Снегульский Николай Александрович
Мать
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Снегульский Николай Александрович
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1911
Обновлено: 17/04/2019. 38k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Мать.
I.
Дѣло Дмитрія Шаповалова, за которое его осудили на казнь, было простымъ и несложнымъ. Онъ не отрицалъ того, что убилъ офицера и что сдѣлалъ это по приговору партіи, къ которой принадлежалъ.
Судъ совѣщался всего десять минутъ. Быстро прочли приговоръ, быстро увезли подсудимаго въ тюрьму, заперли въ одиночкѣ и поставили къ дверямъ его солдата съ ружьемъ.
Въ тѣ дни такое дѣло было обычнымъ, слишкомъ обычнымъ, чтобы говорить о немъ много.
Но въ губернскомъ городкѣ, до этихъ дней такомъ мертвомъ и глухомъ, о Шаповаловѣ говорили много и на разные лады.
-- Помилуйте,-- сынъ подполковника и вдругъ -- убійца!..
-- Да, да! Кто могъ ожидать этого отъ Мити?
-- Отъ этого негодяя?.. Убійца!..
-- Но и убитый!.. Между нами говоря, его давно слѣдовало...
-- Говорятъ, подполковникъ Шаповаловъ посѣдѣлъ въ одну ночь...
-- При такомъ сынѣ посѣдѣешь. Впрочемъ, сплетня! Я его вчера видѣлъ собственными глазами...
-- Ну?
-- И ничего. Осунулся немного.
-- Да они въ контрахъ были. Отецъ съ сыномъ...
-- А каково-то теперь Дмитрію?.. Жалко...
-- Жалко-то, жалко... А все же убійца...
Многіе сочувствовали Митѣ,-- не его дѣлу, а ему самому: Его зналъ весь городъ... Когда смертную казнь замѣнили каторгой, всѣ -- даже и порицавшіе его, обрадовались:
-- Ну, слава Богу! Не было у насъ висѣльниковъ и не надо...
Только тогда сообщили матери Шаповалова, уѣхавшей въ Москву, объ ея сынѣ:
За день до отправки въ Сибирь -- почему-то торопились съ этой отправкой -- она примчалась изъ Москвы, растерянная, убитая горемъ, плачущая и волнующаяся.
Страшное горе, желѣзнымъ обручемъ охватившее ее, смѣнялось радостью, что ея Митѣ оставили жизнь, едва не отнятую, зависѣвшую отъ одного взмаха пера.
Все происшедшее было для нея такимъ неестественнымъ и невозможнымъ, что, казалось, будто чрезъ часъ или два отпустятъ ея сына домой, объявляя всѣмъ, что онъ никого не убивалъ, и что наказывать его не за что.
Простая и добрая, она не понимала кровавыхъ дней, среди которыхъ жила.
Вѣрила, какъ мать, въ правоту ея Митеньки, добраго, отзывчиваго Митеньки, который все еще оставался для нея мальчикомъ.
Обнимая и цѣлуя его, она заглядывала въ лицо его глазами, полными слезъ, и спрашивала.
-- Тебѣ тяжко? Бѣдненькій мой, бѣдненькій... Тяжко?
-- Да нѣтъ же, мама! Право, не тяжело...
-- Знаю я... Знаю: Но ты не горюй: Вотъ, была я въ Москвѣ... И за тебя молилась -- больше всѣхъ за тебя, точно чуяла.. Знаешь, тамъ всѣ объ амнистіи говорятъ: и газеты, и люди... Вездѣ пишутъ, что чуть откроется Дума,-- всѣхъ помилуютъ... До Думы-то у насъ сколько?-- Пустяки! Полтора, что ли мѣсяца.
-- Ну, вотъ, видишь... Ты ужъ потерпи. Не рискуй ничѣмъ... Всѣхъ помилуютъ и тебя. Не можетъ быть, чтобы о тебѣ забыли... Вѣдь вспомнятъ? Ты какъ думаешь, Митенька?
-- Еще бы! Вспомнятъ непремѣнно. А пока мнѣ хорошо, право же хорошо. Ты не безпокойся!
Такъ они утѣшали другъ друга.
Мать повѣрила въ чудо, въ амнистію, свѣтлый праздникъ, котораго она начала съ того дня ожидать, высчитывая часы, готовясь къ нему, какъ къ Пасхѣ.
Шаповаловъ не вѣрилъ въ амнистію, не ждалъ ея. Зналъ, что впереди его легла тяжелая многолѣтняя крестная дорога -- каторга. Ему было жаль матери, собиравшей всѣ силы, чтобы утѣшить его, чтобы не плакатъ, не разстраивать его.
И въ то же время онъ чувствовалъ, какъ что-то отодвинуло его и отъ матери, и отъ всего, что раньше окружало и интересовало его. Прошлое задернулось, точно туманомъ, дымкой давности. Когда онъ думалъ объ этомъ прошломъ, объ отцѣ, разладъ съ которымъ когда-то волновалъ его, объ университетѣ, о товарищахъ, оставшихся на волѣ,-- тогда ему казалось, что между ними всѣми и имъ протянулась какая-то широкая, какъ рѣка, полоса, темная и туманная; и отъ этого всѣ, стоявшіе по ту сторону, сдѣлались маленькими, неясными и чужими, и которымъ почти нѣтъ никакого дѣла.
-- Это потому, что я иду на безсрочную каторгу,-- думалъ онъ.
Все же было жаль страданія матери.
Когда она провожала его на каторгу, она шла по мостовой, рядомъ съ партіей, оттиснутая конвоемъ, издали крестила сына и, стараясь удержаться отъ слезъ, кричала:
-- Ничего, Митенька! До свиданія,! Сегодня опять въ газетахъ амнистію обѣщаютъ...
II.
Въ мертвенномъ однообразіи прошелъ годъ каторги, второй, третій и четвертый.
Всѣ эти четыре года Шаповаловъ переписывался съ матерью.
Первыя письма ея были бодры. Она писала о скорой амнистіи, которую ожидала то 14 мая, въ день коронаціи, то на лѣтняго, то на зимняго Николу, то къ Новому году.
Писала, что не порицаетъ сына, что, хотя она и противъ убійства, но вѣритъ, что онъ не сдѣлалъ бы зла хорошему человѣку.
Просила хоть изрѣдка молиться Богу и св. Дмитрію.
-- А впрочемъ,-- добавляла она,-- если ты не молишься,--
я молюсь за двоихъ. И вѣрю, что Господь услышитъ меня и поможетъ Россіи добыть свободу и себѣ, и моему дорогому дитяти.
Потомъ, когда погасла ея надежда на свѣтлый день, въ ея письмахъ зазвучала безнадежность. Всѣ, къ кому она ни обращалась съ вопросомъ объ амнистіи, теперь заявляли, что ожидать ея нельзя.
-- А когда же? Ну, хоть приблизительно?..
-- Приблизительно?.. Да и вашъ сынъ осужденъ на каторгу?..
-- Митенька.
-- Приблизительно... лѣтъ черезъ пять, шесть,-- отвѣчали ей на-обумъ,-- конечно, все бываетъ... Но...
Тѣ, кто забывалъ, что у нея осужденъ сынъ, высказывались еще безотраднѣе:
-- Амнистія?.. Это, какъ бы вамъ сказать? Нѣтъ... И ожидать нечего-съ... На свою голову ихъ выпустятъ, что ли? Тамъ вѣдь, тоже понимаютъ, въ чемъ дѣло... Нескоро. Лѣтъ, можетъ, черезъ пятнадцать, черезъ двадцать...
А отецъ Шаповалова, подполковникъ, давно отказавшійся отъ сына, говорилъ прямо:
-- И не нужно никакой амнистіи. Пусть гніютъ мерзавцы,
И все чаще Митина мать плакала и писала ему объ этомъ нудныя, жалостливыя и скучныя письма, на которыя ему было такъ трудно отвѣчать.
Съ каждымъ годомъ черная, туманная полоса, когда-то раздѣлявшая его съ прошлымъ, становилась шире. Выцвѣтали, какъ старыя фотографіи, образы прошлаго, и, казалось, что уже нѣтъ съ ними связи, что оно отодвинулось слиткомъ далеко.
-- О чемъ же я буду говорить съ ней?-- думалъ онъ.
Жизнь,-- вся эта каторжная жизнь сложилась изъ массы мелкихъ, какъ песокъ, событій. Вѣрнѣе: не было жизни, не было событій, а былъ этотъ песокъ, пересыпавшійся, какъ въ корабельныхъ часахъ.
Но оттого, что человѣку нужно же чѣмъ-нибудь жить, жили именно этими мелкими, пустыми и глупыми песчинками, изъ-за которыхъ иногда волновались и мучились. Пережитыя онѣ становились до того пустыми и незначительными, что уже на другой день о нихъ не вспоминали, а всѣ минувшіе дни и мѣсяцы сливались въ одну сѣрую однотонную массу каторжныхъ лѣтъ, изъ которой нельзя было выбрать дня, чтобы остановить на ней память.
Героизмъ въ этой жизни былъ не какой-нибудь отдѣльный поступокъ, не подвигъ, а вотъ то, что люди находили въ себѣ силы жить именно ею, не падая духомъ, не перерѣзывая себѣ горла первымъ попавшимся кускомъ битаго стекла.
Здѣсь не было даже врага, нападающаго сразу и рѣшительно. Противникъ распылился на тѣ же мелочи, ежедневно, ежечасно отнималъ каплю силъ, наносилъ маленькій вредъ, крохотную обиду. Каждое въ отдѣльности было пустякомъ. Всѣ вмѣстѣ сплетались въ тяжелый терновый вѣнецъ.
Здѣсь не было ни геройскаго страданія, ибо страдали всѣ, сотни и тысячи, а о тысячѣ нельзя сказать: "тысяча героевъ"... "Тысяча страдальцевъ" -- сказать можно.
Не было геройскихъ смертей,-- умирали медленно, отъ туберкулеза,-- пятая часть тюрьмы,-- задыхаясь въ душной и пыльной атмосферѣ переполненныхъ камеръ.
Шаповалову не хотѣлось разсказывать матери объ этой скучной и нудной жизни. Сперва онъ пробовалъ дѣлиться съ нею. впечатлѣніями искренно, по-товарищески. Потомъ сознался, что сдѣлалъ ошибку. Она понимала его письма посвоему, по-матерински, тревожась каждой фразой, видя ужасы тамъ, гдѣ ихъ не было.
Какъ-то онъ закончилъ свое письмо, полное бодрости, цитатой изъ пѣсни:
"Если-жъ погибнуть придется
Въ тюрьмахъ и шахтахъ сырыхъ,--
Дѣло всегда отзовется
На поколѣньяхъ живыхъ!..."
А она, мать, изъ этихъ смѣлыхъ словъ вдругъ поняла, что ея сынъ прощается съ нею, готовый къ самоубійству, и, взволнованная, трепещущая, посылала ему телеграммы и письма, умоляя пожалѣть и ее, и себя, напоминая о Богѣ, Единомъ жизнодавцѣ, Имѣющемъ право даровать смерть.
Въ другой разъ онъ написалъ ей, что тюремный режимъ подъ вліяніемъ общей реакціи становится болѣе суровымъ. Она отвѣтила не ему, а смотрителю тюрьмы не притѣснять ея бѣднаго и несчастнаго сына.
И Шаповалову было стыдно и тяжело, когда смотритель вызвалъ его къ себѣ, далъ прочесть это письмо, дѣлая удивленное лицо:
-- При какихъ это обстоятельствахъ я васъ притѣснялъ? Можетъ быть, съ вами поступили незаконно? Тогда почему вы пожаловались не мнѣ, а вашей матушкѣ?
-- Я никому и ни на кого не жаловался.
-- Да? Что же значитъ это письмо?
Шаповаловъ пожалъ плечами:
-- Она, очевидно, не поняла меня. Я просто констатировалъ фактъ усиленія строгостей. И только. Вѣдь вы не станете отрицать этихъ строгостей?
-- Развѣ это отъ меня зависитъ? Мнѣ приказываютъ, и я исполняю. Что же, вѣдь не могу я оказывать вамъ особое предпочтеніе!
-- Я объ этомъ, кажется, и не прошу!-- почти со злобой отвѣчалъ Шаповаловъ и подумалъ про себя:-- только этого не доставало! Дернуло же меня написать ей!..
Тогда онъ прибѣгнулъ къ обычной тюремной лжи, писалъ, что живется въ каторгѣ недурно, легко, почти весело, что онъ всѣмъ обезпеченъ: чаемъ, сахаромъ, табакомъ и деньгами.
Мать рѣдко вѣрила ему вполнѣ, но оттого, что хотѣла вѣрить, немного успокаивалась.
Зато переписка ихъ сдѣлалась еще трафаретнѣе и скучнѣе.
Иногда душа, обледенѣлая среди холода каторжныхъ стѣнъ и другихъ такихъ же душъ, настойчиво требовала нѣжности и ласки, хотя бы заочныхъ, хотя бы въ парѣ строкъ открытаго письма.
Хотѣлось ласки, а не сожалѣнія, нѣжности, а не соболѣзнованія.
Такъ какъ каторжнымъ разрѣшалось написать только двѣнадцать писемъ въ годъ, одно въ мѣсяцъ,-- Шаповаловъ началъ рѣже писать матери, чтобы перекинуться парой словъ съ дѣвушкой-другомъ, которая всегда заканчивала свои письма одной фразой:
"Цѣлую крѣпко, какъ люблю".
И -- вотъ эти четыре слова радовали ярче и сильнѣе, чѣмъ большіе листы почтовой бумаги, отъ начала до конца отравленные горечью сожалѣнія, носившіе часто слѣды безудержныхъ материнскихъ слезъ.
III.
Было два такихъ мѣсяца, когда Шаповаловъ не получилъ отъ матери ни одного письма. И потомъ неожиданно пришла телеграмма:
-- Молчаніемъ не безпокойся. Ѣду на свиданіе. Мама.
Первымъ его желаніемъ было отвѣтить:
-- Не пріѣзжай.
Всѣ эти посѣщенія родныхъ, съ которыми позволяли разговаривать въ присутствіи надзирателя двадцать или тридцать минутъ, никогда не давали облегченія ни той, ни другой сторонѣ.
Вольные люди, вносившіе съ собою частицу внѣтюремной свѣжести, слишкомъ рѣзко будили воспоминанія прошлаго, уже почти забытаго, и заключеннымъ, скованнымъ цѣпями, обезображеннымъ арестантскимъ костюмомъ, еще тяжелѣе было возвращаться въ свои неуютныя сѣрыя камеры.
Свиданія давались короткія, по получасу, черезъ двѣ проволочныя рѣшетки, скрывавшія лица, какъ вуали. И, несмотря на это, все время между арестантомъ и посѣтителемъ сидѣлъ надзиратель, подъ контроль котораго сдавалось каждое слово, сказанное на свиданіи. Подъ конецъ арестанта все-таки обыскивали, боясь, не передана ли ему даже черезъ двѣ рѣшетки тайная записка или деньги. И, если посѣтитель оставлялъ для заключеннаго "передачу" -- что-нибудь съѣстное, сладкое или фрукты -- это все рѣзали на мелкія части, ковырялись "щупомъ" -- длинной проволокой -- въ коробкахъ сардинъ и банкахъ варенья, притыкали имъ же пачки табаку и. фрукты, часто не разрѣшая передать то или иное изъ принесеннаго.
Все это было такъ обидно и противно, что отравляло всякую радость свиданія, и многіе не хотѣли ихъ вовсе, какъ другіе предпочитали никогда -- ни лѣтомъ, ни зимою -- не надѣвать шапокъ, чтобы не унижаться скидываніемъ ихъ по командѣ:-- шапки долой!..
Такъ не хотѣлъ свиданія и Шаповаловъ.
И еще потому не хотѣлъ, что боялся причитаній матери, ея вздоховъ и слезъ, способныхъ только разстроить ихъ обоихъ.
Но потомъ -- въ день ожиданія пріѣзда матери -- это настроеніе прошло, стало даже радостно думать, что она пріѣдетъ.
Вспомнилось раннее дѣтство, не юность, не послѣдніе годы, уже отравленные разладомъ, а именно дѣтство, съ его мягкими полутонами, нѣжными штрихами.
-- Ну, что же?-- думалъ онъ,-- пусть пріѣдетъ. Пусть... Это хорошо: Она, въ сущности, добрая, мама-то...
Шаповаловъ былъ пораженъ, когда ему назначили свиданіе безъ рѣшетокъ. Это было исключеніемъ, такимъ рѣдкимъ при суровомъ режимѣ каторги.
Первое свиданіе было короткимъ, всего въ десять минутъ, вечеромъ, тотчасъ послѣ пріѣзда матери съ вокзала.
Она выпросила его, чтобы поздороваться съ сыномъ, повидать его хоть однимъ глазомъ.
И уже послѣ этихъ десяти минутъ Шаповаловъ почувствовалъ, какъ осѣлъ на сердцѣ осадокъ чего-то скорбнаго и ненужно-тяжелаго.
Онъ почти не узналъ ея. Постарѣвшая, сгорбившаяся, сѣдая, она походила на старуху, доживающую свой вѣкъ. На ней было простое и очень дешевое платье, какія носятъ пожилыя попадьи, большія калоши, толстый платокъ, почти закрывавшій неказистую котиковую шапочку.
И видно было, что все это -- не отъ бѣдности, не отъ скупости, а отъ глубокаго безразличія къ внѣшности, отъ горя, заставляющаго забывать обо всемъ окружающемъ.
Во всѣхъ движеніяхъ, порывистыхъ и нервныхъ, въ дрожаніи рукъ, въ интонаціи голоса чувствовалась страшная растерянность и безпомощность.
Точно виноватымъ предъ матерью, почувствовалъ себя Шаповаловъ, когда увидѣлъ ее въ комнатѣ свиданій.
-- А ей всего сорокъ шесть лѣтъ!-- подумалъ онъ.
Она бросилась къ нему, плача и стараясь удерживать слезы, шатаясь отъ волненія, судорожно схватила его голову руками и цѣловала его лицо, крѣпко прижимаясь къ нему своимъ, мокрымъ отъ слезъ, морщинистымъ лицомъ.
Вокругъ стояли четыре надзирателя, слѣдившіе за ними обоими, за ихъ руками, точно старавшіеся втиснуться между ними, отодвинуть эту старуху, припавшую къ сыну, и осмотрѣть, не передаетъ ли она ему чего-нибудь незаконнаго, пользуясь своими материнскими объятіями.
И Шаповаловъ испытывалъ нѣчто, похожее на стыдъ передъ этими четырьмя надзирателями. Было бы лучше, если бы мать явилась гордой и спокойной.
Когда онъ поймалъ себя на этой нечаянной мысли, ему стало безконечно жаль мать, и онъ въ свою очередь крѣпко обнялъ ее, поцѣловалъ нѣсколько разъ въ лицо и въ руку. Усадилъ ее на скамью. Противъ нихъ и сбоку помѣстились надзиратели. Они теперь будутъ слушать ихъ разговоры.
-- Ну, что, какъ? Благополучно добралась!-- спрашивалъ Шаповаловъ.
-- Да, все слава Богу! Ты-то какъ? Здоровъ?
Или оттого, что оба были слишкомъ взволнованы, или отъ присутствія надзирателей, они почти не находили, о чемъ говорить. Задавали пустые вопросы, давали неясные, ничего не значущіе отвѣты.
Мать спѣшно вспоминала родственниковъ, имена которыхъ давно забыты Шаповаловымъ: тетка Дарья Ивановна, кузенъ Ярославъ, кузина Женя. Всѣ кланяются... То вдругъ забрасывала его десяткомъ тревожныхъ вопросовъ, отчего онъ похудѣлъ, какая здѣсь пища, не болитъ ли у него грудь.
Свиданіе оставило на душѣ Шаповалова опять-таки двойственное впечатлѣніе.
Все это было такъ грустно и скорбно: эта, преждевременно состарившаяся, женщина, протащившаяся много тысячъ верстъ, чтобы повидаться съ сыномъ, горемъ котораго она болѣла, быть можетъ, сильнѣе, чѣмъ онъ самъ. Да, да. Несомнѣнно, она переживала это горе вдвойнѣ, и за себя, и за него. Развѣ нельзя было прочесть объ этомъ на ея морщинистомъ лицѣ? Но она только усилитъ теперь свое горе, ожививъ образъ сына-мученика. Она проживетъ здѣсь недѣлю, мѣсяцъ, два мѣсяца, и все-таки уѣдетъ обратно домой, увозя съ собою тяжесть каторжныхъ стѣнъ, постоянный звонъ кандаловъ, сковавшихъ ея сына.
И все -- напрасное горе вплетало лишніе терніи въ ея материнскій вѣнецъ.
Развѣ не непосильной тяжестью было бы для всякой матери, схоронившей пять лѣтъ назадъ ребенка, если бы ее привели къ могилѣ, разрыли ее и оживили на полчаса ея дитя. И потомъ снова заставили бы его умереть и зарыли бы въ той же могилѣ?..
-- Лучше бы она не пріѣзжала,-- думалъ Шаповаловъ.
Но было и радостное въ томъ, что она пріѣхала. Привезла, вотъ, кружовеннаго варенья, которое въ семьѣ онъ одинъ и любилъ. Значитъ, вспомнила его привычки, захотѣла побаловать. На полотенцѣ вышила его иниціалы "Д" и "Ш" тою же старинной мѣткой, какой мѣтила его бѣлье, когда онъ былъ гимназистомъ. Въ этихъ мелочахъ была нѣжность и ласка. На душѣ отъ нихъ становилось легко.
Бѣдная и милая мама!..
На другой день они встрѣтились спокойнѣе.
Шаповаловъ разспрашивалъ о знакомыхъ и товарищахъ, оставшихся на волѣ, о жизни дома, Вмѣстѣ съ матерью пришли воспоминанія.
Но на этотъ разъ мать какъ-то упорно избѣгала останавливаться на воспоминаніяхъ прошлаго. Долго говорила о томъ, какъ плохо теперь въ Россіи.
-- Хуже, чѣмъ раньше, чѣмъ до
этого
,-- разсказывала она,-- много строже... Вотъ, ты спрашиваешь о товарищахъ? Какіе теперь товарищи!.. Тѣ, кто раньше за вами тянулъ, всѣ теперь носъ воротятъ. Куда тебѣ!.. Тише воды...
-- Реакція...
-- Ну, какъ тамъ ни называй!.. Кто и принималъ участіе,-- раскаиваются... Разочаровались всѣ...
-- Такъ ужъ и всѣ!-- улыбнулся Шаповаловъ.
-- Охъ, дитятко, всѣ! Ничего подобнаго тому, что было въ пятомъ году. Сознали свои ошибки и образумились, поумнѣли...
-- Значитъ, ты думаешь, что мы глупостями занимались?-- полушутя спросилъ онъ.
-- Зачѣмъ, Митя, глупостями? Я не говорю. Только всѣ поняли, что плетью обуха не перешибешь... Большой онъ, русскій-то нашъ обухъ... Такихъ, какъ ты, мало...
-- Будетъ много.
-- Когда будетъ? Можетъ, чрезъ тысячу лѣтъ... Ждать надо съ нашимъ народомъ... Я не порицаю... Нѣтъ... Справедливость вашу я признаю... Только не скоро -- ой -- не скоро она придетъ!.. Не доросъ еще человѣкъ...
Почти всѣ сорокъ минутъ, отведенныя имъ на свиданіе, они безпрерывно говорили объ одномъ и томъ же -- объ уныніи, охватившемъ всѣхъ, о всеобщей разрухѣ, о томъ, что погибли всѣ надежды, и никто уже не ждетъ амнистіи.
Шаповаловъ слушалъ разсѣянно. Это не было для него новостью. Онъ зналъ о реакціи больше того, чѣмъ разсказывала мать, и уже давно каждому факту, каждому событію нашелъ научное опредѣленіе и оцѣнку. Ничего страшнаго и удивительнаго. Естественное явленіе: отливъ послѣ прилива, усталость послѣ напряженій, реакціи послѣ революцій.
-- И Сахаровъ, купецъ Сахаровъ... помнишь?-- продолжала разсказывать мать,-- который, говорятъ, вамъ на милицію двѣ тысячи далъ... помнишь?
-- Помню. Ну?..
-- Теперь городскимъ гласнымъ... И пожертвовалъ пять тысячъ на пособіе полицейскимъ, которые пострадали отъ... отъ... васъ. Ты не сердись, что я такъ сказала... Видишь: отъ милиціи до полиціи,-- сострила она, слабо улыбаясь.
-- Ага,-- подумалъ про себя Шаповаловъ,-- наконецъ-то разобралъ его степенство... Дифференціаціи публики... Ну-съ...
-- И студенты въ союзники записываются... А солдаты!..
Подъ конецъ свиданія она вдругъ спросила:
-- Ты, Митенька, меня любишь?
-- Ну, конечно, люблю!-- отвѣчалъ онъ, немного удивившись, но машинально, какъ въ дѣтствѣ, когда его бывало спрашивали, кого онъ больше любитъ, папу или маму, онъ отвѣчалъ:-- обоихъ больше...
-- Любишь?-- переспросила мать.
Тогда онъ обратилъ вниманіе на. вопросъ, и въ свою очередь спросилъ:
-- А что?
-- Я хочу попросить тебя, Митенька, объ одномъ дѣлѣ... Только пообѣщай мнѣ, что исполнишь...
-- Какъ же я могу обѣщать, не зная, что. Ты скажи...
Она, видимо, собиралась сказать, но не рѣшилась.
-- Нѣтъ, нѣтъ... Въ слѣдующій разъ скажу. Теперь скоро конецъ свиданію...
Такъ ушла, не сказала.
Еще разъ пришла, черезъ три дня, опять почему-то долго говорила о томъ, какъ плохо теперь на волѣ.
Шаповаловъ догадывался, что мать разсказываетъ все это не какъ новости, что есть за этимъ что-то другое.
Про дѣло, о которомъ она хотѣла говорить, еще не упоминала. Видно, боялась.
-- Да, да,-- такъ-то у насъ на волѣ,-- продолжала она,-- какъ видишь, никакихъ надеждъ... А смотритель о тебѣ хорошаго мнѣнія. Поведенія прекраснаго, говоритъ... Я его спрашивала.
-- Зачѣмъ?..
-- Такъ...
-- Э, мама! Я вѣдь не гимназистъ, которому для свѣдѣнія родителей ставятъ отмѣтку по поведенію... Не понимаю, зачѣмъ тебѣ нужно было спрашивать!.. Наконецъ, что помоему хорошо, по мнѣнію смотрителя можетъ быть дурно... Ну, да не воротишь! Только, пожалуйста, не проси его опять о поблажкахъ мнѣ. Это не принято...
-- Вотъ тебѣ -- на! Что-жъ тутъ такого?.. Онъ, Митенька, начальникъ... Такая ужъ судьба, что онъ старшій надъ тобою...
-- Не принято это, мама. Понимаешь: для всѣхъ ты не улучшишь положенія, а чѣмъ я лучше другихъ? Я буду пользоваться привилегіями, а другіе?..
Старуха вздохнула.
-- Митенька, я думала попросить только о молокѣ. Онъ разрѣшитъ потому, что ты хорошаго поведенія.
-- Если ты сдѣлаешь это...-- началъ Шаповаловъ и остановился.
Мать смотрѣла на него такъ скорбно и печально, что у него не хватило силъ продолжать фразу:-- если ты сдѣлаешь это, я буду выливать молоко въ грязный ушатъ.
Стало жаль ее, старуху, чуждую его интересамъ и понятіямъ, но такую добрую и заботливую къ нему.
-- Успокойся, мама, вѣдь ты понимаешь: у насъ есть и молоко и все,-- утѣшалъ онъ ее, стараясь быть ласковымъ,-- все есть. Зачѣмъ же мнѣ еще лишнее? Будетъ непріятно предъ товарищами... Точно я выслужился у администраціи. Понимаешь, мамонька?..
Она почуяла въ его голосѣ ласковость. Какъ будто ободрилась.
-- Митенька, Митенька! Мальчикъ мой! Развѣ я хочу тебѣ худа?!. Я вотъ пріѣхала, думала, ты не такой... Просить тебя хотѣла...
-- О чемъ?
Она долго колебалась и почти шопотомъ сказала:
-- Напиши прошеніе...
-- О помилованіи?..
-- Да, сынокъ!..
-- Нѣтъ, мама,-- отвѣтилъ онъ строго,-- я этого не сдѣлаю.
Наступило молчаніе, тяжелое тѣмъ, что имъ, сыну и матери, въ эту минуту не было что сказать другъ другу...
Она сидѣла какъ-то съежившись, маленькая и невзрачная. Онъ -- уставившійся въ полъ, насупившійся, холодный.
-- Нѣтъ, мама, этого не будетъ!-- повторилъ онъ и почему-то всталъ, точно этой фразой обрывалъ свиданіе, собираясь уйти.
-- Сядь, Митенька,-- испугалась она,-- что ты?..
Онъ сѣлъ. И снова молчали.
Надзиратели обратили вниманіе на тишину и удивленно смотрѣли въ ихъ сторону.
-- Почему же?-- спросила, наконецъ, мать.
-- Почему? Это долго объяснять...
-- Другіе подаютъ и имъ сокращаютъ сроки... Иныхъ на родину даже возвращаютъ... Можетъ быть, и тебѣ Господь помогъ бы... Почему не хочешь?.. Для меня сдѣлай, не для себя..
-- Дѣло не въ томъ, для кого... Ахъ, мама, не могу я. Сдѣлай милость, не будемъ говоритъ объ этомъ...
-- Съ матерью и говорить не хочешь,-- сказала она печально.
Онъ пожалъ плечами. Что возразить на это обвиненіе?
Почти молча, досидѣли они до конца свиданія, каждый думая про себя. Прощаясь, мать сказала:
-- Я приду въ среду...
Шаповаловъ хотѣлъ отвѣтить: "хорошо, приходи",-- но, вспомнивъ, зачѣмъ она придетъ, только махнулъ рукой, рѣзко бросивъ:
-- Все равно изъ этого ничего не выйдетъ!...
Старуха испуганно глянула на него и пошла изъ комнаты свиданій мелкими нетвердыми шагами.
IV.
Всѣ дни до среды Шаповаловъ провалялся на нарахъ. Бросилъ свои занятія,-- книги, тетради. Ничего не дѣлалъ и лежалъ, то отвернувшись къ стѣнѣ, то уткнувшись въ потолокъ. Его спрашивали, что съ нимъ.
-- Ничего,-- отвѣчалъ онъ всякій разъ,-- простудился, должно быть. Голову ломитъ...
Было бы непріятно разсказать имъ правду о томъ, что, вотъ, пріѣхала его мать и уговариваетъ его подать прошеніе о помилованіи.
Спрашивающіе отходили, оставляя его въ покоѣ.
Здѣсь никогда не старались проникать въ тайники чужой души, выпытывать чужое горе или тоску.
Зачѣмъ? У каждаго было свое.
Въ среду онъ неохотно поднялся, когда его вызвали на свиданіе.
-- Опять!-- подумалъ онъ,-- какъ на допросъ иду... А, можетъ быть, она не станетъ говорить теперь... Попыталась и будетъ... Ахъ, если бы такъ обошлось...
Мать ожидала на обычномъ уже мѣстѣ. Глаза у нея были красные, заплаканные, со слѣдами безсонницы.
Шаповаловъ пытался развлечь ее смѣшными разсказами изъ тюремной жизни.
Два-три надзирателя подошли ближе и слушали, по временамъ раскатываясь громкимъ хохотомъ и дѣлая свои замѣчанія.
А мать улыбалась, съ видимымъ усиліемъ надъ собою, чтобы не обидѣть сына, какъ улыбаются при гостяхъ, не знающихъ о семейномъ горѣ.
И, улыбнувшись, тотчасъ становилась серьезной и печальной. Замѣтно было, что она не вслушивается въ то, что говоритъ сынъ, а думаетъ о другомъ,-- о своемъ.
И Шаповалову стала непріятна его напускная веселость-ложь, которой онъ хотѣлъ обмануть и мать, и себя.
-- Только предъ надзирателями шута разыгралъ,-- подумалъ онъ и сказалъ громко:
-- Такъ-то, мама, живемъ мы по-маленьку. Такъ-то. А какъ вы?..
Та встрепенулась. Ей даютъ право говорить, и она скажетъ то, что думаетъ.
-- Мы-то какъ? Что-жъ? Мы, слава Богу... живемъ... Вотъ одно наше горе: ты на каторгѣ... Или хотя бы тебѣ срокъ назначили, Митенька!.. Хоть двадцать лѣтъ, а то -- безсрочная... Подумай объ этомъ... Хорошенько подумай...
-- Думалъ.
-- Мало, дитятко, думалъ... А я-то сколько!.. Ночами не сплю, да о тебѣ думаю... И отецъ!.. Онъ, вотъ, съ тобою будто и не знается, говорить о тебѣ не велитъ, а передъ отъѣздомъ моимъ, какъ ребенокъ, плакалъ... И адвоката онъ нашелъ...
-- Какого адвоката?
-- Чтобъ прошеніе составилъ... Вотъ оно, Митенька, вотъ,-- заторопилась она, доставая изъ редикюля бумагу,-- коротенькое оно... Все готово.... Ты только подпиши. Имя и фамилію... вѣрноподданный такой-то... Вотъ оно, возьми...
Шаповаловъ отрицательно покачалъ головой:
-- Нѣтъ. Не надо.
-- Митенька. Я знаю, что трудно. Ты боишься своихъ товарищей? Мнѣ смотритель говорилъ, будто за это преслѣдуютъ...
-- Ахъ, ты ужъ и съ этимъ была!..
-- Была, голубчикъ, была... Онъ совѣтуетъ... говоритъ, можно такъ подать, что никто не узнаетъ. Лишь бы ты подписалъ... Имя и фамилію... Никто не узнаетъ... Добра хочу тебѣ...
У него начиналось глухое раздраженіе. Она хочетъ навязать ему свое добро, она любитъ его, но -- Господи -- какъ она не умѣетъ любить...
-- Да какъ ты не понимаешь, мама, что дѣло не въ томъ, узнаютъ или не узнаютъ... Что я, воровать, что ли, иду, чтобы прятаться... Мнѣ трудно здѣсь, при постороннихъ, объяснять тебѣ, почему я не буду просить о помилованіи... Впрочемъ, попробую... Но, пожалуйста, мама, будь внимательна и вѣрь мнѣ... Тяжело и мнѣ...
-- Бѣдный мой, безталанный, -- вздохнула она, -- я слушаю.
-- Ну, вотъ,-- началъ онъ,-- съ какого конца и взять, право, не знаю... Тутъ цѣлое міровоззрѣніе, вѣра, цѣлая! Однимъ словомъ... Я не читалъ того прошенія, которое ты привезла. Но вѣдь есть въ немъ, что я раскаиваюсь въ своемъ преступленіи, что я совершилъ его подъ дурнымъ вліяніемъ дурныхъ людей? Есть вѣдь?
-- Есть. Иначе нельзя, родной...
-- Конечно. Я оттого и знаю, что иначе нельзя, всегда такъ пишется. Дальше тамъ должно идти, что я обѣщаю исправиться, ни въ какія революціонныя дѣла не вмѣшиваться и т. д. Есть?
-- Есть.
-- Вотъ. Значитъ, мое прошеніе было бы сплошной ложью отъ начала до конца.
-- Ложью?
-- Безусловно. Я ни въ чемъ не раскаиваюсь, мама. Если бы меня сейчасъ выпустили, я бы...
-- Не говори такъ, Митя,-- прервала мать.
-- И никакихъ обѣщаній исправляться я давать не желаю. Да! А своихъ товарищей, по-твоему, я долженъ назвать преступными и дурными людьми. Но вѣдь я ихъ считаю лучшими, честнѣйшими людьми, изъ которыхъ многіе выше меня... Ты хочешь, чтобы я купилъ себѣ замѣну двадцатью годами своей безсрочной каторги цѣною лжи и гнусной, отвратительной клеветы?..
-- Что ты! Христосъ съ тобою...
Она заплакала, закрывъ лицо руками.
Это прошеніе оставалось единственной ея надеждой. И хотя она знала, что изъ сотенъ прошеній удовлетворяется два-три, но была увѣрена, что не откажутъ въ немъ Митѣ, ея сыну, доброму и честному.
И сквозь слезы, вздрагивая всѣмъ своимъ худенькимъ тѣломъ, снова спросила его:
-- Подумай, сынокъ!.. Безсрочная каторга! На всю жизнь!.. Въ цѣпяхъ!.. Страшный ты!.. Тутъ чахоточныхъ много. Заразишься, заболѣешь... Господи! Да я съ ума, старая, сойду отъ горя!.. Заболѣешь ты, исчахнешь!.. То ли я думала? Митенька! Митенька...
-- Мама, право, мнѣ больно... Но вѣдь пойми ты, что лучше сто разъ заболѣть чахоткой, чѣмъ одинъ разъ измѣнить... Я волнуюсь, я не могу говорить связно... Повѣрь мнѣ, это было бы свыше моихъ силъ... Перестань же плакать, мама, родная моя!..
Онъ взялъ ея руку и цѣловалъ, утѣшая.
Отъ ласки она зарыдала еще сильнѣе. Вотъ предъ нею сынъ, полумертвый, замурованный въ четырехъ стѣнахъ каторжной тюрьмы. Единая ея любовь, единая радость всей ея жизни, сынъ, погибающій, чахнущій, измученный.
-- Что же мнѣ дѣлать?-- почти простоналъ Шаповаловъ,-- мама, успокойся!..
-- Что тебѣ стоитъ?.. Сколько горя я для тебя выносила?.. Вынеси ты это... для меня... Осиль свою гордость!.. Смирись, сыну...
-- Мама, слушай: у меня не хватаетъ силъ... мнѣ страшно тяжело. И твои слезы, и то, что я не могу утѣшить тебя... Но вѣдь ты ошиблась! Ты думаешь, уговоривъ меня, сдѣлать мнѣ лучше? Такъ вѣдь?
-- Такъ, дитя.
-- А вѣдь, если я соглашусь, это будетъ для меня мукой во сто кратъ больше, чѣмъ теперь. Развѣ можно тогда жить? Ужъ лучше застрѣлиться, чѣмъ жить, презирая себя.