Lib.ru/Классика: Снегирев Иван Михайлович. Воспоминания

Воспоминанія И. M. Снигирева.

Кто не находилъ отрады и особеннаго наслажденія обращаться мыслію къ лѣтамъ дѣтства и молодости, когда все представлялось намъ въ другомъ видѣ и цвѣтѣ, нежели въ лѣта старости? Казалось, и самая природа и окружавшіе насъ люди тогда были не тѣ, какіе нынѣ. Но все прошло, все изчезло какъ обаятельное сновидѣніе, какъ прелестный призракъ, или миражъ; осталось только воспоминаніе, которое мы теперь усиливаемся возобновить въ памяти и воображеніи своемъ, къ услажденію случайныхъ горестей жизни. Приближаясь къ могилѣ, мы любимъ возвращаться воображеніемъ къ своей колыбели. Какъ драгоцѣнны намъ и тѣ мѣста, гдѣ мы провели время своего ребячества! Для насъ интересны тѣ люди, которые насъ окружали, на насъ имѣли вліяніе, принимали въ насъ участіе!

Не могу опредѣлительно сказать, подобно другимъ автобіографамъ, съ какихъ лѣтъ началось у меня сознаніе и воспоминаніе. Апрѣля 23-го 1792 г. бабушка моя, вдова Анна Ивановна Кондратьева, слушала всенощную въ церкви св. Георгія въ Ендовахъ, какъ возвѣстилъ ей отецъ мой, магистръ, потомъ профессоръ Московскаго университета Михаилъ Матвѣевичъ, что Богъ ему послалъ сына Ивана. Бабушка приняла эту вѣсть съ восторгомъ, можетъ быть, особенно потому, что у нея дѣдъ назывался Иванъ Михайловичъ Комаровъ.

По обычаю, новорожденному пророчили разныя счастливыя предсказанія; находили даже, что онъ родился о шести пальцахъ, какіе имѣли, по Библіи, исполины, но бабушка и судьба "на двое сказали".

Колыбелью моей былъ, на Никитской улицѣ въ Москвѣ, домъ священника противъ Никитскаго монастыря. Я крещенъ въ квартирѣ директора университета Павла Ивановича Фонъ-Визина; воспріемникомъ моимъ былъ архимандритъ Новоспаскій, а потомъ архіепископъ Ярославскій Павелъ, а воспріемницей дочь Фонъ-Визина, Марья Павловна. Съ Никитской мы переѣхали на Рожественку.

Помню, хотя и темно, то время, когда родители мои жили въ домѣ священника Рождественскаго монастыря Адріана Николаевича, лица весьма благочестиваго, который велъ строгую, подвижническую жизнь, почти ночи проводилъ въ молитвѣ, спалъ на голыхъ доскахъ, и вмѣсто мягкаго изголовья былъ у него камень. Въ памяти моей мелькаютъ отрывочныя подробности о разныхъ мелочныхъ въ жизни обстоятельствахъ; но глубоко впечатлѣлись слова, слышанныя отъ моей няньки Аграфены: "Прежде были люди пыжики, а то будутъ все тужики." -- "Что жъ это такое?" спрашивалъ я няню. "А вотъ что: люди прежде все пыщились, да прохлаждались, а то станутъ тужить и ничѣмъ не будутъ довольны." -- "Да отъ чего-же это?" -- "Да Богъ знаетъ, отъ чего, чай отъ грѣховъ своихъ, такое уже настанетъ время." -- Бывши уже лѣтъ десяти, я ужасно сердился и спорилъ съ нянькою, когда она повторяла народное пророчество, что "Москва будетъ взята на 40 часовъ". Но это самое я слышалъ не отъ одной няньки, но и отъ моей бабушки, Анны Ивановны Кондратьевой. Подобно голосу, летающему въ пустыняхъ Африканскихъ, и въ народѣ носятся темныя преданія и предсказанія, въ которыхъ таятся истины, распечатываемыя въ будущемъ и нерѣдко сбывается то, что кажется намъ несбыточнымъ.

Предоставляя себѣ сказать въ послѣдствіи о другихъ событіяхъ въ моей жизни, обращусь къ подмосковному царскому селу Измайлову, интересному для меня не по одному только историческому его значенію, но драгоцѣнному также по воспоминаніямъ: тамъ были жилища моихъ прадѣдовъ и дѣдовъ, тамъ ихъ священныя для меня могилы, тамъ я провелъ лучшія лѣта моей жизни, лѣта самозабвенія и мечтанія. Я еще засталъ тамъ, въ самомъ началѣ XIX вѣка, дворецъ съ каменными службами, аптекарскій и виноградный сады, старый и новый звѣринцы, наполненные оленями, кабанами, Американскими свиньями и другими животными; въ звѣринцѣ цапельники, гдѣ на вершинѣ вѣковыхъ сосенъ цапли вили себѣ гнѣзда. Тамъ на моихъ глазахъ рыскала царская псовая охота за зайцами, лисицами, волками и медвѣдями. Словно теперь вижу, какъ медвѣдь, преслѣдуемый охотниками и собаками, перескочилъ черезъ высокій тынъ, окружавшій звѣринецъ. Кажется, будто теперь отдаются въ ушахъ моихъ стройныя и веселыя пѣсни охотниковъ, сопровождаемыя звуками тарелокъ и ложекъ съ бубенчиками, съ хлопаньемъ арапниковъ и выстрѣлами изъ ружей. Такъ живы и сильны впечатлѣнія этихъ охотничьихъ пѣсенъ, которыхъ съ тѣхъ поръ уже нигдѣ не слышу! Ихъ любили слушать юный Петръ II, Елисавета Петровна и Анна Ивановна съ Бирономъ, нерѣдко забавлявшіеся охотой и стрѣльбою изъ ружей въ Измайловскомъ звѣринцѣ. Это царское приволье для меня драгоцѣнно еще потому, что тамъ жила почти вся родня моей матушки и что тамъ женился мой батюшка; мимоходомъ замѣчу, что матушка моя родилась въ Казани, въ Пугачевщину, а батюшка увидѣлъ свѣтъ въ Александровѣ, въ то время, когда тамъ, въ Успенскомь дѣвичьемъ монастырѣ, пребывала цесаревна Елизавета Петровна, крестная мать отца моего.

Заговоривъ объ охотѣ, не могу пропустить, что начальникомъ псовой охоты и форшмейстеромъ звѣринца тамъ былъ мой дядя (по женѣ его) Павелъ Матвѣевичъ Извольскій, охотившійся съ императоромъ Павломъ I и съ графомъ А. Г. Орловымъ: лихой наѣздникъ, рьяный охотникъ, мѣткій стрѣлокъ, который одинъ ходилъ съ рогатиной и ружьемъ на медвѣдя, 85-ти лѣтъ стрѣлялъ на лету ласточекъ и 90-та лѣтъ убилъ волка. Занимая нѣсколько лѣтъ выгодную должность форшмейстера въ Измайловскомъ звѣринцѣ, онѣ оставилъ въ неотъемлемое наслѣдство женѣ и дѣтямъ честь и доброе имя. Въ 1812 году, потерявъ свое имущество, онъ, какъ искренно вѣрующій, не потерялъ надежды на помощь Божію; такое упованіе его не посрамило. Къ нему можно примѣнить слова Псалмопѣвца: "юнѣйшій быхъ и ее состарѣхся, и не видѣхъ праведника оставлена, ниже сѣмени его просяща хлѣбы."

Дядя его, Гаврила Матвѣевичъ, былъ любимымъ стремяннымъ у императр. Елизаветы Петровны, которая иногда посѣщала уютное его жилище, кушала у него любимую свою яишницу-верещагу, блины, домашнюю наливочку, бархатное пивцо и янтарной медокъ; зимою она съ нимъ каталась въ саночкахъ, а по прудамъ на конькахъ. Гаврила Магвѣевичъ быль силачъ и смѣльчакъ стараго Русскаго закала, прямо говорилъ правду, потому что жилъ честно и благочестиво, безъ лицемѣрія, царицѣ своей, разумѣется, и матушкѣ святой Руси, преданъ былъ душой и сердцемъ. Это давало ему смѣлость, которая не могла нравиться придворнымъ. Наши слова оправдаемъ самымъ примѣромъ изъ жизни Гаврилы Матвѣевича. Однажды случилось ему ѣхать у кареты государыни, которая, увидѣвъ, что онъ нюхаетъ табакъ изъ берестовой тавлинки, сказала ему: "Какъ тебѣ не стыдно, Гаврила, нюхать изъ такой табакерки! Ты вѣдь царской стремянной; что подумаютъ ибо мнѣ иностранные послы, коли увидятъ у тебя берестовую тавлинку? Эка, дескать, у нихъ голь царскіе слуги!" А они тогда были въ Москвѣ. -- "Гдѣ мнѣ взять серебряной табакерки? не воровать же стать". -- "Ну хорошо, я тебѣ пожалую золотую табакерку." -- Послѣ того, прошло нѣсколько времени, а табакерки Гаврила не получалъ. Императрица сбиралась куда-то ѣхать; карета стояла у подъѣзда, Гаврило былъ на готовѣ въ пріемной залѣ дворца, гдѣ собралось и нѣсколько царедворцевъ.Между ними зашелъ разговоръ о правосудіи, въ который вплелся и Гаврило, какъ близкій къ государынѣ человѣкъ. "Что вы толкуете о правдѣ, когда и въ царяхъ нѣтъ ея." Такія слова подхватили придворные и передали государынѣ. Вотъ какъ, дескать, поговариваетъ жалуемый вашимъ величествомъ Гаврила! надобно замѣтить, что въ то время роковое слово и дѣло вело въ истязательный Преображенскій приказъ. Добрая Елисавета, не чуждая придворныхъ сплетенъ, позвавъ Гаврилу Матвѣевича къ себѣ въ кабинетъ, съ кротостію спросила своего стремяннаго: "Я слышала, ты говоришь, что въ царяхъ правды нѣтъ; скажи мнѣ, какую же неправду я сдѣлала предъ тобою?" -- "А вотъ какую", смѣло отвѣчалъ Гаврила, обѣщали мнѣ золотую табакерку, и вотъ сколько прошло мѣсяцевъ, а не исполнили своего обѣщанія!" -- "Ахъ, виновата, забыла," -- и съ этимъ словомъ вынесла изъ кабинета Гаврилѣ серебряную вызолоченную табакерку, Устюжской работы съ чернью. Тотъ, взявъ ее, поклонился до земли, а, посмотрѣвъ на подарокъ, молвилъ: "Все-таки моя правда, что въ царяхъ нѣтъ правды." -- "Какъ такъ?" шутя спросила императрица. -- "Да вѣдь ты изволила обѣщать золотую табакерку, а жалуешь вызолоченную, серебряную!" -- "Ну, ну, опять неправа, подай мнѣ серебряную, обмѣняю ее на золотую." -- "Нѣтъ, матушка, эта будетъ у меня будничною; изволь-ка вынести мнѣ праздничную". Такъ и сдѣлалось, какъ сказалъ Гаврило. И государыня, и стремянный остались довольными: одна шуткою, а другой двумя подарками отъ царицы. Однажды, на имянины, императрица прислала къ Извольскому пирогъ, начиненный рублевиками. Когда онъ благодарилъ ее за такую милость, она спросила его: "По вкусу ли ему пирогъ съ груздями?" -- "Какъ, матушка царица, не любить царскаго пирога съ груздями, хоть бы и съ рыжиками!" Но завистливые кознодѣи уловили какія-то слова Гаврилы, и онъ попаль не только въ опалу, но и въ страшный Преображенскій приказъ. гдѣ сидѣлъ нѣсколько времени; потомъ, по ходатайству жены своей, прощенъ императрицею. Нынѣ покажется странною простота обращенія императрицы въ домашней жизни. Она любила слушать сказки и росказни простыхъ людей; даже брали для этого съ площади торговокъ къ ней въ опочивальню. Во время послѣобѣденнаго отдыха онѣ сиживали у ея постели и разсказывали всякую всячину, что видѣли и слышали въ городѣ. Императрица, чтобы дать имъ свободу говорить между собою, иногда притворялась спящею; не укрылось это отъ смѣтливыхъ бабъ и отъ придворныхъ; послѣдніе подкупали первыхъ, чтобы онѣ, пользуясь мнимымъ сномъ императрицы, хвалили или хулили, кого имъ надобно въ своихъ шушуканьяхъ между собою. Такимъ образомъ обѣ стороны обольщались. Подъ смертною казнію имъ запрещалось разглашать, что онѣ бывали у государыни во дворцѣ и говорили съ нею. "Смотри же," говаривалъ имъ царскій стремянный, "ѣшь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами, а не то жилы вытянутъ, въ уголь сожгутъ, по уши въ землю вколотятъ." {Въ запискахъ Порошина, стр. 462: "Говорили, что въ то время (при Елисаветѣ) многіе по любви съ тѣми женщинами получали себѣ чины и мѣста выгодныя. Рѣчь была о Васильѣ Ивановичѣ Чулковѣ, что онъ во время государыниной болѣзни, по самую ея величества кончину, почти безотлучно при ней былъ и спалъ въ ея опочивальнѣ, такъ какъ камердинеръ. Зашелъ разговоръ о Елисаветѣ Ивановнѣ (?), что тогда всѣ дѣла черезъ нея государынѣ подавали..." -- въ Запискахъ Храповицкаго, стр. 52: "Изволила (Екатерина ІІ-я) изъясняться о разности придворныхъ во время импер. Елисаветы Петровны и нынѣшнее... Я говорилъ о старухахъ, чесальницахъ ножекъ." Домашній бытъ импер. Елизаветы Петровны превосходно описанъ Державинымъ въ стихахъ его Царъ-Дѣвица, изд. Я. К. Грота, III, 122--130. П. Б.} Такіе угрозы, заимствованныя изъ Преображенскихъ и Константиновскихъ застѣнковъ, не рѣдко тогда употреблялись, когда хотѣли кого пристращать.

Возвратимся еще къ Гаврилѣ. Онъ былъ атлетическаго сложенія, силенъ тѣломъ и духомъ, крѣпокъ вѣрою въ Бога, непоколебимъ въ честности и въ преданности своей царицѣ. Благородство онъ ставилъ не въ знатномъ происхожденіи, а въ справедливости и добродѣтели, хотя происходилъ изъ столповыхъ дворянъ. Случилось какъ то, жена его пекла блины, а онъ, сидя у печки подлѣ нея, чинилъ свои сапоги; дѣти вокругъ ихъ вертѣлись въ ожиданіи горячихъ блиновъ. Толкуя о томъ и о семъ съ женою, они договорились до дворянскаго происхожденія своего. "Вѣдь мы не выходцы какіе и не разночинцы, а природные столповые дворяне!" Съ этимъ словомъ Гаврило кинулъ сапоги и, схвативъ изъ ящика подъ образами древнія жалованныя грамоты и дипломы дворянамъ Извольскимъ, кинулъ въ печь. "Вотъ тебѣ и дворянство!"промолвилъ онъ. Жена только ахнула, хотѣла что-то сказать; но, взглянувъ на висѣвшую на стѣнѣ ѣздовую нагайку, прикусила языкъ. Гаврило спокойно принялся за сапоги, а жена его за блины. Такъ въ огнѣ сжегъ онъ хвастовство своимъ дворянскимъ происхожденіемъ, подобно царю Ѳеодору Алексѣевичу, предавшему пламени мѣстническія книги! Почему же жена не сдѣлала ему ни упрековъ, ни возраженій? Потому что она помнила возглашенныя слова Апостола при бракосочетаніи, а еслибъ ей случилось ихъ забыть, то мужъ напомнилъ бы ей тѣмъ осязательнымъ средствомъ, которое рекомендуетъ Домострой. Для новой Руси не понятно, даже дико, какъ это средство въ старой, до-Петровской, даже и по позднѣе, могло служить выраженіемъ супружеской любви. Впрочемъ не думайте, чтобы это было только въ необразованной Россіи; оно существовало и во Франціи, гдѣ закономъ дозволялось бить свою жену по произволу (battre sa femme à loisir). Не легче было женамъ и въ ученой Германіи. Въ домашнемъ быту плетка и розга поддерживали и водворяли порядокъ и устройство. Гдѣ грозно, говоритъ пословица, тамъ честно, или: хорошо честь и гроза. Это средство испыталъ на себѣ и племянникъ Гаврилы, Павелъ Матвѣевичь Извольскій. Жена его, моя тетка, была красавица тѣломъ и душей; но молодой мужъ, при пылкомъ характерѣ, увлекся какъ-то соблазномъ, конечно не безъ содѣйствія бѣса, на котораго въ тотъ вѣкъ люди сваливали всѣ вины свои. Гаврила, провѣдавъ объ этомъ, пріѣхалъ сдѣлать племяннику увѣщаніе не въ сухихъ и общихъ наставленіяхъ, но въ осязательныхъ поученіяхъ, такъ что тотъ отъ его нагайки пролежалъ съ недѣлю не на спинѣ, а на животѣ.

Я знаю по преданію отъ родной бабки и отъ матери о прадѣдѣ своемъ Василіѣ Кондратьевичѣ Кондратьевѣ, который служилъ при Измайловскомъ дворцѣ и умеръ въ селѣ Измайловѣ на 113 или 114 году (а прабабка моя на 107 году). До меня не дошли подробности о его службѣ и дѣлахъ; только одно мнѣ извѣстно, что наши Филемонъ и Бавкида жили въ счастливомъ супружествѣ 90 лѣтъ. Когда уже прадѣдъ положенъ былъ во гробъ, прабабушка усиливалась плакать, но источникъ у нея уже изсякъ. Причитая по старому обычаю, она голосила: "отецъ ты мой, я съ тобою пожила, словно у печки погрѣлась." Въ счастливой жизни, во взаимной, неостывавшей теплотѣ сердца, такъ ей показались короткими 90 лѣтъ супружества. Кондратьевыми переменовалъ Петръ I Вороновыхъ. Одинъ изъ нихъ служилъ у него въ канцеляріи; на немъ нерѣдко бывала царская рука, и чуть не дубинка. Такъ я слыхалъ отъ бывшаго управителя подмосковными дворцами, коллежскаго ассессора Ивана Саввича Брыкина.

На погостѣ церкви Измайловской, Рождества Богородицы, погребенъ дѣдъ мой съ материнской стороны, придворный коммиссаръ Иванъ Васильевичъ Кондратьевъ, въ 1776 году, не старыхъ лѣтъ. Въ Казанской губерніи онъ былъ управителемъ казенныхъ крестьянъ. Въ то время, какъ грозный Пугачевъ приближался къ Казани, дѣдушка съ семействомъ своимъ сидѣлъ за столомъ. Вдругъ на дворъ въѣзжаетъ нѣсколько троекъ, входятъ въ столовую мужики. Дѣдушка не зналъ, что и подумать, особливо въ то кипучее время, когда самозванецъ возмущалъ крестьянъ противъ господъ и когда многіе изъ помѣщиковъ дѣлались жертвами своеволія и самоуправства. "Что вамъ надобно, братцы?" спросилъ дѣдушка.-- "Тебя съ женушкой и дѣтками," отвѣчали мужики. При такомъ отрывистомъ отвѣтѣ, онъ могъ подумать объ угрожающей ему съ семействомъ опасности, даже о мучительной смерти, какой предавали необузданные крестьяне своихъ начальниковъ.-- "Нѣтъ, отецъ нашъ, не думай ничего худаго, мы пріѣхали спасти васъ за ваше радѣніе объ насъ, сбирайтесь скорѣе! Пугачевъ близко". Взявъ съ собою, что успѣли, въ торопяхъ, бабушка съ дѣтьми, въ томъ числѣ, съ матушкою моей, поѣхала въ Москву -- въ Измайлово. Дѣдушка скрылся въ крѣпости. Въ домѣ остался дворецкій Прокопій. Не замедлили явиться бунтовщики; принявъ Прокопія за господина, они подняли его на копья; имя его сохранилось въ указѣ; дѣвокъ Пугачевъ взялъ къ себѣ въ палатку; одна изъ нихъ, красивая собою, заняла у мнимаго Петра III мѣсто императрицы и носила на головѣ родъ короны, которую мнѣ довелось видѣть. По освобожденіи Казани отъ осады и по взятіи въ плѣнъ самаго Пугачева, дѣдушка переѣхалъ въ Москву и поселился въ Измайловѣ, ближе къ женинымъ и своимъ роднымъ. Въ числѣ ихъ тамъ находился мой прадѣдушка Иванъ Саввичъ Брыкинъ, о которомъ скажемъ нѣсколько словъ (о немъ упомянуто и въ Энциклопедическомъ Лексиконѣ) {Плюшара, VII, 187.}.

Онъ родился въ Измайловѣ. Отецъ его Савва Григорьевичь, братъ Михайла Брыкина, тамъ былъ подъячимъ приказной избы съ 1712 года января 28 и продолжалъ свою слубу до 1733 года; умеръ 60 лѣтъ, а его мать, Елисавета Варѳоломеевна, на 100 году, отъ рожденія, въ 1758 г., оставила сына своего Ивана сиротою. По сношенію и свойству съ придворными служителями, они видали императоровъ Петра I и Петра II, императрицъ Анну Ивановну и Елисавету Петровну, могли знать и слышать о многихъ событіяхъ при дворѣ. Иванъ Брыкинъ, начавшій свое служеніе при отцѣ своемъ, любилъ разсказывать переданное ему отъ родителей, между прочимъ и то, что "государь Петръ Великій родился въ Измайловѣ". Это самое и отмѣтилъ онъ собственноручно на лѣтописцѣ, доставшемся ему отъ отца, о рожденіи тамъ Петра Великаго, и съ такимъ убѣжденіемъ умеръ. Всего не припомнишь, что я слыхалъ отъ Ивана Саввича въ своей молодости; но въ памяти моей запечатлѣлись разсказы его, какъ Петръ I пожаловалъ ему (или, кажется, отцу его) серебряный рублевикъ, примолвивъ: "смотри же, береги, на орѣхахъ не пролакомь." Этотъ царскій рублевикъ хранилъ старецъ, какъ святыню, носилъ его въ шелковомъ кошелечкѣ на груди, съ крестомъ, и заповѣдалъ похоронить себя съ нимъ, что при мнѣ исполнено. Имѣя твердую, до глубокой старости, память, вспоминалъ огненныя потѣхи и пирушки Петра I на лугахъ и въ рощахъ Измайловскихъ съ любимцами; видѣлъ, какъ убилъ своею дубинкою у дворцоваго крыльца одного придворнаго служителя, который не успѣлъ снять предъ нимъ шапки; какъ Анна Іоанновна велѣла повѣсить предъ окнами повара, который подалъ ей къ блинамъ прогорклое масло. Когда эта государыня гуляла по лугамъ съ Бирономъ, мальчикъ Брыкинь въ затрапезномъ халатѣ носилъ за нею кубчикъ съ медомъ, а за пазухой у себя имѣлъ оловянный стаканъ. Обернувшись къ нему, она спросила его: "дьячекъ что ли ты?" "Нѣтъ ваше царское величество, сынъ вашего слуги." Смышленный и расторопный Иванъ Брыкинъ, выучась грамотѣ у сельскаго дьячка, поступилъ писаремъ въ приказную избу и, какъ видно, иногда прислуживалъ при дворѣ; потомъ былъ подъячимъ и смотрителемъ дворцовъ подмосковныхъ. Во время моровой язвы, постигшей древнюю столицу, онъ сохранилъ Измайлово отъ губительной чумы, и за то въ сенатскомъ указѣ 1772 года названъ "попечительнымъ и усерднымъ всемилостивѣйшей государынѣ и прямымъ сыномъ отечества."

Строгое воздержаніе и юношеское цѣломудріе сохранили и укрѣпили его тѣлесныя и душевныя силы до ста лѣтъ. Лѣтъ сорока, онъ не зналъ вкуса ни въ винѣ, ни въ пивѣ и оставался отрокомъ до женитьбы своей; съ женой жилъ 30 лѣтъ и прижилъ съ нею двухъ дочерей. Вдовство его было столь же цѣломудренно, какъ и юность и мужество. Онъ былъ мущина средняго роста, плотный, коренастый, статный, въ полнотѣ силъ, неистраченныхъ развратомъ, съ выразительнымъ лицемъ; словомъ, молодецъ, кровь съ молокомъ; но не онъ заглядывался на красавицъ, а онѣ на него; сердце его не было растлѣннымъ и воображеніе испорченнымъ, да и заповѣди Господни онъ твердо помнилъ. Можетъ статься, нынѣ этому не повѣрятъ, какъ мокно дожить до 40 лѣтъ здоровому мущинѣ въ цѣломудріи? Но прадѣдушка не завѣщевалъ мнѣ лгать, да и самъ почиталъ ложь великимъ грѣхомъ, потому что отецъ лжи -- дьяволъ. Послѣ женитьбы, уже вступивъ за сорокъ лѣтъ, Иванъ Саввичъ въ пріятельскомъ обществѣ позволялъ себѣ подгулять дни два, три; опорожнивъ стакановъ пять и даже десять пуншу, нѣсколько рюмокъ домашней наливки и не одну кружку пива, онъ никогда не бывалъ пьянъ и не пошатнется; но изъ строгаго, молчаливаго и серіознаго становился говорливымъ, веселымъ и шутливымъ. У него винцо не связывало, не притупляло языка, но развязывало его. Онъ любилъ воспоминать про старину; она оживала въ его рѣчахъ, которыя лились рѣкою; къ нимъ приплеталъ онъ пословицы, прибаутки и притчи, которыя и я у него заимствовалъ. "Нынѣ такъ уже не живать", повторялъ онъ, "какъ встарь живали; тогда безъ лекарствъ были здоровы, безъ баловъ веселы, безъ книгъ умны." Современникъ Тредьяковскаго, Ивамъ Саввичъ, до самой глубокой старости, любилъ читать его стихотворенія, пѣвалъ его пѣсни, которыя ему казались очень замысловатыми и веселыми. Въ Анакреонтическихъ его пѣсняхъ, напечатанныхъ въ Спб., сколько помню, въ 1740 годахъ {Эту весьма рѣдкую книжку въ 12-ю д., я видѣлъ и читалъ у профессора Мерзлякова.}, одно примѣчаніе поэта означаетъ слѣдующее: "Пѣснь эту я имѣлъ незабвенное благополучіе воспѣть въ императорскомъ царскомъ дворцѣ, стоя на колѣняхъ предъ каминомъ, и отъ всещедрыя десницы ея императорскаго величества удостоился получить всемилостивѣйшую оплеушину".

У Ивана Саввича дворовой его, Калина Кузмичъ, варивалъ отличное пиво и завелъ пивоварню на дворѣ. Его пиво было пряное, тонкое, вкусное и здоровое, которое не густило крови, не дѣйствовало на голову -- такое, какъ говаривалъ шутя Иванъ Саввичъ: "хлебнешь, упадешь, вскочишь, опять захочешь." У него этого русскаго напитка, безъ химическихъ примѣсей, было три сорта: дѣдуушка, батюшка, сынокъ, по различію степеней его крѣпости. Употребленіе его рекомендовали доктора больнымъ; его выписывали въ С. Петербургъ ко двору и въ другіе города, даже въ Пруссію. Хозяйство Ивана Саввича было прекрасно устроено безъ заморскихъ затѣй; домъ былъ, какъ полная чаша: всего въ изобиліи, и при томъ еще, на маломъ пространствѣ земли, грунтовые сараи и сады доставляли ему прекрасныя фрукты, огороды,-- овощи, пчельникъ -- медъ. Въ ледникахъ засѣчены были бочки мартовскаго пива, квасу, разныхъ медовъ, которыми прежде щеголяли хозяева. Видно, они въ древности были хороши, что самые иностранные путешественники предпочитали ихъ Венгерскимъ винамъ {О домовитости нашихъ дѣдовъ и сильномъ развитіи отдѣльныхъ хозяйствъ свидѣтельствуетъ и С. Н. Глинка въ Запискахъ своихъ (Р. Вѣстн. 1866, кн. 1), разсказывая о жизни въ Смоленской губерніи. Несомнѣнно, что не одни дворяне, но и крѣпостные люди жили зажиточнѣе теперешняго. Это объясняется во первыхъ большимъ привольемъ (вслѣдствіи сравнительной малости народонаселенія), и во вторыхъ особливою заботливостью объ этомъ предметѣ Екатерины II. (См. ея записку о мануфактурахъ въ Р. Архивѣ 1865, стр. 495--510 втораго изданія) П. Б.}. У кого въ селѣ попросить квасу, или дрозжей? -- У Ивана Саввича. Къ кому итти попить пивца? -- къ Ивану Саввичу. У кого взять медку на канунъ для помину родителей? -- У Ивана Саввича. А онъ, надобно замѣтить, хоть былъ и скупенекъ, но не отказывалъ въ помощи бѣдному и доброму человѣку. Уютный, гостепріимный его домикъ навѣщали и архіереи, и архимандриты, даже самъ митрополитъ Платонъ, и почтенные граждане Москвы, Баташевъ, Жигаревы и пр. Я съ батюшкой и матушкой не рѣдко встрѣчали у Брыкина почтенныхъ профессоровъ университета Страхова, Антонскаго, Политковскаго, Гейма, Шлёцера, Брянцова, Гаврилова, Аршеневскаго, которые находили удовольствіе въ бесѣдѣ не ученаго, но умнаго, опытнаго и своеобразнаго старца: имъ нравился простой образъ патріархальной его жизни, радушный безъ лести пріемъ и угощеніе, чѣмъ Богъ послалъ. Къ незваному обѣду подавался и кусокъ домашней ветчины, лапша, яишница-верещага или глазунья, индѣйка съ солеными лимонами, утка съ такими же сливами, свѣжій варенецъ, бѣлоснѣжный творогъ съ густыми сливками. Вмѣсто Фряжскихъ винъ и ликеровъ, подносилъ гостепріимный хозяинъ домашнія многолѣтнія наливки: малиновку, смородиновку, вишневку, рябиновку, розановку, въ промежуткахъ холодное со льда мартовское пиво и янтарный медъ. Въ ихъ пріятельско-оживленной бесѣдѣ, безъ картъ и фальши, можно было услышать много любопытнаго, занимательнаго и поучительнаго; казалось, въ ней соединялись опытъ жизни съ наукою о жизни. Обыкновенно, подъ конецъ бесѣды, при прощаньи, старецъ нашъ вставалъ и посреди своей горенки затягивалъ басомъ псаломъ: "Господи, кто обитаетъ въ жилищѣ твоемъ"; нѣкоторые изъ гостей подтягивали ему. Но у Ивана Саввича не обходилось безъ посошка на дорожку, что Нѣмцы называютъ Johannistrunk. Не имѣя въ рукахъ послужнаго списка Брыкина, я не могу сказать, за что именно онъ пожалованъ императоромъ Павломъ I въ коллежскіе ассессоры, или, какъ говорилось тогда, въ маіоры. Комендантомъ въ Москвѣ былъ добрый нѣмецъ Иванъ Крестьяновичь Гессе, точный блюститель военной дисциплины и наблюдатель за городскими заставами, гдѣ спрашивали тогда объ имени и званіи въѣзжавшихъ и выѣзжавшихъ и, кажется, записывали. Этотъ комендантъ, ѣздившій всегда стоя въ саняхъ и дрожкахъ, такъ обрусѣлъ, что не чуждался зелена вина. Получивъ повѣстку о своемъ производствѣ въ маіоры, Иванъ Саввичъ поѣхалъ въ Москву для принятія присяги. Послѣ присяги заѣхалъ онъ къ одному старому пріятелю и порядочно подкутилъ съ нимъ на радости. Возвращаясь вечеромъ въ свое Измайлово, на вопросъ караульнаго: "Кто ѣдетъ?" отвѣчалъ: "Янька, золотыя пуговки". Такъ назвался онъ, вѣроятно, потому, что при Екатеринѣ II маіоры носили золотыя, т. е. золоченыя пуговицы на мундирѣ, а на камзолѣ и на самомъ мундирѣ золотые галуны. Караульный остановилъ его, и новый маіоръ долженъ былъ провести ночь въ караульнѣ. На другой день его представили при рапортѣ къ коменданту. Гессе, распросивъ Брыкина, отпустилъ его во свояси. Но нашъ маіоръ остановилъ коменданта: "Что-же ваше превосходительство", сказалъ онъ, "ничѣмъ не соблаговолили поздравить меня съ высокимъ чиномъ? Со вчерашняго поздравленія голова трещитъ". Подана была водка, и рюмка за рюмкой, судья съ подсудимымъ понатянулись на порядкахъ; потомъ одинъ, на веселѣ, поскакалъ осматривать заставы, а тотъ поѣхалъ въ свою Преображенскую заставу, гдѣ его пропустили уже безъ всякой остановки, хотя Иванъ Саввичъ и откликнулся на вопросъ часоваго Янькою съ золотыми пуговками, потому что Гессе далъ ему записку: "пропустить безпрепятственно Яньку съ золотыми пуговками". Домашнимъ отданъ былъ маіоромъ приказъ величать его: ваше высокоблагородіе, что сообщено и сельскимъ жителямъ.

Между тѣмъ неожиданно нагрянулъ на Москву роковой 1812 годъ..... Но прежде чѣмъ передамъ воспоминанія о незабвенномъ годѣ, коснусь знаменитаго сосѣда нашего въ Троицкой улицѣ, митрополита Платона.

Подъ покровительствомъ митрополита Платона сирота-родитель мой, крестникъ императрицы Елисаветы Петровны, былъ воспитанъ и до самой смерти его пользовался его расположеніемъ, нерѣдко посѣщалъ его на Троицкомъ подворьѣ, въ Троицкой лаврѣ, Виѳаніи и Черкизовѣ, куда любилъ уединяться маститый архипастырь. По близкому сосѣдству нашему (потому что мы жили, какъ называется, заборъ объ заборъ) изъ Красноглазова сада, смежнаго съ нашимъ, Платонъ за ходилъ иногда и въ нашъ садикъ, гдѣ была калитка. Съ отцемъ моимъ и я иногда бывалъ у него и всякій разъ получалъ то книгу, то просфору, то фрукты; однажды пожаловалъ онъ мнѣ шелковый кошелекъ, сказавъ: "онъ пустой, наполни его своимъ трудомъ." При началѣ моего ученія, владыка написалъ для меня своею рукою молитву, которая утратилась съ другими драгоцѣнностями нашими въ 1812 году; остался только пустой кошелекъ. Твердо и живо помню, когда я вступалъ изъ бывшей академической гимназіи въ 1807 или 8 году студентомъ въ Московскій университетъ, отецъ мой, профессоръ университета, привелъ меня на благословеніе къ митрополиту Платону; преосвященный велѣлъ мнѣ перевести съ Латинскаго на Русскій первыя строки своей краткой біографіи въ книжкѣ Fasciculus litterarum; я перевелъ. "Когда меня не будетъ на свѣтѣ" примолвилъ архипастырь, дополни это жизнеописаніе. Предъ 1812 годомъ, онъ принялъ отъ меня очень благосклонно дѣтскій переводъ мой романа: "Евдоксія, дщерь Велизарія,"читалъ его до половины и, вмѣсто закладки, оставилъ предъ отъѣздомъ въ Виѳанію, носовой платокъ свой въ книгѣ. Все это было для меня сильнымъ побужденіемъ составить жизнеописаніе митрополита Платона {Жизнь Москов. митрополита Платона. М. 1856. 8R. 2 ч. Сочиненіе И. M Снигирева. Біографія этого высоко-замѣчательнаго лица до сихъ поръ не разработана. Намъ случилось видѣть важные матеріалы для оной въ бумагахъ его антагониста, патихизатора Московскаго университета Петра Алексѣева. Любопытно участіе его въ дѣлѣ профессора Мельмана, исключеннаго изъ Московскаго университета за его мнѣнія (Чтенія въ общ. ист. и дреав. 1863, кн. 2-я) Вотъ два отзыва о Платонѣ импер. Екатерины II и, по запискамъ Храповицкаго (стр. 33): "Новоспасскій архимандритъ Павелъ вчера худо говорилъ рѣчь. Онъ ученикъ Платона. Нарочно стараются, чтобъ ихъ не превзошли, а теперь (1787) въ бѣльцахъ люди лучше, нежели въ чернецахъ -- "27 Апрѣля (1788) указъ объ отмѣнѣ сбора съ священно и церковнослужителей Московской епархіи, для бѣдныхъ учениковъ Заиконоспаскихъ, наложеннаго митрополитомъ Платономъ. Онъ блудливъ какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ" (стр. 59) П. Б.}.

Въ юношеской моей памяти врѣзались слова святителя о нашемъ домъ у Троицы въ Троицкой. "Тамъ, еще мальчикомъ, я хаживалъ мимо этого мѣста, гдѣ былъ деревянный домикъ одного купца, который странствовалъ съ дочерью своей въ Іерусалимъ и, снявъ планъ съ святаго града, посвятилъ свой трудъ, время и иждивеніе на сооруженіе огромнаго креста съ изображеніемъ Іерусалима и страстей Господнихъ. На дворѣ у васъ этотъ крестъ стоялъ въ высокомъ сараѣ, у коего на столикѣ, въ деревянную чашечку, сбирали подаяніе на сооруженіе креста, и я клалъ по полушечкѣ." Крестъ поставленъ былъ въ соборѣ Срѣтенскаго монастыря у сѣверной стѣны, гдѣ и теперь находится. Московское купечество предлагало начальству, въ концѣ царствованія Екатерины II, поставить на Лобномъ мѣстѣ подъ шатромъ этотъ достопамятный крестъ; но неизвѣстно, почему дѣло это не состоялось.

Не повторяю здѣсь того, что сказано мною въ біографіи м. Платона о рожденіи его въ самый звонъ къ заутрени на праздникъ первоверховныхъ Апостолъ, въ селѣ Чашниковѣ, гдѣ отецъ его тогда находился причетникомъ: день рожденія былъ днемъ тезоименитства для новорожденнаго, котораго наименовали Петромъ, по фамиліи Левшинымъ. Сообщу то, что слышано мною отъ моего родителя, также отъ преосвященнаго Евгенія, сохранившаго при глубокой старости своей крѣпкую память, отъ покойнаго архіепископа Августина, отъ духовника Платонова о. Аарона, отъ келейника его Моѵсея Платонова, недавно умершаго и другихъ духовныхъ и свѣтскихъ особъ, достойныхъ вѣроятія. О Платонѣ не только они любили вспоминать, но во многихъ семействахъ Московскихъ старожиловъ свято хранятся о немъ преданія; донынѣ разсказываютъ они, какъ о важномъ событіи въ жизни своей: "мы видѣли, мы слышали Платона, приняли отъ него благословеніе; отца моего благословилъ онъ просфорою, или иконою, сказавъ то и то."

Не пропущу здѣсь слышанное мною отъ почтеннаго старожила И. П. Лобкова, лично знавшаго Платона. Однажды онъ пришелъ къ Успенскому собору, полному народомъ, въ то самое время, какъ Платонь сказывалъ проповѣдь и, не могши пройти за тѣснотою въ соборъ, остановился въ растворенныхъ сѣверныхъ дверяхъ и тамъ, увидѣвъ плачущаго мужика, полюбопытствовалъ спросить его: "объ чемъ онъ плачеть?" -- "Какъ мнѣ не плакатъ, вѣрно владыко говоритъ что-нибудь душеспасительное," отвѣчалъ тотъ. Таково было предубѣжденіе и предощущеніе народа, вполнѣ сочувствовавшаго своему архипастырю! Такъ увѣковѣчилось въ народѣ имя Платона, сроднившагося съ нимъ душею и сердцемъ, потому что онъ былъ Русскій сердечный человѣкъ. Всякое слово, исходившее изъ устъ его, проникало въ душу народа, который ему вѣрилъ и вѣровалъ.

Но возвратимся къ лѣтамъ дѣтства и юности Платона. Когда отецъ его Георгій былъ уже въ Москвѣ викарнымъ священникомъ при церкви Спаса во Спасской, Петръ ходилъ оттуда пѣшкомъ учиться въ бурсу Славяногреколатинской Академіи съ краюшкою чернаго хлѣба за пазухой, составлявшею его обѣдъ. Объ немъ не столько заботился отецъ, не всегда воздержный отъ вина, сколько мать; ея любовь замѣняла недостатокъ образованія, такъ что она отъ скуднаго достатка покупала на площади книжки для сына, который не имѣлъ даже порядочной обуви и лѣтнею порой хаживалъ босикомъ въ школу, и чуть не носилъ лаптей съ портянками. Такъ какъ красивый изъ себя, смышленый, голосистый Петръ по праздникамъ бойко читывалъ и стройно пѣвалъ въ Спасской церкви, то однимъ изъ прихожанъ подарилъ ему коты съ красною сафьянною оторочкой, а другой далъ поношеный бархатный камзолъ. "Я," говаривалъ Платонъ, "радовался этому едва ли не болѣе, чѣмъ Андреевской лентѣ и, любуясь ими, дорогой спотыкался; въ школу ходилъ босикомъ, а коты несъ подъ мышкою, приближаясь же къ Академіи, надѣвалъ ихъ на себя".

Прилежаніе и дарованія скоро довели Петра до богословскаго класса. По заведенному въ Академіи порядку, онъ тогда, объясняя катихизисъ, успѣлъ привлечь къ себѣ особенное вниманіе Московскихъ гражданъ, любившихъ посѣщать такія чтенія и даже заслужилъ названіе Московскаго Златоуста. Въ это время былъ архіепископомъ Московскимъ Амвросій Зертисъ-Каменскій, человѣкъ ученый, но строгій до жестокости по своему холерическому {Полу-молдаванинъ, полу-малороссіянинъ. Конечно отъ бѣлаго духовенства разнеслися объ немъ въ Московской черни тѣ слухи, которые въ 1771 г. повели къ открытому мятежу и къ убіенію архіерея. П. Б.} темпераменту: у него плети и розги служили обыкновенными средствами для исправленія подчиненныхъ; отъ нихъ не избавлялись даже священно церковнослужители: приносившіе безкровную жертву сѣчены бывали до крови; это поселило въ духовенствѣ ненависть къ нему, которая соединилась съ народнымъ подозрѣніемъ его въ еретичествѣ. Неравнодушный къ славѣ мальчика, ничтожнаго въ его глазахъ, онъ потребовалъ къ себѣ его тетради и, нашедши въ нихъ что-то, по своему мнѣнію, предосудительное, хотѣлъ было высѣчь своего преемника при всѣхъ въ Академической аудиторіи. Но за Левшина сильно вступился ректоръ и доказалъ преосвященному неосновательность его осужденія.

Время проповѣдыванія своего въ Академіи Платонъ считалъ счастливѣйшимъ въ своей жизни. Москвичи, любившіе проповѣданіе слова Божія, сочувствовали юному проповѣднику, восхищались имъ. Родители Левшина еще были живы, какъ славный въ свое время проповѣдникъ Гедеонъ Криновъ узналъ его и сталъ убѣждать его принять иноческій чинъ; но мать противилась тому, склоняя его вступить въ супружество; долго не благословляла его на этотъ подвигъ, наконецъ, по любви своей къ нему, уступила твердому его желанію и рѣшимости.

Петръ, уже подъ именемъ Платона, монахъ Троицкой Лавры -- помѣщицы болѣе ста тысячъ крестьянъ чудотворцевыхъ. Въ новой для Платона сферѣ руководителемъ былъ Гедеонъ. Этотъ архимандритъ -- коренной великороссіянинъ, потерпѣвшій отъ малороссіянъ, изъ которыхъ, до царствованія Елисаветы Петровны, преимущественно избирались архимандриты вт. Сергіеву обитель. Отличаясь ученостію и дарованіями, онъ любилъ роскошь. Тогда, по принятому обычаю, соборные старцы и настоятели носили бархатныя и шелковыя рясы, исподнее платье съ шлифными пряжками изъ серебра и золота, обувались въ шелковые чулки. У Гедеона были пряжки на башмакахъ брилліантовыя, какъ гласило преданіе, въ 10,000 р. Объ архіепископѣ этомъ тогда носилась въ народѣ поговорка: ,, Гедеонъ нажилъ милліонъ."

Въ Лаврѣ одна половина монашествующихъ были великороссіяне-москали, другая малороссіяне. Отъ этого составились двѣ партіи, между собою враждебныя, что обнаруживалось въ разныхъ столкновеніяхъ. Однажды монахъ-москаль сказывалъ въ Троицкомъ соборѣ поученіе, а гробовымъ тогда былъ инокъ изъ малороссіянъ, неблагорасположенный къ первому. Проповѣдникъ, подражая голосу гробоваго, въ словѣ своемъ замѣтилъ, что нѣкоторые, имуще образъ благочестія и силы его отвергшіеся, гробовымъ голосомъ повторяютъ: "Боже милостивъ, буди мнѣ грѣшному, а подъ языкомъ у нихъ трудъ и болѣзнь, сердце ихъ полно злобы и лукавства, а карманы серебра и золота. Гробовой принялъ это на свой счетъ, тотчасъ пошелъ въ алтарь жаловаться архимандриту, своему земляку. Проповѣдникъ за обличеніе поставленъ на поклонъ въ трапезѣ, которой былъ лишенъ въ тотъ день. Но вотъ какой случай обнаружилъ предъ набожною императрицею Елисаветою Петровною враждебное племенное раздѣленіе въ святой обители Сергіевой. Архимандриту изъ малороссіянъ дано было знать, что императрица прибудетъ туда на богомолье. Призвавъ къ себѣ своихъ земляковъ, онъ сказалъ имъ: "ея императорское величество изволитъ прибыть въ святую нашу Лавру; а какъ ей извѣстно, что св. обитель благословлена богатствомъ по молитвамъ преподобнаго отца нашего Сергія, и какъ она любитъ велелѣпіе: то постарайтесь, братія, явиться предъ лицемъ ея величества въ лучшихъ одеждахъ." Москалямъ онъ присовѣтывалъ представиться въ худшихъ одеждахъ, чтобъ не обнаружить роскоши и показать смиреніе. Такъ и было сдѣлано, какъ приказано. Императрица, замѣтивъ такое рѣзкое различіе, спросила у архимандрита: "вѣдь Лавра всѣмъ изобилуетъ, отъ чего же одни монахи одѣты весьма прилично и хорошо, а другіе худо, какъ нищіе?" -- "Отъ того, ваше величество, что первые малороссіяне, люди трезвые, благоприличные, а другіе москали, люди невоздержные и нерадивые о себѣ." Въ такомъ мнѣніи государыня оставалась до тѣхъ поръ, пока не разсказала она объ этомъ любимому своему истопнику, съ которымъ она привыкла говорить въ свободные часы, а у этого истопника былъ монахомъ въ монастырѣ братъ его родной. Тотъ откровенно объяснилъ ей продѣлку настоятеля-малороссіянина. Вотъ что было причиною, что не только въ Троицкую Лавру, но и въ Сѵнодъ прегражденъ былъ доступъ малороссіянамъ!

Владѣя многими вотчинами, Троицкая Лавра, къ которой приписаны были четырнадцать монастырей, изобиловала всѣми благами. Она славилась своими медами, пивами и квасами; виноградныя вина выписывались бочками, рыба свозилась отъ ея рыбныхъ ловлей на рѣкахъ. Предъ всенощною, въ южный и сѣверный алтарь приносились ведра съ пивомъ, медомъ и квасомъ для подкрѣпленія крилосныхъ, такъ, "что правой крилосъ поетъ, а лѣвой въ алтарѣ пиво пьетъ." За всенощною въ алтарѣ, послѣ благословенія хлѣбовъ, подавали служащимъ въ чарахъ красное вино, такъ что они выходили на величанье, что называлось, на хвалитѣхи. Такъ велось въ Лаврѣ до управленія ею Платономъ.

Торжественно-забавнымъ бывалъ поѣздъ архимандрита на Корбуху, въ баню. Онъ ѣхалъ шестернею въ каретѣ, впереди его верхомъ дьяконъ въ стихарѣ съ посохомъ, позади телѣга съ разными припасами; полъ въ банѣ устилали благовонными травами и цвѣтами. На каменку поддавали Венгерскимъ виномъ, которымъ окачивался высокопреподобный.

Въ Лаврѣ каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошаго кагору, штофъ пѣннато вина, по кунгану меду, пива и квасу. Платонъ, не пивши ничего хмѣльнаго, мѣнялъ эти питья на деньги и скопилъ ихъ столько, что смогъ купить себѣ шелковую ряску, которою очень любовался, потому что до тѣхъ поръ ничего шелковаго на себѣ не нашивалъ. Это замѣтилъ Гедеонъ. Однажды онъ взялъ съ собою Платона на Корбуху; тамъ пошелъ съ нимъ по берегу пруда и все его тѣснилъ къ самому краю, наконецъ столкнулъ въ воду. Не столько испугался, сколько огорчился Платонъ, замочившій свою шелковую ряску -- предметъ его радости и тщеславія; но не смѣлъ обнаружить неудовольствія предъ начальникомъ, который привезъ его всего измокшаго въ Лавру. Когда вошли въ настоятельскіе покои, Гедеонъ сказалъ Платону: "никогда не сердись, когда начальникъ шутитъ съ тобою для испытанія твоего характера." Съ этимъ словомъ онъ ведетъ его въ свою гардеробную, гдѣ развѣшаны были рясы и полукафтанья его. "Выбирай себѣ двѣ, какія тебѣ правятся." Платонъ выбралъ себѣ похуже.-- "Нѣтъ", сказалъ архимандритъ "выбери лучшія". Такъ и сдѣлалъ юный инокъ.

Уже Платонъ занималъ значительную степень въ Лаврѣ, какъ пріѣхала къ нему любимая имъ его мать. Радостно и трогательно было свиданіе почтительнаго сына съ доброю матерью; онъ угощалъ ее всѣмъ, чѣмъ могъ, подарилъ ей сто рублей, шелковую матерію на платье. Старушка была въ восхищеніи. "Довольна ли, матушка, моими подарками? спросилъ Платонъ. "Что ты! какъ не довольна! да у меня этого никогда и въ жизни не бывало.-- "Какъ же, матушка, не благословляла меня идти въ монахи?" -- "Вѣдь я не знала", простодушно отвѣчала старушка, "что ты меня будешь дарить такими дорогими подарками." -- Такъ мнѣ передавалъ преосвященный Евгеній, слышавшій это отъ самаго митрополита Платона.

Бывши Московскимъ митрополитомъ, Платонъ ѣзжалъ мимо оконъ нашего скромнаго домика въ Троицкой и всякій разъ благословлялъ его. Въ торжественные дни онъ отправлялся на служеніе въ золотой каретѣ, пожалованной ему императоромъ Павломъ I и запряженной въ шесть бѣлыхъ лошадей въ шорахъ; предъ нимъ шли скороходы, ѣхали вершники. Около кареты бѣжалъ народъ, чтобы поглядѣть на святителя и принять его благословеніе. Въ этомъ экипажѣ однажды онъ пріѣхалъ къ президенту академіи наукъ, ученой княгинѣ Дашковой, этой мужеподобной женѣ. Увидѣвъ его экипажъ, она спросила: "преосвященный, васъ возятъ шесть коней, а Христосъ никогда не ѣздилъ въ такомъ экипажѣ, а всегда ходилъ пѣшій?" -- "Такъ, отвѣчалъ пастырь, Христосъ ходилъ пѣшкомъ, и за нимъ овцы слѣдовали, а я ихъ не догоню и на шестернѣ".

Гдѣ служилъ Платонъ, тамъ сбиралось множество народа изъ всѣхъ сословій и, когда полиція не пускала простолюдиновъ въ церковь и къ благословенію Платона, онъ съ негодованіемъ ревностнаго пастыря кричалъ на полицейскихъ: "что вы, волки, разгоняете моихъ овецъ?"

Любилъ Московскій народъ служеніе и проповѣданіе Платона и услаждался имъ. Изъ Сибири купцы и заводчики нарочно пріѣзжали видѣть и слышать Платона. Да и не удивительно! Скажу, что впечатлѣлось въ юной, свѣжей памяти, неомраченной и неподавленной заботами жизни. Въ служеніи Платона проявлялось все величіе, торжественность и святолѣпность архипастырскаго сана, глубокое благоговѣніе, важность безъ изысканности, вся постава (поза), всѣ движенія и мановенія приличныя и соотвѣтственныя. Представьте себѣ старца, еще бодраго подъ сѣдинами, у котораго старость не изгладила слѣдовъ рѣдкаго благообразія въ лицѣ оживленномъ и, такъ сказать, одухотворенномъ, сіяющемъ; со слезами умиленія сердечнаго, въ моленіи онъ воздѣваетъ руки къ небу или съ амвона осѣняетъ предстоящихъ дикиріями и трикиріями, или проповѣдуетъ истины Евангельскія. Къ тому, въ чтеніи и пѣніи голосъ сладостно-звучный, стройный, послушный теченію его мыслей и движенію его сердца. Вѣра и убѣжденіе говорили его устами; слова его такъ были осмыслены умомъ, такъ оживлены вѣрою, что проникали сердца слушателей. Къ нему можно по справедливости примѣнить изреченіе св. Апостола: "Вѣровахъ, тѣмъ же возглаголахъ." Не такова казалась печатная его проповѣдь при холодномъ произношеніи малограмотнаго. Это случилось ему самому испытать. Обозрѣвая однажды свою эпархію, онъ заѣхалъ къ обѣднѣ въ сельскую церковь, гдѣ. священникъ, желая угодить своему архипастырю, придумалъ прочесть его проповѣдь; но, какъ не ученый, читалъ такъ, что трудно было добраться до смысла, и узнать себя самому сочинителя". Митрополитъ, по окончаніи проповѣди, спросилъ священника: "какой это дуракъ писалъ"? -- "Ваше святѣйшество", отвѣчалъ тотъ простодушно, съ низкимъ поклономъ.

При коронаціи Александра I-го вдохновенное слово Платона возбудило всеобщее удивленіе и восторгъ въ Русскихъ -- смысломъ, а въ иностранцахъ -- ораторскимъ движеніемъ витіи, который казался не простымъ архіереемъ, но пророкомъ. Когда онъ, читая покаянный псаломъ, кадидъ предстоящихъ, при словахъ: избави меня отъ кровей, обратился съ кажденіемъ къ Зубову.... Какъ ревностный блюститель церковнаго благочинія, Платомъ не оставался равнодушнымъ, когда замѣчалъ во время богослуженія какое либо безчиніе и безпорядокъ. Въ Москвѣ былъ главнокомандующимъ Беклешовъ, человѣкъ умный, справедливый, но вспыльчивый, имѣвшій по дѣламъ службы столкновеніе съ митрополитомъ. Въ одинъ торжественный день онъ былъ у обѣдни въ Успенскомъ соборѣ. Платонъ говорилъ проповѣдь, во время которой Беклешовъ заговорился съ какимъ-то пріѣзжимъ изъ Петербурга генераломъ. Проповѣдникъ замолчалъ. Когда главнокомандующему адьютантъ замѣтилъ объ этомъ и тотъ прекратилъ разговоръ, Платонъ спросилъ его: "кончили ли вы, ваше высокопревосходительство? а я стану продолжать мое слово".-- Случилось, при другомъ служеніи въ соборѣ Платона, присутствовать Беклешеву. Преосвященнаго въ алтарѣ прогнѣвалъ протодіаконъ какимъ-то проступкомъ. Платонъ довольно громко выговаривалъ виноватому. Главнокомандующій воспользовался этимъ случаемъ, послалъ къ преосвященному въ алтарѣ своего адьютанта спросить: "Какъ его высокопревосходительство изволилъ услышать шумъ здѣсь, то приказалъ мнѣ спросить выше высокопреосвященство, не нужна ли вамъ полиція?" "Полиція я здѣсь," возразилъ Нлатонъ, "а онъ съ полиціей на площади."

Раскажу то, что слышалъ отъ моего отца, свидѣтеля событій. Платонъ шелъ служить въ Чудовъ монастырь, гдѣ, при входѣ на стѣнѣ большой образъ страшнаго суда. На этотъ образъ смотрѣла одна графиня. Увидѣвъ митрополита, она обратилась къ нему съ испрошеніемъ благословенія. На вопросъ митрополита: "что она смотритъ на образъ страшнаго суда?" -- "Смотрю," отвѣчала, "какъ архіереи идутъ въ адъ." "А вотъ погляди-ка на это," сказалъ владыко, указывая на адскія мученія вольной женщины....

Возвращаюсь къ прежнему. Послѣ Бородинской битвы, Наполеоновскія полчищи ближе приближались къ древней столицѣ, а наши войска отступали. Подъ стѣнами ея, въ Филяхъ, на военномъ совѣтѣ, рѣшено главнокомандующимъ Кутузовымъ сдать Москву самонадѣянному и тщеславному врагу. Между тѣмъ въ Москвѣ одни готовились къ отпору, другіе выѣзжали и выходили изъ нея, такъ что она только начинала пустѣть; по улицамъ ея тянулись обозы съ ранеными и умиравшими отъ тяжкихъ ранъ; проходили и наши полки. Разные слухи и толки, одни другимъ противорѣчащіе, и Ростопчинскія афиши приводили Moсквичей въ недоумѣніе: колебались между страхомъ и надеждою, не знали, гдѣ спасаться отъ угрожавшей опасности. Уже днемъ съ Поклонной горы была слышна подъ самою Москвой въ непріятельскомъ лагерѣ музыка, а ночью виднѣлись огни. Попечитель московскаго университета П. И. Кутузовъ далъ было предписаніе чиновникамъ не отлучаться отъ своихъ мѣстъ; но потомъ присланы отъ Ростопчина телѣги, для вывоза казенныхъ вещей въ Нижній и Казань, подъ надзоромъ нѣкоторыхъ профессоровъ. Занимая должность архиваріуса совѣта, я успѣлъ сохранить протоколы первыхъ годовъ университета. Трудно описать суматоху и тревогу въ Москвѣ, которая представляла изъ себя позорище какого-то переселенія: всѣ суетились, хлопотали, одни зарывали въ землю, или опускали въ колодцы свои драгоцѣнности, или прятали ихъ въ потаенныя мѣста въ домахъ; другіе сбирались выѣхать изъ Москвы, не зная еще куда безопаснѣе укрыться отъ враговъ, искали лошадей и ямщиковъ; иные оставались на своихъ мѣстахъ, запасались въ арсеналѣ оружіемъ, или, въ упованіи на Божію помощь, молились. Многіе даже готовились къ грозившей напасти исповѣдью и причащеніемъ Св. Таинъ. Разнеслась молва, что непріятели не будутъ касаться казенныхъ мѣстъ. Батюшка все свое, для него дорогое, имущество, въ сундукахъ, свезъ въ кладовую бывшаго на Тверской Университетскаго Благороднаго Пансіона, а ключи взялъ съ собою. У насъ была кибитка и парочка пѣгихъ лошадокъ. Вотъ весь дорожный экипажъ, въ которомъ должно было выѣхать ему съ матушкою, со мною и съ племянницей, недавно вышедшей въ замужество. Кучеръ былъ крѣпостной, свой. Надобно кое-что и съ собою взять для дороги. Двухъ лошаденокъ было недостаточно; батюшка не зналъ, что дѣлать и крайне безпокоился, какъ вдругъ подъѣхалъ казакъ къ окошку и, показывая на свою лошадь, сказалъ: "купи, баринъ, будешь доволенъ! Право, конь добрый!" Въ этомъ неожиданномъ случаѣ батюшка увидѣлъ помощь Божію! Онъ скоро сторговался съ казакомъ и, помолясь Богу и простясь съ теплымъ гнѣздомъ своимъ, отправился въ дорогу со слезами, какъ будто заранѣе оплакивая свой домикъ, обреченный на сожженіе! Но куда и къ кому ѣхать? "Поѣдемъ въ Измайлово къ дѣдушкѣ Ивану Саввичу", сказала плакавшая матушка. Въ такомъ смущеніи уже настало и воскресенье, канунъ того роковаго понедѣльника, когда вошли непріятели въ Москву. Я оставался еще дома для исправленія нѣкоторыхъ распоряженій батюшки: вмѣстѣ съ нашими домашними, зарылъ въ саду шкафъ съ книгами, въ футлярѣ свою скрипку и еще кое-что; но не догадался, что съ каланчи смежнаго съ нами съѣзжаго двора видѣнъ былъ нашъ садъ и всѣ мои дѣйствія. Конечно, съѣзженскіе подумали, что я зарываю какое нибудь сокровище и, послѣ насъ, тотчасъ разрыли. Раздавъ мѣдныя деньги оставшейся прислугѣ, въ понедѣльникъ, послѣ обѣда, я побрелъ въ Измайлово. По дороги встрѣчались мнѣ разнохарактерныя толпы Московскихъ переселенцовъ: одни шли съ семействами грустные и плакавшіе, другіе пьяные куролесили и пѣли пѣсни. Прошедши Красный прудъ, я видѣлъ, какъ съ Полеваго двора бросали въ него артиллерійскіе снаряды. На Красной горкѣ (гдѣ при Петрѣ I была построена крѣпостца подъ названіемъ Азова, которую онъ бралъ приступомъ) толпа народа осаждала кабакъ: хватали, вырывали другъ у друга штофы и полштофы сладкой и Французской водки; вино изъ разбитыхъ бочекъ ручьями текло вокругъ кабака; мужики, припавъ къ землѣ, глотали изъ лужи вино съ грязью; иные, напившись, лежали безъ чувствъ. въ безобразномъ видѣ. Въ Преображенскомъ, близь заставы, у кабака представилось мнѣ столь же отвратительное позорище. На заставѣ уже не кому было окликать, и шлагбаумъ оставался поднятымъ. Въ Измайловѣ я засталъ у прадѣдушки Ивана Саввича напутственный молебенъ и своихъ родителей; всѣмъ соборомъ молились и прощались со слезами. Каково же было нашему старцу оставить теплое отцовское гнѣздо, свою колыбель! Около его домика собрались провожать Измайловскіе жители. Трогательно было ихъ разставаніе; они цѣловали его, говоря: "прощай нашъ отецъ и милостивецъ! возвращайся къ намъ скорѣе, живъ и здоровъ!" Выпивъ и закусивъ, тронулся весь семейный поѣздъ въ то самое время, какъ непріятель входилъ въ Кремль и когда эхо донесло до Измайлова выстрѣлъ вѣстовой пушки. Иванъ Саввичъ, простясь на сельскомъ кладбищѣ съ родными и знакомыми, облобызалъ уголъ родительскаго дома, потомъ перекрестившись сѣлъ съ правнучатами и внукомъ въ старомодную коляску, запряженную парой здоровыхъ коней; за нимъ кибитка съ родственниками, тѣлега съ боченкомъ пива, съ бутылями наливокъ и съѣстными припасами: тамъ были домашняго приготовленія окороки копченой ветчины, палатки провѣсной рыбы, кадка меду. Прадѣдушка нашъ держался пословицы: "ѣдешь на день, бери хлѣба на три дни." Кто же зналъ, что надобно было брать хлѣба на сорокъ дней? Тогда-то мнѣ пришли на память пророческія слова старой моей няни, что "Москва будетъ взята на сорокъ часовъ." Въ этомъ поѣздѣ тянулась и кибитка моего батюшки; къ нему и я присѣлъ на облучекъ. Ѣхали мы по Остромынкѣ къ Берлюковской пустынѣ, въ которую Иванъ Саввичъ быль усерднымъ вкладчикомъ. Остановясь на часокъ въ селѣ Ивановскомъ, гдѣ онъ возобновилъ и украсилъ церковь, успѣли въ напутствіе напиться чаю, потомъ слѣдовали далѣе. Дорога полна была пѣшими и конными; всѣ спѣшили, но не знали еще навѣрное, гдѣ найдутъ себѣ безопасное пристанище. Между Московскими бѣглецами попадались и матери съ грудными младенцами на рукахъ и съ другими вокругъ нихъ малютками. Какъ я долженъ былъ дорогою болѣе идти пѣшкомъ, чѣмъ ѣхать, по тѣснотѣ нашего экипажа, то и мнѣ случалось нести на рукахъ усталыхъ малютокъ. Не могу забыть простодушнаго сосѣда въ Троицкой улицѣ: онъ везъ на себѣ, въ тѣлежкѣ, своего стараго и хвораго отца, ухаживая за нимъ, какъ за младенцемъ со всѣмъ радушіемъ и нѣжностію сына, никакъ не воображая, что его подвигъ равнялся подвигу дѣтей верховной жрицы Юноны въ Аргосѣ, Витона и Клеовиса, которые, за недостаткомъ воловъ, привезли свою мать въ храмъ къ назначенному времени: если бъ она не поспѣла въ храмъ, то была бы казнена. Древніе прославили такой подвигъ дѣтской любви мраморными изваніями; этотъ примѣръ выставляли на показъ и Геродотъ, и Цицеронъ, и Павзаній; почему же намъ умолчать о подобномъ подвигѣ Василья, развѣ только по тому, что онъ портной и Русской? Не думайте, чтобъ отецъ Васильевъ требовалъ, или желалъ отъ сына такой жертвы, нѣтъ! онъ даже упрашивалъ его, какъ говорилъ мнѣ, со слезами "оставить его въ Москвѣ на волю Божію, а самому спасаться отъ непріятелей." Сколько тогда можно было встрѣтить Москвичей, которые за плечами несли все свое имущество, какое только успѣли и смогли захватить! Дорогой мы слышали патріотическіе намъ упреки крестьянъ. "Что, продали Москву!" кричали намъ въ встрѣчу и въ слѣдъ, иные даже замахивались на насъ дубинами и грозили кулаками. Если случалось купить въ деревнѣ молока и яицъ для себя, или взять овса и сѣна для лошадей, за все брали втрое и вчетверо. На возраженіе наше отвѣчали: "да вѣдь мы долго ждали такого времени, скоро ли дождемся?" Въ деревняхъ, по дорогѣ, набитыхъ постояльцами и ранеными, трудно было найти ночлегъ; многіе ночевали въ лѣсу и у стоговъ сѣна въ полѣ. Бѣгство наше изъ Москвы удостовѣрило насъ, что общее бѣдствіе сближаетъ людей, пробуждая въ нихъ сочувствіе. Дорогой бѣглецы оказывали другъ другу родственное участіе, радушно помогали одинъ другому, дѣлились чѣмъ кто богатъ былъ, такъ что, казалось, будто всѣ были дѣти одной семьи, всѣ родные. Наконецъ мы добрались до Берлюковской пустыни, стоящей посреди дремучихъ лѣсовъ, и пріютились въ ея гостинницѣ. Иванъ Саввичъ, какъ вкладчикъ, былъ привѣтливо принятъ строителемъ. Эта пустынь, на рѣкѣ Ворѣ, впадающей въ Клязьму, въ 40 верстахъ отъ Москвы, славится чудотворнымъ образомъ святителя Николая. Бывшая долго въ запустѣніи, она возобновлена въ 1778 году митрополитомъ Платономъ. Но не долго мы гостили въ этой уединенной обители; непріятельскіе мародеры, или какъ называлъ ихъ народъ, міродеры, стали появляться въ ея окрестностяхъ, и послышались ружейные выстрѣлы. Подъ предводительствомъ Ивана Саввича, мы поспѣшили къ Махрищскому монастырю, стоящему на устьѣ рѣки Махрища, отъ которой онъ заимствовалъ свое названіе. Разстояніемъ отъ Троицкой Лавры онъ въ 30, а отъ Александрова въ 10 верстахъ; основатель его современникъ преподобному Сергію, кіевлянинъ Стефанъ, котораго св. мощи опочиваютъ подъ спудомъ въ церкви, посвященной его имени. Ревнитель иноческаго житія, царь Иванъ Васильевичъ любилъ, жаловалъ эту св. обитель и не рѣдко посѣщалъ ее; разграбленная и раззоренная Литвою и Русскими измѣнниками, она возобновлена, по указу царя Михайла Ѳедоровича св. архимандритомъ Діонисіемъ и келаремъ Аврааміемъ Палицынымъ и съ того времени приписана къ Троицкому монастырю.

Тамъ мы застали митрополита Платона, привезеннаго на Махру изъ Виѳаніи, когда непріятели появились уже на Троицкой дорогѣ и угрожали самой лаврѣ, гдѣ было только нѣсколько десятковъ казаковъ для летучей почты. Съ Платономъ находились архимандритъ Евгеній, нынѣ архіепископъ,и племянникъ его Иванъ Платоновъ Шумилинъ. Мы пріютились въ монастырской слободкѣ. Когда мы сидѣли грустные въ избѣ, вдругъ отворилась дверь, и двое послушниковъ вошли къ намъ съ блюдами кушанья. "Его святѣйшество", сказали они, обращаясь къ батюшкѣ "узнавъ о вашемъ сюда пріѣздѣ, изволилъ прислать вамъ три блюда своего кушанья: пирогъ, похлебку и жареную рыбу". Такое участіе и милость митрополита тронули до слезъ моего батюшку и матушку; не помню только, плакалъ ли я. Послѣ узнали, что митрополиту дали знать о пріѣздѣ моего отца передъ самымъ обѣдомъ; столъ былъ накрытъ, и кушанье поставлено. "Несите все къ Михайлѣ Матвѣевичу". Батюшка, послѣ обѣда, ходилъ со мною благодарить его за такое родственное участіе. Первое его слово было: "куда дѣлся злодѣй?" Батюшка, думая, что это относится къ Наполеону, отвѣчалъ: "въ Москвѣ".-- "Нѣтъ, нѣтъ, я спрашиваю о твоемъ злодѣѣ-кучерѣ". Надобно сказать, что нашъ крѣпостной кучеръ, обокравши насъ, убѣжалъ; въ то время уже разнеслась въ простомъ народѣ пущенная Наполеономъ молва, ко вреду Россіи, что онъ дастъ крѣпостнымъ волю. "А Бонапарту съ ватагою своей", продолжалъ Платонъ съ разстановкою, не сдобровать и въ Сергіевой обители не бывать. Слышь, я вѣдь не велѣлъ убирать тамъ мощей и драгоцѣнностей. Бонапартъ возстанетъ на святыню, а святыня противъ него. Куда ему устоять!" Потомъ, какъ бы обращаясь на самаго себя, сказалъ: "Каковъ же сталъ теперь Платонъ, хуже богадѣленнаго старика".

Мы слушали въ монастырѣ вечерню. Платонъ стоялъ въ простомъ тепломъ полукафтаньѣ и въ бѣлой шапочкѣ, похожей на клобукъ, у лѣваго крилоса, опершись на палку. Не повторяю здѣсь другихъ подробностей, какія, если кому угодно прочесть, найдутъ въ изданномъ мною Жизнеописаніи митрополита Платона. Иванъ Саввичъ также ходилъ къ митрополиту за благословеніемъ. Узнавъ его, преосвященный сказалъ: "Здравствуй, Иванъ Саввичъ, вотъ гдѣ и въ какое время, Богъ привелъ мнѣ видѣться съ тобою! Я было тебя обѣщалъ отпѣть, когда умрешь; а видно, тебѣ придется меня помянуть, а не мнѣ тебя отпѣватъ." Оба старика 76 и 96-лѣтній зарыдали. Иванъ Саввичъ палъ въ ноги владыкѣ, но встать самъ не могъ; его подняли.

Одинъ Римскій поэтъ сказалъ: Totam qnia vitam miscet dolor et gaudium т. е. вся жизнь смѣшена изъ печали и радости. И въ разсказѣ мы отъ трогательнаго и печальнаго перейдемъ на минуту къ забавному и смѣшному, а "отъ великаго до смѣшнаго одинъ шагъ" говаривалъ Донъ-Кихотъ -- покойникъ Наполеонъ I. Мы прежде замѣтили, что Иванъ Саввичъ везъ съ собою порядочный боченокъ съ пивомъ, который поставилъ на сохраненіе въ монастырскій ледникъ. Ему захотѣлось поподчивать имъ владыку, спутниковъ и самому отвѣдать. По его приказанію, притащенъ былъ боченокъ изъ монастыря на квартиру прадѣдушки; предъ раскупоркою позванъ священникъ прочитать установленную на этотъ случай молитву и благословить питіе. Приглашены были родные и знакомые для этого торжественнаго дѣйствія и для вкушенія завѣтнаго напитка. Послѣ молитвы откупоренъ боченокъ; но въ гвоздь ничего не текло: пива уже не было, остались на днѣ только дрожди; оно ушло въ ледъ монастырскаго погреба, какъ объяснилъ казначей.

Иванъ Саввичъ оставался еще на Махрѣ, а батюшка съ нами отправился въ свой родимый городъ Александровъ, достопамятный въ жизни царя Ивана Васильевича и цесаревны Елисаветы Петровны: тамъ въ монастырѣ онъ иночествовалъ съ опричниками, за монастыремъ въ прудѣ топилъ заподозрѣнныхъ имъ въ измѣнѣ, казнилъ виновныхъ; тамъ и дочь Петра I готовилась было къ постриженію, но вскорѣ промѣняла черную одежду монахини на царскую порфиру. Живыя преданія, хотя и занимали мое вниманіе, но мысль стремилась къ Москвѣ; разные слухи, противорѣчившіе одни другимъ, то радовали, то стращали насъ. Мы недоумѣвали, что будетъ съ Москвою, съ Россіею и съ нами самими; наняли чистенькую и уютную квартиру у Рождественскаго священника Василія Часловскаго, добраго и всѣми гражданами любимаго за его чинное священнослуженіе и ласковое обращеніе; только не таково было у него дома съ женою и дѣтьми, какъ съ посторонними. Возвращаясь домой изъ гостей, онъ иногда цѣлую ночь, сидя въ кухнѣ за столомъ, толковалъ женѣ своей, предъ нимъ раболѣпно стоявшей у печки: что есть любовь? Онъ то и дѣло повторялъ ей такое именно опредѣленіе: "ты не понимаешь, что такое любовь. Любовь есть то, что" и болѣе ничего, и оканчивалъ фразу ударомъ кулака по столу. Я съ батюшкой перечиталъ у отца Василія всѣ книги, а ихъ было очень не много. Въ духѣ патріотическомъ я писалъ молитвы, которыя отецъ Василій читалъ въ церкви, послѣ обѣдни, за молебномъ.

Какъ теперь помню, мимо Александрова проходилъ разрозненный полкъ, искавшій своей дивизіи; у солдатъ ружья были безъ кремней. Въ то время не одинъ былъ такой примѣръ.

Ночью мы съ жителями Александрова выходили на улицу смотрѣть на ужасное зарево съ Московской стороны; небо все пламенѣло; казалось, пламень волновался. Такое поразительное зрѣлище наполняло нашу душу страхомъ и уныніемъ. "Видно, горитъ наша матушка Москва!" повторяли многіе. А тамъ были наши родительскіе домы и въ нихъ наше достояніе, завѣтныя святыни, что называется у Русскаго народа, Божіе милосердіе; библіотечка довольно порядочная. Но насъ не покидала надежда, что, если и сгорѣлъ нашъ домъ въ Троицкой, то, вѣроятно, уцѣлѣли сундуки съ имуществомъ въ кладовой казеннаго дома. Предъ разсвѣтомъ, 11 октября, съ просонья, намъ показалось, будто что-то грянуло не одинъ разъ, и будто весь покой, гдѣ мы спали, поколебался. Сперва мы приняли это за тревожный сонъ; но сонъ былъ въ руку. Черезъ нѣсколько времени, въ Александровѣ получено извѣстіе что нашъ священный Кремль взорванъ, зажженная Москва догораетъ, а Французы изъ нея вышли и Богъ знаетъ, куда идутъ.

Черезъ нѣсколько дней, съ ключами отъ сундуковъ, батюшка отправился со мною въ Москву, а матушка осталась въ Александровѣ. Пріѣхавъ въ Троицкую лавру, около полудни, мы услышали въ ней 12 ударовъ въ большой колоколъ.

На вопросъ нашъ, что значитъ этотъ необыкновенный звонъ и въ необыкновенное время, на постояломъ дворѣ намъ отвѣчали: "Митрополита Платона не стало: Онъ скончался въ Виѳаніи". Весь монастырь и посадъ были въ какомъ-то смятеніи; казалось, дѣти лишились своего отца и благодѣтеля. Утѣшенный вѣстью объ изгнаніи враговъ изъ Москвы, Платонъ мирно почилъ въ основанной имъ обители вѣры, благочестія и наукъ, гдѣ ожидалъ его заранѣе приготовленный имъ себѣ гробъ и могила въ придѣлѣ Воскресенія Лазаря. Батюшка мой ѣздилъ въ Виѳанію поклониться мощамъ преосвященнаго. Покойный уже положенъ былъ въ гробъ, осѣненный херувимами на рипидахъ и покрытый святительскою мантіею. На величавомъ его челѣ выступилъ потъ, румянецъ игралъ у него на лѣвой щекѣ; потомъ лице закрыто было пеленою. Это самое подтвердилъ мнѣ, бывшій при отпѣваніи тѣла маіоръ Павелъ Васильевичъ Головинъ, извѣстный ревнитель вѣры и благочестія, усердный почитатель іерарха. Изъ лавры монахи, посадскіе и Москвичи стеклись въ Виѳанію; гробъ усопшаго окружали плакавшія духовныя особы, родственники и столько постороннихъ, сколько могли вмѣститься въ уютныхъ покояхъ Платона. Батюшка, не дождавшись отпѣванія и похоронъ святителя, поспѣшилъ со мною въ Москву, въ надеждѣ найти свои сундуки цѣлыми. По дорогѣ, отъ Пушкина до древней столицы, мы видѣли разрушительные слѣды враговъ; они порывались было въ Сергіеву обитель; но, какъ гласитъ народное преданіе, не допущены были невидимою силой. При самомъ въѣздѣ въ Москву, черезъ Крестовскую заставу, мы встрѣтили цѣлый обозъ мертвыхъ тѣлъ; всѣ почти были нагіе, окостенѣвшіе въ разныхъ положеніяхъ: кто лежалъ скорченнымъ, кто съ распростертыми руками, кто облитый запекшеюся кровью, кто съ разможженною головой; въ числѣ ихъ тамъ находились Русскіе, Поляки, Французы, Нѣмцы и Итальянцы; ихъ везли въ Марьину рощу, гдѣ сожигали на кострахъ. По самому пожарищу, гдѣ еще курился навозъ на дворахъ, отъ Креста, мы доѣхали до своей Троицкой улицы, и едва узнали свое родное пепелище. Отъ двухъ красивенькихъ нашихъ домиковъ остались только обгорѣлые каменные фундаменты и печи, а въ кучахъ пепла попался намъ прародительскій образъ Рождества Спасителя и Богоматери въ серебряномъ окладѣ, картина несенія креста Іисусомъ Христомъ на Голгоѳу и обожженная чайная чашка, которые и до сихъ поръ храню на память 1812 года. Въ саду нашемъ попался намъ раскрытый шкафъ съ книгами и байковая шинель, которая мнѣ пригодилась. Въ каменной палаткѣ у сосѣда пріютилась старая служанка наша Василиса, которая встрѣтила насъ со слезами. Въ подвалѣ обгорѣлаго Троицкаго подворья мы отыскали нашего приходскаго священника Георгія Семеновича Легонина, который при французахъ не боялся служить и:ь церкви, сохраненной имъ отъ пожара, даже исправлять всѣ требы въ окрестностяхъ, за отсутствіемъ священниковъ. При неожиданномъ свиданіи, старецъ и отецъ бросились одинъ другому въ объятія и заплакали, какъ будто возставшіе изъ мертвыхъ. Въ трапезѣ церкви нашли себѣ пріютъ нѣсколько семействъ, лишенныхъ своего крова. По вступленіи непріятелей въ Москву, долго не горѣла наша мирная и скромная улица. И кто бы подумалъ, что капуста могла быть причиной немаловажныхъ послѣдствій въ 1612 и 1812 годахъ! Назадъ тому два вѣка, по сказанію Маскѣвича, голодные Поляки отняли у Русскихъ кадки кочанной капусты и принялися ее пожирать. Москвичи, узнавъ объ этомъ, нагрянули на оплошныхъ враговъ и побили ихъ {Записки Маскѣвича, стр 115 въ Сказаніяхъ современниковъ о Димитріѣ Самозванцѣ, ч. V. Спб. 1834 г. въ 8.}. Тоже почти самое случилось и съ польскими и съ французскими мародерами въ нашемъ приходѣ. На огородѣ они отняли возъ капусты; наши прихожане, собравшись, поколотили ихъ и отбили у нихъ капусту. Непріятели на другой день пришли въ большомъ количествѣ и въ отомщеніе сожгли Троицкую улицу. Загоралась было отъ просвирнина дома даже и самая церковь; но священникъ съ сыномъ ее загасили.

Съ ключами отъ нашихъ сундуковъ мы поѣхали въ сгорѣвшій на Тверской Университетскій Пансіонъ; но тамъ въ подвалахъ нашли только свои пустые, разломанные сундуки; пришлось оставить у себя на память одни ключи.

Москва наполнена была смрадомъ, на улицахъ еще валялась конская падаль; вездѣ былъ проѣздъ между обгорѣвшихъ печей, которыя торчали на пожарищахъ; въ подвалахъ домовъ гнѣздились Московскіе жители, лишенные своего крова. Не повторяю того, что было уже описано въ разныхъ и книгахъ и книжкахъ, въ газетахъ и журналахъ о положеніи Москвы, по выходѣ изъ нея непріятелей; но замѣчу, что изъ этихъ отрывочныхъ свѣдѣній могло бы быть составлено довольно полное описаніе незабвенной годины.

Отъ общаго обращусь къ собственному положенію. Мы остановились въ уцѣлѣвшемъ домѣ нашего сосѣда, по университету, товарища и благопріятеля Захара Алексѣевича Горюшкина, добросовѣстнаго юриста, который слылъ оракуломъ, потому что многіе прибѣгали къ нему за совѣтами въ тяжебныхъ дѣлахъ. Мимоходомъ замѣчу, что Горюшкинъ, сначала подъячій сыскнаго приказа у Калужскихъ ворогъ, принялся учиться безъ учителя, изъ книгъ и, даже женатый, твердилъ на постели Русскую граматику и долго не могъ понять въ первомъ склоненіи примѣра: воевода, воеводы, воеводѣ; вчитывался въ исторію, географію, философію, юриспруденцію и математику, наконецъ собственными усиліями достигъ до званія профессора Русскаго законовѣдѣнія въ Московскомъ университетѣ, издалъ систему своей науки и судебныя дѣйствія, драгоцѣнныя для Русскихъ юридическихъ древностей.

Въ зданіяхъ Воспитательнаго дома я отыскалъ любимыхъ тетокъ своихъ: Наталью Петровну Семенову и Марью Алексѣевну Струнину; ограбленныя и хворыя, онѣ терпѣли большую нужду. Мнѣ самому какъ-то отрадно было утѣшить ихъ своимъ участіемъ, по мѣрѣ возможности своей. Тяжело было переносить бѣдность Марьѣ Алексѣевнѣ, дочери Переславскаго воеводы, который далъ за нею, между прочимъ, въ приданое четвертку жемчугу; единственнаго сына своего Ивана Семеновича она пеленала въ шелковыхъ платкахъ; не скажу, соотвѣтствовалъ ли онъ ей своею нѣжностію за ея любовь. Покойница была воплощенною добродѣтелью.

Пробывъ нѣсколько дней въ раззоренной и обгорѣлой Москвѣ, мы съ своими ключами и съ пустыми руками отправились въ Александровъ за матушкою, которая нетерпѣливо насъ ждала, боясь, чтобы дорогой съ нами чего не сдѣлалось въ тогдашней суматохѣ. Цѣлыми обозами мужики пріѣзжали въ Москву обирать то, чего не успѣли, или не могли ограбить непріятели: они возили зеркала, люстры, картины книги, богатыя мебели, фортепьяны, словомъ, все тащили, что только попадалось имъ на глаза и въ руки, и все почти дорогой везли расколотое, разбитое, испорченное отъ неумѣнья сберегать. Отъ многихъ мнѣ привелось слышать, что награбившіе, большею частію, оканчивали жизнь свою въ нищетѣ и пьянствѣ.

Вскорѣ изъ Александрова батюшка съ матушкою и со мною переѣхалъ въ Москву; начальство отвело ему квартиру въ старомъ домѣ университетскаго ботаническаго сада.

Между тѣмъ вождь въ бѣгствѣ нашемъ, Ивамъ Саввичъ Брыкинъ возвратился въ свое Измайловское гнѣздо; онъ навѣстилъ батюшку на его новосельѣ. У насъ не было въ квартирѣ ни мебели, ни посуды. Добрый Петръ Михайловичъ Дружининъ, директоръ 1-й Московской гимназіи, радушно снабдилъ насъ тѣмъ и другимъ. Онъ первый возобновилъ изданіе Московскихъ Вѣдомостей, въ которомъ и я былъ участникомъ. Появленіе ихъ въ Московскомъ мірѣ имѣло отрадное вліяніе на его жителей; печаталось все, что тогда особенно интересовало: реляціи о военныхъ дѣйствіяхъ, описанія торжествъ, патріотическія слова Августина. Все это читалось съ жаднымъ любопытствомъ и живымъ участіемъ. Московскія Вѣдомости служили органомъ правительства и публики.

Но возвратимся къ Ивану Саввичу, съ котораго я началъ свои воспоминанія объ Измайловѣ. Заставъ свой домикъ и весь обиходъ разстроеннымъ и ограбленнымъ, то французами, то крестьянами, онъ скоро привелъ его въ прежнее устройство. Его Калина Кузмичъ сталъ варить пивцо, на которое тогда еще не налагалось большой пошлины. По своему обѣщанію, Иванъ Саввичъ ѣздилъ въ Виѳанію отслужить панихиду на гробѣ митрополита Платона. Жизнь нашего маститаго старца текла заведеннымъ порядкомъ, мирно и тихо, или какъ онъ говаривалъ: "ни шатко, ни валко, ни на сторону". Обыкновенно утро онъ начиналъ, а день оканчивалъ молитвою; кромѣ утреннихъ и вечернихъ молитвъ, читалъ акаѳисты Іисусу Христу и Божіей Матери, большею частію наизусть, поминалъ за здравіе живущихъ и заупокой усопшихъ родныхъ, друзей, благодѣтелей, начальниковъ, даже враговъ; однихъ духовныхъ отцовъ было у него въ теченіи жизни до 70. Остальное время дня проводилъ онъ въ занятіяхъ хозяйствомъ своимъ -- каждый почти день заглянетъ въ свою пивоварню, въ садъ, въ огородъ, пчельникъ, въ конюшню и коровникъ; посидитъ въ своемъ райкѣ -- такъ называлась у него бесѣдка въ саду, украшенная картинами. Если что найдется въ непорядкѣ, пожуривъ своихъ слугъ. Картъ у него и въ заводѣ не было, онъ умѣлъ и безъ нихъ занимать своихъ гостей. Доступъ къ нему былъ всѣмъ открытъ; онъ не зналъ долговъ; языкъ его не осквернялся ложью и лестью, ни клятвой, ни срамословіемъ. Слово его было твердо и дѣйственно. Поссорится ли кто съ кѣмъ въ селѣ, встрѣтится ли въ чемъ у кого недоумѣніе, идутъ на судъ и на совѣтъ къ Ивану Саввичу, который имѣлъ сильное нравственное вліяніе на жителей Измайлова: его слушались какъ начальника, любили какъ отца; по опытности и смѣтливости своей онъ умѣлъ говорить и обходиться съ крестьянами, иногда ласкою, иногда и грозою, по своей пословицѣ: "хорошо и честь и гроза." При немъ въ Измайловѣ не было ни одного кабака; а теперь недавно я видѣлъ, и самый скромный его домикъ обращенъ въ кабакъ: въ сѣняхъ и на крыльцѣ валялись мертвецки пьяные.

Крѣпость сложенія, правильный образъ жизни, воздержаніе въ пищѣ надѣлили его здоровьемъ. Если иногда въ пріятельскомъ кругу и позволялъ онъ себѣ излишество; то, не читавъ Гуфланда, по своему разсужденію, слѣдовалъ его мнѣнію, что для произведенія полезнаго переворота въ тѣлѣ, надобно хоть разъ въ мѣсяцъ напиться. Такого правила держались и другіе нѣмецкіе врачи, а русскіе съ успѣхомъ перенимали у нихъ. Но прадѣдъ не охотникъ былъ лечиться у докторовъ; "аптека", говаривалъ онъ "убавитъ вѣка". Какъ его безпокоилъ песокъ въ почкахъ, то употреблялъ рѣдьку; мята помогала ему въ боли желудка; отъ гемороя рябина и почечуйная трава, а болѣе всего лечился постомъ.

Переступивъ за девяносто, онъ сильнѣе началъ чувствовать недуги старости; у него сталъ образоваться на глазахъ катарактъ, такъ что онъ не могъ и въ очкахъ читать и писать; тягостно и скучно стало ему, и онъ рѣшился ввѣрить себя доктору хирургіи Ѳедору Андреевичу Гильдебранту. Этотъ славный въ свое время операторъ, къ удивленію врачей, счастливо снялъ у него катарактъ, такъ что Иванъ Саввичъ до самой смерти пользовался зрѣніемъ, читалъ и писалъ.

Какъ то сильно онъ захворалъ, слегъ въ постелю и, чувствуя разслабленіе во всемъ тѣлѣ, прибѣгъ къ духовному врачеству: исповѣди, причащенію Св. Таинъ и елеосвященію. По видимому, къ нему уже приходилъ послѣдній часъ, къ которому и самъ давно готовился съ живою вѣрою въ Искупителя и съ твердою надеждою на Его милосердіе. Въ то время, какъ его домашніе заботились о поминкахъ, старецъ нашъ спокойно лежитъ въ своей горенкѣ, творя про себя молитвы. Наконецъ, послѣ нѣкотораго времени, онъ всталъ, отворилъ клюкою дверь въ сѣни, гдѣ былъ чуланъ, наполненный икрой, рыбою и кулебами (это было въ постъ) для поминокъ, и не на шутку разсердился. По разсчетливости своей, доходившей до скупости, онъ, казалось, не столько боялся смерти, къ которой давно готовился, сколько расточительности и мотовства своихъ наслѣдниковъ. Чтобы скрыть отъ него траты, которыя легко могли показаться ему излишними, они уменьшали цѣну покупокъ: купятъ за 5 p., а скажутъ за 1 рубль, а тамъ уже наверстываютъ расходы. Увидѣвъ такое множество покупокъ и предполагая, что на нихъ много потрачено денегъ, онъ закричалъ: "Ахъ, вы расточители, маркотратцы! при мнѣ еще вы мытарите мои денежки, которыя я столько лѣтъ честными трудами наживалъ; что же будетъ у васъ безъ меня?" При этомъ восклицаніи, попался ему на глаза въ сѣняхъ правнучекъ, который отвѣдалъ дѣдушкина костыля.

Не за долго предъ смертію его, случился съ нимъ рѣдкій въ лѣтописяхъ медицины припадокъ, который онъ называлъ дьявольскимъ навожденіемъ. Не одно старческое его воображеніе разыгралось отъ избытка тѣлесныхъ силъ, сбереженныхъ въ запасъ цѣломудренною юностью и честнымъ вдовствомъ; не однимъ воображеніемъ, но и самымъ дѣломъ онъ дошелъ до того, что, какъ самъ говорилъ, "стерпѣть не могъ демонскаго стрѣлянія". Прадѣдушка влюбился въ какую-то 40-лѣтнюю вдову и хотѣлъ жениться на ней. Внучата его испугались и уговорили его оставить это намѣреніе.

Отъ прадѣдушки обращусь къ батюшкѣ. По возвращеніи въ Москву, онъ на пожарищѣ своего дома выстроилъ погребъ и конюшню, потомъ, вмѣсто двухъ флигелей, порядочный домикъ съ мезониномъ. Это стоило ему многихъ трудовъ и заботъ; стараясь купить лѣсъ на строеніе подешевле, онъ въ грязь и слякоть самъ ходилъ въ лѣсной рядъ и на рынокъ, хлопоталъ на стройкѣ; тутъ онъ простудился, чахотка закралась ему въ грудь, онъ часто кашлялъ и видимо таялъ. Я при немъ былъ уже магистромъ, въ университетѣ преподавалъ лекціи о Латинскомъ языкѣ, въ Воспитательномъ домѣ уроки о Русской словесности, занимался переводами съ Французскаго и Нѣмецкаго языковъ; Обществомъ Любителей Россійской Словесности, подъ предсѣдательствомъ А. А. Прокоповича-Антонскаго, принятъ былъ соревнователемъ. Въ Антонскомъ я нашелъ себѣ покровителя, который поощрялъ меня упражняться въ литературѣ. Опыты моихъ трудовъ читаны были въ публичныхъ собраніяхъ общества. Но батюшкѣ было годъ отъ году хуже, болѣзнь развивалась; уже онъ не могъ вставать съ постели, въ которой однакожъ читалъ и подписывалъ казенныя бумаги, присылаемыя изъ университета. Лечилъ его докторъ Ромодановскій, который, все на веселѣ, шутилъ его болѣзнію; но я, видя, что дѣло идетъ не на шутку, пригласилъ доктора Ѳ. А. Гильдебранта, который совѣтовалъ мнѣ приготовлять себя къ потерѣ отца, а его къ смерти. Не могу представить себѣ, какъ мнѣ и матушкѣ было тяжко; я даже приходилъ въ отчаяніе; но батюшка былъ спокоенъ, позвалъ къ себѣ гробовщиковъ и самъ съ ними торговался, записывая на листѣ бумаги все, что нужно для своихъ похоронъ. "Мнѣ нѣтъ нужды, хотя бы меня въ рогожкѣ бросили въ навозъ; но что скажутъ о женѣ и сынѣ, если они меня похоронятъ кое какъ", молвилъ онъ гробовщикамъ. У него сдѣлалось предсмертное иканіе, его душила клейкая мокрота. Отдавъ матушкѣ бумажникъ съ небольшою суммою денегъ, приготовленною на похороны, рано утромъ велѣлъ мнѣ подать себѣ часы, посмотрѣвъ на нихъ, пальцемъ указалъ на 6 часъ: то былъ часъ его кончины. На предложеніе матушки исповѣдаться и причаститься, отвѣчалъ: "Погодите, дайте мнѣ приготовиться; самъ скажу, когда надобно будетъ." Между тѣмъ позвалъ къ себѣ церковнаго старосту нашей приходской церкви И. I. Демидова и просилъ заняться его похоронами. "Знаю, что женѣ и сыну будетъ не до того; мнѣ съ ними, а имъ со мною тяжело будетъ разставаться. Поусердствуйте имъ, ради Бога, схоронить меня". Наконецъ онъ громко сказалъ: "Готовъ, готовъ, пошлите за священникомъ." Послѣ исповѣди и причащенія, его соборовалъ почтенный Адріановскій протоіерей Матвѣй Николаевичъ. При чтеніи послѣдняго Евангелія, батюшка ухватился за него рукою и такъ скончался. Это случилось 16 іюня 1821-года. Гробъ съ его тѣломъ несли профессоры до приходской церкви, а послѣ отпѣванія студенты до Лазарева кладбища. Съ такою твердостію духа, какъ христіанинъ, встрѣтилъ смерть свою добрый родитель мой; его оплакивали не одни родные, но и посторонніе, которымъ онъ былъ не чужимъ, по природной своей благотворительности. Сколько пристроено имъ было вдовъ и сиротъ! Предъ смертію своей, онъ сжегъ кипы просьбъ и просительныхъ писемъ, сочиненныхъ имъ безкорыстно для вдовъ и сиротъ: Богъ благословлялъ успѣхомъ его ходатайства. На батюшкѣ осталось до двухъ тысячъ ассигнаціями долга. Богъ помогъ мнѣ развязать его душу, какъ онъ всегда желалъ. Нѣкто изъ знакомыхъ мнѣ сказалъ: "Право, вашего батюшку нельзя похвалить за то, что имѣлъ столько случаевъ нажиться, и не нажился"; но, не упуская сдѣлать по возможности добро ближнему, онъ, какъ написалъ объ немъ Мерзляковъ въ эпитэфіи:

"И въ скудномъ жребіи богатъ для бѣдныхъ былъ."

Наружность отца моего не соотвѣтствовала его внутренности; просившимъ его не льстилъ, не водилъ обѣщаніями и обнадеживаніями, но дѣлалъ по крайней своей возможности, съ усердіемъ; чуждался благодарности, даже отрекался отъ собственныхъ дѣлъ своихъ. Профессоръ Сандуновъ записывалъ въ особую книгу замѣчательныя кончины разныхъ ему извѣстныхъ людей. Не знаю, куда дѣвалась, послѣ его смерти, эта любопытная во многихъ отношеніяхъ книга? Она могла бы быть матеріаломъ для предсмертной психологіи: въ послѣднихъ часахъ жизни человѣческой разительнѣе высказывается душа, освобождаемая отъ узъ тѣла, при таинственномъ переходѣ изъ одного міра въ другой. Вотъ почему даютъ особенную важность и значеніе предсмертнымъ словамъ и самымъ мановеніямъ. Еслибъ Сандуновъ слышалъ и видѣлъ кончину моего прадѣда Ивана Саввича Брыкина и отца, навѣрное вписалъ бы ее въ свою книгу.

Не за долго до блаженной кончины прадѣдушки, я его посѣтилъ съ сенаторомъ Малиновскимъ и присутствовалъ съ матушкой при кончинѣ и погребеніи Измайловскаго старожила. Чувствуя близость смерти, онъ не рѣдко очищаль душу свою покаяніемъ, освящая ее таинствомъ причащенія; духа не погашалъ въ себѣ и не терялъ ни памяти, ни соображенія. По его желанію, положены были ему на грудь жалованный Петромъ I рублевикъ и письма митрополита Платона, съ которыми онъ не хотѣлъ разставаться въ гробѣ и могилѣ. Къ предсмертной его постели приходили прощаться съ нимъ Измайловскіе жители; живши съ ними такъ долго, онъ всякаго помнилъ и узнавалъ, называя по имени и отчеству, почти каждому давалъ соотвѣтственныя наставленія, однихъ журилъ, другихъ утѣшалъ, или привѣтствовалъ; словомъ, едва ли кого оставилъ безъ вниманія. Его предсмертное прощаніе представляло умилительное и назидательное зрѣлище, съ тѣмъ вмѣстѣ замѣчательный примѣръ силы и присутствія духа, готоваго уже оставить дряхлое тѣло. Наступилъ день Ангела Ивана Саввича, св. Іоанна, Списателя Лѣствицы: то было 30 марта. Выслушавъ молебенъ тезоименитому себѣ Святому и отходную, больной осязательно ощутилъ приближеніе смерти.

-----

Всякій разъ, какъ прохожу мимо стараго нашего университета (а я смотрю на него безъ малаго шестьдесятъ лѣтъ, отъ дѣтства до старости всякій) разъ пробуждаются близкія сердцу моему воспоминанія и чувствованіоя: здѣсь были первые мои учители и товарищи моихъ дѣтскихъ л23;тъ, но гдѣ они? Здѣсь развивались мои понятія, здѣсь душа моя принимала первыя впечатлѣнія отъ окружавшихъ меня, и онѣ остались на всю жизнь; здѣсь я учился, училъ и служилъ. Къ университету обращаюсь съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ обращался къ своей колыбели. Кто безъ сердечнаго участія смотритъ на тѣ мѣста, которыя были свидѣтелями нашего дѣтства и юности? Онѣ оживляютъ въ памяти нашей близкихъ намъ людей, которые дѣлили съ нами мысли и чувства, тѣ событія, въ которыхъ мы принимали участіе и сочувствовали имъ. Отнимите это воспоминаніе отъ жизни, вы разорвете живую связь прошедшаго съ настоящимъ, опустошите сердце. Довольна ли будетъ оторванная отъ прошедшаго жизнь однимъ настоящимъ, насущнымъ?

Переходъ ребенка изъ родительскаго дома, изъ семейнаго круга въ университетъ, важная эпоха въ жизни. Таковъ казался мнѣ и мой переходъ въ университетскую гимназію не задолго до преобразованія университета 1804 года. Тогда она помѣщалась въ верхнихъ этажахъ стараго зданія, построеннаго архитекторомъ Казаковымъ. Ученики раздѣлялись на казенныхъ и своекоштныхъ; къ послѣднимъ и я принадлежалъ. Первые носили сюртуки изъ верблюжьяго сукна, на подкладкѣ изъ зеленаго стамеда; послѣдніе не подчинялись особенной формѣ: кто ходилъ въ сюртукѣ, кто въ курткѣ, кто въ шинели. Классы были утренніе и послѣобѣденные; за порядкомъ въ нихъ смотрѣли педели и дежурные офицеры. Тогда я засталъ директоромъ И. И. Тургенева, инспекторомъ П. И. Страхова.

Изъ Троицкой улицы на Самотекѣ каждый день, кромѣ субботы, я хаживалъ пѣшкомъ съ узелкомъ книгъ и тетрадокъ на утренніе и вечерніе классы, т. е. верстъ восемь въ день. У отца моего было три хорошія лошади и двое дрожекъ; но онъ мнѣ не давалъ ѣздить, пріучая меня ходить пѣшкомъ; за что я и теперь благодаренъ ему. Только въ дурную погоду, иногда я получалъ пятакъ, за которой можно было на волочкѣ съ фартукомъ пріѣхать въ университетъ. Обыкновенный мой путь лежалъ канавой, обложенной дикимъ камнемъ. Какъ въ дождливое время по обѣ стороны канавы были непроходимыя грязи, то я пробирался по камнямъ. Канава вела на каменный Кузнецкій мостъ, на который надобно было всходить ступеней пятнадцать, подъ арками. Теперь все это сравнено, такъ что и слѣду нѣтъ арокъ и ступенчатой лѣстницы, на которой сиживали нищіе и торговки съ моченымъ горохомъ, разварными яблоками и сосульками изъ сухарнаго тѣста съ медомъ, сбитнемъ и медовымъ квасомъ, предметами лакомства прохожихъ. Лакомство это стоило денежекъ и полушекъ.

Въ гимназіи первымъ моимъ учителемъ былъ старикъ Французъ Лере, который училъ Французскому языку, заставлялъ насъ твердить наизусть вокабулы и разговоры, коверкая русскія слова. Кто не твердо выучивалъ урокъ, или шалилъ въ классѣ, тому давалась въ лобъ кокура; чтобы избавиться отъ наказанія, оставлявшаго шишки на лбу, ученики выдумывали разныя извѣстія, на пр. "Слышали ль вы, г. Лере, что Французы Русскихъ побили?" -- А гдѣ вы это читали?" -- Кто скажетъ въ Рязанскихъ, кто въ Тульскихъ газетахъ! A для чего нѣтъ этого въ Московскихъ? -- "Нарочно, мусье, скрываютъ, стыдно вѣдь нашимъ." И простосердечный Французъ былъ очень доволенъ этимъ и не спрашивалъ урока у нувеллистовъ. Зимой онъ сиживалъ на стулѣ, въ шубѣ, спустя ея рукава, да и жилъ и училъ онъ, какъ говорится "спустя рукава." Ученики, стоя позади его, ножечкомъ распарывали ему по швамъ шубу. Лери вскакивалъ со стула, бѣсился, кидался на учениковъ съ кокурами; но мальчики разбѣгались.

Первый классъ русской грамматики и ариѳметики занималъ Сивковъ, сухопарый, суровый старикъ, высокаго роста, съ длинной косою и въ черномъ фракѣ; онъ безпрестанно моргалъ глазами. Хотя боялись его палей и розогъ, на которые онъ не скупился; но изъ корридора въ двери то и дѣло ему кричали чужаки (такъ назывались тогда приходившіе изъ другихъ классовъ): сивка бурка, вѣщая каурка. Этихъ шалуновъ, запыхаясь, онъ ловилъ; кого поймаетъ, тому жутко доставалось; велитъ сторожамъ растянуть виноватаго на скамейкѣ и такъ отпоретъ, что небу жарко, или вздуетъ палями ладони, или поставитъ на колѣни на горохъ. Но все это не унимало шалуновъ, которые и на провожаньи его по лѣстницѣ, кричали ненавистный для бѣднаго Сивкова возгласъ: сивка, бурка, и умолкали только при появленіи дежурнаго офицера, или инспектора.

Во время вакаціи, начальство посылало профессоровъ на ревизію подвѣдомственныхъ университету училищъ; въ 1805 году отецъ мой ѣздилъ во Владиміръ для открытія тамъ гимназіи; я сопровождалъ его въ родѣ секретаря. Тогда тамъ губернаторомъ былъ питомецъ университета князь Иванъ Михайловичъ Долгорукій, a архіереемъ Ксенофонтъ Троепольскій, одинъ какъ поэтъ, славился любовію своей къ изящнымъ искусствамъ, прекрасному полу и увеселеніямъ, другой гостепріимствомъ и хлѣбосольствомъ, великолѣпіемъ служенія и хоромъ пѣвчихъ. Губернаторъ, по случаю открытія гимназіи, устроилъ блистательное торжество; отецъ мой, какъ визитаторъ, въ собраніи сказалъ рѣчь, губернаторъ стихотвореніе свое. Хоръ пѣвчихъ и оркестръ музыки украсилъ это торжество, довершенное роскошнымъ обѣдомъ и затѣйливою иллюминаціей. Это былъ праздникъ для всего города; не доставало только пушечной пальбы и фейерверка {Подробности см. въ сочиненіи M. A. Дмитріева: Князь И. М. Долгорукій. М. 1863, стр. 62 и д. П. Б.}. Кажется, никогда не можетъ изгладиться впечатлѣніе, какое произвело на меня торжественное служеніе Ксенофонта въ древнемъ Владимірскомъ соборѣ. Стройное и величественное пѣніе настраивало душу ребенка къ благоговѣйному восторгу. До сихъ поръ я не слыхивалъ такого огромнаго баса, каковъ былъ Ѳедоръ Петровъ, который голосомъ своимъ покрывалъ хорошо подобранные голоса многочисленнаго хора. Чтеніе соотвѣтствовало пѣнію, все по камертону; самое священнодѣйствіе -- словамъ литургіи, особенно въ возгласахъ. У преосвященнаго, за сытнымъ обѣдомъ, въ пространныхъ архіерейскихъ покояхъ, посреди плодоваго сада, пѣли концерты и канты съ инструментальною музыкой.

Возвратясь изъ поѣздки нашей къ классическимъ занятіямъ, я поступилъ къ другимъ учителямъ; скажу нѣсколько словъ о нѣкоторыхъ изъ нихъ.

Латинскій языкъ преподавалъ намъ Тростинъ по своему учебнику, который мы зубрили наизусть: склоненія, спряженія и неправильные глаголы твердо знали, переводили мало. Въ классѣ у него были аудиторы, которые, облегчая труды учителя, давали ему время сходиться на бесѣду въ корридорѣ съ другими учителями. Тогда на стражѣ ставили одного ученика смотрѣть, не пойдетъ ли по классамъ инспекторъ.

Русской грамматикѣ училъ Кичеевъ, рослый, толстый и осанистый мужчина, лѣтъ около 50; онъ былъ грозою учениковъ, которые въ классѣ у него сидѣли тихо и смирно, боялись не палей и розокъ, но его взгляда и слова; даже другіе учителя призывали его для усмиренія шалуновъ. Онъ считался знатокомъ грамматики.

Французскому языку я учился у Побѣдоносцева и Перелогова; оба они извѣстны учеными трудами своими, одинъ переводами съ Французскаго на русскій, также изданіемъ журнала, другой сочиненіемъ Французской грамматики, которую одинъ Французъ, перепечатавъ, выдалъ за свою. Оба они знали основательно Французскій языкъ, но не усвоили себѣ Французскаго произношенія, со всѣмъ тѣмъ были полезными преподавателями. Синтаксисъ послѣдняго показываетъ глубокое изученіе Французскаго языка. Товарищами моими были: И. И. Давыдовъ, А. И. Боровкоеъ и А. И. Красовскій, въ послѣдствіи сенаторы. Давыдовъ, по ученію и дарованіямъ, былъ между нами первый.

Чаще всѣхъ учителей гимназіи призывалъ къ себѣ въ классъ Кичеева, для усмиренія буйныхъ, преподаватель латинскаго языка и знатокъ греческаго, богословъ и археологъ, сочинитель извѣстнаго и доселѣ незамѣнимаго толкованія на литургію Иванъ Ивановичъ Дмитревскій, онъ преподавалъ латинскій синтаксисъ, переводилъ съ учениками басни Федра и Корнелія Непота. Какъ станетъ спрашивать урокъ, то одинъ вставалъ послѣ другаго, поднявъ къ верху руку, скажетъ: "Иванъ Ивановичъ, я знаю лучше." Такъ обойдетъ весь классъ, a урока не спроситъ. Памятна мнѣ эта личность своею наружностію. Онъ сохранилъ типъ семинариста; средняго роста, съ старомодною прическою и длинною косой, носилъ тафтяный кафтанъ, весь масляный отъ блиновъ, которые любилъ ѣсть, штаны съ мѣдными шлифными пряжками, неуклюжіе башмаки съ заплатами. Случалось, что, снявъ со столовъ доски и на обратной ихъ сторонѣ намалевавъ чернилами и мѣломъ чертей, которыхъ Иванъ Ивановичъ очень боялся, разставляли ихъ по стѣнкамъ, a сдѣлавъ изъ булокъ родъ свѣчей къ нимъ прилѣпливали. Такое позорище пугало его, a онъ приказывалъ нести на показъ инспектору Страхову. Весь классъ несъ черезъ дворъ изъ одного флигеля въ другой такія доски съ пѣніемъ, въ предшествіи учителя, котораго шляпу несли на подушкѣ. Благоразумный и благородный Петръ Ивановичъ, сдѣлавъ скромно замѣчаніе учителю, a ученикамъ выговоръ, отсылалъ всю процессію назадъ; потому что въ этомъ находилъ не бунтъ и мятежъ, но ребяческую шалость и учительную слабость. По простотѣ и добротѣ Иванъ Ивановичъ былъ ребенокъ, a по своимъ познаніямъ и трудамъ мужъ, достойный уваженія. Надобно замѣтить, что тогда между учеными велось какое-то юродство въ странности обхожденія, въ небрежности платья и въ образѣ жизни. Казалось, они этимъ щеголяли другъ передъ другомъ и хотѣли отличаться отъ неученыхъ.

Мѣсто Дмитревскаго заступилъ Романъ Ѳедоровичъ Тимковскій, составлявшій рѣзкую противоположность съ Дмитревскимъ. Знатокъ еллинскаго и латинскаго языковъ, молодой человѣкъ, строгій исполнитель своей обязанности, искусный преподаватель, онъ умѣлъ внушить своимъ ученикамъ уваженіе и привязанность къ себѣ; его слушали съ какимъ-то подобострастіемъ, ловили всякое его слово. Тотъ же предметъ преподавалъ намъ многоученый и трудолюбивый, но не даровитый Ивашковскій,издатель большаго греко-русскаго и латинскаго словарей, переводчикъ многихъ книгъ съ иностранныхъ языковъ, коротко ему знакомыхъ.

Я было еще пропустилъ строгаго учителя исторіи и географіи Михаила Григорьееича Падерина. Въ классѣ его не рѣдко производилась экзекуція, a въ корридорахъ атаки на него: стучали въ двери, подкладывали полѣнья и т. п. Толстенькой и низенькой старичекъ, съ палею въ рукахъ, гонялся за дерзкими шалунами по корридору; когда кого поймаетъ, то жутко доставалось ушамъ и ладонямъ. Такая ловля не рѣдко останавливала преподаваніе.

Лѣтнею порой, когда открывались окна въ классахъ и ученическихъ комнатахъ, часто и по долгу слышались жалобные стоны и болѣзненные крики: по субботамъ бывала расправа съ лѣнивцами, шалунами и нарушителями порядка, которые не скоро забывали это отеческое исправленіе. Въ духѣ того времени такія мѣры употреблялъ эфоръ казенныхъ учениковъ Матвѣй Гавриловичъ Гавриловъ, человѣкъ впрочемъ по своимъ познаніямъ и трудамъ, почтенный, знатокъ нѣмецкаго языка, сочинитель его грамматики, которая въ свое время почиталась лучшею, лексикона русско нѣмецко-французско-италіянскаго, по которому учился Шлёцеръ русскому языку, издатель политическаго журнала. Метода сѣченія въ училищахъ не только свѣтскихъ, но еще болѣе въ духовныхъ, тогда была общеупотрибительная. Она входила въ кругъ преподаванія и въ занятія учителей. На сколько она была полезна, можно судить по опытамъ. Намъ привелось слыхать благодарность отъ испытавшихъ ее въ школѣ. Такъ расходятся понятія однаго вѣка съ понятіями другаго!

Отъ предметовъ ученія и учителей перейдемъ къ потѣхамъ народнымъ, которыя привлекали вниманіе, только не участіе наше въ часы, свободные отъ классовъ; это были кулачные бои на Неглинной, которые я любилъ смотрѣть съ ровестниками только издали. Тамъ сходились бурсаки духовной академіи и студенты университета, стѣна на стѣну: начинали маленькіе, кончали большіе. Университантамъ помогали Неглинскіе лоскутники. Когда первые одолѣвали, то гнали бурсаковъ до самой академіи. Народу стекалось множество; восклицанія сопровождали побѣдителей, которые не рѣдко оставляли поприще свое, по старой пословицѣ, наша взяла и рыло въ крови: у одного подъ глазами ставилось сто фонарей, другой не досчитывался зубовъ и т. д.

Пристрастясь къ музыкѣ, я учился на скрипкѣ; но надо мною сбылась пословица: "охота смертная, да участь горькая". Объ успѣхахъ моихъ въ танцованьѣ можно судить по отзыву учителя-италіанца: "русской медвѣдь." Но въ каллиграфіи я былъ чуть не первымъ ученикомъ, и отецъ мой, любя ее, поощрялъ меня въ этомъ, давалъ мнѣ переписывать письма и дѣловыя бумаги; это мнѣ въ послѣдствіи пригодилось и чуть ли не повадило меня къ многописанію, отъ котораго и до сихъ поръ не могу совершенно вылечиться. Въ университетѣ тогда щеголяли краснописаніемъ. Въ кругъ школьныхъ занятій входило списываніе учительскихъ тетрадокъ и даже печатныхъ книгъ, которыя бывали рѣдки, такъ что иные списывали цѣлые лексиконы. Тогда держались правила: "Кто пишетъ, тотъ дважды читаетъ."

Кажется, въ 1807 году я вступилъ въ университетъ студентомъ, съ дѣтскимъ восхищеніемъ надѣлъ студенческій мундиръ, трехуголку и привѣсилъ шпагу, которую клалъ съ собою на постель. Мое торжество раздѣляли со мною матушка и бабушка. Мнѣ казалось, что не только родные и сосѣди, но и встрѣчные и поперечные заглядывались на мою шпагу, a что болѣе льстило моему ребяческому тщеславію, будочники и солдаты отдавали мнѣ честь. Конечно, это мечта, но кто не захотѣлъ бы ее воротить, a съ нею и лѣта юности, когда сама природа насъ привѣтствуетъ своею материнскою улыбкою, когда сердце свободнѣе и шире бьется, когда радуетъ насъ бездѣлка? Но все промчалось какъ утренній сонъ: не умираетъ только воспоминаніе.

Скажу нѣсколько словъ о первомъ ректорѣ университета Харитонѣ Андреевичѣ Чеботаревѣ, почтенномъ и сановитомъ старцѣ, ученѣйшемъ профессорѣ, другѣ Новикова, товарищѣ Потемкина, бывшемъ въ тискахъ у Шишковскаго, но странномъ и причудливомъ въ обращеніи. Знаменитый Шлецеръ называлъ Чеботарева "своимъ руководителемъ въ русской исторіи." Каково же было мое удивленіе, когда я его встрѣтилъ въ классахъ, въ одномъ нижнемъ платьѣ и въ короткомъ плащѣ безъ воротника, съ Аннинскимъ орденомъ на шеѣ, съ плюмажною шляпою на головѣ и съ тростью въ рукѣ. Онъ не носилъ ни пуклей, ни косы, пе пудрился, голова у него была гладко острижена; въ поставѣ и въ походкѣ его выражалась самоувѣренность. Всѣмъ онъ говорилъ ты, зная его, никто на это не сердился. Обхожденіе его могло показаться грубымъ, если бъ оно не было выраженіемъ добродушія; почти всѣхъ онъ называлъ по имени, a не по отечеству, говорилъ отрывисто, но когда былъ въ ударѣ, или по нынѣшнему въ духѣ, рѣчь его лилась рѣкою. Новое поколѣніе едвали повѣритъ, что никто, при видѣ Харитона Андреевича, не смѣлъ улыбнуться, a тѣмъ паче засмѣяться и зашикать. Такъ уважали его! Правда тогда не издавались ни Искра, ни Развлеченіе, ни Заноза и т. п.

Другая близкая мнѣ личность былъ профессоръ философіи, товарищъ и другъ моего отца, Андрей Михайловичъ Брянцовъ. Маленькій ростомъ и неуклюжій, старый холостякъ носилъ длинную косу и старомодный кафтанъ съ большими пуговицами; онъ ни съ кѣмъ не переписывался, не дѣлалъ форменныхъ визитовъ. Послѣ ученыхъ трудовъ, проходилъ ежедневно извѣстное пространство отъ университетской квартиры до города, а по праздникамъ его всегда можно было увидать съ другомъ его Страховымъ въ Успенскомъ соборѣ у лѣваго столба, слушающимъ литургію или всенощную, съ благоговѣйнымъ смиреніемъ. Безукоризненная одинокая жизнь его украшалась благочестіемъ и добродѣтелію: онъ былъ не по имени, а по дѣламъ, философъ христіанскій. Напитанный чтеніемъ классическихъ писателей Греціи и Рима, проникнутый Священнымъ Писаніемъ, онъ не оставлялъ изучать философовъ: Англіи, Германіи и Франціи, но изучалъ съ убѣжденіемъ Бакона, что "поверхностное знаніе философіи ведетъ къ безбожію, a основательное утверждаетъ въ спасительной вѣрѣ." Не могу вполнѣ высказать моей благодарности Андрею Михайловичу; я обязанъ ему многими свѣдѣніями и указаніями; заходя къ нему послѣ классовъ, между прочимъ, возымѣлъ я отъ него мысль заняться русскими пословицами, которыя любилъ онъ и часто приводилъ въ разговорахъ кстати. Какъ жалѣю до сихъ поръ, что не могъ вполнѣ воспользоваться ученостью незабвеннаго Брянцова!

Мѣсто ректора Чеботарева заступилъ Страховъ, профессоръ физики. Признаюсь, я рѣдко видалъ такого статнаго, безъ принужденія, величаваго безъ напыщенности, красиваго безъ притязанія и вѣжливаго безъ манерности, какъ этотъ истинно почтенный и благородный мужъ. Самый видъ его внушалъ невольное къ нему уваженіе. Скажу безъ преувеличенія, въ управленіи своемъ не нужно было ему прибѣгать къ наказанію, угрозамъ и брани; все дѣлалось по его распоряженію въ точности, не изъ страха, но изъ опасенія огорчить его. Изъ этого можно заключить, какъ его уважали и любили. Его обширныя познанія и дарованія возвышали краснорѣчивое слово и пріятно-звучный теноръ-бассъ. На публичныя его лекціи сбирались изъ всѣхъ почти сословій въ Москвѣ; тамъ я видалъ книгяню Екатерину Романовну Дашкову, Ивана Ивановича Дмитріева, Каразина. Послѣ лекцій изъ аудиторіи до квартиры провожали его толпы слушателей, которые и дорогой получали его объясненія на свои вопросы и недоумѣнія. Такіе переходы представляли нѣчто торжественное.

Какъ просвѣщенный любитель изящныхъ искусствъ, Страховъ завелъ въ университетѣ превосходный хоръ пѣвчихъ изъ его питомцевъ. Въ воскресные дни дни дворъ его былъ полонъ каретъ и колясокъ, a церковь тѣсна для многочисленныхъ посѣтителей. Стройное, изящное и одушевленное пѣніе приводило въ благоговѣйный восторгъ. Современники не могутъ забыть Карецкаго, Кошанскаго, Редласа.

Въ вакаціонное время, въ классахъ устроенъ былъ, при содѣйствіи Страхова, театръ, на коемъ играны были питомцами комедіи и оперы. Здѣсь проявились блистательные таланты, которыми любовались спеціалисты въ этомъ -- оба братья Сандуновы. Восхищалась своя и посторонняя публика, такъ что не доставало мѣста для желавшихъ.

Какъ забыть въ своемъ воспоминаніи безрукаго профессора математики; хотя я и не слушалъ его лекцій, но потому что отецъ мой пользовался его благорасположеніемъ и привѣтливымъ вниманіемъ. Не говорю уже объ извѣстной его учености по своей части; но замѣчу нѣкоторыя крупныя черты его своеобразности въ жизни домашней и общественной, въ особенности его взглядовъ на вещи. Вѣчный холостякъ, онъ жилъ скромно и уединенно въ своей тѣсной квартирѣ у ограды церкви Св. Георгія на Красной горкѣ, въ деревянномъ домикѣ о трехъ окнахъ на улицу. Ему прислуживалъ старый солдатъ, который, когда запьетъ, профессоръ самъ мелъ свои комнатки и дворикъ, самъ чистилъ себѣ платье и сапоги, готовилъ всегдашнее умѣренное кушанье -- щи и кашу. При своей расчетливости, онъ позволялъ себѣ роскошь въ чаѣ, который покупалъ самый лучшій и дорогой и подчивалъ имъ тѣхъ, которые были ему по нраву и по сердцу. Онъ никогда почти не ѣздилъ, a ходилъ пѣшкомъ во всякое время года; только, любя Донскій монастырь, гдѣ землякъ его, товарищъ и другъ Викторъ Антонскій былъ архимандритомъ, иногда нанималъ извощика, да и то, когда тотъ задорожится, покупалъ себѣ фунтъ каленыхъ орѣховъ и насыпавъ ихъ въ карманъ, грызъ ихъ для сокращенія пути. Это у него называлось "ѣхать на орѣхахъ." На дворѣ монастыря и теперь видны устроенные однорукимъ профессоромъ солнечные часы на каменномъ піедесталѣ. Въ прогулкахъ его особенно занимали строенія; своими замѣчаніями, какъ механикъ, онъ полезенъ былъ архитекторамъ, мастерамъ и подрядчикамъ. Не имѣя ни съ кѣмъ переписки, онъ ни съ кѣмъ не кланялся, никому не дѣлалъ визитовъ. Замѣчательно было расположеніе его библіотеки: по словесности она начиналась съ азбуки, по математическимъ наукамъ съ ариѳметики и т. д. Отдѣляя отъ внѣшнихъ странностей нравственный его характеръ, безъ преувеличенія можно сказать что Панкевичъ представлялъ образецъ честности и прямодушія. Впрочемъ онъ самъ откровенно говаривалъ ученикамъ своимъ: "я не таковъ прежде былъ какъ теперь; но есть привычка, есть и отвычка", только не досказалъ, какой силы воли требуется, какого труда и самопожертвованія стоитъ отвыкать, къ чему съ молодости привыкли.

Въ вакаціонное время 1808 года отецъ мой взялъ меня и товарища моего Голтякова, для обозрѣнія училищъ Рязанской губерніи; въ самой Рязани, Зарайскѣ, Данковѣ, Спасскѣ, Касимовѣ, Раненбургѣ, Скопинѣ. Тогда епархіею управлялъ архіепископъ Амвросій Яковлевъ Орлинъ; директоромъ гимназіи былъ Клечановскій. Меня привлекалъ своею древностію соборъ, гдѣ погребенъ митрополитъ Рязанскій Стефанъ Яворскій и преемникъ его архіепископъ Алексѣй Титовъ, которому, хотя первый препятствовалъ занять эту епархію, но послѣдній успѣлъ въ своемъ намѣреніи. Сидя на облачальномъ амвонѣ, въ соборѣ, Алексѣй, указывая на гробницу своего предшественника, говорилъ: "Стефане, Стефане, ты лежишь, a я сижу на твоемъ мѣстѣ." По краткости времени и отъ развлеченія, я не могъ тамъ осмотрѣть и замѣтить всѣхъ достопамятностей въ самой Рязани; только въ Богословскомъ монастырѣ привлекла мое вниманіе древняя чудотворная икона Св. Іоанна Богослова, на которую, вслѣдствіе какого-то видѣнія, самъ лютый Батый повѣсилъ свою золотую печать; но, къ сожалѣнію и къ удивленію, не такъ давно архимандритъ, снявъ эту печать, употребилъ ее на позолоту водосвятной чаши. Въ Рязани, въ Архангельскомъ со борѣ съ благоговѣніемъ смотрѣлъ я на мантію ревностнаго миссіонера въ Мордвѣ преосвященнаго Мисаила, пробиту ю стрѣлами и обагренную его мученическою кровію. Въ Зарайскомъ соборѣ привлекъ на себя мое вниманіе древній Корсунскій образъ святителя Николая, особенно чествуемый тамошними окрестными жителями; въ Касимовѣ на Окѣ татарскій минаретъ и усыпальница Касимовскихъ царей, въ Раненбургѣ крѣпость, гдѣ содержался несчастный Иванъ Антоновичъ, носившій титулъ императора нѣсколько мѣсяцевъ. При обозрѣніи училищъ, отецъ дѣлалъ въ нихъ публичные экзамены, входилъ съ почетными жителями въ сношенія для поддержки училищъ. Бумаги переписывалъ я.

По возвращеніи своемъ въ родимую Москву, я продолжалъ слушать лекціи въ словесномъ отдp3;леніи. Припомню нѣкоторыхъ изъ профессоровъ.

Павелъ Аѳанасьевичъ Сахацкій, товарищъ и землякъ Антонскаго и Панкевича, съ обильною ученостью соединялъ тонкій вкусъ и развитое чувство изящнаго, рѣдкій даръ слова, которымъ увлекалъ вниманіе своихъ слушателей. Онъ первый преподавалъ въ университетѣ эстетику, съ тѣмъ вмѣстѣ читалъ съ нами римскихъ классиковъ. Прекрасные его разборы одъ Гораціевыхъ коротко насъ знакомили съ духомъ поэта. Студенты обязаны его краснорѣчивымъ лекціямъ развитіемъ вкуса и любовію къ изящному.

Нѣкогда строгій эфоръ, гроза казенныхъ учениковъ, въ мое время является онъ снисходительнымъ профессоромъ русской словесности; у него занимались мы анализомъ сочиненій, къ отдѣленію мысли отъ выраженія, пріучались къ сочиненіямъ и совершенствовались въ переводахъ. Преложеніе псалмовъ съ славянскаго на русскій открывало намъ духъ и красоты священной поэзіи; въ этомъ руководствомъ профессору были Лавтъ и Гердеръ. Разборомъ въ классѣ опытовъ студенческихъ онъ умѣлъ возбудить соревнованіе въ слушателяхъ. Къ основаніямъ славянской грамматики онъ присоединилъ и теорію словесности. Въ свое время знаменитый филологъ, знатокъ еллинскаго и латинскаго языковъ, Маттеи, описавшій греческія рукописи Московской патріаршей библіотеки, разбиралъ и объяснялъ Гораціевы оды, заставляя насъ дѣлать парафразы и сообщая намъ свои письменныя на нихъ замѣчанія, плодъ многолѣтнихъ его изслѣдованій. Слушатели любили Маттеи и охотно слушали его лекціи. Маттеи на латинскомъ языкѣ говорилъ и писалъ, какъ на своемъ природномъ. Съ какимъ сочувствіемъ читалъ онъ Гораціевы оды и не рѣдко со слезами, вѣроятно, вспоминая лѣта юности своей, даже при чтеніи: Nunc est bibendum, nunc pede libero pulsanda est tellus, и старецъ притопывалъ ногою. Не безъ слезъ обошлось и чтеніе Цицероновыхъ парадоксовъ и въ какомъ думаете мѣстѣ? гдѣ говорится о роскоши у Римлянъ въ подпостельной посудѣ (malleliones) изъ коринфской мѣди, серебра и золота. Воображеніе профессора перенесло его на родину, гдѣ его облили изъ одното пріятнаго для него окошка, на которое онъ любилъ глядѣть. Не могу забыть,какъ, представляя Юпитера Олимпійскаго, маніемъ бровей потрясающаго и небо и землю, самъ онъ повалился со стула, такъ что и парикъ его не остался на своемъ мѣстѣ. Подобное сценическое представленіе Зевса мы видѣли въ классѣ археологіи, только безъ паденія представляющаго его. При посѣщеніи Московскаго университета императоромъ Александромъ I, Маттеи поднесъ государю свой каталогъ патріаршей библіотеки, но какъ Александръ I не говорилъ по нѣмецки, a Маттеи по французски, то отзывъ перваго остался въ неизвѣстности; только Маттеи жалѣлъ, что императоръ не говорилъ съ нимъ по нѣмецки; тогда, разумѣется, досталось французскому языку.

Инспекторъ ввелъ къ намъ въ классъ молодаго человѣка, лѣтъ 30, въ очкахъ, худощаваго, блѣднаго и смуглаго, съ костылемъ, на который онъ опирался по болѣзни въ ногахъ, которую онъ нечаянно получилъ въ прогулкѣ на Прѣсненскихъ прудахъ съ бывшимъ своимъ пріятелемъ княземъ Шаликовымъ. Типическая его физіогномія походила болѣе на греческую, чѣмъ на русскую; она носила на себѣ отпечатокъ холерическаго темперамента. Черные волосы у него на головѣ коротко были острижены; пріемы его были угловаты, но смѣлы и обличали въ немъ что-то военное. Холодно раскланявшись съ нами въ классѣ, онъ съ какою-то увѣренностію сказалъ: "господа, по возложенной на меня отъ университетскаго начальства обязанности, мы займемся съ вами риторикой; руководствомъ себѣ я избираю Жиберта; между тѣмъ будемъ разбирать лучшихъ русскихъ писателей; начнемъ съ духовныхъ витій." Кто жъ это такой? Наконецъ узнаёмъ, что это былъ нѣкогда ученикъ Харьковскаго коллегіума, потомъ аудиторъ полковой, который сидѣлъ подъ судомъ за пропажу пороха на гауптвахтѣ у Воскресенскихъ воротъ, гдѣ познакомился съ маіоромъ Глинкою, который доставлялъ ему для чтенія книги и между прочимъ Болтина примѣчанія на Леклеркову исторію Россіи. Эта книга возбудила въ арестантѣ желаніе заняться критическимъ изслѣдованіемъ отечественной исторіи, въ которомъ образцемъ ему былъ Шлецеръ. Генералъ лейтенантъ, въ послѣдствіи схимникъ въ Симоновской обители, Михайло Зиновьевичъ Дурасовъ, взявъ на себя отвѣтственность за пропажу пороха, способствовалъ къ освобожденію подсудимаго отъ суда и слѣдствія. Арестантъ этотъ былъ Михайло Трофимовичъ Каченовскій, который съ гауптвахты поступилъ къ попечителю Московскаго университета графу Разумовскому правителемъ его канцеляріи; по его предложенію, безъ экзамена, произведенъ сперва магистромъ, потомъ докторомъ словесныхъ наукъ. По своей должности при попечителѣ, Каченовскій въ университетѣ былъ вліятельнымъ человѣкомъ; писанныя имъ предложенія отъ имени графа Разумовскаго производили въ старыхъ профессорахъ, привыкшихъ къ старому порядку, не совсѣмъ благопріятное впечатлѣніе. Послѣ Карамзина, принявъ на себя изданіе Вѣстника Европы, онъ обнаружилъ свой критическій талантъ. Рѣзкія и смѣлыя его сужденія о литературныхъ знаменитостяхъ, до толѣ неприкосновенныхъ, не могли не раздражить самолюбіе поэтовъ, которыхъ еще Горацій называетъ irritabile genus. Хотя Каченовскій въ пропажѣ пороха былъ невиноватъ и оправданъ, но въ антикритикахъ не рѣдко ему намекали на это, и они были для него, что порохъ въ глазу. На него посыпались эпиграмы, но онъ избралъ себѣ девизъ: "стоять и правду говорить." Это произвело небезполезное движеніе въ нашей литературѣ. Одаренный воспріимчивымъ умомъ и счастливою памятью, дѣятельный и необыкновенно трудолюбивый, Каченовскій во многихъ предметахъ учености былъ самоучкою; пристрастный къ греческому и польскому языкамъ, хорошо изучилъ латинскій, италіянскій, англійскій и французскій, такъ что отъ одного предмета переходилъ къ другому: отъ риторики онъ перешелъ къ русской исторіи, потомъ къ археологіи и теоріи изящныхъ искусствъ. Въ его критицизмѣ выразился его подозрительный характеръ. Изученіе Шлецера усилило эту подозрительность до того, что въ древнихъ-письменныхъ памятникахъ мечтались ему поддѣлки: онъ опровергалъ существованіе Нестора лѣтописца, подлинность Іоанна Болгарскаго и другихъ; съ нѣкоторымъ ожесточеніемъ нападалъ онъ на исторію Карамзина. Впрочемъ его замѣчанія, дѣльныя и находчивыя обнаруживая его ученость, или, лучше сказать, начитанность и остроуміе, принесли пользу наукѣ. У него были свои послѣдователи и свои противники. Полемика его съ учеными, ему современными, представляетъ иногда довольно забавнаго. Въ 1796 году ученѣйшій профессоръ Баузе написалъ на латинскомъ языкѣ краснорѣчивую рѣчь, многими забытую: de Russia ante hoc seculum non prorsus inculta, nec parum adeo de litteris earumque studiis merita. Спустя десять лѣтъ, въ Вѣстникъ Европы появился переводъ ея безъ означенія имени сочинителя и переводчика подъ заглавіемъ: "что сдѣлано въ Россіи дла просвѣщенія народа и для славы отечества отъ временъ Рюрика до Петра Великаго." Статья эта, приписанная Каченовскому, заслужила ему похвалу. За нѣсколько времени до этого Шрёдеръ въ журналѣ своемъ помѣстилъ нѣмецкій переводъ, также безъ означенія имени сочинителя и, увидѣвъ ее въ Вѣстникѣ Европы, публично упрекалъ будто въ похищеніи его собственности, полагая, что Каченовскій перевелъ съ нѣмецкаго, не сославшись на источникъ. Тогда Каченовскій отвѣчалъ ему на прямикъ: "если такъ, то мы должны сознаться, что оба заимствовали изъ одного источника -- изъ рѣчи профессора Баузе." {См. подробности въ прекрасной статьѣ о Баузе, написанной Н. С. Тихонравовымъ въ Біограф. Словарѣ профессоровъ Москов. унив. M. 1855.} Такихъ столкновеній въ литературной дѣятельности у Каченовскаго было довольно. Какъ бывшій его ученикъ и подчиненный, по журналу сотрудникъ, по должности профессора и ценсора сослуживецъ, долженъ сказать, что Михайло Трофимовичъ, не смотря на его холерическій характеръ, былъ самый честный, благородный и дѣятельный человѣкъ. Строгій исполнитель своихъ обязанностей, онъ, владѣя небольшимъ домикомъ въ отдаленной части города, не пользовался, по должности ректора, казенною квартирою, потому что законъ не позволялъ ею пользоваться чиновнику, имѣющему собственный домъ, и каждый день, кромѣ воскресенья, являлся въ университетъ по дѣламъ службы.

Съ удовольствіемъ и признательностію я пользовался частными лекціями, библіотекою и драгоцѣннымъ собраніемъ славяно-русскихъ древностей незабвеннаго профессора правъ, юриста, дипломата, историка, археолога и Филолога Ѳедора Григорьевича Баузе. Въ 1807 году онъ былъ ректоромъ университета. Съ ненасытимою любознательностію, обогатившею его разнообразными свѣдѣніями, онъ соединялъ рѣдкій даръ слова, свободно и красно говорилъ и писалъ по латыни. Кромѣ изданныхъ имъ рѣчей, осталось много матеріаловъ для обширныхъ и важныхъ сочиненій, которые остались въ спискахъ. Въ продолженіи 30 лѣтъ, съ особеннымъ стараніемъ и съ великими издержками, составилъ онъ собраніе древнихъ славяно-русскихъ рукописей, между которыми находились Псалтырь и Прологъ XII вѣка, Лечебникъ 1588 вода, первыя на русскомъ логариѳмы, коллекція русскихъ монетъ и медалей, по мнѣнію знатоковъ, единственная въ своемъ родѣ. Мнѣ случалось видѣть почтеннаго профессора съ своимъ Анненскимъ орденомъ на шеѣ на толкучкѣ между букинистами, покупающимъ и торгующимъ старыя книги и вещи. Съ какою дѣтскою радостію и восторгомъ показывалъ онъ мнѣ, предъ нимъ мальчику, купленную имъ рѣдкость! Жалѣю, что я мало пользовался симъ рѣдкимъ случаемъ: Баузева библіотека и музей пропали въ 1812 году вмѣстѣ со многими драгоцѣнными памятниками нашей исторіи, которые извѣстны были Карамзину и К. Калайдовичу. По сосѣдству съ ними въ 4-й Мѣщанской, жилъ въ своемъ домѣ, уцѣлѣвшемъ отъ пожара въ 1812 году законоискусникъ Захаръ Аникѣевичь Горюшкинъ, по университету сослуживецъ и благопріятель моему отцу {Горюшкинъ род. въ 1748, ум. въ 1821 году.}. У него я часто бывалъ и пользовался его наставленіями, много слыхалъ отъ него о старинѣ и о вельможахъ съ нимъ знакомыхъ по дѣламъ. Это былъ мужъ опытный, любознательный, честный, твердаго характера. Любопытенъ его переходъ отъ подъячаго Сыскнаго приказа до профессора, Московскаго университета. Живы еще у меня въ памяти разсказы Захара Аникѣевича о прежнемъ бытѣ и судебныхъ дѣйствіяхъ тѣмъ болѣе, что онъ, по привычкѣ стариковской, любилъ ихъ часто повторять. Службу свою онъ началъ почти ребенкомъ въ воеводской канцеляріи, въ самомъ началѣ царствованія Екатерины II, когда секретари и повытчики за маловажные проступки таскали за волосы подъячихъ, a судьи самихъ секретарей. При нынѣшнемъ либеральномъ воззрѣніи на жизнь и на службу, конечно это покажется страннымъ и даже неимовѣрнымъ, между тѣмъ и въ наше время, лѣтъ около 40 тому, одинъ полномочный начальникъ, безъ лести преданный, за описку въ одной дѣловой бумагѣ, при всей канцеляріи, оттаскалъ за волосы дѣйствительнаго статскаго совѣтника. Его превосходительство не снесъ этого безчестія, умеръ отъ апоплексическаго удара. Говорятъ, будто этотъ же ревнитель службы, безъ лести преданный, за стишки, помѣщенные въ журналѣ издателемъ коллежскимъ совѣтникомъ велѣлъ его высокоблагородію отсчитать ио спинѣ сорокъ палокъ. Но этотъ господинъ былъ видно терп123;ливѣе и до сихъ поръ здравствуетъ, увѣряя всѣхъ, что это гнусная клевета на него завистниковъ и враговъ, которыхъ у него столько, сколько волосъ на головѣ

Возвратимся къ Горюшкину. Проходя всѣ степени канцелярской службы, онъ былъ подъячимъ въ страшномъ Сыскномъ приказѣ, гдѣ при допросахъ пытали обличенныхъ и оговоренныхъ: первыхъ потому, нѣтъ ли еще за ними какихъ преступленій, другихъ для дознанія правды, которую выкраивали изъ спины. Стоило только на кого закричать роковое слово и дѣло, тотчасъ схватятъ доносчика и обвиняемаго, представятъ въ Сыскной приказъ, бывшій тогда на Житномъ дворѣ у Калужскихъ воротъ. Въ застѣнкѣ палачи раздѣнутъ до нага, свяжутъ назади руки веревками, обшитыми войлокомъ, чтобы не перетерли кожи; палачь, ступивъ на бревешки, встряхиваетъ, такъ что руки выдутъ изъ лопатокъ.Это называлось встряскою, которая повторялась во время допроса; потомъ, нагнувъ спину, палачь билъ кнутомъ, сдирая кожу лоскутками отъ плечь до хребта. Вывертывая изъ лопатокъ руки, палачь, какъ ловкій костоправъ, вправлялъ, ихъ схвативъ, дернетъ что есть силы, и онѣ очутятся на своемъ мѣстѣ. Казалось, еще мало того. На ободранную спину трясли зажженный сухой вѣникъ, или посыпали солью; иногда въ тоже самое время судья колотилъ пытаемаго палкою по головѣ. Судьи прежде хвастались, сказывалъ Захаръ Аникѣевичъ, другъ передъ другомъ въ изобрѣтеніи новыхъ средствъ къ истязанію, новыхъ орудій при допросахъ, приводившихъ въ ужасъ и содроганіе людей не закоснѣвшихъ въ мучительствѣ подобныхъ себѣ. "Случилось мнѣ", продолжалъ онъ, "зайти въ пытальную палату, или застѣнокъ, по окончаніи присутствія; на полу я увидѣлъ кучку лоскутковъ окровавленной кожи; спрашиваю у палача: что это такое? Какъ что! выкройка изъ спины."

Для устрашенія оговоренныхъ и для принужденія ихъ къ признанію въ винахъ, при нихъ пытали другихъ на заказъ, т. е. жесточаѣ обыкновеннаго. Такъ было съ душегубкою и мучительницею Салтычихою. При видѣ заказныхъ пытокъ, она падала въ обморокъ, но не признавалась. Видно, не приказано было ее пытать. Среди лютыхъ пытокъ русской человѣкъ обнаруживалъ свое молодечество: при людяхъ для него и смерть красна. Въ Сыскномъ приказѣ отъ пытаемыхъ Горюшкинъ слыхалъ пословицу: "терпи голова, въ кости скована!" Послѣ мучительныхъ встрясокъ, съ истерзанною спиной, съ изломанными руками, облитый кровью, выходитъ изъ застѣнка; встрѣтившійся ему колодникъ, шедши на пытку, спрашиваетъ его: "какова баня?" -- Остались еще вѣники, тотъ отвѣчаетъ ему. Кто вытерпитъ три застѣнка и не сознается въ винѣ, "тотъ очищался кровію." Сколько разъ случалось, бывало, что, когда подымутъ на дыбу, винится въ преступленіи; снимутъ съ дыбы, запирается, говоря, что, не стерпя мученій, ложно показалъ на себя. Не рѣдко отъ страха сходили съ ума отъ жестокихъ истязаній, и даже при видѣ самыхъ пытокъ, умирали. Подъячіе Сыскнаго приказа призывали къ себѣ колодниковъ изъ тюрьмы въ канцелярію подъ предлогомъ повѣрки пыточныхъ рѣчей, a сами нашептывали имъ, кого еще оговорить, разумѣется, извѣстныхъ имъ зажиточныхъ людей. По такому наущенію, колодники имъ гласно объявляли, что съ ними участникомъ былъ такой-то. Тотчасъ къ нему въ полночь нагрянетъ съ подъячими команда, ворвутся въ домъ; испуганный хозяинъ даетъ имъ деньги, и они сами хватаютъ что попало; приводятъ его въ приказъ и ставятъ къ отвѣту; сперва пытаютъ докащиковъ, потомъ принимаются за оговореннаго, наконецъ докащики повинятся,что напрасно оговорили; имъ за это дадутъ ударовъ по 15 или 20 кнутомъ. Чтожъ они за это получатъ въ награду? Целковыхъ по два, или по три! Такъ бывало не въ одномъ Сыскномъ приказѣ.

Ничѣмъ не обязанный школѣ, Горюшкинъ чувствовалъ стремленіе къ просвѣщенію; кровавыя сцены въ Сыскномъ приказѣ и сообщество съ палачами и подобными имъ судьями и подъячими ему омерзѣли. Добывъ себѣ русскую грамматику, ариѳметику и логику, онъ принялся самъ учиться безъ учителя, уже женатый. Какого усилія и труда требовалось, чтобы безъ руководителя добиться до смысла грамматическихъ терминовъ! Вмѣсто чтенія пыточныхъ рѣчей, онъ сталъ твердить части рѣчи въ грамматикѣ. Такъ долго не могъ онъ понять въ грамматикѣ склоненіе: воевода, воеводы, воеводъ и пр., и то и дѣло твердя склоненія на постелѣ, не давалъ спать женѣ своей, такъ что она, вышедши изъ терпѣнія, сказала ему: "да что ты наладилъ одно воевода? По мнѣ это не мудрено; къ какому слову только его приладить, такъ и будетъ: воевода, воеводы, воеводѣ. На прикладъ: воевода судитъ, мѣсто воеводы, подарить воеводѣ." Это объясненіе малограмотной женщины, замѣтилъ Захаръ Аникѣевичъ, развязало ему понятіе, и онъ съ легкой ея руки пошелъ впередъ. Съ неимовѣрнымъ трудомъ онъ выучилъ ариѳметику и логику, съ усиленнымъ вниманіемъ изучалъ историческія, богословскія, философскія и юридическія книги; искалъ знакомства съ учеными людьми, которые могли бы его руководствовать въ занятіяхъ науками. Съ этою цѣлію онъ сблизился съ профессорами Аничковымъ и Десішцкимъ. Приложеніе пріобрѣтенныхъ знаній ему доставило мѣсто члена въ уголовной и казенной палатахъ. Споръ его съ главнокомандующимъ княземъ Прозоровскимъ по дѣлу Новикова въ уголовной палатѣ обнаружилъ въ Горюшкинѣ гражданское мужество; одинъ опирался на личное мнѣніе императрицы, a другой на силу закона и не убоялся гнѣва и угрозъ сильнаго вельможи, желавшаго угодить государынѣ обвиненіемъ Новикова. Познанія и опытность въ отечественномъ законовѣдѣніи сдѣлали Горюшкина извѣстнымъ директору Московскаго университета П. И. Фонъ-Визину; онъ пригласилъ его преподавать въ университетѣ и потомъ въ бывшемъ при университетѣ благородномъ пансіонѣ практическое законовѣдѣніе. Своимъ лекціямъ онъ давалъ драматическую форму; классъ его представлялъ присутствіе, гдѣ производился судъ по законному порядку. Изъ студентовъ и учениковъ избирались наставникомъ предсѣдатели, судьи, секретари и т. д. Въ послѣдствіи изъ нихъ выходили сенаторы и министры. Изданное имъ сочиненіе въ трехъ частяхъ 1807 и 1815 годовъ: "Описаніе судебныхъ дѣйствій", замѣчательно не только въ юридическомъ, но и въ археологическомъ отношеніи, какъ значительный матеріялъ юридическихъ древностей. Горюшкина "Руководство къ познанію Россійскаго законоискусства" есть созданная имъ самимъ система, въ которой сильная, но безформенная народность борется съ классическими понятіями древнихъ и новѣйшихъ юриспрудентовъ. Онъ едва ли не первый у насъ показалъ источникъ юриспруденціи въ нравахъ, обычаяхъ и пословицахъ Русскаго народа. Какъ опытный законоискусникъ, онъ былъ оракуломъ для многихъ; къ нему прибѣгали за совѣтами въ затруднительныхъ случаяхъ и запутанныхъ дѣлахъ вельможи, сенаторы и профессоры. У него была домашняя школа законовѣдѣнія; образовавшіеся у него молодые люди выходили хорошими стряпчими. Какъ любитель изящныхъ искусствъ, онъ въ гостепріимномъ своемъ домъ завелъ маленькій театръ и музыку. По пріемамъ и костюму, Захаръ Аникѣевичъ не походилъ на прежняго подъячаго, но скорѣе на щеголеватаго барина; черты лица были у него правильныя, глаза маленькіе, ротъ узкій, выражавшій проницательность и скромность. Онъ пудрился, украшалъ волосы пуклями, носилъ модный кафтанъ и шлифныя на башмакахъ пряжки съ розами, или стразами, двое часовъ въ карманахъ съ золотыми цѣпочками, на пальцахъ жалованные брилліантовые перстни. Карамзинъ въ своей Исторіи рѣдкіе списки Русской Правды и лѣтописи, заимствованные изъ библіотеки Горюшкина, обозначаетъ Горюшкинскими.......

"Русскій архивъ", 1866. Вып. 4--5.

Оставить комментарий Снегирев Иван Михайлович (bmn@lib.ru) Год: 1866 Обновлено: 27/10/2021. 129k. Статистика. Описание: Мемуары Мемуары	Скачать FB2 Оценка: *5.003** Ваша оценка:

Снегирев Иван Михайлович Воспоминания

Снегирев Иван Михайлович
Воспоминания