Смирнов Василий Дмитриевич
Турецкая цивилизация, ее школы, софта, библиотеки, книжное дело

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из поездки в Константинополь, летом 1875 г.
    Часть вторая.

ТУРЕЦКАЯ ЦИВИЛИЗАЦІЯ
ЕЯ
ШКОЛЫ, СОФТА, БИБЛІОТЕКИ, КНИЖНОЕ ДѢЛО

Изъ поѣздки въ Константинополь, лѣтомъ 1875 г.

Окончаніе.

V.

   Куда бы я ни отправлялся въ Стамбулѣ, всегда непремѣнно заходилъ въ ту или другую книжную лавочку. Главный центръ книжной торговли въ Стамбулѣ на большомъ базарѣ, въ такъ-называемомъ "саххафъ-чаршисы" (книжный рядъ). Базаръ этотъ -- чистый лабиринтъ съ его безконечными, кривыми корридорами, слабо освѣщенными черезъ маленькія окна, продѣланныя вверху подъ самою крышею. Поэтому, на первыхъ порахъ, чтобы не блуждать, я всегда сперва шелъ въ сапожный рядъ, который легче было отыскать въ полупотемкахъ по его разноцвѣтнымъ сафьяннымъ товарамъ, а ужъ изъ него попадалъ и въ книжный. Въ Стамбулѣ нѣтъ большихъ магазиновъ, а все какія-то крошечныя лавчонки, въ которыхъ торговцы въ собственномъ смыслѣ "сидятъ", забравшись на прилавокъ съ ногами, а иногда даже и лежатъ, заслоняя собою свои товары, такъ что не вдругъ разберешь, что въ лавкѣ продается -- книги или что-нибудь другое; а потому я не скоро узналъ о существованіи множества книжныхъ давокъ въ разныхъ мѣстахъ города. Но спеціально книжныхъ лавокъ очень мало: въ весьма многихъ мѣстахъ торговля книгами соединяется съ продажею "тюмбеки" (кальяннаго табаку); такъ что непривычный къ этому смѣшенію европеецъ не сразу догадается объ этомъ. И обыкновенно бываетъ такъ, что на первомъ планѣ, такъ сказать на выставкѣ, стоятъ полные мѣшки съ тюмбеки, а тамъ, въ глубинѣ лавочки или на верхнихъ полкахъ, въ кучахъ, лежатъ книги, и то не въ такомъ замѣтномъ количествѣ, какъ мы привыкли видѣть въ настоящихъ книжныхъ магазинахъ. А между тѣмъ не рѣдко читаешь объявленіе въ газетахъ, что вышло, молъ, такое-то сочиненіе и продается у такого-то "тюмбекчи", у котораго иногда бываетъ и складъ цѣлаго изданія. Замѣчательно, что книжная торговля въ Стамбулѣ главнымъ образомъ въ рукахъ персіянъ. А такъ какъ тюмбеки есть тоже персидскій продуктъ, то и немудрено, что эти двѣ спеціальности -- книги и кальянный табакъ -- обыкновенно соединены бываютъ вмѣстѣ. Говорить о книжной торговлѣ константинопольской -- это то же, до извѣстной степени, что говорить о самой турецкой литературѣ. У турокъ не издается журналовъ, въ которыхъ бы помѣщались новыя сочиненія или рецензіи и систематическія свѣдѣнія по части библіографіи, исключая только* простыхъ публикацій въ газетахъ о выходѣ и продажѣ той или другой книги. Каталоги, или, правильнѣе, бюллетени о вновь выходящихъ книгахъ печатаются, и то изрѣдка, отдѣльными типографіями, каждою для своихъ изданій, и то Богъ вѣсть для кого предназначаются эти бюллетени, потому что они попадаются лишь случайно, а въ продажѣ ихъ и совсѣмъ нѣтъ. Такимъ образомъ, слѣдовательно, хожденіе по книжнымъ лавочкамъ, да разговоры съ книгопродавцами оставались для меня единственнымъ источникомъ свѣдѣній по части современнаго состоянія печатной турецкой литературы.
   Большинство книгъ печатается въ правительственной типографіи, находящейся въ Гюдьханэ, неподалеку отъ лицея. Независимо отъ этого, существуетъ много частныхъ типографій. Печатаютъ и наборнымъ шрифтомъ, и литографируютъ. Литографія даже въ большемъ ходу, нежели печатаніе. Но и казенная, и частныя типографіи содержатся чрезвычайно грязно и безпорядочно. Это какія-то кузницы, гдѣ и наборные станки, и печатныя машины, и корректоры размѣщаются гдѣ попало; напечатанные листы сваливаются грудами по равнымъ угламъ, а иногда даже на открытомъ воздухѣ. Буквы слѣпыя; сверстка неаккуратная; пагинація сплошь и рядомъ перепутанная. Про опечатки и говорить нечего: правильная редакція составляетъ рѣдкое явленіе и связывается съ нѣкоторыми, по временамъ являющимися личностями, отчего ихъ изданія цѣнятся какъ нѣчто необыкновенное, какъ библіографическая рѣдкость. Таковъ, напримѣръ, былъ въ шестидесятыхъ годахъ Шинаси-ефенди.
   Издательствомъ занимаются и нѣкоторые книгопродавцы, которые покупаютъ у авторовъ ихъ сочиненія, печатаютъ и торгуютъ этими изданіями на правахъ собственности. Такъ, напримѣръ, исторія Джевдета-паши составляетъ въ настоящее время собственность одного букиниста, Мегеммеда-ефенди-Байсаріелы, который говорилъ мнѣ, что онъ купилъ написанные и имѣющіе впослѣдствіи быть написанными томы исторіи Джевдета за 5,000 лиръ, такъ что, говоритъ, "у самого Джевдета нѣтъ ни одного экземпляра его исторіи; вся въ моихъ рукахъ".
   Кромѣ новыхъ изданій, въ книжныхъ лавочкахъ во множествѣ продаются и старыя книги; и старыя изданія у нихъ цѣнятся дороже новыхъ. Поэтому мнѣ часто турки, показывая какое-нибудь лѣтъ 15--20 тому назадъ изданное сочиненіе, приговаривали, похлопывая по книгѣ: "Антыка! Антыка!" Оно и понятно: и печать, и бумага, и даже самая тщательность редакціи прежде были несравненно лучше, чѣмъ теперь, когда книги печатаются на желтой трухлявой бумагѣ, слѣпымъ шрифтомъ и съ гибелью самыхъ грубыхъ типографскихъ ошибокъ.
   Торговля старыми книгами совершается посредствомъ присяжныхъ ходаковъ, которымъ.и книгопродавцы даютъ иногда порученіе добыть то или то сочиненіе. Обыкновенно же эти разсыльщики ходятъ по всему книжному ряду и выкрикиваютъ нараспѣвъ достоинства и послѣднюю цѣну порученныхъ имъ для продажи книгъ. Часто первая цѣна книги назначается самая ничтожная; но потомъ она все возростаетъ вслѣдствіе надбавокъ, дѣлаемыхъ книгопродавцами. Подъ конецъ аукціона часто остаются только два соперника, которые поочередно берутъ книгу, напослѣдяхъ пошевыряютъ ее, желая удостовѣриться въ ея полнотѣ и доброкачественности, и дѣлаютъ самыя скрупулезныя надбавки. Случалось видѣть, какъ продавецъ стоитъ съ поднятыми вверху книгами между двухъ лавокъ и поочередно обращается то къ тому, то къ другому торговцу такимъ образомъ: "Хасанъ-эфенди, отузъ гурушъ!" (30 піастровъ, Хасанъ-эфенди!). Хасанъ-эфенди набавляетъ 1/2 піастра. Тогда тотъ повертывается къ другому: "Отузъ-бучукъ гурушъ, Мегеммедъ-эфенди!" (30 1/2 піастровъ, Мегеммедъ-эфенди). Такое выкрикиваніе продолжается до самаго вечера, т.-е. до конца базара, и книга остается за тѣмъ, чья послѣдняя цѣна. Но съ перваго раза эти толкуны ни за что не продадутъ вамъ книги, какъ бы много вы ни предложили за нее, а сперва поаукціонятъ на базарѣ; а потому, если вамъ захочется купить какую-нибудь книгу, то вы или должны цѣлый день просидѣть на базарѣ, или же поручить какому-нибудь книгопродавцу купить для васъ эту книгу. Разъ за одну книгу наддавали уже до 40 піастровъ. Потомъ вдругъ я слышу, что за нее тотъ же толкунъ выкрикиваетъ всего 15 піастровъ. Я спрашиваю у знакомаго "китабджи", что это значитъ; и онъ пояснилъ мнѣ причину такого внезапнаго пониженія цѣны книги тѣмъ, что кто-то замѣтилъ, что въ ней недостаетъ одного листа.
   Наслышавшись и начитавшись о безусловной честности турокъ, я было-сталъ слишкомъ довѣрчиво относиться къ китабджамъ, пока, къ счастью своему, на первыхъ же порахъ не открылъ одного обмана, заставившаго меня впредь быть осторожнѣе. Нѣкій Хусни-эфенди продалъ мнѣ одну рукопись, съ ручательствомъ, что она полная; а потомъ въ ней не оказалось нѣсколькихъ листиковъ. Когда я Пришелъ и показалъ это ему на другой день, думая уличить его въ обманѣ, то онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, отвѣчалъ: "что продано, то продано. Ты бы глядѣлъ хорошенько. Здѣсь не Парижъ вѣдь, а Стамбулъ!" Послѣдній аргументъ особенно мнѣ понравился. Когда я разсказалъ объ этомъ нѣкоторымъ туркамъ, то они говорятъ: "подите, бросьте ему эту рукопись въ рожу!" А "кяхьй" (староста) книжнаго ряда сказалъ, что ничего нельзя подѣлать; развѣ въ суду привлечь мошенника. А между собою торговцы вполголоса повторяли, что "Хусни-эфенди -- араби", т.-е. что онъ арабъ, а не чистый турокъ, давая тѣмъ понять, что настоящій турокъ не сдѣлалъ бы такой подлости. За рукопись было заплачено немного, и дополнить ее тоже было не трудно; но самый фактъ надувательства былъ весьма поучителенъ для меня. Впослѣдствіи болѣе цѣнныя книги я, прежде чѣмъ взять, заставлялъ при себѣ перелистывать, хотя бы въ нихъ было по нѣскольку сотъ листовъ. Но можетъ быть турки и правы были, что арабы лживѣе ихъ, потому что другой арабъ, еще пріятель, хотѣлъ подсунуть мнѣ въ числѣ прочихъ книгъ негодный экземпляръ турецкаго перевода "Тысячи и одной ночи". Всѣ четыре тома были отлично переплетены "а-ла-франка", и на переплетъ-то хитрый арабъ и направлялъ особенно мое вниманіе. Но когда я пораскрылъ и поворочалъ книги, то оказалось, что многіе листы даже наполовину подклеены чистою бумагою; а чтобы это не попалось на глаза покупателю, то такіе подозрительнаго качества листы на концахъ склеены вмѣстѣ, такъ что разомъ всѣ переворачиваются какъ одинъ листъ.
   Но за исключеніемъ этого мелкаго плутовства, я не замѣтилъ въ книготорговцахъ большихъ свѣдѣній по части библіографіи, которая, впрочемъ, не такъ обширна, чтобы не могла быть имъ подъ силу. Нѣкоторые изъ нихъ не знали даже и того, что находилось въ ихъ собственныхъ лавочкахъ. Бывало, спросишь что-нибудь, и китабджи лѣниво качнетъ назадъ годовой и цокнетъ языкомъ въ знакъ отрицанія. Тогда попросишь у него позволенія самому порыться въ книжныхъ кучахъ его лавочки и какъ радъ отыщешь то, что нужно, и китабджи отдашь за пустяки книгу, за которую въ другомъ случаѣ онъ взялъ бы порядочно. Въ образчикъ полнаго невѣжества китабджи я могу привести слѣдующій забавный случай. Однажды я прохожу чрезъ книжный рядъ довольно поздно, часу въ пятомъ пополудни. Лавки были большею частью уже закрыты. Немногіе изъ запоздавшихъ торговцевъ лѣниво поднимались со своихъ сидѣній и замывали створы своихъ лавокъ, откидываемые кверху и книзу, и, обмѣниваясь нѣсколькими фразами съ сосѣдями, медленно удалялись съ базара. Вдругъ кто-то дергаетъ меня за полу и кричитъ: "Штъ! гяль! антыва варъ, антыка!" (Слышь, поди сюда, рѣдкость есть, рѣдкость!) Я хотя и не былъ расположенъ въ этотъ день возиться съ книгопродавцами, но долженъ былъ остановиться, уступивъ настойчивому приглашенію. Китабджи влѣзъ на прилавокъ, отперъ снова лавку, откинулъ нижній створъ ея и досталъ коробочку. Затѣмъ онъ засучилъ рукава своего "джубэ" (платья въ родѣ рясы), точно будто приготовляясь въ какой-то операціи; открылъ коробочку, вынулъ изъ нея осторожно, двумя пальцами, маленькій старый глобусикъ и, прищелкивая языкомъ, поднесъ мнѣ его почти къ самому носу. Я, сдѣлавъ серьёзную мину, спросилъ, что онъ хочетъ за эту "рѣдкость".-- "Ики лира" (2 лиры=около 14 рублей). Тутъ я уже не выдержалъ и расхохотался. Китабджи, видимо, былъ озадаченъ этимъ; но уже вмѣсто какихъ-нибудь, обычныхъ у нихъ въ другихъ случаяхъ, возраженій или заносчивыхъ фразъ, только выпучилъ на меня глаза и спросилъ, понизивъ голосъ:-- "А скажи, пожалуйста, что это за вещь такая?" -- Я ему пояснилъ, что это маленькій "кюрэ" (глобусъ), который стоитъ не болѣе пяти піастровъ новый въ любомъ европейскомъ магазинѣ. Китабджи сконфузился и принялся обратнымъ порядкомъ укладывать свою антыку. Между тѣмъ китабджи большею частью принадлежатъ въ ученому сословію "софта", которые недавно надѣлали такого шума, выступивъ въ качествѣ реформаторовъ государственнаго порядка, въ своемъ родѣ передовыхъ людей, взявшихся руководить общественнымъ мнѣніемъ Турціи.
   Я зналъ только одного въ цѣломъ Константинополѣ пройдоху, который имѣетъ свою типографію и занимается изданіемъ книгъ. Онъ, въ самомъ дѣлѣ, отлично знаетъ все, что напечатано и что въ рукописяхъ; но плутъ преестественный, и безпощадно сдеретъ большія деньги, если знаетъ, что книга мало-мальски рѣдкая или важная въ какомъ-либо отношеніи, и что покупатель заинтересованъ ею. За то у него можно найти все, чего вы не найдете во всемъ Стамбулѣ, каковы, напримѣръ, всѣ запрещенныя турецкимъ правительствомъ, печатныя и рукописныя, сочиненія, про которыя другіе книгопродавцы отвѣтятъ вамъ: "Ясакъ! чаршида гичъ булунмазъ" (запрещено; на рынкѣ совсѣмъ нѣтъ!)
   Трудно представить себѣ даже, что у турокъ есть также запрещенная литература. Въ самомъ дѣлѣ, запрещеніе обыкновенно постигаетъ сочиненія, касающіяся какихъ-нибудь политическихъ и соціальныхъ вопросовъ. Возникновеніе этого рода литературы обусловливается нѣкоторою степенью политическаго развитія и научной зрѣлости въ народѣ. Ничего этого, конечно, мы не видимъ въ Турціи; а между тѣмъ запрещенная литература тамъ, оказывается, тоже существуетъ -- что за притча такая?
   Дѣло, видите ли, вотъ въ чемъ. Всѣ помнятъ, вѣроятно, покойнаго верховнаго визиря Фуадъ-пашу: имя его наслало много шума по поводу какого-то политическаго завѣщанія, которое будто бы написано было этимъ государственнымъ мужемъ своему султану. Завѣщаніе это опять недавно перепечатано г. Ферлеемъ въ его, также произведшей фуроръ, брошюрѣ "The Decline of the Turkey". И тогда были толки, что все это дутая исторія, продѣлка, пущенная тогда въ ходъ англичанами, которые еще не отчаявались въ путности османлы и годности ихъ въ европейской цивилизаціи, да и теперь это дѣло нерѣшенное. Фуадъ-паша, написавшій турецкую грамматику, въ компаніи съ Джевдетомъ-пашей, когда они были еще простыми эфенди, сказываютъ, былъ такой же хапуга, какъ и всѣ турецкіе сановники вообще. Тѣмъ не менѣе начинавшееся еще при прежнемъ государственномъ дѣятелѣ Турціи, Решидъ-пашѣ, нѣкоторое оживленіе въ османлы, во времена Фуада сильно было-возрасло. Тамъ завелась своя "молодая Турція", образовавшаяся изъ турокъ, побывавшихъ, для обученія языкамъ, въ Парижѣ и въ Лондонѣ. И вотъ, первое, за что принялась эта передовая партія,-- была изданіе обличительнаго политическаго органа "Хуррійетъ" (Свобода), издававшагося въ Лондонѣ, уже по смерти Фуада-паши, и пописываніе сочиненій нѣсколько въ иномъ родѣ, чѣмъ дотолѣ существовавшія всякія толкованія корана и прочія магоммеданско-богословскія бредни. Трудно думать, чтобы эти вещи могли оказывать какое-нибудь вліяніе на апатичное, сонное турецкое, по-своему интеллигентное, общество. Но только стамбульскій диванъ всполошился и тоже завелъ а-ла-франка цензурныя запрещенія, и даже административную расправу съ неблагонамѣренными писателями, и поспѣшилъ угомонить и разсовать по островамъ Архипелага и другимъ захолустьямъ смѣльчаковъ, покусившихся выдти Изъ колеи допотопныхъ отеческихъ традицій. Такъ, мнѣ разсказывали, что авторъ совсѣмъ невинной драмы "Эджёли-Каз4" (Роковая участь) сосланъ въ Родосъ, гдѣ и проживаетъ доселѣ, за то единственно, что ему сдѣлали передъ его домомъ овацію турки, пришедшіе въ восторгъ отъ его драмы. Мегеммедъ-эфенди, вышеупомянутый мною книгопродавецъ, показывалъ мнѣ одно литографированное сочиненіе, изданное въ Персіи эмигрантомъ, спасшимся туда отъ преслѣдованій своего правительства; но запросилъ такую несообразную сумму за эту книжку, что чувство необходимости пощадить карманъ свой безусловно взяло верхъ надъ любопытствомъ. Вообще у константинопольцевъ есть манера непомѣрно запрашивать съ иностранца за вещи, которыя чѣмъ-нибудь заинтересуютъ его. Я дѣлалъ опыты провѣрки этой ихъ манеры. Увидишь, бывало, въ какой-нибудь лавчонкѣ, ну, хоть скверно-напачканную акварелью картинку, сдѣлаешь видъ заинтересовавшагося ею и спросишь:
   -- А что, эта картинка продается?
   -- Продается.
   -- А что стоитъ?
   -- Пять лиръ (около 35 рублей).
   Не подумайте, чтобы это говорилось на-смѣхъ: ничуть не бывало; когда вы, сдѣлавъ гримасу, пройдете дальше, то обладатель воображаемой драгоцѣнной рѣдкости долго будетъ кричать вамъ вслѣдъ и махать рукою, усиленно сбавляя цѣну и стараясь вернуть васъ. Иной разъ покажутъ вамъ перочинный, особаго устройства, ножикъ ("калямтарамъ"), стоющій много-много рубль -- полтора, и запросятъ цѣну рублей въ сорокъ. Вы въ изумленіи, конечно; спросите, что это значитъ. "А то,-- отвѣтить продавецъ,-- что этотъ ножичекъ принадлежалъ верховному визирю Али-пашѣ". Подобныя замашки развились тамъ, благодари баловству англичанъ, падкихъ на всякія "оригинальности" и такимъ образомъ поощряющихъ алчность и безцеремонность въ турецкихъ торговцахъ.
   Насколько мнѣ довелось познакомиться съ запрещенною политическою литературой турецкой, можно смѣло утверждать, что подобное запрещеніе у турокъ есть одно изъ тысячи тѣхъ обезьянствъ, къ которымъ они прибѣгаютъ въ послѣднее время, силясь во что бы то ни стало казаться похожими на европейцевъ, хотя бы даже въ слабостяхъ и недостаткахъ этихъ послѣднихъ. Чтобы мое мнѣніе не показалось голословнымъ, я позволю себѣ познакомить читателей съ содержаніемъ нѣкоторыхъ запретныхъ сочиненій турокъ. Не отличаясь особенными литературными достоинствами и богатствомъ содержанія, сочиненія эти однако же любопытны въ томъ отношеніи, что они выражаютъ собою образъ мыслей передовыхъ людей современной Турціи; съ другой стороны, отсюда можно видѣть, въ какой мѣрѣ поняты и дались европейскіе литературные пріемы нынѣшнимъ османскимъ писателямъ.
   Къ такимъ запретнымъ сочиненіямъ принадлежатъ, между прочимъ, "театру" (драма): "Ватанъ {"Ватанъ" собственно значить "жилище, обиталище", а потомъ "отечество", "родина". Поэтому, объяснивъ смыслъ этого слова, я и удержу его вездѣ безъ перевода.}, яхбдъ Силистр!" (Отечество, или Силистрія), пьеса въ четырехъ дѣйствіяхъ, сочиненія Кемаль-бея. Первое дѣйствіе открывается тѣмъ, что Зекье-ханумъ, турецкая барышня изъ албанскаго города Монастыря, круглая сирота, у которой мать и братъ умерли, а отецъ, лѣтъ 15 тому назадъ, пропалъ безъ вѣсти, держитъ книгу въ рукахъ, потомъ бросаетъ ее на подушку и говоритъ, на протяженіи четырехъ страницъ, монологъ, въ которомъ высказываетъ свои грезы объ одномъ любимомъ ею человѣкѣ. Что за книга была у нея въ рукахъ -- изъ хода дѣйствія не видно, но замѣтно только то, что книга эта подняла въ ней какую-то сердечную тревогу. Зекье ноетъ, терзается, мечется, рыдаетъ при мысли о комъ-то "другомъ", кто вытѣсняетъ всѣ прочія мысли изъ ея головы, даже думу о пропавшемъ отцѣ, который бы по настоящему долженъ былъ быть всего дороже, всего священнѣе для нея въ мірѣ. Затѣмъ она долго разговариваетъ сама съ собою о письмѣ, полученномъ ею отъ этого "другого" и приходитъ къ заключенію, что и онъ ее тоже любитъ. Во время этихъ мечтаній Зекье, вдругъ въ окошко влѣзаетъ этотъ "другой", похититель ея сердца. Его зовутъ Исламъ-бей. Слѣдуетъ сцена радостнаго изумленія такому смѣлому и неожиданному поступку молодого рыцаря и объясненіе во взаимной любви, и все это, хотя и въ отрывочныхъ, приличныхъ для необыкновенно взволнованнаго внутренняго состоянія героевъ, но въ то же время въ продолжительныхъ-продолжительныхъ рацеяхъ. Но вслѣдъ за этимъ Исламъ-бей, сперва нѣсколько колеблясь, но потомъ рѣшительно объявляетъ, что настоящая минута ихъ свиданія есть вмѣстѣ съ тѣмъ и моментъ ихъ разлуки: разъ сто онъ повторяетъ ей: "я уйду, я уйду, хоть бы пришлось умереть... я уйду!.." Вотъ что говоритъ недоумѣвающей Зекье ея возлюбленный: "сорокъ два человѣка изъ моихъ предковъ, я знаю, умерли мучениками (т.-е. пали въ битвѣ). Ни одного человѣка не умерло на одрѣ спокойствія... Понимаешь?.. Ни одного... Государство начало войну... врагъ силится взрыть прахъ и кости нашихъ мучениковъ. Какъ бы оружіе врага ни направлялось на мой ватанъ, я стану грудью навстрѣчу ему... Ватанъ въ опасности... а мнѣ ли сидѣть спокойно дома... Любовь къ ватану теперь должна быть всего священнѣе на свѣтѣ... Ватанъ въ опасности... слышишь ли ты? Меня Богъ сотворилъ... Ватанъ возрастилъ... Меня Богъ питаетъ, и питаетъ ради ватана... Я былъ нагъ... и одѣлся подъ сѣнію ватана... Существо мое отъ ватана... душа моя отъ родного воздуха. Если я не пребуду въ благѣ моего ватана, то для чего тогда я родился?.. Развѣ я не человѣкъ? Развѣ у меня нѣтъ долга? Развѣ я не обязанъ любить ватанъ?.. О! неужели ты можешь разсчитывать на любовь къ себѣ человѣка, нелюбящаго своего ватана? Подумай... Ватанъ... который охраняетъ права и жизнь каждаго (?), теперь самъ нуждается для своей защиты въ сынахъ своихъ... Ватанъ, который питаетъ сорокъ милліоновъ душъ... теперь не располагаетъ и сорока человѣками, ревнующими о благѣ его, готовыми пожертвовать для него жизнью... Ватанъ, подъ сѣнію меча котораго одно время жили нѣсколько государствъ, теперь принужденъ защищаться при помощи нѣсколькихъ государствъ. Какъ хочешь, считай это гордостью, или сумасбродствомъ, а по-моему, ватанъ и въ тебѣ и во мнѣ нуждается... Не много пройдетъ времени, и ты увидишь предъ собою любящаго тебя украшеннаго орденами изъ ранъ, причиненныхъ пулями". Зекье на это отвѣчаетъ ему: "вздоръ, все вздоръ! отецъ мой то же говорилъ; по цѣлымъ ночамъ то же проповѣдывалъ, а въ концѣ-концовъ что же вышло? Гдѣ онъ теперь? Никто не знаетъ!.. Развѣ бы онъ въ 15 лѣтъ не прислалъ вѣсточки своей возлюбленной супругѣ, своему любезному сыну, своей милой дочери!.."
   Тѣмъ не менѣе, Исламъ-бей, впрочемъ, послѣ долгихъ, опять-таки въ родѣ приведенныхъ, разглагольствованій, уходить. Зекье сокрушается; ей и жизнь не мила, и она готова разстаться съ ней. "Ну, а что какъ онъ послѣ моей смерти... да полюбить другую?.. Кто знаетъ! Вѣдь, онъ не клялся мнѣ!"... приходитъ ей вдругъ въ голову, и она мечется еще пуще прежняго. Въ это время до нея доносится съ улицы голосъ Исламъ-бея, набирающаго себѣ волонтеровъ и возбуждающаго въ нихъ ту же любовь въ ватану, мужество и готовность не щадить жизни ради ватана, и опять-таки въ безконечномъ монологѣ. Тутъ онъ повторяетъ многое изъ сказаннаго имъ прежде Зекье и между прочимъ говоритъ: "братцы! Аллахъ заповѣдуетъ любовь къ ватану... Нашъ ватанъ -- Дунай: если уйдетъ изъ рукъ Дунай, то не останется и отечества!.. Съ тѣхъ поръ, какъ прослышалось имя Османлы, черезъ Дунай переходили, много разъ переходили, но ни разу Дунай еще взятъ не былъ. Пока живы османлы, ему не быть взяту... Пока османлы знаютъ, что значитъ "османство", никогда ему не быть взяту... Готовы ли вы умереть за свое отечество?.. Пока мы не умремъ, врагу не перейти Дуная. А если перейдетъ, то найдетъ насъ или мертвыми, или израненными"... Волонтеры принимаютъ рѣчь Исламъ-бея съ сочувствіемъ. Зекье, видя и слыша все происходившее, сама проникается тѣмъ же чувствомъ патріотизма и рѣшается, переодѣвшись мужчиною, слѣдовать за своимъ возлюбленнымъ.
   Дѣйствіе второе открывается сценою въ одномъ изъ укрѣпленій Силистріи. Сидятъ нѣсколько волонтеровъ, въ томъ числѣ и переодѣтая Зекье.
   Одинъ говоритъ: Тсъ!..
   Другой. Что такое?
   Первый. Развѣ не слышишь? музыка...
   Третій. Что ты всполошился? Войско идетъ.
   Первый. Военный маршъ...
   Зекье. Если музыка играетъ военную мелодію, такъ мы споемъ военную пѣсню.
   Нѣсколько человѣкъ вмѣстѣ. Въ самомъ дѣлѣ, давайте-ка пѣсню! давайте-ка пѣсню!
   И поютъ слѣдующее:
  
   "Надежда наша, мысли наши -- счастіе отечества.
   Крѣпость нашихъ границъ -- прахъ нашего тѣла.
   Мы османлы. Окровавленный саванъ наше украшеніе!
             Все наше желаніе -- умереть въ битвѣ!
             Мы османлы. Мы жизнь отдадимъ! Мы славу возьмемъ!
   Подъ нашими знаменами виднѣется мечъ въ крови!
   Страхъ за жизнь не гуляетъ въ нашихъ горахъ и долинахъ!
   Въ каждомъ углу земли нашей лежитъ но льву.
             Вся наша цѣль -- въ сраженьи голову сложить.
             Мы османлы! Мы жизнью жертвуемъ, взамѣнъ получимъ славу!
   Имя османовъ разноситъ трепетъ по всѣмъ странамъ!
   Ужасъ нашихъ предковъ извѣстенъ свѣту!
   Не думай, что натура измѣняется! Это кровь, та же кровь!
             Все наше желаніе и проч.
   Пусть пушки разражаются, пусть огонь ихъ распространяется.
   Да отворится дверь рая для нещадящихъ жизни братьевъ.
   Что въ свѣтѣ мы нашли, чтобы избѣгать намъ смерти!?
             Все наше желаніе" и проч.
  
   Затѣмъ является начальникъ отряда, Ахмедъ-Сыдки-бей, и объявляетъ, что врагъ перешелъ рѣку; что крѣпость будетъ скоро въ осадѣ, и что кто хочетъ, тотъ пусть остается, а кто не хочетъ, можетъ уходить. Волонтеры всѣ высказываютъ желаніе остаться въ крѣпости. Сидки-бей одобряетъ ихъ за это, потомъ, посмотрѣвъ на переодѣтую Зекье, спрашиваетъ ее:
   -- Ты, дитя, кто такой?
   Зекье отвѣчаетъ:
   -- Человѣкъ.
   -- Какъ тебя зовутъ?
   -- Человѣкомъ.
   -- А къ чему ты тутъ годенъ?
   -- Умереть за отечество. Чего же еще другого нужно вамъ? Отечество не есть ли божій монастырь? А развѣ смотрятъ на жертву, приносимую въ монастырь, жирна она или худощава?
   Затѣмъ появляется Исламъ-бей, весь израненый, и разсказываетъ, какъ онъ съ тремя-стами человѣкъ хотѣлъ воспрепятствовать 10-тысячному непріятельскому отряду перейти рѣку; какъ они съ товарищами отлично дрались и всѣ почти пали, кромѣ семерыхъ. Разсказавъ все это, Исламъ-бей падаетъ въ обморокъ и опускается въ объятія Зекье, которая въ ужасномъ переполохѣ и отчаяніи за жизнь Исламъ-бея. Но когда окружающіе обратили вниманіе на это ея замѣшательство и особенное вниманіе къ Исламъ-бею, то она говоритъ, что она его любитъ, потому что онъ ея землякъ и благодѣтель. Абдулла-чаушъ уноситъ Исламъ-бея. За ними слѣдуетъ Зекье. Всѣ понемногу расходятся. Въ слѣдующей затѣмъ сценѣ Ахмедъ-Сыдки-бей разсуждаетъ самъ съ собой по поводу полученнаго имъ письма, въ которомъ его увѣдомляютъ, что дочь его Зекье пропала безъ вѣсти. Съ горестною улыбкою онъ высказываетъ предположеніе, что она пропала точно такъ же, какъ и ея мать и братъ, т.-е. что она умерла. Въ это время, ни съ того ни съ него къ нему подступаетъ "каиммакамъ" Рустемъ-бей и говоритъ, что у него былъ товарищъ по школѣ, другъ и пріятель его, который 16--17 лѣтъ тому назадъ отправился въ городъ Монастырь; что звали его Ахмедомъ, по прозванію Сыдки, и что онъ ужасно похожъ на Ахмедъ-Сыдки-бея. Но Сыдки почему-то не признается, а называетъ Рустему другого монастырца, Али-бея, котораго онъ будто-бы знавалъ, и который подходитъ въ описанію Рустемова друга. Но Сыдки-бей, забываясь, по временамъ заговариваетъ о себѣ самомъ, и Рустемъ-бей убѣждается про себя, что это онъ самый и есть, и говорить: "ну, все равно: у меня былъ другъ Ахмедъ-бей; онъ, безъ сомнѣнія умеръ; а мнѣ теперь тоже нуженъ другъ; такъ будь же таковымъ ты!" Въ это время вбѣгаетъ одинъ волонтеръ и кричитъ: "бей, бей, атака! непріятель идетъ!" Раздается звукъ трубъ. Всѣ вооружаются. Сыдки-бей же, уходя, только говоритъ про себя: "А этотъ мальчуганъ не выходитъ у меня изъ ума!" Въ третьемъ дѣйствіи Зекье умиляется надъ спящимъ Исламъ-беемъ и волнуется подъ вліяніемъ двухъ противоположныхъ чувствъ, надежды на выздоровленіе Исламъ-бея и страха потерять его. Отъ времени до времени слышатся пушечные выстрѣлы. Когда они усиливаются, Исламъ-бей просыпается и тоже начинаетъ разговаривать самъ съ собою, то о снившейся ему Зекье, то объ опасности ватана, и испускаетъ восклицанія, которыми одобряетъ и воодушевляетъ воображаемыхъ имъ храбрыхъ османлы, подвизающихся въ этотъ моментъ на полѣ битвы. Потомъ приходитъ все въ бёльшее и большее возбужденное состояніе и вскакиваетъ съ ложа своего. Онъ видитъ Зекье и спрашиваетъ, кто она. Зекье прячетъ лицо. Однако, послѣ нѣсколькихъ приступовъ, онъ узнаетъ свою возлюбленную, которая разсыпается въ похвалахъ его мужеству. Раздается громъ. Вбѣгаютъ волонтеры, Сыдки-бей и нѣсколько офицеровъ. Каиммакамъ въ отчаяніи объявляетъ, что паша убитъ, а "безъ главы", говоритъ, "что можетъ сдѣлать войско?" Сыдки-бей предложилъ, съ своей стороны, что кто хочетъ, пусть заблаговременно изыскиваетъ средства къ спасенію, а что онъ еще попытается спасти крѣпость, и средствомъ къ ея спасенію считаетъ взрывъ непріятельскаго порохового склада ночью, если бы выискался смѣльчакъ, готовый отважиться на это рискованное дѣло. Исламъ-бей, не задумываясь, вызывается на этотъ подвигъ. Зекье тоже увязывается за нимъ, не взирая на противодѣйствіе Сыдки-бея и Исламъ-бея. "Я,-- говорить она,-- румеліянка и знаю немножко языкъ (должно быть, непріятельскій): мнѣ удобнѣе, чѣмъ тебѣ, пробраться въ лагерь и не быть узнанной". Но Сыдки предлагаетъ чаушу Абдуллѣ, какъ знающему явивъ (мѣстный), сопутствовать Исламъ-бею. Зекье, оставшись одна въ комнатѣ, говорить длинный монологъ, въ которомъ изображаетъ видѣнное ею во снѣ счастье спокойной жизни съ Исламъ-беемъ; какъ они сидѣли, обнявшись съ нимъ, а вокругъ нихъ разстилались всѣ красоты природы, и пѣли соловьи. Входитъ Исламъ-бей, и Зекье снова читаетъ ему монологъ въ шесть страницъ, повторяя свое непремѣнное намѣреніе раздѣлить съ нимъ опасность и твердо уповая, что они вернутся цѣлы, потому что "развѣ Богъ не силенъ сотворить чудо?" заключаетъ она. Приходить Абдулла-чаушъ и зоветъ Исламъ-бея на предположенную вылазку. За нимъ вскорѣ является Сыдки-бей и спрашиваетъ, готовы ли они. Трубятъ. Они вооружаются.-- "Гёйдэ!.. Судьба насъ ожидаетъ; да здравствуетъ ватанъ!" восклицаетъ Исламъ-бей, и втроемъ съ Абдуллой и Зекье отправляется. Въ четвертомъ дѣйствіи Сыдкибей, оставшись наединѣ, предается своимъ думамъ и сомнѣньямъ. Ему все приходить на умъ то сынъ, то дочь, то этотъ невѣдомый отважный юноша, сподвижникъ Исламъ-бея. Онъ уже раскаивается въ томъ, что придумалъ пагубную вылазку и такимъ образомъ сдѣлался причиною безполезной гибели еще трехъ человѣкъ, послѣ того какъ уже почти всѣ дорогіе ему люди погибли. Вбѣгаютъ офицеры, а за ними Абдулла-чаушъ, и просятъ Сыдки-бея велѣть войскамъ выходить за брустверъ и стрѣлять изъ пушекъ въ непріятеля, преслѣдующаго Исламъ-бея, чтобы выиграть дѣло. Сыдки отдаетъ приказаніе немедленно. Офицеры уходятъ; а Абдулла, на разспросы Сыдки-бея, разсказываетъ ему про подвигъ Исламъ-бея, котораго онъ восхваляетъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "О, это не человѣкъ! Это Божія гроза! А мальчуганъ-то! чисто его тѣнь: куда одинъ, туда и другой. Чутьчуть не погибли..." Сыдки-бей и Абдулла смотрятъ чрезъ крѣпостной валъ и видятъ: Исламъ-бей бѣжитъ: у него переломилась сабля (это уже во второй разъ въ пьесѣ). Черезъ нѣсколько времени на сценѣ появляется и Исламъ-бей. Сыдки-бей обнимаетъ и цѣлуетъ въ лобъ храбреца; превозноситъ его до небесъ въ самыхъ изысканныхъ фразахъ, въ родѣ слѣдующихъ: "О, мой сынъ, о, мой бей, да будетъ лицо твое бѣло и въ сей и въ будущей жизни! Какой великій примѣръ любви въ ватану показалъ ты!.." и т. д. А Исламъ-бей, въ свою очередь, цѣлуетъ руку у Сыдки-бея и говоритъ: "бей, вы меня сейчасъ назвали сыномъ; а я васъ назову своимъ папенькой: я ничего не нахожу выше, ничего священнѣе слова отецъ, которымъ бы могъ почтить тебя!.." -- "А вѣдь съ тобой былъ еще юноша... я его что-то не вижу .", спрашиваетъ Сыдки-бей. На это Исламъ-бей заявляетъ ему, что у него есть тайна, которую онъ теперь рѣшается открыть ему одному только. "Юноша этотъ не можетъ придти сюда. Непозволительно... потому что это... дѣвица изъ г. Монастыря". Затѣмъ онъ разсказываетъ исторію своей любви къ Зекье. Когда вошла Зекье, то Сыдки-бей, послѣ обстоятельныхъ предварительныхъ разспросовъ, узнаетъ свою дочь. Слѣдуютъ изліянія чувствъ со всѣхъ сторонъ. Сыдки-бей угадываетъ намѣренія молодыхъ людей и предлагаетъ въ тотъ же вечеръ сыграть свадьбу. Во время ихъ объясненій проходитъ полкъ съ пѣснью слѣдующаго содержанія:
  
   "Врагъ супротивъ... Оружіе готово.
   Мршъ, молодцы, отечеству на помощь!
             Мршъ впередъ, Мршъ! Успѣхъ за нами!
             Мршъ, молодцы, отечеству на помощь!
   Отечество для всѣхъ насъ мать:
   Оно лелѣетъ, кормитъ всѣхъ.
             Врага сразивши въ грудь, мы сами невредимы!
             Мршъ, молодцы, отечеству на помощь!" и т. д.
  
   Сыдки спрашиваетъ: "куда вы идете, львы мои? Непріятель отбитъ. Торопиться некуда. Погодите немного, послушайте своего полковника: не закусить ли вамъ минутъ черезъ пять?" -- "Велите, такъ и черезъ пять часовъ поѣдимъ; что за бѣда!" Сыдки произноситъ имъ длинное похвальное слово, приправляя его такими изреченіями: "теперь смѣло ступайте, куда хотите. Вы скажете: "мы защитники Силистріи!" и всюду встрѣтите заслуженное вами почтеніе... Чело ваше свѣтло... Любящихъ ватанъ и Богъ любитъ... Ватйнъ доволенъ вами... Человѣчество тоже довольно вами. Имена ваши запишутся на самыхъ лучшихъ страницахъ исторіи нашего вѣка. И Господу Богу угодили вы... Вы спасли одну изъ самыхъ великихъ, изъ самыхъ почтенныхъ цѣлей ватана... Я не говорю: вы спасли ватанъ, потому что цѣлость его есть безопасность цѣлаго міра. Смотрите-ка, вонъ три державы пришли и заодно съ нами
   Абдулла-чаушъ. Подумаешь! А хоть бы и не пришли, что за бѣда?!
   Сыдки-бей. Бѣды-то бы не было, а соку-то бы повыжали.
   Исламъ-бей. Я же готовъ былъ на эту выжимку. Мы вѣдь и безъ помощниковъ спасли эту землю; мы бы умерли, погибли, но побѣждены бы не были.
   Сыдки-бей. И то правда. Такъ ради чего же намъ просить помощи?! Если гуманность и цивилизація (инсанійетъ у маданійетъ), видя нашу правшу, присоединяются къ намъ на мощь, такъ за что же намъ быть особенно признателѣными-то? Приличная намъ любовь къ ватану не есть тщеславіе. Войска спасли государеву крѣпость. Не мало изъ насъ погибло. Гайдэ, бені Кричите: "да здравствуетъ нашъ падишахъ!

(Трубятъ).

   Войска кричатъ: Да здравствуетъ нашъ падишахъ!
   Всѣ. Да здравствуетъ ватанъ!.. да здравствуютъ османды!..

(Занавѣсъ опускается.)

   Да не посѣтуетъ на меня читатель за слишкомъ подробное изложеніе содержанія турецкой драмы и за такія большія выдержки изъ нея. Но я сдѣлалъ это съ намѣреніемъ, чтобы сужденія мои о ней не показались преувеличенными. и произвольными. Про языкъ я не говорю: переводъ никогда не можетъ стоять на одномъ уровнѣ съ подлинникомъ: если переводъ хорошъ, то навѣрное уже не точенъ, а если точенъ, то неизбѣжно выйдетъ всегда аляповатъ. Независимо отъ этого, однако же, едвали подлежитъ сомнѣнію, что недостатокъ истиннаго драматизма авторъ старается наверстать на искусственномъ воодушевленіи, которое отъ чрезмѣрныхъ повтореній однѣхъ и тѣхъ же патетическихъ фразъ переходитъ въ утомительное разглагольствованіе. Эта утомительность ничуть не меньше и въ подлинникѣ, который далеко не отличается истинными красотами языка съ турецкой точки зрѣнія. Вмѣсто естественной завязки, по которой бы одна сцена необходимо вытекала изъ другой, мы видимъ тутъ только случайныя, такъ-сказать, придирки однихъ дѣйствующихъ лицъ въ другимъ, чтобы только имъ поговорить о томъ, что надо было высказать автору. Характерности въ рѣчахъ и дѣйствіяхъ мало: вся характеристика, напримѣръ, Абдулла-чауша состоитъ въ томъ, что онъ безпрестанно повторяетъ фразу: "Кыяметъ-мы копаръ?" ("Что за бѣда?" А буквально: "развѣ воскресеніе мертвыхъ, что-ли, наступаетъ?"). Въ характерахъ прочихъ лицъ также мало правды фактической и психологической. Событіе взято, очевидно, изъ исторіи послѣдней крымской войны. Но какъ же это Сыдки-бей успѣлъ цѣлыя 15 лѣтъ провести въ какихъ-то подвигахъ за свою родину, когда вся-то кампанія продолжалась какихъ-нибудь года три?... Далѣе, что же это за романтическій герой такой, который до того навоевался за свою родину, что въ 15 лѣтъ не вспомнилъ даже про свою родню? Нѣтъ никакихъ силъ вообразить себѣ человѣка, цѣлыми десятками лѣтъ лелѣющаго въ себѣ не чувство, но сознаніе общественнаго дѣла, и притомъ человѣка изъ народа, гдѣ исторія давнымъ-давно уже забыла, что такое значитъ "честный гражданинъ". Къ чему эта. таинственность, которою онъ такъ окружаетъ себя, что даже скрываетъ свою личность отъ Рустемъ-бея? Ужъ въ такомъ случаѣ Исламъ-бей правдивѣе и ближе къ дѣйствительности: онъ просто-на-просто одержимъ какою-то патріотическою горячкою, и это вѣрно: турки и до сихъ поръ склонны въ фанатическимъ вспышкамъ. Но и онъ все-таки ходуленъ: въ немъ слишкомъ много романтизма, даже какой-то сверхъестественности и чудесности: что онъ дважды, сперва съ тремя-стами товарищей, а потомъ только съ двумя спутниками, чуть ли не разбиваетъ цѣлой арміи, да, въ несчастью, въ оба раза у него переломилась сабля -- это можно только разсказывать про сказочныхъ героевъ, а не про обыкновенныхъ смертныхъ. Всего страннѣе личность Зекье. Эта турецкая барышня зачитывается книгами; пламенѣетъ внѣ-гаремною любовью; переодѣвается солдатомъ; мало того: знаетъ и запѣваетъ солдатскія пѣсни -- все это до крайности противорѣчитъ настоящему умственному и нравственному состоянію турчанокъ. Правда, что нѣкоторыя турчанки, впрочемъ, весьма незначительная частъ ихъ, заражены европейскою цивилизаціей; но эта зараза пока не идетъ далѣе модъ, отчего турчанки въ особенности любятъ водить знакомство съ француженками. Въ огромномъ же большинствѣ онѣ остаются по-прежнему притупленными, полудикими затворницами, полагающими все свое призваніе въ хожденіи по гостямъ, базарамъ, да банямъ, и въ куреніи "чигара", т.-е. свертываемыхъ а-ла-франка папиросъ. Скоропостижность всего дѣйствія, гдѣ обыкновенно, съ одной стороны, военныя трубы и пальба пушекъ, а съ другой -- спокойное объясненіе влюбленной пары; раны, болѣзнь и немедленная готовность къ новымъ битвамъ героя Исламъ-бея -- это опять лишено всякой правдоподобности, и въ литературномъ отношеніи есть ребячество, которымъ могутъ услаждаться развѣ лишь самодовольные османлы. Что же остается въ пьесѣ, за вычетомъ изъ нея всѣхъ свойствъ настоящаго литературнаго произведенія въ европейскомъ смыслѣ этого слова? Очевидно, направленіе, тѣ идеи, которыя авторъ хотѣлъ высказать, популяризовать, хотя, можетъ быть, и не совсѣмъ въ удачной литературной формѣ. Но что же это за направленіе? что за идеи, насколько онѣ приближаютъ молодыхъ, образованныхъ (?) турокъ къ европейцамъ? Къ сожалѣнію, мы мало видимъ тутъ прогрессивнаго. Изъ немногихъ, подчеркнутыхъ мною мѣстъ въ пьесѣ явствуетъ, что эти турки, одѣвшись а-ла-франка, отпустивши по краямъ своего бритаго (а все-таки еще бритаго) лба чубъ и научившись болтать по-французски, только воображаютъ себя европейцами; въ сущности же они если и измѣнили въ себѣ свою азіатскую натуру и понятія, то нельзя сказать, чтобы къ лучшему, а скорѣе къ худшему. Фанатизмъ у нихъ остается прежній, только у старыхъ турокъ девизомъ ихъ былъ "Аллахъ", а эти выдумали слово "ватанъ", а-ла-франка; но по-прежнему готовы къ дикому неистовству, въ какому воспламенялъ ихъ кликъ: "Аллалъ, Аллахъ!" У франковъ женщины свободны и принимаютъ участіе въ общественной, жизни. И новые турки, держа своихъ "куканъ" по-прежнему въ клѣткахъ,-- въ книгахъ выводятъ ихъ на арену общественной дѣятельности, да еще какой!-- военной, хотя, впрочемъ, переодѣтыми. Образованіе, какое надо было бы предполагать въ турецкихъ писателяхъ а-ла-франка, настолько поверхностно, что ничуть не открываетъ имъ глазъ на всю безалаберность и безобразность политическаго и соціальнаго строя ихъ "ватана". Союзничество трехъ европейскихъ державъ, происшедшее изъ ложныхъ политическихъ разсчетовъ, эти прогрессисты приписываютъ одной лишь гуманности (инсанійетъ) и цивилизаціи (маданійетъ), которыя будто бы одни и довели означенныя державы до сознанія правды османской. И что же? Эта проповѣдь передовыхъ турокъ не осталась гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Эта гордая самоувѣренность въ своей правотѣ, эта претензія на гуманность и цивилизацію самымъ очевиднымъ образомъ являютъ себя въ настоящую минуту, въ теперешнихъ смутныхъ обстоятельствахъ оттоманской имперіи, когда государственные люди Турціи, вмѣсто должныхъ уступовъ истинной гуманности и цивилизаціи, продолжаютъ коснѣть и упорствовать въ своихъ, покоющихся на исконныхъ дикихъ традиціяхъ, притязаніяхъ.
   Спрашивается: что же могло быть причиною запрещенія пьесы? в долго ломалъ голову надъ этимъ вопросомъ, и все-таки не могъ его рѣшить себѣ удовлетворительно. Противъ турокъ, съ нашей точки зрѣнія, тамъ всего одно только мѣсто, а именно, гдѣ говорится, что "въ ватанѣ, питающемъ тысячъ человѣкъ, теперь не найдется и 40 истинныхъ благожелателей его". Но эта мелочь въ массѣ крупнѣйшихъ явленій въ томъ же родѣ, съ которыми турки давнымъ-давно сжились, и на это указывалось другими турецкими же писателями и раньше, начиная съ XVII вѣка. Самое предосудительное и вредное, съ точки зрѣнія турокъ, должно быть неприличное поведеніе барышни Зекье, которое, въ самомъ дѣлѣ, можетъ развратительно вліять на образъ мыслей турчанокъ, нова полагающихъ свое единственное назначеніе сидѣть въ гаремѣ и быть орудіемъ сладострастія своихъ повелителей. Это единственный мотивъ, дѣлающій пьесу непозволительною къ ея распространенію въ турецкой публикѣ. Но женская эмансипація тутъ не Богъ вѣсть какъ возведена высоко: Зекье если и обращается среди мужчинъ, то въ переодѣтомъ видѣ; а когда пришло время ей открыться, то самъ же Исламъ-бей говоритъ ея отцу: "что тутъ есть тайна; что мальчику неприлично явиться въ общество мужчинъ, ибо это не мальчикъ, а дѣвица изъ Монастыря". Есть еще мотивъ запрещенія; но на него я могу указать развѣ гадательно. Турки "московъ" (т.-е. насъ, русскихъ) терпѣть не могутъ и вообще имѣютъ о насъ какое-то смутное представленіе. Когда, бывало, на вопросъ турка, какой я націи, я предлагалъ ему угадать самому, то онъ переберетъ всѣ извѣстныя ему имена европейскихъ народовъ, и "фарансысъ", и "ингилизъ", и "нимчэ", и "тальянъ", но никогда не скажетъ, бывало, "московъ"; мало того: онъ долго не хочетъ, бывало, вѣрить, когда ему скажешь: "московымъ" (я русскій). Но, при всей своей ненависти, они въ настоящее время питаютъ къ намъ нѣкоторый страхъ въ политическомъ отношеніи. Поэтому мнѣ думается, что запрещеніе такихъ сочиненій, какъ "ватанъ, яходъ Силистра" не было ли результатомъ политической угодливости "москову". Нѣкоторыя вещи, я положительно знаю, были запрещены турецкимъ правительствомъ именно въ этихъ видахъ. Это предположеніе до извѣстной степени подкрѣпляется существующимъ запрещеніемъ на другое подобное же сочиненіе, задѣвающее Россію, а именно на "Мэнзумэи-Севастополъ (Стихотвореніе о Севастополѣ). Оно содержитъ въ себѣ довольно сухой, впрочемъ, для поэтическаго творенія подробный пересказъ разныхъ событій изъ крымской кампаніи и состоитъ изъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ стихотвореній съ особыми заглавіями, въ родѣ слѣдующихъ: "Девлетляринъ иттифаки" (Союзъ державъ), "Мухарабаи Барсъ" (Сраженіе Карское), "Мухарабаи-Синубъ" (Синопское сраженіе) и т. п. Вслѣдъ за стихами, гдѣ описывается какой-нибудь успѣхъ турокъ, помѣщена или "касыда" въ честь султана Абдулъ-Меджида, какъ, напримѣръ, послѣ описанія дѣла подъ Силистріей, или же "Тарихъ" (хронограмма), какъ, напримѣръ, по случаю взятія Севастополя союзниками. Вотъ какъ авторъ начинаетъ свою повѣсть о взятіи Севастополя.
  
   "Цѣлый годъ бился Севастополь.
   Слава Богу, въ воскресенье, онъ взятъ.
   Ты, братецъ, слышать это.
   А вотъ узнай, что происходило до этого.
   Я опишу все, что тамъ было.
   Да такъ опишу, чтобы и спрашивать больше не приходилось.
   Русскіе перешли на другую сторону и стоятъ.
   Они ухъ увидѣли, что надъ ними стряслось.
   "Севастополь ваять, что тутъ подѣлать!
   Флотъ его тоже заразъ погибнетъ".
   Сказали они: "что намъ съ нимъ дѣлать?
   Потопимъ-ка весь, погрузимъ его въ бездну!"
   Слава Богу, все это на русскихъ,
   За злодѣяніе ихъ, совершенное при Синопѣ,
   Господь ниспослалъ по нашимъ желаньямъ.
   Утѣшилъ Господь падишаха исламскаго!" и т. д.
  
   Въ статьѣ о заключеніи мира сперва говорится о томъ, что
  
   "Цѣлыя девяносто лѣтъ уже этотъ врагъ (т.-е. русскіе)
   Всякій разъ побѣждалъ насъ (т.-е. турокъ), чинилъ утѣсненія.
   Страны правовѣрныхъ благоустроены были --
   Врагъ этотъ много изъ нихъ разорилъ.
   Сколько разъ мы выдерживали его удары;
   Но никогда не побѣждали; несли лишь однѣ потери".
  
   И вотъ, наконецъ, говоритъ авторъ, мы стали одолѣвать. А почему? спрашиваетъ онъ дальше, потому что
  
   "Султанъ вселенной, Махмудъ Второй
   Уничтожилъ янычарскій очагъ,
   А учредилъ обученное войско"...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И вотъ, въ этой войнѣ мы вездѣ побѣждали....
  
   Такимъ образомъ и тутъ, мы видимъ, близорукая самоувѣренность не покидаетъ турокъ: и тутъ свои успѣхи они приписываютъ своему ученому войску, а не пособничеству гяуровъ, французовъ и англичанъ.
   Есть еще родъ запрещенной литературы турецкой. Произведенія ея могутъ быть раздѣлены на двѣ категоріи. Въ первой относятся стихотворенія сатирическаго содержанія. Главною причиною запрещенія ихъ, вѣроятно, составляетъ тривіальность и даже вульгарность образовъ и выраженій, которая составляетъ суррогатъ не всегда достающей у турецкихъ сатириковъ истинной ироніи и юмора. Таковы сатиры Неф'и, безусловно запрещенныя, сатиры Сурури, запрещенныя только въ извѣстной редакція. Другую категорію составляютъ произведенія безнравственной дидактики, которыя можно назвать "барковщиной", въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова. Таковы сочиненія Фавильбея "Зенйи-намэ" (Книга о женщинахъ), въ которой описываются физическія качества женщинъ всѣхъ націй; и "Хубан-намэ" (Книга красавцевъ), заключающая въ себѣ подобное же описаніе пальчиковъ. Русскіе въ глазахъ турецкаго эстетика, слава Богу, занимаютъ самое послѣднее мѣсто, кромѣ евреевъ. Циничность этихъ сочиненій искупается отчасти тѣмъ, что оба они написаны очень недурными турецкими стихами. Но верхъ цинизма представляетъ собою сочиненіе подъ заглавіемъ "Баг-намэ" -- Liber coitus, съ рисунками, соотвѣтствующими содержанію текста. Несмотря на запрещеніе, эта неприличная книга имѣла уже два изданія, потому что, должно быть, есть спросъ на нее въ турецкой публикѣ. Случалось, что при мнѣ приходили и спрашивали ее у книгопродавцевъ. Потребность въ безнравственной дидактикѣ такъ, очевидно, велика въ Стамбулѣ, что существуютъ даже сокращенныя, дешевенькія, такъ сказать популярныя въ томъ же родѣ изданія, подъ названіемъ "Та'лим-намэ и зина" (Наставленіе къ непотребству), продаваемыя по піастру за брошюрку. Остальная литературная дѣятельность современныхъ турокъ заключается въ изданіи или перепечатываніи прежнихъ сочиненій, преимущественно историческаго и богословскаго содержанія, а потомъ сказочныхъ, въ родѣ "Тысячи и одной ночи", или басенъ Видная. Оригинальныхъ сочиненій научныхъ вовсе нѣтъ; беллетристическихъ же слишкомъ мало, и они въ томъ же родѣ, какъ и разсмотрѣнныя нами выше. Ужъ чего проще, напримѣръ, составленіе обыкновеннаго словаря -- работа чисто механическая, нетребующая особой научной подготовки и, кажись, весьма сподручная для неподвижныхъ турокъ; а между тѣмъ они пробавляются трудами европейца Родгауза: его словарь арабскихъ и персидскихъ словъ, употребительныхъ въ турецкомъ языкѣ, служитъ теперь настольною книгою у каждаго читающаго книги стамбульца, и выдержалъ чуть ли не десять изданій. Объ исторіи литературы турки и понятія не имѣютъ. Теперь выходить выпусками историко-литературное сочиненіе "Кафилеи-ш-Шу'ара" (Караванъ поэтовъ); но это такой же алфавитный біографическій словарь турецкихъ писателей, какіе существуютъ ровно столько же времени, сколько турки занимаются писательствомъ, хотя авторъ "Каравана" въ первой же тетрадкѣ приложилъ свой портретъ, вѣроятно претендуя на будущую свою извѣстность и ученую славу.
   Что касается переводовъ, то они дѣлаются обыкновенно съ французскаго, и нерѣдка съ англійскаго языка. При этомъ замѣчательно то, что переводятся сочиненія французскихъ писателей XVII и XVIII вв., какъ, напр., Мольера, Фенелона, Вольтера, и т. п. Каковы бы ни были достоинства вышеприведенныхъ писателей, все же они устарѣли для настоящаго времени, съ европейской точки зрѣнія, и сдѣлались достояніемъ исторіи. Выборъ же турокъ свидѣтельствуетъ о томъ, очевидно, что они еще но доразвились до пониманія новѣйшихъ твореній XIX вѣка, и во вкусѣ пока стоятъ на одномъ уровнѣ съ нашими предками конца прошлаго столѣтія. Изъ новыхъ же писателей у нихъ фигурируетъ Жюль Вернъ, фантастическій пошибъ романовъ котораго какъ нельзя болѣе по зубамъ современной читающей и образованной а-ла-франка турецкой публикѣ. Подобныя же вещи, какъ, напримѣръ, историческо-географическое описаніе Хивы, съ обращеніемъ особеннаго вниманія на послѣднія военныя дѣйствія тамъ русскихъ, переводятся, безъ сомнѣнія, въ тѣхъ же политическихъ видахъ, въ какихъ недавно публикуется въ турецкихъ гавотахъ и другое сочиненіе на турецкомъ языкѣ, подъ названіемъ "Саикэи-Зеферъ" (Молнія побѣды), заключающее въ себѣ военную и дипломатическую исторію крымской кампаніи. Судя по тому, что Лондонъ участвуетъ своею техникою въ изданіи подобныхъ сочиненій, невольно думается, что участіе это на самомъ дѣлѣ можетъ быть идетъ и дальше одной типографской техники. Англичане, злобящіеся на насъ за Среднюю Азію и за Востокъ вообще, готовы теперь травить на насъ хоть стамбульскихъ собакъ,-- а не только-что турокъ. Признаки этой травли, не говоря о послѣднихъ событіяхъ, обнаружились также и въ сумасбродномъ проектѣ Багдадской желѣзной дороги, на которую "благодѣтель правовѣрныхъ", покойный Абдулъ-Азизъ, изъ собственной шкатулки ассигновалъ еще въ іюлѣ мѣсяцѣ 1875 года по 400 тысячъ лиръ въ годъ. Султанскій указъ былъ торжественно прочитанъ войску, и чиновники преподнесли султану благодарственный адресъ за такое великодушіе своего повелителя. А насколько было правды и смысла въ этой выходкѣ султана, а равно сколько было искренности въ демонстраціяхъ по этому поводу -- это явствовало изъ отзывовъ самихъ турецкихъ чиновниковъ, которые безъ церемоніи издѣвались надъ проектомъ и въ шутку иногда рекомендовали другъ друга такимъ образомъ: "честь имѣю представитъ вамъ будущаго управляющаго багдадскою желѣзною дорогою". Хоть дѣло это въ сущности пустяшное, а все-таки въ свое время много надѣлало шума, по крайней мѣрѣ въ столицѣ правовѣрныхъ. А отголоски такъ или иначе сообщаются и среднеазіатскимъ туркамъ. Не даромъ же Шерифу-ль-Харамейнъ (предстоятель Мекки и Медины) громитъ въ своихъ проповѣдяхъ равнодушіе мусульманскихъ владѣтельныхъ особъ къ дѣлу ислама въ Средней Азіи. Но европейцамъ-то напрасно разжигать мусульманскій фанатизмъ, который и безъ того горючъ. Несмотря на всю сдержанность и кажущуюся, притворную индифферентность, какую напускаютъ на себя османлы, въ нихъ еще пропасть фанатическаго. Еще и теперь не рѣдкость встрѣчать въ новыхъ книгахъ выраженіе "куффари-хаксаръ" (прахоподобные гяуры). Ужъ что, кажется бы, могло быть индифферентнѣе въ религіозномъ отношеніи версификаціи; а вотъ что находится въ одномъ компилятивномъ по этой части сочиненіи нѣкоего Али-Джемалю-д-Дина. Доказывая, что занятіе стихотворствомъ не противорѣчитъ предписанію корана, авторъ приводитъ мегеммединскіе хадисы (преданія) объ этомъ съ собственными комментаріями въ родѣ слѣдующихъ: "разсказываютъ, что однажды господинъ пророкъ (т.-е. Мегеммедъ) выразилъ мудрое желаніе о томъ, чтобы Хассанъ сочинилъ ругательные стихи: "геджвійетъ", противъ еретиковъ-товарищниковъ (т.-е. христіанъ). Тогда Ибнъ-Маликъ возразилъ ему: "эй, пророкъ, развѣ позволительно заниматься этимъ, когда поэты прямо порицаются и осуждаются священнымъ стихомъ. Поэты суть такіе (люди), которымъ слѣдуютъ одни лишь заблуждающіеся" {Коранъ, Сура ХXVI, стихъ 224.}. На это Мегеммедъ отвѣчалъ: "поистинѣ, вѣрующіе сражаются и мечомъ, и языкомъ своимъ"... Это значитъ, что ругать гяуровъ не только не есть заблужденіе, а даже признакъ прямого шествія къ спасенію; т.-е., стрѣляя въ нихъ языкомъ, поднизаться на пути Божіемъ, значитъ совершать самое настоящее служеніе Богу" {Аруви-Тюрки, Константинополь, 1290 года, стр. 6.}. Теперь, когда всякій мало-мальски грамотный турокъ занимается стихотворствомъ, подобная аргументація совершенно излишня; если же она нашлась готовою въ другихъ сочиненіяхъ, изъ которыхъ Джемалю-д-Динъ скомпилировалъ свою версификацію, то онъ могъ бы ее выбросить безъ нарушенія смысла, или, по крайней мѣрѣ, обойтись безъ собственныхъ комментаріевъ, если бы онъ чувствовалъ всю непристойность ихъ относительно гяуровъ. А что они непристойны, въ этомъ сознавались, искренно или нѣтъ -- Богъ знаетъ, даже нѣкоторые изъ турокъ, и только покачивали головой, когда я имъ показывалъ приведенное мѣсто въ версификаціи.
   Обращаюсь теперь къ періодической литературѣ. Я уже имѣлъ случай сказать, что у турокъ не издается журналовъ. За то газетъ довольно, и въ особенности много сатирическихъ листковъ, которые поминутно появляются и исчезаютъ. О въ этомъ послѣднемъ отношеніи опять-таки замѣтно сходство съ подобнымъ же явленіемъ у насъ въ концѣ прошлаго столѣтія. Я не придаю особеннаго значенія атому факту, но тѣмъ не менѣе какъ-то невольно приходитъ на мысль, что это сходство имѣетъ какое-нибудь соотношеніе съ литературнымъ и вообще умственнымъ развитіемъ современныхъ турокъ. Легко можетъ быть, что на одной степени развитія литературные вкусы направляются къ такимъ предметамъ, а на другой -- въ инымъ. Изъ крупныхъ газетъ турецкихъ можно указать на "Джердею-Хаводисъ" (Череда событій), "Вакытъ" (Время), "Басиретъ" (Наблюденіе), "Шаркъ" (Востокъ), исключая другихъ, тоже турецкихъ газетъ, только печатаемыхъ армянскимъ шрифтомъ. Первая считается оффиціальнымъ органомъ и довольно безцвѣтна; "Вакытъ" и "Шаркъ" тоже не пользуются особенною популярностью. За то "Басиретъ" -- душа всего стамбульскаго грамотнаго люда: въ ловандахъ, въ кофейняхъ, въ кабинетахъ для чтенія, на пароходахъ,-- всюду видишь листы этого турецкаго "Times'а". Составъ этой rasera, какъ и прочихъ, ничѣмъ не разнится отъ состава европейскихъ газетъ. Направленіе "Басиретъ" колоризуется главною цѣлью, которую она преслѣдуетъ -- распространеніе среди турокъ цивилизаціи и правильныхъ quasi-современныхъ взглядовъ на жизнь, разумѣется, сообразно съ тѣмъ, какъ понимаютъ цивилизацію и прогрессъ сами передовые османскіе публицисты. Въ этихъ видахъ въ каждомъ почти нумерѣ "Басиретъ", на мѣстѣ нашихъ передовыхъ статей, вы непремѣнно находите какую-нибудь проповѣдь на тому, значащуюся въ заглавіи статьи. А темы эти обыкновенно въ такомъ родѣ: "Оттоманское единство", "Благородство нравовъ", "Любовь къ ватану" и т. п. Только что-то не думается, чтобы сухія разсужденія, рѣдко связываемыя съ текущими явленіями турецкой жизни, оказывали какое-нибудь разумное, благотворное вліяніе на образъ мыслей читателей "Басиретъ". Эта газета иногда позволяетъ себѣ и либеральныя выходки. Такъ, напримѣръ, въ августѣ прошлаго года она перепечатала изъ "Levant Herald" замѣтку о дефицитѣ оттоманскаго государственнаго казначейства, за что и была "копанмышъ" (закрыта) на нѣсколько времени цензурою. Но въ какомъ видѣ понимается публикой девизъ этого органа, единеніе и прогрессъ османскій, это всего лучше можно видѣть изъ того факта, что къ "Басиретъ" прибѣгаютъ ревнители мусульманскаго правовѣрія, какъ къ единственной газетѣ, принимающей близко къ сердцу подобные интересы. Такъ, въ No 1716, въ январѣ нынѣшняго года, одинъ корреспондентъ пишетъ изъ Бейрута о томъ, что протестантскіе миссіонеры будто бы просто одолѣваютъ мусульманъ; что какой-то мистеръ Мотъ ходить по улицамъ и даетъ по 20 пара мальчишкамъ, которые на его вопросъ: "любишь ли ты Іисуса?" отвѣчаютъ утвердительно. Изъ письма видно, что редакція "Басиретъ" уже разъ послала въ Бейрутъ для раздачи приходскимъ деревенскимъ имамамъ нѣсколько экземпляровъ мусульманскаго полемическаго сочиненія: "Изгару-ль-хаккъ" -- "Доказательство истины" (мусульманства, разумѣется), переведеннаго съ арабскаго на турецкій языкъ. Корреспондентъ благодаритъ редакцію за это; говоритъ, что имамы уже- собираютъ прихожанъ въ мечети и читаютъ имъ вышеозначенное сочиненіе; -- "но,-- говоритъ онъ,-- все-таки этого недостаточно; надо бы напечатать побольше да распространить въ народѣ такую полезную книгу". Въ No 1745 тотъ же корреспондентъ просить "Басиретъ" похлопотать о переводѣ означеннаго сочиненія на мѣстныя нарѣчія и разослать іуда, гдѣ мусульманству угрожаетъ успѣхъ миссіонерской пропаганды. "Басиретъ" на обѣ корреспонденціи отвѣчаетъ съ необыкновеннымъ сочувствіемъ, и въ оба раза призываетъ къ содѣйствію правительство, сперва министерство иностранныхъ дѣлъ, а потомъ министерство народнаго просвѣщенія. Это обстоятельство весьма характерно для газеты, и доказываетъ, насколько широкъ взглядъ современныхъ турецкихъ публицистовъ, руководящихъ общественнымъ мнѣніемъ въ Турціи, если они еще считаютъ совмѣстимымъ стремленія въ прогрессу съ прочностью мусульманскихъ традицій.
   Въ бытность мою въ Константинополѣ выходили слѣдующіе сатирическіе листки съ каррикатурами: "Tiaxpя" (Комедія), "Хыйль" (Фантазія), "Лятифэ" (Шутка), "Лятаифи-Асафъ" (Шуточныя вещи), "Меддехъ" (Рапсодъ) "Гевэзэ" (Балагуръ) и "Кара-Синанъ", издаваемый въ Смирнѣ. Предметомъ насмѣшекъ главнымъ образомъ служатъ дамскія моды. Турки ужасно какъ нападаютъ на женское модничество, и притомъ не только въ своихъ турчанкахъ, но и въ европейскихъ дамахъ. Напримѣръ, турнюру они называютъ въ насмѣшку "Малаховымъ курганомъ". Поводомъ къ этимъ нападкамъ, вѣроятно, служитъ необыкновенная страсть турецкихъ барынь въ французскимъ нарядамъ, вслѣдствіе чего онѣ такъ любятъ водить знакомство съ француженками. Всего страннѣе то, что турчанки доставляютъ себѣ удовольствіе рядиться въ европейскіе костюмы только дома, потому что на улицахъ имъ обязательно являться въ такъ-называемыхъ "фереджэ", нарядѣ весьма похожемъ по своему покрою на нашу священническую верхнюю ризу. Такимъ образомъ туалетъ, который европеянкамъ нуженъ тогда, когда онѣ являются въ обществѣ, у турчанокъ служитъ какимъ-то домашнимъ маскерадомъ. Тутъ иногда дѣло доходитъ даже до шаловливости: мнѣ показывали фотографическія карточки султанскихъ гаремницъ и другихъ турецкихъ аристократовъ не только въ самыхъ крайнихъ декольте, но даже и въ мужскихъ костюмахъ. Разумѣется, не самыя эти привередства даютъ пищу теперешнимъ сатирикамъ, но, главнымъ образомъ, расходы, требуемые тряпочными затѣями барынь. Нападки, впрочемъ, заходятъ иногда ужъ слишкомъ далеко и простираются, напримѣръ, на такія невинныя и положительно необходимыя при константинопольскомъ пекущемъ солнцѣ вещи, какъ зонтики. Но большею частью листки наполняются весьма плоскодонною перебранкою между собою и съ другими газетами: такъ "Карагезъ" (Паяцъ), устами котораго говоритъ редакція "Хыяля", вѣчно препирается съ "Басиретъ". Но во всей болтовнѣ этой трудно разобрать какое-либо опредѣленное направленіе. Любопытна одна каррикатура, помѣщенная въ No 49 "Tiaipя". Представлена чехарда: газеты "Рузнамэ", "Шарвъ" и "Басиретъ" стоятъ нагнувшись; а "Басиретъ", кромѣ того, съ лицомъ вывернутымъ въ спинѣ. На "Рузнамэ" вспрыгнула цивилизація; а внизу подписано: "посмотримъ: можешь ли ты вскочить и на этихъ (остальныхъ)!..." Выходитъ, что цивилизація сильно не по-нутру османскимъ гражданамъ: она имъ кажется какимъ-то наѣздникомъ, осѣдлавшимъ передовыхъ руководителей общества; маленькая надежда есть еще на "Басиретъ", которая озирается назадъ, очевидно намѣреваясь выпрямиться, лишь только цивилизація сдѣлаетъ на нее роковой прыжокъ. Замѣчательно то обстоятельство, что большинство выходовъ со стороны всѣхъ рѣшительно листковъ направлено противъ пароходнаго общества "Ширкэти-хэйрійе", содержащаго сообщеніе между Константинополемъ и окрестностями его вдоль по Босфору и по Анатольскому берегу Мраморнаго моря. Особенно не нравятся туркамъ условные порядки, принятые на пароходахъ этого общества; распредѣленіе времени рейсовъ, тарифъ, пріемъ монеты по биржевому курсу, и правила о взаимномъ отношеніи пассажировъ -- все это порицается публицистами-сатириками. Мнѣ ничего не случалось замѣчать неудобнаго и противнаго общежительнымъ нравамъ въ этихъ порядкахъ, кромѣ развѣ нелѣпаго перегораживанія палубы на двѣ половины, мужскую и женскую, дѣлаемаго въ угоду турецкимъ же обычаямъ; такъ что я не знаю, за чтё турки такъ ненавидятъ это общество. Мнѣ кажется, что именно опредѣленные порядки-то и ненавистны имъ, стѣсняя ихъ непривычную къ этому халатную распущенность и произвольничанье. Въ одной каррикатурѣ, напримѣръ, представленъ турокъ, у котораго виситъ на шеѣ трое часовъ. Встрѣчается съ нимъ его пріятель и спрашиваетъ съ недоумѣніемъ, что это значитъ, что онъ носитъ трое часовъ. "А это,-- отвѣчаетъ острякъ,-- вотъ для чего: по однимъ часамъ я узнаю свое (?) время; подругамъ,-- время рейсовъ "Ширвэти-хейрійе", а по третьимъ -- время поѣздовъ желѣзной дороги {"Тіатру" No 1.}. Мое предположеніе на счетъ того, что туркамъ противна именно европейская порядливость, усвоенная вышеупомянутою пароходною компаніею, которая организована европейцами же, до нѣкоторой степени подтверждается случаями столкновеній, происходившихъ отъ необузданности дикихъ турецкихъ нравовъ, нетерпящихъ никакихъ регулярныхъ ограниченій. Однажды отправляюсь и въ Анадолу-хысаръ. Пароходъ былъ полнехонекъ; но пассажиры все еще продолжали прибывать. Уже раза два пароходные служители передвигали парусину, отдѣляющую женскую половину отъ мужской, увеличивая пространство первой на счетъ послѣдней. У борта усѣлся съ ногами одинъ пучеглазый улемъ и, поставивъ одну ногу треугольникомъ, читалъ "Басиретъ". По палубѣ, по обыкновенію, безпрестанно сновали "кагведжи", предлагая пассажирамъ кофе, шербетъ, шоколадъ и присушеные къ бумажному листу миндальные пирожки. Вышеупомянутый улемъ, для довершенія своего комфорта, спросилъ себѣ кофе, который подается въ крошечныхъ чашечкахъ съ большимъ стаканомъ холодной воды. Когда черезъ нѣсколько времени "кагведжи" пришелъ взять опорожненный приборъ и получить съ потребителя деньга, то улемъ досталъ изъ кармана кисетъ, вынулъ изъ него 20 пара и молча швырнулъ на подносъ, продолжая упорно глядѣть въ газету. Кагведжи говоритъ ему, что у нихъ чашка кофе стоитъ не 20 пара, а піастръ (40 пари). Тогда улемъ оттолкнулъ его съ подносомъ прочь и сталъ орать, говоря, что вездѣ "въ Стамбулѣ" за чашку кофе платятъ только 20 пара. Кагведжи принесъ и хотѣлъ-было показать строптивому улему табличку съ тарифомъ, висѣвшую тутъ же неподалеку на стѣнѣ спуска въ каюты; но тотъ повторилъ свой толчокъ, продолжалъ кричать еще пуще прежняго, говоря, что онъ знать не хочетъ никакихъ тарифовъ, и при этомъ съ какимъ-то торжествующимъ и самоувѣреннымъ видокъ поглядывалъ на остальныхъ пассажировъ, какъ будто бы онъ былъ и правъ. Денегъ же онъ такъ-таки и не заплатилъ. Случаи такого произвола и безцеремонно* ста отношеній, которые безнаказанно творятся лицами привилегированныхъ классовъ въ Турціи,-- нерѣдкость. Кстати приведу ужъ другой казусъ, свидѣтелемъ котораго мнѣ довелось быть въ табачной лавочкѣ, въ приходѣ мечети Мегемедъ-Фатиха. Приходскій кади пришелъ требовать какой-то аманатъ съ торговца этой лавочки. Торговецъ, нужно замѣтить, былъ христіанинъ. Когда онъ сталъ объяснять вади, что аманатъ имъ уже уплаченъ, и представлялъ доводы противъ неосновательности требованій вади, этотъ послѣдній началъ ругаться и въ заключеніе, набравъ полонъ ротъ слюней, заплевалъ ими все лицо безотвѣтнаго лавочника, нисколько не стѣсняясь даже присутствіемъ иностранца. Послѣ этого кади поставилъ передъ дверями лавки стулъ и, завернувъ на одну руку свое длиннополое "джубэ" (верхняя, одежда улемовъ въ родѣ рясы) сѣлъ, продолжая ругаться и изрекать разныя угрозы. Я не дождался конца этой возмутительной сцены и вышелъ изъ лавки. Если въ столицѣ то-и-дѣло натыкаешься на подобныя безобразія, то можно себѣ представить, что творится въ провинціяхъ. Надо видѣть турецкую жизнь во-очію, чтобы представить всю смѣхотворность проектовъ всякихъ реформъ въ Турціи по почину или европейскихъ дипломатовъ, или вожаковъ послѣдней революціи изъ самихъ же турокъ. Спрашивается: кто же будетъ вводить эти реформы -- надутые ли стамбульскіе франты, выучившіеся болтать по-французски и занимающіе, за недостаткомъ нужныхъ людей, по пяти мѣстъ въ столичныхъ учрежденіяхъ, или же пучеглазые улемы, въ которыхъ нѣтъ ни одной капли чувства законности и понятія о какихъ-либо гуманныхъ взаимныхъ отношеніяхъ людей и которые не знаютъ для себя ничего обязательнаго, кромѣ своихъ исконныхъ традидиціоннихъ необузданныхъ нравовъ? Хорошо должно быть правосудіе въ Турціи, если лица, въ рукахъ которыхъ находится оно, не имѣютъ ни малѣйшаго понятія о чувствѣ человѣческаго достоинства и нагло попираютъ его при отправленіи своихъ обязанностей и въ простомъ общежительномъ быту.
  

VI.

   Мнѣ не случилось видѣть судебной процедуры въ чисто-турецкомъ духѣ, гдѣ дѣла разбираются на основаніи "шаріата" и другихъ мегеммеданскихъ законоположеній. Но все же нѣкоторое понятіе я составилъ себѣ объ этой весьма важной отрасли общественно-государственнаго благоустройства изъ того, чти видѣлъ въ "Тиджоретѣ", т.-е. въ коммерческомъ судѣ, гдѣ я присутствовалъ не только въ качествѣ посторонняго зрителя, но и участвовалъ въ разбирательствѣ, въ роли судьи, выбраннаго одною изъ тяжущихся сторонъ. Это учрежденіе помѣщается въ томъ же зданіи, гдѣ и министерство народнаго просвѣщенія и другія правительственныя мѣста, возлѣ мечети Ая-Суфья. Тутъ точно такой же просторъ, такая же вышина и обширность комнатъ, и такая же пустынность и сарайная неуютность, какъ и въ другихъ присутственныхъ учрежденіяхъ Порты. Зала засѣданія похожа на огромную квадратную казарму. Посрединѣ стоитъ большая чугунная печь съ желѣзною, тянущеюся на нѣсколько саженъ трубою, какъ въ какой-нибудь столярной мастерской. Зала эта перегорожена вдоль на-двое грубо сдѣланными и неокрашенными высокими перилами. Одна половина предназначена для публики, другая для тяжущихся. Публикѣ приходится стоять, потому что мѣстъ для сидѣнья не полагается. Пространство, предназначенное для судящихся, опять-таки разгорожено перилами на нѣсколько переходовъ и клѣтокъ, гдѣ должны помѣщаться стороны со своими защитниками. Судъ возсѣдаетъ на возвышеніи, сплошмя идущемъ вдоль всей стѣны, на подобіе нашего баннаго полка. Полъ устланъ соломенными цыновками. Сбоку есть маленькая комната, куда судъ долженъ удаляться для совѣщанія и постановленія приговора.
   Въ день моего посѣщенія Тиджорета назначено было къ слушанію нѣсколько жалобъ турецкихъ подданныхъ съ подданными другихъ государствъ, въ томъ числѣ и съ русскими. Я былъ съ драгоманомъ нашего посольства, весьма обязательнымъ и любезнымъ г. Бѣлоцерковцемъ. Адвокатъ, по соглашенію съ своими вѣрителями, предложилъ меня въ соучастники суда съ своей стороны, какъ это принято тамъ по теперешнему международному исковому судопроизводству. Мы вышли впятеромъ -- двое судей, секретарь, драгоманъ и я -- и возсѣли на платформѣ. Архиваріусъ принесъ бѣлый холщевой мѣшокъ, на которомъ написано по-турецки "Русійе", положилъ его на полъ и сталъ рыться въ бумажныхъ сверткахъ, какъ въ какой-нибудь рухляди, отыскивая относящіяся къ дѣламъ "такрыры" (исковыя прошенія), присланныя въ Тиджоретъ изъ посольства чрезъ особенныхъ турецкихъ чиновниковъ, называемыхъ "мубаширами". Эти мубаширы очень много походятъ на нашихъ судебныхъ приставовъ, потому-что на ихъ же обязанности лежитъ и представлять въ разбирательству тяжебщиковъ, налагать секвестры и т. п. Секретарь прочиталъ суду "такрыръ". Тяжба шла изъ-за наслѣдства. Затѣмъ, адвокатъ истца, простой грекъ, высказалъ свои претензіи; а защитникъ другой стороны вкратцѣ изложилъ доводы неосновательности требованій истца. Предсѣдатель, изъ армянъ, сидѣлъ все время молча и перебиралъ въ рукахъ четки. Удалившись въ совѣщательную комнату, мы сѣли около маленькаго письменнаго столика. Предсѣдатель досталъ изъ ящика крошечный бумажный ярлычокъ и, написавъ на немъ рѣшеніе, спросилъ нашего мнѣнія. Мы выразили свое согласіе съ его приговоромъ, сказавши "Довру, пекъ довру-дыръ" (справедливо, совершенно справедливо). Съ этого ярлычка рѣшеніе должно быть переписано въ протокольную книгу. Вотъ и все. Ни о справочныхъ документахъ, ни о ссылкахъ на статьи закона и рѣчи не было. По объявленіи приговора, мы всѣ сдѣлали себѣ папиросы и закурили. Впрочемъ, мы такъ и остались въ этой комнатѣ: по мнѣнію судей, совершенно безполезно было ходить взадъ и впередъ и только лишь причинять себѣ безпокойство соблюденіемъ формальности гласнаго суда. Слѣдующія тяжбы разбирались уже въ этой комнатѣ, а не въ залѣ. Только всякій разъ, когда должны были войти тяжущіеся, мы тушили свои папироски, и секретарь ставилъ пепельницу съ окурками подъ столъ. Трапезунтскій грекъ взыскивалъ съ турка какую-то сумму денегъ по поручительству его за турчанку, занявшую эту сумму у грека и умершую, не заплативши долга. Грекъ все время улыбался, предвидя благопріятный для себя исходъ процесса. Турокъ же сидѣлъ, уныло понурившись. Прежнимъ порядкомъ прочтенъ былъ такрыръ; турокъ, на спросы предсѣдателя, отвѣчалъ, что онъ поручился, но, вмѣсто всякихъ юридическихъ оправданій, твердилъ только, что онъ "фукара" (бѣднякъ), и что ему негдѣ взять требуемой съ него суммы. Опять предсѣдатель написалъ на маленькомъ рецептикѣ рѣшеніе, спросилъ нашего мнѣнія, на что мы опять отвѣчали: "Довру-дыръ!" Процессъ этотъ рѣшенъ былъ въ пользу претендента-грека. Такъ продѣлано было четыре или пять процессовъ. Затѣмъ мы встали, вышли въ валу, росписались тамъ въ громадной книгѣ, въ которую внесены были протоколы разбирательствъ, и отправились по домамъ.
   Насколько справедливо могутъ рѣшаться судебныя дѣла при такой простотѣ веденія ихъ, опредѣлить было трудно по первому разу. Но мнѣ казалось, что ловкость и изворотливость правительственнаго депутата всегда можетъ дать тотъ оборотъ дѣлу, какой ему желательно, при несоблюденіи всѣхъ формальностей, которыя все таки должны отчасти ограждать истину и предотвращать случайныя отъ нея уклоненія. Перенявъ судопроизводство отъ европейцевъ, турки, очевидно, не такъ-то легко свыкаются съ обрядностью его и считаютъ ее обременительною и безполезною, а потому при всякомъ удобномъ случаѣ стараются избѣгать ея: они не въ состояніи отрѣшиться отъ своей халатной патріархальности, къ которой привыкли цѣлыми вѣками. Эта халатность еще доселѣ въ полной силѣ у нихъ и въ другихъ учрежденіяхъ. Напримѣръ, разъ я былъ въ главномъ штабѣ ("Сераскеръ-капусу"). На дверяхъ внутреннихъ присутственныхъ мѣстъ прибиты крупно написанныя по-турецки и по-французски объявленія, въ которыхъ строго воспрещается входить въ означенныя комнаты постороннимъ лицамъ. Мы сидѣли въ кабинетѣ главнаго начальника штаба. Вдругъ предъ нами предсталъ какой-то оборванный и босой турокъ, и молча остановился въ просительной позѣ. Одинъ изъ "миралаевъ" (полковниковъ), полякъ-ренегатъ, знакомъ руки подозвалъ къ себѣ оборванца и вручилъ ему мелкую монету, послѣ чего оборванный турокъ, сдѣлавъ нѣсколько поклоновъ, удалился. Значитъ, это былъ не кто иной, какъ нищій. Разсказываютъ еще болѣе курьёзныя вещи. Однажды происходило какое-то засѣданіе высшихъ правительственныхъ сановниковъ; вдругъ въ валу засѣданія входитъ портной, съ новымъ вицмундиромъ въ рукахъ, и подноситъ его къ одному изъ членовъ засѣданія. Тогда этотъ важный сановникъ встаетъ безъ церемоніи съ своего мѣста, тутъ же снимаетъ съ себя старый вицмундиръ и примѣриваетъ новый; потомъ обратнымъ порядкомъ снова переодѣвается и садится на свое мѣсто. А ужъ о другихъ, обыкновенныхъ вещахъ, какъ, напримѣръ, о совершеніи намаза въ корридорахъ присутственныхъ мѣстъ и т. п., и говорить нечего: сплошь и рядомъ, бывало, чиновникъ или проситель разстелетъ какую-нибудь тряпку, или же свое верхнее платье, изображающее собою молитвенный коверъ, и начинаетъ власть преусердные поклоны. Точно также на улицѣ зачастую вы встрѣтите офицера, разстегнутаго, выставившаго на-показъ свою полосатую ситцевую рубашку и несущаго въ рукахъ свою саблю. Въ укромныхъ же мѣстахъ, какъ, напримѣръ, въ кофейняхъ, или въ пивныхъ лавочкахъ, офицеры еще менѣе обращаютъ вниманія на общепринятыя правила военной дисциплины: тамъ они снимаютъ съ себя не только сабли, но и сюртуки, и въ такомъ комфортномъ для себя, но весьма непривлекательномъ для окружающихъ, видѣ располагаются пить кофе или пиво и болтать съ другими посѣтителями лавочки.
   Эта бездисциплинность не въ меньшей степени распространена и у нижнихъ военныхъ чиновъ. Первое, что бросилось мнѣ въ глаза, когда мы входили въ Босфоръ, это то, что часовой на одной изъ батарей пролива, положивъ ружье на землю, преспокойно усѣлся, снялъ сапогъ и долго-долго оставался въ такомъ положеніи, поправляя безъ всякаго стѣсненія какія-то принадлежности своего туалета. Подобныя же вещи солдаты позволяютъ себѣ одинаково и въ глазахъ своего начальства, напримѣръ, на торжественномъ парадѣ, который бываетъ каждую пятницу по случаю шествованія его величества въ мечеть на молитву. Еще въ четвергъ съ вечера замѣтно, какъ турецкія дамы толпами направляются къ своимъ знакомымъ, живущимъ по близости султанскаго дворца, или той мечети, куда онъ предпочтительно ѣздить. Это онѣ дѣлаютъ затѣмъ, чтобы на другой день пораньше забраться къ мѣсту церемоніи и выбрать себѣ поудобнѣе пунктъ для наблюденія. Обыкновенно султанъ ѣздитъ въ самую ближайшую мечеть, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дворца. Но деспотизмъ до того сроднился съ духомъ турокъ и ихъ повелителей, что никто никогда, до послѣдняго момента, навѣрное не знаетъ, гдѣ его величеству угодно будетъ вознести свою молитву Аллаху, а также и то, какимъ путемъ онъ отправится -- верхомъ ли на лошади, или въ каикѣ по морю. Утромъ публика кишитъ около "Долма-Багче" (одинъ изъ султанскихъ дворцовъ на берегу Босфора). Войска оцѣпляютъ все пространство, гдѣ должно происходить шествіе. По широкой площади, образуемой шпалерами войскъ, медленно двигаются запряженныя лошаками бочки съ водою, а придворные "тулумбаджи" (пожарные) старательно поливаютъ землю, чтобы не было пыли. Вдоль всего пространства разъѣзжаютъ кареты съ султанскими "кадинями", которыя, не довольствуясь лицезрѣніемъ своего господина у себя въ гаремѣ, желаютъ еще посмотрѣть на него въ гакомъ церемоніальномъ помпѣ. Тискотня и крики непрерывные. Въ другихъ случаяхъ, напримѣръ, на пожарахъ, обыкновенно полиція приводитъ въ порядокъ зрителей, употребляя для этого въ дѣло не только кулаки, но и палки, отъ которыхъ, вѣроятно, долго зудятъ спины у любопытныхъ зѣвакъ; но при этой торжественной церемоніи обязанности полицейскихъ отправляютъ уже сами солдаты, и, правду сказать, грубѣе и наглѣе этихъ дикихъ животныхъ, съ плоскими, скуластыми и узкоглазыми рожами, въ обращеніи съ публикой, трудно себѣ что-либо и представить. Отъ ихъ оскорбленій рѣшительно никто не гарантированъ, будь онъ простой хаммалъ, или прилично одѣтый господинъ, турокъ или иностранецъ -- все равно, хотя обстоятельства дѣла, большею частію, нисколько не даютъ повода къ такому обращенію. Когда я по этому случаю обращался къ одному французу, то онъ отвѣчалъ только: "Vous ne devez pas oublier, que nous sommes en Turquie!" Фронтовое солдаты, пока не начался парадъ, поставятъ ружья въ козлы, разсядутся на землю, сложивъ ноги калачикомъ, закурятъ челора, распиваютъ воду, закусываютъ, ведутъ громкую бесѣду между собою или съ своими знакомыми изъ публики. Но вотъ раздается музыка; солдаты медленно встаютъ, путаясь и цѣпляясь своими широкими штанами за тесаки другъ друга и, наконецъ, кое-какъ выстраиваются. Солдаты дѣлаютъ на караулъ, а начальники ихъ, начиная съ офицеровъ, складываютъ на животъ руки, опускаютъ голову внизъ и остаются въ такомъ положеніи въ продолженіи всего шествія султана. Публика обязана въ это время спустить зонтики и немилосердно печься на солнцѣ; а свитскіе, окружающіе султана, поминутно дѣлаютъ ему книксены, прикладывая персты правой руки въ землѣ, какъ будто стараясь поднять что-то. Затѣмъ, какъ только султанъ вступитъ въ мечеть, въ войскѣ и въ публикѣ водворяется прежній безпорядокъ, который и продолжается до тѣхъ поръ, пока султанъ снова не выйдетъ изъ мечети и не поѣдетъ обратно во дворецъ.
   А все говорятъ, что турки угрюмы и нелюбознательны. Это не совсѣмъ вѣрно: они любознательны, или, вѣрнѣе сказать, любопытны; но только любознательность ихъ какая-то мелочная, сплетническая, "бабья", если такъ можно выразиться. Отсутствіе серьёзнаго взгляда на жизнь, серьёзныхъ интересовъ и потребностей, вѣками упроченная тунеядствомъ лѣнь, какое-то полусонное прозябаніе въ мечтательномъ созерцаніи, витаніе между небомъ и землею развили въ нихъ страсть въ мимолетнымъ, не эффектнымъ фарсамъ, для которыхъ у нихъ есть даже особое спеціальное названіе "тамаша" (зрѣлище). Если, бывало, прохода по базару, несешь подъ мышкою книгу, то знакомые книгопродавцы безъ церемоніи начнутъ дергать тебя за полу, прося показать, какую купилъ книгу, за сколько и у кого. Точно также, когда у меня случилась исторія съ обманщикомъ Хусни-эфенди, нѣкоторые китабджи, замѣтивъ, что я другимъ что-то разсказывалъ съ жаромъ, но не зная въ чемъ дѣло, даже прибѣгала изъ любопытства въ фокусамъ, чтобы заставить меня разсказать имъ о случившемся, потому что, когда я разыскивалъ "кяхью" (старосту) книжнаго ряда, то одинъ говоритъ мнѣ, указывая на сосѣда: "вотъ кяхья, разсказывай ему, въ чемъ состоитъ твоя жалоба", а уже самъ было навострилъ уши, чтобы послушать; но я, разумѣется, уклонился отъ такой безцеремонной эксплуатаціи.
   Страсть къ увеселительнымъ зрѣлищамъ до того велика у турокъ, что они обращаютъ въ такія зрѣлища уличныя драки, которыя я почти ежедневно видѣлъ на улицахъ Стамбула, особенно въ торговыхъ рядахъ. Вмѣсто того, чтобы равнять дерущихся, окружающіе зрители, бывало, еще подзадориваютъ, крича: "вуръ, вуръ!" (бей, бей!) и заливаясь неистовымъ смѣхомъ, если стычка разыгрывалась сильнѣе отъ этихъ поощреній публики.
   Но самое любимое зрѣлище турокъ, это -- иллюминаціи. Такъ какъ константинопольскія улицы до чрезвычайности тѣсны, то иллюминуются обыкновенно минареты мечетей. На нѣкоторыхъ минаретахъ такъ никогда и не снимаются стаканчики изъ разноцвѣтнаго стекла, хотя, по правдѣ сказать, они еще больше уродуютъ и безъ того не особенно привлекательные въ эстетическомъ отношеніи мечети и минареты. Однажды, я засвѣтло еще прохожу черезъ площадь, находящуюся между мечетью Баязидійе и сераскератомъ. Смотрю: миріады разноцвѣтныхъ турчанокъ стекаются къ сераскератской оградѣ и усаживаются рядами на землѣ по обѣ стороны сераскератскихъ воротъ. До заката оставалось еще часа полтора, если не больше. Я спросилъ, что означаетъ эта суетня, поднятая стамбульскимъ бабьемъ. Мнѣ пояснили, что турчанки собрались глазѣть на иллюминацію Баязидійе, устраиваемую по случаю заговѣнья. И что за нелѣпый вкусъ! Правда, когда я издали, а именно съ террасы дома, въ которомъ я жилъ, смотрѣлъ на всю иллюминацію, состоящую изъ двойныхъ или тройныхъ огненныхъ ожерелій, образуемыхъ зажженными вокругъ всѣхъ стамбульскихъ минаретовъ стаканчиками, то она и мнѣ показалась нѣсколько эффектна; но что за удовольствіе сидѣть передъ самой мечетью и пялить глаза на освѣщенную ея верхушку, рѣшительно понять нельзя.
   За то я сподобился зрѣть такую забаву огнемъ, которая только и можетъ придти въ голову сумасброднымъ туркамъ, и подобная которой едва ли встрѣчается еще гдѣ-нибудь на свѣтѣ: я говорю про иллюминацію, устроенную въ день восшествія на престолъ Абдулъ-Азиза вдоль обоихъ береговъ Босфора. Прибрежные султанскіе кіоски, въ особенности кіоскъ Бейкозъ, въ которомъ въ этотъ высокоторжественный день верховный визирь давалъ обѣдъ дипломатическому корпусу, дома нашей, домъ и кіоски египетскаго хедива, сады и склоны холмовъ -- все это буквально было залито огнемъ. Господствующимъ вензелемъ былъ пресловутый гербъ Оттоманской Порты, изображающій звѣзду въ полумѣсяцѣ и сильно смахивающій на изломанное колесо, что какъ нельзя лучше символизируетъ духъ и строй день ото дня разваливающейся Турціи. Но турки ужасно любятъ эту вывѣску и лѣпятъ ее вездѣ, гдѣ только позволяетъ мѣсто, не разбирая, кстати это или нѣтъ. Во многихъ мѣстахъ воздвигнуты были огромныя бѣлыя доски, на которыхъ написано было большущими черными буквами: "Падшагымызъ султанъ Абду-ль-Азизъ чокъ яша!" (Да здравствуетъ нашъ падишахъ султанъ Абдулъ-Азизъ на многія лѣта!) Съ военныхъ пароходовъ и нарочито устроенныхъ плотовъ поминутно вспыхивали фейерверки, походившіе на гигантскія деревья, усыпанныя множествомъ самыхъ разнообразныхъ огненныхъ цвѣтовъ.
   Чтобы хорошенько видѣть всю эту, хоть и безсмысленную, но весьма оригинальную затѣю, я на этотъ вечеръ отправился въ Буюкъ-дере. Тамъ съ однимъ изъ нашихъ посольскихъ мы наняли "каикъ" (особаго устройства узенькій, длинноносый яликъ) и поѣхали кататься по Босфору. Погода была тихая; ночь, какъ и всѣ константинопольскія ночи, была совершенно темная, что, разумѣется, какъ нельзя болѣе благопріятствовало эффекту иллюминаціи. Босфоръ гудѣлъ отъ безпрестанныхъ взрывовъ фейерверочныхъ буравовъ, да римскихъ свѣчей, и отъ шума пароходныхъ колесъ, которые безпрестанно сновали въ этотъ вечеръ по Босфору, катая любопытную публику. Это послѣднее обстоятельство нѣсколько тревожило меня, потому что при малѣйшей оплошности можно было отправиться ко дну, тѣмъ болѣе что каики по конструкціи своей самые эфемерныя и вертлявыя изъ гребныхъ судовъ. Мое предчувствіе не обмануло меня, и я едва не поплатился жизнью за удовольствіе этой прогулки. Во время всего нашего плаванія я настоятельно требовалъ держаться какъ можно ближе къ берегу, но упрямый "каикчи" (лодочникъ) на всѣ мои заявленія только бормоталъ какія-то успокоительныя фразы и ѣхалъ такъ, какъ ему нравилось, т.-е. почти по самой серединѣ Босфора. Вдругъ мы видимъ, что прямо навстрѣчу намъ идетъ пароходъ и, не замѣчая насъ въ темнотѣ, точно нарочно направляется какъ разъ въ ту сторону, куда мы сворачиваемъ. Тогда я, видя явную опасность, вскочилъ на ноги и изъ всѣхъ силъ началъ кричать рулевому. Пароходъ остановилъ машину, и мы успѣли убраться и избѣгнуть неминуемой гибели. Тугъ я спросилъ нашего безтолковаго каикчи, почему у него нѣтъ фонаря, на что онъ мнѣ прехладнокровно отвѣтилъ, что фонарей зажигать не велѣно. А между тѣмъ, когда мы проѣхали дальше, то увидѣли, что на всѣхъ каикахъ были выставлены въ носовой части зажженные фонари. Мы потребовали, чтобъ и нашъ каикчи выставилъ фонарь. Тогда онъ присталъ къ берегу и цѣлые полчаса пропадалъ гдѣ-то, отыскивая, вѣроятно, фонарь. Уставши сидѣть, скорчившись въ каикѣ и почти задыхаясь отъ смрадной вони, которая неизбѣжно царить у тѣхъ береговъ Босфора, гдѣ есть пристани, мы рѣшили высадиться для отдыха на берегъ въ мѣстечкѣ, называемомъ "Календеръ". Именемъ "календеръ" называется особый орденъ дервишей, нищенствующихъ мусульманскихъ монаховъ, несущихъ обѣты въ родѣ назаретскихъ. Тамъ, на самомъ берегу Босфора, находится христіанская часовня Іоанна Крестителя, которая по устройству своему есть не болѣе, какъ низенькій продолговатый съ сводами подвалъ. При ней устроенъ маленькій резервуарчикъ со святою водою, которую пьютъ богомольцы. Іоаннъ Креститель и у мусульманъ значится въ числѣ "пейгамберовъ" (пророковъ) и благочестивыхъ отшельниковъ "календеровъ", потому-то, вѣроятно, и самое мѣстечко зовется "календеръ", что тамъ находится вышеозначенная часовня. Мы тоже зашли въ часовню. Въ ней было довольно много народу и, что всего удивительнѣе, въ толпѣ было нѣсколько турчанокъ, которыя пили святую воду и клали на столикъ деньги. Я спросилъ ихъ: "зачѣмъ вы пьете эту воду?" А онѣ мнѣ говорятъ: "отчего же не пить?! Это "Аллехъ-суй" (Божья вода)". На возвратномъ пути мы поравнялись съ нѣсколькими каиками, въ которыхъ ѣхали турчанки, и одна изъ нихъ затянула пѣсню, пользуясь темнотою, которая покрывала эту вольность гаремной затворницы. Вообще, сколько я могъ замѣтить, въ этихъ несчастныхъ созданіяхъ больше человѣчности и задатковъ въ общительности съ гяурами, чѣмъ въ туркахъ-мужчинахъ; но замкнутость ихъ положенія не позволяетъ развиться въ нихъ этой хорошей сторонѣ ихъ характера и, проявляясь лишь украдкою, не можетъ оказывать своего благотворнаго вліянія на турецкое общество. А между тѣмъ турки упрямо противятся малѣйшему поползновенію своихъ дражайшихъ половинъ откинуть застарѣлые обычаи, которые ставятъ въ такое исключительное положеніе турецкую женщину. Въ этомъ смыслѣ недавно въ "Басиреть" появилась даже статья подъ заглавіемъ "Адабъ" (Благоповеденіе), въ которой высказано негодованіе на то, что нѣкоторыя стамбульскія дамы стали появляться на гуляньяхъ въ "Гёкеу" безъ "яшмаковъ" (вуалей). Даже нашъ каикчи, и тотъ, услышавъ пѣніе турчанки, не замедлилъ сдѣлать на этотъ счетъ такое замѣчаніе: "а бываютъ очень бойкія между кадинями!" сказалъ онъ, обратившись къ намъ. Впрочемъ, нашъ каикчи, видимо, былъ вообще склоненъ къ критическому взгляду на вещи, даже, можно сказать, въ пессимизму. Когда мы восхищались красотою разноцвѣтныхъ огней, поминутно то тамъ, то сямъ вспыхивавшихъ по Босфору, и когда въ воздухѣ раздавался трескъ фейерверковъ, то каикчи съ нѣкоторою желчью и рѣзкими жестами повелъ такую рѣчь: "пуфъ! пуфъ! а съ каждымъ такимъ "пуфъ" летитъ на воздухъ "меджидійе" (монета, стоющая около 1 р. 40 к.)! А бѣднымъ людямъ иногда и ѣсть нечего!"
   У константинопольскихъ христіанъ также сохранились остатки древнихъ обычаевъ увеселительнаго свойства. Такъ, однажды позднимъ вечеромъ я былъ въ посольскомъ домѣ. Вдругъ видимъ большое зарево. Сперва мы думали, что пожаръ; но обычныхъ при пожарѣ криковъ глашатая "янчынъ варъ" не было слышно. Я полюбопытствовалъ, что бы это такое могло быть, и пошелъ на улицу. Такихъ заревъ оказалось не одно въ городѣ, и онѣ происходили отъ костровъ, зажженныхъ въ разныхъ мѣстахъ христіанами, праздновавшими день Ивана-Купала, такъ какъ это было 24 іюня. Костры были зажжены не только на крошечныхъ площадяхъ, но даже и въ узенькихъ переулкахъ. Одинъ столяръ, напримѣръ, натащилъ кучу стружекъ въ уголокъ у стѣны и на моихъ глазахъ запалилъ ихъ. Около пылающаго пламени стояли толпы народа; мальчишки прыгали черезъ огонь; но больше никакихъ другихъ игръ или пѣсенъ не было. И такая опасная забава въ городской тѣснотѣ Константинополя, гдѣ чуть не каждый день бываютъ пожары, не возбраняется безпечною полиціею. Мнѣ говорили, впрочемъ, что теперешній константинопольскій муниципалитетъ, занятый вопросомъ о расширеніи улицъ, очень радъ бываетъ пожарамъ, потому что они, въ силу постановленій, освобождаютъ его отъ необходимости платить домовладѣльцамъ за мѣста, занимаемыя имъ подъ улицы.
  

VII.

   Послѣдняя моя экскурсія была въ знаменитый "Еди-кулле" (Семибашенный замокъ). Вплоть до него проведена конно-желѣзная дорога, извивающаяся по безконечнымъ узенькимъ улицамъ кварталовъ, населенныхъ преимущественно армянами. На этомъ длинномъ и скучномъ пути рѣшительно ничего не встрѣтилось для меня любопытнаго, развѣ то, что мы проѣзжали мимо строившагося дома, и я познакомился тугъ съ турецкой архитектурой. Она у нихъ очень незатѣйлива. Врываютъ извѣстное количества столбовъ, на разстояніи одного или двухъ аршинъ другъ отъ друга и такой вышины, какая требуется для двухъ или трехъэтажнаго дона. Затѣмъ къ нимъ прибиваютъ дощечки, приблизительно въ ладонь шириной и толщиной, и также съ промежутками въ два вершка и больше. Пустое пространство заваливается мусорнымъ мѣсивомъ, и это называется капитальными стѣнами. За то я въ Стамбулѣ не видалъ ни одного почти дома, который бы не скосился въ ту или другую сторону. Внутри та же исторія: полы и потолки состоятъ изъ наклонныхъ плоскостей, направленіе которыхъ опредѣляется кривизною покачнувшагося зданія. И вѣдь не одни бѣдные люди такъ строятъ: большинство огромныхъ палатъ, висящихъ надъ живописнымъ Босфоромъ, извнутри которыхъ виднѣются разрисованные потолки и тому подобныя эфемерныя украшенія,-- все это не что иное, какъ "гроби повапленіи": они только съ виду похожи на настоящіе дома, а въ сущности сдѣланы изъ такого же щепья, какъ и другіе. И ничего, Богъ милуетъ: не случалось, чтобы домъ обрушился и задавилъ своихъ обитателей. Тѣмъ не менѣе небрежность, отсутствіе всякаго понятія объ удобствахъ, не говоря уже объ изяществѣ, въ постройкахъ турецкихъ изумительны. Въ Топханэ, напримѣръ, выстроены двѣ купальни -- мужская и женская. Во-первыхъ, онѣ поставлены въ небольшомъ заливчикѣ, запруженномъ разными лодками и страшно замусоренномъ всякою гадостью, такъ какъ въ немъ незамѣтно никакого теченія. Самыя купальни довольно большія; но какъ онѣ выстроены -- это ужасъ! На тоненькихъ столбикахъ, вбитыхъ въ дно залива, наволочены поперечныя узенькія дощечки, невыстроганныя и неприлаженныя одна въ другой, какъ слѣдуетъ. Въ серединѣ большой ящикъ; вокругъ чуланчики для раздѣванья, у которыхъ вмѣсто дверей придѣланы какіе-то деревянные вѣеры, величиною съ квадратный аршинъ, и на аршинъ же отстоящіе отъ пола. Купаясь въ общемъ резервуарѣ, необходимо, по-турецкому обычаю, имѣть препоясаніе изъ пестрой ткани. Но нежелающіе слѣдовать этому обычаю могутъ купаться въ особыхъ маленькихъ отдѣленіяхъ, которые помѣщаются ни больше, ни меньше, какъ подъ раздѣвальными чуланчиками общей купальни. Все трещитъ и шатается; того и гляди -- рухнетъ. Я тоже съ опасностью жизни разъ выкупался въ одномъ изъ подпольныхъ купальныхъ отдѣленій, и потомъ, разумѣется, закаялся.
   "Еди-кулле" въ настоящее время представляетъ изъ себя необитаемую развалину: только въ нижнемъ этажѣ башни, находящейся у воротъ, живетъ сторожъ. Я постучался. Ко мнѣ вышелъ черезъ маленькую лазеечку, продѣланную въ воротахъ, хаммалъ и впустилъ меня во внутрь. Дворъ, стѣны и башни крѣпости поросли высокимъ бурьяномъ. Первое, что бросилось мнѣ въ глаза -- это лежавшее поперегъ двора длинное деревянное строеніе, какъ будто кто-нибудь столкнулъ его. Сторожъ, на мой спросъ, пояснилъ, что это было рукодѣльное училище для дѣвицъ, построенное, кажется, Али-нашей; но его подмыло дождемъ, и оно шлепнулось всѣмъ своимъ корпусомъ, такъ что теперь видна только крыша, да одна стѣна, подъ которыми покоится остальная часть зданія. По узенькой и крутой каменной лѣстницѣ, прилѣпленной однимъ бокомъ къ крѣпостной стѣнѣ, мы поднялись къ одной башнѣ, вошли внутрь послѣдней и стали взбираться наверхъ. Сдѣлавъ нѣсколько поворотовъ, мы очутились въ совершенныхъ потемкахъ. Тогда сторожъ говоритъ мнѣ: "Давай руку!" Я немножко замедлилъ. Онъ повторилъ свое требованіе: "Давай, не бойся!" Я подалъ ему руку, и онъ провелъ меня до самой башенной террассы. Тамъ онъ указалъ мнѣ на Стамбулъ и прибавилъ: "не правда ли, какъ хорошъ видъ отсюда на Стамбулъ?!" Пока я наслаждался дѣйствительно красивою панорамой, мой чичероне, не стѣсняясь моимъ присутствіемъ, совершилъ одно изъ естественныхъ отправленій на вершинѣ памятника древности. Больше нечего было осматривать. Всѣ башни одинаковы: полуразрушенныя, съ обвалившимися лѣстницами, съ какими-то внизу ямами. Уходя, я далъ обычный бакшишъ сторожу; но онъ не ублаготворился; приперъ калитку и сталъ требовать прибавки, показывая видъ, что въ противномъ случаѣ онъ меня не выпуститъ. Эта выходка окончательно взбѣсила меня; я наотрѣзъ отказался уступить нахалу и вышелъ. Располагая еще достаточнымъ временемъ, я направился къ внѣшнимъ стѣнамъ, въ намѣреніи осмотрѣть все пространство, тянущееся отъ Еди-кулле до Эюба и сплошмя занятое магометанскими кладбищами. У той части крѣпостныхъ развалинъ, которая примыкаетъ къ берегу Мраморнаго моря, разбросано нѣсколько фруктовыхъ садовъ и огородовъ. Я безпрепятственно проходилъ чрезъ эти немудрящіе сады и взбирался на развалины. Но въ "Бупъ-кулле", самую высокую башню, выступающую въ море, я не могъ попасть, потому что ее кто-то обратилъ въ свою кладовую и заперъ на замокъ. На развалинахъ и у прибрежья сидѣли и лежали какіе-то подозрительнаго вида люди. Впослѣдствіи мнѣ турки пояснили, что это большею частью все бродяги и мошенники, запинающіеся грабежомъ, и не мало удивлялись, что я рискнулъ странствовать одинъ въ такомъ очень небезопасномъ мѣстѣ.
   Узнавъ, что отъ Еди-кулле до Эюба вовсе было не такъ близко, какъ я сперва думалъ, я хотѣлъ-было взять верховую лошадь {Въ Константинополѣ хотя и есть извозчичьи кареты, но въ весьма ограниченномъ количествѣ; да и не всюду можно въ нихъ ѣхать, благодаря гористому мѣстоположенію города и тѣснотѣ улицъ. Поэтому большинство публики ѣздитъ верхомъ, причемъ поводельщикъ лошади, по нашему извозчикъ, долженъ бѣжать сзади. Кареты же предназначены главнымъ образомъ для дамъ. Но разъ я видѣлъ одну турецкую матрону, ѣхавшею верхомъ на лошади и притомъ съ мужскою, а не дамскою посадкою.}; но извозчиковъ не оказалось на такой отдаленной окраинѣ города, и мнѣ пришлось все время идти пѣшкомъ, приблизительно верстъ пятнадцать. Я сильно проголодался; но закусить было негдѣ и нечѣмъ: въ изрѣдка попадавшихся у городскихъ стѣнъ кофейняхъ кромѣ кофе, шербету, да смрадныхъ кальяновъ ничего нѣтъ. День былъ воскресный. Я уже было повернулъ поближе къ городу, но увидѣлъ, что кучки народу шли по направленію въ кладбищу Байрашъ-паши на загородную прогулку, и тоже пошелъ за ними туда, въ надеждѣ встрѣтить тамъ что-нибудь для себя интересное. Кладбище Байрашъ-паши, какъ и всѣ почти турецкія кладбища, въ крайнемъ безпорядкѣ и запустѣніи: могильныя насыпи, оправленныя въ кирпичъ, развалились; самыя могилы иныя провалились, иныя затоптаны и сравнялись съ землею; надгробные камни, ставимые, какъ у насъ кресты, стоймя и изображающіе контуръ человѣка въ саванѣ, съ чалмою или фескою поверхъ для мужчинъ, или съ копьевиднымъ букетомъ -- для женщинъ, валяются гдѣ попало и ждутъ какого-нибудь болѣе практичнаго изъ нихъ употребленія. А возможность такого употребленія я основываю на фактѣ: я видѣлъ кладбищенскіе камни, вдѣланные въ стѣны ограды новаго, кажется, артиллерійскаго зданія, и принялъ-было его за кладбище, потому что съ камней не счищены даже и обыкновенныя надгробныя надписи, которыя начинаются обычною арабскою фразою: "Ва гуа-ль-бакве" (Онъ вѣченъ) и на которыхъ означено потомъ имя покойника, время его рожденія и смерти. Я ожидалъ встрѣтить на кладбищѣ однихъ только христіанъ; но, въ удивленію, нашелъ тамъ, и гораздо больше, мусульманъ, въ особенности турчанокъ, которыя группами разсѣлись по всей огромной полянѣ кладбища, болтая и закусывая свою бесѣду сластями. Турчанки такъ любятъ фланировать, что не ограничиваются въ этихъ видахъ почитаніемъ своего мусульманскаго недѣльнаго праздника, пятницы, но и въ воскресные дни шляются по окрестностямъ, гдѣ бываютъ народныя сборища, въ чаяніи поглазѣть на что-нибудь. А поглазѣть нашлось на что и въ этотъ разъ. Въ нѣсколькихъ мѣстахъ сидѣли, окруженные любопытными зѣваками, по двое музыкантовъ, одинъ съ инструментомъ въ родѣ бандуры, скрипки, а другой съ кубышкой, дно которой обтянуто барабанною кожею. Потрещавъ немного, эти артисты балаганили, представляя какія-то смѣшныя сцены. Всѣхъ больше распотѣшилъ публику одинъ пирожникъ: онъ сплясалъ какой-то національный азіатскій танецъ, самое шикозное колѣно котораго состояло въ круговращеніи желудка, затянутаго широчайшимъ поясомъ. Въ награду себѣ за это удовольствіе онъ сейчасъ же преподнесъ по блину окружавшимъ его зрителямъ, которымъ волею-неволею пришлось платиться за это непрошенное угощеніе. Меня окружила цѣлая стая цыганокъ, грязныхъ, со всклокоченными волосами, которыя приставали съ обычнымъ предложеніемъ погадать. Тутъ расхаживала "дондурмаджи" (мороженщики), торговцы съ орѣхами и сухими витушками. Я радъ былъ хоть и этой дряни, чтобы перекусить немножко. Затѣмъ спустился въ оконечности Золотого Рога и отправился на пароходикѣ въ Стамбулъ. И на пароходѣ не обошлось безъ курьёзовъ: во-первыхъ, я долженъ былъ заплатить больше другихъ пассажировъ, сидѣвшихъ на палубѣ, за то, что помѣстился на маленькомъ насѣстѣ, изображавшемъ собою трапъ; во-вторыхъ, "билятчи" (кассиръ, раздающій билеты), постоянно расхаживалъ по пароходу и перегонялъ публику то на ту, то на другую сторону, приговаривая: "О шарфа геченъ: вапоръ довру оладжакъ" (Перейдите на тотъ бортъ: пароходъ будетъ ровнѣе!).
   Въ сумерки я подходилъ къ нашему посольскому дворцу, чтобы повидаться кое-съ-кѣмъ передъ своимъ отъѣздомъ. У воротъ сидѣлъ неизбѣжный старый старикъ Ахмедъ, кавасъ, одинъ изъ янычаръ, уцѣлѣвшихъ во время побоища ихъ при султанѣ Махмудѣ въ 1826 году. Я еще издали видѣлъ, какъ къ нему подошла молодая турчанка, которая поцѣловала его костлявую лапу и присѣла возлѣ него, о чемъ-то разговаривая. Оказалось, что это была его вторая или третья жена. Мы обмѣнялись съ Ахмедомъ привѣтствіями, и онъ, по обычаю, пригласилъ меня сѣсть съ нимъ побесѣдовать, всегдашнею фразою: "Ожуръ бакалымъ" (Садись, поглядимъ!). Ахмедъ большой любитель пива, и на этотъ разъ я же напросился поподчивать его. Я велѣлъ подать ему изъ пивной лавочки, находящейся тутъ же напротивъ въ переулочкѣ, и мы стали болтать съ нимъ. Въ разговорѣ мы какъ-то коснулись дервишей, и Ахмедъ отозвался о нихъ очень неодобрительно, назвавши ихъ "бардаклы -- депришларъ" (дервиши -- стаканники), намекнувъ тѣмъ на ихъ любовь къ бражничанью. Вдругъ мимо насъ идетъ отрядъ солдатъ, снаряженныхъ совсѣмъ по-походному: у нихъ были ранцы за плечами, а къ ранцамъ привязаны какіе-то тазы изъ красной мѣди, вѣроятно котлы для варенія пищи. Я спрашиваю Ахмеда: "куда это они идутъ?" -- "Куда идутъ? дѣлать пафъ-пафъ". Въ это время уже обнаружилось герцеговинское возстаніе.
   На прощанье со Стамбуломъ я побывалъ въ турецкихъ баняхъ: нельзя же было не испробовать этого пресловутаго азіатскаго удовольствія. Я нарочито выбралъ самыя лучшія. Снаружи онѣ, какъ и большинство стамбульскихъ общественныхъ зданій, очень неказистыя: стѣны какія-то черныя, запотѣлыя, поросшія крупнымъ кустарникомъ и оттого потрескавшіяся. Внутри онѣ тоже не болѣе привлекательны. Я не стану описывать устройства ихъ и самаго процесса баненія: все это уже тысячу разъ описано прежде. Скажу только, что я рѣшительно не понимаю, въ чемъ именно заключается прелесть восточныхъ бань! Это окутываніе васъ въ десятки пестрыхъ бумажныхъ тряпокъ, мѣшающихъ свободной испаринѣ, это пощупыванье вашего тѣла мыльщиками и неумѣлая пачкотня, которой они подвергаютъ васъ, наконецъ, эта совершенно ненужная многолюдная свита, сопровождающая васъ изъ одного отдѣленія бани въ другое -- все это нагоняетъ необыкновенную тоску и желаніе поскорѣе отдѣлаться отъ безсмысленныхъ и недоставляющихъ никакой пріятности мытарствованій. А между тѣмъ, эта церемонія обошлась мнѣ въ цѣлыхъ два меджидійе (около 3 рублей), потому что, когда мы выходили изъ бани, то у дверей выстроилась цѣлая шеренга всякихъ прислужниковъ съ протянутыми руками, которые въ одинъ голосъ твердили: "бакшишъ, бакшишъ!"
   Турки и на дорожку угостили меня очень памятнымъ курьёзомъ. На таможенной набережной турецкій чиновникъ, присѣвъ на корточкахъ, необыкновенно усердно рылся въ моемъ чемоданѣ: онъ открывалъ даже маленькія табачныя коробочки съ разною дорожною мелочью -- пуговками, иголками, нитками и т. п., думая отыскать въ нихъ что-нибудь запретное, но не коснулся до- другихъ болѣе важныхъ предметовъ, каковы, напримѣръ, книги, въ числѣ коихъ были и запрещенныя турецкимъ правительствомъ. Между прочимъ, у меня въ чемоданѣ лежалъ небольшой съ неподвижнымъ черешкомъ ножикъ, за который я наканунѣ заплатилъ "черекъ" (около 40 копеекъ), и покаялся, потому что онъ былъ вмѣсто стали сдѣланъ изъ самаго плохого желѣза и гнулся какъ свинецъ во всѣ стороны. Таможенный досмотрщикъ досталъ его, поднялъ кверху и говоритъ: "а, это что?" Я ему отвѣчаю на это, что ножикъ этотъ весьма скверный, и его стоитъ только выкинуть вонъ.-- "Ну, такъ онъ будетъ мнѣ бакшишъ", сказалъ жирный турокъ, и положилъ ножикъ въ боковой карманъ своего разстегнутаго видъ-мундира, изъ-за котораго виднѣлась полосатая ситцевая рубаха. Я, разумѣется, остался доволенъ тѣмъ, что вмѣсто неизбѣжной денежной подачки отдѣлался никуда негоднымъ ножикомъ, на который даромъ были брошены деньга. Затѣмъ сѣлъ въ барку и поѣхалъ на французскій пароходъ, который уже стоялъ подъ парами и готовился въ отплытію изъ Константинополя.

-----

   Какое же вынесъ я впечатлѣніе отъ Стамбула и обитателей его? можетъ быть, спросите вы. Отвѣчу коротко: Стамбулъ за проведенные въ немъ лѣтніе мѣсяцы опротивѣлъ мнѣ до-нельзя. Туристы обыкновенно восторгаются имъ хоть на первыхъ порахъ. Я не испыталъ и этого удовольствія: вся грязь, тѣснота и толкотня до того отшибающе подѣйствовали на меня, когда я ступилъ на стамбульскую землю, что хоть впору было вернуться назадъ на пароходъ и ѣхать во-свояси. Я всячески старался отыскивать въ Стамбулѣ что-нибудь такое, что бы хоть нѣсколько лично изгладить во мнѣ это непріятное чувство; но... не могъ. Что говорить! Босфоръ самъ по себѣ прелестное мѣстечко: и видъ береговъ его ни съ чѣмъ не сравнимъ по красотѣ своей; и воздухомъ его не надышешься; и въ свѣтлыхъ струяхъ его можно освѣжаться безвыходно; но все это замусорено, загажено его теперешними обладателями, почтенными османлы. Этотъ народъ какъ будто-бы взялся доказать, что самый благодатный уголокъ въ мірѣ человѣкъ можетъ своимъ стараніемъ превратить въ какое-то логовище, отъ котораго вѣетъ смрадомъ и помойной ямой. Но можетъ быть османлы, помимо внѣшняго неряшества, сами-то по себѣ хорошій народъ, симпатичный и гуманный въ общежительныхъ отношеніяхъ. И этого нельзя сказать безусловно. Я старался какъ можно быть безпристрастнѣе и объективнѣе въ своихъ очеркахъ, чтобы, не навязывая своихъ собственныхъ чувствъ и выводовъ, дать полную возможность самимъ читателямъ судить о томъ, что я видѣлъ и слышалъ въ Константинополѣ. Это безпристрастіе, эта объективность, я самъ сознаю, мѣстами доведены мною до такой степени, что могутъ, пожалуй, вызвать даже сочувствіе къ туркамъ. Такія сцены, какъ пріемъ меня мустешаромъ министерства народнаго просвѣщенія, какъ участіе во мнѣ господъ софта во время моего столкновенія съ однимъ изъ нихъ, могутъ инымъ показаться даже трогательными и, пожалуй, заставятъ подумать: "а какіе, вѣдь, добрые и симпатичные есть люди между турками!" но не нужно торопиться дѣлать такія заключенія, не нужно описанныхъ мною фактовъ разсматривать особнякомъ, а слѣдуетъ ихъ сопоставить съ другими, которые далеко не въ пользу турокъ. Сколько я ни встрѣчалъ османлы, разныхъ по своему общественному положенію, по своей общественной дѣятельности и состоянію, ни про одного изъ нихъ я не могъ бы искренно сказать: "вотъ прекрасный человѣкъ!" Или это какіе-то подхалюзы, угнетаемые нуждою и ради этого прикидывающіеся добряками, или надутые шарлатаны, не знающіе себѣ цѣны и съ наглостью форсящіе своимъ поверхностнымъ образованіемъ, слѣпо увѣренные въ томъ, что другіе не замѣчаютъ ихъ хлестаковскаго безстыднаго завиранья.
   Возьмемъ хоть, напримѣръ, то вниманіе, какого я удостоился со стороны государственнаго сановника, оказавшаго мнѣ содѣйствіе въ безпрепятственному посѣщенію библіотекъ. Во-первыхъ, я все-таки былъ рекомендованъ ему нашимъ посольскимъ драгоманомъ, а во-вторыхъ, для него ровно ничего не стоило дать отъ себя записку къ библіотекарямъ и даже откомандировать мнѣ въ проводники какого-нибудь Шакира-эфенди. Вѣдь у насъ смотритель училища, или директоръ гимназіи значитъ что-нибудь, а вѣдь тамъ это такой же бѣдный ходжа, какихъ тамъ тысячи, и онъ бы за ничтожный бакшишъ охотно проводилъ меня куда угодно, если бы ему не было поручено этого оффиціально. Что касается до той безцеремонности и простоты, съ какою я доходилъ до всякихъ высокопоставленныхъ лицъ, то это вовсе не составляло чего-нибудь исключительнаго, хоти это кажется диковинкою для насъ, у которыхъ нужна цѣлыми часами тереться въ пріемной, прежде чѣмъ вы сподобитесь лицезрѣть какую-нибудь важную, облеченную саномъ, персону. У турокъ для всѣхъ и ко всѣмъ безпрепятственный доступъ. Я уже упоминалъ о томъ, какъ въ присутствіе главнаго штаба вдругъ явился оборванный нищій, чтобы попросить у членовъ присутствія милостыню. Свидѣтелемъ такой же простоты я былъ и въ гостиной Джевдета-паши, бывшаго въ ту пору министромъ народнаго просвѣщенія. Когда я явился въ его лѣтнюю резиденцію въ Анадолу-Хысарѣ, то первое, что я увидѣлъ -- это круглый низенькій столъ въ огромныхъ сѣняхъ нижняго этажа и мирно завтракавшую около него челядь. Гостиная государственнаго человѣка наполнена была самымъ разнороднымъ людомъ, въ томъ числѣ засѣдалъ и извѣстный намъ изъ предъидущихъ очерковъ плутъ книгопродавецъ Мегеммедъ-эфенди. Посѣтители только при входѣ выказывали нѣкоторую почтительность въ особѣ министра, цѣлуя кончикъ его длиннаго сюртука, а затѣмъ уже держали себя совсѣмъ по домашнему, тутъ же дѣлая и закуривая папиросы и за-просто болтая съ хозяиномъ. Джевдетъ-паша написалъ девять томовъ новѣйшей исторіи Турціи и слыветъ ученымъ мужемъ, почему я и обратился къ нему за нѣкоторыми библіографическими справками. Когда же я спросилъ его, не знаетъ ли онъ, кому принадлежитъ одно, еще пока неизданное, сочиненіе касательно войны Россіи съ Турціей) 1785--87 годовъ, то онъ отвѣтилъ мнѣ: "не знаю", и затѣмъ, не долго думая, обратился въ вышеупомянутому букинисту: "Мегеммедъ-Эфенди, ты не помнишь ли, существуетъ такое-то сочиненіе, или нѣтъ, и чье оно?" Послѣ этого, разумѣется, мнѣ нечего было толковать съ такимъ ученымъ авторитетомъ, который совѣтуется въ вопросахъ науки съ простымъ китабджи.
   Не менѣе удивительна и та безформальность, которая господствуетъ у турокъ въ ихъ Даруль-фунунѣ и благодаря которой я могъ во всякое время посѣщать какія мнѣ было угодно лекціи, испросивъ только словесное разрѣшеніе мудира (ректора). Безспорно, что это превосходная вещь, достойная подражанія. Но только, поясняли мнѣ люди свѣдущіе, это происходило совсѣмъ не отъ особеннаго добродушія османлы; а скорѣе отъ новости дѣла и небывалости такихъ случаевъ, чтобы какой-нибудь европейскій иностранецъ изъявлялъ желаніе поучаться въ ихъ университетѣ. Въ противномъ случаѣ они постарались бы обставить доступъ въ свой Домъ Наукъ такими регламентаціями, при которыхъ бы не оказалось уже никакой возможности проникнуть въ него.
   Знакомству своему съ однимъ слывущимъ за европейски-образованнаго ученаго, и тоже бывшимъ государственнымъ человѣкомъ, я обязанъ былъ рекомендаціи французскаго консула, весьма любезнаго и дѣльнаго человѣка, который извѣстенъ мнѣ былъ своими учеными изслѣдованіями о Турціи. Изъ его-то сочиненій я узналъ и о существованіи ученаго турка, котораго онъ почему-то ужъ очень превозносить въ своихъ ссылкахъ и примѣчаніяхъ, и пожелалъ познакомиться съ этою знаменитостью. Турку польстила и рекомендація, и, какъ я потомъ убѣдился, извѣстность имени его иностранцамъ, изучающимъ Турцію, и онъ принималъ меня съ отмѣннымъ вниманіемъ, даже съ почетомъ. Бывшій министръ народнаго просвѣщенія принадлежитъ, кажется, къ числу ревнителей древнихъ турецкихъ нравовъ и обычаевъ. На немъ всегда былъ надѣтъ длинный полосатый халатъ, плотно запахнутый и подпоясанный кушакомъ, а сверху было на немъ бѣлое, съ широкими рукавами джубе, какое носятъ софта и улемы. Во время нашихъ собесѣдованій онъ всегда забирался съ ногами за широкій диванъ, примыкавшій къ фасадной стѣнѣ дома, и полулежа разваливался у одного изъ оконъ, которыя выходятъ на Босфоръ. Случалось, что онъ забудется, и понемногу сползетъ на полъ и подолгу остается въ такомъ, любимомъ у азіатцевъ, положеніи, такъ что, слѣдовательно, это не было простою случайностью, а нравилось ему, какъ истому турку. Мы съ нимъ просиживали часа по три, по четыре сряду, безпрерывно куря изъ длиннѣйшихъ трубокъ и любуясь прекраснымъ видомъ на Босфоръ, такъ какъ домикъ моего знакомаго находится возлѣ самой высокой башни Румили-Хысарскаго замка. Всякій разъ намъ подавали чай съ буттербродами, и однажды этотъ скромный завтракъ сервированъ былъ въ библіотекѣ, небольшой каменной часовнѣ, построенной особнякомъ среди сада. Ученый показывалъ мнѣ свои рукописи, которые намъ отыскивала на полкахъ и подавала его прехорошенькая девяти-лѣтняя дочка; читалъ мнѣ свой переводъ "Телемака", сообщалъ мнѣ нѣкоторыя свѣдѣнія касательно турецкой литературы и исторіи. Самъ онъ больше всего интересовался знать, какія у насъ есть изданія на тюркскихъ языкахъ, и какимъ бы путемъ можно было легче пріобрѣтать ихъ. Мы бесѣдовали вообще о разныхъ разностяхъ; но никогда почти не касались политики. Разъ только, и то мимоходомъ, онъ отозвался о нашемъ послѣ, и, разумѣется, съ невыгодной стороны. Оно и естественно, потому что турки сильно не долюбливаютъ генерала Игнатьева, и не иначе называютъ его, какъ бююкъ-джасусъ (большой шпіонъ). Такимъ образомъ, все, кажись, вело къ тому, чтобы поселить во мнѣ самое восторженное чувство признательности и уваженія въ личности моего знакомаго, еслибы не одно обстоятельство, которое разочаровало меня въ этомъ человѣкѣ и даже просто породило во мнѣ озлобленіе противъ него, а именно: онъ самымъ наглымъ образомъ лгалъ на каждомъ шагу и безъ всякой видимой необходимости. Поведетъ ли, бывало, въ свой садъ, указываетъ на старыя деревья и говоритъ, что это самъ ихъ выростилъ; спросишь ли его про какую-нибудь книгу, онъ говорить, что это его сочиненіе. Разъ онъ преподноситъ мнѣ въ подарокъ книгу "Мифтаху-ль-Тефасиръ" какъ свое произведеніе, а когда я прочиталъ введеніе, то тамъ авторомъ оказывается совсѣмъ другое лица. Про сборникъ іурецкихъ пословицъ, сдѣланный нѣкій мъ Шинаснэфенди, сказалъ, что это онъ далъ Шинаси, а тотъ только напечаталъ его.
   Даже про Тарихи-Джевдетъ онъ не посовѣстился сказать, что они сообща съ Джевдетомъ сочиняли исторію, носящую въ печати имя послѣдняго. Но окончательно я возненавидѣлъ его вотъ по какому случаю. Одинъ китабджи предлагаетъ мнѣ купить рукопись и даетъ мнѣ ее на просмотръ. Я ѣду съ ней къ своему знакомому ученому и прошу сказать мнѣ, чьего сочиненія эта рукопись, такъ какъ въ ней не означено было имени автора. Онъ пошевырялъ ее и говоритъ съ усмѣшкой: "да это давно ужъ напечатано мною: это исторія А'аля-эфенди; рукопись эта ничего не стоитъ". Возвратившись домой, я покупаю печатное изданіе и сравниваю съ нимъ рукопись. Оказывается, что рукопись содержитъ въ себѣ продолженіе, и притомъ самую интересную часть, исторіи А'али: въ пяти печатныхъ томахъ заключается лишь сокращенная всеобщая исторія, а въ рукописи исторія Турціи со множествомъ подробностей о событіяхъ, современныхъ автору. Опять я ѣду къ ученой знаменитости и представляю ему результаты своихъ справокъ. Тогда ученый враль безъ зазрѣнія совѣсти говоритъ мнѣ: "нѣтъ, это вздоръ; вы ошиблись: печатное изданіе въ семи, а не въ пяти томахъ!" Послѣ этого, я обошелъ всѣ стамбульскія книжныя лавки, и всѣ торговцы въ одинъ голосъ твердили, что "Кюнгуль-Ахбаръ" въ пяти томахъ, и тѣ изданы лѣтъ пятнадцать тому назадъ; а плутъ Мегсммедъ-эфенди прибавилъ, что продолженіе ея никогда не будетъ издано, потому что и изданнаго-то дѣвать некуда, плохо расходится. Подобная же исторія произошла у меня съ почтеннымъ пріятелемъ и по поводу покупки книгъ. Онъ вызвался пріобрѣсти для меня какія угодно книги дешевле, нежели на рынкѣ; и когда я явился къ нему за ними, то оказалось, что книги обойдутся мнѣ нисколько не дешевле, чѣмъ бы я самъ ихъ купилъ; а отказаться было неловко, и я предложилъ вмѣсто денегъ выслать ему татарскіе дублеты нашей императорской Публичной библіотеки, для которой и пріобрѣтались книги. Но послѣднія политическія событія помѣшали мнѣ ко времени исполнить принятое мною обязательство. Чему же приписать такое поведеніе турецкаго ученаго, какъ не тому закоренѣлому деспотическому взгляду турокъ, по которому они считаютъ все для себя позволительнымъ, не признавая себя ни передъ кѣмъ и ни за что нравственно-отвѣтственными, т.-е. если важное, или само считающее себя важнымъ лицо, вретъ, то остальныя должны только слушать его и не смѣютъ возражать. Или же это проистекало въ ученомъ хвастунѣ изъ предположенія недостаточности опыта и свѣдѣній у другихъ: "что, молъ, ни совру: все сойдетъ ладно, гдѣ имъ распознать!" Но это есть уже чистое нахальство и безцеремонное неуваженіе въ достоинству другихъ.
   Другой ученый турокъ, съ которымъ я велъ знакомство и видѣлся не менѣе четырехъ разъ въ недѣлю, былъ какъ-то наивнѣе и откровеннѣе въ своихъ бесѣдахъ и любилъ толковать о политикѣ и общественной жизни своего драгоцѣннаго отечества. Онъ безъ застѣнчивости порицалъ нѣкоторые порядки и обычаи въ турецкой жизни; но также не чуждъ былъ предразсудковъ, составляющихъ главный тормазъ для цивилизаціи османлы. Напримѣръ, онъ высказывалъ свое намѣреніе жениться на христіанкѣ, чтобы ему можно было являться съ своею супругою подъ ручку въ общественныхъ собраніяхъ, чего не дозволяется турчанкамъ. Но, случалось, что я раздражу его, бывало, своими возраженіями, и на него находило какое-то вдохновеніе, въ которомъ онъ уже начиналъ трактовать въ чисто-турецкомъ духѣ и такимъ образомъ самъ опровергалъ свои прежнія разсужденія о замкнутости женщинъ. На видъ онъ добрый былъ человѣкъ и склонный къ гуманности, но взглядъ его на своихъ соотечественниковъ другихъ націй ничѣмъ не отличался отъ фанатическаго образа мыслей другихъ закоснѣлыхъ турокъ. Разъ какъ-то зашла у насъ рѣчь о покореніи русскими Кавказа, и онъ вдругъ говоритъ: "вотъ то же было у насъ съ Черногоріей. У насъ была постоянная война съ нею. А отчего? Оттого, что покойный султанъ Абдулъ-Меджидъ былъ слабаго характера. А какъ вступилъ на престолъ Абдулъ-Азизъ, то велѣлъ покончить во чтобы то ни стало съ Черногоріей: и ее Равнымъ образомъ, когда мы толковали о томъ, что у насъ многимъ европейцамъ, а въ особенности нѣмцамъ, лучше живется, чѣмъ кореннымъ русскимъ, онъ вдругъ повелъ такое разсужденіе: "вотъ-вотъ, это совершенно какъ у насъ. Теперь намъ, османлы, хуже всѣхъ жить въ Турціи: всѣмъ прочимъ націямъ дается больше всякихъ льготъ, предоставляется больше правъ и всякихъ послабленій, чѣмъ намъ, природнымъ османламъ". Очевидно, что подъ этими льготами, правами и гарантіями наивный ходжа разумѣлъ тѣ ничтожныя гарантіи, которыя въ послѣднее время съ такими усиліями выхлопотаны иностранными державами у Порты. Какъ вамъ понравятся подобныя воззрѣнія? А между тѣмъ ходжа этотъ одинъ изъ лучшихъ турокъ, съ которыми мнѣ приходилось имѣть дѣло: онъ свободно читаетъ и говоритъ по-французски; знакомъ съ нѣкоторыми европейскими писателями. Что же сказать о массѣ, которая доселѣ коснѣетъ въ невѣжествѣ и проникнута фанатизмомъ. Въ Стамбулѣ бѣдность ужасная: нищіе на каждомъ шагу; турчанки въ лохмотьяхъ и съ грудными дѣтишками, подвязанными за плечами въ видѣ котомокъ, выпрашиваютъ на пропитаніе и не пренебрегаютъ даже подаяніемъ гяуровъ. Но вотъ, иной разъ стоишь у книжной или другой какой-нибудь лавки. Какая-нибудь оборванная женщина дергаетъ тебя своими смуглыми, грязными, костлявыми руками и безотвязно просить подать ей. Вдругъ лавочникъ-турокъ свирѣпѣетъ и кричитъ: "уштъ, гайдэ! гайдэ? (пошелъ! пошелъ прочь!)" и затѣмъ обращается ко мнѣ: "бу чинганэ дыръ, (это -- цыганка, или негритянка!). Какъ будто на все равно, какой націи голодающій человѣкъ! Пресловутые передовые дѣятели послѣдней революціи, софтк, въ этомъ отношеніи хуже, чѣмъ кто-либо другой. Такъ они обходительны, охотно поболтаютъ съ вами отъ нечего дѣлать; но попробуйте съ ними серьезно поговорить о человѣческихъ отношеніяхъ, и они тутъ выкажутъ все свое невѣжество и грубую фанатическую закоснѣлость. Я однажды часа три пробесѣдовалъ въ чайной лавочкѣ въ обществѣ одного софта, "забита" (офицера) изъ бѣглыхъ ширванцевъ, и хозяина лавочки. Забитъ, между прочимъ, разсказалъ двумъ другимъ собесѣдникамъ о томъ, что мы, русскіе, ужасна безнравственный народъ, потому-что въ банѣ не одѣваемъ препоясанія, обычнаго у мусульманъ. Лавочникъ сперва не повѣрилъ и обратился ко мнѣ, дружески ударивъ меня по плечу: "ну, вотъ мы ужъ давно съ тобой знакомы: ты часто заходишь ко мнѣ пить чай; скажи, намъ, пріятель, правда ли то, что разсказываетъ забитъ". Когда я сказалъ, что правда, то онъ просто истерически расхохотался, покачивая голового; а софта, только что-то бормоталъ про себя. Въ продолженіи цѣлаго нашего разговора мои собесѣдники время отъ времени повторяли одну фразу, съ благоговѣніемъ возводя глаза кверху: "исламъ, о инджашей дыръ!" (Исламъ, о -- это тонкая вещь!). Въ концѣ-концовъ офицеръ говоритъ мнѣ: "ну, послушай, что же думаешь: въ рай всѣ войдутъ?" -- Я на это отвѣчаю ему: "полагаю, что всѣ порядочные люди, и кто бы они ни были". Забитъ махнулъ, рукою, многозначительно произнеся: "тамамъ!" (ну, довольно!), подпоясалъ свою саблю и молча вышелъ изъ лавочки; а софта вылупилъ на меня свои глаза въ какомъ-то тупомъ недоумѣніи, оставивъ на нѣсколько времени сосать свой кальянъ.
   Въ характеристикѣ этихъ святошъ я могу привести еще слѣдующій случай. У меня завелись знакомые софта, которые захаживали во мнѣ побесѣдовать и попить московскаго чаю. Одинъ изъ нихъ занимался переписываніемъ для меня рукописей. Его звали Шерифъ-эфенди, бѣглый симферополецъ, лѣтъ 15--20 тому эмигрировавшій въ Турцію. Вотъ этотъ самый Шерифъ-эфенди однажды пришелъ во мнѣ подъ вечеръ. Наступалъ закатъ, время вечерняго "намаза" (молитвы). Тогда Шерифъ обращается ко мнѣ и говоритъ, умильно кивая головою: "вотъ что, пріятель: позволь мнѣ совершить тутъ у тебя молитву: я только два-три "рикь' ата" (поклона) сдѣлаю". Я, разумѣется, не отказалъ въ такой просьбѣ и удалился на нѣсколько минутъ изъ своей комнаты, подивившись только старовѣрскому религіозному формализму, на которомъ зиждется все бытіе мусульманскаго общества.
   Съ другимъ софта я разговорился на счетъ того, чѣмъ онъ живетъ. "А вотъ,-- говорить онъ,-- я занимаюсь перепискою; по праздникамъ читаю въ мечетяхъ куранъ, въ качествѣ умѣлаго хафиза. А ужъ если совсѣмъ придется плохо и нечего будетъ ѣсть, такъ пойду служить въ войско: у его величества, падишаха нашего, найдется для меня кусокъ хлѣба!!"
   Рядомъ съ религіознымъ изувѣрствомъ въ туркахъ въ сильнѣйшей степени развита ненависть политическая въ европейцамъ. Я не забуду, какъ кассиръ пароходнаго общества "Ширвэтихэйрійе" бранилъ самыми площадными ругательствами одного мальчика за то только, что тотъ, узнавая о времени отправленія парохода, спросилъ турка-кассира: "въ четвертомъ часу а-ла-франка, или а-ла-турка?" -- "Ишь ты, нашелъ тутъ а-ла-франка, въ Турціи: это, можетъ быть, только въ какихъ-нибудь магазинахъ вонъ тамъ, въ Перѣ, считаютъ а-ла-франка!!" твердилъ не на шутку расходившійся патріотъ-османлы.
   А вотъ и еще одинъ случай. Однажды я прохожу мимо мечети Ени-Джами и вижу на площадкѣ огромный кругъ народа, образовавшійся около какого-то человѣка. Подхожу ближе, смотрю: стоитъ босоногій съ зеленымъ тюрбаномъ на головѣ "ходжа" (меккскій богомолецъ) и нараспѣвъ рецитируетъ, съ жестами, поученіе приблизительно такого содержанія: "здѣсь, на землѣ, рай принадлежитъ гяурамъ. Вотъ тамъ (указывая на Перу) какія у нихъ выстроены большія палаты! Но придетъ азраилъ (ангелъ смерти), и все это пойдетъ прахомъ!" Когда ходжа окончилъ свою фанатическую проповѣдь, благочестивые слушатели стали подходить къ нему и совать ему въ руки деньги, въ томъ числѣ было и нѣсколько солдатъ.
   Вотъ, какъ вспомнишь все это, то невольно станетъ грустно слышать разныя бредни насчетъ возрожденія Турціи и цивилизаціи османлы; грустно не относительно самихъ турокъ, обреченныхъ погибнуть подъ безвыходнымъ нравственнымъ гнетомъ распѣвающаго ихъ мусульманскаго міросозерцанія, а за европейцевъ, которые кощунственнымъ образомъ приносятъ высоко-гуманныя христіанскія убѣжденія въ жертву своимъ барышническимъ разсчетамъ и силятся поддержать политическое существованіе народа, религіозно-нравственные принципы котораго обязываютъ его въ непримиримой враждѣ и въ отрицанію мирнаго общенія со всѣми не-мусульманами. И къ чему было трогать турокъ европейцамъ? Они бы преспокойно, какъ и множество другихъ варваровъ, вымерли постепенно сами собою, и память о нихъ изгладилась бы съ лица земли. Нѣтъ, европейскіе друзья ихъ начали имъ толковать о прогрессѣ, цивилизаціи; стали совѣтовать имъ завести у себя и то, и другое, и третье. Турки говорятъ: "да у насъ денегъ нѣтъ!" -- "Ничего, мы вамъ дадимъ въ долгъ". И научили турокъ жить въ долгъ. Имъ это и понравилось: они узнали, что можно не только грабить христіанскую райю, но и благовиднымъ образомъ потягивать изъ кармановъ независимыхъ отъ нихъ франковъ, ничего при этомъ не теряя и ничѣмъ не рискуя. Но что же выигралъ отъ этого цивилизованный міръ? Турки нисколько не измѣнились въ лучшему, не сдѣлались образованнѣе и человѣчнѣе, не измѣнили своихъ прежнихъ отношеній въ европейцамъ: ни на Іоту не сблизились съ ними, не полюбили ихъ. Напротивъ: считая ростовщичество, въ какой бы оно формѣ ни проявлялось, дѣломъ низкимъ, турки стали еще высокомѣрнѣе и съ меньшимъ уваженіемъ смотрятъ на европейцевъ и еще подозрительнѣе и уклончивѣе ведутъ себя въ международныхъ сношеніяхъ. Желаніе европейской спекуляціи эксплуатировать ихъ въ своихъ разсчетахъ, они, въ своемъ высокомѣрномъ ослѣпленіи, принимаютъ за дань вниманія и уваженія, на которую будто бы даетъ имъ право ихъ цивилизованность и высокое политическое положеніе. А вся цивилизованность ихъ пока заключается въ томъ, что они подобрали въ арабскомъ словарѣ слова цивилизащя (маданійетъ), гуманность (инсанійетъ) и т. п.; выучились болтать по-французски и переняли франтовство и чопорность парижскихъ денди и лондонскихъ джентльменовъ, и только. Самыя поверхностныя, самыя отрывочныя формы европейской культуры, перенесенныя на почву Турціи, являются какими-то каррикатурами, и потому, сколько бы ни писалось о Турціи, всегда будетъ о чемъ писать не безъ интереса для европейскихъ читателей: страна эта какъ-бы самою судьбою обречена быть вѣчно источникомъ самыхъ забавныхъ курьёзовъ, разоблачающихъ варварство и непоправимую отсталость во всѣхъ отношеніяхъ османлы и полную невозможность для нихъ стать когда-нибудь въ одинъ уровень съ прочими цивилизованными народами.

В. С--въ.

"Вѣстникъ Европы", No 9, 1876

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru