Смирнов Александр Платонович
Родимый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

РОДИМЫЙ.

(Разсказъ).

   -- Родимый, ты говоришь? Что-жъ это, прозвище, значитъ, такое, фамилья?
   -- Фамилья, дядя Иванъ.
   -- Гм... Ну, посмотримъ, каковъ-то будетъ... Вотъ если такой-же, какъ и Карла Богданычъ, -- сохрани Господи и помилуй!.. Тотъ не лечилъ, братецъ ты мой, а морилъ людей, да... потому, дѣла совсѣмъ не зналъ...
   -- Не зналъ, дядя Иванъ, это вѣрно.
   -- И все у него, теперича, только языкъ одинъ... Дядя Иванъ ухмыльнулся. Брюхо теперь заболѣло, языкъ ему покажи; боль въ боку, ломъ въ спинѣ, -- тоже языкъ... Да что она, въ языкѣ, что-ли, болѣзнь-то, сидитъ, прости меня Господи!.. Такъ ты говоришь, сегодня?
   -- Сегодня, къ вечеру, полагать надо. Въ управѣ мнѣ говорили давеча; ѣздилъ туда я.
   -- Да-а! протянулъ дядя Иванъ и погладилъ бороду.-- Дай-то Господи, право!.. Кабы да добрый, хорошій человѣкъ былъ, да дѣло-бы свое зналъ, какъ слѣдуетъ... Дѣла-то ему у насъ нонѣ много будетъ...
   -- Много, дядя Иванъ! Горячка эта проклятая, -- чтобъ ей пусто было! опять по селу ходитъ... Никакъ ужъ человѣкъ десять померло...
   -- Больше, Петруша. Десятка полтора будетъ.
   -- Ишь ты! А мнѣ Ѳедосеичъ сказывалъ...
   -- Тсс!.. молчи! Не говори ты мнѣ про этого Ѳедосеича! И дядя Иванъ сдвинулъ брови. Я бы такого фершала да помеломъ изъ села-то, въ три шеи!.. Пьянствуетъ только, каналья, и ни бельмеса не смыслитъ...
   Гдѣ-то вдали послышался колокольчикъ -- все ближе, ближе... Дядя Иванъ отворилъ оконце и глянулъ на улицу.
   Былъ сѣрый осенній денекъ; по небу плыли тучки. Холодный, порывистый вѣтеръ срывалъ пожелтѣвшіе листья съ деревьевъ и кружилъ и крутилъ ихъ въ сыромъ воздухѣ. Утромъ лилъ дождь и сильно размылъ дорогу. Грязь была страшная, непроходимая. Вонъ коровенка плетется по этой грязи и вязнетъ въ ней чуть не по брюхо. Мрачно, уныло какъ-то глядятъ сѣрыя избы, все больше одноэтажныя, съ кровлями, крытыми почернѣлой соломой. Онѣ въ безпорядкѣ разбросаны но обѣимъ сторонамъ почтовой дороги. Кой-гдѣ виднѣются огородики: пятьшесть грядокъ капусты, моркови, рѣпы, желтѣютъ подсолнечники. Избы идутъ вкривь и вкось и, наконецъ, совсѣмъ пропадаютъ за жидкимъ, чахлымъ лѣскомъ.
   Да, некрасиво сельцо Подберезное! Мало въ немъ чистыхъ и свѣтлыхъ избъ. Одна только церковь во имя Ильи пророка украшаетъ его. Она стоитъ на самомъ концѣ села, на холмѣ; въ оградѣ ея разрослись густыя, раскидистыя березы и липы -- такъ разрослись, что изъ-за нихъ чуть-чуть выглядываетъ позолоченный крестъ низенькой колокольни. Да, церковь только, да волостное правленіе и скрашиваютъ село. Ну, станція еще, пожалуй, почтовая. Вонъ она -- большой двухъ-этажный домъ, выкрашенный свѣтло-зеленою краской; передъ крыльцомъ верстовой столбъ, фонарь.
   А колокольчикъ все ближе и ближе. Вонъ показался и тарантасъ, запряженный тройкой почтовыхъ лошадокъ. Мужчина сидитъ въ немъ какой-то, рядомъ съ нимъ женщина.
   -- Да ужъ не онъ-ли это, не дохтуръ-ли? говорилъ дядя Иванъ. Сходить, узнать, что-ли...
   Онъ сдернулъ съ гвоздя кафтанъ, съ мѣдной бляхою на груди, взялъ палку и вышелъ на улицу.
   Колокольчикъ звякнулъ еще разъ и замеръ. Тарантасъ остановился у станціи.
   -- Ну, слава Богу, пріѣхали! говорилъ молодой человѣкъ лѣтъ 27, съ блѣднымъ, худымъ, но крайне добрымъ лицомъ. Устала, Оля? Порастрясло?
   -- Устала, Володя.
   -- А Коля спитъ?
   -- Спитъ. И женщина заглянула въ глубь тарантаса. Тамъ въ сѣнѣ лежалъ, свернувшись калачикомъ, мальчикъ лѣтъ 3--4 и крѣпко спалъ.
   -- Разбудить надо.
   Дядя Иванъ подошелъ къ тарантасу и снялъ шапку.
   -- Дозвольте спросить, вас... кродіе, заговорилъ онъ: -- вы не дохтуръ-ли будете?
   -- Докторъ. А что?
   -- Да такъ-съ... съ пріѣздомъ имѣемъ честь васъ поздравить! и онъ поклонился. Фатера здѣсь отведена вамъ отъ земства... Изволите знать?
   -- Знаю. А далеко?
   -- Близёхонько, вас... кродіе, -- рукой подать... Вонъ, на той улицѣ, пятый домъ съ краю...
   -- Ты староста?
   -- Точно такъ-съ.
   -- Ну, такъ садись, поѣдемъ.
   Дядя Иванъ присѣлъ на козлы, и тарантасъ опять поплелся впередъ.
   -- А гдѣ-же больница здѣсь? спрашивалъ, оглядываясь, пріѣзжій.
   -- А вонъ она, вас... кродіе, -- и дядя Иванъ ткнулъ пальцемъ. Низменный домикъ такой... Изволите видѣть?
   -- Гм!
   Домикъ былъ неказистъ: низенькій, покосившійся какъ-то на-бокъ, съ вросшими въ землю оконцами.
   -- Сыро, должно быть, тутъ!
   -- Да, есть эта сырость самая.
   -- Ну, а больныхъ много?
   -- Много, вас... кродіе... Горячка теперь у насъ...
   Пріѣзжій вздохнулъ.
   -- Немудрено, говорилъ онъ:-- мѣстность здѣсь очень сырая, болотистая... Ну, а дѣтскихъ болѣзней нѣтъ? Дѣти не помираютъ?
   -- Дѣти мрутъ, вас... кродіе. Страсть сколько! И теперь вонъ... Горломъ все...
   -- А-а!.. Дифтеритъ, значитъ?
   -- Онъ самый-съ...
   -- Тпру!.. Тройка остановилась у маленькаго одноэтажнаго домика съ палисадникомъ, довольно чистенькаго на видъ. Пріѣзжіе вышли. Дядя Иванъ помогъ имъ перенести вещи. Ихъ было очень немного: два небольшихъ чемодана, узелъ да сундучокъ.
   -- Спасибо, голубчикъ! говорилъ докторъ. На, вотъ, тебѣ на чай! И онъ далъ ему два пятіалтынныхъ.
   -- Помилуйте, вас... кродіе! за что-же?
   -- Возьми, возьми, пригодится!
   -- Покорнѣйше благодаримъ-съ!
   "Гм! Баринъ, какъ видно, добрый, думалъ дядя Иванъ, направляясь къ дому. Вотъ только дѣло-то какъ, -- знаетъ-ли"?..

------

   Въ домикѣ было три небольшихъ комнатки съ кухней. Чисто вымытые полы, новенькіе обои... Докторъ съ удовольствіемъ оглянулся.
   -- Ну, чѣмъ не палаты, Оленька! говорилъ онъ женѣ и весело улыбался. Дворецъ, просто! Не то, что тамъ у насъ, въ Петербургѣ: комнатка была -- повернуться негдѣ.
   -- Да, ничего, хорошо... чистенько.-- Ольга Андреевна сбросила теплый бурнусъ и занялась чемоданами и сундукомъ. Прежде всего вынула она маленькій самоварчикъ, чайницу, мѣшокъ съ сахаромъ, сыръ, колбасу, связку баранокъ.
   -- Мамочка! Дай мнѣ сырку, колбаски... Кушать хочется!-- говорилъ ребенокъ.
   Это былъ полный, здоровенькій мальчуганъ съ красными щечками, точно двѣ капли воды похожій на мать.
   -- Сейчасъ, голубчикъ мой, подожди немного... Вотъ я самоварчикъ поставлю.
   -- Поставлю и я. А ты разберись тутъ... Я мигомъ!...-- И докторъ, схвативъ самоваръ, ушелъ въ кухню. Онъ отыскалъ воду въ кадкѣ, въ сѣняхъ; тамъ же лежали охапка дровъ, кулекъ съ угольями.
   Докторъ усердно работалъ ножомъ, коля лучину. Къ работѣ этой ему было не привыкать стать: не разъ онъ ставливалъ самовары и въ Петербургѣ. Прислуги они не держали. Минутъ черезъ десять въ угловой комнатѣ за столомъ, накрытымъ камчатною скатертью, всѣ сидѣли за чаемъ.
   -- Ѣшь, Коля, ѣшь!-- говорилъ докторъ.-- Съ папки бери примѣръ! Видишь, какъ онъ убираетъ?-- И онъ весело улыбался и отправлялъ въ ротъ огромные куски сыру и колбасы.-- Проголодались мы всѣ -- страсть какъ!..
   -- Однако, ѣда ѣдой, а дѣло дѣломъ... Прислугу намъ нужно нанять, Оленька... Завтра же непремѣнно...
   -- Зачѣмъ же это? Вѣдь обходились мы въ Петербургѣ...
   -- А, тамъ дѣло другое!.. Тамъ мы концы съ концами еле сводили, а здѣсь... 1200 рублей въ годъ... Сто рублей въ мѣсяцъ, голубчикъ!.. Вѣдь мы богаты теперь!..
   Ольга Андреевна улыбнулась.
   -- Трудно только найти здѣсь, я думаю... Однако постой, пришелъ кто-то.-- И онъ всталъ и заглянулъ въ кухню.
   Тамъ у порога толпилось человѣкъ шесть мужиковъ и бабъ, очевидно больныхъ, съ блѣдными, исхудалыми лицами. Впереди всѣхъ стояла баба, въ оборванномъ сарафанишкѣ, съ рукой, перевязанной тряпкой. За нею выглядывало морщинистое лицо стараго дѣда. Старикъ сильно кашлялъ и поминутно хватался обѣими руками за грудь.
   -- Что скажете?-- говорилъ докторъ.
   Всѣ отвѣсили низкій поклонъ.
   -- Къ твоей милости, батюшка... Будь отецъ родной!
   -- Помоги, кормилецъ!..
   -- А, хорошо, хорошо, сейчасъ... Поди ты, голубушка!-- И онъ махнулъ бабѣ съ перевязанною рукой.-- Ну, что у тебя болитъ? Рука, что-ли?
   -- Рука, кормилецъ.
   -- А! покажи-ка!
   Она размотала тряпицу. Докторъ взглянулъ и поморщился: рука вся страшно распухла и посинѣла.
   -- Гм!-- процѣдилъ онъ сквозь зубы: -- какъ это тебя такъ угораздило?
   -- Да топоромъ порубила, кормилецъ... Дрова колола и -- порубила.
   -- Лечила чѣмъ?
   -- Лечила, кормилецъ, какже. Мазь какую-то Ѳедосеичъ давалъ, вотъ она...-- и баба подала баночку.-- Да хуже мнѣ только отъ мази-то...
   -- Это какой Ѳедосеичъ?
   -- А фершалъ здѣшній.
   -- А-а!.. Тебя какъ зовутъ-то?
   -- Матреной, кормилецъ, Матреной Савченковой.
   Докторъ досталъ записную книжку и что-то отмѣтилъ въ ней.
   -- Ну, ладно, ступай, голубушка, -- говорилъ онъ.-- Я завтра утромъ зайду къ тебѣ. А мазь эту брось. Боже тебя сохрани больше мазать!.. Теперь ты, дѣдушка, подойди! Что у тебя болитъ?
   -- Да грудь совсѣмъ завалило, батюшка... Просто дышать не могу!-- И старикъ снова закашлялся.
   Докторъ долго выслушивалъ ему грудь. Потомъ вырвалъ изъ записной книжки листокъ и прописалъ рецептъ.
   -- На, вотъ, сходи въ аптеку. Чай тамъ дадутъ тебѣ. Пей его утромъ и на ночь.
   -- Спаси тебя Господи и помилуй!
   Прошелъ еще добрый часъ, пока докторъ осмотрѣлъ прочихъ больныхъ. Онъ ихъ внимательно всѣхъ изслѣдовалъ и выслушивалъ и, то-и-дѣло, сдвигалъ брови и морщился. Но вотъ осмотрѣнъ послѣдній больной, и всѣ, низко кланяясь, вышли изъ кухни.
   Мрачный, нахмуренный, докторъ вернулся въ столовую, къ самовару.
   -- Ну что?-- спросила его жена.
   -- Да скверно, голубчикъ мой, очень скверно!.. Болѣзни все больше серьезныя и запущены страшно!.. Врача здѣсь около года не было, фельдшеръ ихъ тамъ какой-то лечилъ, Ѳедосеичъ... И видно чортъ знаетъ, что онъ имъ прописывалъ!.. Только портилъ!.. Надо изслѣдовать все, узнать...-- Онъ торопливо допилъ стаканъ и взялъ шляпу.
   -- Володя! Да ты куда?
   -- Въ больницу заглянуть надо, голубчикъ, да обойти деревню. Горячка здѣсь, говорятъ, свирѣпствуетъ, дифтеритъ...
   -- Ты отдохнулъ бы хоть часикъ... Нельзя же такъ!..
   Но докторъ только махнулъ рукою и вышелъ.
   Грязь всюду была страшная, непроходимая. Кучи мусора валялись чуть не у каждой избы. Солома давнымъ-давно почернѣла и прогнила на крышахъ. Въ сыромъ и холодномъ воздухѣ пахло навозомъ.
   -- Вотъ гдѣ источникъ болѣзней-то, корень всякихъ заразъ!-- съ стѣсненнымъ сердцемъ думалъ Родимый, поглядывая на эти заваленныя разной гадостью улицы и зажимая носъ. Ему попадались оборванные мужики и бабы и низко кланялись, снимая шапки. Онъ вѣжливо отвѣчалъ имъ.
   А вотъ и больница. Калитка жалобно заскрипѣла на заржавленныхъ петляхъ, и докторъ вошелъ въ маленькій грязный дворикъ. Его не встрѣтило тамъ ни души. Только старый кудлатый песъ съ гноящимися глазами тявкнулъ на него раза два, да и то какъ бы нехотя. Не безъ труда отыскалъ докторъ въ темныхъ сѣняхъ дверную скобку и дернулъ ее.
   Въ довольно большой, но грязной, должно быть давно ужъ не мытой, комнатѣ сидѣлъ за столомъ мужчина лѣтъ 45 съ краснымъ, одутловатымъ лицомъ. Предъ нимъ стояла початая бутылка съ водкой, стаканъ; лежали соленые огурцы въ бумагѣ. А тамъ, изъ сосѣдней комнаты, слышались стоны, оханье...
   Дверь отворилась. Мужчина слегка повернулъ голову.
   -- Вамъ что угодно-съ?-- хрипло заговорилъ онъ.
   -- А съ кѣмъ я имѣю честь..?-- спросилъ Родимый.
   -- Фельдшеръ здѣшней больницы, Егоръ Ѳедосеичъ Бобковъ.-- И мужчина протянулъ руку къ бутылкѣ.-- А вы кто-съ?
   -- А я... Позвольте и мнѣ представиться...-- докторъ съ трудомъ сдерживалъ гнѣвъ.-- Я врачъ здѣшняго земства, Владиміръ Ивановичъ Родимый.
   Бобковъ поблѣднѣлъ и вскочилъ. Бутылка вдругъ задрожала въ его рукахъ и брякнулась объ полъ. Хмѣлю какъ не бывало!
   -- Васс... кродіе...-- забормоталъ онъ и весь затрясся какъ въ лихорадкѣ.-- Ради Христа! Простите!..
   -- И часто вы этакъ? а?
   -- Ей-Богу впервой-съ!.. Я никогда не пью... Только сегодня вотъ...
   Докторъ закусилъ губы.
   -- Хоть постыдились-бы лгать-то!-- говорилъ онъ.-- Вы, мало того, что ничего не смыслите въ медицинѣ и только портите, гадите, -- вы еще пьянствомъ здѣсь занимаетесь... А?.. И гдѣ?-- въ больницѣ!.. Вы слышите, вонъ тамъ стонутъ, охаютъ, а вы... Нѣтъ! Завтра же чтобъ васъ здѣсь не было! Слышите?..
   Фельдшеръ опять затрясся и вдругъ повалился въ ноги Родимому.
   -- Васс... скородіе... Не погубите!..-- завопилъ онъ: -- жена... пять человѣкъ дѣтей... Въ послѣдній... ей-Богу въ послѣдній разъ!.. Васс... кродіе!..-- И онъ старался схватить руку доктора. Тотъ глядѣлъ на него съ невыразимымъ презрѣніемъ.
   -- Встаньте!-- говорилъ онъ: -- ведите меня къ больнымъ!
   Бобковъ, всхлипывая, поднялся на ноги и отворилъ дверь въ сосѣднюю комнату. Докторъ невольно шагнулъ назадъ. Невыразимо душный и спертый воздухъ, пропитанный запахомъ гноя, лекарствъ, ударилъ ему прямо въ носъ.
   -- Окна!.. окна открыть скорѣе!..-- съ трудомъ проговорилъ онъ. Его просто душило.
   Фельдшеръ распахнулъ окна, и струя свѣжаго воздуха ворвалась въ комнату.-- Въ ней было двѣнадцать кроватей и всѣ заняты. Пять или шесть занимали горячечные больные. Они были безъ памяти, и то стонали, то бредили. Двое спокойно спали. Какой-то худенькій мужичекъ, съ рѣдкой, рыжеватой бородкой, приподнялся въ постели и уставился на Родимаго. Тотъ обошелъ палату, внимательно осматривая больныхъ; прислушивался къ ихъ дыханію, щупалъ пульсъ. На столикахъ передъ кроватями стояли стклянки съ лекарствами. Онъ ихъ осмотрѣлъ, понюхалъ и нѣсколько штукъ выкинулъ изъ окна. Совсѣмъ убитый, Бобковъ стоялъ у дверей, опустивъ на грудь голову, и изрѣдка взглядывалъ на доктора исподлобья.
   -- Бога вы не боитесь!-- говорилъ тотъ: -- и вамъ не стыдно, не зная -- да ничего, ничего не зная -- лѣзть вотъ сюда, къ больнымъ!.. Ну, что вы имъ прописали? а?.. Да вы ихъ не лечите, а морите!..
   Голосъ его дрожалъ; онъ былъ страшно взволнованъ... И злоба на негодяя фельдшера, и жалость къ несчастнымъ больнымъ тѣснили, сжимали сердце Родимаго. Его лицо, и безъ того блѣдное, еще болѣе поблѣднѣло. Бобковъ молчалъ, какъ убитый, и только стучалъ зубами.
   -- Ведите меня въ аптеку!-- говорилъ докторъ.
   Они прошли въ сосѣднюю комнату.
   -- Здѣсь.
   Родимый развелъ руками. Всюду хаосъ и безпорядокъ! Лѣкарства всѣ перемѣшаны, многія выдохлись и испортились... Онъ только пожалъ плечами и самъ сталъ готовить микстуры и мази больнымъ.
   -- Вотъ это давайте имъ, -- говорилъ онъ, подавая стклянки и баночки фельдшеру.-- Это нумеру пятому... Это -- восьмому... девятому...
   -- Слушаю-съ, вас...кродіе.
   -- Ну, а завтра я попрошу васъ оставить больницу... Я заявлю въ управу и потребую тамъ другого фельдшера... Вы ничего не знаете, вы никуда не годитесь!..
   Бобковъ опятъ брякнулся на колѣни и зарыдалъ.
   -- Вас...кродіе! Ради Христа!..-- говорилъ онъ.-- жена... семейство... По міру всѣ пойдутъ!.. Куда же я... куда дѣнусь?.. Я медицину знаю, вас...кродіе... Я учился... Вотъ только забылъ кое-что, немножечко перепуталъ. Простите, ради Христа!.. Я подучусь... Повторять буду...
   Онъ былъ до крайности жалокъ. Слезы ручьями текли по его лицу, красному и обрюзглому; голосъ звучалъ отчаяніемъ. И вся досада и злоба исчезли вдругъ изъ сердца Родимаго. Ему стало жаль Бобкова.
   -- Оставить я васъ не могу ни въ какомъ случаѣ, -- говорилъ онъ.-- Вѣдь я отвѣчаю за жизнь и здоровье больныхъ... Вы понимаете?..
   -- Понимаю-съ...
   -- И фельдшеромъ вамъ быть нельзя! Займитесь другимъ чѣмъ-нибудь...
   -- Но чѣмъ же, вас...кродіе? чѣмъ!.. Я ничего не знаю... я ни къ чему неспособенъ... жена... дѣти... шестеро на рукахъ... По міру вѣдь пойдутъ... Господи!..
   Доктора что-то кольнуло въ сердце.
   -- Я поищу вамъ занятіе... постараюсь, говорилъ онъ.-- А если вы и теперь нуждаетесь...
   -- Корки сухой въ домѣ нѣтъ, васс...кродіе! Клянусь истиннымъ Богомъ! А до жалованья еще далеко...
   -- Такъ вотъ погодите...
   Родимый досталъ потертый бумажникъ и заглянулъ въ него. Тамъ между разными письмами и замѣтками виднѣлись двѣ красненькихъ и одна синяя. И это было все достояніе доктора.
   "Ну, ничего, -- думалъ онъ, -- жалованье получу скоро"... и вытащилъ красненькую.
   -- Возьмите!
   Бобковъ протянулъ руку и снова отдернулъ ее.
   -- Мнѣ лучше остаться бы, вас...кродіе...-- забормоталъ онъ.-- Я постараюсь... силы всѣ приложу...
   -- Да не могу! понимаете? не могу я!
   -- Ну, такъ давайте... Богъ съ вами!..-- и Бобковъ взялъ деньги.
   -- Я постараюсь, похлопочу, -- говорилъ Родимый.-- Я сдѣлаю для васъ все, что въ силахъ.
   -- Благодарю васъ...
   -- И о семьѣ позабочусь... Да... Ну, а теперь ступайте!-- Онъ посмотрѣлъ на часы.-- Пора давать лекарство больнымъ... Но только то дайте, что я прописалъ.
   -- Слушаю-съ!
   -- И... ради Христа не пейте!.. Вѣдь это Богъ знаетъ что... Да воздуху, воздуху больше чистаго, а то у васъ тамъ зараза!..-- Ну, а на-дняхъ я постараюсь зайти къ вамъ, взгляну на ваше семейство.
   -- Васс...кродіе...
   -- И непремѣнно найду вамъ занятіе, непремѣнно... Прощайте!
   И докторъ вышелъ. Бобковъ, съ разинутымъ ртомъ, еще минутъ пять стоялъ на порогѣ, съ красной бумажкой въ одной рукѣ и съ пузырькомъ, съ какимъ-то лекарствомъ -- въ другой.
   Дулъ рѣзкій холодный вѣтеръ; дождикъ накрапывалъ. Поплотнѣе завернувшись въ пальто и надвинувъ на глаза шляпу, докторъ шагалъ по улицамъ, утопая по щиколку въ грязи. Ему попался на встрѣчу священникъ, отецъ Павелъ, высокій, худощавый старикъ.
   -- Вы не докторъ ли будете?-- спросилъ онъ, останавливаясь и слегка приподнявъ мѣховую шапку.
   -- Да, докторъ.
   -- Весьма пріятно-съ!-- И отецъ Павелъ протянулъ руку. Имя-отчество ваше?
   -- Владиміръ Иванычъ.
   -- Очень радъ... Давно пріѣхать изволили?
   -- Часа три, четыре...
   -- И уже по больнымъ? Похвально, весьма похвально!-- Священникъ погладилъ бороду, кашлянулъ.-- Спѣшите, сударь, къ болящимъ!.. Ихъ много нынче у насъ, очень много-съ... Въ каждой избѣ больной, а въ иной и по два-съ... Да, прогнѣвили мы, видно, Всевышняго!..-- Отецъ Павелъ вздохнулъ.-- И въ прошломъ году у насъ тифъ былъ, и нынче опять свирѣпствуетъ... Дифтеритъ тоже...
   -- Торопитесь? До свиданія! Удерживать васъ не смѣю и не могу... При случаѣ, какъ будетъ свободно, не забывайте и насъ, будьте знакомы!
   -- Благодарю васъ, батюшка, постараюсь.
   Священникъ пожалъ руку доктору и, опять приподнявъ шапку, пошелъ впередъ. Родимый завернулъ въ первую попавшуюся избу.
   Въ ней было душно и дымно. По чернымъ покривившимся стѣнамъ вереницами ползали тараканы. На печкѣ кто-то стоналъ и охалъ. Старый и лысый дѣдъ, съ пожелтѣвшею бородой, сидѣлъ на скамьѣ у окна и ковырялъ лапоть. Его изсохшія руки дрожали, и онъ съ трудомъ владѣлъ кочедыкомъ.
   -- Здорово, дѣдушка!-- говорилъ докторъ.
   Стярикъ поднялъ подслѣповатые глаза отъ работы, глянулъ.
   -- Здорово, кормилецъ!-- прошамкалъ онъ. Во рту у него не было ни одного зуба.
   -- Кто у тебя тамъ стонетъ, дѣдушка, на печи-то?
   -- Асеньки?
   -- Боленъ кто у тебя?
   -- Боленъ-то? Мнучка, мнучка, кормилецъ... Пятый ужъ день лежитъ, ни ѣстъ, ни пьетъ ничего... А ты кто? Не дохтуръ-ли будешь?
   -- Да, докторъ, дѣдушка.
   -- Ахъ ты, родимый ты мой!.. Такъ посмотри ты ее, кормилецъ!.. Лекарсгвеца дай какого ни есть... Я Ѳедосеича звалъ третьяго дня, да нейдетъ онъ...-- Некогда, говоритъ.
   Докторъ залѣзъ на печку и осматривалъ тамъ больную. Это была молодая, красивая женщина, лѣтъ 20. Она смотрѣла ему въ лицо лихорадочно сверкающими глазами, но видимо безъ сознанія, и только охала и стонала. Родимый пощупалъ у нея пульсъ, приложилъ руку ко лбу и сдвинулъ брови. Болѣзнь была въ полномъ развитіи.
   -- Ванны бы надо тутъ, простыни, -- думалъ онъ.-- А гдѣ возьмешь ихъ? Не выдержитъ, бѣдная, организмъ хрупкій, слабый!..
   -- Одна и была кормилица!..-- шамкалъ старикъ.-- Умретъ, куда дѣнусь? Она на кирпичномъ работала, по пятиалтынному за день...
   Родимый спустился съ печи.
   -- Воздухъ здѣсь очень тяжелый, дѣдушка, -- говорилъ онъ: -- окно отворить надо.
   -- Окно? Да холодно вѣдь, кормилецъ... Палашка-то еще больше простудится...
   -- Ничего!-- Онъ распахнулъ окно.-- Уксусомъ надо тоже курить, карболкой...
   -- Да гдѣ его возьмешь, уксусу-то, родимый? Самъ знаю, что надо... Гдѣ?
   -- А въ аптекѣ.
   -- Да не даетъ Ѳедосеичъ-то... Я ужъ просилъ, кланялся,-- не даетъ!..
   -- Гм!.. Простыня у тебя найдется?
   -- Какія ужъ простыни, батюшка! Отъ роду не знавали мы...
   -- Ну, полотна тамъ, что ли, холста?..
   -- И холста нѣтути... Гдѣ его взять-то?..
   -- Ну, я пришлю послѣ... Самъ занесу... Въ мокрыя простыни ее обертывать надо...
   -- Палашку-то?-- А-а... Выживетъ что ли она, родимый? Аль нѣтъ ужъ?-- И онъ пытливо посмотрѣлъ на доктора. Тотъ смутился.
   -- Никто, какъ Богъ!-- пробормоталъ онъ.-- Окна только отворять чаще, воздуху надо свѣжаго... Да лекарство я дамъ. Ты послѣ зайди въ аптеку...
   -- Ладно, родной... Спаси тебя Господи и помилуй!-- И дѣдъ крестился дрожащей рукой.-- Ужъ вылечи ты мнѣ, кормилецъ, мнучку-то!.. жалобнымъ голосомъ говорилъ онъ.-- Одна вѣдь она у меня кормилица и поилица... Вѣдь безъ нея я...-- Онъ отвернулся: на пожелтѣвшую бороду его что-то капнуло.-- Хлѣба теперь въ домѣ ни крошечки нѣтъ... Одна краюшечка оставалась, и ту съѣлъ вчера... Сухая она была, пресухая, такъ я ее въ водѣ размочилъ...
   Сердце у Родимаго сжалось. Онъ тяжело вздохнулъ. Рука его потянулась къ бумажнику.
   -- На, вотъ, возьми,-- говорилъ онъ и далъ старику синенькую бумажку.-- Хлѣба купи, говядины... Надо бульономъ кормить больную...
   Старикъ совсѣмъ ошалѣлъ. Онъ протянулъ руку, взялъ деньги. Рука тряслась и дрожала, какъ листъ отъ вѣтра... И, вдругъ, слезы ручьемъ хлынули изъ его потускнѣвшихъ глазъ и потекли по изрытымъ щекамъ. Онъ что-то хотѣлъ сказать, раскрылъ ротъ, но оттуда не вылетѣло ни звука. Родимый закусилъ губы и вышелъ, выбѣжалъ изъ избы...
   Но вотъ завернулъ онъ въ другую... Такія же дымныя, щочернѣлыя стѣны, и такъ же ползаютъ по нимъ тараканы. И здѣсь кто-то стоналъ на лавкѣ. Тифъ опять, и въ самой опасной формѣ. Бѣдность, голь, нищета... Объ уксусѣ и карболкѣ и не слыхали... Простынь... Какія тамъ простыни!.. Было холста немного, да и тотъ лѣтомъ продали въ городѣ. Въ часъ съ небольшимъ Родимый обошелъ двадцать домовъ и насчиталъ въ нихъ ровно двадцать восемь тифозныхъ... Да, правду говорилъ отецъ Павелъ: Богъ, видно, за что-то наказывалъ подберезовцевъ. Рѣдко гдѣ видѣлъ Родимый больныхъ стариковъ и старухъ. Нѣтъ, больше хворали все молодыя, рабочія силы... И сердце доктора больно сжималось и ныло. Въ двухъ, или трехъ избахъ былъ дифтеритъ. Трое дѣтей совсѣмъ умирали. Наука была здѣсь совершенно безсильна, и оставалось только махнуть рукой, скрѣпя сердце. У пятерыхъ другихъ ребятишекъ Родимый нашелъ всѣ признаки зараженія: бѣлый налетъ во рту, боль въ горлѣ и головѣ.
   -- Ну, Господи, вынеси, подкрѣпи! думалъ онъ, возвращаясь домой, совсѣмъ разбитый, измученный. Дай мнѣ силы!
   -- Володя! Да на тебѣ лица нѣтъ! говорила Ольга Андреевна, встрѣчая мужа.-- Что съ тобой, милый?
   -- Да такъ, усталъ, утомился, голубчичъ!
   -- Больныхъ очень много?
   Родимый только махнулъ рукой.
   -- Ты вотъ что, Оленька, говорилъ онъ,-- ты поищи, тамъ, простынь, полотна, холста какого-нибудь... Все, что есть.
   -- Да зачѣмъ тебѣ?
   -- Надо, голубчикъ.
   -- Простынь у насъ только пять...
   -- Только? Гм... дѣлать нечего, давай ихъ!.. Ну, тамъ, холста какого-нибудь... Ты полотно дай, что, помнишь, купила еще на рубашки.
   Она съ изумленіемъ поглядѣла на мужа.
   -- Да что ты, Володя, Господь съ тобой! Вѣдь полотно-то по 30 копѣекъ аршинъ.
   -- Э, что толковать, милая!.. Тутъ не о деньгахъ рѣчь... Вопросъ здѣсь о жизни и смерти... Неси скорѣе, я тороплюсь!
   -- Да неужели-жъ ты не закусишь?
   -- Послѣ, голубчикъ, некогда!
   Ольга Андреевна пожала только плечами. Она достала изъ чемодана, что просилъ мужъ, и отдала ему, скрѣпя сердце. Онъ торопливо все завязалъ въ узелъ и опять взялся за шляпу.
   -- Уходишь?
   -- Да, ухожу. Прощай! Къ вечеру... къ ночи буду.
   Она тяжело вздохнула.
   Родимый бѣгомъ бѣжалъ по селу. Онъ забѣгалъ въ избы, къ тифознымъ, отдавалъ тамъ простыни, полотно и говорилъ, какъ надо ихъ намачивать въ холодной водѣ и обвертывать ими больныхъ, и часто ли. Затѣмъ побѣжалъ въ больницу.
   Бобковъ встрѣтилъ его, съ руками по швамъ и съ жалкой, подобострастною улыбкою на губахъ. Но Родимый его даже и не замѣтилъ. Онъ торопливо прошелъ въ аптеку и сдернулъ съ полки банку съ хининомъ. Съ часъ, если не больше, развѣшивалъ его докторъ, раскладывалъ по бумажкамъ. Но, вотъ, наконецъ...
   -- Бобковъ! Позвалъ онъ.
   Фельдшеръ точно изъ-подъ земли выросъ.
   -- Вотъ порошки... хининъ, говорилъ Родимый,-- ступайте и разнесите ихъ по больнымъ... Сейчасъ же, сію минуту... А я здѣсь останусь въ палатѣ.
   -- Слушаю-съ!
   Фельдшеръ скрылся. Родимый прошелъ къ больнымъ и сталъ ихъ внимательно всѣхъ осматривать. Въ комнатѣ становилось темно. Онъ зажегъ лампу, присѣлъ на стулъ. Съ кроватей слышались стоны. Одинъ изъ больныхъ бредилъ.
   -- Пѣгашку никакъ увели, Ваня!.. Да, увели, увели... увели!.. Жалобно кричалъ онъ.-- Держи ихъ, держи, разбойниковъ...
   Сонъ такъ и клонилъ Родимаго. Усталая голова, то и дѣло, опускалась на грудь; глаза слипались. Но онъ упорно боролся съ дремотой. Пробило семь часовъ... Затѣмъ восемь. Фельдшеръ не возвращался. Родимый безпрестанно вставалъ со стула и подходилъ къ больнымъ, внимательно ихъ осматривалъ и выслушивалъ... Двумъ-тремъ было гораздо лучше, и это его порадовало...
   -- Ну, какъ-нибудь тамъ... думалъ онъ.-- Что-жъ станешь дѣлать... Вѣдь противъ судьбы не пойдешь. Вотъ только ихъ надо какъ-нибудь прочь отсюда... На сломъ больницу,-- и все тутъ... Сырость, зараза, грязь!
   -- Ну, а тѣ какъ? пришло ему опять въ голову.-- Съ тѣми-то что же дѣлать? Голь, нищета, невѣжество?.. Грязь, соръ и вонь... Деньги бы только вотъ... Денегъ мнѣ надо, денегъ побольше, тогда я справлюсь... со всѣмъ!

-----

   -- Такъ вы говорите, докторъ, больница совсѣмъ плоха и никуда не годится? спрашивалъ у Родимаго предсѣдатель земской управы, Андрей Петровичъ Кротковъ, отставной севастопольскій генералъ, человѣкъ добрѣйшей души.
   Они сидѣли въ небольшомъ уютномъ кабинетѣ Кроткова. Родимый задумчиво помѣшивалъ ложечкой чай въ стаканѣ.
   -- Рѣшительно никуда, ваше превосходительство! отвѣчалъ онъ.-- Въ ней сырость страшная; бревна прогнили почти насквозь... Крайне необходимо выстроить новую,
   -- Новую, говорите вы? И генералъ вздохнулъ.-- Видите, докторъ... я бы отъ всей души... Но, въ настоящее время, это немыслимо. Земство наше -- одно изъ самыхъ бѣднѣйшихъ земствъ. Однѣхъ недоимокъ -- не сосчитать. На медицинскую и на учебную части мы отпускаемъ больше всего (какъ оно, конечно, и слѣдуетъ). Но только теперь... теперь мы не можемъ отпустить и ста рублей лишнихъ. Надо ужъ подождать до будущаго года,-- тамъ что Господь дастъ.
   -- Но, ваше превосходительство... Теперь въ Подберезномъ тифъ... Больныхъ страшно много; все прибываютъ и прибываютъ... Одинъ поправится, -- трое вновь захвораютъ... А въ больницѣ оставаться имъ невозможно!
   -- Но что же мнѣ дѣлать, докторъ?!.. Почти, съ отчаяніемъ говорилъ генералъ.-- Да научите вы меня, ради Бога!.. Нельзя же позволить имъ умирать...
   Родимый пожалъ плечами. И, вдругъ, мысль мелькнула у него въ головѣ.
   -- Покамѣстъ я у себя помѣщу ихъ, ваше превосходительство, говорилъ онъ,-- а тамъ...
   -- У себя?.. Но у васъ, вѣдь, кажется, очень маленькая квартира. Три небольшихъ комнаты съ кухней... Да?
   -- Да, ваше превосходительство.
   -- Къ тому же семейство: жена, ребенокъ... А тифъ заразителенъ... Нѣтъ, докторъ, это совсѣмъ невозможно!
   -- Совсѣмъ возможно, ваше превосходительство, слегка улыбнулся Родимый.-- И завтра же я переведу ихъ къ себѣ.
   Генералъ взглянулъ на него чуть не съ благоговѣніемъ.
   -- Докторъ! говорилъ онъ,-- я не могу выразить... Такая жертва... И онъ крѣпко сжалъ руку Родимому.
   -- Долгъ, ваше превосходительство,-- и ничего больше... Но, впрочемъ, объ этомъ не стоитъ и говорить. Затѣмъ, далѣе, мнѣ нуженъ фельдшеръ.
   -- А что же тотъ, плохъ?
   -- Совсѣмъ никуда не годится... Онъ медицины вовсе не знаетъ.
   -- А-а!.. Его назначилъ предшественникъ вашъ, Карлъ Богдановичъ Мейеръ... Онъ самъ ничего не зналъ, и мы были вынуждены его уволить... Та-а-къ... Но гдѣ же мнѣ взять вамъ фельдшера? Сейчасъ не могу, сами знаете.
   -- Сдѣлайте публикацію отъ управы... Ну, а пока я и одинъ справлюсь... Затѣмъ, еще просьба: лекарства мнѣ до зарѣзу нужны, ваше превосходительство, и, въ особенности, хининъ...
   -- Какъ, развѣ тотъ уже весь вышелъ?
   -- Не весь, но выйдетъ его еще много, много... Врагъ не убитъ еще, ваше превосходительство. Онъ очень силонъ.
   Генералъ взглянулъ на него съ отчаяніемъ.
   -- Ахъ, Боже мой, Боже мой!-- говорилъ онъ.-- Ну, что мнѣ тутъ дѣлать?.. Вѣдь денегъ у насъ совсѣмъ нѣтъ... Вамъ много нужно?
   -- Да, рублей триста.
   -- Ахъ, Боже мой!-- Онъ вскочилъ и забѣгалъ по кабинету.-- У насъ не только трехсотъ, -- тридцати рублей нѣту лишнихъ... Уже все давно разсчитано и распредѣлено изъ копѣйки въ копѣйку... Хотите, я дамъ изъ своихъ? Но...-- Генералъ немного сконфузился.-- Видите, мѣсяца черезъ три я долженъ получить изъ имѣнія. Ну, а теперь... теперь у меня совсѣмъ нѣтъ денегъ... Я не могу дать больше 50 рублей.
   Родимый вздохнулъ и пожалъ плечами.
   -- Ну, дѣлать нечего, -- говорилъ онъ, -- давайте и тѣ... Спасибо.-- Затѣмъ, еще просьба, ваше превосходительство, -- и ужъ послѣдняя...
   -- Въ чемъ дѣло? Денегъ опять?
   -- Нѣтъ... Фельдшеръ Бобковъ мной уволенъ. Но онъ человѣкъ бѣдный, ваше превосходительство... И я васъ убѣдительнѣйше прошу дать ему какое-нибудь мѣсто въ управѣ.
   -- А, это могу я... могу!-- обрадовался генералъ.-- У меня есть мѣсто писца.
   -- Благодарю васъ, ваше превосходительство... Но только я долженъ предупредить васъ: Бобковъ, мнѣ кажется, сильно пьетъ. Такъ вы ужъ поприсмотрите за нимъ, примите мѣры.
   -- Да, это можно, можно.
   -- Ну, и затѣмъ, имѣю честь кланяться!
   -- Прощайте, докторъ, прощайте!.. Благодарю!..-- И генералъ опять крѣпко сжалъ ему обѣ руки.-- Дай Богъ вамъ силъ и здоровья... Дай Богъ успѣха въ борьбѣ!
   Обѣдъ былъ ужъ давно готовъ. Супъ даже немножко перекипѣлъ, и жаркое капельку пережарилось. Ольга Андреевна поминутно поглядывала на часы, съ нетерпѣніемъ поджидая мужа.
   -- Мамочка! Кушать хочу!..-- плакалъ Коля.
   -- Сейчасъ, мой дружокъ, сейчасъ, подожди немного!.. Вотъ скоро папа пріѣдетъ... Да вонъ, никакъ, онъ.
   Послышался стукъ колесъ, и тарантасъ остановился у воротъ дома. Черезъ минуту Родимый, усталый, забрызганный съ головы до ногъ грязью, входилъ въ комнату.
   -- Ахъ, какъ ты долго, Володя!
   -- Да съ предсѣдателемъ все толковалъ, голубчикъ. Онъ задержалъ. Да и дорога прескверная: пять верстъ ѣхали чуть не часъ.
   -- Ну, раздѣвайся, садись. Сейчасъ супъ подамъ. Коля страшно проголодался.
   -- А ты и не догадалась, небось, покормить его?
   -- Да зачѣмъ...-- Ну, говори, разсказывай! Каковъ человѣкъ предсѣдатель? Хорошій? Какъ принялъ?-- разспрашивала она, наливая мужу тарелку.
   -- Да, кажется, добрый, честный. Принялъ меня запросто такъ, радушно... Одно вотъ только скверно, голубчикъ: денегъ въ управѣ нѣтъ, и постройка больницы отсрочивается до... отдаленнаго будущаго.
   -- Гм! Какъ же быть-то?..
   -- Какъ быть?.. Родимый покрутилъ усъ и пытливо посмотрѣлъ на жену. Онъ всю дорогу думалъ: какъ приступить къ дѣлу? какъ сообщить ей о переводѣ больныхъ?.. Онъ зналъ, что тутъ выйдетъ "исторія".
   -- Э, что тутъ... Была не была! думалъ докторъ. Скажу прямо...
   -- Да надо сюда ихъ помѣстить, Оленька, къ намъ, говорилъ онъ. Конечно, на время только.
   Ложка вдругъ задрожала въ рукѣ Ольги Андреевны и супъ расплескался на столъ.
   -- Къ на-а-мъ?.. прошептала она. Да ты что-жъ это, шутишь, Володя?
   -- Нѣтъ, говорю совершенно серьезно, милая... Мнѣ не до шутокъ теперь.
   -- Ты хочешь устроить больницу здѣсь?.. Въ нашей квартирѣ?
   -- Да, милая. Больше негдѣ... Но ты не смущайся и не волнуйся! Вѣдь это на время только... Я буду бороться изо всѣхъ силъ съ этой проклятой болѣзнью, и, Богъ дастъ, скоро совсѣмъ прогоню ее!.. Ты скажешь: будетъ намъ безпокойно: стоны, крики, бредъ... Что-жъ дѣлать... Конечно, сначала, оно... Ну, а потомъ привыкнемъ... Да это и недолго, -- недѣли на двѣ, на три, не больше... Я думалъ-бы помѣстить ихъ въ тѣхъ вонъ двухъ комнатахъ... Изъ этой двери запремъ; досками даже, пожалуй, забьемъ на время. Ва то, голубчикъ, представь себѣ!.. Въ глазахъ его сверкнулъ огонекъ. Какъ будетъ имъ здѣсь хорошо и спокойно! Во первыхъ, тепло и сухо... Домъ новый еще, недавно отстроенъ... Затѣмъ воздухъ... Уходъ хорошій. Они, вѣдь, у меня всегда на глазахъ будутъ. Сидѣлку, конечно, найму... И, посмотри, Оленька: мѣсяца не пройдетъ, и я этотъ тифъ вымету, какъ помеломъ, изъ деревни!
   -- Но, что съ тобой, милая? Ты никакъ плачешь? Да, плачешь... Что ты, Господь съ тобой? Онъ взялъ ее за руку. Она сердито выдернула ее. Оленька, что ты?
   -- Нѣтъ, ты не любишь меня, Володя... Ребенка не любишь!.. шептала Ольга Андреевна, и слезы крупными каплями текли по ея щекамъ. Чужіе тебѣ дороже жены и сына.
   -- Оленька!.. Ради Христа!
   -- Ты только объ ихъ спокойствіи и заботишься... Да... "Какъ будетъ имъ здѣсь хорошо и спокойно!" передразнила она. Скажите, пожалуйста!.. Ну, а мнѣ, а ребенку?.. Конечно, вамъ все равно... наплевать!..
   -- Оля!.. онъ стиснулъ руками голову. Выслушай ты меня...
   -- Нечего слушать... Вамъ все равно... Дѣла вамъ нѣтъ, что жена ваша и сынъ могутъ отъ нихъ заразиться и умереть.
   -- Да и я, вѣдь, могу умереть тоже, Оленька... Не застрахованъ и я...
   -- Вы -- докторъ.
   -- Да докторъ изъ той-же, вѣдь, глины слѣпленъ... И онъ, вѣдь, тоже не застрахованъ ни отъ смерти, ни отъ заразы... Да зачѣмъ толковать объ этомъ!.. Развѣ я не приму мѣръ?.. Развѣ не дорога ты мнѣ? Коля не дорогъ?..
   Она улыбнулась горькой улыбкой.
   -- Да, это видно! говорила она. Но, впрочемъ, вы дѣлайте, какъ хотите... Вы здѣсь хозяинъ, распоряжайтесь!.. Вы можете здѣсь устроить больницу, трактиръ, кабакъ, -- что угодно. Но только знайте, Владиміръ Ивановичъ, я, послѣ этого, здѣсь не останусь! Въ тотъ день, какъ явится сюда первый больной, я беру Колю и уѣзжаю туда въ Петербургъ, къ мамашѣ.
   -- Ты глупости говоришь, Оля!..
   -- Я говорю серьезно, Владиміръ Ивановичъ... Я... Господи.!. Да что же это будетъ такое!.. Нѣтъ, онъ не любитъ меня!.. Никогда не любилъ! и Ольга Андреевна зарыдала.
   Лицо Родимаго вдругъ исказилось отъ страшной боли. Онъ что-то хотѣлъ сказать, но только махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

-----

   Черезъ два дня квартирка доктора превратилась въ больницу. Въ двухъ крайнихъ комнатахъ были поставлены койки, и на нихъ бредили и стонали тифозные. Докторъ, съ женой и сынишкой, помѣстился въ одной маленькой, угловой. Въ ней было тѣсно, и эти стоны и вопли проникали въ нее, не смотря на плотно запертыя и даже забитыя досками двери.
   Ночь... Ольга Андреевна давно ужъ легла въ постель. Стрѣлки часовъ показываютъ ровно двѣнадцать. Но ей не спится. Мысли толпятся роемъ въ ея головѣ. Ей вспоминается прежняя ея жизнь, до замужества, въ Петербургѣ. Какъ весело, какъ хорошо ей жилось! Лѣтомъ гулянья, сады, прогулки по Невѣ въ яликѣ, въ обществѣ добрыхъ, старыхъ знакомыхъ. И сколько было этихъ знакомыхъ! Зимой театры, балы. Но вотъ ей встрѣтился вдругъ Родимый. Онъ только что окончилъ тогда курсъ. Онъ ей понравился, и она, не думая долго, вышла за него замужъ. И вдругъ все измѣнилось. Достатокъ, довольство смѣнились бѣдностью. У мужа почти не было практики, и они жили, кое-какъ перебиваясь изо дня въ день, въ маленькой комнаткѣ, на одной изъ окраинъ столицы. Знакомства почти прекратились. И на что-же ихъ было поддерживать? Скука, тоска все чаще и чаще стали посѣщать молодую женщину. Одно у нея только и было утѣшеніе -- Коля. Но, вѣдь, не цѣлые-же дни ему посвящать! И вотъ, вдругъ, мужъ получилъ мѣсто врача въ земствѣ. Сто рублей въ мѣсяцъ. "Ну, слава Богу, -- думала Ольга Андреевна, -- бѣдности наступилъ конецъ! Мы тамъ поправимся. Глушь, дичь, положимъ... Но, вѣдь, и тамъ люди живутъ; и тамъ, вѣрно, найдется общество, и даже порядочное". И вотъ, съ первыхъ-же дней... Едва они успѣли пріѣхать, -- квартира ихъ вдругъ превращается въ больницу!.. Что-жъ будетъ дальше? Господи... И Ольга Андреевна начинаетъ всхлипывать, уткнувшись въ подушку. Нѣтъ, мужъ не любитъ и никогда не любилъ ее!..
   Бьетъ часъ. Лампадка горитъ- въ углу, передъ образомъ. На желѣзной, складной кроваткѣ спитъ Коля. Онъ разметался во снѣ, откинулъ одѣяльце, и такъ ровно, спокойно дышитъ. Долго глядитъ на него она и на сердцѣ у нея становится тяжелѣе и тяжелѣе.
   -- Да, даже ребенка ему не жаль!.. думаетъ Ольга Андреевна. Возится вонъ теперь, тамъ, съ больными... Ему и дѣла нѣтъ ни до жены, ни до сына... Господи!.. Заразится еще, пожалуй, заразу къ намъ принесетъ...
   Но вотъ сонъ начинаетъ клонить ее. Еще немного... И, вдругъ, стонъ, надрывающій душу, стонъ раздается тамъ, за стѣной. Ольга Андреевна вздрагиваетъ.
   -- Боже!.. Когда... когда-жъ это кончится!.. шепчетъ она и стискиваетъ зубами подушку.
   Родимый только что кончилъ осмотръ больныхъ, и на душѣ его стало легче. У пятерыхъ замѣтно спадаетъ жаръ; начинаютъ возстановляться силы. Еще немного, и они поправятся. Одинъ почти ужъ совсѣмъ здоровъ. Вотъ только тѣ три. Они ужасно безпокоятъ его, и онъ возится съ ними и день и ночь. Сегодня имъ опять хуже. Но это еще ничего, не вся надежда потеряна!.. Всѣ эти, что здѣсь лежатъ, навѣрно, выйдутъ здоровыми. Онъ въ этомъ вполнѣ увѣренъ. Ну, а вотъ тѣ, на селѣ что?.. И опять тяжело становится на душѣ доктора. Дифтеритъ, какъ будто, совсѣмъ прекратился. Онъ унесъ десятка полтора жертвъ,-- и больше заболѣваній не было. Ну, а тифъ... Тотъ ходитъ еще изъ избы въ избу и валитъ съ ногъ и старыхъ и молодыхъ.
   -- Эхъ, если бъ ихъ сюда всѣхъ!-- думаетъ докторъ.-- Какъ бы хорошо было!.. Да нѣтъ, нельзя, невозможно!.. А тамъ у нихъ грязь, духота, вонь... Тамъ и безъ тифа заболѣть можно!
   Лампа на потолкѣ разливаетъ кругомъ слабый свѣтъ, смягченный зеленымъ колпакомъ изъ бумаги. Видны кровати; на нихъ больные. Они спокойны сегодня, -- никто не бредитъ. Изрѣдка развѣ простонетъ иной во снѣ. Старуха сидѣлка сидитъ на стулѣ и дремлетъ. Родимый не безъ труда добылъ эту старуху. Онъ ѣздилъ нарочно за сто верстъ въ городъ и взялъ ее тамъ изъ больницы. Баба хорошая. Выпить вотъ только любитъ немножко, кажется. Ну, да это не важность!
   Родимый взглянулъ на часы. Было сорокъ минутъ второго.
   -- Бабушка! Эй, бабушка!-- тронулъ онъ за плечо сидѣлку.
   Та вздрогнула и подняла голову.
   -- Ты бы въ кухню пошла, уснула.
   -- А вы-то, баринъ?
   -- Я спалъ давеча, славно спелъ, послѣ обѣда; часа два никакъ... Ступай-ка, съ Богомъ, усни.
   -- Да я, пожалуй, и не хочу спать, баринъ... Вѣдь я привыкла...
   -- Ладно, что тутъ... Впрочемъ, ты еще посиди немного. Мнѣ надо къ себѣ зайти. Я сейчасъ.
   И онъ прошелъ на свою половину. Лампадка слабо, чутьчуть горѣла передъ иконой. Дрожащій ея огонекъ то вспыхивалъ, то опять погасалъ въ стеклянномъ, синемъ стаканчикѣ. Штора не была спущена и въ окно глядѣла луна.
   -- Оленька, ты не спишь? прошепталъ Родимый.
   Молчаніе.
   -- Спитъ!.. Ну, слава Богу!
   -- Да, какъ же,-- уснешь! послышался голосъ съ кровати. Только начнешь забываться,-- стоны, оханья эти... Развѣ тутъ можно спать!.. Я и вчера глазъ не сомкнула ни на минуту... Еще заболѣешь, пожалуй!
   Родимый молчалъ.
   -- И это еще долго продлится, Владиміръ Ивановичъ?
   -- То есть, что это?
   -- Да эти оханья, стоны, бредъ.. Долго еще нашъ домъ будетъ служить больницей?
   -- Оленька!.. Я говорилъ, вѣдь, тебѣ... Онъ присѣлъ на кровать, взялъ ея руку. Но Ольга Андреевна съ сердцемъ ее отдернула. Родимый закусилъ губы.
   -- Недѣли двѣ-три, голубчикъ, ласково говорилъ онъ. Ну, мѣсяцъ, самое большее. Тифъ прекратится за это время... Я думаю такъ, я увѣренъ. (Родимый совралъ: онъ вовсе не былъ въ этомъ увѣренъ). Больнымъ моимъ лучше, гораздо лучше теперь... Я скоро ихъ выпишу изъ больницы.
   -- И новыхъ возьмешь? Да?
   Онъ смутился.
   -- Зачѣмъ? Богъ дастъ, все будетъ какъ слѣдуетъ... Только ты не волнуйся, голубчикъ мой!.. Ради Христа, не волнуйся!.. Ну, неужели же я...
   -- Оставьте, Владиміръ Ивановичъ!
   -- Оленька! да пойми же ты... Голосъ его задрожалъ, въ немъ слышались слезы. Я развѣ худое что дѣлаю?.. Развѣ не долженъ я, не обязанъ?.. Тебя стѣсняетъ все это, спать не даютъ... Ну, потерпи немного!.. Да неужели же и у тебя въ сердцѣ...
   -- Оставьте, Владиміръ Ивановичъ, я спать хочу! И она повернулась къ стѣнѣ.
   Родимый махнулъ рукой, и на его блѣдномъ лицѣ, еще болѣе похудѣвшемъ за эти безсонные дни и ночи, мелькнула полу-горькая, полу-злая улыбка. Онъ отпустилъ спать сидѣлку, присѣлъ къ столику, передъ одной изъ кроватей и глубоко задумался.

-----

   На столѣ кипѣлъ самоваръ, пуская облака пара. Ольга Андреевна разливала чай. Родимый слѣдилъ какъ таялъ и расплывался въ стаканѣ сахаръ, и изрѣдка, исподлобья, взглядывалъ на жену. Она, какъ и всѣ эти дни, была молчалива, задумчива. Коля сидѣлъ на полу, весь углубленный въ постройку карточныхъ домиковъ. Въ комнатѣ было тихо; только часы звонко, отчетливо чикали на стѣнѣ, да тамъ, за плотно запертой дверью, порой раздавались глухіе, слабые стоны.
   -- Все хорошо, Оленька, все хорошо! заговорилъ вдругъ Родимый. Не даромъ я потрудился... Да! Онъ вздохнулъ, и точно гора у него съ плечъ свалилась. Напрасно тамъ говорятъ: "тутъ ничего не подѣлаешь... Тутъ остается только опустить руки"!.. Да, правду сказать, я и самъ раньше такъ думалъ... Но, нѣтъ!.. Вся сила въ настойчивости и упорствѣ... Теперь я свободно могу вздохнуть и сказать не безъ гордости: да, врагъ былъ очень силенъ, но я поборолъ его! Онъ поднялъ голову и по губамъ его пробѣжала торжествующая улыбка. Тифъ почти совсѣмъ прекратился... Остались только отдѣльные и не тяжелые случаи. Но они ровно ничего не значатъ!.. Да, я теперь... Но что съ тобой?
   Ольга Андреевна сжала руками голову.
   -- Такъ, голова что-то болитъ; слабость какая-то... Я еще утромъ чувствовала себя очень нехорошо...
   -- И ничего мнѣ не сказала! Онъ приложилъ руку къ ея головѣ, пощупалъ пульсъ и вдругъ слегка поблѣднѣлъ.
   -- Такъ, пустяки! говорилъ онъ и отвернулся къ окну, тебѣ прилечь, отдохнуть надо...
   -- Но что же это?.. Не тифъ?.. Это не тифъ, Володя? съ испугомъ спрашивала она и пытливо посмотрѣла на мужа.
   -- Какія ты глупости говоришь!.. Такъ только, простуда легкая, лихорадка. Ты вѣрно гдѣ-нибудь простудилась. Пей поскорѣй чай, раздѣвайся и лягъ. Я дамъ тебѣ немного хинину. Уснешь и къ утру все какъ рукой сниметъ!
   Она допила чашку и улеглась. Но ей все было хуже и хуже.
   -- Господи... неужели?..-- Нѣтъ! думалъ онъ, всыпая въ рюмку съ водой сильный пріемъ хинина. Руки его дрожали. Откуда?.. Съ какой стати?.. Я, кажется, принималъ всѣ мѣры.
   Но лекарство не помогло. Къ ночи у Ольги Андреевны открылся сильный жаръ, бредъ. Сомнѣнія больше не было, и Родимый съ отчаяніемъ убѣдился, что у жены тифъ!
   -- Количка! говорилъ онъ, знаешь ли, что я скажу тебѣ?
   -- Что, папа?
   -- Мама больна, голубчикъ. Ей покой нуженъ. Хочешь я отвезу... отправлю тебя къ одному дядѣ? Это недалеко отсюда. Тамъ дѣти есть, много дѣтей: мальчики, дѣвочки. А у нихъ куча игрушекъ! Я самъ видѣлъ. Мельница есть вѣтрянная, большая, крыльями машетъ; есть пароходикъ, съ трубой, какъ слѣдуетъ... мыза большая есть: домики, овцы, коровы, лошади.
   -- Да, папочка!.. да!.. Я хочу къ дядѣ! весело вдругъ закричалъ ребенокъ.
   -- Такъ вотъ сейчасъ, подожди. Я напишу записку. Я не поѣду самъ, мнѣ нельзя. Тебя отвезетъ Петровна. Ты знаешь эту старушку, что тамъ съ больными сидитъ.
   -- Знаю.
   -- Ну, вотъ!
   Родимый торопливо набросалъ нѣсколько строкъ Кроткову: просилъ пріютить на время его ребенка, развлечь его.-- "Жена заболѣла тифомъ", писалъ онъ, "и Коля здѣсь будетъ только мѣшать... Надѣюсь, ваше превосходительство..." и т. д.
   Черезъ часъ Коля былъ увезенъ.
   Ярко горитъ лампадка передъ иконой. Лампа на кругломъ столѣ разливаетъ мягкій и нѣжный свѣтъ. Больная лежитъ разметавшись въ жару и бредитъ. Родимый, блѣдный и исхудалый (онъ постарѣлъ въ эти дни на цѣлый десятокъ лѣтъ), сидитъ у кровати и глазъ не сводитъ съ жены. Ему скверно, гадко... мучительно тяжело.
   -- И кто-же виноватъ въ этомъ?.. Кто? думалъ онъ, я!..
   Но, Боже мой!.. Какъ же это могло случиться?.. Я принималъ мѣры: уксусъ, карболка -- все... Откуда она могла заразиться? Какъ?.. Вѣдь я же совершенно здоровъ... Вотъ развѣ мнительность эта... Она боялась...
   -- Умретъ!.. проносится вдругъ въ головѣ, и на лбу его выступаютъ крупныя капли пота. Онъ гонитъ съ ужасомъ отъ себя эту мысль.
   -- Нѣтъ! не умрешь ты, милая, дорогая!.. Ужъ если тѣхъ, другихъ, вылечилъ я, то тебя-то... и онъ измѣряетъ термометромъ температуру. Сердце его сжимается. Все выше, выше... Боже мой! Ванны и простыни... Хининъ въ огромнѣйшихъ дозахъ... Нѣтъ!.. А, бредитъ она!.. И онъ жадно слушаетъ, ловитъ эти слова, безсвязно срывающіяся съ ея губъ; старается имъ придать смыслъ. Она вспоминаетъ прошлое... Да, то лучшее прошлое. Весело было ей!.. Вотъ и теперь носятся передъ ней картины... музыка . пары мелькаютъ... Бархатъ, атласъ, кружева... Окна открыты въ садъ, и оттуда глядитъ лунная, теплая ночь... Запахъ духовъ въ залѣ мѣшается съ ароматомъ цвѣтовъ: левкоевъ, гвоздики, геліотропа...
   -- Бѣдная ты моя!.. шепчетъ онъ. Зачѣмъ ты меня узнала и полюбила!.. И что далъ я тебѣ, кромѣ бѣдности и лишеній?.. Такъ молода еще... Такъ ей жить хочется!.. А я все отнялъ у нея, все: и радости, и веселье, и старыхъ подругъ, и друзей! Платья даже... Ихъ было много... Все дорогія... А гдѣ они?-- Проданы и заложены!.. Ѣсть было нечего, вѣдь, одно время... Да... голодали!.. Бѣдненькая моя! И слезы крупными каплями пробиваются сквозь эти тонкіе и худые пальцы и беззвучно падаютъ на полъ.
   Но, вотъ, онъ вскочилъ и приложилъ руку ко лбу. Въ окно брезжилъ разсвѣтъ. Лампадка погасла давно, и ламна почти совсѣмъ догорѣла. А онъ ни разу не заглянулъ въ тѣ двѣ комнаты, не посмотрѣлъ на больныхъ. Онъ вовсе забылъ про нихъ. Да... забылъ!...
   И онъ направился къ нимъ, съ трудомъ держась на ногахъ и пошатываясь, точно пьяный.

-----

   -- Д-да!... Это, братъ, человѣкъ... Точно... могу сказать!-- говорилъ староста въ кабакѣ собравшимся тамъ мужичкамъ. Не то что Карла Богданычъ... шалишь, братъ!-- Савельичъ! Налей-ка-съ намъ но стаканчику!... Выпить хотимъ за дохтура.
   -- А молодой еще баринъ-то, что ему, поди, и тридцати нѣтъ?
   -- Должно быть, что нѣтъ... А знаетъ, братъ, дѣло-то... Просто собаку съѣлъ... Да!.. Горячки этой теперь -- точно и ни бывало!... Какъ почалъ это онъ всѣхъ въ мокрыя простыни обертывать, да этой самой... какъ ее тамъ... химиной, что ли, кормить, -- всѣ и давай поправляться.
   -- Ну, полно, дядя Иванъ, -- не всѣ!-- говорилъ какой-то молодой парень, -- иные тоже и помирали. Вонъ и Палашка у дѣдушки Еремѣя, и Сидоръ Семенычъ, и Алексѣй, и...
   Дядя Иванъ выпилъ стаканчикъ, отеръ рукавомъ усы, и насмѣшливымъ взглядомъ окинулъ парня.
   -- Н-ну, и дуракъ же ты, какъ погляжу я, Гаврюшка!-- говорилъ онъ. Такъ, значитъ, по твоему, всѣхъ, такъ-таки всѣхъ, и вылечить? Да что онъ, дохтуръ-то, Богъ, что-ли?
   -- Точно, оно... Парень сконфузился.
   -- То-то и есть вотъ!... Кому, братъ, сколько назначено, значитъ, отъ Бога. Тутъ ужъ ни дохтуръ, никто не поможетъ... да!..
   -- И Ѳедосеича тоже выгналъ... Спасибо!.. Пришелъ, говорятъ, въ больницу... такъ и такъ, молъ... Ты ничего тутъ, дуракъ, не смыслишь,-- только людей моришь... Да въ шею, въ шею его!.. Въ управу его назначилъ... Бумаги теперь строчитъ тамъ... Оно и лучше!..
   -- А дохтурша-то поправилась?
   -- Какъ же, какъ же!.. Видѣлъ ее сегодня, голубушку: погулять вышла!.. И похудѣла же какъ, осунулась?
   -- Да, братъ, болѣзнь-то не краситъ тоже...
   -- Да и онъ, дохтуръ-то, похудѣлъ,-- страсть!.. Взглянулъ я на него давеча: краше, вѣдь, въ гробъ кладутъ!..
   -- Измучился онъ весь, измаялся... Человѣкъ тоже...
   -- Да... И больницу теперь у себя въ домѣ устроилъ... Гдѣ-жъ это видано, братцы? а? Сорокъ пять лѣтъ живу въ Подберезномъ... Шесть дохтуровъ смѣнилось, -- этотъ седьмой. Да развѣ это когда бывало...
   -- Что толковать!.. И душа у него, братъ, тоже...
   -- Рубаху сыметъ послѣднюю -- и отдастъ... Во какъ!...
   -- Вѣрно сказалъ!.. Дѣдушкѣ Еремею теперь... Далъ ему синенькую бумажку... Пять серебра, братцы!.. На, вотъ, тебѣ говоритъ: хлѣбца купи, и, тамъ, прочаго... А какъ Палашка-то померла,-- такъ онъ и на гробъ, и на свѣчи,-- на все далъ.
   -- Матренѣ, опять, Савинковой... Двѣ зеленькихъ.
   -- Дядѣ Петру... Аѳонькѣ...
   -- Шальныя деньги-то у него! насмѣшливо вдругъ замѣтилъ Савельичъ. Онъ все время молчалъ за стойкой и только пощипывалъ жиденькую бородку.-- Богатый человѣкъ, видно, что синенькими да зелененькими такъ пошвыриваетъ!
   -- Это онъ-то богатый? Видать оно! Кабы богатъ былъ, не ходилъ бы въ такомъ старомъ пальтишкѣ!.. Нѣтъ, это онъ изъ послѣднихъ; отъ всей души, то есть... Да что толковать тутъ!.. И дядя Иванъ презрительно усмѣхнулся,-- тебѣ этого не понять, братъ, -- не твоего ума это дѣло!
   -- Гдѣ ужъ! Ты только уменъ больно! обидѣлся цѣловальникъ.
   -- Да поумнѣе тебя! Твое, братъ, дѣло не хитрое: нашего брата, дураковъ, спаивать, да трудовые гроши прятать въ кубышку. Тебѣ не понять... Это не та матерія... Да что съ тобой толковать тутъ! Только языкъ мозолить! Налейка-съ еще по штучкѣ... Выпьемъ, братцы, за дохтура... Я плачу!
   Савельичъ сердито раскупорилъ полуштофъ и налилъ.
   -- Ну, дай ему, Господи, много лѣтъ здравствовать!.. говорилъ староста и взялъ стаканъ: и съ женушкой его, и съ сыночкомъ!... Не гоже оно, братцы, креститься здѣсь, въ кабакѣ-то, а все же перекрещусь. Такъ вотъ... Дай ему Богъ здоровья и всякихъ благополучій!
   -- Всякихъ благополучій!... эхомъ откликнулись мужички и выпили за Родимаго.

А. П. Смирновъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 8, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru