Смирнова-Сазонова Софья Ивановна
В огонь и в воду

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повѣсть.

   

ВЪ ОГОНЬ И ВЪ ВОДУ.

Повѣсть.

I.

   Анна Михайловна вставала поздно. Она была еще въ постели, когда пришли ей сказать, что пріѣхала какая-то почтенная дама, велѣла разбудить барыню и приказала себѣ чаю подать.
   -- Какая дама? Откуда?-- спросила она съ удивленіемъ.
   -- Должно быть съ вокзала. Съ ними горничная и багажъ. Онѣ говорятъ, что онѣ родственница, внучкой васъ называютъ.
   Анна Михайловна пришла въ ужасъ. Она смутно помнила, что у нея есть гдѣ-то бабушка, которой она разъ въ годъ писала письма и не видала съ дѣтства. Правда, она въ каждомъ письмѣ звала ее въ Петербургъ, но знала навѣрное, что та не поѣдетъ, потому что сорокъ лѣтъ безвыѣздно живетъ въ глуши. Тамъ она перехоронила всю свою родню, переходя по наслѣдству, какъ недвижимая собственность, отъ сына къ зятю, отъ зятя къ внуку. Кругомъ нея все валилось, смерть косила ея близкихъ, а она какъ дубъ стояла крѣпко, на зависть всѣмъ. Каждый разъ, получая отъ нея письмо съ дрожащими готическими буквами и читая его изъ пятаго въ десятое, Анна Михайловна думала: ну, это навѣрное послѣднее!
   И вотъ вдругъ говорятъ: бабушка пріѣхала.
   Она надѣла капотъ и вышла въ столовую.
   Высокая, плотная старуха въ тюлевомъ чепцѣ на обстриженныхъ волосахъ, въ черномъ бумазейномъ платьѣ, съ палкою въ рукахъ, поднялась ей навстрѣчу.
   -- Что ты, мать моя, никакъ въ умѣ рехнулась?-- начала она не здороваясь. До которыхъ поръ спишь!
   "Она"!-- подумала Анна Михайловна съ отчаяніемъ, узнавая ее по портрету и, главное, по ея рѣшительному громкому голосу, смутно сохранившемуся у нея въ памяти еще съ дѣтства. Вмѣсто развалины, которую она ожидала встрѣтить, она увидала крѣпкую какъ дубъ старуху, съ крупными чертами и грознымъ командирскимъ видомъ. Правда, руки у нея тряслись, во рту остались отъ зубовъ одни обломки, какъ пни на посѣчи, и все лицо было покрыто морщинами, страшными старческими морщинами, отъ которыхъ маленькая Вѣрушка пришла въ изумленіе, увѣряя, что у бабушки на лицѣ сѣтка, но все-таки для своихъ лѣтъ она была удивительно бодра.
   -- Наконецъ-то вы насъ вспомнили!-- говорила Анна Михайловна, стараясь сдѣлать пріятно удивленное лицо.-- Дѣти, вы что же? Поздоровайтесь -- это бабушка.
   Дѣти, окружавшія пріѣзжую, смотрѣли на нее какъ на царь-пушку, но близко подойти не рѣшались.
   -- Все твои?-- спросила бабушка.-- Который же Володя-то? я что-то не признаю.
   -- Володи нѣтъ... Онъ въ гимназіи. Это младшіе. Это вотъ Вѣрочка, это Костя,-- стала представлять ихъ хозяйка.
   -- И, да какіе же они у тебя заморенные?.. Ужъ и народила же, мать моя... Лучше-то не съумѣла? А эта вотъ курносая не вѣритъ, что я бабушка. Отчего, говоритъ, у тебя сѣтка на лицѣ? Погоди, говорю, доживешь до моихъ лѣтъ, и у тебя будетъ сѣтка.-- Гдѣ мужъ-то? Что не показываешь?
   -- Его нѣтъ; онъ на службѣ.
   -- Поди-ка ужъ его превосходительство... То-то я смотрю, вы всѣ важные такіе. Сейчасъ видно, что генералы. Ты что же мнѣ чаю-то не дашь? Только ты мнѣ не вашего, не кронштадтскаго, а настоящаго дай. Я крѣпкій пью. Говорятъ, грудь сушитъ, да врутъ все. Кого горе не высушило, тотъ отъ чаю не высохнетъ.
   Анна Михайловна сѣла за самоваръ и кивнула нѣмкѣ, чтобъ она уводила дѣтей.
   -- Кто такая?-- спросила бабушка, думая, что спрашиваетъ тихо, но такъ однако-жъ, что можно было слышать въ другой комнатѣ.
   -- Это бонна, фрейлейнъ Эмма.
   -- Нянька что-ли?
   -- Да, она при дѣтяхъ.
   -- Изъ благородныхъ?
   -- Право, не знаю...
   -- Дорого платишь?
   Анна Михайловна сказала.
   -- А у меня-то горе какое!' Слышала? Платонъ-то мой приказалъ долго жить.
   Анна Михайловна даже въ лицѣ измѣнилась. Такъ вотъ отчего старуха пріѣхала! Платонъ былъ внукъ, у котораго она жила послѣднее время. Съ его смертью она лишилась пріюта. Въ провинціи у нея никого больше не оставалось. Неужели она переселится къ нимъ? Этого удара Анна Михайловна никакъ не ожидала.
   -- Чѣмъ же онъ умеръ?-- спросила она упавшимъ голосомъ.
   -- Говорятъ, воспаленіе въ груди... Да все вранье! Подсыпали... Полячка подсыпала.
   -- Какая полячка?
   -- Ахъ, да которая съ нимъ жила! Ванда толсторожая. Прямо отравила. Я и попу на духу такъ сказала. Ни на кого, говорю, батюшка, не грѣшу, а что она ему яду подсыпала, къ присягѣ пойду, крестъ поцѣлую. Ни за что человѣка погубила.
   "Ничего не понимаю", думала Анна Михайловна.-- Отчего же это она священнику на духу въ чужомъ грѣхѣ каялась? И куда я ее помѣщу? У насъ теперь ни одного уголка свободнаго нѣтъ. Надняхъ долженъ братъ пріѣхать, невѣстка съ дѣтьми гоститъ. Просто съ ума можно сойти".
   -- Когда же это было?-- спросила она машинально. Постомъ что-ли?
   -- Какимъ постомъ! на святкахъ.
   -- Вы говорите, что вы говѣли.
   -- Говѣла, мать моя. Я безъ покаянія умирать не хочу. Какъ я, человѣкъ старый, на машинѣ поѣду, и у попа на духу не была. А какъ меня убьетъ? Это, по вашему, по нонѣшнему такъ... сѣлъ да поѣхалъ, и лба не перекрестилъ. А я, какъ истинная христіанка, исповѣдалась и причастилась.
   -- Чего же вы боялись?
   -- Какъ чего? А мосты! Загремишь внизъ, тутъ и костей не соберешь. Охъ, кабы не горе мое великое, ни за что-бы я къ вамъ не поѣхала. Значитъ, велико мое горе, коли я этой вашей проклятой машины не побоялась. Да есть у меня заступница, Смоленская Божія Матерь, она меня, Владычица, не оставитъ... По чемъ чай берешь? спросила она неожиданно. Вотъ у нашего исправника чай, такъ ужъ могу сказать, чай! Ему зять изъ Кяхты присылаетъ. И сливки у васъ дрянь. У насъ такія дѣвкамъ на кухню отдаютъ.
   Бабушка сдѣлала глотокъ и вдругъ трагически остановилась.
   -- Какой у васъ нониче день?
   -- Пятница, кажется.
   -- Да ты не врешь?
   -- Нѣтъ, кажется, пятница.
   -- Ты что-жъ это меня оскоромила? Ахъ, чтобъ васъ... И я-то на старости лѣтъ съ ума сошла. Ахъ вы, безбожники петербургскіе! И постовъ-то у васъ нѣтъ. Вотъ ужо постой, провалится ваше болото чухонское въ таръ-тарары!
   "Вотъ еще удовольствіе!-- подумала Анна Михайловна.-- Надо ей особый столъ готовить".
   -- Какъ же это случилось?-- спросила она.-- Онъ скоропостижно умеръ?
   -- Въ три дни Богу душу отдалъ. Все жаловался, что въ боку колотье. Дай, говорю, Платоша я тебя натру. Нѣтъ, говоритъ, это пустое. Пройдетъ и такъ. Не любилъ покойникъ натираться. А она, эта полячка проклятая, все порошки ему давала. Какъ я его просила, на колѣняхъ передъ нимъ стояла, чтобы онъ эти порошки не принималъ. Нѣтъ, не послушалъ старуху.
   -- Да вы-бы доктора позвали.
   -- Былъ, матушка, и докторъ былъ. Да онъ съ ней за одно. Такой же панъ проклятый. Всѣ они насъ, русскихъ, ненавидятъ. Я-бы на мѣстѣ царя-батюшки ни одному поляку не позволила православнаго лечить. Долго-ли подсыпать. И подсыплетъ. Какъ пить дастъ.
   -- Что вы, Богъ съ вами...
   -- А ты меня не учи. Ты еще не родилась, а у меня ужъ сыновья въ военной службѣ были. Да я этого дѣла такъ не оставлю. До царя дойду, а ужъ въ Сибирь ее упрячу. Онъ мнѣ внукъ родной, я за него передъ Богомъ отвѣтъ дамъ. А она, подлая, меня изъ дому выгнала, да еще что мнѣ говоритъ: вы, говоритъ, и при жизни-то его мучили, да и въ гробу покою не даете. Онъ, говоритъ, васъ никогда не любилъ. Онъ меня, покойникъ не любилъ! (Бабушка трагически ударила себя въ грудь). Да онъ бывало за столъ не сядетъ безъ того, чтобы не спросить, все-ли бабушкѣ подали. Самъ мнѣ рыбу покупалъ. Зналъ голубчикъ, что я осетрину люблю, осетрины мнѣ изъ города привозилъ. Въ постные дни щи мнѣ изъ снѣтковъ варили. Снѣтки у насъ чудесные, свѣжіе, крупные,-- чистые окуни... Не любилъ! Да вѣдь я ему бабка родная. Коли у насъ съ нимъ что и было, такъ изъ-за нея же, изъ-за польскаго отродья. Я за нее клясть его хотѣла.
   "Часъ отъ часу не легче"!-- думала Анна Михайловна.
   -- За что же клясть, бабушка?
   -- А не живи съ полячкой, вотъ за что.
   -- Да вѣдь онъ можетъ быть ее любилъ.
   -- И, мать моя, какая тамъ любовь? Пустое все. Просто баба нужна. Ну, и возьми русскую. Мало у насъ своихъ что-ли. Вотъ у дьякона дочь. Прекрасная дѣвушка! ндравственная, почтительная! прямо сказать, вѣжливая дѣвушка. Взялъ-бы да и женился.
   -- Развѣ онъ не былъ женатъ?
   -- На комъ? На полячкѣ-то? Да она къ нему отъ живого мужа ушла.
   "Если я ее помѣщу въ Володиной комнатѣ, соображала про себя Анна Михайловна, Володю можно будетъ къ отцу перевести, Лену въ дѣтскую... Куда же я Колю дѣну? Развѣ вотъ что?.. Вѣру въ дѣтскую, Владиміра Ивановича ко мнѣ... Тогда Колю съ Володей... Нѣтъ, не могу, думала она съ отчаяніемъ... Не могу! Марью Алексѣевну некуда дѣвать".
   Бабушка между тѣмъ разсказывала, какъ умиралъ несчастный Платонъ.
   -- Какъ увидала я его, батюшку моего, въ гробу, такъ я замертво и упала. Не помню, какъ меня и вынесли. Шутка-ли двѣнадцать лѣтъ мы съ нимъ жили. Ни въ чемъ себѣ отказу не знала... Бывало, на платье мнѣ привезетъ, матеріи все плотныя, добротныя... Да что ты. говорю, отецъ мой, никакъ ты меня замужъ собираешь? Ничего, говоритъ, мы васъ и замужъ выдадимъ. А замѣсто того, голубчикъ... (Бабушка вынула изъ кармана голубой съ каемочками платокъ, запачканный табакомъ, и поднесла его къ глазамъ). И самъ въ сырой землѣ лежитъ... А вѣдь какой молодецъ-то былъ! Не вашимъ петербургскимъ чета. Мнѣ и то, бывало, попадья говоритъ: "Да что это, Катерина Платоновна, какой у васъ внукъ-то красавецъ! Чистый губернаторъ"! Да не свяжись онъ съ этой безпутной и по сейчасъ былъ-бы живъ. Отравила, прямо отравила! Духовную онъ ей написалъ... Все ей отказалъ... И домъ, и тарантасъ, и лошадей... Ахъ, тройка у него была славная! Восемьсотъ цѣлковыхъ приставъ давалъ... Не отдалъ... Коренника очень любилъ. Ужъ и лошадь! Чистая сатана! Да еще что... Ахъ, шутникъ онъ былъ, покойникъ!.. Садитесь, говоритъ, бабушка, прокачу. Поди ты, говорю, сяду я на этакого чорта. Да я вотъ, дай срокъ, я его отравлю... Смѣюсь это такъ ему, а у самой душа болитъ... Ну, спаси Господи, этакій сатана, да бить начнетъ. Ужъ какъ я Бога молила, чтобъ онъ эту тройку продалъ. Нѣтъ, голубчикъ, не пожелалъ. Все теперь этой распутной досталось. Шуба у него была медвѣжья, двѣсти рублей въ Нижнемъ заплочена, часы золотые чудесные... все ей! Да я не ропщу, мнѣ что... Царица Небесная видитъ мою душу... Мнѣ ничего не надо... Много-ли мнѣ и жить-то!.. Въ могилу съ собой не унесу... А только что я поруганія не допущу... Я говорю: отецъ дьяконъ! ты будь свидѣтель, она его отравила.-- Какъ же, говоритъ, такъ? Стало быть и хоронить нельзя?-- Какъ нельзя хоронить? Да что онъ еретикъ что-ли?-- Стало быть, говоритъ, мы должны за приставомъ послать и вскрывать его будутъ.-- Что? рѣзать покойника? Да ты, говорю, въ умѣ? Какія ты слова говоришь?-- Иначе, говоритъ, нельзя. Мы за это отвѣчаемъ... Вотъ оно дѣло-то какое! Ну, поплакала я, поплакала, да и промолчала до времени. А теперь вотъ пріѣхала прокурору жалобу подавать.
   -- Какъ прокурору?-- ужаснулась Анна Михайловна.-- Вы судиться хотите?
   -- Тысячу верстъ я ѣхала. Стара я, мать моя, по гостямъ ѣздить. Нужда моя ѣхала. Горе меня гнало.
   -- Такъ отчего-же вы тамъ не подавали жалобу?
   -- Подкуплены. Всѣ подкуплены! Слѣдователь ея первый другъ и пріятель. Вмѣстѣ они покойника обманывали. Приставу шубу подарила. Шкатулка у покойника была, и шкатулку унесли... Ко мнѣ дѣвка тогда прибѣжала; матушка, говоритъ, Катерина Платоновна, что-жъ это такое? Печати кладутъ, а тамъ ужъ и нѣтъ ничего... Да, я ее припечатаю! Будетъ она меня помнить!.. Я и не такихъ, какъ она, учила. Я правду найду!.. Я ему бабка родная, а она что? Вотъ только грѣшить не хочу, человѣкъ я старый, а то-бы я сказала, какъ ее по нашему, по-русски называютъ.
   Бабушка вынула оловянную табакерку, энергически понюхала и вдругъ неожиданно спросила:
   -- Что это у тебя на лбу вихры-то обстрижены? Мода что-ли такая?
   Анна Михайловна машинально тронула себя за лобъ.
   -- Да, вотъ надо-бы завить. Я не успѣла.
   -- Чего вы лобъ-то завиваете? Вотъ въ мое время локоны носили, то-ли дѣло! и къ лицу, и благородно. А это что?.. Настригутъ себѣ вихровъ на лбу.
   -- Теперь всѣ такъ носятъ.
   -- Охъ, погляжу я на васъ, драть-то васъ некому. Кликни-ка, матушка, дѣвку, вели мою Федосью накормить. У васъ вѣдь все нонѣшнія, модныя... На меня, старуху, и глядѣть не захотятъ. Я свою привезла. Она изъ духовнаго званія, дьячиха она, да вы на это не смотрите. Покормите ее въ людской. Что нибудь дадите, она и благодарна. Дома-то не ѣвши сидѣла.
   -- Я сейчасъ позвоню.
   Анна Михайловна встала и нажала пуговку въ стѣнѣ.
   -- Гдѣ-жъ у васъ колокольчикъ-то, я не вижу?
   -- А вотъ онъ здѣсь.
   Она еще разъ тронула пуговку и объяснила, что это электрическій звонокъ,
   -- Охъ, чтобъ васъ! Все нонче электричество. Постовъ не соблюдаютъ, а все, говорятъ, электричество.
   Дьячиху на кухнѣ накормили. Послѣ этого вся прислуга узнала и объ отравленіи, и о полячкѣ, и про бабушку много такого, чего та сама не разсказывала.
   Анна Михайловна завилась, одѣлась, заказала бабушкѣ постный обѣдъ -- ея любимую осетрину и лимонное желе -- и послѣ долгихъ усиленныхъ соображеній рѣшила, наконецъ, какъ всѣхъ размѣстить: дѣтей всѣхъ въ дѣтскую, а нѣмку съ бабушкой.
   Анна Михайловна была женщина добрая и гостепріимная. Но отъ постояной суеты, отъ гостей, родни, множества дѣтей и заботъ о ихъ воспитаніи у нея часто умъ за разумъ заходилъ. Одинъ знакомый, просидѣвъ съ ней разъ полчаса, говорилъ потомъ съ убѣжденіемъ:
   -- Кто это? генеральша Булатова? У нея пѣтухи въ головѣ поютъ.
   У нея всегда былъ или мигрень или какія-нибудь непріятности. Она съ утра бывала разстроена. Прислуга завидовала ей, что она барыня, а она завидовала прислугѣ, что ей не надо заказывать обѣдъ и нанимать репетиторовъ. Хозяйство было ей въ тягость. Просыпаясь въ одиннадцатомъ часу, она ничего не успѣвала, ходила неодѣтая и всегда жаловалась, что ей некогда.
   Если у Вѣры была сыпь на лицѣ, она читала медицинскія книги, лечила ее сама и когда сыпь отъ этого усиливалась, она звала доктора, сначала одного, потомъ другого, потомъ показывала ихъ рецепты студенту-медику, который ходилъ къ нимъ репетиторомъ, и совѣтовалась съ нимъ. Анна Михайловна вѣрила ему, потому что онъ слѣдитъ за наукой. Но потихоньку отъ него она все-таки пробовала еще одну мазь, которую одна знакомая привезла изъ Москвы и очень хвалила. Одно время она сама страдала глазами, была у разныхъ окулистовъ и, пролечившись цѣлую зиму, поѣхала весной въ Крымъ. Въ Москвѣ, дожидаясь поѣзда, она сидѣла на вокзалѣ, разговорилась съ дѣвушкой при дамской комнатѣ, разсказала ей про свою болѣзнь и показала пузырьки съ рецептами. Та сказала, что все это пустое, чтобъ она это бросила и дала ей свою примочку. Что-жъ, подумала Анна Михайловна, отчего не попробовать? И начавши свое леченіе у Юнге и Магавли, продолжала его у дѣвушки при дамской комнатѣ. И все у нея такъ шло. Въ пять минутъ она перерѣшала самыя важныя рѣшенія. Во вторникъ она хвалила человѣка, а въ четвергъ говорила, что, кажется, она въ немъ ошиблась.
   Вообще душевнаго спокойствія не было. А теперь вотъ бабушка! Бабушка упала ей какъ снѣгъ на голову.
   Когда мужъ вернулся со службы, она вышла къ нему и сказала таинственно:
   -- Бабушка Катерина Платоновна пріѣхала.
   -- Какая Катерина Платоновна?
   Но старуха, постукивая палкой, сама уже шла къ нему на встрѣчу.
   -- Ну-ка, покажись, какой такой внукъ? Здравствуй, ваше превосходительство. Ты чай и забылъ, что у тебя бабка на свѣтѣ есть.
   Булатовъ хоть и былъ умный человѣкъ, но въ эту минуту имѣлъ очень глупый видъ. Онъ зналъ, что жена пишетъ иногда письма какой-то бабушкѣ и даже поклоны отъ него посылаетъ, но существуетъ-ли на самомъ дѣлѣ эта старуха, объ этомъ онъ никогда не думалъ. Для него она была просто миѳъ, семейное преданіе. А главное, онъ о ней совсѣмъ забылъ. Его мысли были такъ далеко, что появленіе этой библейской старухи такъ-же поразило его, какъ удивило-бы, если-бъ ему сказали, что у него въ гостиной сидитъ жена Авраама. Въ первую минуту онъ совсѣмъ растерялся и, прикладываясь губами къ протянутой ему старческой костлявой рукѣ, думалъ, не ошибка-ли это, не ошиблась-ли она квартирой, но, взглянувъ на жену, понялъ, что это и есть та самая Катерина Платоновна, на внучкѣ которой онъ 20 лѣтъ женатъ.
   Передъ этой высокой монументальной старухой онъ стоялъ какъ передъ памятникомъ Екатерины, чувствуя, что однимъ щелчкомъ она могла-бы убить его. И вдругъ эта колоссальная бабушка стала ему говорить, что она сирота, что онъ у нея одинъ, что Платонъ умеръ, а Сергѣй знать ея не хочетъ.
   -- Ты ужъ какъ хочешь, ваше превосходительство, а я къ тебѣ пріѣхала. Все какая ни на есть бабка.
   -- Милости просимъ, я очень радъ,-- говорилъ онъ, оглядывая ее своими усталыми глазами.
   

II.

   Въ тотъ-же день бабушка вступила во всѣ свои права. Невѣстку Марью Алексѣевну, жену непокорнаго внука Сергѣя, пріѣхавшую изъ Екатеринбурга опредѣлять сына въ корпусъ, она встрѣтила строго и даже на вы. Марья Алексѣевна, красивая блондинка съ задумчивыми глазами, отнеслась къ этому не то равнодушно, не то разсѣянно, занятая какими-то своими думами. Сына ея бабушка сразу окрестила противнымъ мальчишкой; онъ хоть и поцѣловалъ у нея руку, но пожаловался, что отъ нея табакомъ пахнетъ. За то гимназистъ Володя сдѣлался ея любимцемъ.
   -- Чудесный мальчикъ!-- говорила она, глядя на торчавшіе ежомъ волоса гимназиста и его каріе смышленые глаза.
   И одѣляя дѣтей гостинцами, тверскими пряниками въ видѣ согнутыхъ въ кольцо щукъ и коней неизвѣстной породы, она самую большую щуку отдала Володѣ.
   За обѣдомъ, увидавъ приборъ для нѣмки, она вслухъ удивилась, что няньку сажаютъ съ собой за столъ. Нѣмка покраснѣла до самыхъ волосъ, по лицу хозяйки прошла судорога.
   Студента Колю, племянника Булатовыхъ, она назвала безбожникомъ за то, что онъ не перекрестился передъ обѣдомъ.
   -- Небось начальству-то своему кланяешься, а Богу и поклониться не хочешь.
   -- Такъ вѣдь, бабушка, начальство-то обижается, коли ему не поклонишься, а Богу-то все равно.
   -- И то сказать! О такомъ дуракѣ и Богъ-то думать не станетъ.
   -- Ну, вотъ видите, вы сами со мной согласны.
   -- Эка невидаль какая! Нуженъ Ему твой поклонъ. Да ему какіе святители, угодники молятся. Не тебѣ чета!.. Ему всѣ силы небесныя служатъ... со страхомъ и трепетомъ. Очень Ему нужно, что ты лобъ не перекрестишь. Да такихъ-то, какъ ты, Онъ и...
   Бабушка чуть было не сказала: "и на порогъ къ себѣ не пуститъ!" но во-время спохватилась.
   -- Ну, васъ совсѣмъ! согрѣшила я съ вами, грѣшная. Не хочешь Богу поклониться, сатанѣ поклонишься. Богъ-то знаетъ, что дѣлаетъ. Коли Онъ у тебя разумъ отнялъ, такъ что съ тобой разговаривать.
   -- Вотъ то-то и дѣло, бабушка, чѣмъ-же я виноватъ? Коли Богъ у меня разумъ отнялъ, стало быть такъ нужно было. Это ужъ Его воля. А вы вотъ хотите, чтобы я умный былъ. Вы, значитъ, противъ воли Божіей идете.
   -- А ты молись, такъ и вернетъ тебѣ Господь разумъ.
   -- Да вѣдь я по глупости своей и молиться не могу.
   -- Что выдумаетъ тоже! "Не могу!" Небось придешь на экзаменъ уроки отвѣчать, не скажешь: не могу. Тамъ тебѣ такое "не могу" пропишутъ, что и не вспомнишься.
   -- Хорошенько его, бабушка!-- сказала Анна Михайловна.-- Онъ у насъ никакихъ властей не признаетъ.
   -- Да и занимается неважно,-- замѣтилъ Владиміръ Ивановичъ сквозь зубы.
   Коля былъ красавецъ, бабушка ему это въ глаза сказала. Его дѣдъ былъ старый кавказецъ, мать кавказская уроженка, и хотя по отцу онъ былъ Булатовъ, но булатовской крови въ немъ не было и слѣда. На берегахъ Невы такіе не родятся. Только южное солнце даетъ эти яркія краски, рѣзко очерченный профиль, темные какъ ночь глаза и точно изъ бронзы отлитую фигуру, изъ однихъ мускуловъ и костей. Товарищи не даромъ звали его джигитомъ. Его предки, навѣрное, грабили гдѣ-нибудь въ горахъ и, встрѣтивъ путника въ ущельѣ, не задумываясь пускали въ него пулю. Но въ немъ эта дикость смягчалась необыкновенно нѣжнымъ, женственнымъ выраженіемъ глазъ. Даже на дядю, который изводилъ его своими разговорами о долгѣ, онъ смотрѣлъ, какъ на хорошенькую женщину. Эти глаза подкупали. Ну, ей Богу-же, я не виноватъ, говорили они. Ну, посмотрите, развѣ можно на меня сердиться? И Колѣ прощали много такого, чего не простили-бы другому. Вся булатовская семья его любила. Только дядя иногда ожесточался и, призвавъ его къ себѣ, толковалъ ему о долгѣ. Чтобы не говорить съ дядей о долгѣ, Коля сталъ рѣже ходить, придумывая сто одну причину, почему онъ не могъ быть.
   Старшая дочь Булатовыхъ, Лена, 17-ти-лѣтняя полненькая дѣвушка съ ямочками на щекахъ и маленькими плутоватыми глазками, весь обѣдъ лукаво на него посматривала и потихоньку отъ большихъ бросала въ него хлѣбными шариками.
   Бабушкѣ подали къ рыбѣ соусъ съ кайенскимъ перцемъ. Она попробовала, но сейчасъ-же выплюнула и объявила, что этимъ соусомъ хорошо отъ ревматизма натираться.
   Коля разсказалъ эпизодъ, котораго онъ былъ свидѣтелемъ на улицѣ. Онъ шелъ Спасскимъ переулкомъ и видѣлъ, какъ мальчишка бѣжалъ съ судкомъ черезъ улицу и, зазѣвавшись, пролилъ все на мостовую. Слѣдомъ за нимъ шелъ рабочій, простой мужикъ. Увидавъ подъ ногами чей-то обѣдъ, онъ остановился, подумалъ, поглядѣлъ вокругъ, но убѣдившись, что кромѣ него желающихъ нѣтъ, сталъ бережно подбирать съ земли картофель и говядину и, перекрестившись, все съѣлъ. Потомъ снялъ шапку, опять перекрестился и отъ глубины души сказалъ:
   -- Ну вотъ, слава тебѣ Господи, и пообѣдалъ!
   Марья Алексѣевна вздрогнула и промолвила: "Какой ужасъ!" Нѣмка сказала: "Pfui!" но тотчасъ-же, спохватившись, прибавила:
   -- Ach, mein Gott, ist das möglich!
   Анна Михайловна сдѣлала страдальческое лицо, но неизвѣстно, оттого-ли, что мужикъ ѣлъ такую гадость, или оттого, что онъ бѣденъ. Владиміръ Ивановичъ, всегда переходившій отъ частнаго къ общему, заговорилъ о бѣдности вообще и о томъ, что въ Россіи голодъ. Бабушка на-отрѣзъ объявила, что все это вранье, что у нашего царя голода быть не можетъ. Все это выдумали заграницей, когда узнали, что царь не позволилъ имъ хлѣба продавать.
   -- Да вѣдь въ нашихъ же газетахъ пишутъ.
   -- Ну, и врутъ! И газеты врутъ.
   -- А какъ же пожертвованія собираютъ. Кому же это?
   -- Кому? Бѣднымъ людямъ. Бѣдные-то вездѣ чай есть. Ну и подай, Христа ради.
   -- Здѣсь, бабушка, милостыню не велѣно подавать, -- замѣтилъ студентъ. За это въ участокъ берутъ.
   -- Кого? Меня въ часть за то, что я нищему подамъ? Да ты никакъ очумѣлъ.
   -- Не васъ, а нищаго возьмутъ.
   -- Да ты православный или нѣтъ? Какъ же это нищаго взять, когда самъ Господь велѣлъ ему подавать. Да онъ, можетъ, за меня, грѣшную, Бога замолитъ. Можетъ его-то молитва скорѣй до Бога дойдетъ. Въ часть, говоритъ, возьмутъ. Выдумаетъ тоже. Да и вотъ пойду и стану на мосту и буду Христа ради просить. Погляжу я, кто меня посмѣетъ тронуть.
   -- Заберутъ, бабушка, и васъ заберутъ.
   -- Врешь ты все. Нѣтъ такого закона.
   -- А вотъ вы попробуйте, станьте на мосту.
   Старуха вдругъ выпрямилась.
   -- Я, батюшка, столбовая дворянка и, благодареніе моему Богу, отъ царя пенсію имѣю. Я милостыню подавать подавала, а принимать Богъ миловалъ.
   Наступила минутная пауза. Всѣ замолчали, всѣмъ стало неловко. Одна бабушка, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжала:
   -- Выдумали голодъ, а нищему не подавай.
   -- Вотъ-бы васъ, бабушка, интервьюировать, -- замѣтилъ Владиміръ Ивановичъ.
   -- Чего?
   -- Ваше интервью напечатать.
   -- Какое перевью? Что еще?
   -- А вотъ пришелъ-бы къ вамъ журналистъ, поговорилъ-бы съ вами о политикѣ, напримѣръ, хоть о томъ, что голода въ Россіи нѣтъ, и потомъ въ газетахъ напечаталъ-бы.
   -- Поди-ты, ваше превосходительство. Что про тебя-то скажутъ? Вотъ скажутъ, у генерала Булатова бабку въ газетахъ пропечатали.
   Послѣ обѣда Владиміръ Ивановичъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ; бабушка задремала въ креслахъ. Володя сѣлъ печатать на новой машинкѣ, считая себя мастеромъ этого дѣла, но все забывая передвинуть рычагъ, отчего у него одна строка покрывала другую. Кадетъ сталъ у него за спиною и глубокомысленно слѣдилъ за его работой, изрѣдка замѣчая:
   -- Ну, и навралъ.
   -- Отойди, ты мнѣ мѣшаешь.
   -- Ничего я тебѣ не мѣшаю.
   -- Вотъ опять навралъ! ъ пропустилъ.
   Студентъ сталъ было прощаться, но Лена безъ церемоніи отняла у него шапку и даже сѣла на нее.
   -- Ну, перестань, что за глупости!-- говорилъ онъ недовольнымъ тономъ.-- Что тебѣ точно пять лѣтъ.
   Лена вдругъ вскочила.
   -- Тетя Маша, держите!-- крикнула она блондинкѣ, перекидывая ей шапку.-- У васъ онъ не посмѣетъ взять.
   Но та даже не шевельнулась.
   -- Вы уходите?-- спросила она, поднимая на студента свои синіе глаза.
   -- Да, мнѣ нужно, -- отвѣтилъ онъ, избѣгая ея взгляда.-- У меня есть дѣло.
   -- Никуда тебѣ ненужно, -- вмѣшалась тетка.-- Не выдумывай пожалуйста.
   -- Ахъ, мама, да развѣ вы не видите, что онъ ломается. Онъ хочетъ, чтобы его просили. Тетя Маша, да попросите вы его! Онъ только этого и ждетъ.
   -- Я очень рада, если Николай Гаврилычъ останется, но просить не буду. Зачѣмъ, если ему веселѣй въ другомъ мѣстѣ.
   -- Ахъ, тетя, вы говорите точно при дворѣ. Онъ этого не пойметъ. Съ нимъ надо вотъ какъ!
   Она схватила студента, быстро, какъ волчокъ, перевернула ёго и толкнула на диванъ.
   -- Лена!-- ужаснулась мать.
   Но она только нервно захохотала. Всѣ ея движенія были рѣзкія, порывистыя. Смѣялась она какъ-то истерично и, когда ей было смѣшно, то смѣялась всему и долго уже не могла остановиться.
   -- Чему ты? спрашивали ее.
   -- Такъ. Я сама не знаю. Просто смѣшно.
   Когда къ ней приходила подруга, онѣ запирались съ ней вдвоемъ и цѣлыми вечерами хохотали. Но бывало, что и на Лену находила черная меланхолія. Тогда она задумывалась, лежала съ ногами на диванѣ и гнала братьевъ и сестеръ, если они лѣзли къ ней съ разговоромъ. Коля иногда дразнилъ ее до слезъ, иногда совсѣмъ не замѣчалъ. А съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхала Марья Алексѣевна, онъ все меньше обращалъ на нее вниманія. Лена слѣдила за ними съ ревностью подростка.
   -- Тетя Маша, можно и мнѣ къ вамъ?-- говорила она, когда видѣла ихъ вдвоемъ.
   Тетю Машу считали у нихъ образцомъ хорошаго тона. Она была изъ аристократической семьи, имѣла въ Петербургѣ знатную родню и хотя не любила ее, но ѣздила къ ней съ визитами. Пріѣзжая въ Петербургъ, она всегда останавливалась у Булатовыхъ, потому что въ этомъ безалаберномъ домѣ она чувствовала себя легче, свободнѣе, чѣмъ у своихъ родныхъ, гдѣ на ея замужество смотрѣли какъ на большую ошибку. Мужъ ея, братъ Анны Михайловны, былъ человѣкъ совсѣмъ другого круга и если въ семьѣ Булатовыхъ она считалась удивительно хорошо воспитанной свѣтской дамой, то въ ея обществѣ находили, что у нея дурныя манеры.
   Студентъ сѣлъ за піанино и сталъ брать дикіе аккорды. Бабушка открыла глаза.
   -- Кто это? Что это?-- спросила она съ испугомъ.-- Ты бы сыгралъ что-нибудь хорошенькое.
   -- Не могу, бабушка, меня хорошему не учили. А вотъ вы попросите Марью Алексѣевну, чтобы она спѣла.
   -- Тетя Маша, спойте!-- вскочила вдругъ Лена.
   -- Что ты? послѣ обѣда!
   -- Ну, милая, дорогая, ну я васъ прошу!.. Ну, для меня!..
   -- Я, право, не знаю. Можетъ быть мы бабушкѣ мѣшаемъ.
   -- И, глупости какія!-- сказала старуха съ неудовольствіемъ.-- Хошь пойте, хошь танцуйте, мнѣ все равно.
   Послѣ этого любезнаго приглашенія, Марья Алексѣевна, чуть-чуть улыбнувшись, подошла къ піанино. Пѣла она съ умѣньемъ и со вкусомъ, съ той тонкой отдѣлкой, которая говорила не только о хорошей школѣ, но и объ артистичности. Высокія ноты звенѣли какъ стеклянныя, свободно и легко наполняя воздухъ. Хрустальная чистота этихъ звуковъ нѣжно ласкала ухо. Въ ея пѣніи было что-то поэтическое, какъ и въ ней самой. Съ своей небрежной прической и непокорными прядями пышныхъ бѣлокурыхъ волосъ, съ слѣдами не то грусти, не то утомленія на лицѣ, она соединяла дѣвственную свѣжесть, что-то наивное, нетронутое жизнью. Когда она пѣла, глаза ея свѣтились, она вся точно оживала и, не дѣлая ни одного движенія, она жила каждымъ первомъ.
   Ея пѣніе тронуло даже бабушку. Она сама съ ней заговорила сначала на вы, потомъ на ты. Черезъ часъ она ужъ называла ее Машей, разсказала ей про полячку и про отравленіе. Марья Алексѣевна слушала внимательно, даже съ сочувствіемъ, и симпатіи бабушки въ домѣ Булатовыхъ окончательно опредѣлились. Маша была прекрасная, почтительная, вѣжливая внука. Студентъ Коля, хоть и невоздержанъ на языкъ и "ты ему слово, онъ тебѣ два!" но за то красавецъ и услужливъ: самъ бабушкѣ кресло принесъ, большое старое кресло въ родѣ тарантаса, вынесенное въ классную, потому что на немъ никто но сидѣлъ. Всѣ другія кресла въ гостиной оказались для нея малы.
   -- Все нонѣшнія, модныя!-- говорила она съ удивленіемъ, глядя на плюшевые пуфы и стулья въ видѣ раковинъ, съ вычурными спинками, какъ смотрѣлъ-бы Гулливеръ на утварь лилипутовъ. Какъ я на эту пуговицу сяду? Я всѣ рессоры сломаю.
   Внучка Анна Михайловна была такъ себѣ! Тоже почтительна, но, во-первыхъ, она прислугѣ говорила вы и потомъ всѣ дѣти были съ ней на ты,-- этого ей нельзя было простить. Самъ хозяинъ, Владиміръ Ивановичъ, былъ человѣкъ "сурьезный". Конечно, и онъ былъ не безъ нонѣшнихъ глупостей, но какъ мужчина и глава дома онъ имѣлъ на это право. Вообще, гдѣ-бы бабушка ни жила, она вездѣ становилась на сторону мужа противъ жены. Въ ней жило вѣками воспитанное убѣжденіе, что мужу все можно. Она сама много терпѣла отъ своего покойника и, не смотря на свой неукротимый нравъ, покорялась.
   Лену она сразу не взлюбила. Она ее называла дикая лошадь.
   -- Помилуйте, скажите, какая это барышня? Да ее и замужъ никто не возьметъ, -- говорила она вечеромъ за чаемъ.
   -- Я замужъ не пойду!-- объявила Лена рѣшительно.
   -- Что-жъ ты въ дѣвкахъ останешься? У отца съ матерью на шеѣ будешь сидѣть?
   -- Я пойду въ сельскія учительницы.
   Бабушка даже отодвинулась и поглядѣла на нее черезъ столъ.
   -- Ахъ ты, Милитриса Кирибитьевна! Да ты чья дочь-то? Кто тебѣ позволитъ отца срамить. Генеральская дочь въ учительницы захотѣла.
   Лена поглядѣла на студента. Въ сельскія учительницы она не собиралась, но сказала это собственно для него, что вотъ, молъ, когда такъ, когда ты меня знать не хочешь, такъ вотъ тебѣ!
   Но онъ засмѣялся и переглянулся съ Марьей Алексѣевной.
   Лена это замѣтила. Глаза ея блеснули.
   -- Ты, кажется, недавно на драматическіе курсы собиралась,-- замѣтилъ отецъ равнодушно.
   -- Куда?-- спросила бабушка.
   -- На сцену, Въ актрисы.
   -- Часъ отъ часу нелегче.
   -- Какъ-же! стрѣляться хотѣла, если я ее не пущу. Я ужъ ей и пушку обѣщалъ купить, да вотъ все забываю.
   -- Что-жъ! Пускай... Пусть папа смѣется. Мнѣ теперь все равно. Я въ актрисы не пойду, потому что у меня не сценическая наружность. Вотъ тетя Маша могла-бы на сцену поступить. Она играла-бы Офелію, а Коля Гамлета.
   -- А ты сельскихъ учительницъ!-- сказалъ студентъ насмѣшливо.
   Молодежь заговорила о театрѣ, бабушка вступила въ какой-то длинный академическій диспутъ съ Владиміромъ Ивановичемъ и вдругъ съ неудовольствіемъ замѣтила:
   -- Тебѣ, батюшка, и апостолы-то ни по чемъ. Какъ тебѣ попъ причастье-то даетъ.
   

III.

   Старуха устала съ дороги и ушла спать въ десятомъ часу, когда въ Петербургѣ только ѣдутъ въ гости. Анна Михайловна начинала уже безпокоиться, хорошо-ли она сдѣлала, что положила ее съ нѣмкой, но составить другой планъ и размѣстить всѣхъ по новой системѣ ей было уже не подъ силу. Голова ея къ вечеру была утомлена и не работала. Ну, какъ нибудь! рѣшила она. Завтра увидимъ.
   Но на завтра пришла нѣмка вся въ слезахъ, красная какъ піонъ, жаловаться на то, что бабушка чуть не выгнала ее изъ комнаты, и что какъ der gnädigen Frau угодно, а она съ ней больше спать не станетъ. Послѣ долгихъ объясненій оказалось, что бабушка выгнала не ее, а ея моську. А мопсъ у фрейлейнъ былъ ея единственный ближайшій другъ; другой родни у нея не было. Она даже и нанималась съ нимъ, иначе она не шла, хотя-бы ей давали вдвое больше жалованья. Анна Михайловна долго раздумывала, но потомъ рѣшила, что лучше ужъ мопсъ, чѣмъ какой нибудь другъ сердца. По опыту она знала, что нѣмки безъ друзей жить не могутъ. Всѣ, которыя были у нея до сихъ поръ, имѣли или дитя на воспитаніи или своего вертера. У послѣдней былъ прикащикъ изъ Bon Marché или, какъ прислуга говорила, отъ Бурмаше. Нѣтъ, ужъ лучше согласиться на ея условія, что моська спитъ съ ней, хотя отъ этого и пострадаетъ можетъ быть воздухъ въ дѣтской. Дѣти мопса очень полюбили, больше гораздо, чѣмъ его хозяйку. И вотъ эта моська, почти членъ семейства, была вышвырнута бабушкою въ корридоръ.
   Разсказывая это, нѣмка разливалась въ слезахъ. Бабушка оскорбила ее во всемъ, что было у нея самаго дорогого. Кромѣ того, что она выгнала ея мопса, она ругала нѣмцевъ.
   -- Ach du, meine Güte!
   Какъ она ихъ ругала, она даже не рѣшалась повторить.
   -- Es war so was Abscheuliches!
   Анна Михайловна успокоила ее какъ могла.
   Когда бабушка узнала, что нѣмка на нее жаловалась, она назвала ее колбасницей и обѣщала, что будетъ гонять ея мопса, гдѣ-бы его ни увидѣла.
   -- Я, какъ истинная христіанка, хочу Богу помолиться, а она пса поганаго привела. Я говорю: ты, матушка, никакъ рехнулась! Тутъ икона, лампадка, а ты пса привела. Выгони его вонъ. Куда тебѣ, и слышать не хочетъ. Ну, я позвала Федосью и велѣла его выкинуть. Такъ вѣдь не дается еще проклятый, рычать сталъ... Ужъ мы въ него палкой пустили. Батюшки мои! въ такую обиду вломилась, точно я у нея сына роднаго выгнала. Ахъ ты, говорю, нѣмецкое отродье, да ты благодари Бога, что ты русскій хлѣбъ ѣшь. У васъ дома-то кромѣ гороховой колбасы нѣтъ ничего, такъ вы оттуда къ намъ ѣдете. У нашего царя хлѣба на всѣхъ хватитъ. Это не то, что вашъ киндербальзамъ. Вы, говоритъ, не смѣете про моего императора такъ говорить. Да какой онъ императоръ? Это онъ тебѣ императоръ? а мнѣ что? Я его и за царя не считаю. Кабы нашъ Александръ I, царство ему небесное, отъ французовъ васъ не оборонилъ, вы-бы что теперь были? Тфу, и больше ничего. Вашъ король-то въ ноги намъ кланялся. Въ Пашковскомъ домѣ на бельведерѣ на колѣнахъ стоялъ и Москвѣ поклонился. "Вотъ, говоритъ, наша спасительница!" Ничего, говоритъ, этого не было.-- Какъ не было? Перекрестись. Коли мнѣ не вѣришь, другихъ спроси.-- Какой же, говоритъ, это король въ ноги вамъ кланялся?-- Ну, какой! Фридрихъ какой-нибудь. У васъ все Фридрихи да Вильгельмы. Да Луизинъ мужъ, вотъ какой! Луиза-то ваша, еще вы красавицей ее считали. Вотъ у насъ Марья Антоновна Нарышкина -- красавица, такъ ужъ красавица была. Не ей чета... При покойницѣ, при Елизаветѣ Петровнѣ, мы и Берлинъ-то у васъ взяли. Тамъ нашъ русскій губернаторъ былъ. Тогда, говорю, мы вашего брата въ Сибирь ссылали. Батюшки! раскудахталась моя нѣмка. Это, говоритъ, было да прошло, а можетъ и не. было никогда.-- Да тебѣ, говорю, гдѣ-жъ знать! ты неученая, тебѣ юбки стирать, вотъ это твое дѣло, а я столбовая русская дворянка.
   Выслушавъ эту тираду, Анна Михайловна не стала и возражать. Что-жъ тутъ говорить? думала она. Все равно не поможетъ. Бабушка была такая патріотка, что кромѣ русскихъ никого не признавала. Еще французы были, по ея мнѣнію, ничего себѣ: хоть и пустой народъ, но пріятный. За то всѣхъ другихъ она ни въ грошъ не ставила. За 80 лѣтъ у нея составились такія прочныя убѣжденія, что поколебать ихъ было невозможно. У нея были свои политическіе взгляды, крѣпкіе какъ гранитъ, и никакой молотъ краснорѣчія не могъ ихъ разбить. Такъ, самый любимый царь ея былъ Николай Павловичъ. Упоминая о немъ, она сама становилась грозной, какъ будто часть его величія переходила и на нее. Глаза ея сверкали, лицо дѣлалось вдохновеннымъ. Въ немъ было для нея все: самодержавіе, православіе, величіе, поэзія... Онъ былъ для нея олицетвореніемъ Россіи, не теперешней съ какими-то земствами, мировыми съѣздами и "нонѣшпими глупостями", а старой крѣпостной Россіи, грозной и величественной, на страхъ врагамъ.
   Александра I она не любила за то, что онъ нѣмцамъ помогалъ и полякамъ далъ конституцію. Послѣ Николая Павловича она больше всего уважала митрополита Филарета. Московскій Филаретъ и виленскій Муравьевъ были ея идеалами духовной и свѣтской власти. Худо-ли, хорошо-ли, а они знали, что дѣлали. Никакихъ колебаній и сомнѣній они не допускали. Для нихъ, какъ и для нея, все въ жизни было ясно.
   Въ литературѣ за послѣдніе сорокъ лѣтъ она признавала одного только Каткова. Журналовъ она не читала, а всѣ газеты, кромѣ "Московскихъ Вѣдомостей", считала подлыми.
   На другой же день она собралась ѣхать къ прокурору, но Владиміръ Ивановичъ уговорилъ ее посовѣтоваться прежде съ адвокатомъ.
   Въ передней она долго облачалась, но попадая рукавами въ салопъ, и сердилась на дьячиху.
   -- Ну, ты старая! И шубу-то подать не умѣешь.
   Салопъ у нея былъ на бѣличьемъ мѣху и такого страннаго покроя, что разъ ее въ церкви одна старуха спросила:
   -- Послѣ сынка вѣрно, матушка, донашиваешь?
   На голову она надѣла капоръ и поверхъ него повязалась байковымъ платкомъ. Дьячиха была въ ватномъ пальто и въ валенкахъ. Бабушка брала ее съ собой на всякій случай: спаси Богъ, наѣдутъ или изъ саней вывалятъ, безъ покаянія умрешь! Подберутъ на улицѣ и не будутъ знать, кто такая. Анна Михайловна съ ужасомъ смотрѣла на нихъ. Что это такое? думала она, вѣдь она скажетъ, что она наша родственница. Что объ насъ подумаютъ? Лакей стоялъ тутъ-же, держась за ручку двери, и окаменѣлъ отъ удивленія.
   -- Ну, чего ротъ разинулъ! крикнула на него бабушка.-- Палку мнѣ подай!
   Домой она вернулась въ страшномъ негодованіи и ругала адвокатовъ, на чемъ свѣтъ стоитъ. Она была у двоихъ. Оба сочли ее сумасшедшей и, выслушавъ, увѣряли, что они уголовныя дѣла не ведутъ, только гражданскія. За тысячу верстъ пріѣхала она искать правды, но и въ Петербургѣ правды не нашла.
   Послѣдній ударъ нанесъ ей Владиміръ Иванычъ. Онъ ей сказалъ, что дѣло начать можно, но придется вырывать трупъ изъ могилы и дѣлать вскрытіе. Такого святотатства она допустить не могла. Какъ можно отпѣтаго покойника изъ гроба вынимать! И первый разъ въ жизни бабушка задумалась. Два мѣсяца она жила мыслью посадить полячку въ тюрьму, и вдругъ говорятъ: нельзя! А если подать прошеніе царю? Она просила Булатова написать ей прошеніе на высочайшее имя. Но онъ сказалъ, что это дѣло надо вести судебнымъ порядкомъ.
   -- Поди ты убирайся? Какой у васъ судъ!.. Вонъ у покойника письмоводитель былъ, онъ при мнѣ сидѣть не смѣлъ, а послѣ того, гляжу, его въ судьи выбрали... Онъ дворянина, нашего помѣщика, въ Сибирь приговорилъ. Я ему потомъ говорю, какъ же ты, говорю, пономарскій сынъ, смѣлъ дворянина въ Сибирь? Да вѣдь онъ, говоритъ, фальшивые векселя писалъ. Да развѣ это твое поповское дѣло о дворянскихъ векселяхъ разсуждать? Ты, говорю, и векселя-то не видалъ никогда, больше двугривеннаго и денегъ-то у тебя въ карманѣ нѣтъ, что ты понимаешь? Вотъ хомутъ у извощика украли, колесо сняли, вотъ это твое дѣло, суди!.. Да и то я тебѣ не вѣрю, потому ты законовъ не знаешь. Помилуйте, говоритъ, мы присягу принимали... Ну, вотъ и дуракъ! Крестъ цѣлуешь, а какой ты судья, когда ты законовъ не знаешь. Я, говоритъ, не судья, я присяжный засѣдатель. Ну, согрѣшила я грѣшная, сказала ему, какой онъ засѣдатель.
   Бабушка понюхала изъ своей оловянной табакерки и поставила ее на столъ, прямо на дѣловыя бумаги внука.
   -- Намедни я и то Ивану Васильевичу говорю... Онъ у насъ мировымъ судьей... Поди ты, говорю, убирайся, я тебя и за судью не считаю. Что-жъ такъ, говоритъ, Катерина Платоновна? Да какъ-же. Напишетъ рѣшеніе, посадитъ мошенника въ тюрьму и спрашиваетъ: довольны-ли вы? Помилуйте скажите! Въ золотой цѣпи сидитъ, подъ царскимъ портретомъ и вдругъ мѣщанину вы говоритъ, да еще самъ на себя жаловаться позволяетъ.
   Бабушка пошарила около себя, не нашла платка и вытерла рукой запачканныя губы.
   -- А ты говоришь судъ. Вся моя надежда на царя батюшку. Я вотъ ужо Колю попрошу. Онъ мнѣ напишетъ прошеніе. Ты, ваше превосходительство, не хочешь, такъ и безъ тебя обойдусь.
   

IV.

   Вечеромъ у Булатовыхъ были гости: какіе-то военные съ женами, нѣсколько сослуживцевъ Владиміра Ивановича, дальняя родственница Марьи Алексѣевны, худощавая шатенка съ быстрыми глазами и ядовитой улыбкой, и одна передовая женщина, которую очень уважала Анна Михайловна, потому что она была знакома съ литераторами. Коля привелъ двухъ товарищей, тоже студентовъ, какъ и онъ. Одинъ изъ нихъ сѣлъ съ дамами въ винтъ и держалъ себя крайне независимо: мѣста имъ не уступалъ, когда онѣ хотѣли сдавать синими картами, говорилъ, что онъ тоже привыкъ сдавать синими, и подвигалъ колоду къ себѣ. Коля по игралъ и Марья Алексѣевна просила его занять ея родственницу, m-me Юрьеву.
   -- Я готовъ. О чемъ прикажете говорить? Одну зиму, я помню, когда не о чемъ, говорили о Нибелунгахъ.
   -- Она умна и очень зла, я васъ предупреждаю.
   -- Жаль только, что у нея носъ длиненъ, а то я люблю злыхъ женщинъ. Онѣ съ темпераментомъ.
   Его глаза на минуту блеснули, но тотчасъ-же сдѣлались нѣжны и глубоки, какъ только онъ подошелъ къ дамамъ. Сама Марья Алексѣевна была въ этотъ вечеръ какъ-то особенно оживлена. Ея матовое лицо чуть-чуть окрасилось внутреннимъ волненіемъ, въ глазахъ явился лихорадочный блескъ. Въ нихъ то свѣтилась какая-то тревога, то какъ будто тайный восторгъ, и только минутами, когда никто не смотрѣлъ на нее, появлялось въ нихъ прежнее скорбное выраженіе. Она вдругъ глубоко задумывалась, но сейчасъ-же опять выходила изъ оцѣпенѣнія и начинала быстро и нервно говорить. Лена, сидѣвшая съ подругой, издали незамѣтно слѣдила за ней. Разъ только глаза ихъ встрѣтились и Марья Алексѣевна быстро отвела свои. Она заговорила съ своей сосѣдкой, передовой женщиной, г-жей Трубниковой.
   Это была полная особа неизвѣстныхъ лѣтъ, отъ 30 до 50, вся въ черномъ какъ вдова, съ мужскимъ крахмаленымъ воротничкомъ, мужскимъ галстухомъ и рѣзкимъ голосомъ, гремѣвшимъ на всю квартиру. Сначала она была недовольна, что попала на званый вечеръ, даже выговаривала хозяйкѣ, зачѣмъ она ее не предупредила. Какія-то генеральши, жены кирасировъ! Когда зовутъ арабскихъ лошадей, незачѣмъ звать простую водовозку. Но увидавъ студента, сразу попала на свой конекъ, на женскій вопросъ.
   Коля отшучивался и говорилъ, что рѣшить его безпристрастно, третейскимъ судомъ невозможно. Гдѣ взять судью? Если-бы можно было найти существо средняго рода, которое не принадлежало-бы ни къ одной изъ заинтересованныхъ сторонъ, дѣло другое. Но средній родъ, какъ извѣстно, существуетъ только въ грамматикахъ, да и то не во всѣхъ. Французы напримѣръ его совсѣмъ не признаютъ. Выходитъ такимъ образомъ, что есть адвокатъ и прокуроръ, а судьи нѣтъ. Лучше всѣхъ рѣшаетъ его Спенсеръ. Онъ говоритъ, что пока женщина не участвуетъ въ общей воинской повинности, никакихъ политическихъ правъ ей давать нельзя. Въ самомъ дѣлѣ, имѣя одни права и не имѣя обязанностей, женщины не только сравнялись-бы съ мужчинами, но взяли-бы надъ ними сразу значительный перевѣсъ. Рѣшая напримѣръ по большинству голосовъ объявить войну сосѣду, онѣ сами-бы на войну не пошли, а послали-бы другихъ. Явная несправедливость!
   -- А бы знаете, -- перебила его Трубникова, -- что одна француженка отвѣтила Наполеону, когда онъ сказалъ ей, что женщины не должны заниматься политикой? Dans un pays où on leur coupe ]а tête, Sire, elle veulent savoir pourquoi.
   Она стала горячо доказывать, что война анахронизмъ и что женщины, какъ только сравняются въ правахъ съ мужчинами, такъ первое, что онѣ сдѣлаютъ -- уничтожатъ войну.
   -- Вотъ это вѣрно!-- подтвердилъ одинъ господинъ.-- Какой имъ разсчетъ посылать насъ на войну. Кто-же имъ будетъ двадцатаго числа жалованье приносить.
   -- Я одного только не понимаю, сказала m-me Юрьева и обвела всѣхъ вопросительнымъ взглядомъ.-- Все говорятъ женскій вопросъ... Но ради Бога, въ чемъ-же тутъ вопросъ? Женщинѣ выгодно, чтобы мужчина на нее работалъ. Зачѣмъ отнимать у него это право?
   -- Я тоже нахожу, -- сказалъ Коля,-- что это скорѣй мужской вопросъ. Это намъ надо хлопотать объ эмансипаціи, объ освобожденіи изъ крѣпостной зависимости. Мы тоже ждемъ своего девятнадцатаго февраля.
   -- Кто это, ты ждешь освобожденія?-- спросилъ Владиміръ Ивановичъ, усадившій гостей за карты.-- Отъ какихъ это обязанностей?
   -- Ото всѣхъ вообще, -- перебила живо Марья Алексѣевна.--. Онъ ихъ совсѣмъ не признаетъ.
   Владиміръ Ивановичъ внимательно посмотрѣлъ на нее.
   -- Что съ вами?-- спросилъ онъ вдругъ.
   -- А что?-- повторила она съ удивленіемъ.
   -- Да вы нынче веселы, оживлены... Я васъ никогда такою не видалъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, Мари, -- замѣтила Юрьева.-- Вы нынче удивительно интересны.
   Она скользнула взглядомъ по ея черному полупрозрачному платью съ маленькимъ букетикомъ фіалокъ у лѣваго плеча.
   -- А я знаю, отчего тетя такая!-- крикнула вдругъ Лена съ другого конца комнаты.
   Всѣ обернулись въ ея сторону.
   -- Она нынче письмо получила. Да, тетя Маша, правда!
   Огонь въ глазахъ Марьи Алексѣевны сразу потухъ, но она отвѣтила спокойно.
   -- Я каждый день письма получаю.
   -- А! вѣрно отъ мужа, -- замѣтилъ кто-то.-- Ну что, скоро пріѣдетъ? Когда вы его ждете?
   -- Онъ пишетъ: черезъ недѣлю. Это значитъ, что черезъ двѣ вѣроятно пріѣдетъ.
   Лана Михайловна начинала уже надѣяться, что бабушка, привыкшая рано ложиться, къ гостямъ не выйдетъ, но старуха выспалась послѣ обѣда или можетъ быть ее разбудилъ голосъ Трубниковой, только она пришла въ гостиную все въ томъ-же бумазейномъ платьѣ, съ костылемъ, и застала конецъ женскаго вопроса.
   Она тутъ-же объявила, что у нея было 19 человѣкъ дѣтей, такъ и пустяковъ въ голову не лѣзло. А нынче барыни дѣтей не хотятъ и выдумали вопросы.
   -- Неужели у васъ было девятнадцать человѣкъ?-- спросилъ студентъ съ удивленіемъ.
   -- А ты какъ думалъ? Меня, батюшка, по четырнадцатому году замужъ-то отдали. Тогда не то, что нонче. До тѣхъ поръ въ дѣвкахъ не сидѣли, что и глядѣть на нее никто не захочетъ. Я, бывало, покойникъ мужъ уйдетъ на службу, а я запрусь ото всѣхъ, да въ куклы играю. Потомъ я, грѣшный человѣкъ, потанцовать въ молодости охотница была, такъ и то мужъ меня стыдилъ. Смотри, говоритъ, какая выросла, а все прыгаетъ какъ коза.
   Дамы на нее смотрѣли съ удивленіемъ. Она въ свою очередь разсматривала ихъ безъ церемоніи и одну даже спросила:
   -- А что, сударыня,-- извините, имени и отечества не знаю,-- я все смотрю, у васъ рукава-то разные? матеріи что-ли не хватило или это мода такая?
   Лицо у Анны Михайловны пошло пятнами. Но ея тревоги были напрасны. Дамы не обидѣлись; напротивъ всѣхъ очень забавляло, когда бабушка стала разбирать нонѣшнія моды. Особенно внимательно разглядывала она одну гостью, у которой лифъ былъ двухъ цвѣтовъ. Бабушка громко удивлялась, что у барыни одинъ бокъ розовый, а другой зеленый, и еще больше тому, что мужъ это позволяетъ.
   Когда ей надоѣло сидѣть съ дамами, она пошла въ кабинетъ къ мужчинамъ, гдѣ играли въ винтъ двое военныхъ съ морякомъ и штатскимъ. Тамъ между двумя сдачами сѣдой генералъ продолжалъ начатый раньше разговоръ.
   -- Не понимаю, -- говорилъ онъ отрывисто.-- Не понимаю этой комбинаціи. Франція наша союзница. Славянская распущенность и гальскій задоръ. Что общаго, позвольте васъ спросить?
   -- Вы не любите французовъ, ваше превосходительство.
   -- Да ужъ довольно того, что они выдумали розьерку и монтіоновскую премію. Чортъ знаетъ, что такое! Ни одинъ народъ до этого не додумался. Хороши понятія о нравственности! Шестнадцатилѣтній мальчишка крадетъ у хозяина кольцо и несетъ его въ участокъ, какъ находку, чтобы получить монтіоновскую премію. Гдѣ это возможно, кромѣ Франціи?
   -- Все это давно сдано въ архивъ, -- сказалъ морякъ.-- Французы сами надъ розьеркой смѣются.
   -- Однако она существуетъ.
   -- Какъ у насъ гулянье подъ качелями... для простого народа.
   -- Однако они Бастилью уничтожили, а розьерка осталась.
   -- Что-же вы въ этомъ дурного видите? Трогательный обычай. Кому это мѣшаетъ?
   -- Тогда пойдемъ дальше, ваше превосходительство. Если давать лавры за цѣломудріе, будемъ давать медали за то, что человѣкъ взятокъ не беретъ.
   -- Да вѣдь другой можетъ и взялъ-бы, да не даютъ, -- замѣтилъ кто-то.
   На это одинъ военный, сѣдой почтенный полковникъ, до тѣхъ поръ молчавшій, сказалъ со вздохомъ:
   -- Охъ, батюшка, и я взялъ-бы... съ удовольствіемъ-бы взялъ... да не знаю гдѣ.
   Всѣ засмѣялись. Полковникъ былъ извѣстенъ, какъ честнѣйшій человѣкъ.
   Бабушка и тутъ вставила свое слово. Она спросила полковника; не знавалъ-ли онъ Петра Ильича, который служилъ въ гродненскихъ гусарахъ.
   -- Не имѣлъ удовольствія,-- отвѣтилъ онъ, разбирая карты.
   -- Я почему это спросила, что вы очень на него похожи; думала, не родня-ли. Прекрасный былъ человѣкъ. Большое состояніе имѣлъ, все въ карты проигралъ. Да и жена у него покойница, не тѣмъ будь помянута, мотовка была страшная. Все бывало пиры да банкеты. Нонче вотъ все говорятъ, денегъ нѣтъ. А тогда у всѣхъ были деньги.
   На это морякъ сказалъ, что и тогда не было денегъ, и привелъ извѣстный эпизодъ съ командиромъ гусарскаго полка, который всѣмъ вновь поступавшимъ офицерамъ дѣлалъ два вопроса: "Какъ ваша фамилія?" и "имѣете-ли состояніе"? Оказалось, что фамилія есть у всѣхъ, а состоянія ни у кого.
   

V.

   Бабушка ждала, пока гости разъѣдутся, чтобы поговорить съ Колей насчетъ прошенія.
   Коля въ обществѣ былъ незамѣнимый человѣкъ. Онъ то занималъ дамъ, то по просьбѣ тетки устроилъ для барышень танцы, вытащивъ почти силой одного товарища изъ-за картъ. Но, танцы не клеились. Студенты заспорили вдругъ объ русской оперѣ и одинъ изъ нихъ, обладавшій довольно дикимъ теноромъ, такъ хватилъ фразу Сабинина "И миромъ благимъ процвѣтетъ!" что его попросили перестать. Всѣ нашли, что для его голоса нужна не комната, а римскій Колизей. Послѣ этого стали было дурачиться, одинъ сыгралъ польку-обезьяна, другой соло на подушкѣ; но вдругъ всѣ пришли въ музыкальное настроеніе, вспомнили, что Марья Алексѣевна поетъ, и стали просить ее спѣть. Она отказалась на отрѣзъ, сказала, что ни за что... и все-таки спѣла.
   -- Ахъ, эта Мари!-- замѣтила Юрьева съ сожалѣніемъ.-- Какъ я ее узнаю! Вотъ она всегда такъ... ни за что! и все сдѣлаетъ, что только другіе захотятъ.
   -- Вы слышите, Марья Алексѣевна, что про васъ говорятъ?-- сказалъ Коля, когда она кончила.-- Что вы, если васъ хорошенько попросить, ни въ чемъ отказать не можете.
   -- Какой вздоръ!-- отвѣтила она небрежно.
   -- Правда, правда! не вѣрьте ей,-- продолжала Юрьева съ усмѣшкой.-- Она всегда была такая. Я не знаю никого, кто-бы такъ легко подчинялся.
   -- Я не знаю, что вы называете подчиненіемъ,-- сказала она неохотно.-- Я конечно иногда уступаю. Какъ же иначе? Безъ этого жить нельзя.
   -- А вы думаете, что можно жить безъ борьбы,-- вступилась Трубникова.-- Тогда ужъ по моему лучше пасьянсъ раскладывать.
   -- Мнѣ кажется,-- продолжала Марья Алексѣевна нервно,-- что каждому изъ насъ и такъ много приходится бороться... и больше всего съ самимъ собой.
   -- Ахъ, это философія!-- воскликнула Трубникова.-- Убивать свои страсти! А что изъ этого, что я убью свои страсти, когда у другихъ онѣ останутся. Развѣ я могу передѣлать людей?
   -- Я и не собираюсь ихъ передѣлывать.
   -- Что же, вы думаете себя передѣлать? Жестокое заблужденіе,-- сказалъ Коля, подвигая ей стулъ.-- Страсть убиваетъ иногда человѣка, но человѣкъ не можетъ убить въ себѣ страсти.
   -- Вотъ какъ,-- проговорила она спокойно.
   -- И что такое страсть по вашему? Развѣ это что-нибудь отвлеченное, что-нибудь такое, что не зависитъ отъ нашего темперамента, отъ нашего организма? Если у меня порокъ сердца, какой-нибудь клапанъ не въ порядкѣ, вы говорите, что я не могу съ этимъ бороться. А если вамъ мой характеръ понравится, вы хотите, чтобы я его передѣлалъ.
   -- Ахъ, какъ-бы это было хорошо! У васъ ужасный характеръ.
   -- Можетъ быть! не спорю. Но почему вы думаете, что вы не можете жить безъ какого-нибудь клапана, безъ нервной клѣтки, а безъ отправленій этой клѣтки вы можете жить. Убейте клѣтку, вы убьете страсть.
   -- Я никакихъ клѣтокъ не знаю. Я знаю только одно, что есть чувства, съ которыми надо бороться.
   -- Ну да, это многіе такъ разсуждаютъ. у меня болитъ голова, я не виноватъ; я глупъ -- тоже не виноватъ. Что дѣлать, говорятъ это ужъ отъ Бога. А у меня дурной характеръ,-- поди, говорятъ, исправься! Передѣлай себя.
   -- А вы думаете, что дурной характеръ это тоже отъ Бога?
   -- Нѣтъ, это въ самомъ дѣлѣ смѣшно,-- продолжалъ онъ,-- что хотятъ отдѣлить темпераментъ человѣка отъ него самого. Точно это шуба, которую снялъ и кончено.
   -- Тогда значитъ, полная свобода! Можно дѣлать все, что захочешь.
   -- Позвольте, это другой вопросъ. Все, что захочешь, нельзя дѣлать, потому, что другіе этого не позволятъ. Но сказать, человѣку: ты родился порочнымъ и потому ты долженъ быть добродѣтеленъ! вотъ этого, хоть убейте, я не понимаю. А между тѣмъ оно такъ и есть. Мы только это и слышимъ отъ нашихъ моралистовъ. Тебѣ природа дала страсти и потому ты долженъ ихъ уничтожить... Да позвольте? Если-бъ это было возможно, мы-бы давно это сдѣлали. За пять тысячъ лѣтъ, какъ человѣчество существуетъ,-- я говорю, пять тысячъ историческихъ,-- уничтожили-ли мы хоть одну страсть?
   -- Какъ? Что такое?-- перебила Трубникова.-- Я съ этимъ не согласна.
   Студентъ оглянулся на нее, какъ-бы желая сказать: какъ! и ты, Брутъ!
   -- А вы что же проповѣдуете, свободу чувствъ?-- спросила Марья Алексѣевна.
   -- Зачѣмъ я буду проповѣдывать, что дважды два четыре. Вы можете остановить наводненіе? Можете засыпать родникъ? Такъ и страсть. Ея начало такъ глубоко, что не въ вашей власти добраться до него. Вы можете карать ея проявленіе. Но когда вы думаете, что вы подавили ее, она прорвется тамъ, гдѣ вы и не ждали. А ставить себѣ идеаломъ аскета, средневѣковаго монаха...
   -- Ну вотъ, вы сами себѣ противорѣчите. Монахи-то, аскеты, какъ вы говорите, и доказали, что съ темпераментомъ бороться можно.
   -- Что изъ этого! У насъ вонъ раскольники сами себя въ срубахъ сжигали.
   -- Да нѣтъ, мы не о томъ говоримъ. Если подвижничество возможно, если оно было и есть, и будетъ всегда, стало быть ваша теорія ложная.
   -- Подвижничество такая же страсть, какъ и всякая другая. И въ монахѣ, и въ аскетѣ, и въ раскольникѣ, который сжигаетъ себя въ срубѣ, говоритъ та же страсть. И если вы чувствуете въ себѣ призваніе къ мученичеству, тогда спасайтесь, кто-жъ объ этомъ говоритъ. Но если вы любите жизнь и знаете ей цѣну, такъ она свое возьметъ. Будьте покойны!
   Юрьева поймала взглядъ, которымъ они при этомъ обмѣнялись, и тутъ же подумала, что споръ этотъ, мало интересный для другихъ, имѣетъ какое-то особое значеніе для нихъ.
   -- Позвольте! дайте мнѣ сказать!-- причала Трубникова, которая не могла выносить, чтобы какой-нибудь споръ обходился безъ нея.
   Но Коля не слушалъ.
   -- Вы не можете сдѣлать, чтобы у меня голова не болѣла, не можете сдѣлать меня умнѣе, какъ же вы беретесь сдѣлать меня нравственнѣе? Почему же вы думаете, что нравственность человѣка это что-то такое независимое отъ него? Взялъ ножницы, да и отрѣзалъ, какъ пуговицы на рукавѣ.
   Анна Михайловна дѣлала ему знаки, чтобы онъ прекратилъ этотъ споръ, но тутъ обрушилась на него Трубникова и вдругъ потребовала, чтобы онъ ей сказалъ, признаетъ-ли онъ прогрессъ.
   -- Какой?-- спросилъ онъ насмѣшливо.-- Прогрессъ нравственнаго чувства?
   -- Да, нравственныхъ идей, гуманности, альтруизма... Вотъ хоть-бы то, что мы сейчасъ видимъ: что люди бросаютъ свои дѣла и ѣдутъ къ голодающимъ. Или то, что мы видимъ на Западѣ: сокращеніе рабочаго дня, страхованіе рабочихъ, всѣ виды взаимной помощи -- ассоціаціи, союзы...
   -- Стачки? Помилуйте! Стачки запрещены закономъ.
   -- А народныя столовыя, школы, больницы для рабочихъ?-- гремѣла она.-- Чѣмъ это вызвано? Сто лѣтъ тому назадъ никто объ этомъ не думалъ. Откуда же взялись эти идеи, если нравственнаго прогресса нѣтъ?
   -- Да просто люди умнѣе стали.
   -- Какъ это умнѣе? Зачѣмъ это я буду строить больницу, которая мнѣ не нужна?
   -- Ну, это еще вопросъ, нужна она вамъ или нѣтъ. Вонъ, говорятъ, весною холера будетъ. Такъ вѣдь если мы съ вами ее не остановимъ, она и до насъ дойдетъ. Сначала умретъ мой дворникъ, а за нимъ и я. Мнѣ прямой разсчетъ помочь дворнику. Мы это всегда съ удовольствіемъ сдѣлаемъ! и въ бѣдныхъ кварталахъ санитарныхъ врачей заведемъ, и пріемные покои, потому что если тамъ гнѣздо заразы, такъ оно грозитъ и намъ. Мало-ли я что для человѣка сдѣлаю, если это въ моихъ интересахъ. И сейчасъ же наши моралисты приглашаютъ меня любить его. За что? Да онъ меня первый за горло схватитъ. Я не дуракъ, чтобы этого не видѣть.
   -- Значитъ, все для себя и ничего для другихъ,-- сказала Трубникова рѣзко.
   -- Нѣтъ, отчего же. Все для другихъ, когда это не мѣшаетъ мнѣ. Если наука и техника придутъ на помощь и повезутъ товаръ на пароходѣ, а не на спинѣ бурлака, я очень радъ. Если найдутъ средство доставать уголь изъ шахты, не посылая туда рабочаго, я тоже очень радъ. Но если этого средства нѣтъ, я все-таки пошлю въ рудники другого, а самъ не пойду. И всѣ эти господа, которые о нравственности толкуютъ и объ альтруизмѣ, въ шахты не пойдутъ.
   -- Что же вы хотите этимъ доказать?
   -- А вотъ что: все, что сдѣлано для блага человѣчества, сдѣлано наукой и техникой, а не моралистами.
   -- Вотъ какъ!-- значитъ для блага человѣчества нужны только матеріальныя удобства, а духовные интересы, то что двигаетъ міръ, но имя чего люди вѣками боролись, шли на крестъ, на костеръ, все это пустое...
   -- Вы плохого мнѣнія о наукѣ, если думаете, что у нея нѣтъ духовныхъ интересовъ.
   -- Вы говорите техника!-- замѣтилъ одинъ господинъ, до тѣхъ поръ молчавшій.-- А что такое ваша техника сдѣлала? Въ чемъ ея заслуги? Что она создаетъ промышленные ады, моритъ людей за машинами, загоняетъ какого-нибудь кочегара въ самое пекло къ паровику, гдѣ онъ заживо въ аду жарится!
   -- Не техника ихъ моритъ, а мы съ вами. Будемъ ужъ говорить откровенно. И пока сама техника не придетъ на помощь и не замѣнитъ кочегара еще какой-нибудь машиной, всегда будетъ несчастный, котораго мы туда пошлемъ. И всегда одни будутъ писать объ идеалахъ и альтруизмѣ, а другіе для нихъ жариться у печки.
   -- Ну, хорошо, постойте! Какой же выводъ!-- спѣшила Трубникова прижать его къ стѣнѣ.-- Вы что же говорите? что надо хватать всякаго за горло?
   -- Виноватъ, я этого не говорю. Я даже думаю, что борьба человѣка съ человѣкомъ вообще не имѣетъ смысла. Все, что одинъ вырветъ у другого, не подвинетъ насъ ни на шагъ. Это все равно, что вотъ эти господа за винтомъ. Они только перекладываютъ деньги изъ одного кармана въ другой. Задача прогресса не въ томъ, чтобы бороться съ людьми, а въ томъ, чтобы бороться съ природой и заставить ее служить намъ. И когда-нибудь въ далекомъ будущемъ оно такъ и будетъ. Тогда вашъ альтруизмъ, основанный на томъ, что одинъ долженъ подставить шею другому, самъ собою отпадетъ. Не нужно снимать съ себя рубашку и отдавать ее бѣдному, если бѣдныхъ не будетъ.
   -- А пока они есть? тогда что?
   -- А тогда будутъ и рубашку снимать, только не съ себя, а съ другихъ.
   Услыхавъ, что дѣло дошло до задачъ прогресса, нѣкоторые изъ гостей стали посматривать на часы.
   -- А что, какъ насчетъ ужина?-- спросилъ Владиміръ Ивановичъ, подходя къ женѣ.-- Тамъ ужъ кончили. Что такое?-- продолжалъ онъ. Я слышу у васъ тутъ споръ.
   -- Да, вы послушайте, что вашъ племянникъ говоритъ. Онъ проповѣдуетъ свободу страстей.
   -- Охота вамъ съ нимъ спорить,-- замѣтила Анна Михайловна -- Вѣдь это кавказскій уроженецъ. Онъ родился съ кинжаломъ.
   -- Ахъ, вотъ что!-- промолвилъ Владиміръ Ивановичъ съ тѣмъ выраженіемъ утомленія, которое являлось у него всегда, когда онъ говорилъ съ Колей.-- Защитительная рѣчь въ пользу анархіи.
   -- Совсѣмъ нѣтъ, дядя. Объ анархіи тутъ не было и рѣчи..
   -- Да нѣтъ, отчего же... Меня ничѣмъ не удивишь. Я вотъ недавно смотрю, одинъ знакомый сидитъ съ газетой. Спрашиваю: что это вы читаете? Да вотъ, говоритъ, очень интересную вещь: передовую статью въ защиту клеветы.
   -- Ну, господа, объ этомъ послѣ! пожалуйте ужинать,-- приглашала Анна Михайловна.
   Всѣ встали и пошли за хозяйкой. Но Трубникова загородила дорогу Колѣ. За ними остановилась и Марья Алексѣевна, которая изъ вѣжливости, чтобы не мѣшать имъ, молча дожидалась конца спора.
   -- Варвара Николаевна!-- крикнула хозяйка изъ дверей.
   Но Трубникова только рукой махнула. "Успѣется, молъ! Тутъ есть дѣло поважнѣй".
   -- Какъ же вы, интеллигентный человѣкъ, проповѣдуете такую вещь, что нравственнаго чувства нѣтъ.
   "Когда же я это проповѣдывалъ?" подумалъ Коля и оглянулся на Марью Алексѣевну, какъ бы ожидая поддержки отъ нея. Но она, не поднимая глазъ, перебирала кисти у кресла.
   -- И это студентъ университета, это передовой человѣкъ, который на первомъ планѣ ставитъ страсть!
   -- Я, какъ студентъ университета, учился исторіи, и если вы укажете мнѣ такое время, когда людьми управляло нравственное чувство, я вамъ буду очень благодаренъ.
   -- Я вамъ назову цѣлыя эпохи. Назову, во первыхъ, христіанство.
   -- Ну, знаете, христіанство-то больше, чѣмъ что-нибудь, доказываетъ, что я правъ. Всѣ о немъ говорятъ, а кто ему слѣдуетъ. Вы мнѣ назовите ученіе, которое дѣйствительно проникло-бы въ жизнь.
   -- Да вы слѣпы, если вы этого не видите. Оно измѣнило весь строй жизни, измѣнило взгляды людей...
   -- Оно и замѣтно. Половина Европы подъ ружьемъ и какъ послѣднее слово этого христіанскаго взгляда разрывныя пули.
   -- Однако пытки уничтожены!.. Казни уничтожены!.. Рабства нѣтъ!...
   -- Господа, это невозможно!-- сказала Анна Михайловна, появляясь въ дверяхъ.-- Вы доспорите потомъ.
   -- Сейчасъ, тетя, сейчасъ мы идемъ!-- крикнулъ Коля.-- Если-бъ не вы это говорили, а Марья Алексѣевна, я бы не удивился. Она, извѣстное дѣло, жизни не знаетъ, и судитъ о ней какъ пятнадцатилѣтняя дѣвочка.
   -- Не забудьте, что я здѣсь,-- сказала та, бросая кисть и останавливая на немъ свои синіе глаза.
   -- Я же ничего, кромѣ лестнаго, для васъ и не говорю.
   Въ дверяхъ показалась Лена.
   -- Мама велѣла сказать, что мы всю рыбу съѣдимъ.
   Всѣ трое пошли тогда въ столовую, гдѣ имъ оставили три мѣста рядомъ. Коля и тамъ сталъ было развивать свою идею, что надо считаться съ природой человѣка и не подавлять его страсти, не вырывать ихъ какъ крапиву, а напротивъ умѣло пользоваться ими, потому что только онѣ двигаютъ міръ впередъ, но его заставили передавать дамамъ то икру, то сыръ, и споръ самъ собою прекратился.
   

VI.

   Съ пріѣздомъ бабушки въ домѣ Булатовыхъ появился строгій неумолимый судья, который не только все критиковалъ, но и все находилъ ненужнымъ вздоромъ. Коля увѣрялъ, что бабушка скептикъ. Она дѣйствительно ничему не вѣрила. Не вѣрила, что надо открывать форточки, что надо учить, сколько ногъ у комара и какія у него внутренности, что для прислуги нужна особая комната.
   -- Что это ты, мать моя, окошки-то открыла?-- говорила она Аннѣ Михайловнѣ.-- Уморить что-ли насъ хочешь? Этакъ и на тотъ свѣтъ не долго отправиться.
   "Удивительное дѣло!" думала Анна Михайловна;-- "восемьдесятъ лѣтъ живетъ и все ей жить не надоѣло".
   Она начала было доказывать, что чистота воздуха необходима для здоровья, но старуха и слушать не стала:
   -- Была-бы, мать моя, душа чиста, а то глупости какія.
   -- Да нельзя же однако,-- говорила Анна Михайловна, начиная раздражаться.-- Въ комнатѣ накурено, нельзя ее не освѣжить.
   -- А ты не кури, такъ и не будетъ накурено.
   Чистоты бабушка не любила и не позволяла дѣвкѣ прибирать у себя. Изъ-за этого тоже у нея были столкновенія съ внучкой.
   -- Да ты погляди на меня, я даромъ, что старый человѣкъ, а васъ молодыхъ за поясъ заткну. И форточекъ не отворяла, да вотъ, благодареніе моему Богу, восьмой десятокъ доживаю. А вы что? Мигрени какія-то выдумали. Да въ мое время и не знали, что за мигрени такія. Угорать угорали, врать не хочу, а чтобы точки какія-то въ вискахъ болѣли, да и не слыхалъ никто. Это все нонѣшнія выдумки. Сама здорова, а вотъ, говоритъ, точка болитъ.
   У бабушки никогда въ жизни не болѣла голова. Поэтому мигрени Анны Михайловны она считала глупостями.
   -- Все пустое, -- говорила она.-- Не слушай докторовъ, такъ и будешь здорова.
   Увидавъ разъ за обѣдомъ, что внучка принимаетъ капли, она спросила, что это такое.
   -- Мышьякъ,-- отвѣтила та равнодушно.
   -- Что-о?-- повторила старуха съ ужасомъ.
   -- Мышьякъ.
   -- Господи помилуй!
   -- Это мнѣ Кошлаковъ прописалъ.
   -- Уморятъ васъ эти Маклаковы. Скажи на милость, мышьякомъ кормятъ! Вотъ оттого и точки у васъ болятъ.
   Это напомнило бабушкѣ про полячку и отравленіе. Она, впрочемъ, и такъ о ней не забывала. Всѣ ея мысли, когда ее только не развлекали нонѣшнія глупости, были заняты этимъ. Коля написалъ ей прошеніе. Они вмѣстѣ его сочиняли; бабушка даже заплакала, такъ оно вышло хорошо. Студентъ въ душѣ хохоталъ, но съ виду оставался серьезенъ. Старуха была тронута и все ему за это простила, даже то, что онъ безбожникъ и въ церковь не ходитъ.
   Каждый вечеръ она писала какія-то письма къ себѣ въ уѣздъ. Всѣ были о полячкѣ. Она писала своимъ знакомымъ и все представляла въ такомъ видѣ, какъ она хотѣла-бы, чтобы это было, а не такъ, какъ было на самомъ дѣлѣ. Воображеніе ея разыгрывалось и перо въ дрожащихъ пальцахъ едва поспѣвало за нимъ. Въ этихъ письмахъ были такія чудеса, что весь уѣздъ, долженъ былъ всполошиться. Внукъ ея, генералъ Булатовъ, занимаетъ важное мѣсто и могъ-бы, если-бъ захотѣлъ, не только полячку, но и всю ея родню засадить. Но она внука въ эти дѣла не хочетъ мѣшать и подала прошеніе царю. Здѣсь, кому она ни разсказываетъ, всѣ ей говорятъ: да помилуйте, Катерина Платоновна, да вы-бы давно намъ сказали, мы-бы вамъ все это устроили.
   Днемъ бабушка писала письма, по ночамъ молилась и разговаривала съ Божіей Матерью. Ей она повѣряла свои печали, просила заступничества и разсказывала, какъ было дѣло. Ей все казалось, что тамъ, на небесахъ, не знаютъ еще хорошенько, какъ это все произошло. Вставая по ночамъ, она садилась на постели и начинала свой длинный разсказъ, прерывая его вздохами, иногда громкими рыданіями.
   Въ первую ночь Анна Михайловна испугалась и пришла узнать, что такое. Но потомъ она привыкла и всѣ въ домѣ знали, что бабушка по ночамъ разговариваетъ съ Богородицей.. Нѣмку съ ней больше не клали. Съ ней спала дьячиха. Съ вечера бабушка, заставляя ее раздѣвать себя, разсказывала ей обыкновенно, какой сурьезный человѣкъ ея внукъ и какъ онъ ее уважаетъ.
   -- Прямо скажу, рѣдкой души человѣкъ. Гдѣ нынче такихъ найдешь?
   Потомъ отъ этихъ высокихъ предметовъ разговоръ спускался ниже.
   -- Какой у него кабинетъ чудесный! Вещи все дорогія. Намедни я смотрю подсвѣчникъ и не разберу, что такое... Драконъ не драконъ, такъ уродъ какой-то. Охота, говорю, тебѣ такую дрянь покупать! Поди дорого далъ? Рублей десять заплатилъ.
   -- Барыня, а барыня!-- начала Федосья.
   -- Ну, что тебѣ?
   -- Что я вамъ хочу сказать... Да ужъ не знаю, и говорить-то боюсь.
   -- Ну, что еще?
   -- Намедни я въ людской слышала... вы ужъ не сердитесь, а только про молодую барыню нехорошо говорятъ.
   -- Про какую молодую барыню?
   -- Да про Марью-то Алексѣевну.
   -- Мели еще!
   -- Что люди, то и я. Я сама не видала, врать не хочу, а только что онъ къ нимъ ходитъ и записки имъ носитъ.
   -- Да кто такой?
   -- Да молодой-то баринъ, Николай Гаврилычъ.
   Бабушка встала.
   -- Какъ возьму я тебя, да какъ отваляю этой палкой!
   -- Да вѣдь можетъ и врутъ. А я думаю, дай лучше старой барынѣ скажу. Что-жъ такъ по пустому-то городить. Можетъ и нѣтъ ничего.
   -- Вотъ только я Богу помолилась, такъ грѣшить не хочу, а то пришибла-бы я тебя, и дѣлу конецъ.
   -- Я и то говорю: что, говорю, вы пустое разсказываете. Безсовѣстные вы и больше ничего.
   -- Да ты первая сплетница-то и есть.
   -- Ой, что вы, барыня! Мнѣ душа-то дороже. Горничная Наталья разсказывала, она и записку читала.
   -- Какую записку?
   -- Вы только не говорите, что я вамъ сказала, а она ее у молодой барыни въ карманѣ нашла. Взяла платье чистить, да изъ кармана и вытрясла. Барыня-то безпамятная, сунетъ что-нибудь, письмо-ли, кошелекъ-ли, и забудетъ потомъ. Наталья-то и говоритъ: "кабы я захотѣла, каждый-бы день по рублю наживала, потому она не знаетъ, сколько у нея денегъ въ кошелькѣ. Да я, говоритъ, не хочу, потому я честная". Тоже честная, а полусапожки себѣ купила, шесть серебромъ отдала, шляпку съ птицей купила.
   -- Ну тебя съ Натальей! Какое письмо-то?
   -- Да нехорошо написано.
   Разсказать, что въ письмѣ дьячиха не могла, но увѣряла, что нехорошо.
   -- Понять-то я точно что не все поняла.
   -- Такъ что-жъ ты мелешь?
   -- Не поняла, не поняла и врать не хочу. По нашему, по деревенскому, такъ не написать. Мнѣ вотъ скажи сейчасъ: Федосья, напиши! Хоть убей, не напишу, потому я не знаю, что къ чему... А только все про любовь. Никуда, говоритъ, отъ своихъ чувствъ уйти не могу и все, говоритъ, ты со мною.
   Бабушка ужаснулась. "На ты ей пишетъ!" подумала она.
   -- Вы только, барыня, не говорите, что это я вамъ сказала.
   -- Да ты отопрешься! велика бѣда.
   Долго еще говорила дьячиха, пока бабушка не отослала ее спать.
   На другое утро, когда дѣти ушли въ гимназію и старшихъ тоже не было дома, бабушка подождала, пока нѣмка уведетъ маленькихъ дѣтей гулять и, оставшись въ домѣ одна съ Марьей Алексѣевной, пошла къ ней въ комнату.
   Та сидѣла у окна и что-то писала. Увидавъ бабушку, она закрыла бюваръ и съ недоумѣніемъ поднялась съ мѣста.
   -- Что! или помѣшала? Пиши, пиши, я подожду.
   -- Нѣтъ, ничего, это успѣется.
   -- Ну, какъ небось ждетъ не дождется! Къ милому дружку писала? Къ ненаглядному своему?
   Марья Алексѣевна окаменѣла и широко раскрытыми глазами смотрѣла на нее.
   -- Къ мужу,-- выговорила она наконецъ.
   -- То-то къ мужу-ли? Не къ другому-ли кому?-- Бабушка опустилась на стулъ и тяжело перевела духъ.-- Прежде-то барыни умнѣе были. Заведутъ любовника, а писемъ ему не пишутъ.
   -- Что такое?-- повторила Марья Алексѣевна съ ужасомъ.-- Какого любовника?
   -- По крайней мѣрѣ дѣвки записокъ не читаютъ.
   -- Да что такое? Скажите ради Бога?
   -- И, мать моя, сама знаешь что! Ты на себя въ зеркало погляди, ты какъ мука побѣлѣла. Кабы совѣсть была чиста, чего-бы тебѣ въ лицѣ мѣняться.
   -- Да вы мнѣ такія вещи говорите...
   -- Какія вещи! Ты мнѣ чай не чужая. Кабы ты чужая-то была, я бы и разговаривать не стала. Заводи хоть десятерыхъ.
   -- Да скажите наконецъ, что вы отъ меня хотите?
   -- Нѣтъ, это ты мнѣ скажи, какія тебѣ Николай письма пишетъ?
   -- Ахъ, вотъ что!-- Она хотѣла улыбнуться, но улыбка не вышла.-- Самое лучшее, спросите его.
   -- Не объ немъ худая слава-то пойдетъ, а объ тебѣ. Ему что? Онъ мужчина. Къ нему не пристанетъ.
   -- Я знаю, кто вамъ это сказалъ, -- перебила она быстро.-- Это Лена.
   -- Перекрестись. Станетъ молоденькая барышня объ этомъ говорить.
   -- Откуда же вы это знаете?-- спросила она подозрительно.
   -- Ты смотри, чтобы мужъ-то не узналъ. Онъ спасиба не скажетъ. Ты-бы хоть его-то пожалѣла, коли себя не жалѣешь.
   -- Что-же я могу сдѣлать?-- вырвалось у нея вдругъ.-- Развѣ я могу ему помѣшать писать ко мнѣ? Развѣ вы думаете, я ему не говорила?
   -- Ничему я этому не повѣрю. Кабы ты строго-то, сурьезно себя держала, смѣлъ-бы онъ тебѣ такія письма писать? Я сама была молода, знаю я, за кѣмъ они бѣгаютъ. За хорошей не побѣгутъ. Вонъ у насъ у прокурора жена была... Прямо сказать, распутная бабенка. А тоже все говоритъ: влюблены. Я, говоритъ, не виновата, коли я ему понравилась. И, говорю, матушка, Ольга Васильевна, что-жъ тебѣ не нравиться. Мужъ тебя обуваетъ и одѣваетъ, а они за тобой бѣгаютъ. Обидѣлась на меня и кланяться перестала, а вѣдь пріятельницы были. Да, и мой-то покойникъ за ней бѣгалъ. Меня къ ней не сталъ пускать, а самъ слышу, все тамъ сидитъ.
   Марья Алексѣевна, облокотившись на столъ, прижала къ вискамъ свои горячія ладони, почти не понимая, что бабушка говоритъ.
   -- Нѣтъ, сказала она въ раздумьи. Это все не то... Любовь это несчастіе, можетъ быть, гибель, но позору въ ней нѣтъ.
   -- И, вздоръ какой! Какая такая любовь? Ты думаешь, Николай въ тебя влюбленъ? Ты спроси золовку-то. У него можетъ такихъ, какъ ты, десять было. А ты замужняя жена, у тебя дѣти есть... Какъ ты мужу-то въ глаза будешь смотрѣть?
   -- А если я люблю другого? спросила она съ отчаяніемъ.
   -- Что-жъ ты, въ любовницы къ нему пойдешь?
   Грубыя слова старухи покоробили Марью Алексѣевну.
   -- Нѣтъ, вы меня не поймете, сказала она безнадежно.
   -- Гдѣ тебя понять! Какая мудрость, подумаешь! Пожила съ мужемъ, надоѣло. Дай, возьму другого помоложе. Да ты хоть-бы то подумала, что ты его старше.
   -- Знаю я, все знаю. И не пойду я къ нему, не бойтесь.
   -- А не пойдешь, такъ и не мани его. Что ты ему голову-то вертишь. Другая-то на твоемъ мѣстѣ взяла-бы, да хохолъ ему надрала. Ты, молъ, учись, а объ пустякахъ не думай. Да вотъ я ужо ему поговорю. Я ему такую молитву прочитаю...
   -- Нѣтъ, ради Бога! вы этого не дѣлайте.
   -- Чего ради Бога! А кто-жъ ему скажетъ, коли старая бабка промолчитъ.
   -- Неужели вы думаете, что тутъ слова помогутъ?
   -- Да вѣдь, мать моя, нонче драть-то не позволяютъ. По нашему-то по старому взять-бы его, да разложить, да всыпать-бы двадцать пять, и любовь-бы прошла. А вѣдь нонче только мужиковъ въ волостномъ дерутъ, и то говорятъ: какъ можно!
   Марья Алексѣевна невольно улыбнулась, услыхавъ, что бабушка предлагаетъ Колю высѣчь.
   -- А ты лучше поговори съ нимъ сурьезно, да дѣвку-то Наталью прогони, чтобъ она твоихъ записокъ не читала. Спаси Богъ, до мужа дойдетъ.
   "Ахъ, такъ это Наталья! Вотъ кто ее выдалъ". Она вспомнила, что назвала Лену и краска стыда залила ея щеки.
   -- Нѣтъ, мнѣ одно только остается, сказала она рѣшительно, уѣхать отсюда.
   -- Ну, вотъ мужъ-то пріѣдетъ, съ нимъ и поѣзжай съ Богомъ. Что это я все гляжу, какая это у тебя матерія на капотѣ? Кашемиръ что-ли?
   -- Шевіотъ, отвѣтила она машинально.
   -- Ахъ, у нашего городского головы у жены капотъ чудесный, изъ турецкой шали сшитъ и все на муаръ-антикъ подкладкѣ (бабушка полѣзла за табакеркой, но вспомнивъ, что забыла ее у себя въ комнатѣ, встала, чтобы уходить). Ну, Господь съ тобой! Ты на меня, старуху, не сердись; я тебѣ добра желаю. Опять же ты въ семейномъ домѣ, у нихъ дочь невѣста, ты хоть ее-то побереги. Она и такъ на барышню не похожа. Одна по улицамъ ходитъ, помилуйте, скажите, гдѣ это видано?
   

VII.

   Послѣ ухода бабушки Марья Алексѣевна бросилась на диванъ и, закинувъ руки за голову, нѣсколько минутъ пролежала такъ въ оцѣпенѣніи.
   Жестокія, грубыя, безжалостныя слова старухи сыпались на нее, какъ удары молотка, не давая ей опомниться, Бабушка все называла своими именами. "И, вздоръ какой, любовь!.. Какая такая любовь!.. За хорошей не побѣгутъ"... Марья Алексѣевна слушала ее съ ужасомъ.
   Нѣтъ, не можетъ быть!
   Она быстро поднялась съ дивана.
   Она знала Колю давно, помнила еще гимназистомъ. Никогда ей и мысли не приходило, что онъ такъ властно войдетъ въ ея жизнь. Когда она ѣхала осенью въ Петербургъ, она ни разу даже и не вспомнила о немъ. Мысль, что она можетъ влюбиться, показалась-бы ей смѣшной.
   Въ Петербургѣ она увидала его въ театрѣ. Онъ пришелъ къ нимъ въ ложу и поразилъ ее своей перемѣной. За три года, что она не видѣла его, онъ былъ неузнаваемъ. Она оставила мальчика и встрѣтила мужчину. Подъ чернымъ сукномъ сюртука чувствовались стальные мускулы, въ пожатіи его сухой нервной руки слышалась мужественная сила. У него были такіе глубокіе, блестѣвшіе умомъ глаза, такой задушевный голосъ. Когда онъ смѣялся надъ пѣвцами и увѣрялъ, что какъ только пророкъ разглядѣлъ свою Берту, такъ съ отчаянія взорвалъ себя на воздухъ, его улыбка такъ была привлекательна, что всѣ невольно кругомъ начинали улыбаться. Лена хохотала до слезъ. Но, какъ только онъ ушелъ, съ ея лица сбѣжали краски, глаза ея потухли.
   Въ тотъ же вечеръ Марья Алексѣевна узнала, что Коля влюбленъ, что есть въ Петербургѣ одно семейство, очень богатое и съ хорошимъ положеніемъ, гдѣ его принимали, какъ товарища сына, но никогда не отдали-бы за него дочь. До Булатовыхъ уже дошли слухи, что ему отказали отъ дому, потому что барышня сама къ нему неравнодушна, что онъ ищетъ случая видѣться съ ней. Марья Алексѣевна слушала съ сочувствіемъ и жалѣла его, но ей сказали, что все это пустяки, что такіе романы у него каждый годъ. Онъ слишкомъ любилъ женщинъ, всѣхъ вообще, чтобы сильно и глубоко полюбить одну. И можетъ быть единственная женщина, которой онъ никогда не измѣнялъ, была его мать.
   Раза два Коля приходилъ мрачный и, посидѣвши недолго, брался за фуражку. Когда онъ бывалъ разстроенъ, онъ уходилъ въ дѣтскую и тамъ возился съ дѣтьми. Дѣти ждали этого какъ праздника. Они смотрѣли на него, какъ на существо высшее и сильное, для котораго нѣтъ ничего невозможнаго. Мальчики особенно вѣрили въ его авторитетъ. Дѣвочки еще иногда съ женскимъ легкомысліемъ критиковали его и маленькая Вѣрушка, когда онъ сталъ ей показывать какъ дѣлать сложеніе, вдругъ захохотала.
   -- Какой ты глупый! Это совсѣмъ не такъ.
   Зато шестилѣтній Костя былъ такого высокаго мнѣнія о его физической силѣ, что спросилъ разъ:
   -- Николай, ты можешь ногой медвѣдя раздавить?
   Онъ же задавалъ ему и другіе, чисто богословскіе вопросы, напримѣръ, вынимая ключъ изъ двери и приложивъ глазъ къ замочной скважинѣ, говорилъ:
   -- Если Богъ захочетъ, можетъ архіерей въ эту дырочку пролѣзть?
   Коля на все умѣлъ отвѣтить и такъ входилъ въ ихъ интересы, что они играли съ нимъ, какъ съ равнымъ. Когда ему надоѣдало возиться съ ними, онъ велѣлъ имъ лежать закрывши глаза и на пари молчать: кто дольше промолчитъ. Въ дѣтской наступала тогда мгновенная тишина, а онъ, пользуясь этимъ, уходилъ въ другую комнату и читалъ тамъ газеты.
   Имѣя большое знакомство, Коля бывалъ у Булатовыхъ рѣдко. Друзей у него не было, но пріятелей было много. Общее мнѣніе о немъ было то, что онъ хорошій товарищъ и вообще славный малый. Но были люди, прямо его не выносившіе и отзывавшіеся о немъ очень нелестно. Одинъ изъ такихъ отзывовъ, и притомъ въ крайне рѣзкой формѣ, слышала разъ и Марья Алексѣевна. Нѣкто Навроцкій, съ которымъ она изрѣдка встрѣчалась у знакомыхъ, при одномъ имени Коли приходилъ въ нервное настроеніе, и замѣтилъ разъ желчно:
   -- Я этому господину руки не подаю.
   -- Вы? не можетъ быть! удивилась хозяйка.-- За что же? Я его мало знаю, но онъ мнѣ кажется очень симпатичнымъ. C'est un mauvais sujet mais un garèon d'esprit.
   -- Ахъ, онъ очень симпатичный! повторилъ Навроцкій иронически.-- Такой право милый! Онъ негодяй, но онъ милый негодяй.
   -- Какъ я не люблю, когда вы такъ отзываетесь о людяхъ.
   -- Помилуйте! да я ваши слова повторяю. Un mauvais sujet, по-русски негодяй, а plein d'esprit, значитъ милъ и уменъ. Я говорю то же, что и вы. Милъ, уменъ и негодяй. И прибавьте, красивъ при этомъ. Чего же больше? Все, что нужно, чтобы нравиться женщинамъ.
   -- Я его часто видаю, перебила Марья Алексѣевна,-- но на меня онъ всегда производилъ впечатлѣніе очень искренняго, вполнѣ порядочнаго человѣка.
   -- И не на васъ однихъ, замѣтилъ Навроцкій.-- На этомъ многіе ловятся. Въ самомъ дѣлѣ, такой душевный человѣкъ! Онъ и подлость сдѣлаетъ, а такъ мило, просто, искренно... Виноватъ, я можетъ быть рѣзко выражаюсь, но я о такихъ людяхъ или совсѣмъ не говорю, или говорю такъ, какъ они этого заслуживаютъ.
   -- Но что же однако онъ сдѣлалъ? Чтобы такъ отзываться о человѣкѣ, надо имѣть основанія.
   -- Я ихъ конечно имѣю. Но не всегда, видите-ли, удобно объ этомъ разсказывать. Я впрочемъ, не стѣсняясь, всегда и вездѣ готовъ повторить то, что сказалъ здѣсь.
   "Между ними что-нибудь было"! подумала Марья Алексѣевна, пораженная этимъ тономъ глухой ненависти, который слышался въ его голосѣ.
   -- А такъ вообще онъ конечно прекраснѣйшій человѣкъ. Большія надежды подаетъ... Онъ ихъ, положимъ, не оправдаетъ, но все-таки пресимпатичный человѣкъ. А главное, онъ никому зла не желаетъ и такъ, если мимоходомъ разобьетъ чью-нибудь жизнь, такъ всегда безъ заранѣе обдуманнаго намѣренія. У насъ, впрочемъ, это обыкновенная вещь. Одинъ чужія деньги растратитъ и не знаетъ, какъ это случилось... совершенно нечаянно, по ошибкѣ. Другой клевету на человѣка пуститъ и тоже, хоть убей, не знаетъ, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ... просто такъ, съ языка сорвалось... И все милѣйшіе люди! Это не то, что какіе-нибудь патентованные подлецы, которые все обдумывали и все предусмотрѣли. Съ тѣми ужъ по крайней мѣрѣ знаешь, чего отъ нихъ ждать, и на всякій случай руку въ карманѣ держишь... А у насъ это все съ легкимъ сердцемъ. Славянская натура... Что подѣлать! Ну, сдѣлалъ подлость, ну, прости! И прощаютъ, вѣдь вотъ что замѣчательно. И руку этому человѣку подаютъ.
   Послѣ, гораздо позднѣе, Марья Алексѣевна узнала причину ненависти Навроцкаго: у Коли былъ романъ съ его сестрой и довольно крупное столкновеніе съ нимъ.
   Совсѣмъ другой отзывъ о Колѣ слышала она отъ одного изъ его профессоровъ, хорошаго знакомаго Булатовыхъ. Онъ находилъ въ немъ большія способности, но никакой выдержки и охоты къ труду. Восточная лѣнь въ немъ уживалась съ быстротой и смѣлостью мысли, развитой умъ съ полной неспособностью къ систематической работѣ. Онъ все живо схватывалъ и ни на чемъ не могъ остановиться. Никто не умѣлъ такъ всѣхъ расшевелить, устроить подписку, демонстрацію. Какъ человѣкъ общительный, онъ дома сидѣть не могъ. Онъ внезапно куда-нибудь являлся, внезапно исчезалъ и все дѣлалъ такъ, какъ будто ему оставалось два часа жизни.
   Если ему ночью не спалось и вдругъ вспоминалась какая-нибудь фраза изъ недавняго спора, какой-нибудь доводъ, не приходившій раньше въ голову, онъ шелъ, чѣмъ свѣтъ, будить товарища, чтобы подѣлиться съ нимъ мыслями.
   -- Убирайся ты, ради Христа! дай ты мнѣ спать, -- говоритъ тотъ свирѣпо, не поднимая головы отъ подушки.
   -- Ну, что тамъ спать, успѣешь. Много спать вредно. Отъ этого вяло работаетъ мысль.
   -- Ей-богу, Булатовъ, я тебя ударю.
   -- А насчетъ того, что ты мнѣ тогда говорилъ, помнишь о культурныхъ задачахъ кавказской расы, я съ тобой несогласенъ. И я пришелъ сказать тебѣ вотъ что... Да нѣтъ, я тебѣ спать все равно не дамъ.
   -- Убирайся ты съ своей кавказской расой. Я въ три часа легъ, пробовалъ тотъ тронуть его сердце.
   -- А я совсѣмъ не ложился.
   -- Честное слово, я тебя вздую.
   -- Хочешь яблока?-- говорилъ вдругъ Кодя, вынимая изъ кармана антоновское яблоко.
   И тутъ же начиналъ ѣсть его, съ трескомъ откусывая и не давая спать товарищу.
   -- То есть это чортъ знаетъ что такое!-- говорилъ тотъ, вскакивая въ неистовствѣ.
   Но кончалось тѣмъ, что Коля все-таки поднималъ его и черезъ часъ они уже, не слушая другъ друга, продолжали споръ, который начали три дня тому назадъ. И когда дѣло доходило до самыхъ жгучихъ вопросовъ и невыспавшійся хозяинъ гремѣлъ какъ Демосѳенъ; доказывая ему, что онъ незнакомъ съ книгой Тейлора о первобытномъ человѣкѣ, Коля вдругъ неожиданно вскакивалъ, приносилъ откуда-то щенка и начиналъ съ нимъ возиться.
   -- Ты говори, говори! я слушаю,-- повторялъ онъ, а самъ тормошилъ щенка, приговаривая: "Ахъ, ты подлецъ! ахъ, ты кудлатый!"
   -- Чортъ знаетъ, Булатовъ! такъ невозможно!-- говорилъ раздраженно товарищъ.-- Что нибудь одно... Или продолжать разговоръ, или съ собаками возиться.
   Но что-нибудь одно Коля не могъ дѣлать. Бросить какую-нибудь мысль, чтобы ее подхватили налету другіе, и потомъ искать все новыхъ и новыхъ ощущеній было его потребностью. Жизнь въ немъ кипѣла. Только въ разгаръ сильной любви онъ дѣлался мраченъ. Въ такое именно время застала его Марья Алексѣевна.
   Она съ любопытствомъ слѣдила за нимъ. Онъ чувствовалъ на себѣ этотъ взглядъ и наконецъ не выдержалъ.
   -- Что вы такъ смотрите на меня?-- спросилъ онъ вдругъ.
   -- Виновата, я не знала, что это вамъ непріятно.
   -- Да нѣтъ, вы все какъ-то загадочно улыбаетесь, точно вы знаете какую-то тайну и не хотите сказать.
   Она встала и подошла къ этажеркѣ съ нотами.
   -- Хотите, я вамъ спою одну вещь?
   И не дожидаясь отвѣта, она запѣла: "Въ отлива часъ не вѣрь измѣнѣ моря".
   Коля былъ пораженъ чарующей нѣжностью ея голоса.
   -- Знаете,-- сказалъ онъ, пожимая ей руку,-- я давно не слыхалъ такого пѣнія.
   Она чуть-чуть наклонила голову и легкая усмѣшка тронула ей губы.
   Послѣ этого онъ сталъ ходить къ Булатовымъ чаще и даже иногда читалъ дамамъ вслухъ. Анна Михайловна любила историческія книги. Если это былъ романъ, она непремѣнно требовала, чтобы онъ былъ историческій. Коля смѣялся, говорилъ, что это "се конъ апель истуаръ", что изучать исторію по романамъ, это все равно, что изучать химію въ москательной лавкѣ.
   -- Оно пріятно, что говорить! И все-таки въ концѣ концовъ княжна Алина выйдетъ за графа Валеріана, но если вы думаете, что это исторія, потому что у нихъ Потемкинъ на свадьбѣ былъ, такъ вотъ это ужъ напрасно. Вы прочтите лучше Соловьева, 29 томовъ, преполезная вещь... не того Соловьева, который въ "Нивѣ" пишетъ, а настоящаго, отца, le père Соловьевъ.
   Но Анна Михайловна была того мнѣнія, что Пугачевцы и Князь Серебряный лучше знакомятъ съ эпохой и даже Юрія Милославскаго считала исторической книгой.
   Лена ничего кромѣ романовъ не читала и когда разъ Коля принесъ парадоксы Нордау, она вырвала у него книгу и убѣжала.
   Марья Алексѣевна больше всего любила стихи и непремѣнно такіе, гдѣ кто-нибудь страдаетъ, кого-нибудь спасаютъ и зовутъ на бой. Коля это подмѣтилъ и увѣрялъ, что ей все равно, чьи стихи, Надсона, Некрасова, Пушкина, лишь-бы говорили о родинѣ, о цѣпяхъ рабства, о зарѣ новой жизни и чтобы въ концѣ были слова: впередъ! впередъ! У нея тогда загорались глаза, она блѣднѣла отъ волненія. Ни Фета, ни Тютчева она не понимала. Ей нужны были страстныя строфы Апухтина или мрачное негодованіе Некрасова. Всѣхъ удивляло. когда это воплощенное спокойствіе, Марья Алексѣевна, вдругъ начинала съ огнемъ декламировать:
   
   Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,
   Обагряющихъ руки въ крови,
   Уведи меня въ станъ погибающихъ
   За великое дѣло любви!
   
   Она вся тогда преображалась: глаза ея темнѣли, дѣлались глубоки и какъ будто искали въ пространствѣ невидимаго врага. Если декламація ея и не была особенно блестяща, за то сама она никогда не была такъ красива, какъ въ эти минуты. Гнѣвъ шелъ къ ней больше, чѣмъ ея обычная спокойная улыбка.
   -- Знаете что?-- сказалъ разъ Коля, -- вы опасная женщина. Вы должно быть умѣете сильно ненавидѣть.
   -- А ты слышалъ,-- спросила Анна Михайловна,-- что она разъ сдѣлала? Нѣтъ, вѣдь Марья Алексѣевна это удивительный человѣкъ.
   И она разсказала два эпизода изъ ея жизни. Разъ, когда она, спасая свою гувернантку, еще пятнадцатилѣтней дѣвочкой бросилась за ней въ рѣку, попала въ омутъ и сама чуть не утонула. Ихъ обѣихъ вытащили безъ памяти. Другой разъ дѣло было серьезнѣе. Она уже замужемъ, имѣя дѣтей, поѣхала съ мужемъ въ глушь, въ степную деревню. Лѣто стояло тогда сухое, и на одной недѣлѣ было нѣсколько пожаровъ. Загоралось на разныхъ концахъ, даже у нихъ въ усадьбѣ, но все какъ-то счастливо успѣвали потушить. Мужъ уѣхалъ разъ съ арендаторомъ въ городъ, дома оставались однѣ женщины, когда ударили опять въ набатъ и народъ, бѣжавшій съ поля видѣлъ, что горитъ въ трехъ мѣстахъ. День былъ вѣтряный, все запылало какъ костеръ. По селу пронеслось страшное слово: поджогъ. Указали и на поджигателя, какого-то прохожаго солдата, который наканунѣ ночевалъ на огородахъ. Бросились искать его.
   Марья Алексѣевна, отправившая на пожаръ всѣхъ людей и всѣхъ лошадей съ коннаго двора, вдругъ увидала, что черезъ садъ къ ней бѣжитъ человѣкъ безъ шапки, босой, съ оторваннымъ рукавомъ, съ окровавленнымъ лицомъ и, лишившись отъ страху языка, прямо вскочилъ на балконъ и черезъ отворенную дверь въ комнаты. Она кинулась за нимъ. На вопросъ, что ему нужно, онъ только дико поглядѣлъ и вдругъ всхлипнулъ какъ ребенокъ.
   -- Убьютъ! Матушки, голубчики, убьютъ! Въ огонь, говоритъ, тебя! Матушки, голубчики, въ огонь!
   Никогда потомъ она не могла забыть этихъ страшныхъ глазъ и этого дѣтскаго всхлипыванья. Ужасъ его передался ей. Ей казалось въ эту минуту, что народъ гонится за нею и что если она не успѣетъ его спрятать, они погибнутъ оба. Она молча толкнула его въ комнату, заперла дверь и только успѣла вернуться на балконъ, какъ уже по саду на встрѣчу ей бѣжали мужики тоже безъ шапокъ, съ изступленнымъ видомъ.
   -- Куда, барыня, поджигателя дѣвала?-- крикнулъ одинъ, въ которомъ она узнала плотника, недавно ставившаго имъ купальню.
   За нимъ вся толпа закричала въ одинъ голосъ. Марья Алексѣевна отвѣтила, что никого не видала.
   -- Что ее слушать, ступай въ домъ, ребята!.. Я самъ видѣлъ, какъ онъ сюда побѣгъ... Эхъ ты, а еще барыня называешься.
   Толпа все прибывала. Нѣсколько человѣкъ ворвались въ комнаты. Старая француженка заперлась наверху съ дѣтьми и рыдала, ломая руки, каждую минуту ожидая, что ихъ всѣхъ убьютъ и что она погибнетъ dans cette sale révolution. Три мужицкія головы заглянули къ нимъ на антресоли, но увидавъ эту старуху въ черной накладкѣ и съ ней малолѣтнихъ дѣтей, никого не тронули. Слышно было, какъ они оттуда полѣзли по приставной лѣстницѣ на чердакъ.
   Вдругъ кто-то крикнулъ, что поджигатель на конномъ дворѣ, и вся толпа отхлынула туда. Но со стороны села прибывали все новыя лица и уже не черезъ садъ, какъ прежде, а прямо черезъ дворъ. Марья Алексѣевна выскочила на крыльцо и съ распустившейся косой, съ сверкающими глазами стояла лицомъ къ лицу съ этой обезумѣвшей толпой.
   -- Смотри, барыня, будемъ домъ ломать, -- грозили ей мужики.
   -- Ломайте!-- крикнула она не своимъ голосомъ,-- все ломайте!
   -- Лучше давай добромъ. По бревну растаскаемъ.
   Съ лѣстницы кубаремъ скатилась сидѣвшая на антресоляхъ нянька.
   -- Да что вы, окаянные! Креста на васъ нѣтъ. Дѣти у насъ тамъ малые наверху.
   -- Давай поджигателя!-- ревѣла толпа.
   -- Хватай ее въ мою голову!-- крикнулъ кто-то въ толпѣ и выскочившій впередъ мужикъ, извѣстный всей деревнѣ конокрадъ Гришка Горбатый, кинулся было на Марью Алексѣевну, но изступленное лицо ея поразило и его.
   -- Да не ты-ли поджигатель-то?-- сказала она вдругъ.
   Все вмигъ смолкло. Если-бъ она выстрѣлила въ толпу, это не произвело-бы такого паническаго дѣйствія. По лицу мужика прошла судорога. Онъ размахнулся, чтобы своимъ могучимъ кулакомъ положить ее замертво, но въ эту минуту его схватили сзади, и ударъ, который могъ убить Марью Алексѣевну, только оглушилъ ее.
   -- Вяжи его, ребята!-- сказалъ кто-то запыхавшись.-- Онъ никакъ барыню убилъ.
   Это былъ староста, здоровенный мужикъ, личный врагъ Гришки, который увелъ у него осенью двухъ лошадей.
   -- И то не онъ-ли?-- заговорили въ толпѣ.-- И очень просто. Вяжи, тамъ разберутъ.
   Гришка вступилъ въ рукопашную, звѣрски отбиваясь отъ навалившихся на него мужиковъ, зловѣщій гулъ набата ни на минуту не умолкалъ, народъ съ коннаго двора повалилъ опять на пожаръ.
   Къ вечеру, когда вернулся изъ города мужъ Марьи Алексѣевны, отъ 80 дворовъ осталось только 12. На слѣдствіи поджогъ не былъ доказанъ, хотя были сильныя улики противъ Гришки, который былъ золъ на попа и давно грозилъ его сжечь. Дѣйствительно, пожаръ начался у батюшки.
   -- Только это я, милые мои,-- разсказывала потомъ нянюшка,-- къ окошку-то подошла, гляжу, а ужъ попъ-то и загорѣлся.
   Солдатъ, обязанный своимъ спасеніемъ Марьѣ Алексѣевнѣ, былъ просто горькимъ бѣднякомъ, который шелъ къ себѣ на побывку. У француженки послѣ того до самой смерти тряслась голова. Если бы она писала книгу о Россіи, она написала-бы, что видѣла бунтъ въ степи и что во время пожара русскіе мужики бросаютъ въ огонь своихъ господъ. По крайней мѣрѣ нѣчто подобное она разсказывала потомъ своимъ знакомымъ въ Петербургѣ.
   Марья Алексѣевна не любила, когда вспоминали объ этой исторіи. Какъ только Анна Михайловна заговорила объ этомъ, она ушла въ другую комнату.
   Коля удивился, что не слыхалъ объ этомъ раньше. На другой-же день онъ разсказалъ это товарищамъ и по этому поводу долго толковали о томъ, что такое русская женщина и на что она способна. Живая фантазія Коли сейчасъ-же нарисовала поэтическій образъ.
   -- Есть натуры сильныя, глубокія,-- говорилъ онъ,-- но чтобы узнать ихъ, надо видѣть ихъ въ исключительныхъ условіяхъ. Въ обыкновенной будничной жизни, въ тѣсныхъ рамкахъ семьи судить о нихъ нельзя. Какъ война родитъ героевъ, такъ и лучшіе порывы человѣка проявляются только тогда, когда есть для этого случай. Нужно что-нибудь особенное, чтобы сказалась та сила души, та скрытая энергія, которая живетъ въ человѣкѣ невѣдомо для всѣхъ и часто для него самого. Только отъ удара кремень даетъ искру, такъ и душа человѣческая. Надо потрясти, взволновать ее, поразить видомъ чужого горя, народнаго бѣдствія, тогда и въ ней вспыхнетъ искра Божія.
   Товарищи смѣялись надъ Колей, что онъ какъ только встрѣтитъ красивую женщину, такъ сейчасъ начинаетъ искать въ ней скрытую силу души.
   -- А по моему, -- замѣтилъ одинъ, -- самая сильная русская женщина, это наша русская баба. Она все геройски переноситъ. Вотъ гдѣ душевная-то красота! Ты-бы ее тамъ поискалъ. А то что эти барыни, которыя живутъ у мужа на готовыхъ хлѣбахъ и романсы распѣваютъ...
   -- Да, я знаю, перебилъ Коля насмѣшливо.-- Имъ-бы въ сельскія учительницы пойти или въ лекарскія помощницы.
   -- Да, ужъ это было-бы куда полезнѣе.
   -- Вы все еще на точкѣ замерзанія. Выше сельской учительницы ничего не придумали.
   -- А ты что-же предпочитаешь? даму съ камеліями?
   -- Что мнѣ дама съ камеліями. Она мнѣ неинтересна, потому что онѣ какъ рублевыя бумажки другъ на друга похожи. Я ищу живую душу въ человѣкѣ. А вы ужъ вотъ двадцать лѣтъ, какъ наѣхали на сельскую учительницу, такъ и не можете съ ней разстаться. Я этой рутины не понимаю. Интересна женщина, она занимаетъ меня, а нѣтъ, такъ хоть-бы вы ей выдали свидѣтельство и печать приложили, что она-то вотъ и есть самая настоящая русская женщина и вашей цензурой одобрена, мнѣ ее даромъ не надо.
   -- А, всѣ онѣ одинъ чортъ!-- замѣтилъ мрачный студентъ, не раздѣлявшій Колиныхъ восторговъ.
   -- Смотри, Булатовъ, -- сказалъ ему одинъ пріятель, однокурсникъ, любившій точныя и нѣсколько книжныя выраженія, въ родѣ эквивалента, эмпиризма, потенціальной энергіи.-- Эта потенціальная энергія въ женщинѣ опасная вещь. Мужчина дѣло другое. Онъ свою силу найдетъ куда приложить. На почвѣ соціальной или просто личного честолюбія ему арена открыта. А женщина что? Она принципіально поставлена въ такія условія, что никакая борьба для нея не мыслима. Сфера дѣятельности ограничена... А энергія-то есть, надо ее утилизировать. Ну, вотъ она въ области чувства и начнетъ ее примѣнять. Влюбишься ты въ эту барыню или она въ тебя, дѣло пожалуй плохо кончится. Эти сильныя женщины бѣда... Стрѣлять еще начнутъ.
   Но Коля только расхохотался, представивъ себѣ Марью Алексѣевну съ револьверомъ въ рукѣ.
   Ему все хотѣлось вызвать ее на откровенность, заставить ее разсказать свою жизнь, но выходило какъ-то такъ, что онъ разсказывалъ ей свою, а она только слушала.
   -- Однако это ужасно глупо!-- сказалъ онъ разъ.-- Я все говорю, говорю безъ конца, а вы точно инквизиторъ. Вы только пытаете меня. Разскажите мнѣ что нибудь о себѣ.
   -- Что именно? Романовъ у меня не было.
   -- Во всякомъ случаѣ былъ одинъ.
   -- Какой?-- спросила она съ удивленіемъ.
   -- Вы были влюблены въ своего мужа.
   -- Право не помню, -- замѣтила она, чуть-чуть улыбнувшись.-- Это было такъ давно.
   -- Но вѣдь были-же въ вашей жизни такія минуты, которыя потомъ не забываются... Когда вы чувствовали, что вы живете, что есть для чего жить? словомъ минуты полнаго счастья?
   -- Я не могу себѣ представить минутнаго счастья. Минутное удовольствіе -- да, это я понимаю. Но счастье -- нѣтъ.
   -- Не все-ли равно! точно дѣло въ названіи. Да и что такое счастье? Кто можетъ отвѣтить на это? Вонъ Гете 80 лѣтъ жилъ и кажется ужъ не могъ пожаловаться на судьбу. И славенъ-то онъ былъ, какъ Тургеневъ говоритъ, и женщинами любимъ, и дураками ненавидимъ, и на китайскій языкъ его переводили, и вся Европа къ нему на поклоненіе ходила, и самъ Наполеонъ сказалъ про него: "c'est un homme!", а когда его спросили, былъ-ли онъ счастливъ, знаете-ли, что онъ отвѣтилъ? Онъ, 82-хъ лѣтній старикъ, сказалъ, что былъ въ своей жизни счастливъ четверть часа!.. (Коля помолчалъ и прибавилъ): И эти четверть часа ему навѣрное дала женщина.
   -- Почемъ вы знаете? А можетъ быть это было тогда, когда его сдѣлали тайнымъ совѣтникомъ. Или когда онъ написалъ своего Фауста.
   -- Нѣтъ, вы не хотите меня понять. Высшее счастье въ томъ, чтобы найти родственную душу.
   -- Даже, если это будетъ душа вашего профессора?
   -- Найти ее въ женщинѣ.
   -- Ахъ, виновата. Я васъ не поняла.
   Она всегда принимала этотъ насмѣшливый топъ, когда онъ говорилъ о чувствахъ. Какъ только онъ касался вопроса о женской любви, тонкая чуть замѣтная иронія свѣтилась въ ея глазахъ.
   Коля былъ самолюбивъ и какъ только видѣлъ, что надъ нимъ смѣются, сейчасъ-же мѣнялъ разговоръ.
   Раза два онъ поймалъ себя на томъ, что ходилъ къ Булатовымъ именно въ тѣ дни, когда зналъ, что ихъ нѣтъ дома и что онъ застанетъ ее одну. У себя дома онъ рисовалъ иногда разныя сцены объясненія съ ней, но когда онъ видѣлъ ея спокойные глаза, ея привѣтливую улыбку, всякое объясненіе дѣлалось невозможнымъ.
   

VIII.

   Такъ прошло около двухъ мѣсяцевъ.
   -- Чему это мы обязаны, -- спросилъ разъ Колю Владиміръ Ивановичъ, -- что ты сталъ часто бывать у насъ.
   -- Это только доказываетъ, дядя, мои родственныя чувства.
   -- Я думаю, что мы обязаны этимъ вамъ, -- продолжалъ онъ обращаясь къ Марьѣ Алексѣевнѣ.-- Я очень радъ. Хоть-бы вы на него повліяли, а то изъ него выйдетъ такая-же мандолината, какъ этотъ его пріятель, какъ его?.. Только тотъ все играетъ съ дамами въ винтъ по двухсотой, а этотъ въ любовь.
   Марья Алексѣевна отвѣтила шуткой, но ее непріятно поразило, что даже Владиміръ Ивановичъ замѣтилъ, для кого ходитъ Коля. Ей вдругъ показалось, что всѣ читаютъ въ ея сердцѣ и что глубокая нѣжная любовь, которою полна ея душа, должна помимо воли выдавать ее. Она съ ужасомъ видѣла, что чувство ея къ Колѣ было не простое родственное чувство. Какъ могла она допустить эти съ виду невинныя, но въ сущности опасныя отношенія, которыя возникли между ними незамѣтно, и что наконецъ этотъ человѣкъ для нея?
   Онъ былъ молодъ, красивъ, не глупъ, но она знала мужчинъ умнѣе и лучше его, знала людей выдающихся и сердце ея оставалось спокойно. Любовь, какъ страсть, какъ что-то непобѣдимое, властное, какъ волна, захватившая человѣка сразу, всегда казалась ей несчастіемъ. И вотъ это несчастіе постигло ее. Она именно такъ неумолимо, безжалостно поставила ей на дорогѣ человѣка, съ которымъ у нея ничего не было общаго. Никакихъ иллюзій насчетъ Коли у нея не было. Она видѣла его такъ какъ онъ есть, со всѣмъ эгоизмомъ молодости, ни надъ чѣмъ не задумывающейся. Минутное увлеченіе она принимаетъ за любовь, порывъ -- за глубокую страсть.
   Въ спокойныя минуты, оставаясь одна, она угадывала всю бездну эгоизма, которая таилась въ его страстной, порывистой натурѣ. Но стоило, ему только придти и пожать ей руку, и нѣжно, значительно поглядѣть на нее, какъ ей казалось, что она одна понимаетъ, сколько силы, ума и таланта скрыто въ этой молодой душѣ. Онъ самъ еще не зналъ, куда приведетъ его жизнь и въ 23 года стоялъ на распутьѣ. Ей жаль было этихъ силъ, пропадавшихъ даромъ.
   Но всякій разъ, какъ она заводила объ этомъ рѣчь, онъ отвѣчалъ ей шутками, парадоксами, переходилъ къ общимъ вопросамъ и своей ловкой, страстной діалектикой совсѣмъ подавлялъ ее.
   "Нѣтъ, онъ сильнѣе меня", думала она. "Не я, а онъ ведетъ меня куда хочетъ."
   И никогда ей не было такъ ясно, какое несчастіе для нея эта встрѣча съ нимъ. Онъ покорилъ ее не сердцемъ, не глубиною своего чувства, -- она знала, что этого въ немъ нѣтъ, -- а тѣмъ блескомъ молодости, вѣры въ себя, въ жизнь, въ свое будущее, которыми былъ полонъ онъ самъ.
   Свою любовь къ нему она скрывала, какъ преступленіе, какъ поразившее ее несчастіе, которое она переживетъ одна. Какъ это будетъ, она не знала, но знала одно, что никогда ни словомъ, ни взглядомъ она не выдастъ ему своей тайны. Но и въ этомъ она ошибалась. Коля былъ не такой человѣкъ, чтобы подчиниться тѣмъ простымъ дружескимъ отношеніямъ, которыя все еще казались ей возможными. Тайная прелесть женской дружбы, манившая его въ началѣ, потомъ стала волновать его. Онъ сдѣлался нервенъ, раздражителенъ, отъ заразительной веселости вдругъ переходилъ въ мрачное настроеніе или неожиданно срывался съ мѣста и едва простившись уходилъ.
   -- Да что это, точно тебя керосиномъ облили, -- сказала разъ тетка съ удивленіемъ.-- Куда ты? Скажи пожалуйста.
   -- Нѣтъ, такъ, мнѣ нужно... Я обѣщалъ.
   -- Кому?
   -- Такъ, однимъ знакомымъ.
   -- Постой, ты хоть сюртукъ-то вели себѣ почистить. У тебя рукавъ въ пыли.
   -- Все равно не стоитъ. У васъ Михайла одной щеткой и коверъ чиститъ, и платье барину.
   -- Напейся хоть чаю съ нами. Сейчасъ самоваръ подаютъ.
   -- Нѣтъ, я чаю не хочу. До свиданія.
   Онъ не глядя подалъ руку Марьѣ Алексѣевнѣ и ушелъ.
   Его возбужденное состояніе росло съ каждымъ днемъ. При другихъ онъ нападалъ на нее, говорилъ ей колкости, но оставаясь вдвоемъ хотя-бы на нѣсколько секундъ, смотрѣлъ на нее молча, потемнѣвшими отъ страсти глазами, и это томительное молчаніе говорило ей больше, чѣмъ признаніе. Въ эти минуты она не знала, что въ ней сильнѣе, любовь къ этому человѣку или страхъ передъ нимъ. Она давала себѣ слово никогда не оставаться съ нимъвдвоемъ.
   Но то, чего она боялась, должно было наконецъ случиться. По вторникамъ Булатовы ѣздили къ однимъ знакомымъ. Марья Алексѣевна, чтобы не оставаться одна, стала съ нѣкоторыхъ поръ тоже уѣзжать въ эти дни. Въ одинъ изъ вторниковъ ее ждали на вечеръ у ея belle-soeur. Еще наканунѣ принесли ей платье въ длинной бѣлой картонкѣ, похожей на гробъ. Другая картонка съ цвѣтами была прислана позднѣе, и вся семья Булатовыхъ знала, что тетя Маша ѣдетъ на балъ. Лена умоляла ее одѣться раньше, чтобы показаться имъ. Послѣ обѣда, уступая общимъ просьбамъ, Марья Алексѣевна должна была пойти къ себѣ переодѣваться. Когда она вышла въ бѣломъ платьѣ, отдѣланномъ болотными травами и лиліями, съ бѣлыми лиліями въ волосахъ, дѣти пришли въ восторгъ и ходили за ней слѣдомъ, наступая ей на платье. Каждый старался незамѣтно тронуть пальцемъ клеенку изъ которой сдѣлана была зелень, удивляясь, отчего трава холодная, точно настоящая. Увидавъ свою мать въ такомъ блескѣ, кадетъ почувствовалъ тайную гордость и когда дѣвочки сказали, что тетя похожа на русалку, онъ ихъ сразу осадилъ, что: "вы голубушки ничего не понимаете. Мама -- Офелія".
   -- А Офелія это кто?
   -- Просто такъ... Женщина.
   -- Русская?
   -- Нѣтъ, голубушки мои, англичанка.
   -- Сомнѣваюсь! сказалъ Володя, который самъ не зналъ, какой націи была Офелія, но поставилъ себѣ за правило сомнѣваться во всемъ, что говорилъ кадетъ.
   Въ эту минуту позвонилъ Коля. Марья Алексѣевна хотѣла уйти, но ее не пустили. Она должна была показываться всѣмъ.
   -- Что это?-- спросилъ онъ съ удивленіемъ.-- Вы на балъ ѣдете?
   -- Да вотъ,-- отвѣтила она сконфуженно,-- заставили меня одѣться съ семи часовъ. Что я теперь буду дѣлать?
   Она накинула на плечи оренбургскій платокъ, подобрала распустившіеся волосы и сѣла на диванъ. Тайное предчувствіе сжало ей сердце. Коля былъ веселъ, оживленъ, противъ обыкновенія не язвилъ ее, даже не обращалъ на нее вниманія и говорилъ не умолкая. Она слышала, какъ сквозь сонъ содержаніе какой-то фееріи, которую онъ видѣлъ въ Зоологическомъ саду.
   -- Дѣйствіе происходитъ въ южной Америкѣ. Патагонцы съ англичанами объясняются на чистѣйшемъ русскомъ языкѣ. Вдругъ неожиданный финалъ! Передъ фасадомъ Александринскаго театра статисты съ наклейными бакенбардами откалываютъ въ присядку; съ ними дѣвицы въ глазетовыхъ сарафанахъ. Эта картина называется Россія.
   Анна Михайловна и Лена смѣялись. Лена въ ярко красномъ платьѣ, что къ ней очень шло, сіяла счастіемъ сидя рядомъ съ Колей.
   -- Ты съ нами ѣдешь?-- спросила Анна Михайловна студента, вставая, чтобы уходить.
   -- Нѣтъ, что-то не хочется, -- сказалъ онъ, принимая вдругъ утомленный видъ.-- Я нынче усталъ, рано спать лягу.
   -- Отъ какихъ это трудовъ?-- спросилъ дядя.
   -- Да вы знаете, дядя, когда ничего не дѣлаешь, больше всего устаешь.
   -- Да, вотъ развѣ что это.
   -- Ну, глупости, поѣдемъ!-- твердила Лена настойчиво.-- Тетя Маша тоже уѣдетъ, что ты одинъ будешь дѣлай.
   -- Марьѣ Алексѣевнѣ еще рано. Я лучше съ ней посижу... если не прогонитъ; прибавилъ онъ усмѣхнувшись.
   Въ глазахъ Лены блеснулъ злой огонь; перчатка, которую она застегивала, моментально лопнула. Она сорвала и бросила ее на полъ.
   -- Что это?-- сказалъ отецъ нахмурившись.-- Откуда у тебя такія манеры?
   -- Я сейчасъ, папа! Вы идите, я сейчасъ... Я надѣну другую.
   Она выскочила въ другую комнату и тамъ, схватившись за голову, стала лицомъ къ стѣнѣ. Обыкновенно, когда она бывала разстроена, она уходила въ темную комнату лежать на сундукѣ. Всѣ такъ ужъ и знали: если Лена лежитъ на сундукѣ, не надо ее трогать. Но теперь лежать было некогда. Глухая ревность сдавила ей горло, въ глазахъ застилало, она кинулась къ себѣ, схватила первыя попавшіяся перчатки и, напудривъ для чего-то лицо, пошла въ переднюю. Въ дверяхъ она столкнулась съ Колей.
   -- А я шелъ посмотрѣть, цѣла-ли дверь, -- началъ было онъ шутливо.
   -- Желаю счастія!-- промолвила она злобно.
   Онъ хотѣлъ что-то сказать, остановить ее, но она какъ стрѣла пролетѣла мимо.
   На минуту онъ задумался. Когда онъ вошелъ въ столовую, гдѣ нѣмка поила чаемъ дѣтей, на лицѣ его легла какая-то тѣнь. Марья Алексѣевна стояла у окна, завернувшись въ свой оренбургскій платокъ, и провожала глазами отъѣзжавшую карету Булатовыхъ.
   Нѣмка предложила имъ чаю. Оба отказались.
   -- Мама, ты рада, что ты въ гости ѣдешь?-- спросилъ вдругъ кадетъ.
   Она улыбнулась и молча провела рукой по его стриженымъ волосамъ.
   -- А ты, Николай?
   Ему доставляло удовольствіе называть студента Николай, какъ-бы равнаго себѣ.
   -- Что я?
   -- Ты ѣдешь съ мамой?
   -- Меня не берутъ.
   Коля сѣлъ рядомъ съ кадетомъ и сталъ ему показывать ариѳметическій фокусъ.
   -- Задумай какое-нибудь число.
   -- Все равно какое?
   -- Все равно. Теперь помножь на два... Помножь еще на пять...
   Кадетъ съ увлеченіемъ множилъ, а Коля изъ-за его плеча слѣдилъ за ходившей по комнатѣ Марьей Алексѣевной. Падавшій на нее сверху матовый свѣтъ электрическаго тюльпана обливалъ ее точно луннымъ сіяніемъ. Что-то нѣжное, воздушное, поэтическое представлялось ему въ этой женской фигурѣ съ бѣлыми лиліями въ волосахъ. Даже нѣмка нашла, что она хороша, какъ мечта, schön wie ein Traum.
   Марья Алексѣевна вздохнула.
   -- Ахъ, если-бы вы знали, какъ мнѣ не хочется ѣхать!-- вырвалось у нея отъ души.
   -- Ist das möglich, gnädige Frau?-- удивилась нѣмка.
   -- Не вѣрьте,-- отозвался Коля.-- Женщины всегда такъ. Сошьютъ себѣ платье, двѣ недѣли ѣздятъ къ портнихѣ примѣрять и потомъ говорятъ: ахъ, какъ-бы я хотѣла надѣтъ капотъ и лежать на диванѣ. Пустяки! не вѣрьте. Всѣ эти цвѣты, морскія травы, все это покушеніе противъ насъ. Сдавайся или погибай!
   -- Какая самоувѣренность! Вы кажется думаете, что вы отлично знаете женщинъ.
   -- Ничего я не думаю,-- сказалъ онъ уныло.-- Меня потому и тянетъ къ нимъ, что каждая для меня загадка. Вы напримѣръ? Развѣ вы съ вашимъ безмятежнымъ спокойствіемъ похожи на другихъ? Я сравнилъ-бы васъ, какъ англичанина, съ замороженной бутылкой шампанскаго.
   -- У васъ богатая фантазія, -- замѣтила она спокойно.
   Когда дѣти отпили чай и нѣмка встала, чтобы уходить, она извинилась, что ей надо поправить прическу и тоже ушла въ свою комнату. Коля молча ходилъ взадъ и впередъ, пока человѣкъ убиралъ со стола. Такъ прошло минутъ двадцать. Онъ посмотрѣлъ на часы и вдругъ рѣшительно вышелъ.
   -- До свиданья, Марья Алексѣевна,-- сказалъ онъ, проходя мимо ея комнаты.
   -- Вы уходите?-- спросила она, отворяя дверь.
   -- Да, пора. И вамъ тоже, я думаю.
   Она стояла на порогѣ, не зная, что сказать. Онъ никогда еще не входилъ въ ея комнату. Передъ трюмо горѣла свѣча и въ зеркалѣ отражалось ея бальное платье. Горничная Наталья, стоя на колѣняхъ, прикалывала ей внизу гирлянду, помятую дѣтьми. Увидавъ молодого барина, она поднялась съ полу и пошла узнать насчетъ кареты. Чтобы пропустить ее, Коля, какъ-бы машинально вошелъ въ комнату.
   -- Желаю вамъ успѣха!-- повторилъ онъ Ленину фразу.
   -- А вы домой?
   -- Не знаю. Куда-нибудь пойду.
   -- Отчего вы не поѣхали съ нашими?
   Онъ, не отвѣчая, мо.лча, пристально смотрѣлъ на нее. Она сняла со стула свою бѣлую съ золотомъ накидку и сказала: садитесь! чтобы только что-нибудь сказать, чтобы положить конецъ этому томительному молчанію. Что я дѣлаю? подумала она, зачѣмъ я оставляю его. Но онъ не сѣлъ. Въ его глазахъ она прочла цѣлую мольбу и восторгъ и что-то еще, что обдавало ее и холодомъ и жаромъ. Она нагнулась надъ картонкой съ цвѣтами и дрожащими пальцами вынимала оттуда вѣтку зелени.
   -- Дайте это мнѣ... на память!-- сказалъ онъ вдругъ и вмѣстѣ съ вѣткой взялъ ея руку и, крѣпко сжимая, держалъ ее въ своей.
   -- Вы точно институтка,-- попробовала она улыбнуться.-- На что вамъ это?
   -- За что вы меня мучаете?-- промолвилъ онъ глухо и опять потемнѣвшіе отъ страсти глаза блеснули передъ ней.
   -- Я васъ мучаю!-- вырвалось у нея вдругъ, и такая глубокая нѣжность зазвенѣла въ ея голосѣ, что противъ ея воли эти три слова выдали ее сразу. Онъ понялъ все и, не жалѣя ея бѣлыхъ лилій, привлекъ ее къ себѣ. Силы измѣнили ей и сладкій захватывавшій духъ трепетъ, бросившій ее въ эти объятія, держалъ ее въ оцѣпенѣніи. Но вдругъ она вырвалась и, полная стыда, закрыла лицо руками. Смятыя лиліи еще дрожали на ея груди, когда пришла Наталья сказать, что карета готова.
   

IX.

   Послѣ этого Марья Алексѣевна стала избѣгать его и первый же разъ, какъ они могли говорить безъ свидѣтелей, она мягко, но твердо просила его забыть, что было и никогда больше объ этомъ не упоминать. Зная свою власть надъ ней, онъ ждалъ случая, чтобы остаться съ ней вдвоемъ, но скоро онъ понялъ, что такого случая больше не будетъ. Тогда онъ сталъ преслѣдовать ее письмами, на которыя она не отвѣчала. А тутъ пріѣхала бабушка и своимъ неожиданнымъ вмѣшательствомъ вырвала у нее тайну, которая, какъ она думала, умретъ вмѣстѣ съ ней.
   -- А ты вотъ что,-- сказала ей разъ бабушка,-- ты ступай къ Казанской, да молебенъ ей отслужи. А не то у васъ тутъ у Стекляннаго завода образъ, говорятъ есть чудотворный, такъ вотъ чего лучше! и меня старуху возьми. Завтра и поѣдемъ!..
   Но на завтра у бабушки произошла своя драма. Анна Михайловна получила отъ полячки письмо самого отчаяннаго содержанія. На двухъ листахъ она описывала ей свое бѣдственное положеніе. Послѣ покойника осталось такъ много долговъ, что она не только останется безъ копѣйки, но еще должна будетъ продать послѣднее, чтобы доѣхать до Петербурга, гдѣ ей обѣщали мѣсто. И вдругъ она узнаетъ, что бабушка Катерина Платоновна грозитъ, что ее вышлютъ изъ Петербурга. Конечно она знаетъ, что такихъ законовъ нѣтъ, но она боится не этого. Если Катерина Платоновна сдѣлаетъ ей скандалъ, то обѣщаннаго мѣста ей не дадутъ, и она останется безъ куска хлѣба. Поэтому она умоляетъ Анну Михайловну принять въ ней участіе и уговорить старуху, которая сдѣлала ей въ жизни такъ много зла, оставить ее въ покоѣ хоть теперь, когда она въ безвыходномъ положеніи. Письмо было написано горячо, безсвязно, полно грамматическихъ ошибокъ и ужаса передъ грозной старухой, которая тамъ за тысячу верстъ представлялась имъ всемогущей.
   Анна Михайловна показала его мужу.
   -- Однако нагнала она имъ страху!-- замѣтилъ онъ.-- Хороша тоже и эта госпожа.
   -- А она чѣмъ виновата?-- перебила жена запальчиво.
   -- Да дура должно быть. Всему повѣрила... И проситъ, сама не зная чего.
   -- Она проситъ, чтобъ ей не дѣлали скандала.
   -- Кто это? восьмидесятилѣтняя старуха?
   -- Ахъ, ты не знаешь эту старуху. Она способна на все.
   Владиміръ Ивановичъ нашелъ, что она преувеличиваетъ, но Анна Михайловна вспылила окончательно. У нея былъ такой видъ, когда Лена говорила: маму зарядили! Послѣдніе дни бабушка выводила ее изъ себя своимъ вѣчнымъ вмѣшательствомъ во все, что дѣлалось въ домѣ. Анна Михайловна не могла ей этого простить и теперь приняла горячее участіе въ полькѣ. Но едва только она заговорила о ея письмѣ, какъ бабушка, мирно сидѣвшая за столомъ и доѣдавшая судака, вдругъ разразилась такимъ гнѣвомъ, точно ей вмѣсто судака дали динамиту.
   -- Я не понимаю,-- сказала Анна Михайловна сама блѣднѣя отъ злости,-- чего вы волнуетесь.
   -- Ахъ, она польская морда! Денегъ у нея нѣтъ. Да ты спроси у нея, сколько она украла.
   -- Къ чему такія выраженія?
   -- Чего? Какія еще выраженія! Да я ей это въ глаза скажу. А ты ей напиши, пусть она тебѣ скажетъ, въ чемъ она къ намъ пришла. У ней рубашки, чѣмъ перемѣнится, не было. Я ей свои Христа ради давала. Ты ей напиши, куда она шубу покойникову дѣвала.
   -- Я не понимаю, какъ вы можете послѣ такой потери говорить о какихъ-то шубахъ.
   Слово за слово, Анна Михайловна наговорила ей непріятностей, бабушка тоже не смолчала и началась исторія. Полька уже была забыта.
   -- Я не могу допустить, -- говорила Анна Михайловна задыхаясь и сбрасывая пепелъ съ папиросы прямо въ варенье, чтобы вы моему сыну говорили, что онъ учитъ глупости.
   -- Да ужъ коли вранье, такъ прямо скажу, что вранье. Намедни слышу: до солнца, говоритъ, сто милліоновъ верстъ. Ахъ ты, говорю, противный мальчишка! Да кто мѣрялъ-то? Ты что-ли?
   -- Ну да, вы сами можете думать, что хотите, но вы не должны говорить этого мальчику.
   -- Всегда скажу. А ты мать, да чему ты его учишь? Кислоту какую-то въ воздухѣ нашли. Что ты, говорю, врешь! Мочи моей нѣтъ слушать. Вотъ, говоритъ, бабушка, смотрите? въ книжкѣ написано. Охота, говорю, тебѣ вздоръ читать. "Да намъ бабушка учитель задалъ". Видно, говорю, отъ этой кислоты и учителя-то у васъ съ ума спятили.
   -- Нельзя вбивать въ голову мальчику, что его учатъ пустякамъ.
   -- А ты не кричи. Меня, матушка, въ ступѣ толкли, да и то не истолкли. Чѣмъ солнце-то мѣрять, ты-бы лучше вѣжливости дѣтей поучила, а то гости придутъ, они поклониться не умѣютъ. Вонъ Елена-то у тебя по восемнадцатому году дѣвка, а что она знаетъ? Какіе-то треугольники учитъ, а платка подрубить не умѣетъ. Намедни прошу: подруби мнѣ платокъ. "Я, бабушка,-не умѣю". На что, говорю, тебѣ треугольники? Что ты, землемѣръ что-ли?
   -- Насчетъ Лены я тоже хотѣла вамъ сказать, что вы ее своими постоянными замѣчаніями, особенно при постороннихъ, довели до того, что она стала отъ васъ бѣгать.
   -- И, мать моя! да что отъ меня бѣгать. Коли я вамъ въ тягость, я и сама отъ васъ уѣду.
   -- Я совсѣмъ не къ тому это вамъ говорю...
   -- Я, благодареніе моему Богу, кусокъ хлѣба имѣю.
   -- Зачѣмъ вы все такъ трагически принимаете.
   -- Твоя нѣмка и то ужъ думаетъ, что я Христа ради у васъ живу.. Намедни взяла, да подъ носомъ дверь у меня захлопнула.
   -- А она на васъ жалуется и на вашу Федосью.
   Но тутъ бабушка разразилась такимъ монологомъ, что стѣны задрожали. Нѣмка, сидѣвшая съ дѣтьми черезъ двѣ комнаты, помертвѣла отъ страху. До нея долетали только какъ громовые раскаты отдѣльные фразы: "Какъ истинная христіанка!.. Какъ передъ Богомъ!.. Нога моя не будетъ!.."
   Объясненіе кончилось трагически. Бабушка пошла къ Владиміру Ивановичу, поклонилась ему въ поясъ, сказала, что Царица Небесная видитъ ея душу, что она имъ довольна и за хлѣбъ, за соль благодаритъ, но жить у него больше не можетъ. Владиміръ Ивановичъ, врагъ всякихъ трагедій, не зналъ, что ей на это сказать и вообще, не понималъ, что такое произошло. Онъ искалъ глазами жены, но та ушла къ себѣ.
   "Заварила кашу"! подумалъ онъ съ досадой. Пошла ее съ полькой мирить. Помирила, нечего сказать.
   -- Я право не знаю, -- началъ онъ неувѣренно, -- зачѣмъ-же вамъ уѣзжать?
   "А впрочемъ лучше, если уѣдетъ", подумалъ онъ тутъ-же.
   -- Нѣтъ, батюшка, будетъ съ меня! Не ждать-же мнѣ, чтобъ твоя нѣмка мнѣ дверью носъ прищемила.
   "Что такое? Какая нѣмка"? думалъ онъ. Давеча, кажется, полька была.
   Онъ только-что вернулся со службы и не зналъ, какіе дебаты безъ него происходили.
   -- Я, конечно, не судья въ этомъ случаѣ. Можетъ быть вамъ будетъ удобнѣе жить на отдѣльной квартирѣ. И я съ своей стороны, что могу...
   -- Ты, ваше превосходительство, не бойся! За деньгами къ тебѣ не приду. Озолоти меня, не возьму.
   -- Озолотить я васъ не могу, но...
   -- Двухъ копѣекъ не возьму. Я отъ царя пенсію имѣю. Ему, моему батюшкѣ обязана. Никому больше кланяться не буду.
   -- Какую-же вы имѣете пенсію?
   -- Двадцать два рубли серебромъ.
   -- Да развѣ можно на это жить.
   -- И, ваше превосходительство! И бѣднѣе насъ живутъ. Не будетъ у тебя такъ и ты проживешь. Да еще какъ будешь Бога благодарить!
   Въ тотъ-же день дьячиха облеклась въ свои валенки и ватную кацавейку и пошла искать бабушкѣ комнату. Но кончилось тѣмъ, что она заблудилась, вернулась только къ ночи, комнаты не нашла и долго разсказывала, какъ она плутала. Бабушка назвала ее старой дурой и велѣла завтра, чѣмъ свѣтъ, укладываться.
   -- Въ номера поѣду, а здѣсь не останусь!
   Втайнѣ она ждала, что Анна Михайловна придетъ къ ней съ повинной, но та лежала съ мигренью и никому не показывалась. Лена, которой больше всего отъ бабушки доставалось, пришла просить мать, чтобъ она съ ней помирилась.
   -- Ахъ, оставь пожалуйста: Я съ нею не ссорилась.
   -- Мама, она уѣзжаетъ. Она такая бѣдная. Папа говоритъ, что у нея всего 20 рублей пенсіи.
   -- Ну, можно помогать ей... Комнату ей нанять.
   -- А вдругъ она умретъ?
   -- Ахъ, матушка, всѣ мы умремъ. И ты, и я...
   Но Лена не могла себѣ представить, что она когда-нибудь умретъ. Во всякомъ случаѣ это было такъ далеко, что не стоило объ этомъ говорить.
   Марья Алексѣевна пришла къ бабушкѣ, чтобы ее утѣшить, но нашла ее въ боевомъ настроеніи. Больше, чѣмъ когда-нибудь она кляла полячку, виновницу всѣхъ своихъ бѣдъ.
   -- Я ей покажу!-- говорила она укладывая въ сакъ-вояжъ все, что ей попадало подъ руку.-- Я ей все припомню. Небось, завизжала толсторожая, какъ узнала, что Катерина Платоновна въ Петербургъ поѣхала. Ну, ты старая!-- крикнула она на дьячиху.-- Куда мои очки дѣвала?
   Въ душѣ бабушка была довольна, что ея письма оказали свое дѣйствіе и нагнали страху на врага. Но она не могла простить Аннѣ Михайловнѣ, что та вступилась за полячку.
   -- Нога моя здѣсь не будетъ!-- говорила она, вытаскивая изъ-подъ кровати войлочныя туфли и завертывая ихъ въ наволочку.
   -- Барыня, что-жъ вы сами-то? Дайте лучше я, -- вступилась дьячиха.
   -- Ну, тебя! Поди ты, убирайся!.. Платокъ мой ковровый принеси... да чайникъ мой тамъ на кухнѣ... Опять дѣвка утащила... Вотъ разбей мнѣ его, я тебя убью. Изъ него покойникъ пилъ. Постой! Куда? Табакерку отыщи! Ты рада на кухнѣ сидѣть. Поди еще съ нѣмкой поцѣлуйся.
   Вечеромъ пришелъ Коля, узналъ, что бабушка переѣзжаетъ, что Марья Алексѣевна предложила найти ей комнату, и вызвался ей въ этомъ помочь.
   -- Нѣтъ, благодарю васъ. Я найду и одна.
   -- Въ самомъ дѣлѣ,-- вступился Владиміръ Ивановичъ,-- что-же вамъ одной ходить! возьмите его.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ-же... Николай Гаврилычъ занятъ, а я свободна.
   -- Чѣмъ онъ занятъ, помилуйте!
   -- Да нѣтъ, это рѣшено!-- объявилъ Коля смѣло.-- Мы идемъ вмѣстѣ.
   Марья Алексѣевна сдѣлала нервное движеніе.
   -- Пожалуйста не берите меня подъ опеку. Я давно уже взрослая.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, -- повторялъ Владиміръ Ивановичъ, въ своемъ невѣдѣніи,-- все-таки съ мужчиной вамъ будетъ удобнѣе.
   -- Хорошо, -- сказала она покорно.-- Когда вы завтра свободны? Приходите.
   Коля торжествовалъ.
   -- Какъ это вы рѣшились?-- спросилъ онъ ее, когда никто не могъ ихъ слышать.-- Вы не боитесь идти со мной по улицамъ?
   -- Я все равно не пойду, -- сказала она покойно.
   Онъ измѣнился въ лицѣ.
   -- Стало быть мнѣ не приходить?-- промолвилъ онъ глухо.
   -- Какъ хотите. Это ваша воля.
   -- Вы не отвѣчаете на мои письма. Мнѣ необходимо съ вами говорить.
   -- Ничего новаго вы мнѣ не скажете.
   -- Вы что-же хотите довести меня до крайности?
   Ее поразилъ глухой, почти злобный тонъ его и тотъ взглядъ раненаго звѣря, котораго она не видала въ немъ раньше.
   -- Успокойтесь!.. Что съ вами? Мы не одни здѣсь,-- проговорила она, стараясь подавить невольный страхъ передъ этимъ взрывомъ страсти.
   -- А! вотъ въ чемъ ваша сила. Мы не одни!.. Потому что если-бъ ты была со мной одна, -- продолжалъ онъ, вдругъ теряя голову, -- ты-бы поняла, какъ ты меня мучаешь.
   Она испуганно взглянула на него, хотѣла что-то сказать, отвѣтить негодованіемъ, но слова не слушались и застыли на губахъ.
   -- И чего-же я прошу? Какіе-нибудь полчаса, чтобы объясниться. Дайте мнѣ это, и я даю вамъ слово, что я ничѣмъ больше не буду васъ безпокоить. Я покорюсь всякому вашему рѣшенію...
   -- Хорошо, только не теперь,-- проговорила она растерянно.-- Потомъ... Когда-нибудь...
   Она быстро отошла отъ него. Никогда еще раньше онъ не позволялъ себѣ говорить ей ты. Это ты сразило ее. И вмѣсто негодованія оно зажгло въ ней сладкое волненіе. То, что должно-бы возмутить ее, возбуждало тайный восторгъ. Она испугалась власти, которую имѣлъ надъ ней этотъ человѣкъ.
   Марья Алексѣевна наняла бабушкѣ комнату у нѣмца-часовщика. Въ этотъ день у Булатовыхъ всѣ какъ-то чувствовали себя неловко. Одна бабушка, какъ ни въ чемъ не бывало, укладывала свои вещи, поминутно что-нибудь забывая. Пока дьячиха, потерявшая голову и послѣднее соображеніе, металась по комнатамъ, бабушка говорила монологи и все на ту тему, что она никому кланяться не будетъ.
   -- Экая важная птица генеральша! Меня, мать моя, генеральствомъ-то не удивишь. И княгини, и графини, всѣ у меня бывали, да никому потачки не давала. Катерину Платоновну вся губернія знала. Не родился еще тотъ человѣкъ, который-бы ее молчать заставилъ. Мнѣ былъ-бы царь батюшка здоровъ, а то легко-ли дѣло! Васъ тутъ генераловъ-то не пересчитаешь. Ты думаешь, что у бабки въ карманѣ пусто, такъ ты ее какъ старую ветошку вертѣть будешь!.. Ну, что еще?-- крикнула она на Федосью.-- Куда икону-то суешь? Въ чистое полотенце оберни. Это вѣдь не лепешка!.
   -- Барыня, а барыня!-- начала дьячиха таинственно.-- Остались-бы вы здѣсь. Да ей Богу.
   -- Поговори у меня еще!
   -- Очень васъ господа-то жалѣютъ. Баринъ-то даже изъ лица измѣнился.
   -- Не твоего ума это дѣло.
   -- Да я васъ жалѣючи.
   -- Ври больше. Тебѣ съ кухней жалко разстаться. Только и дѣлаешь, что на кухню бѣгаешь.
   -- Вы-же когда посылаете. Мнѣ что!.. да провались она совсѣмъ. А только что господа-то хорошіе. Молодая-то барышня какъ убивается. Зачѣмъ, говоритъ, бабушка уѣзжаетъ.
   -- И! что меня старую дуру жалѣть! Много-ли мнѣ и жить-то остается... А ужъ не поклонюсь!.. Нѣтъ, ужъ не поклонюсь. Ну, чего стоишь? Поди дворника позови, корзину Завязать.
   Дьячиха смигнула слезы, вызванныя у нея сладкимъ воспоминаніемъ о булатовской кухнѣ, и пошла за дворникомъ.
   

X.

   Отъѣздъ бабушки ознаменовался неожиданнымъ эпизодомъ. Когда ея корзины были уже вынесены въ переднюю, раздался оглушительный звонокъ; пріѣхалъ мужъ Марьи Алексѣевны.
   -- Что это?-- спросилъ онъ.-- Кто это переѣзжаетъ?
   Сергѣй Михайловичъ Марковъ былъ мужчина лѣтъ тридцати пяти, съ открытымъ, располагающимъ къ себѣ лицомъ, чистый типъ славянина, съ характернымъ окладомъ русой бородки и яснымъ взглядомъ сѣрыхъ глазъ, не безъ юмора и лукавства, то, что называется, себѣ на умѣ.
   Когда сестра вышла его встрѣтить и, расцѣловавши въ мокрые съ морозу усы, объявила, что отъ нихъ сейчасъ уѣзжаетъ бабушка, онъ такъ и отскочилъ.
   -- Кто? Эта Екатерина Великая здѣсь еще? Ну, такъ прощайте!
   -- Что ты, Богъ съ тобой! Куда ты?
   -- Нѣтъ, я съ ней встрѣчаться не желаю. Скажи женѣ, что я въ гостиницу ѣду.
   -- Постой, я ее сейчасъ сюда позову.
   -- Все равно, увидимся. У васъ всѣ здоровы? Дѣти здоровы?.. Ну, до свиданія!.. Тащи назадъ!-- сказалъ онъ швейцару, который внесъ его чемоданъ.-- Къ обѣду пріѣду!-- крикнулъ онъ уже на лѣстницѣ.
   Анна Михайловна вышла за нимъ.
   -- Гдѣ-же ты остановишься?
   -- Пришлю сказать. Да ты обо мнѣ не безпокойся. Мнѣ такъ удобнѣе.
   Сергѣй Михайловичъ бѣжалъ отъ бабушки, какъ отъ Наполеона. Вообще онъ былъ не робкаго десятка, но ея боялся.
   Его пріѣздъ отъ бабушки скрыли. Всѣ нашли, что и такъ уже прощаніе вышло довольно драматично. Старуха прослезилась, обняла Владиміра Ивановича, а у Марьи Алексѣевны на плечѣ даже рыдала. Только съ Анной Михайловной она простилась сухо, церемонно поклонилась ей и сказала:
   -- Не поминайте лихомъ!
   Дьячиха съ заплаканными глазами сводила ее съ лѣстницы, поддерживая подъ локоть.
   Всѣ въ домѣ вздохнули свободно. Прислуга повеселѣла, мопса выпустили изъ кухни, гдѣ держали его взаперти. Опять стали отворять форточки, дѣти забѣгали по комнатамъ и не боялись стучать.
   Къ обѣду пріѣхалъ Марковъ. Сейчасъ-же захлопали пробки и вмѣсто булатовскаго рейнвейна появилось пять сортовъ разныхъ винъ, которыя онъ привезъ на пробу. Вмѣстѣ съ винами онъ захватилъ двухъ знакомыхъ, никогда раньше у Булатовыхъ не бывавшихъ. Одинъ былъ какой-то заводчикъ, плохо говорившій по-русски, другой замѣчателенъ тѣмъ, что у него десять лѣтъ не переставая болѣла голова. Анна Михайловна все время съ сочувствіемъ глядѣла на него.
   -- А гдѣ Николай?-- спросилъ вдругъ Марковъ.-- Что я его не вижу? Бываетъ онъ у васъ?
   -- Какъ-же,-- улыбнулся Владиміръ Ивановичъ.-- Онъ даже за твоей женой ухаживаетъ
   -- Ну? Онъ все такая-же балалайка? Ты мнѣ что-то писала,-- обратился онъ къ сестрѣ, -- что онъ жениться собирается.
   -- Да кто за него пойдетъ?-- удивился Владиміръ Ивановичъ.-- Развѣ сумасшедшая какая-нибудь.
   -- Ну, не скажите! Онъ мужчина хоть куда. Я помню, какъ на него барыни заглядывались. Такъ онъ за тобой ухаживаетъ?-- кивнулъ онъ женѣ.-- Ты, ангелъ мой, стара для него.
   -- Я уже просилъ Марью Алексѣевну,-- продолжалъ Булатовъ,-- чтобы хоть она повліяла на него, заставила его заниматься. Онъ абсолютно ничего не дѣлаетъ. А главное у него нѣтъ интереса ни къ чему. Вотъ что печально.
   -- Мнѣ кажется, -- начала Марья Алексѣевна несмѣло, -- что Николай Гаврилычъ очень развитой человѣкъ, онъ много читаетъ... Одно время, я помню, его очень интересовала политическая экономія.
   -- Одно время, да. У него все только одно время... А спросите теперь? Все бросилъ.
   -- Эхъ, господа, послушаю я васъ,-- сказалъ Марковъ,-- хотите вы, чтобы малый въ двадцать съ чѣмъ-то лѣтъ политической экономіей занимался. Разумѣется у него не то въ головѣ.
   -- Вотъ это-то и жаль.
   -- Голубчикъ, Владиміръ Иванычъ, вы знаете, какъ я васъ люблю... Вы умница, ученый и все-такое... Но вѣдь нельзя-же... Адольфъ Ѳедорычъ, вотъ я на васъ сошлюсь, -- обратился онъ къ заводчику.-- Владиміръ Иванычъ человѣкъ кабинетный. Вы его спросите, въ какихъ только онъ обществахъ не записанъ! И въ ученыхъ комитетахъ, и въ какихъ-то древностяхъ московскихъ... Что онъ читаетъ, такъ это уму непостижимо! Ему книги, какъ дрова, такъ и подкладываютъ. Да вѣдь вы думаете, какія книги? Вы думаете, что ихъ читать можно? Нѣтъ, куда тамъ!.. Все какая-то индукція, да дедукція... Книгъ полонъ домъ, а читать нечего.
   -- Сколько мы за одни переплеты заплатили!-- замѣтила Анна Михаиловна уныло.
   -- Ну, вотъ, вотъ! Онъ съ книгой какъ съ любимой женщиной носится! Наряжаетъ ее и наглядѣться не можетъ. И вдругъ этакій джигитъ, Колька Булаторъ, у него бабка грузинка была, а онъ его хочетъ съ политической экономіей обвѣнчать! Ну, будьте вы справедливы!.. ну, я на васъ сошлюсь.
   Заводчикъ отвѣтилъ что-то неопредѣленное. Курчавый бельгіецъ съ багровымъ лицомъ, въ лохматой визиткѣ, которую не успѣлъ перемѣнить, потому что Марковъ привезъ его прямо изъ конторы, онъ чувствовалъ себя неловко въ этомъ незнакомомъ домѣ.
   -- Адольфъ Ѳедоровичъ! Кавказскаго! Кажется хорошее вино,-- угощалъ Марковъ, чтобы подбодрить его.-- А какая, господа, со мной барыня ѣхала! (Онъ послалъ дамамъ воздушный поцѣлуй). Ну, я вамъ скажу. Хорошо, что мы только до Петербурга ѣхали! а то я за себя не ручаюсь.
   -- Кто такая?-- спросили дамы.
   -- Сестра нашего слѣдователя, Измайлова. Я ее какъ-нибудь привезу къ тебѣ. Хочешь познакомиться?-- спросилъ онъ сестру.
   -- Я, право, не знаю...
   -- Да она прекраснѣйшая женщина, ты не бойся. Вотъ Маша ее знаетъ.
   -- Что ты, помилуй! Я никакой Измайловой не знаю.
   -- Какъ-же! Да она тебя отлично помнитъ. Непремѣнно просила позволенія пріѣхать. У нея мужъ на заводѣ служитъ.
   -- А у васъ тамъ, я слышалъ, ужасный случай былъ,-- началъ вдругъ господинъ, у котораго болѣла голова.-- Я читалъ въ газетахъ, что на какомъ-то заводѣ паровикъ разорвало.
   -- Да, было дѣйствительно! Недѣли три тому назадъ.
   -- Возмутительная вещь!-- сказалъ Владиміръ Ивановичъ.-- Я тоже объ этомъ читалъ.
   -- А меня такъ не это возмущаетъ, господа, -- перебилъ Марковъ горячо.-- Меня возмущаютъ наши газеты. Вы обратите вниманіе, что онѣ пишутъ? Разорвало котелъ -- а! говорятъ, заводъ виноватъ! Нельзя паровики кочегарамъ довѣрять. Что-же прикажете, инженеровъ путей сообщенія къ нимъ ставить? И такъ во всемъ. Сторожъ не закрылъ барьера на желѣзной дорогѣ, -- это, говорятъ, оттого, что онъ мало жалованья получаетъ. Нельзя простыхъ сторожей ставить, надо студентовъ университета.
   -- А вы все интересы заводчиковъ охраняете?-- замѣтилъ Владиміръ Ивановичъ насмѣшливо.
   Онъ былъ невысокаго мнѣнія о своемъ шуринѣ. По слухамъ, онъ зналъ, что онъ, какъ горный инженеръ, хоть и получаетъ жалованье отъ казны, но служитъ не казнѣ, а частнымъ заводамъ. Какъ человѣка онъ его не уважалъ, но терпѣлъ, какъ брата своей жены. Къ тому-же Марковъ былъ добрый малый, веселый собесѣдникъ и вносилъ жизнь въ меланхолію Булатовскаго дома.
   "Зачѣмъ только онъ этихъ господъ привезъ?" -- думалъ Владиміръ Ивановичъ и покосился на жирное лицо бельгійца, пившаго мадеру какъ квасъ.
   Но послѣ обѣда, когда гости уѣхали, Марковъ объяснилъ, что это нужные люди, что съ заводчикомъ у него какія-то дѣла.
   -- Ты знаешь, -- объявилъ онъ женѣ, -- мы можетъ быть на Кавказъ переѣзжаемъ.
   -- Какъ на Кавказъ?-- спросила она съ удивленіемъ.-- Ты мнѣ ничего объ этомъ не писалъ.
   -- Да, тутъ есть одна комбинація. Только раньше мѣсяца это врядъ-ли рѣшится.
   -- Когда-же мы ѣдемъ?
   -- Да вотъ, если сестра не прогонитъ, такъ я просилъ-бы позволенія оставить тебя до весны здѣсь.
   Марья Алексѣевна поблѣднѣла. Что-же это? судьба? Она хотѣла бѣжать, и бѣжать некуда.
   Анна Михайловна конечно сказала, что она ни за что ихъ не отпуститъ.
   -- Я-то во всякомъ случаѣ остановлюсь въ гостиницѣ, -- объявилъ Марковъ.-- Ко мнѣ тутъ разный народъ будетъ ходить, и потомъ я знаю, что Владиміръ Ивановичъ любитъ, чтобы punkt fünf Uhr всѣ за столомъ сидѣли и чтобы нѣмка, пріятно улыбаясь, наливала ему тарелку супу, а мнѣ это неудобно. А вотъ, если вы жену пріютите, я вамъ премного благодаренъ. Ну, а что Екатерина Великая? Что вы мнѣ не разскажете? Какъ она у васъ тутъ?
   Этотъ простой вопросъ чуть не поссорилъ Булатовыхъ. Анна Михаиловна стала жаловаться, что съ бабушкой жить нельзя, что у нея невозможный характеръ, но мужъ говорилъ, что невозможный характеръ именно у нея, у Анны Михайловны, и нечего винить бабушку, которая все-таки почтенная старуха.
   -- Кто это? она-то?-- вскочилъ Марковъ.-- Да вы ее не знаете, голубчикъ. Она гдѣ ни жила, вездѣ были трагедіи. Сколько она семейныхъ домовъ разстроила! Отцовъ съ дѣтьми ссорила, женъ съ мужьями. Вы спросите, какіе она скандалы дѣлала. Разъ ее покойникъ дѣдушка чуть не убилъ за это. Съ ножомъ за ней гонялся. Она въ одной рубашкѣ босикомъ во флигель убѣжала. А что она съ крѣпостными своими дѣлала? съ дворовыми дѣвушками! Била ихъ чѣмъ ни попало, и башмакомъ, и утюгомъ... Нѣтъ, это, батюшка, трагическое лицо. Это теперь-то она можетъ быть присмирѣла, укатали сивку крутыя горки, а тогда и деньги были, и сила была... Много она зла на своемъ вѣку сдѣлала.
   -- Вѣдь это вотъ онъ не вѣритъ, -- сказала Анна Михайловна, кивнувъ на мужа.-- А мы то ее знаемъ.
   -- Какъ-же! А родительскія проклятія? Бывало чуть что, сейчасъ кричитъ: прокляну! Кого она только не проклинала.
   -- Во всякомъ случаѣ, господа, не забывайте, что ей восемьдесятъ лѣтъ. Что тамъ было прежде, это другое дѣло, а теперь ее можно и пожалѣть.
   -- Никакой у меня къ ней жалости нѣтъ, -- сказалъ Марковъ рѣзко.-- Я ей никогда не прощу, что она дядю Ивана погубила.
   -- Да, вотъ онъ этого тоже не знаетъ, -- обрадовалась Анна Михайловна.
   -- А что такое?
   -- Да какъ-же! Дядя влюбился въ ея крѣпостную, славная, говорятъ, дѣвушка была, и жениться хотѣлъ... И дѣти у нихъ были. Такъ она что-же сдѣлала? Какъ только это узнала, косу ей обрѣзала и на скотный дворъ! а дѣтей на деревню отдала. Это родныхъ-то внуковъ! Такъ ихъ какъ котятъ и бросила. Ну, и сгибъ человѣкъ... Ни за грошъ пропалъ. Сталъ пить мертвую и въ сумасшедшемъ домѣ кончилъ. А ей что? Она его карьеру оберегала. И потомъ дѣвка! Что такое дѣвка? Развѣ она.человѣкъ въ ея глазахъ... Да-съ, это такой цвѣтокъ крѣпостного права, что нынче ужъ такихъ не расцвѣтаетъ.
   На этотъ разговоръ пришелъ Коля.
   -- А! джигитъ!-- встрѣтилъ его Марковъ.
   Коля нѣсколько оторопѣлъ. Онъ хоть и зналъ, что Маркова ждутъ со дня на день, но почему-то совсѣмъ не ожидалъ встрѣтить его теперь.
   -- Давно пріѣхали?-- спросилъ онъ, подавая ему руку.
   -- Ну-ка, покажись. Ты тутъ, говорятъ, за моей женой ухаживаешь.
   -- Кто это вамъ сказалъ?
   -- Да ужъ знаю, братъ, все знаю. По глазамъ вижу. А хочешь на Кавказъ ѣхать? Въ аулъ, къ черкешенкамъ!.. Да гдѣ-же Маша? Куда она дѣвалась?-- спросилъ онъ вдругъ, отыскивая глазами жену.
   Марья Алексѣевна, услыхавъ Колинъ звонокъ, который она давно изучила, боялась не совладѣть съ собой и вдругъ, какъ-бы что-то вспомнивъ, вышла въ другую комнату. Коля тоже искалъ ее взглядомъ. Вопросъ Маркова, не ухаживаетъ-ли онъ за его женой, показался ему страннымъ.
   -- Ахъ, и вы здѣсь?-- сказала она, возвращаясь съ работой и на ходу подавая ему руку.-- А мы сейчасъ вспоминали бабушку.
   -- Что она тебя не прокляла еще?-- спросилъ Марковъ студента.
   -- Нѣтъ, мы съ ней большіе друзья.
   -- Да, братъ, вотъ они николаевскія-то времена. Теперь такихъ типовъ ужъ не найдешь. Они вымираютъ какъ зубры въ Бѣловѣжской пущѣ.
   -- Я люблю такихъ, -- замѣтилъ студентъ.-- По крайней мѣрѣ чувствуешь силу. Вотъ помните нашъ споръ, -- обратился онъ къ Марьѣ Алексѣевнѣ.-- Вы говорили, что человѣка можно передѣлать. Вотъ попробуйте-ка это на бабушкѣ, Катеринѣ Платоновнѣ.
   -- Я говорила, что человѣкъ можетъ самъ передѣлать себя, если захочетъ. Все зависитъ отъ его доброй воли.
   -- Вотъ въ томъ-то и дѣло, что воля есть только у сильныхъ людей, а сильный человѣкъ все подчиняетъ одному: той страсти, которую въ него вложила природа. Воля его въ томъ только и проявляется, чтобы идти по этому пути и ни по какому другому. Изъ тысячи онъ выберетъ одинъ и всегда тотъ, на которомъ онъ чувствуетъ свою силу. А заставьте его свернуть съ этого пути, пойти по другой дорогѣ, и вы увидите, что изъ этого выйдетъ. Грозный вонъ надѣвалъ монашескую рясу, но монахомъ отъ этого не сталъ. Герценъ былъ совѣтникомъ губернскаго правленія, но чиновникомъ его не сдѣлали. А вы говорите о какой-то доброй волѣ, какъ будто стоитъ только захотѣть и можно передѣлать себя.
   -- Стало быть сильная воля исключаетъ вопросъ о нравственномъ совершенствованіи, -- замѣтилъ Владиміръ Ивановичъ. Такъ что вся сила человѣка въ его темпераментѣ, а духовное начало въ немъ это что-же? признакъ вырожденія?
   -- Вопросъ въ томъ, что вы называете нравственнымъ совершенствованіемъ. Если, по вашему, это значитъ передѣлывать и исправлять природу, такъ я глубоко убѣжденъ, что это ложный путь.
   -- Во первыхъ, нравственное начало вложено въ человѣка самой природой, передѣлывать ее нечего. А затѣмъ я тебѣ скажу, что передѣлываютъ не только людей, но даже яблони прививаютъ. Если нѣтъ извѣстныхъ понятій о нравственности, ихъ можно привить.
   -- Да, яблоки вы къ яблонѣ привьете, а попробуйте къ ней ананасъ привить... А мы такъ именно и поступаемъ. Мы хотимъ убить то, что составляетъ силу человѣка -- его волю, энергію, страсти, а на мѣсто ихъ привить какія-то новыя добродѣтели.
   -- Пустяки -- чувства долга, любви къ ближнему, уваженія къ другимъ!.. Въ самомъ дѣлѣ, какъ это можно. Пусть лучше человѣкъ, какъ былъ дикимъ звѣремъ, такъ имъ и останется.
   -- Дикимъ звѣремъ онъ не останется. На это есть школы и образованіе.
   -- Да вотъ ты себя считаешь образованнымъ человѣкомъ, а вѣдь ты дикія вещи проповѣдуешь.
   Коля сдѣлалъ нервное движеніе.
   -- Съ вами, дядя, мнѣ трудно спорить... И потомъ вы не знаете нашего прежняго разговора;
   -- Я что-то слышалъ тогда... О свободѣ страстей.
   -- Эге, братъ, вотъ оно что!-- сказалъ Марковъ.-- Да ты прямой черкесъ.
   -- Что-жъ мы будемъ объ этомъ говорить, -- замѣтилъ Коля неохотно.-- Вы думаете, что страсти зло, я этого не думаю.
   -- Ну, а если я вижу въ человѣкѣ страсть къ разрушенію, какъ я, по твоему, долженъ поступить?
   -- Это ужъ ваше дѣло. Я знаю одно, что вы не заставите его заниматься небесной механикой.
   -- Нѣтъ, но я, какъ вреднаго человѣка, удалю его изъ общества.
   Но Коля въ затруднительныхъ случаяхъ прибѣгалъ сейчасъ-же къ парадоксамъ и сбивалъ дядю своими неожиданными выходками. Такъ онъ сталъ вдругъ доказывать, что и вредные люди тоже полезны. Запорожскіе казаки тоже вредные были люди,-- говорилъ онъ, а въ свое время и они были государству полезны.
   -- Богданъ Хмельницкій историческое лицо и цѣлый край намъ подарилъ, а родись-ка онъ теперь въ XIX столѣтіи, ну, его на Сахалинъ-бы сослали. И это еще было-бы логично. А вотъ пусть-бы попробовали его класснымъ наставникомъ сдѣлать или въ общество трезвости записать, вотъ это я посмотрѣлъ-бы!
   -- Молодецъ Колька! люблю за это,-- воскликнулъ Марковъ.-- Въ тебѣ казацкій духъ живетъ. Эхъ, братъ, кабы мы раньше съ тобою родились, какіе-бы мы запорожцы были!
   Владиміра Ивановича всегда возмущала легкость, съ какою Коля судилъ обо всемъ и спорилъ о вещахъ, священныхъ для другихъ. Самъ онъ, обыкновенно сдержанный, тутъ терялъ хладнокровіе и говорилъ племяннику рѣзкости, сознавая самъ ихъ неумѣстность въ такихъ, чисто отвлеченныхъ спорахъ, гдѣ рѣчь шла о высшей правдѣ.
   -- Не знаю, дядя, какая у васъ высшая правда. А по моему, высшая правда это, чтобы каждый дѣлалъ то, къ чему у него призваніе.
   -- Это, любезнѣйшій, азбука. Ты думаешь, что ты Америку открылъ.
   -- Нѣтъ, въ томъ-то и дѣло, что не азбука. Вонъ у вашего Володи отвращеніе къ латыни, а вы его заставляете латынь долбить.
   -- Какая несправедливость въ самомъ дѣлѣ. Пусть-бы его лучше въ бабки игралъ.
   -- Зачѣмъ въ бабки? У него есть призваніе къ механикѣ. Онъ все что-то мастеритъ. Вонъ турбину какую-то соорудилъ.
   -- А у тебя къ чему призваніе?
   Коля на минуту смутился.
   -- Это уже личный вопросъ. Мы личностей не будемъ касаться.
   -- Нѣтъ, отчего-же. Ты вѣдь мнѣ на Володю указываешь.
   Долго еще продолжался споръ, принимая иногда такой острый характеръ, что дамы начинали безпокоиться. Но Марковъ вдругъ всталъ и, крикнувъ по военному: "Молчать"! положилъ ему конецъ.
   -- Ну-ка, Маша, собирайся, -- сказалъ, онъ смѣясь и глядя на изумленныя лица спорившихъ.-- Поѣдемъ со мной, а то они тутъ до утра проспорятъ.
   Марья Алексѣевна взглянула на Колю, который сразу умолкъ и вдругъ какъ-то потемнѣлъ.
   

XI.

   Съ пріѣздомъ Маркова Коля сталъ рѣже ходить къ Булатовымъ. Въ немъ закипала глухая ревность и даже временами ненависть къ Марьѣ Алексѣевнѣ. Родственныя свиданія при дядѣ, теткѣ и всей Булатовской роднѣ уже не радовали его, какъ прежде, а только раздражали. Разъ, провожая ее въ переднюю, когда она ѣхала съ мужемъ въ театръ, онъ почувствовалъ безумное желаніе схватить ее и сбросить съ лѣстницы. "Лицемѣрка! аристократка"! думалъ онъ. Мадонну изъ себя разыгрываетъ! Когда онъ видѣлъ, что она привѣтливо разговариваетъ съ мужчинами, онъ съ тайной злобой говорилъ себѣ, что она съ кѣмъ угодно готова обманывать мужа, лишь бы никто не зналъ.
   Въ такомъ настроеніи онъ написалъ ей письмо, въ которомъ говорилъ уже не о любви, а о своей ненависти къ ней. Онъ не молилъ ее, какъ прежде, а грозилъ ей. Это было написано въ одну изъ тѣхъ минутъ безумія, когда страсть гаситъ разумъ въ человѣкѣ. На другой день онъ опомнился. Какое право онъ имѣлъ писать ей такія вещи? Чѣмъ она виновата передъ нимъ? Тѣмъ, что въ минуту слабости выдала ему свою тайну? но какъ-же онъ, зная эту силу любви, свою силу надъ ней, до сихъ поръ не могъ покорить ее?
   Нѣтъ, это все пустое! Имъ надо видѣться, и тогда все выясниться. Но гдѣ? какъ? Идти къ Булатовытъ безполезно. Вдругъ онъ вспомнилъ о бабушкѣ. Марья Алексѣевна навѣрное бываетъ тамъ.
   Онъ принесъ бабушкѣ кондитерскій пирогъ на новоселье и пришелъ узнать, не нужно-ли ей чего-нибудь.
   -- И, глупости какія!-- говорила она, принимая пирогъ.-- Зачѣмъ деньги тратишь? Ты что-жъ это, противный мальчишка, меня забылъ?
   -- Да все некогда, -- солгалъ Коля.
   -- Одна только Маша, дай Богъ ей здоровья, меня навѣщаетъ. Вотъ и нонче хотѣла придти.
   Но тутъ бабушка вспомнила, что Маша Колина зазноба и строго посмотрѣла на него.
   -- Ты глупости-то свои оставилъ?
   -- Какія глупости!-- спросилъ онъ, чувствуя тайный восторгъ при мысли, что увидитъ ее.
   -- Самъ знаешь какія. Охъ, смотри шею себѣ не сломи! И передъ Богомъ грѣхъ, и передъ людьми. Вотъ такъ-то у насъ у аптекаря жена, пустая была бабенка, въ учителя влюбилась. Что-жъ ты думаешь? Мужъ то узналъ, да начальству и пожаловался. Выгнали учителя-то! А онъ женатый былъ, четверо дѣтей... Безъ куска хлѣба остался. Вотъ она любовь-то что дѣлаетъ.
   -- У меня, бабушка, жены нѣтъ. Да и аптекарши я никакой не знаю.
   -- То-то не знаешь.
   -- А вотъ аптекаря этого я-бы на воротахъ повѣсилъ.
   -- За что такое?
   -- Да такъ, за хорошее поведеніе.
   -- Ахъ, матушки, онъ-же и виноватъ!
   -- За что-же онъ семью безъ хлѣба оставилъ? Ну, наказывай свою жену, а чужую за что?
   -- И, батюшка, онъ простой человѣкъ. Благородный на дуэльбы вызвалъ. Убилъ-бы, все равно дѣти сиротами остались, и жена вдова. Такъ ему и надо! Не безпутничай.
   -- Что это у васъ за книга?-- спросилъ Коля, чтобы перемѣнить разговоръ.
   -- Оставь, оставь! Не трогай, говорю.
   -- Неужели запрещенная? Смотрите, бабушка, донесу.
   -- Поди-ты, убирайся! Стану я этакую пакость читать.
   -- Ой, бабушка, это что-то подозрительно. Вы женевскія изданія получаете.
   -- Чего? Какія еще изданія? Подай, говорю. Вы этого, безбожники, читать не станете.
   "Житіе Варвары Великомученицы",-- прочелъ Коля на обложкѣ.
   -- Ахъ, это интересно. Я ни одной великомученицы не знаю. Э, да у васъ тутъ еще есть... Маріи Египетской... Вотъ это вы мнѣ дайте...
   Онъ остановился на полусловѣ, услыхавъ за дверью шаги и шелестъ женскаго платья. "Она"! подумалъ онъ.
   Это была дѣйствительно она, въ суконной кофточкѣ съ мѣхомъ, съ крошечной муфтой и барашковой шапкой, которая молодила ее, придавая ей видъ курсистки. Но за ней онъ услыхалъ нервный смѣхъ Лены. Она была не одна, и всѣ его мечты, что онъ пойдетъ провожать ее и можетъ наконецъ говорить съ ней безъ свидѣтелей, разлетѣлись какъ дымъ.
   Лена вошла, какъ ураганъ, все у бабушки перерыла, даже поднимала чехлы, чтобы поглядѣть, какая у нѣмца мебель, вскакивала съ ногами на стулья, чтобы прочесть подпись подъ гравюрой, увидала на столѣ шкатулку и шкатулку открыла.
   -- Бабушка, это чей портретъ?-- спросила она, вынимая побѣлѣвшій отъ времени дагеротипъ.
   -- Бабки твоей родной, Настасьи покойницы.
   Лена долго смотрѣла на поблекшія, точно таявшія подъ стекломъ черты, на неясныя очертанія молодого лица, безъ свѣта и тѣней, сливавшіяся въ сѣрое пятно.
   -- Коля, смотри!-- сказала она ему, передавая портретъ.-- Это мамина мать.
   Марья Алексѣевна растегнула свою мѣховую кофточку, но не сняла ея.
   -- А у васъ здѣсь холодно,-- замѣтила она.
   -- Да не топитъ нѣмецъ проклятый. Я ужъ и то съ нимъ бранюсь.
   Бабушка разсказала, какъ нѣмецъ приходилъ къ ней съ градусникомъ доказывать, что у нея тепло, какъ она его прогнала и сказала, что никакихъ градусовъ знать не хочетъ, а знаетъ русскую пословицу: паръ костей не ломитъ.
   -- Я ужъ и то въ двухъ чулкахъ сплю, въ кофтѣ шерстяной, мочи моей нѣтъ. И что это, мать моя, ты мнѣ у колбасника комнату наняла? Чтобы у русскаго-то нанять!
   -- Вотъ я говорилъ Марьѣ Алексѣевнѣ, -- замѣтилъ Коля, -- чтобы она безъ меня не ходила.
   Онъ преданно и нѣжно поглядѣлъ на нее, какъ-бы умоляя простить за вчерашнее. Ему стыдно было за свое письмо. Но она избѣгала смотрѣть на него. Разъ только ему показалось, она бросила на него взглядъ полный нѣмого укора и такой душевной боли, что ему стало безконечно жаль ее. Да, онъ виноватъ передъ ней, виноватъ безъ оправданія. Ему хотѣлось упасть къ ея ногамъ и сказать: прости, если можешь!
   -- Бабушка, тутъ что у васъ?-- говорила Лена, отворяя ящикъ комода.-- Можно посмотрѣть?
   -- Что ты у меня тамъ роешь, стрекоза.
   -- Ничего, бабушка, я сейчасъ... Я только посмотрю. Это что такое?-- спрашивала она, вынимая что-то бѣлое.
   -- Оставь, оставь! Положи назадъ.
   -- Да что это?
   -- Положи, говорю. Это рубашка... На смерть приготовлена.
   Лена бросила ее въ ящикъ.
   -- Что это?-- ужаснулась Марья Алексѣевна.-- Зачѣмъ это вамъ?
   -- Какъ зачѣмъ? А смертный часъ придетъ! У меня все готово: и рубашка чистая, и чепчикъ тюлевый; все какъ православная христіанка честь честью приготовила. Ужъ при всей моей бѣдности помру, такъ будетъ въ чемъ положить. Попъ станетъ отпѣвать, такъ увидитъ, что не какая-нибудь. А то скажетъ: тфу! Подъ заборомъ, видно, нашли.
   Лена захлопнула ящикъ. Ей стало вдругъ жаль бабушку, что она умретъ, и она, не зная, какъ ей это выразить, хотѣла ее поцѣловать, но вспомнила, что у нея носъ въ табакѣ, и стала звать ее къ себѣ въ гости. Но старуха на-отрѣзъ отказалась. Она теперь по гостямъ не ходитъ. Кромѣ храма Божьяго никуда. У нея и дѣло есть, и очень нужно-бы одного человѣка повидать, да нельзя никакъ отлучиться. Какъ она изъ дому уйдетъ? а вдругъ безъ нея бумагу принесутъ.
   -- Какую бумагу?-- спросилъ Коля.
   -- А царю-то я прошеніе подавала. Ты же мнѣ писалъ. Забылъ небось.
   Оказалось, что бабушка сидитъ теперь добровольно подъ домашнимъ арестомъ и ждетъ отвѣта отъ царя.
   Дьячиха принесла самоваръ. Лена болтала безъ умолку и вдругъ проговорилась, что они, съ дядей Сережей ѣздили на тройкахъ. Марья Алексѣевна сдѣлала ей знакъ, чтобы она молчала, но было уже поздно. Пріѣздъ Маркова отъ бабушки скрывали, потому что онъ на-отрѣзъ объявилъ, что съ визитомъ къ ней не поѣдетъ.
   -- Ты что-жъ это молчишь?-- промолвила бабушка съ неудовольствіемъ.-- Мужъ пріѣхалъ, а ты и не скажешь.
   -- Я думала, вы знаете.
   -- Ахъ, мать моя, что-жъ я святымъ духомъ узнаю? Онъ мнѣ вѣдь писемъ не пишетъ. Да мнѣ была нужда! Не хочешь, такъ и не пиши. Какая была, такая и останусь. Славный какой пирогъ!-- заключила она неожиданно, отвѣдавъ Колинаго торта.-- Гдѣ покупалъ?
   Пока наливали чай, студентъ вынулъ изъ кармана записную книжку и, вырвавъ листокъ, что-то написалъ на немъ.
   -- Вы у меня просили адресъ массажистки,-- сказалъ онъ Марьѣ Алексѣевнѣ.-- Такъ вотъ, чтобы не забыть.
   Она поблагодарила его взглядомъ и положила записку въ муфту. Лена внимательно слѣдила за ними.
   -- Тетя, на что вамъ массажистка?
   -- Это не мнѣ. Меня просили.
   Заговорили о масажѣ. Бабушка разсказала, что у нихъ, въ Серпуховѣ, бабка была, простая старуха, такъ къ ней изъ Москвы купцы ѣздили растираться. А въ Калугѣ этимъ костоправъ занимался; тоже очень помогалъ. Признавать въ массажѣ что-нибудь новое бабушка на-отрѣзъ отказалась, и что нынче этому учатъ, тоже нашла, что пустое.
   -- Это нарочно выдумали, чтобы карманы вамъ порастрясти. Врутъ они все! Бабки простыя, и неученыя, да не хуже ихъ натирали. Ну, да у васъ карманъ-то толстый! что васъ жалѣть.
   -- Я тоже буду учиться массажу!-- хватила Лена съ отчаяніемъ.
   -- Ну, еще что! въ повивальныя бабки поди!
   -- Коля, гдѣ эта массажистка живетъ? дай мнѣ ея адресъ.
   -- Въ Парижѣ, въ улицѣ Риволи.
   -- Все равно, мнѣ тетя Маша дастъ. Тетя, можно?
   И не дожидаясь отвѣта, она протянула руку къ муфтѣ. Коля хотѣлъ отнять ее, но она какъ кошка быстрымъ движеніемъ выхватила оттуда записку. Студентъ схватилъ ее за руку, она, съ хохотомъ отбиваясь, держала записку въ кулакѣ. Марья Алексѣевна поняла, что это былъ не адресъ массажистки и, блѣдная, молча слѣдила за ихъ борьбой. Лена извивалась какъ акробатка, вырываясь изъ желѣзныхъ тисковъ студента, и все время истерически смѣялась.
   -- Господи твоя воля! Да что-же это такое?-- ужаснулась бабушка.-- Тише вы!.. Смотрите, самоваръ...
   Но Коля уже задѣлъ за край стола, смахнулъ рукавомъ чашку, которая со звономъ полетѣла на полъ и повалилъ на бокъ самоваръ. Изъ раскрытаго крана полилась горячая струя воды бабушкѣ на капотъ. Бабушка дико вскрикнула, Марья Алексѣевна кинулась къ ней, Коля на минуту выпустилъ Лену, думая, что случилось что-нибудь ужасное. Та этимъ воспользовалась, чтобы спрятать записку и, растегнувъ верхнюю пуговицу лифа, ловко сунула ее подъ корсетъ. Теперь Коля ей не страшенъ. Когда онъ обернулся, она показала ему пустыя ладони. Записка исчезла. Коля въ эту минуту готовъ былъ ее придушить. Она это поняла и съ какимъ-то злорадствомъ упивалась его ненавистью.
   У нея еще горѣли ладони, стиснутыя его сильной рукой, и у самой кисти осталась красная полоса, слѣды его пальцевъ. Она видѣла надъ собой его полные ненависти глаза, которые она часто видала нѣжными, когда они смотрѣли на другую. Они зажгли ей кровь жаждой мщенія. Ей хотѣлось крикнуть: а! вы любовныя записки пишете!
   -- Марья Алексѣевна, что-же это такое?-- проговорилъ Коля.-- Вы хоть свою власть употребите.
   -- Оставьте!-- сказала она тихо.-- Лена отдастъ и такъ.
   -- Прочту, тогда отдамъ!-- отвѣтила Лена отрывисто.
   Но тутъ и бабушка вдругъ поняла.
   -- Да что ты въ самомъ дѣлѣ!-- крикнула она громко.-- Отдай сейчасъ. (Лена захохотала). Развѣ ты смѣешь такъ съ теткой разговаривать.
   -- Что-жъ такое. Тетя знаетъ, что это шутка.
   -- Во всякомъ случаѣ шутка неумѣстная, -- замѣтила Марья Алексѣевна.-- Чужія письма не читаютъ.
   -- Это не письмо, это адресъ.
   -- Вотъ погоди, я отцу скажу!-- грозила старуха.-- Вотъ ужо, дай срокъ, я ему все скажу.
   Лена, хоть и не смѣялась больше, а только съ ожесточеніемъ крутила бахрому на платьѣ и посматривала на всѣхъ какъ дикій звѣрокъ, но записки не отдавала. Никогда еще бабушка не видѣла такъ ясно своего безсилія какъ теперь. Она, передъ которой трепетали бывало сорокалѣтніе сыновья и вся дворня дышать не смѣла, и почтенные старики кланялись ей въ ноги, зная, что въ ея волѣ отдать въ солдаты ихъ внуковъ, она, Катерина Платоновна, которую за ея злой языкъ боялся весь уѣздъ и одного взгляда бывало достаточно, чтобы замужняя дочь съ испугомъ спрашивала, чѣмъ она маменьку разгнѣвала, теперь не могла справиться съ дѣвчонкой, съ гимназисткой.
   -- Вотъ, мать моя,-- обратилась она къ Марьѣ Алексѣевнѣ,-- выучили на свою голову! Учатся безъ памяти и день и ночь, а замѣсто того выходятъ мужички.
   Чтобы положить конецъ этой непріятной сценѣ, Марья Алексѣевна стала прощаться. Она надѣялась, что дорогой Лена опомнится. Но бабушка своимъ вмѣшательствомъ опять все испортила.
   -- Отдай сейчасъ теткѣ письмо!-- произнесла она трагически.-- Не то не смѣй мнѣ и на глаза показываться.
   Вмѣсто отвѣта Лена схватила свою шубку и молча стала надѣвать ее.
   Коля чувствовалъ себя въ глупѣйшемъ положеніи. Нужно было совсѣмъ потерять голову, чтобы писать безумныя записки и при всѣхъ передавать ихъ.
   

XII.

   На улицѣ Лена оставалась мрачной и молчала какъ убитая. Марья Алексѣевна съ Колей обмѣнялись тревожными взглядами. Эта несчастная записка опять сблизила ихъ, сдѣлавъ невольными сообщниками.
   "Отдастъ!-- думалъ онъ.-- Конечно отдастъ. Но преподлое положеніе".
   Марья Алексѣевна была совсѣмъ убита. Она тоже не сомнѣвалась, что Лена отдастъ письмо, но съ какими глазами она возьметъ его? И этотъ человѣкъ говоритъ, что онъ любитъ ее. Горькое чувство закралось къ ней въ душу и никогда еще его любовь не казалась ей такой жалкой, мелкой, эгоистичной, такъ непохожей на ту глубокую нѣжность, которою была полна она сама. Кто любитъ, тотъ жалѣетъ. А развѣ онъ жалѣлъ ее?
   -- Ну, однако, довольно шутокъ!-- не вытерпѣлъ онъ вдругъ, догоняя Лену, которая шла впереди.-- Если ты порядочная дѣвушка, ты должна отдать записку.
   -- А я не порядочная!-- сказала она, блеснувъ глазами.
   -- Ты ведешь себя какъ послѣдняя горничная.
   -- А ты порядочный?-- спросила она вдругъ.-- Ты себя считаешь порядочнымъ?
   -- Я съ тобой разговаривать не желаю. Я прямо требую, чтобы ты отдала письмо или мнѣ, или Марьѣ Алексѣевнѣ.
   -- А! Письмо! Такъ это было письмо, а не адресъ?
   -- Это тебя не касается.
   -- Скажи, что это письмо, тогда отдамъ.
   -- Ну да, письмо, -- сказалъ онъ, стиснувъ зубы.-- И потому прекрати свои глупыя шутки.
   -- Хорошо, я отдамъ. Только не тебѣ, а Марьѣ Алексѣевнѣ.
   -- Дай честное слово.
   Лена захохотала.-- Ея честное слово! Да развѣ ей можно вѣрить?
   -- Тетя Маша, -- сказала она вдругъ останавливаясь.-- Коля у меня проситъ честнаго слова. У меня-то, подумайте! Вѣдь я въ его глазахъ послѣдняя дрянь.
   Марья Алексѣевна вмѣсто отвѣта сдѣлала знакъ проѣзжавшему мимо извощику.
   -- Садись!-- сказала она, когда дрожки остановилась.-- Мы поѣдемъ.
   Всю дорогу онѣ молчали. Лена смотрѣла по сторонамъ и насмѣшливо улыбалась.-- Ничего! пусть попроситъ, думала она. Отдамъ, но пусть попроситъ.
   Но дома, когда Марья Алексѣевна все такъ же молча сняла свою шляпку, вынула дрожавшими пальцами шпильку изъ волосъ и, едва взглянувъ на нее, прошла къ себѣ, въ глазахъ ея Лена прочла такое презрѣніе, что ей вдругъ захотѣлось сдѣлать что-нибудь необыкновенное, страшно великодушное. Броситься передъ ней на колѣни и сказать: я люблю его, но я его тебѣ уступаю. Съ такимъ порывомъ она рванулась за ней и какъ буря влетѣла къ ней въ комнату.
   -- Вотъ оно, возьмите!-- говорила она, задыхаясь и вынимая письмо.-- Не читала! честное слово не читала.
   Марья Алексѣевна вспыхнула! Вся кровь ударила ей голову, когда она протянула руку, чтобы взять его. За одну эту минуту Коля не могъ заплатить ей ничѣмъ. За эту минуту униженія и стыда никакая любовь вознаградить не можетъ. Великодушныя намѣренія Лены поколебались. Въ лицѣ ея что-то дрогнуло. Она какъ будто жалѣла, что отдала письмо. Но вдругъ въ глазахъ ея появилось жалкое выраженіе. Такъ смотрятъ собаченки, когда не знаютъ, зачѣмъ ихъ зовутъ, приласкать-ли ихъ хотятъ или ударить.
   -- Тетя, дайте мнѣ прочесть,-- прошептала она, -- чувствуя, что у нея слипаются губы.
   Марья Алексѣевна, не отвѣчая, сѣла на стулъ и закрыла рукою глаза.
   -- Тетя, милая, какъ онъ васъ любитъ!
   Теперь Лена дѣйствительно бросилась къ ней и, опустившись передъ ней на полъ, спрятала лицо въ складкахъ ея платья.
   Марья Алексѣевна отняла руку отъ глазъ. Они были сухи.
   -- Ты ошибаешься, мой другъ. Онъ никого не любитъ.
   -- Нѣтъ, я знаю... Я все вижу... (Глухое рыданье стиснуло ей горло). Ну, что-жъ, пусть! Только за что... За что онъ меня такъ ненавидитъ?
   Плечи ея вздрагивали отъ подавленныхъ рыданій.
   -- Откуда ты взяла, что онъ тебя ненавидитъ?
   -- Нѣтъ, я знаю... Я для него послѣдняя дрянь. Онъ моську приласкаетъ, а меня никогда. А только онъ не смѣетъ... Онъ по смѣетъ со мной такъ обращаться. Я сама его ненавижу. Что онъ о себѣ думаетъ! А развѣ это честно, скажите, тетя, развѣ это честно такъ поступать? Зачѣмъ онъ дядю обманываетъ.
   Марья Алексѣевна отстранила ее, отвела ея руки и встала.
    -- Ты не судья въ этомъ дѣлѣ, -- сказала она рѣзко.-- Тутъ одинъ только, судья -- я.
   -- А все-таки онъ нечестный.
   -- И не тебѣ учить меня,-- продолжала она, блѣднѣя.-- Ты ведешь себя возмутительно. Ты -- дѣвочка, и что ты позволяешь себѣ?.. Во что ты вмѣшиваешься?
   -- Да, я дѣвочка, такъ что-жъ... И у меня душа есть... Я тоже живой человѣкъ.
   -- Твоя душа должна быть чиста. А ревность это скверное чувство. И не жалость говоритъ въ тебѣ...
   -- Ну, и пусть! пусть я злая, скверная, завистливая, а вы умная, хорошая, благородная... Васъ и любить будутъ, и... А обо мнѣ что говорить?.. Я послѣдняя дрянь..Кому такая нужна! (Она вдругъ зарыдала и упала лицомъ на стулъ). Тетя, голубушка, простите меня. Я сама не знаю, что я говорю... Я не могу, я больше не могу...
   Марья Алексѣевна обняла ее.
   -- Ахъ, Лена, Лена! Не стоитъ онъ твоихъ слезъ, повѣрь мнѣ. И не ищи ты счастья тамъ, гдѣ его нѣтъ. Онъ не дастъ его никому.
   -- Что же мнѣ дѣлать, когда я не могу... Когда я вижу какъ онъ... (Она хотѣла сказать: какъ онъ влюбленъ въ васъ, но не въ силахъ была выговорить). Развѣ онъ со мной такъ, какъ съ другими? Я ему противна. Я ему хуже не знаю кого. Ему и лицо мое противно. Онъ говоритъ, что я глупая, пустая, что я... (она захлебнулась отъ слезъ), что у меня воробьи въ головѣ летаютъ.
   Марья Алексѣевна не выдержала и расхохоталась. Плакать она не могла, но нервы были разбиты, и смѣхъ ея былъ похожъ на слезы. Глядя на нее, и Лена стала смѣяться. Слезы градомъ катились у нея по щекамъ, она вытирала ихъ то рукой, то прямо рукавомъ.
   -- Тетя, что онъ вамъ пишетъ? Онъ вамъ часто писалъ, я знаю.
   -- На что тебѣ это? Дай Богъ, чтобы никто никогда такихъ писемъ тебѣ не писалъ. Постой. Кто-то идетъ. Вытри глаза и успокойся.
   Она дала ей чистый платокъ. Лена вскочила съ полу и съ своими распухшими глазами наткнулась прямо на мать.
   -- Что это? спросила та съ испугомъ.
   -- Такъ, ничего, у насъ маленькая меланхолія,-- отвѣтила Марья Алексѣевна поспѣшно.
   Лена зарыдала пуще прежняго.
   -- Да что такое? Ты здорова?
   -- Я ничего... Я... Мнѣ бабушку жаль.
   У Анны Михайловны отлегло отъ сердца.
   

XIII.

   Исторія съ запиской этимъ не кончилась. Марья Алексѣевна никакъ не предвидѣла, какія печальныя послѣдствія она будетъ имѣть. Она всего могла ожидать, кромѣ того, что случилось.
   Ее безпокоила Лена, которая ходила темнѣе ночи, тревожилъ Коля съ его порывами глухой, подавленной страсти, уже переходившей въ ненависть, но бабушку она совсѣмъ забыла. Ей и въ голову не приходило, что именно она-то и надѣлаетъ ей бѣдъ. Въ своемъ одиночествѣ бабушка надумала такую вещь, которой никакъ нельзя было ожидать. Сергѣй былъ хоть и непочтительный, но все-жъ таки родной ей внукъ и притомъ ихъ фамиліи -- Марковъ, послѣдній въ родѣ. Марковыхъ вся губернія знала и она, Катерина Платоновна, сама носила это имя. Машу она любила, но, спаси Богъ и помилуй, бабенка свихнется, всему ихъ роду поруганіе.
   А ты, скажутъ, старая дура, чего смотрѣла?-- говорила она себѣ,-- продолжая наединѣ свои монологи. Коли бабка родная не вступилась, да случится какой грѣхъ, кто передъ Богомъ будетъ отвѣчать? До чего, скажутъ, дожила: у нея на глазахъ студентъ записки передаетъ, да еще при барышнѣ, при невѣстѣ, а она глядитъ, да молчитъ. Ну, ты мужу не скажешь, а дѣвка-то Наталья пойдетъ, да и скажетъ. Что-жъ это будетъ такое? Всей ихъ фамиліи посмѣянье. До такого сраму доживешь, что пальцами будутъ показывать. У Маркова-то, скажутъ, жена къ студенту убѣжала. Спаси, царица небесная?
   Бабушка съ ужасомъ перекрестилась и, глядя на образъ, шевелила губами. Какъ она, Катерина Платоновна, въ глаза будетъ людямъ глядѣть. Что полячка скажетъ? Весь уѣздъ узнаетъ.
   Бабушка опять взглянула на образъ и широко, медленно перекрестилась. Ея дрожавшія старческія руки три раза трагически осѣнили ее крестомъ, и въ мутныхъ глазахъ выступила слеза.
   Къ удивленію нѣмцевъ, спавшихъ за перегородкой, она всю ночь напролетъ сама съ собой разговаривала или, что еще больше ихъ пугало, такъ вдругъ страшно начинала вздыхать и охать, что они въ ужасѣ вскакивали.
   -- Aber, mein Gott, was ist denn das?-- спрашивалъ часовщикъ спросонокъ.
   -- Du meine Güte was giebt's denn?-- пугалась нѣмка.-- Vielleicht ist ihr nicht wohl?
   Но услыхавъ новый могучій вздохъ или даже богатырскій храпъ, рѣшали, что старуха жива и умирать еще не думаетъ.
   -- Na! die verrückte Alte!-- говорилъ нѣмецъ, закутываясь въ одѣяло.-- Da schnarcht sie jetzt wieder!
   Нѣмцы начали посматривать на нее косо, но бабушкѣ эти дни было не до того. Она послала дьячиху къ Булатовымъ узнать ей адресъ Маркова.
   Какъ-то разъ утромъ Марковъ всталъ позднѣе обыкновеннаго и сидѣлъ безъ сюртука съ газетой, пробѣгая телеграммы. Здорово кутнулъ! думалъ онъ, припоминая, какъ провелъ время наканунѣ и тщетно старался сообразить, въ которомъ часу онъ вернулся. "Вотъ какъ поздно кончилось!" говорилъ онъ иногда женѣ, возвращаясь утромъ изъ оперетки. Теперь онъ былъ по въ духѣ. Надо было ѣхать на панихиду къ знакомому, съ которымъ онъ еще недавно вмѣстѣ ужиналъ, потомъ на засѣданіе въ общество для содѣйствія чему-то, на докладъ, который его не занималъ, но гдѣ онъ надѣялся встрѣтить нужнаго человѣка. Вообще ничего веселаго въ этотъ день не предстояло. Но то, что съ нимъ случилось, превзошло всѣ его ожиданія.
   Только что онъ допилъ свой чай, думая одѣваться, какъ услыхалъ, что въ номеръ кто-то вошелъ.
   -- Кто тамъ? я еще не одѣтъ!-- крикнулъ онъ и не успѣлъ уйти за драпировку какъ увидалъ бабушку.
   Будь онъ не у себя дома, онъ сейчасъ же схватилъ-бы шапку и вонъ. Но бѣжать изъ своего номера и притомъ безъ сюртука было неудобно.
   -- Охъ, мочи моей нѣтъ! насилу дошла,-- объявила старуха запыхавшись и тутъ же у двери опустилась на стулъ.
   "Чортъ знаетъ! еще умретъ пожалуй", думалъ онъ, видя, какъ она страшно тяжело дышетъ. Онъ не видалъ ее лѣтъ пятнадцать и, не смотря на ея богатырскій ростъ и тучность, она показалась ему дряхлой.
   -- Чему я обязанъ удовольствіемъ васъ видѣть? спросилъ онъ наконецъ.
   -- А вотъ скажу, такъ узнаешь. Помоги салопъ-то снять. Чего стоишь? Не отвалятся руки-то.
   -- Да вы напрасно безпокоитесь. Я сейчасъ ухожу, мнѣ некогда.
   Тусклые глаза бабушки метнули гнѣвный взоръ.
   -- Поспѣешь! Не убудетъ у тебя съ бабкой посидѣть. Не въ гости пришла, не бойся. Дѣло у меня есть. Кабы не это, озолоти не пошла-бы. Сними салопъ-то, говорю.
   Марковъ машинально помогъ ей снять шубу, которую она спустила съ плечъ и тутъ же на стулъ бросила.
   "Нѣтъ, она еще ничего! думалъ онъ; за себя постоитъ. Морщинъ у нея много, а въ глазахъ еще бѣсъ сидитъ".
   -- Какое же у васъ дѣло ко мнѣ?
   Бабушка съ минуту помолчала, собираясь съ мыслями.
   -- Ты что жену-то бросилъ?-- спросила она вдругъ. Самъ въ номерахъ живешь, а жена у сестры. Или миленькую завелъ?
   "Такъ и есть! трагедія"!-- подумалъ онъ.
   -- Вотъ что я вамъ скажу, ни моей жены, ни меня я прошу васъ не касаться, вообще моихъ семейныхъ дѣлъ не трогать.
   -- Да ты мнѣ внукъ или нѣтъ? Ты чью фамилію-то носишь? Не объ тебѣ у меня душа сохнетъ, я объ тебѣ и думать-то забыла, а всему роду поруганіе! вотъ что.
   "Что такое?-- она, кажется, думаетъ, что у меня есть любовница и пришла мнѣ наставленіе читать".
   -- Я васъ что-то плохо понимаю. Какое поруганіе?
   -- А вотъ уйдетъ отъ тебя жена-то, такъ и узнаешь какое.
   -- Что? (Марковъ сдѣлалъ движеніе). Какъ жена уйдетъ? Куда? Зачѣмъ?
   -- Зачѣмъ жены уходятъ. Думаешь, охотниковъ не найдется. Только кликни. Всѣ вы пакостники извѣстные.
   "Что я?-- подумалъ онъ. Она всегда была сумасшедшая. Что я ее слушаю".
   -- Если вы думаете поссорить меня съ женой, такъ это вамъ не удастся.
   Бабушка такъ этимъ обидѣлась, что стала вдругъ громко рыдать, призывая всѣхъ святыхъ въ свидѣтели, что она Машу любитъ и ничего кромѣ добра ей не желаетъ. Марковъ схватилъ себя за волосы.
   -- Перестаньте! Здѣсь люди... Гостиница!
   -- Царица Небесная видитъ мою душу,-- говорила она, всхлипывая.-- Кабы живъ былъ покойникъ Платонъ! Кабы всталъ онъ изъ гроба, голубчикъ... Ужъ какъ любилъ меня родной!.. А вотъ пришлось до чего дожить. Ты, говоритъ, скверная бабка, ссорить насъ пришла. А что у бабки на душѣ и знать никто не хочетъ. (Она поднесла къ глазамъ платокъ). Никто мово горя не знаетъ... Всѣ въ сырой землѣ лежатъ. Обо всѣхъ душа болитъ... Одинъ былъ у меня внукъ, и того подлая отравила.
   Марковъ молчалъ, чувствуя страшную ненависть къ этой старухѣ, которая пришла къ нему съ какими-то зловѣщими цѣлями. Ея рыданія не трогали его, а приводили въ бѣшенство.
   "Всегда такая была"! думалъ онъ, сжимая въ рукѣ портсигаръ съ такой силой, что серебряная доска погнулась. "Семирамида какая-то"!
   -- А ты за Николаемъ-то гляди,-- сказала она вдругъ.-- Онъ мальчикъ хорошій, грѣшить не хочу, а тоже на него, безбожника, полагаться нечего. На грѣхъ мастера нѣтъ.
   "Ну, и до Николая дѣло дошло", думалъ Марковъ.
   -- Онъ вамъ чѣмъ помѣшалъ?-- спросилъ онъ со злобой.
   -- Не про меня рѣчь. Ты за женой-то гляди, какъ-бы онъ ей голову не вскружилъ.
   Марковъ бросилъ портсигаръ.
   -- Я васъ еще разъ прошу оставить мою жену въ покоѣ.
   -- Ты мнѣ спасибо скажи, что я тебя добру учу. Хуже, какъ другіе скажутъ. Ты спроси жену-то, какія онъ ей записки пишетъ.
   -- Глупости какія-нибудь,-- сказалъ онъ, измѣнившись въ лицѣ.
   -- То-то глупости. Вотъ ты поди-ка и не зналъ, а я своими глазами видѣла.
   -- Когда?-- спросилъ онъ глухо.
   -- Постой, когда у меня Маша-то была? дай Богъ памяти. Въ субботу никакъ.
   Бабушка разсказала исторію съ запиской.
   -- Ну, это пустяки,-- замѣтилъ онъ спокойнѣе.-- Просто школьничество.
   Онъ вспомнилъ, что и у Булатовыхъ говорили объ ухаживаньи Коли, но не придавая этому значенія.
   -- Охъ, вы умники петербургскіе! Все у васъ пустяки. То-то васъ жены за носъ и водятъ.
   -- Да вѣдь вы вонъ думаете, что и у меня миленькая есть.
   -- Была мнѣ нужда! Что ты барышня что-ли? Не замужъ тебя выдавать. Ты хоть и трехъ заведешь, такъ никто и охъ не молвитъ. Развѣ что Машу жаль. Да и то есть объ чемъ сокрушаться! Съ кѣмъ ни путаетесь, а все къ женѣ придете.
   Бабушка стала развивать свою теорію, что если мужъ на сторонѣ и побалуется, такъ никому отъ этого убытку нѣтъ, а жена дѣло другое. И тутъ же прибавила, что Колины письма читала дѣвка Наталья. Марковъ поблѣднѣлъ.
   -- Вы это откуда знаете?
   -- Стало быть знаю, коли говорю. Я хоть и скверная бабка, а твое имя до посрамленія не допущу.
   Марковъ былъ подавленъ, болѣе изумленъ и ошеломленъ, чѣмъ огорченъ. Онъ все еще старался отдѣлить, что тутъ бабушкинаго сочиненія и что правда. Дѣвка Наталья, Колины записки... Очевидно слухи шли изъ людской.
   Самое лучшее спросить жену. Если Николай дѣйствительно писалъ ей, пусть покажетъ письма. Однако, онъ подлецъ порядочный! думалъ Марковъ. Хорошъ племянничекъ.
   Послѣ ухода бабушки онъ стремительно одѣлся и поѣхалъ къ женѣ, но тамъ ему сказали, что ея нѣтъ дома. Ждать у Булатовыхъ онъ былъ не въ состояніи. Онъ вышелъ пройтись по улицѣ.
   Сдѣлавши два конца по Кабинетской, онъ почувствовалъ, какъ въ душѣ его поднимается негодованіе. Эта женщина, съ которой онъ прожилъ одиннадцать лѣтъ, получаетъ любовныя письма отъ мальчишки и скрываетъ отъ него. Письма читаетъ прислуга, онъ узнаетъ объ этомъ случайно. Почемъ онъ знаетъ, что у нея и раньше не было такихъ исторій? Эта мысль бросила его въ жаръ. Когда онъ второй разъ звонилъ у Булатовыхъ, въ немъ твердо созрѣло рѣшеніе сейчасъ же безъ всякихъ предисловій сказать ей: "Разсказывай, съ кѣмъ ты меня обманывала"!
   Но и на этотъ разъ ея не было дома. Ему хотѣлось ударить лакея, который отперъ ему дверь.
   -- Чортъ знаетъ, у васъ никогда никого дома нѣтъ!-- сказалъ онъ съ ненавистью.
   Ходить снова по улицамъ онъ не могъ. Онъ вспомнилъ о засѣданіи въ обществѣ и поѣхалъ туда.
   "И кого-же выбрала? мальчишку, студента!" думалъ онъ дорогой, какъ будто именно въ этомъ было самое обидное для него, и если-бъ она выбрала профессора университета, онъ-бы не такъ былъ оскорбленъ.
   Одиннадцать лѣтъ прожить съ женщиной, считая ее честной и правдивой, и вдругъ узнать, что она съ легкимъ сердцемъ обманываетъ его! Онъ припоминалъ теперь разныя мелкія подробности, прежде казавшіяся ему незначительными: внезапный уходъ Марьи Алексѣевны, когда позвонилъ Коля, ея испугъ, когда она услыхала, что они ѣдутъ на Кавказъ. Дѣло ясное! думалъ онъ. Нельзя разстаться съ нимъ.
   Онъ не могъ себѣ простить, что отпустилъ ее на всю зиму одну. Откуда онъ взялъ, что она лучше другихъ? Такая-же! думалъ онъ со злобой.
   Онъ живо себѣ представлялъ ея ясный, спокойный взглядъ, полный лжи и притворства, и то, что онъ далъ себя обмануть, поднимало въ немъ всю желчь, ударило его по самолюбію, разбудило въ немъ звѣря. Марковская кровь закипала. Онъ не даромъ былъ внукъ Катерины Платоновны. Марковы всѣ были извѣстны своимъ бѣшенымъ нравомъ. Его родной дядя ударилъ разъ доской свою жену и чуть не проломилъ ей голову. Много было трагическихъ случаевъ въ ихъ семейной хроникѣ и не одна Семирамида, какъ онъ называлъ бабушку, прославила ихъ фамилію. Невѣрность мужей была у нихъ явленіемъ обыкновеннымъ, но измѣны женъ Марковы не допускали. Развращать чужихъ женъ было у нихъ своего рода молодечествомъ, своихъ они съ глазъ не спускали, охраняя ихъ ревниво и жестоко.
   И вотъ онъ, послѣдній въ родѣ, измѣнилъ этому правилу, и что-же вышло? Стоило ему только на два мѣсяца оставить жену одну, какъ она уже получаетъ любовныя письма.
   Объясненіе съ ней показалось ему не такъ просто, какъ представлялось сначала. Пойти сразу и захватить ее врасплохъ, поставить ей вопросъ грубо, рѣзко, прямо -- почти навѣрное не привело-бы ни къ чему. Лживость женщинъ ему извѣстна. Однихъ подозрѣній мало; надо убѣдиться.
   Да, убѣдиться! думалъ онъ, остановивъ мутный взглядъ передъ собою. Оставить ее въ полномъ невѣдѣніи, что ему что-нибудь извѣстно, казаться еще глупѣе, еще довѣрчивѣе, чѣмъ онъ былъ до сихъ поръ, усыпить ихъ подозрѣнія, дать имъ просторъ...
   И хотя эта роль сыщика была вообще противна, но въ эту минуту она доставляла ему злобную радость. На обманъ онъ отвѣчалъ обманомъ.
   Что-бы ни случилось, онъ былъ готовъ ко всему... кромѣ того, что дѣйствительно случилось.
   

XIV.

   Черезъ два дня послѣ неожиданнаго визита бабушки къ Маркову, было рожденіе Анны Михайловны. Въ этотъ день у Булатовыхъ бывалъ всегда званый обѣдъ. Марковъ ждалъ его съ нетерпѣніемъ. Онъ зналъ, что Коля придетъ поздравить тетку и что это дастъ ему случай увидѣть ихъ вдвоемъ, его и Марью Алексѣевну. Овое лихорадочное желаніе покончить скорѣе съ сомнѣніями, онъ двое сутокъ ничѣмъ не могъ заглушить. Бабушкины слова какъ сѣрная кислота оставили свой разъѣдающій слѣдъ, слѣдъ обжога, глубокой раны, проникающей до кости.
   Онъ пріѣхалъ не одинъ. Съ нимъ была Измайлова, о которой онъ такъ восторженно отзывался, когда просилъ позволенія познакомить ее съ сестрой. Она еще раньше сдѣлала визитъ Булатовымъ и получила приглашеніе на обѣдъ.
   Остановилась она въ довольно скверныхъ гарни, но когда Марковъ за ней заѣхалъ, она вышла къ нему одѣтая, какъ парижанка, въ кокетливой шляпкѣ цвѣта морской воды и въ такомъ-же платьѣ, отдѣланномъ тесьмами. Это была темная шатенка съ карими глазами, обжигавшими взглядомъ изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ. Она пріѣхала въ Петербургъ лечиться отъ женской болѣзни, въ которую никто не вѣрилъ, кромѣ ея мужа; Марковъ меньше всѣхъ. Продолжая играть свою роль какъ-бы въ шутку влюбленнаго, онъ все время поддерживалъ тотъ игривый разговоръ, который они вели вездѣ, гдѣ-бы ни встрѣчались. Когда они пріѣхали, въ гостиной было уже нѣсколько человѣкъ. Мало знакомыя между собою дамы сидѣли закованныя въ свои корсеты, ка-къ въ стальную броню, стараясь пріятной улыбкой скрыть одолѣвавшую ихъ скуку. Измайлова вошла сіяющая, блистая своей красотой и свѣжимъ туалетомъ. Марковъ сѣлъ около нея и продолжалъ разговоръ, который они вели раньше, какъ будто кромѣ нихъ двоихъ въ гостиной никого не было. Они вспоминали свою послѣднюю встрѣчу въ балетѣ, и онъ хотѣлъ непремѣнно знать, съ кѣмъ она была тогда. Она отвѣтила, что это ея лучшій другъ и тутъ-же, забывъ объ этомъ, представила лучшаго друга въ смѣшномъ видѣ. Вспоминали и самый балетъ, удивившій ихъ своею глупостью.
   -- Ахъ, до чего это глупо!-- говорила она, снимая перчатки.-- Два дѣйствія въ облакахъ, три въ Индіи и скука ужасная.
   Продолжая ухаживать за ней, онъ взялъ на сохраненіе ея перчатки и плюшевый мѣшочекъ, говорилъ ей тѣ милыя колкости, которыми иногда обмѣниваются влюбленные и только изрѣдка бросалъ взглядъ на жену.
   Когда она улыбалась, по лицу его проходила судорога. Ея лживые глаза показались ему ненавистными, онъ боялся потерять власть надъ собой и старался не глядѣть на нее. Но всякій разъ, какъ входило новое лицо, онъ невольно кидалъ взглядъ въ ея сторону. Коли еще не было. Мысль, что онъ не придетъ, Маркова даже испугала.
   Къ шести часамъ всѣ съѣхались. Въ гостиной стоялъ шумный говоръ. Марья Алексѣевна такъ обрадовалась какой-то дамѣ, что Маркову это показалась ненатурально. "Ужъ не повѣренная-ли ея тайнъ?" думалъ онъ, ревниво слѣдя за ними. Къ нимъ подошелъ военный.
   -- Жена вамъ очень кланяется, -- говорилъ онъ.-- Сама быть не можетъ; простудилась и не выходитъ. А мы Вѣру просватали, вы слышали? По этому случаю каждый день шампанское пьемъ.
   -- А Ольга Павловна?-- спросили его.
   -- Ольга? Развѣ вы не знаете? Она ѣдетъ къ голодающимъ.
   "Что такое?-- думалъ Марковъ со злобой.-- Вѣру просватали, Ольга къ голодающимъ... Чортъ знаетъ, что такое"!
   Но оказалось, что и та дама, съ которой говорила Марья Алексѣевна, тоже ѣдетъ къ голодающимъ. Это была ярая поклонница Толстого, искавшая высшей правды, нравственнаго совершенствованія, истиннаго блага жизни. Марковъ всегда смотрѣлъ на нее, какъ на пустую, нестоющую вниманія женщину. Заниматься философіей было, по его мнѣнію, такимъ-же пустымъ дѣломъ, какъ раскладывать пасьянсъ. Толстовцы, спириты, народники, всѣ ему представлялись чѣмъ-то въ родѣ раскольниковъ. Всякая секта была въ его глазахъ однимъ изъ безчисленныхъ видовъ безумія человѣческаго. Одинъ проповѣдуетъ непротивленіе злу, другой прелести небытія, все вещи противныя природѣ, и всѣ зовутъ къ себѣ, всѣ увѣряютъ, что они нашли самое послѣднее слово.
   Когда при немъ спорили о назначеніи человѣка, у него сейчасъ-же являлось на лицѣ выраженіе непритворной скуки. Онъ называлъ это воду толочь. Услыхавъ о томъ, что у нѣмцевъ есть философія отчаянія, считающая высшимъ благомъ смерть, онъ даже нѣмцевъ пожалѣлъ, хотя вообще не любилъ ихъ. Мысль о смерти приходила ему рѣдко. Боленъ онъ былъ только разъ въ жизни -- корью, потомъ разъ замерзалъ и разъ его лошади били. Кромѣ этихъ двухъ случаевъ, когда онъ былъ на порогѣ въ вѣчность, онъ о ней не думалъ. Своимъ завиднымъ здоровьемъ онъ былъ въ бабушку. Впрочемъ, Марковы всѣ были таковы. Они славились своей физической силой и своимъ крѣпкимъ, какъ гранитъ, организмомъ.
   Не смотря на свою вражду къ бабушкѣ, онъ во многомъ ее напоминалъ. Тѣ-же ясные опредѣленные взгляды на жизнь и никакихъ сомнѣній въ томъ, гдѣ истина. Они всегда знали, гдѣ ее найти, какъ другой знаетъ, гдѣ купить калачъ.
   Самое важное -- приходъ Коли прошелъ незамѣченнымъ. Марковъ увидалъ его, когда онъ стоялъ у закусочнаго стола. Коля разговаривалъ съ дамами и поклонился ему издали.
   -- А, джигитъ!-- привѣтствовалъ его Марковъ.-- Давай, выпьемъ за черкешенокъ.
   Стоявшій рядомъ старичекъ со звѣздою съ удивленіемъ поднялъ голову.
   -- Нѣтъ, благодарю, -- отвѣтилъ Коля, -- я не пью.
   -- Кто это?-- спросила Измайлова, протягивая звенѣвшую браслетами руку, чтобы положить себѣ икры.
   Старичекъ со звѣздою съ неожиданнымъ для его лѣтъ проворствомъ передалъ ей желаемое. Она поблагодарила его взглядомъ.
   -- Ужасно люблю соленое,-- сказала она, блеснувъ своими мелкими, какъ жемчугъ, зубами.
   И въ то время, какъ другія дамы брали тарелки кончиками пальцевъ и ѣли съ видомъ снисходительности, ясно показывая, что у нихъ нѣтъ этой дурной привычки и онѣ дѣлаютъ это только для хозяевъ, Измайлова ѣла много и съ удовольствіемъ.
   Анна Михайловна не съумѣла разсадить гостей. Она предоставила имъ сѣсть гдѣ хотятъ, находя, что такъ будетъ веселѣе, и каждый сѣлъ дѣйствительно тамъ, гдѣ его застала миска съ супомъ. Отъ этого старичекъ со звѣздою очутился возлѣ пожилой дамы, совсѣмъ глухой на лѣвое ухо и плохо слышавшей на правое. Молодого офицера Семеновскаго полка посадили рядомъ съ поклонницей Толстого, которую онъ видѣлъ первый разъ въ жизни.
   Марковъ видѣлъ ошибку сестры и въ другое время пришелъ-бы ей на помощь, но теперь ему было все равно. Его занимало не это. Онъ слѣдилъ за тѣмъ, гдѣ сядутъ жена и студентъ. Они сѣли рядомъ и притомъ какъ-бы нечаянно, какъ будто такъ ужъ больше некуда было. Марковъ выпилъ одну за другой три рюмки водки разныхъ сортовъ и тогда только почувствовалъ, что онъ опять владѣетъ собой.
   Марья Алексѣевна, не подозрѣвая, что происходитъ въ душѣ мужа, вела оживленнный разговоръ съ своей сосѣдкой, которая ѣхала въ деревню устраивать народныя столовыя. Это была уже не молодая женщина, съ умнымъ строгимъ лицомъ. Марья Алексѣевна удивлялась, что, имѣя такую большую семью, какъ у нея, она еще находитъ время думать о другихъ.
   -- Ахъ, это всѣ мнѣ говорятъ, и я всѣмъ отвѣчаю одно: семья это только отговорка. Когда нужно заграницу ѣхать, семья не мѣшаетъ, а когда ѣхать въ Орловскую губернію къ мужикамъ, семью нельзя оставить.
   -- Но вѣдь у васъ дѣти.
   -- Такъ что-жъ такое? Вѣдь мои дѣти будутъ сыты. И безъ меня имъ кухарка котлеты сдѣлаетъ... И тамъ тоже дѣти, только они не ѣвши сидятъ... Большая разница!
   -- Вы съ Ольгой Павловной ѣдете?
   -- Нѣтъ, мы только до Москвы, а тамъ она къ себѣ въ имѣніе. Знаете что? бросьте вы Петербургъ и поѣдемте со мной.
   Марья Алексѣевна вздрогнула и отвѣтила не сразу.
   -- А когда вы ѣдете?
   -- Въ концѣ той недѣли. Еще время есть. Успѣете и собраться, и отъ мужа разрѣшеніе получить... Хотите я съ нимъ поговорю? (И не дожидаясь отвѣта, она обратилась къ Маркову). Сергѣй Михайлычъ, я хочу вашу жену похитить. Вы ничего противъ этого не имѣете?
   -- Пожалуйста. Сдѣлайте одолженіе.
   -- Нѣтъ, кромѣ шутокъ... На мѣсяцъ или на два. Вы отпускаете?
   -- Марья Ивановна, куда это вы собираетесь?-- спросила хозяйка.
   Марья Ивановна сказала. Тогда сразу нашлась тема для разговора, которой не было раньше, чтобы оживить общество. Говорить о голодающихъ, доѣдая таявшіе во рту пирожки и запивая виномъ приготовленную поваромъ рыбу, было крайне интересно. Заговорили о русской деревнѣ и сейчасъ-же вспомнили Европу. Одинъ изъ мужчинъ, каждое лѣто проводившій за границей, описывалъ швейцарскую деревушку. Улица вымощена камнемъ, вездѣ фонари, есть фонтанъ, фасады домовъ убраны плющемъ; въ тѣни, въ маленькихъ повозочкахъ спятъ бебе. На это кто-то саркастически замѣтилъ, что наши русскія бебе ползаютъ тутъ-же по улицѣ или лежатъ дома въ люлькѣ съ соскою изъ жеванаго хлѣба. Если такое бебе, выкормленое чернымъ хлѣбомъ, иногда баранками и кашей, не умретъ "отъ живота", если его не задавятъ на улицѣ, не обварятъ кипяткомъ, то изъ него выростаетъ закаленый человѣкъ, нашъ православный народъ. Въ десять лѣтъ такое бебе умѣетъ все сдѣлать: и лошадь запречь, и дровъ наколоть, и прорубь прорубить, даже съ отцомъ боронить ѣдетъ. Наше петербургское бебе въ эти годы ничего не умѣетъ. Оно учитъ въ это время латинскую грамматику, исторію царей египетскихъ, словомъ все, что когда-то учили и потомъ основательно забыли его отцы. Въ 15 лѣтъ, когда нашъ гимназистъ еще пишетъ сочиненіе на заданную тему и ходитъ съ туго набитымъ ранцемъ, заставляя родителей покупать ему учебники, мальчишка въ деревнѣ уже работаетъ. Изъ ползавшаго по улицамъ бебе выросъ русскій мужикъ.
   На эти слова старичекъ со звѣздою, давно уже смотрѣвшій на говорившихъ своими умными, спокойными глазами, отвѣтилъ вопросомъ, что-же такое этотъ русскій мужикъ, о которомъ теперь такъ много пишутъ, зовутъ у него учиться, идти ему помогать, вмѣстѣ съ нимъ прикрѣпиться къ землѣ и пахать. Что знаетъ о немъ публика, кромѣ того, что онъ бѣденъ, что онъ пашетъ, что онъ неграмотный, что онъ православный?
   -- Неужели вы серьезно хотите ѣхать?-- спросилъ Коля у Марьи Алексѣевны.
   -- Можетъ быть,-- отвѣтила она уклончиво, хотя въ душѣ уже рѣшила, что поѣдетъ, если только Булатовы согласятся оставить у себя ея дѣтей.
   -- Воображаю, что изъ этого выйдетъ, -- сказалъ онъ насмѣшливо.-- Желалъ-бы я знать, на что вы тамъ можете быть полезны. Вы даже не знаете, изъ чего супъ варится.
   Подъ его насмѣшкой она слышала тайную злобу. Она-же, съ той минуты, какъ рѣшила, что уѣзжаетъ, почувствовала къ нему безконечную нѣжность. Ей казалось, что этотъ день будетъ послѣднимъ, прощальнымъ днемъ ихъ любви. Она была фаталистка. Встрѣча съ Марьей Ивановной, которую она такъ любила и уважала, и ея приглашеніе ѣхать вмѣстѣ на доброе дѣло показалось ей тѣмъ счастливымъ случаемъ, котораго она такъ давно и напрасно ждала.
   Но враждебность, съ какой Коля встрѣтилъ ея рѣшеніе, опечалила ее. Ей хотѣлось, чтобы онъ ее понялъ и отнесся къ ней сердечно. По его нахмуренному лицу и недоброй улыбкѣ она видѣла, что онъ въ возбужденномъ состояніи. Кромѣ того ее безпокоилъ мужъ. Онъ много пилъ за обѣдомъ. Его слишкомъ громкій разговоръ и особенный блескъ глазъ и налившееся кровью лицо,-- все ей говорило, что онъ уже не остановится и будетъ пить еще. Онъ уже три раза вставалъ съ бокаломъ за здоровье новорожденной.
   Анна Михайловна, наконецъ, разсердилась и просила больше за ея здоровье не пить.
   Тогда онъ сталъ предлагать тосты за дамъ и, обходя съ бутылкой вокругъ стола, требовалъ, чтобы Коля пилъ за каждую, почти силой наливая ему шампанское.
   -- Э, нѣтъ, братъ, такъ нельзя!-- говорилъ онъ.-- Развѣ такъ пьютъ? Какой же ты студентъ послѣ этого!.. Катерина Павловна, ваше здоровье!-- крикнулъ онъ Измайловой.-- Кавказскій уроженецъ пьетъ за русскую красавицу. Хотите онъ вамъ лезгинку протанцуетъ?
   Коля разсѣянно протянулъ свой бокалъ Измайловой, думая о томъ, что Марковъ пьянъ.
   -- Что, братъ, какова?-- шепнулъ ему Марковъ.-- Совѣтую обратить вниманіе.
   

XV.

   Послѣ обѣда Измайлова сама подошла къ Колѣ, спросила, правда-ли, что онъ танцуетъ лезгинку, и сѣла съ нимъ рядомъ. Зашла рѣчь о предполагаемой поѣздкѣ Марьи Алексѣевны. Коля все просилъ ее объяснить, для чего она ѣдетъ. Не потому-ли, что Марья Ивановна очень просила?
   Измайлова слушала улыбаясь. Марьѣ Алексѣевнѣ это было непріятно. Она подумала, что онъ могъ бы не представлять ее въ смѣшномъ видѣ передъ женщиной, которую она видѣла первый разъ.
   -- Да вы собственно зачѣмъ ѣдете?-- добивался онъ;-- бѣднымъ помогать? Неужели вы думаете, что ближе, какъ за тысячу верстъ вы бѣдныхъ не найдете. Развѣ для этого надо ѣхать въ Орловскую губернію. А здѣсь въ Петербургѣ? Да вы подите въ любой ночлежный пріютъ и спросите тѣхъ, которые за пятачокъ тамъ ночуютъ, что они ѣдятъ.
   Коля сталъ было разсказывать, какъ онъ былъ разъ съ товарищемъ въ одномъ изъ такихъ вертеповъ нищеты.
   -- Ради Бога не разсказывайте!-- перебила его Измайлова.-- Это ужасно! Я не могу этого слышать.
   Одинъ господинъ откровенно сознался, что онъ даже не читаетъ про голодающихъ, что онъ свой долгъ исполнилъ, послалъ сто рублей, но разстраивать себѣ нервы не желаетъ. Многіе съ нимъ согласились. Что за удовольствіе надрывать себѣ душу? У всѣхъ было мягкое сердце. Никто не могъ читать безъ ужаса корреспонденціи изъ пострадавшихъ губерній.
   -- Нѣтъ, я не могу, -- повторяла Измайлова.-- Я никогда этого не читаю. Это на меня ужасно дѣйствуетъ.
   Продолжая издали слѣдить за женой и убѣдившись, что Коля и она неразлучно вмѣстѣ, Марковъ былъ теперь увѣренъ, что бабушка сказала правду. Онъ видѣлъ слабый румянецъ на лицѣ жены, ея какъ-то особенно свѣтившіеся глаза, тотъ отблескъ тайнаго счастія, который дѣлалъ ее моложе и красивѣе. Главное не показывать вида! говорилъ онъ себѣ. Пусть они думаютъ, что я не знаю ничего!
   И сталъ вдругъ разсказывать сидѣвшимъ около него военнымъ такіе анекдоты, что дамы, услыхавъ отрывокъ, просили ихъ отойти подальше.
   -- Что такое?-- спрашивали другіе, слыша взрывъ хохота въ томъ углу, гдѣ сидѣлъ Марковъ.
   -- Ужасно веселый человѣкъ вашъ мужъ, -- сказала Измайлова Марьѣ Алексѣевнѣ.-- Съ нимъ никогда не соскучишься.
   Даже Владиміръ Ивановичъ послѣ шампанскаго вдругъ повеселѣлъ и нѣжно смотрѣлъ на Маркова, находя, что онъ былъ къ нему раньше несправедливъ. Одна только Лена чувствовала себя несчастной, занимая мало знакомую ей барышню изъ пансіона Труба, дѣлавшую вмѣсто поклоновъ придворные реверансы. Лена не знала, о чемъ съ ней говорить, и задыхаясь отъ жары, отъ новаго корсета, отъ постояннаго напряженія быть свѣтской и не сказать какой-нибудь глупости, вдругъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ уходила въ другую комнату и, ударивъ тамъ кулакомъ въ стѣну, разъ или два, или вскочивъ съ разбѣга на диванъ и облегчивъ этимъ душу, возвращалась опять занимать свою гостью.
   Марковъ не ошибся, думая, что Коля будетъ искать случая говорить съ Марьей Алексѣевной наединѣ. Они ушли въ другую комнату, гдѣ вмѣсто фрейлейнъ Эммы, недавно заболѣвшей и отправленной въ больницу, разливала чай швейцарка, ни слова не понимавшая по-русски. Въ ея присутствіи они могли говорить не стѣсняясь.
   И хотя не было ничего удивительнаго въ томъ, что у себя дома люди перешли изъ одной комнаты въ другую, но Марковъ зналъ, съ какой цѣлью это сдѣлано. Всѣ эти уловки влюбленныхъ были ему извѣстны. Онъ самъ прошелъ эту школу, ухаживая въ молодости за барышнями, потомъ за болѣе или менѣе замужними дамами. Послѣ женитьбы у него не было серьезныхъ увлеченій, были только случайныя связи, мимолетныя встрѣчи, вообще такіе романы, которые могли кончиться на любой главѣ, какъ тѣ музыкальныя попурри, гдѣ за маршемъ изъ Тангейзера слѣдуетъ финалъ изъ Травіаты. Всѣ его ухаживанія были такого же рода.
   -- Ахъ, она славная!-- говорилъ онъ обыкновенно.-- Она сейчасъ къ вамъ на колѣни сядетъ.
   На этотъ счетъ у него были свои взгляды. Всѣ жены дѣлились у него на двѣ категоріи: чужія жены и своя жена. Чужія жены принадлежали всѣмъ вообще, своя жена -- его вещь, его собственность была только въ его личномъ владѣніи. Чужія жены были тѣмъ милѣе, чѣмъ свободнѣе онѣ себя держали, и любить мужа не только не было ихъ обязанностью, но было предразсудкомъ, непростительнымъ въ хорошемъ обществѣ. Его жена ничего общаго съ ними не имѣла. Какъ для влюбленныхъ нѣтъ женщинъ вообще, а есть всѣ и она, причемъ всѣ между собою похожи и только она совершенно особое существо, такъ было и у него: всѣ жены съ одной стороны и "моя жена" съ другой. Одиннадцать лѣтъ, прожитыхъ имъ съ Марьей Алексѣевной, еще больше укрѣпили его въ этой мысли. Онъ вѣрилъ въ нее и въ ея душевную чистоту. И вотъ теперь оказывается, что ничего этого въ ней нѣтъ.
   Онъ вдругъ не дослушавъ, что ему говорили, всталъ съ мѣста. Въ вискахъ его сильно стучало. Онъ не былъ пьянъ, какъ думалъ Коля; на этотъ разъ даже коньякъ не могъ заглушить того нервнаго возбужденія, въ какомъ онъ находился двое сутокъ.
   -- Дядя, вы куда?-- догнала его Лена.-- Вы не уѣзжаете? нѣтъ? Онъ мутными глазами посмотрѣлъ на нее..
   -- Нѣтъ еще, -- отвѣтилъ онъ съ нетерпѣніемъ.-- А ты иди, занимай свою гостью.
   -- Дядя, я не могу. Какъ мнѣ жарко, если бы вы знали! Я ужъ обо всемъ съ ней говорила. Я теперь пойду квасу напьюсь.
   Лена знала, что Коля и Марья Алексѣевна перешли въ классную, гдѣ швейцарка разливала чай, и съ горечью думала, что если бы дядя зналъ то, что извѣстно ей, онъ не былъ бы такъ веселъ. Но вдругъ, увидавъ его лицо, она поняла, что должно быть что-то случилось. Онъ знаетъ или догадывается. "Ну, и пусть!" -- подумала она въ первую минуту. Порывы любви и ненависти къ Колѣ чередовались въ ея душѣ. И то, что Марья Алексѣевна, измѣняя мужу, живетъ у его сестры, живетъ у нихъ, казалось ей безчестнымъ. Она не могла иногда побѣдить въ себѣ физическаго отвращенія къ ней, не могла ее видѣть, сидѣть съ ней рядомъ. Она уже не преслѣдовала ее какъ прежде, но уходила все чаще лежать на сундукѣ.
   Теперь она поняла, что дядя ищетъ ихъ. Она еще могла ихъ предупредить, зная другой ходъ въ классную черезъ маленькій корридорчикъ, гдѣ стояли ея любимые сундуки. "Ну, и пусть!" -- говорила она себѣ съ ожесточеніемъ. Она толкнула дверь въ этотъ корридоръ, но тамъ остановилась, услыхавъ Колинъ голосъ.
   -- Я конечно въ Фонтанку не брошусь,-- говорилъ онъ.
   -- Вы меня не понимаете,-- перебила Марья Алексѣевна.
   -- Напротивъ, я васъ отлично понимаю. Вы хотите все взять отъ человѣка, ничего не давая ему.
   Что она отвѣтила на это, Лена не слыхала, но Коля нервно засмѣялся.
   -- Ну да, конечно... Я былъ въ этомъ увѣренъ.
   По звуку его шаговъ Лена догадалась, что онъ ходитъ по комнатѣ. Опять онъ ей что-то сказалъ, но что именно нельзя было разобрать.
   -- Напрасно вы думаете,-- отвѣтила она,-- что этимъ вы убѣдите меня.
   Шаги вдругъ затихли.
   -- За все зло, которое ты мнѣ сдѣлала,-- послышался его трепетный шопотъ,-- я тебѣ скажу одно, что ты не уѣдешь!
   Лена распахнула дверь, не помня себя.
   -- Васъ дядя ищетъ,-- сказала она, задыхаясь.
   Они смотрѣли на нее, не понимая, какъ люди, которые только что проснулись. Но больше всѣхъ была удивлена швейцарка: во-первыхъ, количествомъ чая, который выпиваютъ русскіе,-- она уже послала въ гостиную три подноса,-- и потомъ страннымъ поведеніемъ этой дамы и этого молодого человѣка, которые нарочно ушли отъ гостей, чтобы говорить другъ другу непріятности. Такъ она заключила по ихъ разстроенному виду и по гнѣвному, хотя и сдержанному шепоту Коли.
   Почти въ ту же минуту вошелъ Марковъ.
   -- А! здѣсь цѣлое общество,-- сказалъ онъ, стараясь казаться равнодушнымъ.
   Присутствіе Лены и незнакомой ему дамы, наливавшей чай, непріятно удивило его. Онъ вспомнилъ, что сестра что-то говорила о француженкѣ, которую она беретъ къ дѣтямъ, и понялъ, что это должно быть она, но не зная по-французски ничего, кромѣ bonjour, заговорить съ ней не могъ. Онъ вынулъ папиросу и сталъ у лампы закуривать.
   -- А я думалъ, вы въ карты играете, -- сказалъ Коля, чтобы что-нибудь сказать.
   Марковъ ничего не отвѣтилъ. Только замѣтно дрожавшія руки и вздрагивавшіе мускулы лица измѣняли ему. Ленѣ стало такъ жутко, что она, не помня что говоритъ, начала вдругъ умолять всѣхъ ѣхать на тройкахъ. Но пришелъ лакей и сказалъ, что барышню просятъ въ гостиную. Когда она ушла, Марковъ взялъ со стола графинъ съ коньякомъ и налилъ себѣ.
   Марья Алексѣевна чуть-чуть дотронулась до его пальцевъ.
   -- Что такое?-- спросилъ онъ, вздрогнувъ отъ этого прикосновенія и быстро отдернулъ руку.
   -- Это коньякъ, -- сказала она тихо.
   -- Знаю.
   -- Не довольно-ли? Ты ужъ много пилъ.
   -- Прошу безъ наставленій, -- отвѣтилъ онъ грубо.-- Я знаю, что я дѣлаю. Терпѣть не могу этихъ бабьихъ совѣтовъ. Вѣчно лѣзутъ съ нравоученіями.
   -- Мы не одни, -- напомнила она сдержанно.
   -- А, къ чорту ваши китайскія церемоніи! Васъ безпокоитъ, что вы не однѣ, а что вы ведете себя непозволительно и держите себя какъ кокотка, это васъ не безпокоитъ.
   Теперь она ясно видѣла искаженное ненавистью лицо его.
   -- Не забудьте, что мы въ чужомъ домѣ, -- промолвила она,-- что здѣсь гости и тамъ все слышно.
   -- Къ чорту вашихъ гостей!-- крикнулъ Марковъ, котораго ничто такъ не раздражало, какъ эта забота о приличіяхъ, о томъ, что скажутъ другіе. "Любовника себѣ завела, думалъ онъ, а боится, чтобы гости не услышали".-- Это вы забыли, что вы въ чужомъ домѣ, что у васъ есть мужъ и двое дѣтей... А вотъ главное, чтобы Марья Ивановна не узнала... Какъ-же! чтобы эта Христа ради юродивая не подумала чего-нибудь.
   -- Марья Ивановна на столько лучше насъ съ вами, что даже судить ее мы не можемъ.
   -- Ну-съ, а я эту хлыстовскую богородицу не желаю видѣть въ своемъ домѣ.
   На самомъ дѣлѣ ему не было никакого дѣла до Марьи Ивановны и, срывая свою злобу на ней, онъ только выражалъ этимъ свою ненависть къ женѣ.
   -- Знаемъ, мы этихъ святыхъ угодницъ!-- продолжалъ онъ съ возростающей злобой.-- Имъ, видите-ли, душно въ паскудныхъ городахъ, онѣ правды въ нихъ не нашли и ѣдутъ въ деревню къ мужикамъ духовной жизнью жить. Духовной жизнью... Ха-ха! А чтобы не скучно было, возьмутъ съ собою студента.
   Онъ взглянулъ при этомъ на Колю, который, не поднимая глазъ, чертилъ что-то ножомъ по тарелкѣ, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто онъ не одобрялъ того, что слышалъ, но изъ вѣжливости молчалъ.
   -- Своихъ дѣтей бросаютъ, -- продолжалъ Марковъ, -- а деревенскимъ дѣвчонкамъ ѣдутъ носъ утирать.
   Зная, какъ его жена уважаетъ Марью Ивановну, онъ радъ былъ случаю наговорить ей какъ можно больше оскорбительныхъ и непріятныхъ вещей. Къ тому-же онъ подозрѣвалъ, что Марья Ивановна не только знаетъ, но и покровительствуетъ ея любви къ студенту.
   -- Тоже думаютъ кого-то обмануть, -- говорилъ онъ съ злорадстволъ.-- Дали-бы мнѣ, я бы написалъ ихъ житіе. Прежде такія барыни волосы себѣ стригли и въ мужскихъ пледахъ ходили, а нынче онѣ, изволите видѣть, бабій сарафанъ надѣли и въ культурные скиты поѣхали. Оно и удобно въ скиту-то!.. Келейно!.. все шито, да крыто.
   -- Можно не сочувствовать людямъ, -- не выдержала наконецъ Марья Алексѣевна, -- но зачѣмъ-же клеветать на нихъ.
   -- Прошу не учить меня!-- крикнулъ онъ вдругъ, ударивъ по столу.-- Будьте осторожнѣе въ вашихъ выраженіяхъ.
   Марья Алексѣевна, нагнувшись къ швейцаркѣ, что-то тихо сказала ей.
   -- Mais oui, madame, -- отвѣтила та поспѣшно.-- Je m'en vais. Quelle baraque! думала она, уходя. Mais ce sont des fous furieux. Ils vont s'assassiner.
   -- Главное свидѣтелей-то удалите!-- сказалъ онъ злобно.-- При закрытыхъ дверяхъ все можно.
   -- Я не понимаю, о чемъ мы говоримъ,-- перебила она съ нетерпѣніемъ.
   Онъ взглянулъ на Колю. Тотъ по прежнему чертилъ по тарелкѣ, все съ тѣмъ-же выраженіемъ неодобренія и молчаливаго протеста.
   -- Вы не всѣхъ свидѣтелей удалили,-- сказалъ Марковъ сквозь зубы.
   -- Прикажете уйти?-- спросилъ Коля, вставая.
   Марковъ поймалъ взглядъ, которымъ они обмѣнялись.
   -- Извините пожалуйста, -- промолвила она, -- что мы васъ дѣлаемъ свидѣтелемъ этой сцены.
   Марковъ вскочилъ.
   -- Кто? Онъ тебя извинитъ? Онъ?!
   И страшное, оскорбительное слово, какъ ударъ хлыста, какъ комъ грязи, брошенный ей въ лицо, полетѣло въ нее, заставивъ ее помертвѣть отъ стыда.
   Коля измѣнился въ лицѣ; губы его тряслись.
   -- Это Богъ знаетъ, что такое!-- сказалъ онъ съ негодованіемъ.
   И взглянувъ на Марью Алексѣевну, какъ-бы удивляясь, что она можетъ еще оставаться послѣ этого, онъ сдѣлалъ движеніе къ двери.
   -- Куда?-- окликнулъ его Марковъ.
   . И затаенное бѣшенство, сверкнувшее въ его глазахъ, смѣнилось вдругъ выраженіемъ глубокаго презрѣнія. Что, братъ, трусу празднуешь? можно было прочесть на его лицѣ. Бѣжать? за печку прятаться?
   Самое лучшее было конечно уйти и не будить звѣря въ человѣкѣ, который уже не владѣлъ собой. Но Коля не могъ этого сдѣлать, не показавшись трусомъ и смѣшнымъ.
   -- Ни одинъ порядочный человѣкъ,-- сказалъ онъ, задыхаясь,-- не позволитъ себѣ такъ обращаться съ женщиной.
   -- Нѣтъ?-- отвѣтилъ Марковъ, уже не скрывая своего бѣшенства.-- Онъ сдѣлаетъ ее своей любовницей.
   И раньше, чѣмъ Кцля могъ опомниться и что-нибудь отвѣтить, двѣ сильныя руки схватили его за горло и исковерканное злобой, почернѣвшее лицо Маркова показалось ему незнакомо и страшно. Коля рванулся, хотѣлъ оттолкнуть его, оторвать отъ себя эти руки, державшія его какъ въ желѣзныхъ тискахъ, но бороться съ этимъ человѣкомъ было невозможно. Онъ очевидно не помнилъ себя. Близость Коли и его ненавистныхъ глазъ, и красивыхъ румяныхъ губъ, въ которыя она можетъ быть цѣловала его, почти лишили его сознанія какъ эпилептика, потушивъ всѣ мысли въ мозгу, кромѣ одной, что онъ держитъ въ рукахъ свою жертву, которую надо придушить сейчасъ-же, не теряя времени.
   Коля и раньше слыхалъ про замѣчательную физическую силу Маркова, а теперь, удесятеренная бѣшенствомъ, она была страшна. Онъ сначала не понялъ его намѣреній, но увидавъ этотъ взглядъ дикаго звѣря, почувствовалъ холодъ въ спинѣ. Не можетъ быть! думалъ онъ. Вѣдь онъ еще часъ тому назадъ подавалъ ему руку, шутилъ съ нимъ, приглашалъ выпить за черкешенокъ.
   Вдругъ ему показалось, что глаза Маркова остановились на чайномъ столѣ, гдѣ лежалъ оставленный швейцаркой ножъ, которымъ она разрѣзала кондитерскій пирогъ, la baba au rhum, купленный для гостей. Этотъ ножъ съ яшмовой ручкой, подарокъ Маркова, привезенный имъ сестрѣ изъ Екатеринбурга, былъ въ употребленіи первый разъ и блестѣлъ подъ лампой своимъ новымъ лезвеемъ.
   Та же мысль, почти въ тотъ-же моментъ, пришла и Марьѣ Алексѣевнѣ, и гдѣ-то тамъ, въ тайникахъ ея души, шевельнулась сначала смутно и неясно, потомъ вдругъ представилась ей съ ужасающей яркостью. Она вспомнила, какъ Анна Михайловна, показывая этотъ подарокъ брата, сказала, что это дурная примѣта, что дарить ножи не слѣдуетъ и еслибъ не боялась обидѣть его, не взяла-бы ни за что. Теперь она оцѣпенѣла отъ ужаса и не смѣла сдѣлать движеніе, чтобы не привлечь этимъ вниманіе мужа и не подать ему мысль, которой можетъ быть у него и не было. Непонятный почти суевѣрный страхъ парализовалъ ее. Ей стоило только протянуть руку, чтобы убрать эту вещь, но мысль, что она не спасетъ, а погубитъ этимъ Колю, приковала ее къ мѣсту. Зная страшную силу мужа и то, что ея вмѣшательство только удвоило-бы его ярость, она считала секунды, удары своего сердца и стояла, не двигаясь, не спуская съ нихъ глазъ.
   Вдругъ отчаянный, неумолкающій рѣзкій звонокъ, призывавшій на помощь, раздался на всю квартиру. Съ нимъ вмѣстѣ точно пронеслось по комнатамъ то леденившее чувство ужаса, которое заставило Марью Алексѣевну судорожно схватиться за кнопку и, сжимая ее въ своихъ пальцахъ, звонить не переставая.
   Оглушенный неожиданнымъ звономъ, Марковъ выпустилъ свою жертву и обвелъ кругомъ мутнымъ взглядомъ. Видъ жены, бѣлой какъ мѣлъ, все еще не отнимавшей руки отъ звонка, вернулъ его къ дѣйствительности. Должно быть онъ былъ страшенъ, если звали людей, чтобы отнять у него человѣка, котораго онъ чуть не задушилъ.
   Приводившая ихъ въ паническій ужасъ мысль о ножѣ ему не приходила. Къ счастью для нихъ, онъ не видалъ его, какъ не видалъ ничего въ эту минуту, кромѣ ненавистныхъ ему наглыхъ, красивыхъ глазъ и близости этого человѣка, который тутъ-же, въ двухъ шагахъ отъ него, въ семейномъ домѣ, въ домѣ родного дяди, назначалъ любовныя свиданія его женѣ. Лицо его и теперь еще было страшно.
   -- Уходите!-- сказалъ онъ, встрѣтившись глазами съ женой.-- Я ни за что не отвѣчаю.
   

XVI.

   Онъ исчезъ незамѣтно, ни съ кѣмъ не простившись. Слѣдомъ за нимъ скрылся и Коля. Онъ зашелъ къ себѣ на квартиру и оттуда поскакалъ въ гостиницу, гдѣ стоялъ Марковъ. Тамъ ему сказали, что господинъ изъ 20 номера еще не возвращался; Коля съ минуту подумалъ, какъ человѣкъ, встрѣтившій неожиданное препятствіе, потомъ спросилъ, есть-ли при гостиницѣ ресторанъ и прошелъ туда, сказавъ, что онъ тамъ подождетъ и чтобы ему дали знать, когда этотъ господинъ вернется.
   Прошло около двухъ часовъ. Нѣсколько человѣкъ на сосѣднихъ столахъ успѣли поужинать, а онъ все сидѣлъ не дотрогиваясь до того, что ему подали, и развернувъ листъ иллюстраціи, казался погруженъ въ нее. Наконецъ ему пришли сказать, что баринъ изъ 20-го номера вернулся.
   Тогда онъ всталъ и вышелъ изъ ресторана. Онъ былъ теперь въ такомъ же состояніи, какъ Марковъ два часа тому назадъ. Онъ ничего не понималъ и не соображалъ, кромѣ того, что на немъ еще горѣло клеймо отъ душившихъ его рукъ этого пьянаго, обезумѣвшаго человѣка. Вся кровь его при этой мысли закипала. Отвѣтить ему тамъ у Булатовыхъ онъ не могъ, но теперь одинъ на одинъ онъ посмотритъ. Чѣмъ это кончится, онъ не зналъ, но душившая его злоба не оставляла ему времени для размышленій.
   Когда онъ отворилъ дверь въ номеръ, тамъ было почти темно. Одна только свѣча горѣла за драпировкой, гдѣ Марковъ, собираясь спать, вынималъ изъ кармановъ бумажникъ и часы и привычнымъ жестомъ раскладывалъ ихъ на столѣ. Услыхавъ шаги, онъ обернулся.
   -- На два слова!-- сказалъ Коля, не узнавая самъ своего голоса.
   Марковъ взялъ свѣчу и вышелъ ему на встрѣчу.
   -- А!-- сказалъ онъ отрывисто.-- Вотъ какъ!
   -- Прежде всего я васъ долженъ предупредить, -- началъ Коля, опуская руку въ карманъ, что со мной револьверъ и потому не прибѣгайте къ физической силѣ, она не поможетъ.
   -- Нѣтъ, братъ,-- отвѣтилъ Марковъ съ презрѣніемъ.-- Я объ тебя больше и рукъ марать не буду.
   -- Затѣмъ я имѣю вамъ сказать два слова... (Онъ остановился, задыхаясь и чувствуя, что не только двухъ, но и тысячи словъ не хватитъ, чтобы выразить то, что кипѣло у него въ душѣ). Если вы думали, что я изъ тѣхъ людей, на которыхъ можно кидаться съ кулаками, то вы ошиблись. Я не отвѣчаю тѣмъ-же, потому что такъ поступаютъ только бурлаки, а не люди съ образованіемъ...
   -- Негодяи съ образованіемъ или безъ образованія, это все равно, -- цѣна имъ одна.
   -- Я прошу васъ помнить, что мы теперь не одни и...
   -- И у тебя револьверъ въ карманѣ. Это, братъ, напрасно, меня не испугаешь. Я и не такихъ, какъ ты, ломалъ какъ щепку. А стрѣлять въ меня ты не будешь. За это Сибирь, а ты слишкомъ любишь свою особу, чтобы пойти на это.
   -- Я пришелъ не для того, чтобы стрѣлять въ васъ, теперь по крайней мѣрѣ. Для этого есть болѣе удобное мѣсто и есть условія, которыя вы сами...
   -- Дуэль? Ха-ха! Это ужъ ты оставь.
   Коля, и безъ того блѣдный, поблѣднѣлъ еще больше.
   -- Это мы посмотримъ, -- сказалъ онъ злобно.
   Теперь роли перемѣнились. Марковъ, у котораго первый порывъ бѣшенства прошелъ и два часа прогулки по улицамъ нѣсколько охладили разгоряченную голову, владѣлъ собою если не вполнѣ, то уже настолько, чтобы не кидаться на людей, а Коля съ каждымъ словомъ все больше терялъ самообладаніе.
   -- Прежде всего, -- началъ Марковъ,-- тебѣ слѣдовало бы, мнѣ кажется, спросить о причинѣ того, что произошло... Потому что дѣло ясное, если человѣкъ не сумасшедшій, то причина должна быть.
   -- Объ этомъ послѣ. Узнавать, сумасшедшій ли вы или нѣтъ, теперь мнѣ нѣтъ надобности. Я пришелъ не за этимъ
   -- Но я ужъ, позволь, начну съ этого, и ты сейчасъ увидишь почему. (Онъ переставилъ свѣчу и зажегъ для чего-то другую). Такъ причина тебѣ неизвѣстна? Жаль. Тогда ты дѣйствительно долженъ считать меня сумасшедшимъ. Тогда ты пожалуй и правъ. И хорошо, что револьверъ захватилъ. Все-таки, знаешь, съ такими бурлаками какъ я... Да, такъ вотъ что. Ты не зналъ. Жаль, жаль... А я, представь, вообразилъ себѣ,-- вѣдь можетъ-же этакая глупость придти въ голову,-- что ты пишешь любовныя письма моей женѣ. Вотъ вѣдь вздоръ какой!
   Онъ вонзилъ въ него острый взглядъ. Его сѣрые глаза какъ будто смѣялись при этомъ, и это выраженіе себѣ на умѣ, знакомое Колѣ раньше, теперь показалось ему опаснымъ.
   "Чортъ знаетъ!" подумалъ онъ. "Онъ пожалуй въ самомъ дѣлѣ сумасшедшій".
   -- Теперь, видишь-ли, дѣло въ чемъ.-- Если ты этихъ писемъ не писалъ, то съ какой стати я пойду съ тобой къ барьеру и буду цѣлить тебѣ въ лобъ. Не вижу смысла. Живи себѣ на здоровье. А если ты ихъ писалъ, опять не вижу смысла. Зачѣмъ я тебѣ буду подставлять свой лобъ. Изъ того, что ты хотѣлъ взять у меня жену, еще не слѣдуетъ, что я долженъ въ придачу отдать тебѣ и свою жизнь. Гораздо логичнѣе убить тебя. Придушить просто, какъ вредное животное.
   -- Конечно, -- промолвилъ Коля, задыхаясь.-- А главное это безопаснѣе. Придушить безоружнаго врага и не идти на него тогда, когда онъ можетъ защищаться.
   -- Объ этомъ раньше надо было думать,-- теперь поздно. Защищаются въ честномъ равномъ бою, а когда человѣкъ нападаетъ изъ-за угла, съ нимъ поступаютъ какъ съ мародеромъ. Жалѣть его нечего, уважать и подавно. Я впрочемъ это вообще говорю... Тебя это не можетъ касаться. И разъ ты моей женѣ не писалъ, я готовъ даже извиниться. Что дѣлать! Затменіе нашло.
   По его блестящему взгляду и острымъ какъ иглы искрамъ въ глазахъ Коля понялъ, что онъ ставитъ ему ловушку.
   "Что-жъ!" подумалъ онъ, надо вести дѣло на чистоту. Принять этого извиненія онъ не могъ. Оно было условно и ставило его въ ложное положеніе.
   -- Что я писалъ вашей женѣ, этого я не отрицаю, но не вижу въ этомъ преступленія.
   Марковъ молчалъ. Его сѣрые неумолимые глаза впивались въ Колю все больше, этотъ взглядъ входилъ ему въ душу, въ мозгъ, въ самые отдаленные тайники его мысли.
   -- Это не преступленіе во-первыхъ, а во-вторыхъ, ваша жена не отвѣчала мнѣ.
   -- Будто-бы? Что-жъ такъ? Ты молодецъ хоть куда.
   -- Вы можете вѣрить мнѣ или нѣтъ, но если вы поставили вопросъ прямо, то я прямо и отвѣчаю. Къ сожалѣнію, для меня конечно, ваша жена моихъ чувствъ не раздѣляла.
   -- Да, жаль, жаль... (Марковъ дергалъ себя за усы). Очень жаль. Ну, а если бъ она ихъ раздѣлила, тогда что?
   -- И тогда это не давало бы вамъ права поступать такъ, какъ вы поступили. У васъ можетъ быть своя философія, но я не обязанъ ее раздѣлять и думать, что кулакомъ можно рѣшать вопросъ.
   -- У меня, братъ, одна философія, -- подлецовъ бить по рожѣ.
   -- За это вы рискуете, что вамъ отвѣтятъ тѣмъ-же.
   Оба съ минуту молча глядѣли другъ на друга. Коля опустилъ опять руку въ карманъ и, не спуская глазъ съ Маркова, ждалъ перваго его движенія, чтобы выхватить револьверъ. Марковъ это понялъ. По глазамъ Коли онъ видѣлъ, что тотъ способенъ на все.
   -- Ну, счастливъ твой Богъ, -- прошепталъ онъ, -- что ты давеча отъ меня ушелъ! А теперь, я ужъ сказалъ, рукъ объ тебя марать не буду. Пристрѣлить тебя слѣдовало-бы... Да вѣдь васъ такихъ много. Всѣхъ не перестрѣляешь.
   -- Пристрѣлить! придушить!-- повторилъ Коля съ презрѣніемъ.-- Вы только это и знаете... Все остальное выше вашего пониманія.
   -- Да вѣдь мы бурлаки, что ужъ съ насъ спрашивать.
   -- Это не оправданіе. Разъ вы живете въ обществѣ и считаетесь образованнымъ человѣкомъ...
   У Маркова сверкнули глаза.
   -- Что! Я передъ тобой оправдываться буду? (По лицу его опять прошла судорога бѣшенства). Ступай вонъ или я позову человѣка и велю вышвырнуть тебя.
   -- Все равно. Я васъ встрѣчу въ другомъ мѣстѣ и заставлю отвѣчать. Мнѣ остается только одно -- нанести вамъ публичное оскорбленіе.
   -- Вонъ!-- повторилъ Марковъ.-- Публичнаго оскорбленія ты мнѣ не нанесешь. Такіе какъ ты бьютъ изъ-за угла. А если ты когда-нибудь сунешься ко мнѣ...
   Онъ не договорилъ и, сдѣлавъ угрожающій жестъ, двинулся къ Колѣ.
   -- Въ такомъ случаѣ, -- сказалъ тотъ, я знаю, что мнѣ дѣлать.
   И повернулся къ двери.
   -- Стой!-- крикнулъ ему Марковъ, когда онъ былъ уже на порогѣ.
   Коля обернулся. Но Марковъ молчалъ. Глаза его блуждали, какъ будто что-то припоминая, что-то тяжелое, о чемъ трудно было заговорить.,
   -- Скажи мнѣ одно... Ты вотъ говорилъ, что отвѣтишь мнѣ прямо... Ну, такъ вотъ... Я только одинъ вопросъ тебѣ сдѣлаю.
   Голосъ его дрогнулъ. Онъ въ эту минуту былъ жалокъ. Коля вдругъ почувствовалъ, что онъ пришелъ добивать врага, который раненъ смертельно. Онъ видѣлъ всю муку сомнѣній, тайныхъ терзаній въ этой надломленной душѣ, видѣлъ человѣка, до бѣшенства мучившагося тѣмъ, что онъ жалокъ, смѣшонъ и обманутъ.
   -- Ты ей писалъ, я знаю... Ну, это честно тамъ или подло, мы не будемъ этого разбирать. Можетъ быть оно и честно, и даже благородно... Ну, а такъ прямо по совѣсти... только по совѣсти скажи! Вы какъ съ ней на ты или...
   -- Что-же я вамъ еще скажу? Ничего не было, кромѣ того, что я уже сказалъ вамъ.
   -- Да, странно, странно,-- говорилъ Марковъ, подергивая усы.-- Впрочемъ бываетъ конечно... Все бываетъ...
   "Вотъ, подумалъ Коля, вотъ чѣмъ ты мнѣ заплотишь за ту скверную минуту, которую заставилъ меня пережить. Я тебѣ клятву дамъ, что ничего не было, и ты мнѣ все-таки не повѣришь",
   -- Да, ну что-жъ!-- произнесъ Марковъ глухо.-- Больше намъ не о чемъ говорить.
   Коля видѣлъ, что ядъ, которымъ онъ отравленъ, будетъ дѣйствовать медленно, но вѣрно. Въ душѣ его шевельнулось что-то похожее на совѣсть.
   -- Даю вамъ слово, что ничего подобнаго...
   -- А, что! (Марковъ махнулъ рукой). Уходи пожалуйста. Довольно. Нѣтъ, братъ, довольно! (Онъ всталъ). Вы изъ меня всю душу вымотали, чуть не довели до преступленія... А ну, васъ къ чорту! Не стоитъ и думать-то объ васъ. Ну, прощай, я спать хочу. На дорогѣ мнѣ не попадайся, а больше намъ не о чемъ говорить.
   "Да, онъ дѣйствительно бурлакъ,-- думалъ Коля, уходя.-- Достойный внукъ своей бабушки! А еще немного, и дѣло могло-бы кончиться скверно. Попробуй онъ только кинуться на меня, я бы его положилъ на мѣстѣ".
   

XVII.

   На другое утро у Булатовыхъ въ домѣ былъ переполохъ. Марью Алексѣевну нашли въ постели безъ пульса и безъ чувствъ. Она лежала одѣтая въ своемъ платьѣ со стеклярусомъ, съ распущенной косой и съ остановившимися стеклянными глазами. Въ такомъ видѣ ее увидала горничная Наталья и кинулась будить барыню. Анна Михайловна, не попадая со страху въ рукава капота, въ однихъ чулкахъ прибѣжала въ комнату невѣстки. Она еще съ вечера приходила къ ней узнать, отчего братъ уѣхалъ не простившись и не вышло-ли у нихъ чего-нибудь. Марья Алексѣевна увѣряла, что ничего. Но она и тогда еще показалась ей странной. Теперь, нагнувшись надъ ней, она назвала ее по имени, потрогала холодныя руки, положила на подушку скатившуюся голову и стала искать пульса, ясно ощущая, какъ бьется жила подъ ея пальцемъ и не сознавая, что это ея собственный лихорадочный пульсъ,
   -- Мама, она не дышаетъ,-- сказала Лена, -- уже одѣтая, чтобы идти въ гимназію и стоявшая тутъ же съ посинѣвшими отъ страха губами.
   Анна Михайловна припала ухомъ къ стеклярусному лифу невѣстки и, не слыша дыханія, сказала, что это можетъ быть обморокъ. Лена вскрикнула.
   -- Мама, она умерла!
   -- Mais tu es folle, -- шептала Анна Михайловна.-- Elle est peut être vivante, совершенно забывая со страху, что если Марья Алексѣевна жива, то пойметъ и по-французски.
   Послали за докторомъ. Владиміръ Ивановичъ поѣхалъ самъ и привезъ какого-то господина съ пышной сѣдой шевелюрой, сухимъ блескомъ глазъ и съ осанкой министра. Онъ выслушалъ нахмурившись безсвязные разсказы домашнихъ и спросилъ, гдѣ больная.
   Когда онъ, поставивъ на стулъ свой цилиндръ, подошелъ къ лежавшей безъ памяти Марьѣ Алексѣевнѣ, всѣ затаили дыханіе. Всѣ смотрѣли на него какъ на высшее существо, которое несетъ имъ жизнь или смерть, и весь интересъ съ больной былъ перенесенъ на него. Передъ нимъ стояли какъ передъ чудотворнымъ образомъ, который одинъ только можетъ помочь. Когда онъ, выслушавъ сердце и посмотрѣвъ въ зрачки больной, сталъ что-то дѣлать съ ея руками, потомъ съ ея грудной клѣткой, то нажимая, то отпуская ее какъ педаль, то хотя это и было въ ихъ глазахъ покушеніемъ на убійство, никто не шевельнулся, всѣ только съ испугомъ слѣдили за нимъ.
   -- Эфиръ есть?-- спросилъ онъ отрывисто,-- не сводя глазъ съ лица больной.
   Эфира въ домѣ не было и всѣ вопросительно другъ на друга глядѣли. Пошли предположеніи, что, кажется, въ спальной на этажеркѣ или въ корридорѣ на окнѣ или вообще гдѣ-то видѣли пузырекъ съ эфиромъ.
   Тогда докторъ потребовалъ воды.
   Всѣ опять хотѣли бѣжать за водой. Одни говорили взять изъ самовара, другіе изъ-подъ крана. Француженка принесла свой флаконъ туалетнаго уксуса. У всѣхъ на лицѣ было написано стремительное желаніе быть чѣмъ-нибудь полезнымъ. Каждый зналъ какое-нибудь вѣрное средство и еще до прихода доктора было предложено нѣсколько такихъ средствъ, чтобы воскресить умирающую; но какъ только одинъ хотѣлъ что-нибудь сдѣлать, такъ другой приходилъ въ ужасъ, увѣряя, что это именно убьетъ ее.
   Анна Михайловна читала медицинскія книги и знала все, что надо дѣлать, когда не было больного, но при видѣ похолодѣвшаго безжизненнаго тѣла, она не то что забыла, а какъ-то все перепутала и какъ человѣкъ, который не попадаетъ ключомъ въ замокъ и не можетъ отпереть его, она изъ массы своихъ знаній не знала которое примѣнить. У нея такъ дрожали руки, когда ее заставили растирать умирающую, что пришлось замѣнить ее старой нянюшкой, которая одна не потерялась и не считала смерть такой ужасной вещью, чтобы нельзя было смотрѣть ей въ лицо. Она, видя трудно больного, никогда не утѣшала его, увѣряя, что онъ непремѣнно понравится, а напротивъ говорила откровенно:
   -- А вѣдь ты помрешь!.. Видать ужъ, что не встать тебѣ.
   Она одна смотрѣла на доктора спокойно, безъ того трепетнаго ожиданія, которое онъ внушалъ другимъ.
   Слабый стонъ Марьи Алексѣевны заставилъ всѣхъ затаить дыханіе. Когда первая опасность прошла и къ больной вернулся пульсъ, докторъ задалъ домашнимъ нѣсколько вопросовъ, между прочимъ, не имѣла-ли обыкновенія эта дама принимать на ночь наркотическія средства. Тогда Володя разсказалъ, что тетя наканунѣ входила къ нему въ комнату и взяла какой-то пузырекъ. Стали искать, что это могло быть, и нашли, что это былъ опіумъ, прописанный Володѣ для смазыванья горла.
   Черезъ полчаса докторъ, уѣзжая, успокоилъ Анну Михайловну, что опасности нѣтъ. На его сухомъ безстрастномъ лицѣ не отражалось ничего. Ни видъ умирающей женщины, ни волненіе ея близкихъ не измѣнило его непроницаемаго выраженія, и только неожиданно кинувшійся къ нему съ лаемъ мопсъ заставилъ его вздрогнуть отъ неожиданности.
   -- Il ne mordra pas?-- спросилъ онъ почему-то по-французски и держалъ на вѣсу свой цилиндръ.
   За Марковымъ послали на извощикѣ. Думая, что не застанетъ жену въ живыхъ, онъ однимъ духомъ вбѣжалъ на лѣстницу, но увидавъ въ дверяхъ Лену, не могъ выговорить ни слова и стоялъ въ шубѣ, ожидая, что она ему скажетъ.
   -- Ахъ, дядя, что у насъ было!
   -- Гдѣ она?-- спросилъ онъ сохнущимъ языкомъ.
   -- Пойдемте... Я сейчасъ... Я только мамѣ скажу.
   Онъ схватилъ ее за руку.
   -- Она жива?
   -- Ей лучше, вы не бойтесь. Только мама говоритъ, что...
   Онъ сбросилъ съ себя шубу и дальше не сталъ слушать.
   Приведенная въ чувство Марья Алексѣевна лежала на диванѣ. Ея потухшіе глаза смотрѣли какъ у покойницы. Она смутно помнила, что произошло что-то дикое, безобразное, позорное для нея. Но теперь ей было все равно. У нея было такое ощущеніе, точно въ мозгу ея протянута кисея, отчего всѣ мысли были смутны, неясны и куда-то уплывали отъ нея. А недавно еще ночью онѣ неслись съ страшной быстротой. Тогда ей казалось, что въ головѣ у нея какой-то вихрь и что подхваченная бурей она летитъ съ неудержимой силой впередъ. За эту ночь она пережила не одну, а десять жизней. Голова ея работала какъ никогда. Это были уже не мысли, а какія-то молніи, ослѣпительныя, яркія, пробѣгавшія ураганомъ въ возбужденномъ мозгу. Она не могла остановиться ни на чемъ. Все новые и новые образы пролегали передъ ней и въ этой бѣшеной скачкѣ для нея не было уже ни времени, ни пространства, а былъ одинъ хаосъ. Такъ продолжалось до утра. Что было потомъ, она не помнила.
   Теперь, когда ее вернули къ жизни, при всякомъ усиліи о чемъ-нибудь думать, она чувствовала, какъ мысль ускользаетъ, расплывается и опять все та-же кисея закрываетъ ее.
   -- Не давайте ей спать!
   Кто это сказалъ?-- Она открыла глаза. Передъ ней стоялъ мужъ и держалъ стаканъ и что-то заставлялъ ее пить. Сколько времени такъ прошло, она не знала. Около нея ходили, разговаривали, она слышала голоса, слова "да пошлите же за нимъ!" хотѣла сдѣлать усиліе, спросить за кѣмъ... За нимъ. Кто же онъ? Но опять кисея быстро спустилась и закрыла все.
   Около двухъ часовъ дня всѣ думали, что она умираетъ. Пульсъ опять исчезъ. Владиміръ Ивановичъ уѣхалъ за докторомъ, но въ эти часы дня ихъ въ Петербургѣ не бываетъ. Легче найти на улицѣ кошелекъ съ золотомъ, чѣмъ петербургскаго врача, у него на квартирѣ между двѣнадцатью и шестью пополудни. Булатовъ былъ у пятерыхъ; вездѣ одинъ отвѣтъ: уѣхали съ утра.
   Марковъ, -- думая, что все кончено, -- стоялъ какъ потерянный. Лена убѣжала къ себѣ въ комнату и тамъ бросилась на постель, закрывши голову подушкой. Анна Михайловна суетилась, пробовала разныя средства и сейчасъ-же отмѣняла ихъ. Она позвала опять старуху няньку, но та только головой покачала.
   -- Охъ, матушка барыня, да вы-бы за попомъ послали.
   "Все кончено"!-- думалъ Марковъ и смотрѣлъ на умирающую жену, къ которой вчера еще чувствовалъ такую ненависть. Его ревность и все, что послѣдніе дни волновало его, показалось ему такъ ничтожно передъ тѣмъ, что ждало его теперь. Онъ вспомнилъ слова покойной матери, что когда сердишься на человѣка, надо представить его себѣ въ гробу. Теперь только онъ понялъ ихъ значеніе. Да, если-бъ онъ помнилъ, что самые близкіе намъ люди будутъ лежать въ могилѣ и что оттуда не вернешь ихъ никакимъ позднимъ раскаяніемъ, онъ-бы не дошелъ до того звѣрскаго состоянія, въ какомъ былъ вчера. Мысль, что онъ можетъ быть послѣдній разъ видитъ эту женщину, съ которой прожилъ одиннадцать лѣтъ, что его послѣднія слова ей были страшнымъ оскорбленіемъ и что съ ними она уйдетъ отъ него, наполняла его ужасомъ. Ему хотѣлось сказать ей: встань! вернись ко мнѣ! Я заглажу все...
   Ихъ прежняя жизнь, полная мелкихъ обидъ и непріятностей, показалась ему чѣмъ-то дикимъ, безобразнымъ. Они жили такъ, какъ будто впереди была вѣчность и смерть не могла каждую минуту унести одного изъ нихъ. Какая-нибудь маленькая неисправность, пробка въ сосудѣ или неизвѣстно откуда попавшій въ кровь грибокъ и одного изъ нихъ нѣтъ! онъ ушелъ навсегда. Какимъ злымъ, противнымъ животнымъ онъ представлялся себѣ теперь, когда припоминалъ свою семейную жизнь. Онъ никогда еще не видѣлъ ее такъ ясно, со всѣми подробностями, какъ человѣкъ, которому вдругъ показали каплю болотной воды подъ микроскопомъ. И вода, казавшаяся чиста какъ слеза, была на самомъ дѣлѣ полна какихъ-то отвратительныхъ существъ. Цѣлый новый міръ, невидимый раньше, открылся ему теперь. Это былъ міръ злобы, мелкихъ страстей и разнаго сора, который скопляется въ душѣ, какъ въ неопрятныхъ помѣщеніяхъ. Онъ понялъ, что смерть очищаетъ душу и что грозная, таинственная, она одна властно стоитъ надъ нами, заставляя съ трепетомъ заглянуть въ себя.
   Новый докторъ, котораго Владиміръ Ивановичъ поймалъ на улицѣ, былъ старый знакомый Булатовыхъ. Анна Михайловна въ него вѣрила, потому что у него было симпатичное лицо и легкая рука: почти всѣ его больные выздоравливали, хотя онъ мало ими занимался. Онъ проводилъ обыкновенно пять минутъ у больного и полчаса у здоровыхъ, съ которыми пилъ чай и разговаривалъ. И къ общему удивленію, это всегда помогало, не только здоровымъ, которые сейчасъ-же успокаивались, зная, что докторъ не сталъ-бы говорить объ отношеніяхъ новаго хедива къ Англіи, если-бъ была какая-нибудь опасность, но и больному, который, слушая его, былъ увѣренъ, что самое большее черезъ день онъ встанетъ и даже, если хочетъ, можетъ въ гости ѣхать.
   Марья Алексѣевна еще лежала какъ трупъ, съ восковой блѣдностью лица, какъ онъ уже сидѣлъ съ мужчинами и, прописывая рецептъ, -- говорилъ:
   -- А школьный-то законъ провалился въ рейхстагѣ. Вы читали? Нѣтъ, нѣмцы, какъ хотите, они все-таки умный народъ. А Миланъ-то, Миланъ!-- говорилъ онъ черезъ десять минутъ.-- Опять въ Парижъ кутить уѣхалъ. Да и отлично дѣлаетъ по моему. Вѣдь у нихъ въ ихъ славянскихъ столицахъ мухи дохнутъ отъ скуки... Что-съ? Какъ принимать? да такъ часика черезъ два... Подушку съ кислородомъ? Нѣтъ, это лишнее. У вашей супруги организмъ крѣпкій. Сердце работаетъ прекрасно.
   "Слава Богу! стало быть опасности нѣтъ",-- думалъ Марковъ.-- "Славный человѣкъ этотъ докторъ. Какое у него лицо хорошее. Одно только непріятно, что онъ былъ знакомый Булатовыхъ, игралъ иногда у нихъ въ винтъ и станетъ пожалуй разсказывать о томъ, что случилось".
   Вообще эти пузырьки съ опіумомъ, доктора, эта суматоха въ чужомъ домѣ, все это, какъ только опасность прошла, принимало видъ какой-то глупой исторіи.
   Ему было совѣстно, что Владиміръ Ивановичъ не пошелъ на службу, считая своимъ долгомъ каждые полчаса заглядывать къ больной и спрашивать ее, какъ она себя чувствуетъ. Весь домашній порядокъ былъ нарушенъ. Завтракали не въ столовой, а по разнымъ угламъ, прислугу гоняли въ аптеку, мопса запирали. Анна Михайловна на всѣхъ сердилась. Когда въ домѣ бывалъ больной, она всей душой принадлежала ему. За то начиналось гоненіе на здоровыхъ. Ее все тогда раздражало. Если у кого-нибудь изъ дѣтей была температура 39о, а Владиміръ Ивановичъ ѣлъ въ это время котлету, она съ ненавистью глядѣла на него. И теперь она никому дышать не давала, говорила задыхающимся шепотомъ: "Да вы съ ума сошли!" кричала, вдругъ забывшись: "Дверь затворяйте!" потомъ трагическимъ шепотомъ прибавляла: "Скажите, чтобъ не шумѣли!"
   Въ другое время Марковъ надъ этимъ только посмѣялся-бы, какъ онъ смѣялся всегда надъ порядками булатовскаго дома, надъ ихъ излишней заботливостью о здоровьѣ, надъ ихъ термометрами, простыми и максимальными, и всѣми этими петербургскими нѣжностями, когда люди оберегаютъ себя какъ дорогую хрустальную вазу, которая можетъ разбиться отъ неосторожнаго обращенія. Самъ онъ держался другой системы. Если жена говорила, что не можетъ куда-нибудь ѣхать съ нимъ, потому что у нея голова болитъ, онъ отвѣчалъ, не задумываясь:
   -- Ну, такъ и отлично! и поѣзжай! Ты завтра можетъ быть умрешь, такъ по крайней мѣрѣ нынче повеселишься.
   Когда Анна Михайловна жаловалась, что ей не здоровится. онъ увѣренно говорилъ:
   -- Это тебѣ только такъ кажется.
   -- Вотъ это мнѣ нравится, -- возражала она обиженно.-- Меня знобитъ, а онъ говоритъ, что это мнѣ кажется.
   -- А ты не думай объ этомъ, такъ и не будетъ знобить.
   Вообще съ увѣренностью человѣка, который не бываетъ боленъ, онъ старался убѣдить больного, что онъ тоже здоровъ. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, которые, видя человѣка въ обморокѣ, спрашиваютъ его, не хочетъ-ли онъ чаю.
   Теперь, когда женѣ было лучше, онъ рѣшительно не понималъ, къ чему эта таинственность, "шопотъ, робкое дыханье, трели соловья", какъ онъ говорилъ насмѣшливо, когда ходили на цыпочкахъ или разговаривали вполголоса. Самъ онъ уходилъ курить къ Владиміру Ивановичу и говорилъ съ нимъ о конверсіи, о сибирской дорогѣ, о назначеніи новаго министра, ясно показывая, что не придаетъ случившемуся никакого значенія и вѣритъ вмѣстѣ съ другими, что его жена приняла опіумъ, потому что у нея ночью болѣли зубы. Онъ избѣгалъ только одного -- оставаться съ ней вдвоемъ. То умиленное, великодушное настроеніе, которое было въ немъ, когда онъ видѣлъ ее умирающею, такъ же быстро прошло, какъ и появилось. Но слѣдовъ вчерашней злобы онъ тоже не находилъ въ себѣ. И не было вчерашней рѣшимости узнать правду во что-бы то ни стало.
   Докторъ пилъ съ ними кофе и объяснялъ по своему, что такое опортунизмъ.
   -- У меня, я вамъ доложу, всѣ дѣти опортунисты, -- говорилъ онъ.-- Особенно младшій. Бѣдовый мальчишка! Разбилъ онъ какъ-то материну чашку. Приходитъ ко мнѣ. "Папа, я мамину чашку разбилъ".-- "Ну что-жъ, братъ, дѣло плохо".-- "Ничего, только ты ей не говори. Она будетъ сердиться".-- "Ну, постой, мы вотъ что сдѣлаемъ... Не сказать нельзя; это, братъ, нечестно. А мы скажемъ потомъ, дней черезъ пять... Когда она забудетъ объ этомъ. Это и будетъ опортунизмъ, то есть отсроченная правда..." И такъ это ему понравилось, что онъ теперь всегда это практикуетъ.
   "А въ самомъ дѣлѣ!" -- подумалъ Марковъ.-- "Отсроченная правда!.. это вещь хорошая".
   И вотъ оттого, что онъ не былъ опортунистомъ и не хотѣлъ отсроченной правды, произошло что-то ужасное, невозможное. Онъ нанесъ людямъ смертельное оскорбленіе, не зная еще, на сколько они виноваты передъ нимъ. Онъ сказалъ женѣ такую вещь, послѣ которой нельзя было жить вмѣстѣ, не презирая другъ друга. Конечно, женщина, которая пьетъ опіумъ, потому что ея связь открыта и нельзя продолжать ее, не можетъ быть ему женой и матерью его дѣтей. Но если не это довело ее до отчаянія, а то оскорбительное, позорное и, что всего ужаснѣе, можетъ быть незаслуженное названіе, которымъ онъ заклеймилъ ее вчера? Тогда ему нѣтъ оправданія, и всей его жизни будетъ мало, чтобы загладить эту вину. Онъ уже чувствовалъ тотъ приливъ раскаянія, который слѣдовалъ у него всегда за порывами бѣшенства. У него была общая съ сестрою ихъ родовая Марковская черта -- страшная вспыльчивость, способность наговорить самыхъ ужасныхъ вещей, не помня себя, послѣ чего они имѣли видъ ласковаго сетера, который, не зная, чѣмъ заслужить, глядитъ всѣмъ въ глаза.
   -- Ты не хочешь-ли чаю, Маша?-- спрашивалъ онъ вдругъ, появляясь въ комнатѣ жены.
   Ну, виноватъ, знаю, что виноватъ, говорили его глаза. Но если можно, не будемъ объ этомъ говорить.
   

XVIII.

   Владиміръ Ивановичъ лежалъ въ постели съ газетой, дожидаясь, чтобы пробило 12 часовъ, когда онъ имѣлъ обыкновеніе тушить свѣчу и дочитывалъ мало интересовавшій его отдѣлъ спорта. Скачки, какъ и оперетка, были въ его глазахъ такимъ пустымъ занятіемъ, что стыдно было писать о нихъ и наполнять газету этимъ вздоромъ. Самъ онъ такъ мало былъ въ курсѣ дѣла, что рыжую Камарго Мосоловскаго завода считалъ опереточной звѣздой, а пѣвицу Декроза заводскимъ скакуномъ. Онъ только изрѣдка, случайно заглядывалъ въ этотъ отдѣлъ газеты, какъ взрослые иногда останавливаются посмотрѣть на дѣтскія игры. Онъ уже пробѣгалъ послѣднія строки, когда въ спальню вошла Анна Михайловна съ такимъ значительнымъ выраженіемъ, что онъ отложилъ газету.
   -- Что такое?-- спросилъ онъ, чувствуя дрожь при мысли, что надо опять вставать и ѣхать за докторомъ.
   Анна Михайловна присѣла на постѣль. Она только что проводила брата, съ которымъ долго говорила наединѣ. Онъ разсказалъ ей все, взявъ съ нея слово, что она не скажетъ никому, даже мужу. Но она тогда-же рѣшила въ душѣ, что мужу скажетъ.
   И несчастный романъ Марьи Алексѣевны былъ во всѣхъ подробностяхъ переданъ Владиміру Ивановичу. Успокоенный насчетъ того, что не надо одѣваться и ѣхать за докторомъ, онъ выслушалъ его съ тѣмъ вниманіемъ, съ какимъ читалъ наканунѣ записку о пересмотрѣ вексельнаго устава, какъ человѣкъ, хотя въ этомъ дѣлѣ лично и не заинтересованный, но желающій все-таки усвоить его себѣ вполнѣ.
   Онъ и жена взглянули на дѣло совсѣмъ разно. Онъ во всемъ винилъ Колю, она бабушку. Поступокъ бабушки казался ей возмутительнымъ. Пріѣхать къ мужу съ доносомъ на жену было жестоко, безсердечно и главное неблагородно. Но это былъ не только доносъ, а клевета. Надо было потерять голову отъ ревности, чтобы повѣрить, что Марья Алексѣевна можетъ увлекаться Колей.
   Коля до сихъ поръ былъ въ ея глазахъ такимъ-же подросткомъ, какъ ея Володя. Она все еще помнила его гимназистомъ, когда она давала ему денегъ на извощика и ставила ему занятыя въ его сочиненіяхъ, которыя онъ писалъ очень умно, но безъ знаковъ препинанія. Смотрѣть на него какъ на мужчину было смѣшно и судить его строго не за что.
   Но Владиміръ Ивановичъ думалъ иначе. Коля былъ виноватъ въ томъ, что изъ-за него онъ, какъ мальчишка, бѣгалъ по городу, отыскивая докторовъ, и представлялся ему негодяемъ въ высшей степени. Онъ жалѣлъ, что нѣтъ исправительныхъ колоній для такихъ нравственныхъ уродовъ, которые вмѣсто того, чтобы ходить на лекціи, занимаются вздоромъ. Отчего-бы не отвести имъ особый участокъ земли гдѣ-нибудь хоть около Пороховыхъ и не устроить общежитіе, гдѣ время строго было-бы распредѣлено и всякія вредныя развлеченія изгнаны. А еще лучше, если бы университеты были отдалены отъ большихъ городовъ и строились-бы особнякомъ, какъ монастыри, въ красивой, живописной мѣстности.
   Не смотря на поздній часъ ночи, онъ и теперь сталъ было развивать эту мысль, но Анна Михайловна разсердилась.
   -- Ахъ, Володя, да что это ей-Богу! У меня душа болитъ, а ты о какихъ-то университетахъ.
   -- Дѣйствительно пора спать, согласился онъ, взглянувъ на свой открытый хронометръ.
   Ему было непріятно, что эта исторія случилась у него въ домѣ. Въ какихъ отношеніяхъ былъ Коля съ Марьей Алексѣевной, этого вопроса онъ по существу, не разбиралъ. Онъ былъ того мнѣнія, что вмѣшиваться въ семейные дѣла такъ-же неприлично, какъ врываться въ чужой домъ, и не могъ понять, почему нельзя взять чужого портмоне, а можно вырвать чужую тайну, и люди, считающіе себя порядочными, никогда не спросятъ, что у васъ въ кошелькѣ, а хотятъ знать, что у васъ на душѣ.
   Когда на другое утро Анна Михайловна вошла въ комнату невѣстки, та сидѣла передъ выдвинутымъ ящикомъ комода и, положивъ руки на душистое саше съ носовыми платками, видимо забыла, что она хотѣла сдѣлать, и смотрѣла на свои пальцы съ тоненькими обручиками колецъ и ярко горѣвшимъ, краснымъ какъ кровь рубиномъ, подаркомъ крестнаго отца, пожелавшаго ей тогда, чтобы ея жизнь была полна такого же блеска и огня, какъ этотъ камень.
   Услыхавъ шаги, она испуганно обернулась.
   Анна Михайловна тихо подошла, стала за ея стуломъ и обняла ее.
   -- Ничего, голубчикъ, все обойдется. Не надо только разстраивать себя.
   Марья Алексѣевна вздрогнула и ничего не отвѣтила.
   -- Вы думаете съ вами съ одной это было? Ахъ, они всѣ такіе,-- говорила Анна Михайловна, вспомнивъ, какъ мужъ ревновалъ ее въ молодости.-- Когда ихъ этотъ бѣсъ ревности одолѣетъ, они себя не помнятъ. Если будка съ часовымъ будетъ стоять, они и къ будкѣ, и къ часовому будутъ ревновать.
   Марья Алексѣевна задвинула ящикъ и встала.
   -- Простите ради Бога, что это случилось у васъ въ домѣ.
   -- Полноте, голубчикъ! (Она взяла ее за руку). Не о насъ вамъ надо думать, а вотъ о комъ.
   Она показала на кабинетные портреты двухъ мальчиковъ, старшаго кадета Вовы, и маленькаго Коли съ черными, какъ коринка, глазами, удивленнымъ лицомъ и забавно открытымъ ртомъ, который вышелъ на фотографіи треугольникомъ.
   "Да, я знаю,-- подумала Марья Алексѣевна,-- въ этихъ случаяхъ это всегда говорится".
   Ей были ненавистны эти утѣшенія, когда напоминаютъ о дѣтяхъ, какъ о забытой или потерянной вещи, когда говорятъ матери: вы забыли, что у васъ дѣти! какъ сказали-бы: вы забыли ключи на столѣ.
   Она скользнула взглядомъ по этимъ когда-то милымъ ей чертамъ, но сердце ея не тронулось.
   -- Другъ мой, братъ конечно виноватъ передъ вами, и я не буду его оправдывать,-- говорила Анна Михайловна, не выпуская ея руки, но если любишь человѣка, то и простишь ему... Кто эта пришелъ?-- спросила она вошедшую Наталью, но увидавъ смертельный испугъ на лицѣ невѣстки, поняла кто.
   -- Николай Гавриловичъ, -- отвѣтила Наталья и, положивъ предъ Марьей Алексѣевной какой-то свертокъ, прибавила: вамъ приказали передать.
   -- Онъ здѣсь?-- спросила та упавшимъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, они ушли. Велѣли только отдать и больше ничего. И кланяются вамъ.
   -- Хорошо, ступайте.
   Она нервно стала развязывать свертокъ, руки ея тряслись.
   -- Нѣтъ, не могу,-- сказала она съ отчаяніемъ и, увидавъ на столѣ ножницы, разрѣзала бичевку.
   Въ бумагѣ были книги и письмо. Она разорвала конвертъ, пробѣжала первыя строки и повторяя "Боже мой! Боже мой" съ потемнѣвшими отъ страсти глазами читала дальше, совершенно забывъ о присутствіи Анны Михайловны.
   -- Нѣтъ, голубчикъ, такъ нельзя!-- сказала та вдругъ, вынимая у нея изъ рукъ письмо.-- Вы не владѣете собой.
   Марья Алексѣевна молча, испуганно, какъ затравленный звѣрь, смотрѣла на нее.
   -- Я не знаю и не хочу знать, что для васъ этотъ человѣкъ, но вы сами выдаете себя.
   -- Все равно... Теперь ужъ все равно, -- прошептала она.-- Я не могу такъ больше жить.
   -- Что вы говорите, подумайте! Какъ вы могли дойти до такого отчаянія!
   -- Ахъ, что объ этомъ говорить! Точно тутъ помогутъ слова, когда нѣтъ воли, нѣтъ силъ, когда душа болитъ, и ходишь, какъ отравленная, и хочешь забыться, да не можешь. И все то же и то же... до безумія, до безконечности.
   -- Да что же наконецъ? Что такое случилось въ вашей жизни непоправимаго, чтобы вы...
   -- Нѣтъ, я только объ одномъ васъ умоляю, не говорите мнѣ всѣхъ этихъ ненужныхъ словъ, которыя я сама себѣ сто разъ повторяла. Я все знаю... Что это дико, нелѣпо, безумно, что мнѣ нѣтъ оправданія, но что же мнѣ дѣлать, когда этотъ человѣкъ все для меня. Я такъ боюсь потерять его, что я на все пойду, на униженіе, на что хотите...
   Анна Михайловна съ ужасомъ и жалостью смотрѣла на нее.
   -- Какое несчастіе! -- прошептала она.
   Передъ этой душевной болѣзнью она была такъ же безсильна, какъ передъ умирающимъ. И нельзя было послать за докторомъ и взять лекарство изъ аптеки.
   Такъ вотъ онѣ эти тихія, скромныя женщины! А она такъ увѣренно винила во всемъ брата и такъ горячо убѣждала его, какъ неосновательны его подозрѣнія.
   -- Нѣтъ, мой другъ, такъ нельзя,-- повторила она.-- Не потому, что я сестра вашего мужа, но какъ другъ, какъ женщина, я вамъ говорю, что это невозможно. Вы посмотрите на себя! на васъ лица нѣтъ. Нельзя же, голубчикъ, надо взять себя въ руки. А такъ можно Богъ знаетъ до чего дойти. И изъ-за чего, подумайте! Развѣ это любовь? Это хмѣль, угаръ, что хотите, только не любовь...
   Марья Алексѣевна вдругъ встала.
   -- Ради Бога, чего вы отъ меня хотите!
   Ея полный отчаянія взглядъ и вспыхнувшій въ немъ огонь страсти, и нервная дрожь рукъ, все было такъ не похоже на прежнюю спокойную женщину, что нельзя было узнать ее.
   -- Я гибну? да? Ну, и отлично. Я гибну одна. Не бойтесь за вашего брата. Я не измѣню ему. Не измѣню такъ, какъ вы этого боитесь.
   "Богъ знаетъ"!-- подумала Анна Михайловна, видя ея возбужденное лицо и вспомнивъ Колю, который первый разъ представился ей не тѣмъ, чѣмъ онъ казался ей раньше, а красивымъ и опаснымъ мужчиной.
   -- Ахъ, Боже мой! Боже мой, какое несчастіе!-- повторяла она безнадежно и такъ смотрѣла на Марью Алексѣевну, какъ люди, неумѣющіе стрѣлять, смотрятъ на заряженный револьверъ. Гдѣ же ваша гордость, чтобы все забыть для человѣка, который вчера еще не думалъ о васъ и завтра васъ забудетъ.
   -- Гордость? Вы говорите -- гордость. (Она засмѣялась непріятнымъ злымъ смѣхомъ). Какая? чѣмъ это? Какими заслугами? Тѣмъ, что я вѣрна мужу, который самъ мнѣ измѣняетъ?
   -- Что вы?-- ужаснулась Анна Михайловна.-- Онъ вамъ измѣняетъ?! Богъ съ вами!
   -- Вы можетъ быть этого не знаете, но я знаю. И если-бъ еще тутъ была страсть, увлеченіе,-- хмѣль, угаръ, какъ вы говорите... Ничего подобнаго! А просто такъ, случай подвернулся. (Она опять засмѣялась своимъ недобрымъ смѣхомъ). Я не хочу васъ обманывать и не скажу, что я страдала отъ этого. Нѣтъ! этого не было. Это гадко, противно... но чтобы ревновать, я этого не понимаю. Ревновать къ чему? Я даже не считаю этого измѣной. По моему, есть одна только измѣна,-- страшная, непоправимая,-- это когда отдаютъ свою душу другому! Когда все, что есть лучшаго въ человѣкѣ, каждая свѣтлая мысль, хорошій порывъ его, принадлежатъ другому! Когда ради него пойдешь на все, на подвигъ, на позоръ... Но не этого они боятся. Они боятся только одного -- нашего паденія!.. О! тутъ они небо и землю перевернутъ, чтобы только не допустить до этого. Сохрани себя, свое тѣло... Но чтобы сохранить душу человѣка?.. А, кто объ этомъ думаетъ.
   Затаенная, глухая, непобѣдимая страсть слышалась въ ея голосѣ, страсть, которая не знаетъ препятствій и, оправдывая себя, винитъ другихъ.
   -- А по моему, я такъ на это смотрю, -- сказала Анна Михайловна вздохнувъ.-- Пусть мой Владиміръ Иванычъ душой паритъ гдѣ хочетъ, но чтобы никакихъ утѣшительницъ у него на сторонѣ не было. А что вы мнѣ про Сережу говорите, такъ я этому, простите, не вѣрю, голубчикъ.
   Марья Алексѣевна недружелюбно, почти съ ненавистью, взглянула на нее.
   -- Я очень жалѣю, что сказала вамъ объ этомъ,-- замѣтила она сухо.
   -- Да неужели вы сами не видите, какъ онъ васъ любитъ!
   -- Нѣтъ, пожалуйста не будемъ объ этомъ говорить,-- перебила она съ нетерпѣніемъ.
   Злой, холодный блескъ ея глазъ и повелительный жестъ, которымъ она остановила золовку, когда та хотѣла продолжать, привели ту въ оцѣпенѣніе.
   "Нѣтъ, это погибшая женщина!-- думала она съ ужасомъ.-- Ея воля парализована. Говорить ей о долгѣ, о чести, это все равно, что ведромъ воды заливать большой пожаръ.
   

XIX.

   Прошло около трехъ мѣсяцевъ.
   Семья Булатовыхъ уѣхала на дачу. На городской квартирѣ оставался одинъ Владиміръ Ивановичъ, да новый лакей Францъ, спавшій запоемъ. Баринъ днемъ былъ на службѣ, вечеромъ онъ или занимался у себя въ кабинетѣ, или ѣхалъ подышать воздухомъ на острова, откуда возвращался весь синій отъ холода, но съ розами въ петличкѣ. Время летѣло незамѣтно и опустѣвшая квартира съ ея мертвой тишиной и завѣшанными кисеей картинами, замѣняла ему поля и луга. У дѣтей только что кончились экзамены, у Лены въ этомъ году выпускные. Она въ одну недѣлю похудѣла и всѣхъ просила помолиться за нее.
   -- Мама, помолись за меня!.. Батюшка, помолитесь за меня.
   И даже швейцару говорила, уходя на экзаменъ:
   -- Андрей, помолись за меня!
   Общими молитвами она кое-какъ экзамены выдержала, но раньше этого всѣхъ въ домѣ измучила, больше всего мать, которую всякій разъ увѣряла:
   -- Мама, я непремѣнно провалюсь! Я ничего не знаю.
   Какъ-то разъ, вернувшись со службы, Владиміръ Ивановичъ услыхалъ отъ своего Франца, что его дожидается какая-то дама.
   -- Кто такая?
   -- Не могу знать! Онѣ фамиліи не говорятъ.
   Когда онъ вышелъ въ гостиную, онъ увидалъ совершенно незнакомую ему особу въ траурѣ, съ длинной креповой вуалью на шляпкѣ. Она была замѣтно взволнована, ея быстрые черные глаза безпокойно бѣгали, а руки нервно двигались, то сжимая платокъ, который она подносила къ губамъ, то опять отнимая его. На видъ ей было лѣтъ 25. Волосы на лбу у нея были пышно взбиты; черный кашемиръ плотно обтягивалъ ея полную грудь.
   Владиміръ Ивановичъ замѣтилъ, что не смотря на трауръ, глаза ея были слегка подведены и что отъ ея платья и рукъ идетъ какой-то тонкій ароматъ.
   -- Простите великодушно, что я рѣшилась безпокоить васъ. Но ради Бога не выгоняйте меня! Не откажите мнѣ въ своемъ участіи.
   Когда она заговорила, глаза ея приняли умоляющее выраженіе.
   Владиміръ Ивановичъ рѣшительно былъ неспособенъ выгнать такую элегантную даму и самъ сконфузился больше нея.
   -- Садитесь пожалуйста... Я очень радъ... Чѣмъ я могу быть вамъ полезенъ?
   -- Ахъ, если позволите, я попрошу воды. Я такъ волнуюсь, что не могу говорить.
   Когда гостьѣ подали воды, она разсказала, что она несчастная Ванда, что послѣ смерти молодого Маркова, она осталась въ безвыходномъ положеніи и пріѣхала въ Петербургъ искать себѣ мѣста.
   -- Вы были такъ добры ко мнѣ, -- говорила она, отпивая маленькими глотками воду изъ стакана. Я два раза была у вашего подъѣзда и все не рѣшалась войти. Но ваша жена такъ добра... Она писала мнѣ зимой...
   Владиміръ Ивановичъ понялъ, наконецъ, что это та самая полька отравительница, съ которой бабушка хотѣла судиться. Онъ совсѣмъ забылъ о ней. Съ отъѣздомъ бабушки разговоры о полячкѣ и объ отравленіи прекратились. Но онъ и теперь рѣшительно не понималъ, что этой дамѣ нужно отъ него.
   Она просила о чемъ-то безтолковомъ, съ ужасомъ говорила о бабушкѣ, и умоляла какъ-нибудь повліять на нее, чтобы она не дѣлала ей непріятностей.
   -- Что-же она можетъ вамъ сдѣлать?
   -- Ахъ, вы не знаете! Она мнѣ можетъ очень повредить.
   По словамъ польки, у нея были въ Петербургѣ какіе-то вліятельные знакомые, которые могли отлично ей устроить. Но если бабушка пріѣдетъ къ нимъ и сдѣлаетъ ей скандалъ, все для нея будетъ потеряно и ее перестанутъ въ этомъ домѣ принимать.
   -- Мнѣ кажется, вамъ самое лучшее съѣздить къ ней самой.
   -- Что вы! ради Бога!.. Она убьетъ меня.
   Она такъ испугалась, точно ей предложили войти въ клѣтку къ черной пантерѣ.
   Полька долго сидѣла, жалуясь на свою горькую судьбу, разсказывала, какъ бабушка срамила ее по всему городу, какъ ей не было другого названія, какъ развратная тварь, какъ она увѣрила покойнаго Маркова, что у нея есть любовники, и тотъ разъ ночью въ морозъ выгналъ ее изъ дому. Она ушла въ одномъ платьѣ и ночевала у знакомыхъ. Пока она говорила, она все время пила воду изъ стакана или подносила платокъ къ сохнувшимъ губамъ.
   -- Я, право, не знаю, -- недоумѣвалъ Владиміръ Ивановичъ.-- Что-же я могу для васъ сдѣлать?
   -- Ахъ, вы многое можете, генералъ! Если-бы вы были такъ добры съѣздить къ ней сами. Она васъ такъ уважаетъ.
   Она опять заговорила о своихъ несчастныхъ обстоятельствахъ, о какой-то вдовѣ адмирала. Владиміръ Ивановичъ понялъ изъ ея словъ, что вдова адмирала не должна знать, какое положеніе она занимала у покойнаго Маркова. Паническій страхъ передъ бабушкой сталъ ему понятенъ. Это былъ страхъ лишиться куска хлѣба, если узнаютъ ея прошлое. Не смотря на креповую вуаль и варшавскіе ботинки, полька очевидно не имѣла ни угла, ни пристанища.
   Владиміру Ивановичу стало жаль ее. И хотя у нея были подведены глаза, она могла быть прекрасная женщина и совѣстно было отказать ей. Въ сущности она просила немногаго: съѣздить и переговорить съ бабушкой.
   -- Хорошо, извольте!-- сказалъ онъ покорно.-- За успѣхъ не ручаюсь, но что могу, сдѣлаю.
   Полька горячо благодарила его и повторяя: "Вся моя надежда на васъ, генералъ!" обдавала его своими жаркими взглядами.
   Но обѣщать было легче, чѣмъ исполнить. Онъ вспомнилъ, что не былъ еще у бабушки ни разу и что никто изъ ихъ семьи даже не поздравилъ ее съ праздникомъ.
   Онъ отправился къ ней на другой день. На старой квартирѣ у нѣмца-часовщика онъ ее не нашелъ. Она уже болѣе двухъ мѣсяцевъ, какъ выѣхала оттуда, и жила на томъ же дворѣ во флигелѣ. Ходъ былъ черезъ кухню. Какіе-то старички сидѣли за сороковкой. Женщина съ груднымъ младенцемъ на рукахъ пила изъ ковша воду. У ребенка было разбито въ кровь лицо, представляя съ одного боку какую-то синюю язву.
   -- Здѣсь живетъ госпожа Маркова?-- спросилъ Владиміръ Ивановичъ, стараясь не глядѣть на лицо младенца.
   -- Чтой-то я не знаю... Кто-жъ такая?
   Она вопросительно оглянулась на старичковъ.
   -- Да имъ можетъ Митревну, -- сказалъ одинъ изъ нихъ.
   -- Да рай она Маркова? Она никакъ Дурдина.
   -- Маркова, Катерина Платоновна, -- повторилъ онъ.
   -- О! такъ вамъ вотъ кого! Здѣсь, здѣсь, пожалуйте... Катерина Платоновна, -- крикнула она въ дверь.-- Васъ спрашиваютъ. Гость пришелъ.
   -- Ну, кто тамъ еще?-- раздался грозный голосъ бабушки.-- Да скажи, чтобы дверь затворяли. Мочи моей нѣтъ.
   -- Баринъ къ вамъ какой-то!-- шепнула женщина, почтительно пропуская Владиміра Ивановича.
   Бабушка сидѣла у окна въ туфляхъ на босуіо ногу и безъ чепца. Ея сѣдые обстриженные волосы падали по плечамъ; около нея лежалъ ея костыль и тюлевый чепецъ. Владиміра Ивановича поразила убогая, почти нищенская обстановка. Все было грязно, бѣдно... Не было, какъ у нѣмца, ни чехловъ на мебели, ни литографій, ни вязаныхъ салфетокъ. Изъ разорваннаго кресла торчали мочалки; въ ящикахъ комода вмѣсто ключей были продѣты тесемки въ пустыя дыры замковъ. На стѣнѣ висѣлъ бабушкинъ гардеробъ: два ситцевыхъ платья и одно бумазейное.
   Бабушка была не одна. У нея сидѣла гостья, какая-то дама въ шляпкѣ. Увидавъ Владиміра Ивановича, она сконфуженно встала и поклонилась. Онъ сначала не обратилъ на нее вниманія.
   -- А, ваше превосходительство, здравствуй! Пришелъ узнать, не свезли-ли бабку на Смоленское? Вотъ погоди, дай срокъ, закопаютъ старую чертовку, не надо генеральскія кости безпокоить, къ нищей бабкѣ въ гости ходить. А она вотъ, дай Богъ здоровья, не забываетъ меня.
   Владиміръ Ивановичъ оглянулся на даму въ шляпкѣ и не вѣрилъ глазамъ. Это была ихъ бывшая бонна, фрейленъ Эмма, та самая, изъ-за которой бабушка уѣхала отъ нихъ и кляла ее на весь свѣтъ.
   Нѣмка опять сконфуженно поклонилась и сказала, что ей пора домой.
   -- Вотъ своей работы нарукавники мнѣ принесла, -- говорила бабушка, доставая вязаныя митенки.-- Я въ нихъ и не влѣзу... Куда мнѣ! Руки нонче стали что-то пухнуть.
   Гостья сказала, что свяжетъ другія, и заторопилась прощаться.
   -- Это она тебя боится, -- замѣтила бабушка, когда она ушла. Владиміръ Ивановичъ выразилъ удивленіе, что видитъ ее тутъ. Но бабушка сказала, что она хоть и колбасница, но горькая сирота и что ей по человѣчеству жаль ее.
   Когда нѣмка была въ больницѣ, она посылала ей съ дьячихой то чайку, то вареньица. Въ первую минуту, узнавъ объ ея болѣзни, бабушка сказала, что туда ей и дорога.
   -- Умретъ, такъ ихъ меньше будетъ.
   Но на другой-же день велѣла дьячихѣ сходить въ больницу.
   -- Поди ты узнай, что колбасница-то... Это ее за меня Богъ покаралъ. Все, коли помретъ, такъ помянуть надо.
   Пролежавши три недѣли въ горячкѣ, нѣмка выписалась изъ больницы и пролечила послѣднія деньги. Это было второе несчастіе въ ея жизни. Первый разъ она скопила триста рублей, у нея ихъ украли. Послѣ того она стала копить снова, но заболѣла, и болѣзнь все у нея унесла; даже швейная машинка была въ закладѣ. Бабушка заложила свою турецкую шаль и дала ей денегъ, чтобы выкупить машину. Нѣмка послѣ этого съ рабской преданностью ходила къ ней, сидѣла по цѣлымъ часамъ и слушала, какъ старуха всѣхъ ругаетъ и клянетъ Петербургъ, гдѣ церквей мало и попы служатъ скоро, и за поминовеніе берутъ дорого. Особенно возмущало ее, что есть домовыя церкви, куда на Пасху въ заутреню пускаютъ по билетамъ.
   -- Ахъ вы, безбожники петербургскіе! Къ Богу-то съ билетами ходятъ. Вотъ ужо погоди, тебѣ на томъ свѣтѣ покажутъ билеты. Туда, мать моя, въ каретѣ не поѣдешь. Тамъ не спросятъ, въ какомъ ты чинѣ, не поглядятъ, что ты особа... Эка невидаль, особа! Такъ-же въ землѣ сгніешь, какъ и я, грѣшная. Было время, и я въ каретахъ ѣздила, и лакеи на запяткахъ стояли. А вотъ Богъ покаралъ, нищая стала. Все Божья воля!
   Съ тѣхъ поръ, какъ бабушка стала нищая, въ ней развилось демократическое чувство и она любила поговорить о томъ, что передъ Богомъ всѣ равны. Но когда она ѣздила въ каретахъ, она и въ церкви вольнодумства не терпѣла и увидавъ, что какая-нибудь старушонка пробирается впередъ, говорила грозно:
   -- Куда лѣзешь?! Не видишь, кто стоитъ.
   -- Чѣмъ-же мнѣ тебя подчивать, ваше превосходительство? Ты мово кушанья ѣсть не станешь. Чайку развѣ выпьешь? Чай у меня хорошій, не здѣшній.
   Она кликнула какую-то Авдотью и на зовъ ея пришла та самая женщина съ ребенкомъ, которая впустила Владиміра Ивановича. Она опять пришла съ младенцемъ и, захвативъ подъ мышку самоваръ, понесла его ставить.
   Булатовъ спросилъ, что у ея ребенка съ лицомъ.
   -- Расшибся,-- отвѣтила она равнодушно, какъ будто дѣло шло о разбитой чашкѣ.-- Съ лавки упалъ.
   -- Охъ, драть-то васъ некому!-- замѣтила бабушка.-- Изъ сороковки дѣвченкѣ рожокъ сдѣлала, да одну ее на лавкѣ и бросила.
   -- Что-жъ, бросила!-- замѣтила женщина съ неудовольствіемъ.-- Нешто за ними углядишь.
   -- Вонъ какъ дѣвчонку изуродовала! все лицо ей стеклами разбила. Эхъ, взяла-бы я тебя, да этой сороковкой по рожѣ смазала.
   -- Ужъ ты, Катерина Платоновна, все такъ...
   -- Ну, ну, иди... Вотъ ужо, дай срокъ, мужу пожалуюсь. Мужъ у ней чудесный человѣкъ, въ адресномъ столѣ служитъ. Другой разъ зайдетъ посидѣть, такъ просто заслушаешься его. Умница, прямо скажу, большой умница. Не такую-бы ему жену надо. Она что? простая баба, больше ничего. Я ему и то говорю... Эхъ, говорю, Василій Иванычъ, всѣмъ-бы ты хорошъ, да жена у тебя дура.
   -- А гдѣ-же у васъ эта ваша духовная особа?
   -- Прогнала!-- отвѣтила бабушка лаконически.
   Ей не хотѣлось сознаться, что дьячиха ушла отъ нея сама, потому что у нихъ стало и голодно, и холодно. Пока еще было что закладывать, она каждую недѣлю ходила съ узелкомъ къ закладчику и все, что выручали, бабушка или раздавала, или тутъ-же проѣдала, угощая жильцовъ. Поѣсть она любила, а еще больше угостить. Она собирала всю бѣдноту, разныхъ старушекъ на пенсіи, поденныхъ портнихъ, старичка, торговавшаго спичками въ разносъ, даже босую дочь столяра, бѣгавшую по двору у нея подъ окошками, и всѣхъ ихъ поила чаемъ съ сладкими закусками и всѣ они подобострастно слушали ее, какъ она имъ разсказывала о своемъ бывшемъ величіи: кто она такая, и какъ она съ свѣтлѣйшимъ танцовала и какъ князь Аполлонъ, умирая, поручалъ ей свою семью и умолялъ ее:
   -- Au nom de Dieu, soyez la mère de mes enfants et protégez, Аграфена.
   Для французскаго языка у нея была одна обѣднѣвшая полковница, которая ходила къ ней каждый день, но потомъ на что-то обидѣлась и перестала кланяться.
   Въ два мѣсяца бабушка прожилась до нитки. Все, что у нея было привезено съ собой, пошло къ жиду закладчику. Послѣдній рубль былъ отданъ на поминовеніе, послѣдній двугривенный на масло для лампадки. Бабушка все еще чего-то ждала, что Богъ милостивъ, дѣла ея поправятся. Она отказывала себѣ въ булкѣ, чтобы купить семикопѣечную марку и написать въ уѣздъ, откуда ее извѣщали о полячкѣ. Она подала еще одно прошеніе на Высочайшее имя о вспомоществованіи, но Булатовыхъ ни о чемъ просить не хотѣла и когда дьячиха разъ заикнулась, что сходить-бы къ генералу за пособіемъ, она обѣщала ее живую въ землю закопать.
   Дьячиха стала ей грубить и наконецъ ушла отъ нея. Она нашла себѣ мѣсто въ няньки. Этого удара бабушка долго не могла забыть.
   -- Ахъ, она старая рѣдька! Кушанье ей у меня нехорошо. Да я, столбовая дворянка, ѣмъ и Бога моего благодарю, а она что?! Дома-то, кромѣ сѣрыхъ щей, ничего не видала... Да каждый день зять смертнымъ боемъ билъ. Въ няньки! Да ты прежде утрись, кто тебя возьметъ! У тебя рыло-то!.. лошади каретныя пугаются.
   Оставшись одна безъ прислуги, бабушка по старой привычкѣ стала всѣми командовать. Одну жилицу посылала ставить ей самоваръ, другую въ лавочку.
   -- Ну-ка, ты, Милитриса!-- говорила она повелительно.-- Купи-ка ты мнѣ клюквы на три копѣйки. Что-то мнѣ кисленькаго захотѣлось.
   -- Да недосугъ мнѣ, Катерина Платоновна,-- скажетъ та иногда.
   -- Ну-ну, недосугъ! А къ любовнику бѣгать есть время?
   Семейныя дѣла жильцовъ бабушка знала, какъ свои пять пальцевъ. Иногда у сосѣда только дверь стукнетъ, а она ужъ говоритъ:
   -- Къ Машкѣ любовникъ пришелъ.
   Нѣкоторые жилички посмирнѣе боялись ея. За то другія говорили ей дерзости. Одна разъ при всѣхъ сказала ей:
   -- Какъ возьму я тебя за хохолъ, да какъ дамъ затрещину!
   Бабушка погрозила своимъ внукомъ, генераломъ Булатовымъ, но и генералъ не помогъ. Авторитетъ ея сильно пошатнулся. Она, привыкшая всю жизнь повелѣвать, вдругъ увидала себя въ положеніи какой-то отверженной, всѣми забытой нищей. Сердце ея кипѣло и каждый день приносилъ ей новыя оскорбленія. То какая-нибудь жиличка не кланялась ей, то у сосѣда играли на гармоникѣ, когда она ложилась спать. Гнѣвъ, бушевавшій въ ея душѣ, какъ рѣка, выходившая изъ береговъ, вдругъ прорывался, и тогда, разражаясь проклятіями, она была дѣйствительно страшна. Разъ, когда она, схвативши свой костыль и позабывъ распухшія ноги, въ одной юбкѣ и кофтѣ, со спутанными прядями сѣдыхъ волосъ, сверкая глазами, прошла ночью къ сосѣду, который не давалъ ей спать, тамъ хоть и было все пьяно, все вмигъ затихло.
   -- Ну, что-жъ, мы ничего... Ну-ну, мы уйдемъ, -- говорили сконфуженные гости.
   Но такія минуты грознаго величія были ей ужъ не подъ-силу, и она вдругъ начинала старчески всхлипывать и жаловаться на свою горькую долю.
   -- Катерина Платоновна, да будетъ тебѣ убиваться-то!-- скажетъ иногда хозяйка.
   Бабушка обернетъ на нее свое старческое лицо съ мокрыми отъ слезъ морщинами.
   -- Охъ, тяжко мнѣ! Всѣ меня, убогую, забыли... Какъ старую ветошку бросили... Что нищую бабку помнить! Были у меня денежки, была и я хороша... А нонче никому не нужна. Никто въ свѣтлый Христовъ день и съ праздникомъ не поздравилъ. И не спросятъ, есть-ли чѣмъ бабкѣ разговѣться... Все у меня батюшка Господь милосердный отнялъ.
   -- Ты-бы къ внучкамъ-то сходила. Все чай свои!
   -- И, мать моя! Да чего я тамъ не видала. Чтобы мнѣ генеральскія холопки въ рожу наплевали! Скажутъ, Христа ради на бѣдность просить пришла.
   -- Ты вонъ и то, Катерина Платоновна, гляди, какъ обносилась... У тебя чулокъ перемѣниться нѣту.
   -- Все, матушка, было. Фенька украла. Мало-ли у меня было добра, все старая кутья утащила.
   Дьячиха дѣйствительно, уходя отъ бабушки, обчистила ее порядочно. Но не это убивало старуху, а то, что ушла и нагрубила, и некому теперь приказывать, не съ кого взыскивать.
   Пораженный нищетой, въ которой онъ нашелъ бабушку, остатками ея убогаго обѣда, какимъ-то студнемъ въ грязной тарелкѣ, Владиміръ Ивановичъ почувствовалъ легкій укоръ совѣсти. Страшно было доживать такъ свои послѣдніе дни. Надушенная полька съ ея вдовьей вуалью была не такъ жалка, какъ эта неукротимая старуха, которая, сидя въ своемъ рваномъ креслѣ, все еще собиралась кому-то мстить, кого-то карать.
   Ему пришла христіанская мысль пригласить ее на лѣто къ себѣ. Дача у нихъ была большая и нашлась-бы свободная комната, гдѣ бабушка не могла мѣшать, какъ на городской квартирѣ. Но едва онъ объ этомъ заговорилъ, какъ она объявила на-отрѣзъ, что никуда, не поѣдетъ.
   -- Да что-жъ вамъ здѣсь-то оставаться, я не понимаю.
   -- Ты моихъ дѣловъ не знаешь.
   -- Да какія-же у васъ дѣла?
   -- Ахъ, батюшка, мало-ли какія! Можетъ поважнѣе твоихъ.
   -- Такъ отложите ихъ до осени.
   -- А помру, тогда что?
   -- А умрете, тогда все равно. Какія же тогда дѣла!
   -- Спаси Господи и помилуй! Да не допуститъ этого Владычица милостивая, заступница моя Смоленская.Божія Матерь. Видитъ она, милосердная, слезы мои горькія, сиротскія!.. И моя грѣшная молитва дойдетъ. Не умру я, пока эту подлую тварь, эту полячку распутную на свѣжую воду не выведу.
   О пріѣздѣ польки она еще не знала, но по извѣстіямъ изъ провинціи ждала ее со дня на день. Убѣжденная по прежнему, что она убила ея внука, она ждала ее съ тайнымъ трепетомъ, какъ дикій сванетъ въ горахъ или бедуинъ въ пустынѣ подкарауливаетъ своего врага. Въ ея дряхломъ, старческомъ тѣлѣ жила еще необузданная душа, кипѣли страсти двадцатилѣтняго юноши. Ея богъ, въ котораго она вѣрила, былъ такой же жестокій, карающій богъ, какимъ онъ представлялся язычникамъ. Она надѣляла его всѣми страстями человѣческими и видѣла въ немъ своего вѣрнаго союзника, который долженъ такъ же ненавидѣть полячку и такъ же интересоваться тѣмъ, чѣмъ это дѣло у нихъ кончится. Полячка, какъ неправославная, не могла пользоваться его расположеніемъ; она же, Катерина Платоновна. столбовая дворянка, крещенная въ Москвѣ у Андріана и Натальи, могла все-таки надѣяться на нѣкоторое вниманіе къ себѣ. При всей трудности управленія безчисленными мірами и силами небесными, ее нельзя было не отличить и смѣшать съ другими. Но чтобы за множествомъ своихъ заботъ, онъ не забылъ, кто и о чемъ его просятъ, бабушка каждый день напоминала ему о себѣ на молитвѣ.
   Владиміръ Ивановичъ не зналъ, какъ ему поступить. Заговорить о полячкѣ, увидавъ дышавшее местью лицо бабушки, онъ не рѣшился. Самое лучшее уговорить ее поѣхать къ нимъ на дачу и тамъ какъ нибудь семейнымъ образомъ помирить ихъ. Мысль эта, какъ вполнѣ христіанская, успокоила его. Онъ сталъ звать бабушку къ себѣ и не совсѣмъ согласно съ истиной увѣрять ее, что жена и дѣти очень ее объ этомъ просятъ.
   -- И, ваше превосходительство! да твоя генеральша рыло отъ меня воротитъ.
   -- Нѣтъ, она и передъ отъѣздомъ все къ вамъ собиралась. Да очень занята была... У дѣтей экзамены.
   -- Все нонче экзамены! У другого борода выросла, а онъ все учится... Я намедни смотрю, къ жиличкѣ сынъ пришелъ. Чѣмъ бы матери помогать, а онъ съ нея же тащитъ. Что же вы, говорю, молодой человѣкъ, не служите? Да я, говоритъ, курсъ не кончилъ. Да что ты, говорю, батюшка!.. Какой это у тебя курсъ? Что ты песокъ что-ли въ морѣ считаешь? У насъ, говоритъ, очень трудное ученье; двадцать предметовъ мы проходимъ. Ну, и выходитъ, что дуракъ! Двадцать наукъ знаетъ, а мать прокормить не можетъ... Она, какъ и я, такая же горькая... Вотъ и Николай у васъ. Его бы женить, да мѣсто ему хорошее найти, а онъ все учится, не зная чему. Что Марья-то у васъ еще живетъ?-- спросила она неожиданно.
   -- Нѣтъ, они давно уѣхали. Еще великимъ постомъ.
   -- Увезъ ее мужъ-то? Ну, слава Богу,-- вздохнула бабушка, не зная, какихъ бѣдъ она натворила, охраняя отъ поруганія Марковское имя.-- Куда уѣхали-то? далеко что ли?
   -- На Кавказъ.
   -- Господи помилуй! Надолго?
   -- Да, они тамъ совсѣмъ останутся. Онъ служить тамъ будетъ.
   -- Ишь вѣдь Марья противная! и проститься съ бабкой не зашла.
   -- Вы еще съ ней увидитесь. Она должна за сыномъ пріѣхать. У него въ корпусѣ ученье кончилось, такъ мы ее на-дняхъ сюда ждемъ.
   Бабушка взволновалась. Извѣстіе, что Марья Алексѣевна будетъ тутъ и опять увидится съ Колей, сильно встревожило ее. Къ прежнимъ заботамъ о полячкѣ прибавилась новая: спасать Марковскую честь. Что дѣлать? И полячку нельзя оставить,-- бабушка ее караулила какъ дичь въ лѣсу,-- и тамъ безъ нея дѣло не обойдется.
   Но Владиміръ Ивановичъ самъ пришелъ ей на помощь. Онъ ей обѣщалъ, что если она поѣдетъ къ нимъ, то всѣ письма, которыя будутъ приходить на ея имя, будутъ пересылаться ей на дачу.
   -- Ты смотри, ваше превосходительство! Потому я очень нужнаго письма жду. Спаси Господи, пропадетъ. Я съ тебя никакихъ денегъ не возьму.
   -- Да вы не безпокойтесь. Можно вашей хозяйкѣ заплатить, и она все вамъ будетъ пересылать.
   На этихъ условіяхъ бабушка согласилась ѣхать. Въ тотъ же день всѣ жильцы знали, что она ѣдетъ къ генералу Булатову на дачу.
   -- Четырнадцать комнатъ занимаютъ!-- разсказывала она хозяйкѣ.-- Пятьсотъ пятьдесятъ за дачу платятъ... Ну, да имъ что! Денегъ-то некуда дѣвать.
   -- Ишь такъ соловьемъ и заливается,-- замѣтилъ сосѣдъ за дверью.
   -- Вотъ тебѣ житье-то будетъ, Катерина Платоновна! Умирать не надо.
   

XX.

   Марья Алексѣевна вернулась въ Петербургъ въ концѣ мая. На городской квартирѣ она кромѣ Франца никого не нашла. Отъ него она узнала, что Владиміръ Ивановичъ только наканунѣ повезъ на дачу старую барыню и пробудетъ тамъ съ недѣлю.
   Посмотрѣвъ росписаніе поѣздовъ, она увидала, что ей остается до дачнаго поѣзда нѣсколько часовъ. Она спросила себѣ чаю и хотѣла отдохнуть. Трое сутокъ въ дорогѣ утомили ее, но одинъ видъ этой квартиры, гдѣ она столько пережила, сразу прогналъ ея сонъ и усталость. Все забытое воскресло вдругъ, точно это было вчера. нервная дрожь, охватившая ее при видѣ этихъ пустынныхъ комнатъ съ завернутыми въ бумагу люстрами, лампами и зеркалами и сильнымъ запахомъ скипидару, было похоже на то ощущеніе, которое испытываетъ человѣкъ на кладбищѣ. Бѣлые чехлы на мебели, какъ саваны, говорили ей о томъ, что памятные для нея вечера, которые она проводила тутъ зимой, больше не повторятся. Она пріѣхала въ Петербургъ послѣдній разъ съ тѣмъ, чтобы оставить его навсегда или по крайней мѣрѣ надолго.
   Въ свою комнату она даже не рѣшилась войти. Она велѣла отнести свои вещи въ Ленину спальню. Тамъ все было по старому: тотъ же календарь надъ кроватью, съ отрывными листками, рабочій столъ, на которомъ никогда никто не работалъ, и въ углу за дверью мопсина постель. Но и тамъ пахнуло на нее чѣмъ-то мертвымъ. Цвѣты были вынесены, шторы спущены, книги и бездѣлушки и весь тотъ безпорядокъ, безъ котораго не могла жить Лена, исчезли, пустые столы и этажерки были покрыты пылью.
   Марья Алексѣевна точно спустилась въ склепъ. Цѣлый рой воспоминаній носился передъ ней. Она не могла себѣ представить, чтобы видъ этой квартиры до такой степени взволновалъ ее, заставляя переживать вторично все, что она считала поконченнымъ.
   Она уѣхала тогда неожиданно послѣ своего объясненія съ Анной Михайловной, не повидавшись съ Колей. Уѣхала такъ, какъ люди бросаются въ Неву, не давая себѣ времени опомниться. Первые дни были ужасны. Эти безконечные часы въ вагонѣ съ мужемъ, который то ухаживалъ за ней какъ за больной, то вдругъ мрачно, подозрительно, почти со злобой глядѣлъ на нее, были и теперь самымъ ужаснымъ воспоминаніемъ. Къ счастію, съ ними былъ ихъ маленькій Коля и чисто матеріальныя заботы о переѣздѣ. Они поѣхали сначала въ Екатеринбургъ, гдѣ надо было распродать весь домъ.
   Мужъ бывалъ тутъ занятъ съ утра до ночи. Марья Алексѣевна машинально укладывалась, чтобы взять съ собой то, что стоило везти, поминутно все путала, оставляя дорогой фарфоръ и укладывая грошевыя тарелки, ѣздила прощаться къ знакомымъ, но все дѣлала какъ во снѣ. Эти тарелки, сборы, хлопоты,-- все ей казалось совсѣмъ ненужнымъ. Она испытывала чувство человѣка, котораго заставили-бы своими руками строить себѣ тюрьму. Работа эта, необходимая для другихъ, не имѣла смысла для нея. Она съ удовольствіемъ думала о смерти, какъ уставшій человѣкъ думаетъ о постели.
   Все это время имя Коли между ними ни разу не упоминалось. Онъ какъ будто не существовалъ для нихъ. На самомъ дѣлѣ всякій разъ, какъ они оставались вдвоемъ, Коля невидимо стоялъ между ними. Они не могли не думать о немъ. И въ этомъ напряженномъ молчаніи, въ этомъ стараніи говорить обо всемъ кромѣ того, что дѣйствительно занимало ихъ, было что-то невыносимое, угнетавшее обоихъ. Какъ боевой патронъ, который долженъ когда-нибудь разрядиться, этотъ вопросъ грозилъ имъ постоянно.
   Но дни уходили, и за ихъ тревожной суетой объясненіе все откладывалось. Марья Алексѣевна видѣла, что мужъ избѣгаетъ ее. Только разъ ей показалось, что рѣшительная минута наступила. У него было то странное, свинцовое выраженіе глазъ, которое давило ее какъ кошмаръ, отъ котораго нельзя было уйти, тяжело становилось въ груди. "Все равно! это неизбѣжно", думала она, чувствуя, какъ ей заложило дыханіе. Только скорѣй! скорѣй!.. Отъ этихъ глазъ у нея щемило на сердцѣ и не страхъ, а жалость къ нему поднималась въ ея душѣ. Даже образъ Коли поблѣднѣлъ передъ этой скрытой мукой когда-то близкаго ей человѣка.
   Но кто-то пришелъ, помѣшалъ, и опять все пошло по старому. Опять мужъ избѣгалъ ее и оставаясь вдвоемъ они не знали, о чемъ говорить.
   Иногда видя, какъ дѣловая горячка охватываетъ его, какъ онъ оживленно толкуетъ съ подрядчиками, куда-то ѣдетъ, спѣшитъ, зоветъ къ себѣ гостей, она думала, что прежнее настроеніе вернулось къ нему. Стоило только придти постороннимъ, какъ онъ сразу оживалъ. Но когда ей казалось, что его душевная тревога вовсе не такъ сильна, какъ она думаетъ, она стала замѣчать, что онъ не спитъ по ночамъ. Раньше этого съ нимъ не бывало. Онъ славился напротивъ своей способностью спать вездѣ,-- въ вагонѣ, въ тарантасѣ, даже на казацкой пикѣ, какъ увѣрялъ одинъ знакомый. Теперь онъ или проводилъ безсонныя ночи, курилъ не переставая, ходилъ по комнатамъ, или возвращаясь откуда-нибудь подъ утро, спалъ тяжелымъ, свинцовымъ сномъ, какимъ спятъ мастеровые послѣ запоя. Разъ она слышала, какъ его пріятель докторъ, разсказывая, гдѣ они вмѣстѣ провели вечеръ, говорилъ кому-то:
   -- А мы съ нимъ вчера, какъ говорится по-французски, надрызгались.
   Такъ вотъ причина этого сна!
   Когда они уѣзжали изъ Екатеринбурга, ихъ провожала цѣлая компанія и потомъ всю дорогу они получали телеграммы: "Пьемъ за ваше здоровье..." "Все еще пьемъ ваше здоровье..." Имъ дали отдѣльное купе, и опять эта страшная, мучительная близость, и видъ этого человѣка, который сталъ ей врагомъ, леденили ей душу. Но онъ и тутъ нашелъ знакомыхъ, и оставляя ее вдвоемъ съ маленькимъ Колей, уходилъ въ другой вагонъ.
   Такъ они доѣхали до Москвы, гдѣ у Маркова были дѣла, и они на нѣсколько дней остановились въ гостиницѣ.
   Но именно тутъ изъ-за пустяковъ, изъ-за самого ничтожнаго повода и разрядился тотъ боевой патронъ, до котораго они оба такъ боялись коснуться.
   Съ утра Марковъ былъ веселъ, ждалъ гостей, заказалъ для нихъ завтракъ, но увидавъ жену въ шляпкѣ, собиравшуюся куда-то ѣхать, замѣтилъ раздраженно, что какъ хозяйка дома она могла-бы и остаться.
   -- Но я ихъ не знаю, -- сказала она съ удивленіемъ.
   Она такъ привыкла къ тому, что у мужа бываютъ разные господа, которые ходятъ къ нему по дѣламъ и потомъ безслѣдно исчезаютъ, что просила и теперь уволить ее отъ этого знакомства.
   -- Почему?-- спросилъ онъ сдерживаясь.
   -- Да потому что ихъ я стѣсню, а мнѣ они совсѣмъ неинтересны.
   -- А! Неинтересны! Вотъ оно что...
   Ему вдругъ пришла мысль, что Коля здѣсь, въ Москвѣ, и что она спѣшитъ на свиданіе съ нимъ.
   -- Есть конечно, болѣе высокіе интересы!-- сказалъ онъ отрывисто.-- И потомъ есть люди высоко интересные. Напримѣръ, Николай Гаврилычъ.
   При этомъ имени она измѣнилась въ лицѣ. Кровь на минуту остановившаяся, вдругъ горячей волной хлынула ей въ голову. Подъ свинцовымъ взглядомъ мужа она стояла, не поднимая глазъ, чувствуя, какъ вся горитъ и какъ безъ словъ ея лицо сказало ему все.
   Это нѣмое признаніе сразило его. Онъ вдругъ точно на льду обломился. И всѣ его добрыя намѣренія, его рѣшимость быть сдержаннымъ, говорить съ ней разумно, спокойно, какъ человѣкъ, который все обдумалъ и ко всему готовъ, рухнули сразу.
   Шесть недѣль онъ откладывалъ это объясненіе, именно потому, что онъ все еще не былъ готовъ къ нему. Каждый разъ, оставаясь съ ней вдвоемъ, онъ испытывалъ неопредѣленный страхъ, не передъ ней, а передъ тѣмъ неизвѣстнымъ, которое ожидало ихъ. Самое страшное для него былъ онъ самъ, тѣ внезапные порывы слѣпой злобы, когда его разсудокъ темнѣлъ, мысли гасли, воля молчала и тогда, какъ океанская волна, какая-то стихійная сила несла его, куда хотѣла. Онъ могъ не начинать этого объясненія, но разъ начавши его, онъ уже не зналъ, куда идетъ.
   -- Что? давно отъ него писемъ не получала?-- сказалъ онъ грубо.-- Грусть-тоска одолѣла. Давно ему на шею не вѣшалась.
   Она машинально развязывала ленты у шляпки; руки ея дрожали. Поднимавшееся въ ней негодованіе подсказывало ей жестокія безжалостныя слова, но ей все еще жаль было этого человѣка, который послѣ столькихъ недѣль томительной муки не могъ подавить терзавшей его ревности.
   -- Чего ты хочешь отъ меня?-- спросила она дрогнувшимъ голосомъ.
   -- Чего я хочу? дать вамъ добрый совѣтъ... Когда заводятъ любовниковъ, надо дѣйствовать умнѣе и искуснѣе скрывать это.
   Марья Алексѣевна вздрогнула и выпрямилась.
   -- Если ты вѣришь этому, какъ-же назвать твое поведеніе? Какъ ты можешь послѣ этого жить со мной вмѣстѣ?
   Глаза ихъ встрѣтились, и нескрываемая ненависть въ одномъ взглядѣ, и оскорбленная гордость въ другомъ скрестились какъ два лезвея и на мигъ парализовали обоихъ.
   -- Прошу не стѣсняться, -- сказалъ онъ холодно, и ѣхать туда, куда вы собирались.
   Она сняла шляпку.
   -- Я никуда не поѣду.
   -- Напрасно. Зачѣмъ же заставлять его ждать.
   Въ глазахъ ея сверкнуло безпокойство.
   -- Кого?-- спросила она.-- О комъ ты говоришь?
   -- Не считаю нужнымъ входить въ подробности о томъ, кто именно ждетъ васъ и кому вы желаете кинуться на шею.
   -- Ты не можешь допустить, -- перебила она съ горечью, -- что можно любить человѣка и не кидаться ему на шею.
   -- А! любить!-- сказалъ онъ задыхаясь. До любви дѣло дошло. Вотъ какъ...
   Она безпомощно взглянула на него, чувствуя, какой ударъ она нанесла ему и сама не понимая, какъ это жестокое слово вырвалось у нея.
   Онъ отошелъ къ столу, налилъ себѣ изъ графина воды и залпомъ выпилъ ее.
   -- Здѣсь?-- спросилъ чей-то голосъ за дверью.
   -- Здѣсь, пожалуйте.
   И стукнувшая дверь поразила ихъ ужасомъ. Гости, которыхъ ждалъ Марковъ, пришли. Марья Алексѣевна хотѣла скрыться, но было уже поздно.
   -- Съ пріѣздомъ!-- крикнули ей изъ передней.-- Какъ ваше здоровье?
   Надо было идти имъ на встрѣчу и, пріятно улыбаясь, думать о томъ, что хорошо-бы спустить ихъ съ лѣстницы. Глаза Маркова блеснули. Казалось, еще немного и онъ это сдѣлаетъ. Но онъ не только этого не сдѣлалъ, онъ принялъ то радостное, приличное случаю выраженіе, какимъ люди обманываютъ другъ друга, встрѣчаясь въ обществѣ.
   -- Ну, вотъ и отлично! прямо къ завтраку,-- говорилъ онъ.-- Вы знакомы съ моей женой?
   -- Какъ же! Какъ же!.. Мы встрѣчались.
   Съ этими словами одинъ изъ гостей поцѣловалъ ей руку. Она смутно помнила, что гдѣ-то встрѣчала его, что его звали шутя "le petit Etienne" за его маленькій ростъ и за то, что уѣзжая за границу, онъ величалъ себя на визитныхъ карточкахъ "Etienne Chablykine, conseiller de la Cour". На самомъ дѣлѣ онъ былъ просто Степанъ Шаблыкинъ, надворный совѣтникъ, неистощимый разсказчикъ веселыхъ анекдотовъ и большой любитель женщинъ. Другой гость, пожилой мужчина, съ цѣлой гривой сѣдѣющихъ волосъ, съ видомъ суровымъ и желчнымъ, довольно небрежно, даже неряшливо одѣтый, самъ протянулъ ей руку.
   -- Костровъ!-- отрекомендовался онъ мрачно.
   Маленькій спутникъ оглянулся на него.
   -- Не судите по наружности,-- сказалъ онъ хозяйкѣ.-- Знаете, есть такіе, санъ-бернары... на видъ они страшны, а они добрые.
   -- Ну, ты ужъ всегда,-- промолвилъ тотъ съ неудовольствіемъ.-- Пойдешь съ своими шутками.
   Марья Алексѣевна чувствовала, что оставаться съ этими людьми и сѣсть съ ними за столъ она не въ силахъ. Видъ мужа, любезно суетившагося, наливавшаго гостямъ вино, что-то свирѣпо сказавшаго вдругъ лакею, подававшему блюдо, и сейчасъ-же опять радостно улыбавшагося, и его блестѣвшіе оживленіемъ глаза, все было ей невыносимо. Она незамѣтно, какъ-будто для того, чтобы чѣмъ-нибудь распорядиться, вышла въ другую комнату.
   Ничего не подозрѣвавшіе гости занялись закуской.
   -- Да, и вотъ потомъ медицина найдетъ, что все это было вредно, все, что я въ своей жизни ѣлъ, -- сказалъ Костровъ, положивъ себѣ на тарелку страсбургской колбасы.
   Маленькій Шаблыкинъ, увидавъ, что хозяйка вышла, сталъ разспрашивать Маркова, кто стоитъ съ ними рядомъ въ номерѣ.
   -- Сейчасъ туда прехорошенькая брюнетка прошла. Съ нами вмѣстѣ по лѣстницѣ поднималась. Прелесть, что такое! Роскошная особа.
   -- Рядомъ? Тамъ кажется больная какая-то живетъ. А эта молодая, должно быть ея компаніонка или сестра милосердія.
   -- Славная какая пупочка. Ей-бы не за больными ходить...
   -- А за здоровыми. За вами, напримѣръ?
   -- Не откажусь. Я-бы такихъ парочку съ удовольствіемъ взялъ.
   И никакъ не думая, что для Маркова рѣшается въ эту минуту вопросъ его жизни, они продолжали говорить на ту-же тему.
   Но онъ вдругъ сорвался съ мѣста и сказавъ: "виноватъ, господа, на одну минуту!" исчезъ въ дверяхъ.
   Марья Алексѣевна сидѣла одна и, не ожидая его появленія, испуганно встала.
   -- Только два слова!-- началъ онъ задыхаясь.-- Прошу повторить то, что было сказано сейчасъ.
   -- Ради Бога! только не теперь. Мы объяснимся послѣ.
   -- Не послѣ, а сейчасъ, сію минуту! Не выходя изъ комнаты.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила она блѣднѣя,-- такъ я объясняться не буду. На это есть и время, и мѣсто.
   Онъ рванулся къ ней, но встрѣтивъ ея взглядъ, вдругъ опомнился. Желаніе ударить ее, истерзать ее физически такъ, какъ она истерзала его нравственно, было въ немъ сильно, но то, что онъ прочелъ въ ея глазахъ, и мысль, что за стѣной посторонніе, удержали его.
   -- Хорошо!-- сказалъ онъ, переломивъ себя.-- Мы еще поговоримъ объ этомъ. (Онъ пошелъ къ дверямъ и вдругъ, какъ-бы что-то вспомнивъ, остановился). Но вы не отказываетесь отъ своихъ словъ, что вы любите другого.
   -- Да!-- отвѣтила она съ отчаяніемъ.-- Да, я люблю другого... И ни вы, ни я, никто тутъ не поможетъ.
   Онъ отшатнулся. Вопросъ, мучившій его нѣсколько недѣль, былъ рѣшенъ. Сразу, однимъ ударомъ отсѣкали часть его жизни. И хотя ему казалось, что онъ давно къ этому готовъ, онъ стоялъ какъ пораженный параличемъ. Губы его дергались, но онъ ни слова не сказалъ и даже не оглянувшись вышелъ изъ комнаты.
   "А! чортъ! эти еще тутъ", увидалъ онъ гостей.
   Въ самомъ дѣлѣ было что-то фатальное въ томъ, что второй разъ ихъ объясненіе съ женой происходило при такихъ невозможныхъ условіяхъ. Шесть недѣль, изо-дня въ день, люди видѣлись другъ съ другомъ и не выбрали времени объясниться.
   "Глупо! дико! нелѣпо!" думалъ онъ, угрожая кому-то въ пространствѣ, кому-то неизвѣстному, кто ставилъ его въ это положеніе, не понимая, что этотъ кто-то былъ онъ самъ.
   -- Да, интересно! крайне интересно, -- говорилъ онъ, дѣлая видъ, что слушаетъ бумагу, которую читалъ ему Костровъ.
   -- Нѣтъ, это еще что! вы дальше слушайте... Намъ, понимаете, что важно? Намъ важно выяснить, что это не наше личное дѣло, а что это, такъ сказать, общій, принципіальный вопросъ. А то изволите-ли видѣть, наше начальство, по соглашенію съ кѣмъ ему угодно, можетъ быть съ своей супругой, будетъ намъ тарифы устанавливать...
   Онъ сердито оглянулся и, отстранивъ рукой лакея, подававшаго ему блюдо, сталъ читать дальше.
   -- Ну, что вы скажете?-- спросилъ онъ кончивъ чтеніе.-- Какъ ваше мнѣніе?
   "Мое мнѣніе!" думалъ Марковъ, чувствуя, что ему нечѣмъ дышать. "Мое мнѣніе тебя укусить".
   -- Да ловко написано,-- сказалъ онъ увѣренно.
   Гости не уходили. Шаблыкинъ разсказалъ, какъ у нихъ въ управленіи недавно получили бумагу, которую никто не могъ понять. А надо было отвѣчать: бумага отъ высшаго начальства. Вспомнили наконецъ, что у нихъ въ канцеляріи есть дока, который все можетъ.
   Призвали его, дали ему прочесть. Понялъ? спрашиваютъ. "Нѣтъ-съ!.. но отвѣчать можно".
   Марковъ не слушалъ. Мысль, что жена тутъ, въ одномъ домѣ съ нимъ, послѣ того, что она сейчасъ сказала, была ему невыносима. Ея слова какъ иглы вошли къ нему въ душу и нельзя было въ такомъ состояніи говорить и думать о другомъ. Пока онъ тутъ за стѣной чувствовалъ ея близость, онъ не владѣлъ собой. Онъ зналъ, что если сейчасъ же, не откладывая, онъ не пойдетъ къ ней, опять эта страшная волна, эта тьма въ его душѣ погаситъ его разсудокъ. Такъ или иначе, а надо было съ этимъ кончить. Онъ ждалъ шесть недѣль и не въ силахъ былъ ждать шести минутъ.
   Къ удивленію гостей, онъ такъ же стремительно вскочилъ и что-то пробормотавъ, что ему только два слова, что надо послать телеграмму, ворвался опять къ женѣ.
   -- Вотъ что я пришелъ спросить, -- началъ онъ рѣшительно, хотя лицо его по прежнему дергалось. Когда вы думаете ѣхать?
   -- Мнѣ все равно,-- отвѣтила она безучастно.-- Ты, кажется, говорилъ, что мы ѣдемъ въ пятницу.
   -- Вы не такъ меня поняли. Я спрашиваю, когда вы ѣдете къ Николаю Гавриловичу.
   Она не отвѣчая подняла на него свои потухшіе глаза.
   -- Пригласить его къ себѣ я нахожу неудобнымъ... А самое удобное вамъ къ нему ѣхать. И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. И все, что нужно, деньги, отдѣльный видъ... (Онъ схватился за карманъ). Ахъ да, онъ кажется въ пропискѣ... Или впрочемъ позвольте...
   Онъ кинулся къ столу и, не попадая ключемъ въ замокъ, спѣшилъ открыть ящикъ.
   -- Не ищи, его здѣсь нѣтъ,-- сказала она беззвучно.
   Но онъ рванулъ ящикъ и, выдвинувъ его, сталъ лихорадочно выбрасывать бумаги.
   -- А! чортъ! все не.то... Ну, все равно, потомъ... Я это нынче же устрою... Да, такъ вотъ... Пора эту комедію покончить.
   Ея молчаніе и кажущееся равнодушіе взорвало его.
   -- Прошу замѣтить, что это мое послѣднее слово и что я своего рѣшенія не измѣню.
   -- Какъ знаешь,-- отвѣтила она тихо.-- Если ты ничего лучше придумать не могъ...
   -- То вы готовы ѣхать къ своему любовнику. Я въ этомъ не сомнѣвался.
   Она вдругъ встала.
   -- Еслибъ-бъ я дѣйствительно была способна на это, я сдѣлала-бы это давно. Ты своими оскорбленіями и тѣмъ, что я слышу отъ тебя, давно толкаешь меня на это. Но этого не будетъ! не потому что ты меня удержишь или мой долгъ, а потому что есть чувство сильнѣе долга -- это уваженіе къ себѣ. И если-бъ я могла презирать себя, я можетъ быть пошла-бы на все. Но я не могу... это выше моихъ силъ... И никогда, какъ-бы я ни любила человѣка, я не пойду на то, что ты мнѣ предлагаешь.
   Ея страстный, подавленный гнѣвъ и негодованіе, горѣвшее въ ея глазахъ, отрезвили Маркова. У него отлегло отъ сердца. Стало быть было увлеченіе, но не было измѣны.
   -- И ты, мой судья, за что ты казнишь меня? За мои поступки? Нѣтъ! ты ихъ не знаешь. За мои мысли, чувства, за то, что у меня въ душѣ? Но это дѣло моей совѣсти. Кто можетъ судить за это человѣка? И если я, жалѣя тебя, молчала, ты рѣшилъ, что это ложь, обманъ... Да развѣ мнѣ не было-бы въ тысячу разъ легче сказать тебѣ все и раздѣлить это горе вдвоемъ, чѣмъ нести его одной. И развѣ не была я права, зная, что мнѣ ты не поможешь, а себя истерзаешь... Не выгонять меня, а сказать мнѣ доброе слово, подать мнѣ руку, чтобы мы вмѣстѣ могли пережить это несчастіе...
   Поднимавшіяся въ груди слезы не дали ей докончить. Неожиданнымъ движеніемъ она отворила дверь въ другую комнату, гдѣ спалъ маленькій Коля, и сдѣлавъ мужу знакъ, чтобы онъ шелъ къ гостямъ и оставилъ ее одну, такъ же быстро затворила ее за собой.
   Послѣ ухода Маркова гости выразительно переглянулись.
   -- И такъ исчезъ онъ утопая въ сіяньи голубого дня!-- продекламировалъ Шаблыкинъ и налилъ себѣ стаканъ портеру.
   -- Мы кажется не во-время пришли,-- замѣтилъ Костровъ.
   Шаблыкинъ сдѣлалъ ему знакъ и указалъ рукой въ ту сторону, откуда доносился глухой, но зловѣщій шопотъ.
   -- Семейное Бородино!
   Оба переглянулись не безъ тайнаго удовольствія, какое возбуждаетъ въ людяхъ скандалъ, случившійся не съ ними. Кромѣ любопытства у каждаго на лицѣ написано при этомъ: благодарю тебя, мой Создатель, что это было не со мной.
   -- Вотъ вѣдь какая исторія!-- сказалъ Марковъ, возвращаясь. Чуть было не забылъ. Нужно было еще утромъ телеграмму дать. Совсѣмъ изъ головы вонъ.
   "Знаемъ мы какая это телеграмма"!-- думали гости, стараясь угадать по лицу, чѣмъ кончилось Бородино.
   Когда они уходили, Марковъ, провожая ихъ на лѣстницу, долго и горячо жалъ имъ руки, обѣщая непремѣнно повидать ихъ передъ отъѣздомъ.
   Вернувшись въ номеръ, онъ выгналъ лакея, который сталъ было собирать со стола и, постоявъ съ минуту въ нерѣшительности, пошелъ опять къ женѣ.
   -- Что-жъ, Маша... такъ не ѣдешь? А?
   Она хотѣла что-то сказать, не могла и быстро отвернулась, чтобы скрыть свои слезы.
   -- Видно ужъ такъ... Надо какъ-нибудь доживать... Хоть и старый, да свой... А?
   И безъ словъ, сама не зная какъ, она уже обнимала его и, крѣпко прижимаясь къ нему и обхвативъ рукой его сѣдѣющую голову, искала въ ней своего спасенія. Да, это былъ старый, испытанный другъ и съ нимъ надо было доживать свою жизнь. Въ этихъ страданіяхъ, которыя они переживали вмѣстѣ, было что-то, до того крѣпко связавшее ихъ, что никогда еще они не были такъ близки. Гроза прошла, она пронеслась надъ самой ихъ головой, такъ что казалось еще немного и они погибнутъ оба. Но вотъ теперь, хоть и съ разбитымъ сердцемъ, они стояли опять вмѣстѣ. И какъ 11 лѣтъ тому назадъ, шестнадцатилѣтней дѣвочкой она подала ему свою руку, такъ и въ эту минуту она чувствовала, что только эта рука поддержитъ ее.
   Они оба такъ измучили другъ друга, что наболѣвшая душа искала покоя. Дальше идти было некуда. Всѣ оскорбленія бѣшеной ревности были пережиты. Все, что придумываетъ человѣкъ, чтобы истерзать другого, испробовано. Оставалось послѣднее -- забыть, простить и нести свой крестъ вмѣстѣ.
   -- Такъ не выгонишь?-- спросила она,-- положивъ свою руку на его и тихо сжимая ему пальцы.
   -- Ну, что тамъ... Не будемъ объ этомъ говорить.
   Но ей хотѣлось заглянуть въ эту душу, какъ иногда заглядываютъ въ глубокій колодезь.
   -- Ну, а если-бъ я послушалась тебя? если-бъ я дѣйствительно уѣхала.
   -- Не знаю,-- сказалъ онъ глухо.-- Лучше не спрашивай (и помолчавъ прибавилъ). Можетъ быть одного изъ насъ не было-бы теперь въ живыхъ.
   Она разсказала ему все: свои отношенія съ Колей, свою борьбу, душевную муку, все кромѣ сцены передъ баломъ, чувствуя, что никогда она не въ силахъ будетъ сознаться въ томъ, что онъ обнималъ ее.
   Съ этихъ поръ о прошломъ между ними не упоминалось. Имя Коли не произносилось никогда.
   Марковъ чувствовалъ, что только полное довѣріе можетъ спасти ихъ отъ новыхъ мученій. И чтобы доказать ей это, онъ сдѣлалъ то, что самъ потомъ считалъ безуміемъ: онъ отпустилъ ее въ Петербургъ за сыномъ, который былъ оставленъ у Булатовыхъ до окончанія экзаменовъ. По своему правилу не дѣлать ничего вполовину, онъ хотѣлъ ей показать, что вѣритъ въ ея честность, въ ея женскую гордость, а можетъ быть, кто знаетъ, хотѣлъ послѣдній разъ испытать ее.
   Она смѣло рѣшилась на это испытаніе. Она не забыла Колю, но думала о немъ спокойнѣе. Вспыхнувшая въ ней страсть тихо догорала. Не могло быть ничего опаснаго въ томъ, что она еще разъ, какіе-нибудь два-три дня, будетъ видѣть его. Отказаться отъ этой поѣздки было нельзя; мужъ не могъ ѣхать самъ, потому что не имѣлъ не только десяти дней, но даже иногда двухъ часовъ свободныхъ. Привезти сына было некому, а отпустить его одного за полторы тысячи верстъ казалось ей невозможнымъ.
   

XXI.

   Только уже въ день отъѣзда на вокзалѣ у нея дрогнуло сердце. Прощаясь съ маленькимъ Колей, который разсѣянно подставлялъ ей свою щеку, болѣе занятый паровозомъ и колесами вагоновъ, чѣмъ отъѣздомъ матери, она вдругъ ужаснулась того, что она дѣлаетъ.
   -- А знаешь что?-- сказалъ вдругъ Марковъ, когда билетъ былъ уже взятъ и артельщикъ съ вещами пошелъ занимать мѣсто.-- Ну, его къ чорту этотъ Петербургъ! Оставайся-ка ты лучше здѣсь.
   -- Въ самомъ дѣлѣ!-- отвѣтила она шутя.-- Коля, ты хочешь вмѣсто меня ѣхать?-- обратилась она къ сыну.
   Но Коля не хотѣлъ. Ему уже надоѣли вагоны, въ которыхъ его возили по всей Россіи и онъ тогда же удивлялся, отчего они такъ долго ѣдутъ и все никуда не пріѣдутъ. Занятый своими мыслями, онъ и теперь думалъ о другомъ.
   -- Мама, въ первомъ классѣ самые лучшіе люди ѣздятъ?-- спросилъ онъ, провожая глазами пробѣжавшую мимо даму, носильщика съ вещами, офицера съ ружьемъ и собакой и всю эту публику куда-то спѣшившую.
   -- Я напишу Булатовымъ,-- продолжалъ Марковъ,-- чтобы они Вову съ кѣмъ-нибудь прислали.
   -- Съ кѣмъ-нибудь! Это легко сказать. Точно это въ Павловскъ на музыку...
   -- Ну, пусть одинъ пріѣдетъ! Не бѣда. Онъ мальчикъ, пускай привыкаетъ... А? Маша! въ самомъ дѣлѣ... Оставайся-ка. Ну, что тамъ билетъ! И пропадетъ, такъ не разоримся. Другой разъ въ карты больше проиграешь.
   Непривычное волненіе его и дрогнувшій вдругъ голосъ поразили ее.
   -- Ты боишься за меня?-- спросила она, чувствуя, что волненіе передается и ей.
   -- Не боюсь, но... Я не буду покоенъ... Какъ ты такую даль одна поѣдешь? Ты молодая женщина, какой-нибудь нахалъ монетъ встрѣтиться дорогой и... Я конечно увѣренъ въ тебѣ, но... мало-ли что можетъ случиться.
   Онъ уже не глядѣлъ на нее и вдругъ, точно испугавшись, что она угадаетъ его мысли, прибавилъ поспѣшно:
   -- А впрочемъ, какъ знаешь! Какъ знаешь... Если ѣхать, такъ пора. Сейчасъ надо садиться.
   У нея опять дрогнуло сердце. Скажи онъ еще хоть слово, она готова была остаться. Но онъ выдержалъ характеръ. Онъ самъ усадилъ ее, самъ уставилъ ей вещи, поручилъ ее покровительству какого-то инженера, даже привелъ его показать, чтобы она знала, въ случаѣ надобности, къ кому обратиться, просилъ кланяться Булатовымъ, беречь себя и не оставаться въ Петербургѣ больше трехъ дней. Только прощаясь онъ какъ-то испуганно, почти сумасшедшими глазами посмотрѣлъ на нее, какъ будто спрашивая, то-ли онъ дѣлаетъ, что нужно. Когда поѣздъ тронулся, онъ уже стоялъ на платформѣ и показывалъ ей три пальца, срокъ, на который онъ ее отпускалъ.
   Какъ только вагонъ покатился и, отдѣляясь отъ платформы, сталъ ускорять свой ходъ, она сразу успокоилась. Изъ-за чего волноваться, когда черезъ двѣ недѣли она опять будетъ тутъ. Такъ она ѣхала до Москвы. Но когда отъ Петербурга ее отдѣляла одна ночь и каждый часъ приближалъ ее къ страшной для нея Кабинетской, сонъ отлетѣлъ отъ нея.
   Когда Францъ подавалъ ей чай, она спросила, гдѣ Николай Гавриловичъ. Но лакей былъ новый, служилъ недавно и ничего не зналъ.
   Охватившая ее вновь лихорадка ожиданія не оставляла ее ни на минуту. Она едва могла дождаться дачнаго поѣзда. Два часа въ вагонѣ пролетѣли быстро. Чудный майскій вечеръ и крѣпкій запахъ березокъ, врывавшійся въ окно, когда поѣздъ останавливался на станціяхъ, будилъ въ ней сладкія, тревожныя надежды. Она такъ любила сѣверную весну. Оставивъ на Кавказѣ полный разгаръ лѣта, она видѣла тутъ только что пробуждавшуюся природу, нѣжную, тихо трепетавшую на солнцѣ молодую листву, точно сквозныя, облитыя вечерними лучами деревья, безконечную даль полей. Мѣстами еще стояли невысохшія весеннія воды. Въ окнѣ вагона то показывался одинокій садъ помѣщичьей усадьбы, то деревня въ янтарномъ облакѣ пыли отъ возвращавшагося домой стада, то роща, пронизанная какъ струнами лучами вечерняго солнца.
   На станціяхъ даже банальные садики съ ихъ акаціями и сиренью не успѣли еще покрыться пылью и поблекнуть и разливали все тотъ-же крѣпкій весенній ароматъ. Яркія краски гасли, облака таяли среди догоравшаго заката, не сходившая съ неба заря окрашивала розоватымъ свѣтомъ одинъ край неба и золотисто-зеленымъ другой. Фонари на паровозѣ какъ двѣ звѣздочки слабо свѣтились въ этой прозрачной глубинѣ майскихъ сумерекъ. Только сѣверная природа даетъ эти нѣжные тона, эти свѣтлые сумерки, таинственную зарю, когда зеленоватое, точно стеклянное небо тихо потухаетъ на западѣ, чтобы загорѣться на востокѣ, и все полно обѣщаній какого-то неизвѣданнаго, безконечнаго счастія...
   Отъ желѣзной дороги къ Булатовымъ надо было еще ѣхать верстъ восемь. Марья Алексѣевна наняла телѣжку на длинныхъ дрогахъ съ старичкомъ на козлахъ. Старый дѣдъ въ рваномъ полушубкѣ, такой-же ветхій, какъ его тулупъ, но съ молодыми сверкающими глазами показался ей жалкимъ и бѣднымъ. Послѣ она узнала, что это староста одной изъ ближайшихъ къ станціи деревень, что у него шесть собственныхъ дачъ и что онъ на свой счетъ строитъ часовню, не столько впрочемъ изъ благочестія, сколько изъ коммерческихъ цѣлей, чтобы заставить конкуррента снести кабакъ, который послѣ постройки часовни окажется въ незаконной чертѣ. Все это не мѣшало ему возить въ свободное время за полтинникъ сѣдоковъ, а женѣ его выдаивать въ полѣ потихоньку чужихъ коровъ.
   Дѣдъ ѣхалъ не спѣша. Они покатили сначала какой-то березовой аллеей, гдѣ ихъ обгоняли дачники, торопившіеся съ поѣзда, потомъ полями съ мелкой травкой озимыхъ и серебрившейся вдали рѣкой, переѣхали черезъ эту рѣку, простучавъ гулко колесами по бревенчатому мосту, миновали деревню съ ребятишками, игравшими среди улицы въ деревенскій лаунъ-теннисъ -- лапту; потомъ потянулись какіе-то перелѣски съ свѣжей вечерней сыростью и куковавшей вдали кукушкой, зеленые овраги съ щелкавшимъ въ кустахъ соловьемъ, а тамъ опять поля и наконецъ показался темный садъ усадьбы, точно брошенная среди поля гигантская корзина зелени.
   Въ усадьбу вела опять березовая аллея, въ концѣ которой бѣлѣли каменныя ворота. Сердце Марьи Алексѣевны тревожно забилось.
   -- Ты возилъ кого-нибудь сюда со станціи?-- спросила она дѣда.
   -- Барина возилъ разъ на большую дачу. А вамъ куда? На большую что-ли?
   -- Да я не знаю... Мнѣ къ Булатовымъ.
   Но старикъ никакихъ Булатовыхъ не зналъ и, въѣхавъ въ ворота, остановилъ лошадь у деревяннаго домика. Сидѣвшая на крыльцѣ пожилая дама въ джерси и круглой гребенкѣ недружелюбно посмотрѣла на нихъ. Марья Алексѣевна сказала, кого ей нужно.
   -- Дальше!-- отвѣтила она лаконически.
   Объѣхали круглую лужайку съ кустами бѣлой и розовой сирени и увидали старинный домъ съ колонами и бельведеромъ, съ виду столь-же ветхій, какъ и дѣдъ въ его рваномъ тулупѣ. Двѣ крытыя галлерейки, грозившія разрушеніемъ, вели направо и налѣво въ людскія. Гдѣ-то стукнуло окно и знакомая Наталья выглянула посмотрѣть, кто подъѣхалъ.
   -- Ахъ, барыня! пожалуйте!-- обрадовалась она,-- Всѣ въ саду. Пожалуйте.
   Марью Алексѣевну провели черезъ рядъ сумрачныхъ большихъ комнатъ на полукруглый открытый балконъ съ настежъ отворенными дверями въ садъ.
   -- Валеріанъ Сергѣевичъ, мамаша пріѣхала.
   Кадетъ, какъ пробка, вылетѣвшая изъ бутылки, въ одинъ мигъ былъ подлѣ матери и повисъ на ней, цѣлуя ее въ губы, въ шею, куда попало. За нимъ кинулась Лена и тоже повисла съ другой стороны.
   -- Тетя, вы надолго? Вы сколько пробудете?
   Черезъ пять минутъ вся семья Булатовыхъ была въ сборѣ. Не было только Коли, о которомъ Марья Алексѣевна не смѣла спросить. Всѣ осыпали ее разспросами и тутъ-же спѣшили сообщить ей всѣ новости: Лена кончила гимназію, мальчики ѣздятъ на велосипедѣ, въ саду есть летучія мыши, mademoiselle ихъ очень боится, у хозяевъ есть медвѣженокъ, лазаетъ по столбу и разъ на кухарку бросился, бабушка пріѣхала, комаровъ очень много, у Лены есть бѣлка, ручная, спитъ въ карманѣ и въ рукавѣ.
   Марья Алексѣевна горѣла какъ на огнѣ, ожидая извѣстій о Колѣ. Неужели его нѣтъ здѣсь? И смертельный страхъ, вдругъ охватившій ее, открылъ ей всю глубину страсти, которую она считала потухшей.
   -- А Николай уѣхалъ рыбу ловить!-- выпалилъ вдругъ кадетъ.
   -- Развѣ онъ здѣсь?-- спросила она, чувствуя, что жизнь опять возвращается къ ней.
   Ей сказали, что Коля собирается къ матери въ деревню, но пробудетъ еще съ недѣлю, а теперь онъ уѣхалъ на всю ночь съ хозяиномъ ихъ дачи верстъ за 15, ловить при огнѣ форелей.
   Ей отвели комнату наверху съ окномъ на круглую лужайку съ сиренью, которую она видѣла подъѣзжая. Дальше въ отворенныя ворота темнѣла березовая аллея, направо тянулось какое-то длинное кирпичное зданіе, налѣво маленькій домикъ, у котораго она останавливалась. Она вспомнила даму въ круглой гребенкѣ и улыбнулась.
   "Какъ здѣсь хорошо!" думала она, вдыхая ароматъ бѣлой ночи и прислушиваясь къ слабому звону одинокаго бубенчика: гдѣ-то тутъ же за садомъ паслась въ травѣ спутанная лошадь.
   

XXII.

   На другое утро, когда она сошла внизъ, она застала всю семью въ проходной комнатѣ. На длинномъ буфетномъ столѣ стояла лоханка съ рыбой, которую всѣ внимательно разсматривали. Тутъ-же былъ и Коля въ высокихъ сапогахъ и старой тужуркѣ, забрызганной грязью.
   -- Тетя Маша, смотрите!-- крикнула Лена.-- Одиннадцать штукъ поймалъ.
   Коля быстро обернулся. Въ его лицѣ что-то дрогнуло, черные глаза его вспыхнули. Марья Алексѣевна молча подала ему руку.
   -- Виноватъ, не могу!-- сказалъ онъ, показывай свои мокрыя ладони.-- Не смѣю вамъ руки подать.
   -- Да, ужъ ты хорошъ, -- замѣтила тетка.
   -- У насъ въ челнокѣ много воды было,-- оправдывался онъ.-- Мы ковшикъ потеряли, я ужъ фуражкой отливалъ. Вотъ, дядя, куда-бы вамъ поѣхать. Это не то, что съ удочкой здѣсь на рѣкѣ сидѣть.
   Владиміръ Ивановичъ, большой любитель рыбной ловли, не безъ зависти смотрѣлъ на пойманныхъ форелей.
   -- Да, ничего,-- сказалъ онъ, стараясь казаться равнодушнымъ.-- Можно пожалуй поѣхать.
   Лена тронула одну за жабры. Сонная рыба встрепенулась и сдѣлала отчаянный прыжокъ. Лена отскочила, дѣти засмѣялись.
   -- Что, укусила?-- спросилъ одинъ изъ нихъ.
   Коля выпилъ на-скоро стаканъ чаю и ушелъ къ себѣ переодѣваться. Марья Алексѣевна съ недоумѣніемъ и тайной горечью проводила его глазами. Не такъ она представляла себѣ ихъ первуювстрѣчу. И никогда онъ не казался ей такъ красивъ, какъ въ этомъ затасканномъ, забрызганномъ грязью костюмѣ.
   Опять у нея замерло сердце, и она ужаснулась того, что ее ожидаетъ. Какъ пловецъ, не разсчитавшій своихъ силъ, вдругъ видитъ на серединѣ рѣки, что ему не доплыть до берега, она поняла, что гибнетъ.
   Но ее ждалъ другой ударъ.
   Бабушка встрѣтила ее дружески, даже прослезилась и, подставляя ей для поцѣлуя свою морщинистую щеку, спросила, на долго-ли она пріѣхала. Марья Алексѣевна отвѣтила, что дня на три, не больше. Бабушка вонзила въ нее острый, пытливый взглядъ.
   -- Мужа-то бросила, одна прискакала. Да опоздала, мать моя, опоздала. Богъ-то милостивъ, батюшка, Онъ мои молитвы услышалъ.
   Она какъ-то загадочно поглядѣла и, пожевавъ губами, прибавила:
   -- Я вотъ и глупая старуха, а правду говорила. Миленькій-то твой съ другой путается.
   -- Кто? что такое?-- спросила Марья Алексѣевна, блѣднѣя.
   -- Кто! да Николай, кому-же больше. А ты думала онъ объ тебѣ все сохнетъ. Какъ-же! Цѣлые дни тамъ сидитъ. Одна заря вгонитъ, другая выгонитъ... И, мать моя, да они всѣ такіе,-- прибавила она, увидавъ помертвѣвшее лицо ея.-- Мужья женъ бросаютъ, а это что? Тфу и больше ничего.
   Марья Алексѣевна въ первую минуту даже глаза закрыла, какъ человѣкъ, надъ которымъ занесли ножъ, чтобы не видѣть удара. Все было кончено. Вся радость жизни отлетѣла отъ нея. Въ нее точно выстрѣлили въ упоръ и, ранивъ ее смертельно, бросили умирать на дорогѣ. Ужасно было то, что ее не добили и что, даже умирая, надо было это всѣхъ скрывать свою душевную рану. Она сдѣлала усиліе надъ собой и сказала, что она всегда этого ожидала. Потомъ спросила, кто эта женщина и гдѣ Коля видится съ ней.
   -- Да здѣсь! гдѣ-же еще. Только черезъ дорогу перейти. Еще ужо, дай срокъ, женятъ его. Они радехоньки.
   Бабушка жила на дачѣ всего два дня и знала все, что тутъ дѣлается. Откуда-то точно сами собой новости стекались къ ней.
   Она разсказала, что дачу Булатовымъ нанялъ Коля, что хозяева ея, здѣшніе помѣщики, Колины знакомые. Фамиліи бабушка не помнила. Она забывала не только имена, но даже самыя обыкновенныя слова и вдругъ, останавливаясь среди разговора, спрашивала:
   -- Ну, какъ это?.. ну, вотъ на чемъ мы ходимъ?
   -- Подошвы, -- подсказывали ей.
   -- Ну, вотъ, вотъ... Охъ, я нонче все забывать стала.
   У помѣщика была сестра, хорошенькая дѣвушка, и Коля цѣлые дни проводилъ тамъ. Ѣздилъ съ ней верхомъ, катался на лодкѣ, провожалъ на станцію. Прислуга уже спрашивала, не женихъ-ли это барышнинъ.
   "А можетъ быть это еще и вздоръ", подумала Марья Алексѣевна. Она знала, какая у бабушки богатая фантазія. Слабый лучъ надежды шевельнулся у нея. Коля, ея вѣрный, преданный рабъ, недавно еще погибавшій отъ любви къ ней, не могъ такъ скоро забыть ее. У нея было теперь одно только безумно охватившее ее желаніе увидѣть эту дѣвушку, для которой она забыта.
   Желаніе это исполнилось въ тотъ-же день.
   Послѣ чаю Булатовы повели ее гулять, показали ей паркъ съ его дикими, запущенными аллеями, липовыми, дубовыми, барбарисовыми, съ ветхими бесѣдками на курганахъ и родникомъ ключевой воды въ бассейнѣ изъ дикаго камня, потомъ повели на рѣку.
   Рѣка эта, невидная за деревьями и за высокимъ обрывомъ вдругъ открылась на поворотѣ и блеснула далеко внизу подъ ногами. Ея красные песчаные берега почти отвѣсно спускались внизъ на страшную глубину. По карнизу лѣпились сосны, точно висѣвшія надъ пропастью. Какіе-то цѣпкіе кусты покрывали зеленой порослью этотъ крутой спускъ. Увидавъ себя надъ этой зеленой бездной, Марья Алексѣевна отъ неожиданности вздрогнула.
   Всѣ какъ-то невольно замолкли. Нестерпимо блестѣвшая на солнцѣ рѣка тихо, неслышно катила внизу свои воды. Только проплывшій мимо сучекъ указывалъ на довольно быстрое теченіе этой точно стеклянной, застывшей воды. Отъ сосны шелъ крѣпкій смолистый ароматъ, нога скользила на ея иглахъ, осыпавшихъ песокъ. Въ воздухѣ дрожали какія-то горячія струйки. Едва замѣтный вѣтерокъ слегка путалъ волосы дамъ и колыхалъ кружево ихъ зонтовъ. Блескъ солнца, зной, живительный запахъ смолы, безконечная даль на томъ берегу съ темной синевой лѣсовъ на горизонтѣ, все наполняло душу какой-то тихой, ласкающей нѣгой. Даже Марья Алексѣевна забыла на минуту свое горе и почувствовала, какъ тишина и покой вливаются въ ея душу. И прелесть этой жизни съ природой, далеко отъ мелкихъ и злобныхъ страстей человѣческихъ, наполнила ее сладкимъ трепетомъ. Она какъ будто составляла одно цѣлое съ этой далью, солнцемъ, водой, съ каждымъ листкомъ, трепетавшимъ молодой, бившей ключомъ жизнью. Она смотрѣла передъ собой на темнѣвшія, какъ амбразуры, гнѣзда стрижей въ красной глинѣ береговъ, на чуть замѣтную тропинку, которая бѣжала по обрыву внизъ къ рѣкѣ, на челнокъ, колыхавшійся въ тростникѣ, и давно уже незнакомое ей радостное чувство жизни охватило ее.
   -- Правда, здѣсь хорошо?-- сказалъ кто-то изъ Булатовыхъ.-- Пойдемте дальше, тамъ видъ еще лучше.
   Одни предлагали идти налѣво къ пещерамъ, показать Марьѣ Алексѣевнѣ видъ, другіе направо къ усадьбѣ хозяевъ. Никакой усадьбы собственно не было, а былъ только что отстроенный домъ, еще не обшитый тесомъ, весь на припекѣ, но съ чуднымъ видомъ на рѣку. Посрединѣ было прилажено что-то въ родѣ балкончика, на который не было другого хода, какъ окно. Марья Алексѣевна видѣла, какъ изъ окна вылѣзъ какой-то господинъ въ красной рубашкѣ.
   -- Здравствуйте, Василій Васильичъ!-- крикнули ему Булатовы.
   Это былъ самъ хозяинъ, помѣщикъ Зубцовъ, любезно съ ними раскланявшійся и пригласившій ихъ къ себѣ.
   Мимо куръ, гулявшихъ въ цвѣтникѣ, какъ у себя дома и стоявшей тутъ же водовозной бочки, и клѣтки съ морскими свинками, которыхъ не кормили и никогда не чистили, мимо сараевъ съ вѣчно запертыми тамъ и вѣчно воющими сетерами, гости прошли на крыльцо. Передней въ домѣ не было. Ходъ былъ прямо въ столовую. Тамъ они кого-то спугнули. Какая-то женская фигура, за ней двое или трое подростковъ кинулись въ разныя двери. Оставшіеся пошли навстрѣчу гостямъ.
   Тутъ былъ самъ хозяинъ въ шелковой косовороткѣ, успѣвшій тѣмъ же путемъ вернуться въ окно, его братъ, Колинъ товарищъ, сутуловатый, близорукій студентъ и замѣчательно красивая дѣвушка съ темной косой, тонкой таліей и темными глубокими глазами. Она, какъ и братъ, была въ красномъ. Только двѣ свѣжія азаліи были кокетливо приколоты къ ея батистовой рубашечкѣ. Она сразу приковала взглядъ Марьи Алексѣевны, которая поняла раньше даже, чѣмъ ихъ познаномили, кто эта дѣвушка. Такъ вотъ ея соперница! Слабый лучъ надежды погасъ. Она почувствовала, какая сила эта красота, эти чарующіе бархатные глаза и непринужденная грація ея движеній, и мягкій, пріятный, немножко низкій голосъ. Она жадно, мучительно смотрѣла на нее, не отрывая глазъ и быстро опуская ихъ, когда встрѣчала удивленный взглядъ дѣвушки.
   -- Дина!-- окликнула ее хозяйка.-- Что же мы ѣдемъ сегодня?
   -- Я право не знаю. Какъ хотите.
   Оказалось, что вся компанія собиралась пикникомъ куда-то за восемь верстъ на лѣсопилку. Одни говорили ѣхать, другіе не ѣхать, одни -- ѣхать на додкѣ, другіе на лошадяхъ. Студентъ увѣрялъ, что лучше, чѣмъ у нихъ на обрывѣ нигдѣ мѣста нѣтъ, а что все равно, куда не поѣхать, комары вездѣ будутъ ѣсть. Владиміръ Ивановичъ поддержалъ его. Онъ къ деревенской жизни относился скептически, не прощая ей ни комаровъ, ни скверныхъ дорогъ, ни даже лѣтнихъ дождей.
   -- Хороша дача!-- говорилъ онъ саркастически.-- Каждый день дождь идетъ.
   Когда оказывалось, что на дачѣ нѣтъ пружинныхъ матрацовъ, онъ на другой день жаловался, что спать невозможно.
   -- Внизу кирпичи, наверху комары!
   Встрѣчаясь съ Зубцовымъ, который жилъ въ деревнѣ безвыѣздно, зиму и лѣто, онъ сейчасъ же начиналъ иронизировать надъ прелестями сельской жизни. Если Зубцовъ жаловался, что у него плохо идетъ хозяйство, онъ ему совѣтовалъ сжечь усадьбу и переѣхать въ Петербургъ, увѣряя, что это сразу поможетъ.
   Зубцовъ былъ дѣйствительно плохой хозяинъ и жилъ не доходомъ съ имѣнья, а тѣмъ, что продавалъ его по частямъ. И когда-то большое благоустроенное имѣніе было теперь разорено.
   Старый барскій домъ съ его фамильными портретами отдавали подъ дачу; себѣ поставили новый, безъ всякихъ удобствъ, напоминавшій съ виду не то постоялый дворъ, не то волостное правленіе, но жили по старому, безъ заботъ, какимъ-то вѣчнымъ пикникомъ. Анна Михайловна и Лена были отъ Зубцовыхъ въ восторгѣ.
   -- Ну что, правда милые люди?-- говорили онѣ возвращаясь оттуда.-- У нихъ такъ просто. Къ нимъ первый разъ придешь и точно всю жизнь знакомъ.
   -- Хорошо, если-бъ эти милые люди поправили намъ крыльцо,-- замѣтилъ Владиміръ Ивановичъ.-- Оно совсѣмъ развалилось, опасно ходить.
   Но Владиміръ Ивановичъ на дачѣ ничѣмъ не былъ доволенъ, всѣ это знали и къ этому привыкли. Впрочемъ на этотъ разъ онъ привезъ съ собой цѣлый асортиментъ разныхъ удочекъ, рыболовныхъ принадлежностей и книгу объ уженьѣ рыбы. Наканунѣ онъ весь день лежалъ въ гамакѣ съ этой книгой, а дворовая дѣвчонка, дочь садовника, стояла поодаль, прислонившись къ березѣ, босая, въ большомъ красномъ платкѣ на головѣ и цѣлый часъ не двигаясь смотрѣла, какъ баринъ виситъ въ сѣткѣ. Анна Михайловна надѣялась, что рыбная ловля займетъ мужа и помиритъ его съ дачей.
   Коля послѣ своей ночной поѣздки ушелъ наверхъ спать и появился только къ обѣду. Онъ былъ все тотъ же. Три мѣсяца разлуки не измѣнили его. Глубокій, ласкающій взглядъ его, останавливаясь на Марьѣ Алексѣевнѣ, обдавалъ ее жаромъ. Всѣ муки ревности исчезли и та страшная, таинственная близость, которая была между ними зимою, опять невидимо связывала ихъ.
   -- Коля, Зубцовы просили узнать, ѣдешь ты съ ними сегодня на лѣсопилку?-- спросила вдругъ Лена.
   -- Да я не знаю... Поздно, я думаю.
   Онъ вопросительно оглянулся, какъ-бы ожидая поддержки.
   -- Такъ надо имъ послать сказать. А то они будутъ ждать тебя. Дина говорила, что ты ѣдешь съ ними.
   Владиміръ Ивановичъ сдѣлалъ дочери замѣчаніе, почему она сестру Зубцовыхъ зоветъ Дина, а не Надежда Васильевна.
   -- Папа, она сама меня объ этомъ просила. Ее всѣ такъ зовутъ. Она, папа такая славная. Мы съ ней вчера вмѣстѣ медвѣженка дразнили. Она все смѣялась, что Мишка роетъ яму себѣ, а не другимъ.
   Марья Алексѣевна слѣдила за Колей. Имя Дины кольнуло ее въ сердце. Но онъ сказалъ только, что послѣ обѣда сходитъ къ Зубцовымъ самъ и уговоритъ ихъ не ѣздить на лѣсопилку, а пить вмѣстѣ чай на обрывѣ. Изъ вѣжливости пригласили и бабушку, но она къ общему удовольствію отказалась. Еще у себя въ уѣздѣ, когда устроивались пикники и ее привезли разъ въ рощу, она сказала обиженно:
   -- Да что ты, батюшка, куда ты меня привезъ? Что я деревьевъ что-ли не видала.
   Идти на обрывъ она не пожелала и просила Владиміра Ивановича не пускать дочь къ медвѣдю.
   -- Спаси Богъ! Еще сорвется съ цѣпи, онъ вамъ надѣлаетъ дѣловъ.
   Сама она не ходила въ садъ, потому что боялась, что медвѣдь сорвется и кинется на нее.
   Какъ только зашла рѣчь о Зубцовыхъ, бабушка, оказалось, все ужъ о нихъ знаетъ, -- знаетъ, что отецъ ихъ былъ Шацкій помѣщикъ и затравилъ разъ татарина собакой, что дѣдъ ихъ высѣкъ родную тетку, за то, что она ему завѣщанія не подписала, зазвалъ ее къ себѣ, да и высѣкъ.
   -- Откуда вы это знаете?-- спросила Анна Михайловна съ удивленіемъ.
   -- Ахъ, батюшки, Ваську-то Зубцова? да его весь Шацкій уѣздъ зналъ. И Мурзу его всѣ помнили, страшенный былъ песъ.
   Послѣ обѣда Коля взялъ фуражку и ушелъ къ Зубцовымъ, сказавъ, что онъ сейчасъ вернется. Но прошелъ часъ и два, а его все не было. Мальчики тоже куда-то исчезли.
   Только въ семь часовъ Коля вернулся звать всѣхъ на обрывъ.
   Послали искать мальчиковъ. Проходившій мимо садовникъ -- сказалъ, что молодые господа гуляютъ на крышѣ. Къ ужасу матерей, кадетъ и Володя были дѣйствительно на крышѣ прачешной, куда влѣзли посмотрѣть, не видно-ли оттуда желѣзную дорогу. Когда молодыхъ людей сняли съ крыши и собрали корзинки съ посудой, и пришли наконецъ на обрывъ, тамъ вся компанія была уже въ сборѣ.
   

XXIII.

   Тутъ Марья Алексѣевна поняла, скорѣй угадала своимъ женскимъ чутьемъ, что Коля для нея погибъ.
   Сначала онъ сѣлъ около нея, но потомъ, увидавъ, что она говоритъ съ другими, незамѣтно исчезъ. Его мѣсто занялъ его товарищъ, сутуловатый студентъ, съ такими-же темными близорукими глазами, какъ у его красавицы сестры, и заговорилъ съ ней о Колѣ, о своей дружбѣ съ нимъ и о томъ, какъ онъ жалѣетъ, что пришлось оставить петербургскій университетъ и перейти въ дерптскій.
   -- Зачѣмъ-же?-- спросила она равнодушно.-- Что вамъ за охота?
   -- Что дѣлать! обстоятельства заставили.
   Студентъ сказалъ, что его уволили изъ петербургскаго университета за редицивъ, за проступки, въ отдѣльности хоть и не важные, но въ общей сложности сдѣлавшіе изъ него преступный типъ, какъ у Ломброзо, между прочимъ за участіе на шелгуновскихъ похоронахъ. Онъ несъ вѣнокъ и говорилъ рѣчь на могилѣ.
   -- У меня еще въ этотъ день экзаменъ былъ, да я рано отдѣлался. Дѣлать было нечего, а я зналъ, что Шелгунова хоронятъ. Дай, думаю, и я пойду. Ну, догналъ процессію и пошелъ за ней.
   -- Такъ что если-бы по улицѣ войска шли или крестный ходъ, вы-бы тоже пошли?
   -- Да что-жъ... Душа полна, экзаменъ свалилъ, куда-же дѣваться? Наши тогда въ деревнѣ были, я жилъ одинъ.
   -- А Николай Гаврилычъ пошелъ-бы?
   -- А это, видите-ли, зависитъ оттого, если-бъ за гробомъ хорошенькія барышни шли, такъ и онъ-бы пошелъ. А тамъ были курсистки очень интересныя. Они намъ потомъ, когда мы въ части сидѣли конфеты присылали.
   -- Какъ въ части?-- спросила она съ недоумѣніемъ.
   Студентъ разсказалъ, что когда у нихъ начались безпорядки, то нѣкоторую часть ихъ, самыхъ безпокойныхъ, заперли въ манежъ Павловскаго училища. Они подняли шумъ, что-бы дать знать товарищамъ, что "молъ мы здѣсь! продолжайте въ томъ-же духѣ"!
   -- Продержали насъ тамъ часовъ шесть. Главное скверно, что сѣсть негдѣ. И сыро ужасно. Пріѣхалъ генералъ Грессеръ, взошелъ на эстраду для музыкантовъ, сталъ намъ рѣчь говорить, что -- я, говоритъ, не узнаю петербургскихъ студентовъ, я помню ихъ въ 87 году... Даже съ нѣкоторымъ восторгомъ вспоминалъ.
   -- Что-же потомъ?
   -- А потомъ отвезли насъ въ часть. Оно ничего, весело было... Мы тамъ хоромъ русскія пѣсни пѣли. Одно только непріятно, что назначили всего гривенникъ въ дневной паекъ.
   Зубцовъ разсказалъ, что они требовали полтинникъ, который будто-бы полагается бунтующимъ студентамъ, а курсистки, какъ нарочно, присылали все только конфеты и ничего существеннаго.
   -- На гривенникъ можно три фунта хлѣба купить, -- сказалъ старшій братъ, услыхавъ ихъ разговоръ.-- Какъ-же рабочіе-то ѣдятъ. Эхъ вы, передовые люди! Барышни имъ конфеты присылаютъ, да еще, видите-ли, въ манежѣ сыро. Солдату въ лагеряхъ тоже сыро, да онъ тамъ не шесть часовъ проводитъ, а каждый день. Нѣтъ, я-бы васъ голубчиковъ заставилъ огороды копать... Я-бы не сталъ, какъ генералъ Грессеръ, вамъ рѣчи говорить. Я васъ въ этомъ манежѣ мѣсяцъ-бы продержалъ.
   -- Знаешь, ты опоздалъ. Тебѣ-бы при Аракчеевѣ родиться.
   Но старшій Зубцовъ, не слушая горячо и желчно сталъ говорить на ту же тему. Владиміръ Ивановичъ, неожиданно открывшій на обрывѣ такого союзника себѣ, началъ развивать свою мысль объ устройствѣ университетовъ на новыхъ основаніяхъ, вдали отъ большихъ городовъ, въ родѣ земледѣльческихъ колоній.
   Студентъ начала слушалъ, даже спорилъ, но потомъ ему надоѣло, онъ пошелъ съ Колей разводить костеръ. Густой дымъ скоро потянулъ оттуда, отгоняя комаровъ и застилая видъ на рѣку.
   -- A la guerre comme a la guerre!-- говорила швейцарка,-- разливая чай, когда дымъ попадалъ ей въ глаза.
   Мальчики спустились съ обрыва, цѣпляясь, какъ кошки за кусты, отвязали тамъ лодку и, крикнувъ ура, проплыли мимо. Сверху имъ кричали вернуться, но они, дѣлая видъ, что не слышатъ, плыли дальше, махая фуражками. За ними въ догонку послали въ челнокѣ кучера Игната. Дина увѣряла, что рѣка мелкая и бояться нечего. Она стояла съ Колей на самомъ обрывѣ. Оба, какъ будто занятые участью пловцовъ, слѣдили за ними. Марья Алексѣевна видѣла ея профиль, ея пунцовое платье, на которое ударяли вечерніе лучи солнца и увядшія азаліи на груди; опаленныя лѣтнимъ солнцемъ, онѣ тихо умирали, чтобы назавтра замѣнили ихъ новыми. Такъ умираетъ и моя любовь!-- думала она,-- глядя на эту молодую счастливую пару, для которой свѣтило теперь солнце, рѣка катила свои воды и садъ разливалъ свой вечерній тихій ароматъ.
   Жгучая ревность стѣснила ей грудь. Ея счастіе уходило отъ нея, уплывало, какъ эта лодка, скрывавшаяся за поворотомъ. Но можетъ быть еще не поздно. Можетъ быть еще есть надежда, и онъ вернется къ ней.
   -- Что-же мы сидимъ господа!-- сказалъ вдругъ Зубцовъ вставая.-- Лодка есть, поѣдемте.
   Всѣ, даже Владиміръ Ивановичъ, вдругъ поддались этому настроенію сдѣлать что-нибудь необыкновенное, спуститься съ кручи, лѣзть по обрыву. Лена съ Диной спустились безстрашно однѣ. Коля подалъ руку Марьѣ Алексѣевнѣ и осторожно, но увѣренно сводилъ ее.
   -- Вы боитесь?-- спросилъ онъ, чувствуя ея дрожь.
   -- Нѣтъ, -- отвѣтила она задыхаясь.
   Она не могла сказать ему, что боится не обрыва, а его.
   Лена умоляла, чтобы ее пустили съ студентомъ въ челнокѣ. Владиміръ Ивановичъ рѣшилъ наслаждаться природой и сдѣлалъ для этого все отъ него зависѣвшее, съ опасностью жизни сошелъ внизъ, сѣлъ въ лодку, которая не внушала ему довѣрія и вздрагивая при каждомъ движеніи ея, при стукѣ весла объ уключину, смотрѣлъ на крутые берега, на виднѣвшійся вдали пролетъ моста, гдѣ какъ въ рамѣ чернѣлъ сосновый лѣсъ, на поднимавшійся съ воды туманъ, стараясь увѣрить себя, что это не туманъ, а такъ, лѣтнія испаренія. Дина сѣла на рулѣ, красиво и ловко управляя имъ.
   Послѣ смѣха и шутокъ, когда лодка миновала мостъ и въѣхала въ лѣсную глушь, всѣ какъ-то затихли. Величавая тишина лѣса, съ его могучими темными елями и таинственнымъ мракомъ въ глубинѣ, подѣйствовала на людей. Даже рѣка, весело серебрившаяся раньше, теперь потемнѣла какъ сталь и съ мрачнымъ холоднымъ блескомъ катилась дальше подъ своды повисшихъ деревьевъ. Было какъ-то жутко.
   -- Тетя Маша, спойте!-- шепнула Лена.
   Марья Алексѣевна встрепенулась. Въ ея потухшихъ глазахъ блеснулъ огонь. Вотъ чѣмъ она вернетъ его! Она знала, какъ онъ любилъ ея пѣніе. Дрожавшимъ отъ волненія голосомъ она начала серенаду Шуберта.
   "Пѣснь моя, лети съ мольбою тихо въ часъ ночной!" неслось по рѣкѣ среди вечерней тишины лѣсного царства и только гдѣ-то тамъ въ вышинѣ слабо прошумѣли вершины елей и снова замолкли. Студентъ, обогнавшій ихъ на челнокѣ, поднялъ весла и теченіемъ его понесло назадъ къ нимъ. Когда она кончила, онъ апплодировалъ, стучалъ веслами и выражалъ свой восторгъ такъ-же шумно, какъ въ райкѣ Маріинскаго театра.
   Всѣ другіе были тронуты. Дина только повторяла:
   -- Какая вы счастливая! Какой у васъ талантъ!
   "Счастливая!" -- подумала Марья Алексѣевна. Коля молча пожалъ ей руку и знакомое ей выраженіе нѣжности вспыхнуло въ его глазахъ. Сердце ея замерло, жажда счастія зажглась въ ея груди. Да, они были все такъ-же близки. Прежнее чувство властно охватило ихъ. И въ эту минуту, когда холодѣя отъ восторга, замирала ея душа и захватило дыханіе отъ этого внезапно нахлынувшаго счастія, вдругъ точно какая-то безжалостная рука сорвала повязку съ ея глазъ. На обратномъ пути студентъ сѣлъ къ нимъ, а Коля съ Диной въ душегубку. Марья Алексѣевна видѣла взглядъ, которымъ они при этомъ обмѣнялись, что-то неуловимое, быстрое, легкое какъ тѣнь, и все вдругъ стало ей ясно. Она пѣла для нихъ. То волненіе, которое она вызвала въ Колѣ, та любовь, которая съ новой силой вспыхнула въ немъ, была любовь не къ ней, а къ другой.
   Она не помнила какъ вернулась домой. Всѣ пошли къ Зубцовымъ ужинать. Она одна, сославшись на усталость, ушла къ себѣ. Проходя мимо бабушкиной комнаты, она слышала голоса.
   -- Сорокъ тысячъ за ней даютъ и домъ каменный, шепталъ чей-то голосъ.
   -- Враки! все враки! перебила бабушка.
   -- Офицеръ за нее сватался, изъ морской службы, начальникъ надъ мостами.
   Марья Алексѣевна поднялась къ себѣ наверхъ и распахнула окно. Все та же лѣтняя ночь глянула на нее, тотъ-же садъ, погруженный въ дремоту, та же круглая лужайка и даже звонъ бубенчиковъ спутанной гдѣ-то лошади. Но не то было въ ея душѣ. Ей казалось, что цѣлая вѣчность отдѣляетъ ее отъ вчерашняго вечера, когда, полная надеждъ, она стояла у этого окна.
   -- За что? за что?-- шептала она пересохшими губами.-- За что послала ей судьба эту мучительную страсть, которая захватила ее какъ злой врагъ. Кто далъ ей этого яду? Она отравлена смертельно. Она теперь только поняла, какой неизлечимый, злой недугъ таился въ ея груди. Эта любовь, какъ солнце озарившая и опалившая ей душу, погасла навсегда. И ощущеніе холода и тьмы леденило ей кровь, въ груди что-то щемило, она безсильно разжала пальцы.
   Образъ Коли стоялъ передъ ней неотступно. Теперь, когда она теряла его, когда она видѣла его съ другой, она чувствовала, какъ уходитъ отъ нея жизнь, свѣтъ, солнце, радость, все, что согрѣвало ее раньше.
   "За что?" повторяла она, глядя потухшими глазами на темнѣвшій передъ ней садъ. И черная масса сиреневыхъ кустовъ, и длинное каменное зданіе съ бѣлѣвшей вокругъ, точно побитой морозомъ травой, и неясныя очертанія предметовъ въ блѣдныхъ тонахъ предразсвѣтной зари, все ей показалось какой-то холодной печальной могилой.
   Она слышала, какъ вернулись Булатовы, какъ тихо прошелъ кто-то мимо ея двери, чтобы не разбудить ее, и думала только объ одномъ, что завтра она уѣдетъ.
   Съ этой мыслью она легла и забылась тревожнымъ сномъ.
   

XXIV.

   Когда на другое утро Булатовы узнали, что она уѣзжаетъ, поднялись общіе протесты. Ее уговорили остаться еще на одинъ день. "Еще день терзаній! послѣдній!" подумала она.
   Съ почтоваго поѣзда рабочій, ходившій на станцію за газетами, принесъ ей письмо отъ мужа. Онъ писалъ, что ждетъ ее, что очень безпокоится и умолялъ вернуться скорѣе. Глухая ревность и страхъ за нее сквозили въ каждой строкѣ. "Ради Бога пожалѣй меня, писалъ онъ, и не оставайся тамъ долго. Я способенъ все бросить и летѣть къ тебѣ самъ. Ну, ее къ чорту и службу, и Кавказъ!"
   Теперь, когда она узнала сама всѣ муки ревности, она понимала его.
   Кромѣ нея подали еще письмо бабушкѣ. Старуха дрожащими руками развернула его и съ первыхъ-же строкъ на лицѣ ея появилось грозное, торжествующее выраженіе. Дочитавъ до конца, она встала.
   -- Велите-ка мнѣ лошадь заложить. Гдѣ у васъ тутъ извощики-то?
   -- На что вамъ лошадь?-- спросила Анна Михайловна съ удивленіемъ.
   -- Ахъ, мать моя, да тебѣ-то что? Стало быть нужно, коли говорю.
   Бабушка стояла безъ костыля, забывъ свои немощи и точно вдругъ на двадцать лѣтъ помолодѣла.
   -- Кликни мнѣ дѣвку. Пусть вещи собираетъ.
   Черезъ пять минутъ всѣ знали, что бабушка уѣзжаетъ. Стали было уговаривать ее остаться, но это была не Марья Алексѣевна. Что она сказала, то свято. Письмо было насчетъ полячки; бабушку извѣщали, что она въ Петербургѣ. Узнавъ изъ письма всѣ нужныя ей подробности, она спѣшила привести въ исполненіе давно задуманный ею планъ мести. Владиміръ Ивановичъ одинъ зналъ, въ чемъ дѣло. Вспомнивъ визитъ польки, ея отчаянныя мольбы и свое христіанское намѣреніе помирить ихъ съ бабушкой, онъ рѣшилъ дать той сейчасъ-же телеграмму, выписать ее сюда, а бабушку подъ какимъ-нибудь предлогомъ задержать. Прислугѣ было велѣно сказать ей, что нѣтъ лошадей, что Зубцовы на своихъ сами уѣхали, а на деревню некого послать, да и далеко.
   Но старуха ничего и слышать не хотѣла. Она страшно разсердилась, сказала, что пойдетъ пѣшкомъ, что возьметъ двороваго мальчишку проводить ее до деревни, а тамъ найметъ сама мужика довезти ее.
   Никакіе уговоры не дѣйствовали. Она собрала свой убогій скарбъ, заняла у няньки десять рублей подъ свою пенсіонную книжку и въ калошахъ на босую ногу (ноги пухнутъ, не могу! жаловалась она) стала облачаться въ свой бурнусъ.
   На крыльцѣ ее уже ждалъ сынъ садовника, Володинъ пріятель Костька, съ бѣлыми какъ пакля волосами и съ веснушками на носу. Онъ стоялъ босикомъ на ступенькахъ и, увидавъ спѣшившаго куда-то съ ношей муравья, старался придавить его своей черной, какъ обожженный кирпичъ, ступней. Ему потихоньку было приказано сказать бабушкѣ дорогой, что и на деревнѣ лошадей нѣтъ: всѣ на работѣ.
   -- Ты смотри!-- повторялъ ему кадетъ шопотомъ.-- Ты не говори, что мы тебѣ сказали.
   -- Ну, да ладно.
   -- А то смотри.
   -- Ладно, говорю. Ахъ, Кузьма, сову здоровую убилъ!
   -- Когда?
   -- Когда! вчерась. Здоровая сова!
   Въ домѣ все еще не вѣрили, что бабушка уѣзжаетъ.
   -- Да помилуй, у нея денегъ нѣтъ, -- говорила Анна Михайловна.-- Откуда она возьметъ?
   Но бабушка, какъ странница, съ клюкой и съ узелкомъ сходила уже съ крыльца. Видъ провожатаго не внушалъ ей довѣрія.
   -- Ну-ка, смотри, какой рысакъ. Ты знаешь-ли дорогу-то?-- спросила она Костьку.
   -- Знаемъ! не бось.
   -- То-то. А то помилуй Богъ. У васъ тутъ медвѣдь.
   -- Онъ далеко медвѣдь-то. Онъ на томъ дворѣ.
   Съ хозяевами бабушка почти не простилась, обиженная тѣмъ, что ей не дали лошадей.
   Долго еще видѣли изъ окна, какъ она величаво шла съ своимъ проводникомъ, постукивая костылемъ по дорогѣ.
   Вчера еще она жаловалась, что мочи нѣтъ, какъ болятъ ноги и съ трудомъ передвигалась изъ одной комнаты въ другую. И вдругъ точно ее живой водой спрыснули. Марьѣ Алексѣевнѣ казалось, что эта восьмидесятилѣтняя старуха служитъ живымъ укоромъ ей. Въ пять минутъ она собралась и, забывая свои немощи, нищая, убогая, едва живая, пошла туда, куда звала ее жизнь. Въ душѣ ея кипѣла ненависть, она шла на врага, какъ солдатъ на бой, съ вѣрой въ себя и въ то, что дѣло ея свято.
   Марья Алексѣевна не могла простить себѣ, зачѣмъ она осталась. Она не хотѣла сознаться, что оставаясь она все еще жила тайной надеждой, что Коля вернется къ ней. Но по мѣрѣ того, какъ время уходило, и день близился къ концу, надежды ея гасли и совѣсть мучила ее за ея малодушіе. Надо было поступить какъ бабушка и, разъ рѣшивши уѣхать, не измѣнять своего рѣшенія.
   Она сидѣла съ Анной Михайловной въ саду, рѣшительно не понимая, о чемъ онѣ говорятъ.
   -- Что такое?-- сказала она вдругъ вставая и увидавъ какъ пробѣжала мимо какая-то женщина, и въ домѣ поднялась суматоха.-- Что-нибудь случилось?
   На встрѣчу имъ летѣла Лена.
   -- Бабушка умерла!-- крикнула она задыхаясь.
   

XXV.

   Извѣстіе это всѣхъ какъ громомъ поразило. И хотя не было ничего удивительнаго въ томъ, что въ 80 лѣтъ человѣкъ умираетъ, но всѣ еще помнили, какъ два часа тому назадъ провожали ее здоровую и полную силъ. Всѣ еще видѣли ее какъ живую, какъ она медленно удалялась по аллеѣ съ своимъ маленькимъ проводникомъ, тащившимъ ея узелокъ и сумку.
   Теперь этотъ проводникъ Костька, прибѣжавшій въ испугѣ одинъ, стоялъ среди Булатовской семьи, повторяя въ десятый разъ, какъ она вотъ этакимъ манеромъ на него повалилась, какъ онъ закричалъ, а она все валится и ничего не говоритъ.
   -- Да гдѣ это было?-- спрашивали его.-- Далеко вы ушли?
   -- Эва! Мы ужъ въ деревню пришли. Я говорю: нѣтъ, говорю, лошадей. А она не слушаетъ. Стала палкой въ окно стучать. А это изба-то Антона Косого. Онъ и вышелъ къ ей. Они и стали рядиться...
   -- Постой, гдѣ-жъ ты ее оставилъ?
   -- Она тамъ лежитъ.
   -- Гдѣ тамъ?
   -- У Антона подъ окошками.
   Больше отъ Костьки ничего не могли добиться. Онъ все только повторялъ:
   -- Я вотъ этакимъ манеромъ стою... Гляжу, она валится.
   Сейчасъ-же заложили лошадей въ долгушу и Коля съ Владиміромъ Ивановичемъ поѣхали за бабушкой сами. Въ домѣ наступила тревожная тишина. Старая нянька, бабушкинъ кредиторъ, затеплила передъ образомъ свѣчку. Костька, герой дня, пошелъ разсказывать всей дворнѣ, какъ онъ вотъ этакимъ манеромъ стоитъ, а она на него валится.
   -- Что, небось испугался?-- спросили его.
   -- А то нѣтъ?
   -- Еще погоди, она къ тебѣ ночью придетъ!-- погрозилъ кто-то.
   -- Я пойду къ дяденькѣ спать. Я одинъ не ляжу.
   Часа два спустя бабушку привезли. Она была еще жива, но безъ памяти. Коля сказалъ, что они дѣйствительно нашли ее на улицѣ. Она лежала подъ окошками той избы, куда стучалась, покрытая холстомъ, окруженная бабами и ребятишками.
   Когда ее несли въ домъ, и кучеръ съ садовникомъ, стуча сапогами, пошли съ этой ношей по комнатамъ, всѣ съ ужасомъ сторонились. Она казалась еще крупнѣе, еще массивнѣе; точно дубъ, сваленный грозою, она заняла еще больше мѣста, когда ее положили. Трудно было ей разстаться съ жизнью, она уходила изъ нея шумно, грозно и храпѣла на всю комнату.
   Послали за докторомъ и за священникомъ. Никто собственно не жалѣлъ ее, какъ жалѣютъ близкихъ, никому особенно эта потеря не была тяжела, но вмѣстѣ съ ней вошла въ домъ смерть и всѣмъ стало жутко. Владиміръ Ивановичъ съ нѣкоторыхъ поръ сталъ бояться смерти. Это началось съ нимъ послѣ того, какъ у него былъ легкій приступъ грудной жабы. А главное было ужасно, что все это такъ быстро случилось.
   -- Въ городъ собиралась, а на тотъ свѣтъ уѣхала, -- говорили въ кухнѣ.
   "Такъ и я", думалъ Владиміръ Ивановичъ. "Вотъ новое назначеніе получаю, а зачѣмъ? Когда меня можетъ быть назначили въ тиражъ."
   Онъ развернулъ было книгу "Древнее право въ связи съ древней исторіей общества", но его мысль, всегда покорная и эластичная, на этотъ разъ не слушалась его и не могла заинтересоваться древнимъ правомъ. Слово древній только наводило его на мысль о дряхлости, старости и неизбѣжномъ концѣ всего. И эгоистичный страхъ за себя заглушилъ недавнія сожалѣнія о бабушкѣ, доживавшей свои послѣдніе дни въ нищетѣ.
   Докторъ сказалъ, что у нея ударъ и что спасти ее нельзя. До поздней ночи въ домѣ никто не спалъ. То одинъ, то другой входилъ къ ней въ комнату, но постоявъ немного и прислушавшись къ ея ровному, шумному храпу, опять уходилъ. Она, казалось, не умирала, а просто спала. Всѣ такъ и ждали, что вотъ она откроетъ глаза и велитъ позвать ей дѣвку. Разъ она дѣйствительно открыла глаза и стоявшая надъ ней Лена замерла отъ ужаса. Но взглядъ былъ мутный, стеклянный, хотя Лена и увѣряла потомъ, что она ее видѣла и хотѣла ей что-то сказать.
   -- Нѣтъ, мама, она все слышитъ, -- твердила она упорно.-- Она такъ на меня поглядѣла!.. Ты вотъ не вѣришь, а она все понимаетъ.
   Въ эту ночь всѣ думали, что бабушка не доживетъ до утра. Но прошла и эта, и другая, и третья ночь, а умирающая все такъ-же храпѣла, не приходя въ себя. Она какъ будто рѣшительно не хотѣла умереть и спала тѣмъ богатырскимъ сномъ, какимъ спятъ люди крѣпкіе, но утомленные.
   Первыя минуты страха прошли и смѣнились томленіемъ. Смерть, заставлявшая такъ долго ждать себя, вызывала чувство тоскливой тревоги въ живыхъ. Имѣть за стѣной живого покойника было ужасно.
   Но когда прошло такъ и пять, и шесть сутокъ, лица стали равнодушнѣе и оставивъ умирающую тамъ за стѣной сводить счеты съ своей восьмидесятилѣтней бурной жизнью, всѣ по немногу занялись своими дѣлами. Владиміръ Ивановичъ уѣхалъ въ городъ, Коля уходилъ опять къ Зубцовымъ, мальчики ставили въ лѣсу какія-то ловушки для птицъ и бѣгали поминутно смотрѣть, что туда попало. Лена уединялась съ подругой, гостившей у нея, чтобы поговорить съ ней о Колиномъ товарищѣ студентѣ, къ которому обѣ были неравнодушны. Иногда ее мучило, что хорошо-ли это думать о любви, когда бабушка умираетъ. Она скромно садилась тогда въ уголку, слушая какъ мать читаетъ что-нибудь вслухъ, но тутъ вдругъ находило на нее бурное настроеніе смѣшливости и чѣмъ печальнѣе было то, что читали, тѣмъ ей было смѣшнѣе. Анна Михайловна читала разъ Верещагина,-- все ужасныя сцены: прикалываютъ турка, солдаты замерзаютъ, трупы разлагаются, а Лена, припавши къ плечу подруги, хохотала неудержимо, до слезъ. Она старалась думать о самыхъ печальныхъ вещахъ, о томъ, что бабушка умираетъ, что она сама когда-нибудь умретъ, но какъ на зло и это не помогало.
   Марья Алексѣевна дала телеграмму мужу, что Катерина Платоновна лежитъ въ агоніи. Она продлила свою пытку на нѣсколько дней, свою собственную душевную агонію. Она чаще другихъ сидѣла у бабушки и глядя на это распростертое тѣло, въ которомъ угасъ уже духъ и осталась одна только растительная жизнь, думала, что и это страшное теперь, дряхлое тѣло было когда-то молодымъ, кому-нибудь нравилось, зажигало страсти. Бабушка въ молодости была хороша собою. Марья Алексѣевна видѣла ея портретъ масляными красками, гдѣ она двадцатилѣтней красавицей снята въ бальномъ платьѣ съ ниткой жемчуговъ на шеѣ и прической временъ директоріи. Мечтательное выраженіе ея глазъ говорило о томъ, что жизнь сулила ей впереди какія-то безконечныя радости, а гордый, властный складъ губъ и тогда уже выдавалъ ея неукротимую натуру. Да, много должно быть страдали отъ нея люди. И неужели это она, вотъ эта страшная развалина, которая борется теперь со смертью и не хочетъ уходить изъ этого міра, гдѣ не осталось у нея ничего?
   И чѣмъ больше смотрѣла на нее Марья Алексѣевна, тѣмъ сильнѣе охватывалъ ее ужасъ передъ этими остатками человѣка, передъ тѣмъ, что было когда-то человѣкомъ. Эти растительные процессы, все еще продолжавшіеся послѣ того, какъ угасло сознаніе, приближали человѣка, этого царя природы, къ тѣмъ нисшимъ организмамъ, которые какъ губка и моллюскъ обходятся безъ мозговой, системы. Мыслящій умъ, этотъ предметъ роскоши; котораго не знаютъ нисшія формы животнаго міра, оставилъ это тѣло, а оно все еще живетъ, дышетъ, дѣлаетъ движенія, сердце его работаетъ, желудокъ тоже. Но гдѣ же душа? гдѣ бабушка Катерина Платоновна? гдѣ ея я? То, что лежитъ тутъ, не она.
   Умирающая, наконецъ, всѣхъ успокоила. Въ ночь съ шестыхъ на седьмыя сутки она тихо, незамѣтно отошла въ вѣчность.
   Недавнее равнодушіе смѣнилось опять жалостью. Теперь, когда она никому больше не мѣшала, жаль было зарывать ее въ землю. Жалкое скорбное выраженіе на лицѣ бабушки, когда ее положили на столъ въ ея тюлевомъ чепцѣ и бумазейной кофтѣ всѣхъ невольно поразило. Горько мнѣ, тяжко! говорили ея сжатыя губы; всѣ меня убогую забыли. Какъ будто все, что она таила въ себѣ при жизни, ея безпомощность, одиночество, нужда, все, что она переживала за послѣдніе мѣсяцы и что живая скрывала отъ всѣхъ, теперь у покойницы выступало на лицѣ.
   Наканунѣ похоронъ Марья Алексѣевна вышла вечеромъ въ садъ. Мало ей знакомый, запущенный, заглохшій садъ манилъ ее своей прохладой. Таинственныя дорожки заросли травой. Изъ темныхъ дубовыхъ аллей она выходила на какія-то полянки съ одиноко разбросанными фруктовыми деревьями, гдѣ видно было, какъ алѣетъ на горизонтѣ заря и невысоко еще поднявшійся мѣсяцъ золотилъ края облака. Кое-гдѣ старая яблоня съ покрытыми мхомъ сучьями перекидывалась аркой черезъ дорожку. Вдали чернѣла какъ туннель сосновая аллея, но войдя въ эту тьму, можно было видѣть повалившуюся бесѣдку и полусгнившую скамью. Отъ высокой травы пахло вечерней свѣжестью, у самыхъ дорожекъ серебрились какіе-то кусты. А на краю сада, по валу, между воздушными формами черныхъ елей виднѣлся розовый просвѣтъ догорающей зари.
   Марья Алексѣевна медленно шла, чувствуя, какъ свѣтлѣетъ у нея на душѣ и давно незнакомое ей ощущеніе тихой грусти и покоя овладѣвало ею. Но вдругъ голосъ Коли заставилъ ее остановиться.
   -- Я васъ ищу вездѣ, ищу весь вечеръ. Гдѣ вы скрываетесь?
   Она готова была броситься къ нему и сказать, я здѣсь! я жду тебя! Ей вдругъ пришла безумная мысль сказать ему все. Можетъ быть онъ все еще втайнѣ любитъ ее. Можетъ быть именно теперь въ этомъ полусвѣтѣ лѣтнихъ сумерекъ, среди этой торжественной тишины надвигающейся ночи, его сердце бьется такой же мучительной страстью къ ней, и они поймутъ наконецъ оба, что любовь сильнѣе ихъ.
   -- Вы все еще сердитесь на меня за вчерашнее?
   -- И не думаю,-- отвѣтилъ голосъ Дины.
   Марья Алексѣевна поняла свою ошибку. Скрытые отъ нея стѣною деревьевъ, они шли по другой дорожкѣ.
   -- Я люблю, когда вы сердитесь,-- продолжалъ онъ.-- Но вчера вы были неправы, сознайтесь въ этомъ.
   -- Нѣтъ, пожалуйста, не будемъ объ этомъ говорить.
   -- Вы не хотѣли мнѣ отвѣтить на одинъ вопросъ.
   -- Потому что вы не имѣли права мнѣ дѣлать его. Да нѣтъ, оставимъ, это... къ чему! Мы все равно не поймемъ другъ друга. Вы будете завтра у Соколовыхъ?
   -- Я буду вездѣ, гдѣ будете вы.
   Марья Алексѣевна сдѣлала движеніе, хотѣла уйти, бѣжать отъ нихъ, но у нея захватило дыханіе.
   -- Вы знаете хорошо, что удерживаетъ меня здѣсь. Я уѣхалъ-бы давно, если-бы...
   Они прошли дальше. Марья Алексѣевна вдругъ точно очнулась. Она какъ тѣнь скользнула между кустами и пошла назадъ, все ускоряя шагъ, точно спасаясь отъ погони. До этой минуты надежда все еще жила въ ея душѣ и только теперь, какъ человѣкъ, слетѣвшій въ пропасть, она знала, что больше не встанетъ. Она шла не понимая, гдѣ она. Незнакомый ей садъ представлялся ей безконечнымъ, она по нѣскольку разъ возвращалась на тѣ же дорожки, не узнавая ихъ, и наконецъ неожиданно для себя вышла на рѣку. На томъ берегу темнѣла деревня, а на этомъ свѣтились окна Зубцовскаго дома. Она въ ужасѣ отступила. Считая себя безконечно далеко, она никакъ не думала, что выйдетъ къ этому мѣсту.
   Съ воды поднимался туманъ; большими бѣлыми клубами, какъ дымъ, стлался онъ надъ рѣкой, указывая ея теченіе среди темныхъ полей.
   Марья Алексѣевна взглянула внизъ. Она вспомнила ихъ поѣздку на лодкѣ, когда они поминутно садились на мель и отталкивались багромъ. А какъ хорошо-бы остаться здѣсь на этомъ чистомъ песчаномъ днѣ, подъ шумъ этихъ сосенъ и плескъ воды! Какъ манила ее эта темная глубина, обѣщая миръ и покой больной душѣ. Умирать безъ доктора, безъ аптеки, безъ мучительныхъ недуговъ, въ тихую лѣтнюю ночь, лицомъ къ лицу съ природой. Уйти туда въ эту безконечность, съ нею слиться, войти въ нее и жить тѣмъ, что живетъ вѣчно. Ей казалось, что духъ ея какъ тѣнь отдѣляется отъ земли, и она несется съ нимъ въ чудную, холодную, звѣздную даль.
   Вдругъ среди ночной тишины громкій аккордъ рояля заставилъ ее вздрогнуть. У Зубцовыхъ кто-то игралъ, должно быть студентъ, она вспомнила, что онъ хорошій піанистъ. Играли Шопена, одинъ изъ тѣхъ раздирающихъ сердце вальсовъ его, которые написаны кровью и слезами. Безнадежная тоска съ взрывомъ отчаянія, точно вопль, вырвавшійся вдругъ изъ груди, смѣнялись тихимъ укоромъ и мольбою, и надрывающіе душу звуки, невыплаканныя слезы, потрясали тишину лѣтней ночи и сразу изъ звѣздныхъ пространствъ вернули ее на землю.
   Эта музыка говорила только о земномъ. Она подняла все, что больная душа хотѣла забыть -- обманутыя надежды, несбывшіяся мечты, всю горечь жизни. Глухой стонъ вырвался у Марьи Алексѣевны. Она съ рыданіемъ упала на траву. Давно душившія ее слезы хлынули разомъ. Тотъ, кто написалъ эту жестокую музыку, страдалъ не меньше ея. И если онъ, этотъ великій музыкантъ, извлекавшій такіе дивные звуки, не нашелъ счастія и томился, то гдѣ-же искать его?
   Развѣ великіе художники не жили всѣ страданіемъ человѣческимъ и не черпали въ немъ вдохновенія?
   И мысль, что такъ-же какъ она томились милліоны другихъ людей и что всѣ они за ту крупинку счастья, которую бросала имъ судьба, расплачивались потомъ годами мученій, незамѣтно овладѣвая ея душой, освѣжала ея разгоряченную кровь. Ея жаркія слезы, какъ лѣтній ливень, очистили душу. Ей стало легче. Она смотрѣла опять на глубокое далекое небо, и величіе этой ночи, этой торжественной тишины, этой необъятной дали съ ея множествомъ міровъ, того непостижимаго, таинственнаго, что было въ природѣ, вновь охватило ее, и опять ея страсть, какъ маленькая песчинка затерялась въ безконечности.
   Послѣдній разъ она видѣлась съ Колей на другое утро на похоронахъ бабушки. Вся семья Зубцовыхъ была въ церкви. Дина въ черномъ стояла рядомъ съ сестрой и такъ горячо молилась, что видно было и у нея есть что-то тяжелое на душѣ. Нѣтъ! онъ не женится на ней, подумала Марья Алексѣевна, взглянувъ на Колю, какъ онъ беззаботно стоялъ и временами что-то говорилъ студенту. Бабушка подъ кисеей таинственно и строго лежала на своемъ катафалкѣ. Она какъ-бы сама присутствовала на своемъ отпѣваньи, довольная тѣмъ, что ее хоронили не какъ-нибудь, а какъ истинную христіанку.
   Не дождавшись конца обѣдни, Коля съ товарищемъ вышли на паперть курить.
   -- Вотъ, если бы бабушка, царство ей небесное, насъ теперь увидала, попало-бы намъ отъ нея, -- сказалъ онъ, зажигая спичку.
   -- Да, пожалуй,-- согласился студентъ.-- Я съ ней помню разъ только говорилъ и то мнѣ показалось, что это не человѣкъ, а цѣлое учрежденіе.
   -- Это мы послѣдніе обломки крѣпостной Россіи хоронимъ, -- продолжалъ Коля, -- послѣдніе устои стараго быта. Не даромъ у нея какой-то прадѣдъ въ стрѣлецкомъ бунтѣ былъ замѣшанъ. Вотъ она стрѣлецкая-то партія.
   -- Ну, братъ, стрѣлецкая партія и теперь есть.
   -- Да, а все ужъ не то. Духъ не тотъ. Розмаху нѣтъ, удали, русской отваги, которой все ни по чемъ. Хованскіе ужъ не воскреснутъ. И въ другомъ лагерѣ не то. Никоновъ и Потемкиныхъ нѣтъ больше и не будетъ. Разливъ кончился, рѣка вошла въ берега и шабашъ. На океанскихъ пароходахъ не пойдешь по ней, -- нѣтъ имъ ходу.
   -- Ты что жалѣешь, что самодуры на Руси перевелись? Погоди, они еще насъ переживутъ. Это, братъ, сила! ее не скоро въ гробъ уложишь.
   -- Сила ты говоришь? А въ чемъ она? Въ томъ, что у нихъ воля была.
   -- А мнѣ твоя бабушка, знаешь, старыя крѣпостныя стѣны напоминаетъ... вотъ какъ въ московскомъ кремлѣ... Пушкой не прошибешь.
   Въ эту минуту изъ церкви вышелъ Володя.
   -- Мама велѣла вамъ сказать, что сейчасъ отпѣваніе начинается.
   Коля всталъ и бросилъ папироску.
   -- Ну, пойдемъ отпѣвать нашу старину.

С. Смирнова.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 11--12, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru