Сыну моему Льву Слезкину, участнику Великой Отечественной войны, танкисту -- орденоносцу --о войне моего поколения
Частьпервая I
Во второй половине августа 1914 года русские войска вступили в Галицию.
Выигранное сражение под Гнилой Липой решило участь города Львова, очищенного без боя. С сентября начались операции по обложению Перемышля. В ноябре 8-я армия под командованием Брусилова, гоня перед собой противника, легко и быстро перешла реку Сан и отбросила австрийцев к Карпатским проходам.
В то же время 3-я армия Радко-Дмитриева стремительно подходила к Кракову. Враг был разбит, но не уничтожен.
Казалось бы, уничтожение его и должно было стать задачей победоносной армии, но вмешалась воля главнокомандующего Иванова (1). Брусилову дан был приказ занять частью своих сил Карпатские проходы, а самому с главными силами устремиться на поддержку и охрану левого фланга 3-й армии.
Исполнение этого приказа ставило под удар тыл 8-й армии. На левом фланге ее висело свыше четырех неприятельских корпусов. Они, несомненно, воспользовались бы создавшейся обстановкой, для того чтобы отрезать армию от ее путей сообщения...
Заслон из двух корпусов, растянутых на сто верст, не мог оказать действенное сопротивление массированному удару. Враг не только опрокинул бы его, но по частям разбил бы всю армию. Мало того -- перед врагом открылся бы свободный путь к Перемышлю и Львову.
Брусилов донес, что приказание главнокомандующего он выполнить не может, пока не разобьет противника окончательно и не сбросит его с Карпатских гор.
Но Иванов стоял на своем: "Моя директива должна быть выполнена..."
И победоносная армия, вынесшая четырехмесячные бои и изнурительные горные переходы, не получив достаточных подкреплений, растянулась четырьмя корпусами на триста верст. Линия войск оказалась настолько тонка, что противник мог прорваться в любом месте. И он не заставил себя ждать. Он прорвал подавляющими силами 12-й корпус и опрокинул его с большими для него потерями.
Восьмой армии угрожала катастрофа...
II
Когда враг перешел на своем правом фланге Санок и прервал связь 8-й армии с тыловыми учреждениями, лишив армию питания свежими силами и боевыми припасами, штаб командующего находился в Кросно. Сюда именно и направлен был главный удар противника.
Резервов здесь не было. Кросно неминуемо должно было попасть в австрийские руки.
Брусилов приказал штабу перейти в Ржешув, а сам решил остаться в Кросно до последнего момента.
Он знал, что служба связи не сумеет достаточно быстро наладить телеграфные линии по новым направлениям, а управлять войсками на больших расстояниях возможно только с помощью телеграфа.
Так генерал объяснил штабу причину своего рискованного намерения.
Объяснение это было правдой, но не полной правдой. Брусилову нужна была не только немедленная и постоянная связь с войсками, теснимыми противником, но необходимо было самому чувствовать себя в таком же трудном положении, в каком находилась его армия. Потребность эта, где-то глубоко заложенная в его сознании, пробуждалась всегда в ответственные минуты. Она шла не от чувства и еще менее от сентиментального стремления "претерпеть заодно с людьми", Она шла от ума, от долголетнего воинского опыта: "Человек в беде острее видит".
Брусилов вызвал к аппарату начальника штаба фронта Алексеева (2).
Он не стал сетовать на создавшиеся для армии, по вине главнокомандующего, тяжкие условия. Он не ссылался на свою правоту, даже не сообщил подробностей прорыва 12-го корпуса. Его обращение к начальнику штаба фронта звучало коротко: "Надо выходить из положения, Михаил Васильевич".
И Алексеев понял командующего армией. Он знал, что если Брусилов говорит, что "надо выходить из положения", то, значит, время не терпит и положение труднее трудного. Алексеев и без напоминания чувствовал свою вину: он не сомневался и раньше в правоте Брусилова, Он не одобрял распоряжений Иванова, но по слабости характера и по давней привычке подчиняться подписался под ними.
-- Вы совершенно правы,-- ответил он Брусилову.-- Надо спасать положение. Я доложу обо всем Николаю Иудовичу. Третью армию мы отведем от Кракова... Действуйте сообразно вашему плану...
-- Наконец-то!
Брусилов прищурил свои большие светлые глаза, затуманенные усталостью. Он сидел за столом над картой, подперев тонкими пальцами высокий лоб, как сидит шахматист, обдумывая игру. Решать надо точно и быстро. За его спиною переминался адъютант. Начальник оперативного отдела вторично напоминал, что пора ехать. Шоссе в ужасном состоянии, передвигаться в автомобиле невозможно, дорога от Кросно на Ржешув открыта для противника. Кавалерийская дивизия, вызванная для заслона, еще не прибыла. Между командующим армией и наступающими австрийцами преград не существует...
Генерал поднял голову. Взгляд его снова ясен и тверд. На губах мягкая улыбка.
-- Попасть в плен я бы не хотел, само собою... Но меня тревожит участь двенадцатого корпуса... Командир доносит, что у него нет сведений о двенадцатой Сибирской дивизии, отступившей на Риманов. Терять управление армией в такую минуту нельзя. Мы останемся до утра здесь. До утра мы закончим переговоры. Утром я сам поеду к двенадцатому корпусу.-- И, склонясь над картой, добавил, не оборачиваясь: -- Я командовал им еще в мирное время... А его двенадцатую пехотную дивизию знаю с турецкой кампании. Молодцы! Молодым офицером мне пришлось воевать с ними плечо к плечу... И тогда, и в начале этой кампании дивизия показала отличные боевые качества... Теперь я ею недоволен...
Он смолк надолго, погруженный в работу.
Кто-то за его спиной открывал и закрывал двери, сквознячок похаживал по комнате, шуршал обоями, обдувал затылок. Стучал телеграф, начальник оперативного отдела вполголоса передавал распоряжения. Другой голос, более молодой, с трудом сдерживающий тревогу, отвечал:
-- Но у нас всего лишь конвойная сотня и штабная рота охраны. Ведь это же на смех! Ведь если австрийская конница разнюхает,-- командующий станет ее добычей...
Брусилов улыбнулся. Он слышал все, но это не мешало его работе. В далекие времена, в Кутаисе, мальчишкой, он так же всегда на юру и всегда в какой-нибудь самой неудобной позе готовил уроки. Привычки остаются... Увеличивается только чувство ответственности.
Брусилов встал. Он худ, по-кавалерийски чуть сутулится, в движениях легок, как птица в полете.
Приказы идут по проводам: кавалерийской дивизии форсированным маршем перейти на дорогу к Кросно -- Ржешув, связать 12-й корпус с 24-м.
24-му корпусу перестроить фронт с запада на юг.
8-му корпусу форсированным маршем выйти через Тухов и Пильзно -- Дембицу на дорогу Ржешув -- Кросно в резерв командующего.
12-му корпусу в составе трех дивизий пехоты и одной дивизии конницы удерживать фланговую позицию на восток до Кросно--Риманов, прикрывая Перемышль.
От Радко-Дмитриева получен ответ; "По приказу главнокомандующего 3-я армия начинает отход от Кракова и ее 10-й корпус повертывает фронт на юг, западнее 24-го корпуса".
Все. Ход сделан. Корпуса и дивизии не деревянные пешки -- это люди, тысячи людей. Их нужно видеть, их нужно слышать, с ними нужно говорить.
-- Кажется, уже светает, Василий Николаевич,-- произносит вслух Брусилов.
-- Точно так, ваше высокопревосходительство. Уже семь часов. Вы не изволили ложиться... прикажете приготовить постель?
Брусилов смотрит на своего адъютанта. У адъютанта заспанный вид. Он сластена, бабник, успел уже отрастить животик в свои двадцать пять лет, но все-таки он дельный малый и не трус.
-- Ты хочешь, чтобы твой командующий был схвачен австрийцами в кровати? Голеньким!
-- Боже упаси, Алексей Алексеевич, подхватывает шутку адъютант и ловит еще не произнесенное распоряжение:-- Выслать вперед полсотню конвоя -- направление Ржешув. Седлать коня вашему высокопревосходительству!
III
Отдыхал Алексей Алексеевич всего лучше на коне. Он был первоклассным кавалеристом. Сливаясь с конем в легком и свободном движении, он испытывал радость обновленного ощущения себя, своего тела.
Глядя на него в эти минуты, нельзя было не залюбоваться им и не поразиться его молодости. И Василий Николаевич, припрыгивая на своем коне, вслед за командующим, не только любовался им, но и завидовал ему.
Откуда берется у этого шестидесятилетнего старика такая неиссякаемая энергия и прыть?
Василий Николаевич Саенко родился и рос в военной семье, среди военных, Он окончил корпус, кавалерийское училище, служил в полку, хорошо шел по службе и в свои двадцать пять лет был уже откомандирован старшим адъютантом к командующему. Саенко не позволил бы себе замарать честь мундира, презирал трусость и двоедушие, а еще более не любил "всяких политиков-молитиков". Но видеть свое призвание только в военном деле -- он считал "плохим тоном". Для него офицерство было службой, и продвижение по этой службе -- вопросом самолюбия.
Саенко уважал своего командующего, любовался его военной выправкой и завидовал его моложавости, но не тому творческому горению, которое делало шестидесятилетнего генерала молодым.
Саенко был неглуп, легко разбирался в окружающей обстановке и здраво судил о ней. Через его руки, в его дежурства, прошла не одна телеграмма, которыми обменивались Брусилов с командующим фронтом и ставкой. Он знал, в какое тяжелое положение ставили 8-ю армию директивы Иванова, был свидетелем возмущения Брусилова преступным небрежением интендантства к снабжению зимней одеждой истрепанной в боях армии, видел, как болезненно воспринимает Алексей Алексеевич халатное отношение к пополнениям. Новички -- солдаты и офицеры -- приходили в части неподготовленными и в недостаточном количестве. Унтер-офицеры, которых в запасе было много, не были взяты в свое время на особый учет, и теперь их не стало... Рядовые не знали рассыпного строя, даже не умели заряжать винтовки... Обо всем этом знал Саенко и вместе с другими штабными адъютантами не раз обсуждал "безобразия, чинимые штабом фронта". Он, как и другие его сослуживцы, считал главнокомандующего Южным фронтом бездарностью, и к тому же злостной бездарностью,-- человеком, завидующим успехам Брусилова. Они все желали Иванову провала и неудач, а выходило так, что успех сопутствовал его армиям, и создавал ему успех тот, кого комфронта всего более не жаловал,-- Брусилов.
Без флангового марша, предпринятого по собственному почину Брусилова, без победы его на Гнилой Липе и продвижения войск к югу от Львова город не сдался бы без боя. А между тем в официальных телеграммах высшего начальства сообщалось, что город Львов взят генералом Рузским (3). В газетах расписывали доблесть 3-й армии (тогда ею командовал Рузский), якобы продвигавшейся по улицам города "по колено в крови".
Полковники граф Гейден и Яхонтов рассказывали в штабе, что еще до встречи Брусилова с Рузским, который вызвал Алексея Алексеевича, как старший, на совещание о совместных действиях по осаде Львова, Львов уже был эвакуирован. Оба полковника беспрепятственно проехали на машине до предместий города.
Эта "очкастая крыса" -- так звали Рузского адъютанты Брусилова -- "раздула такое рекламное кадило", что главковерх Николай Николаевич попался на удочку. В телеграмме верховного так и сказано было:
"Доблестные войска генерала Рузского взяли Львов, а армия Брусилова взяла Галич".
-- Почему армия Рузского "доблестная",-- возмущался Саенко,-- а восьмая просто "армия"? Тогда как доблесть-то была именно в войсках восьмой армии! Это она сражалась "по колено в крови" вдоль всей реки Гнилой Липы до самого местечка Бобрка. Только упорство и храбрость ее частей принудили австрийцев без боя оставить Львов. Тогда как армия Рузского пришла на готовое. У Николая Иудыча Иванова в привычку вошло расписывать удачи любимчиков и замалчивать успехи других. А наш Алексеевич молчит. Для него все это мелочь. Улыбнется своей "отвлеченной" улыбкой, а в глазах все то же упорство... Непостижимый человек!
IV
Все завихрилось вокруг командующего. Все заработало по-особенному четко и весело. Именно весело, если слово это уместно в отношении такого трудного и ответственного дела, как перегруппировка войск перед лицом наступающего противника.
Не забытой оказалась и 12-я пехотная дивизия. Едва приехав в Ржешув, Алексей Алексеевич отправился на место ее расположения. К этому времени дивизия состояла всего из четырех сводных батальонов. В каждом из них насчитывалось не больше 700--800 человек.
-- Если хотите знать,-- не дивизия, а полк, да и тот неполного состава. Ну, и представляете себе, какой там поднялся переполох, когда узнали, что к ним будет командующий. Да еще сердитый,-- рассказывал полковник Яхонтов.-- Все ждали беды. Все -- от командира дивизии, добрейшего Николая Петровича, до последнего солдата -- ходили повесив головы. Считали себя кругом виноватыми. "Что скрывать,-- говорили мне офицеры,-- нелепое было отступление. Казачья дивизия ушла от нас на рысях, не приняв боя. Мы оказались в мешке: сзади австрийцы, спереди австрийцы, сбоку австрийцы. А тут еще рассвирепевшая погода, обледенелые горные тропы, невылазная грязь. Во время переправы через Сан внезапно пошел лед, люди начали тонуть... Но, видит Бог, мы задерживались. Задерживались, где только могли. Однако дело вышло дрянь. Николай Петрович решил просить об увольнении. А ведь он у них за родного отца. Чудесный старик! Из породы "отцов-командиров". Ладно...-- поощренный вниманием слушателей, продолжал Яхонтов.-- Дело близится к развязке. Все ждут с замиранием сердца, вытянулись в струнку. Стоят под здешним подлым дождем, замерзающим на лету. Лица серые, люди едва дышат, и вдруг...-- Яхонтов сделал многозначительную паузу.-- И вдруг, знаете ли, голос... этакий спокойный, без декламаций и всякого генеральского ерничества... Ну, словом, не раз слыхали, как говорит Алексей Алексеевич перед фронтом... "Благодарю, братцы, за хорошую работу". Так и сказал "за хорошую работу". Ушам никто не поверил. А он все так же ровно и отчетливо: "Вы не пали духом перед бедой, постигшей нас. Вы отступили с боем, теснимые противником, во много раз вас превосходящим. Вам угрожало полное окружение, но вы вышли из него с честью. Вы
сохранили в ваших поредевших рядах боевой дух. Я счастлив, что могу это сказать бойцам родной мне двенадцатой пехотной дивизии. Нам предстоят еще долгие и упорные бои. Но теперь не отступать будем мы, а наступать. И я уверен, что вы окажетесь в первых рядах победоносной русской армии и покажете противнику, что такое старые кавказские войска..." Батюшки мои! Что тут было после этих слов! Описать невозможно. Такого "ура" я еще в жизни не слыхивал, Николай Петрович плакал. А какими же молодцами прошла перед нами дивизия. И вот вы увидите,-- закончил свой рассказ Яхонтов,-- они теперь покажут себя.
-- Эхма! -- подхватили слушатели.-- Опять из огня каштаны таскать для других будем. Опять чужие грехи замаливать. И отмолимся. И вывернемся. И снова выведем в дамки бородача Иванова... И хоть очень все это лестно, а обидно вдвойне, честное слово. Мало того -- там, наверху, нашим победам как будто не рады. Точно и вовсе не нужно, чтобы мы побеждали. Об этом даже страшно подумать, но невольно приходят такие мысли...
V
Как бы то ни было, мужество еще не утративших веру в свое командование русских солдат, талант и убежденность командарма Брусилова делали свое дело. Войска Юго-Западного фронта опять шли от победы к победе. Оправдала себя при общем наступлении и 12-я пехотная дивизия, Она выполнила обещание, данное своему командующему: стремительно атаковала врага, опрокинула его, с маху взяла обратно Кросно и Риманов и неотступно гнала австро-венгерцев далее к югу. Но оседлав карпатские перевалы, войска 8-й армии принуждены были остановить свое движение вперед из-за недостатка сил. Расположенные кордоном на несколько сот верст у северного подножия гор, они представляли удобную мишень для удара.
Почин действий мог ускользнуть из наших рук. Австро-венгерцам необходимо было перейти в наступление, чтобы выручить осажденный Перемышль. Если наше верховное командование всерьез стремилось к овладению этой крепостью, то необходимо было не мешкая собрать силы и прорваться в Венгерскую долину. Такой маневр Брусилов почитал единственно правильным. Для этой операции он требовал пополнения всего лишь на один корпус и доставки боеприпасов в достаточном количестве.
Начальник штаба фронта Алексеев, ободренный недавним успехом брусиловской операции, нашел в себе силы присоединиться к мнению Алексея Алексеевича. В ставке одобрили их план, но тотчас же охладели к нему.
Началась обычная чиновничья волокита. Намеченная операция срывалась.
Только в феврале Брусилову удосужились передать для руководства всем наступлением через Карпаты восточный участок, находившийся под начальством командующего 11-й армией. Но к тому времени австрийцы успели уже сосредоточить значительные силы и перешли в наступление, пробиваясь на выручку Перемышля.
Наши малочисленные войска вынуждены были отступить.
Брусилов бросил им на выручку 8-й армейский корпус.
Австрийцы перешли к обороне. Комендант Перемышля Кусманек взывал о помощи. Австрийское командование, спеша ему на выручку, выдвинуло заслон из резервов. Свыше четырнадцати пехотных дивизий обрушились на два русских корпуса. Те приняли удар не дрогнув и в свой черед ответили ударом.
В горах, по горло в снегу, при сильных морозах, русские солдаты дрались беспрерывно день за днем, без артиллерийской подготовки штыками прокладывали себе дорогу... И враг не сумел пробиться к осажденной крепости.
Девятого марта Перемышль сдался. Главком Юго-Западного фронта Иванов приписал этот успех искусству генерала Селиванова, беспомощно стоявшего под крепостными стенами многие месяцы.
Героические усилия войск 8-й армии не были ни отмечены, ни вознаграждены...
VI
После короткого, ни к чему не приведшего разговора с командующим фронтом Алексей Алексеевич решил напрямки выложить Алексееву все, что он думает о действиях Иванова, Он знал, что беседа эта ни к чему не приведет, но высказаться было необходимо: слишком долго и горько думалось об одном и том же.
У Алексеева маленькие острые глаза и реденькие усы. Он похож на русского мастерового -- осторожного, с хитринкой.
Алексей Алексеевич сутулится, сидя за столом начштаба. В свете лампы под зеленым абажуром его высокий лоб, впалые щеки кажутся бескровными. Глаза пристально устремлены вперед, поверх головы своего собеседника. Алексеев утомленно ушел в кресло, в тень, прикрыл рукой глаза от раздражающего света.
-- В тысячный раз я себя спрашиваю: какие причины заставляют Николая Иудовича укреплять наш левый фланг,-- и ответа найти не могу... Для меня ясно одно. Моя армия стоит перед врагом, во много раз сильнейшим... Командующий правофланговой третьей армией сообщает, что против его десятого корпуса противник готовится к прорыву фронта. Резервов у Радко-Дмитриева нет. На его настойчивые требования о подкреплении -- вы отмалчиваетесь. Третья армия обречена на неминуемый разгром...
Брусилов замолкает. Молчит Алексеев, все так же недвижно сидя в кресле и прикрыв глаза ладонью. Алексей Алексеевич понимает, что говорит зря, что сказать надо что-то другое, сокровенное, чтоб достучаться до сердца своего собеседника. Но на язык идут сухие, как алгебраическая формула, слова, излагающие факты, хорошо известные. И глухая обида подкатывает к сердцу. Что же это такое? Неужели два старых человека, прошедшие жизнь в одной упряжке, знающие свое дело и любящие его, не могут хоть раз в жизни поговорить по душам? И, не пытаясь скрыть обиды и горечи, Брусилов продолжает.
-- Не будем закрывать глаза,-- говорит он, глядя на руку, скрывающую от него глаза начштаба.-- Ни в какую Венгрию я спускаться не стану. Под угрозой захода противника в тыл моего правого фланга эта операция пагубна. Я делаю вид, что собираюсь перейти Карпаты... В конечном счете все мои усилия сводятся к тому, чтобы сковать как можно больше сил противника и не дать ему времени перебросить свои войска по другому направлению. Только всего.
Он обрывает и через мгновение, с горечью и силой, повторяет:
-- Только всего!
Алексеев опускает руку. Глаза его внимательны и остры, веки красны от переутомления. Темные брови взъерошены, старческий румянец тлеет на скулах бритых щек.
--- Правый фланг нашего фронта обнажен и забыт вами,-- с жестокой настойчивостью сызнова начинает Алексей Алексеевич.
Так настойчиво человек нажимает на больной зуб, чтобы болью, вызванной сознательно, заглушить боль, перед которой он бессилен.
-- Вы упорно укрепляете левый фланг. В марте вы перекинули туда штаб девятой армии. Вы сняли все войска, какие только можно было снять с других частей фронта, и направили на левый фланг. На левом фланге действует присланный в мое распоряжение одиннадцатый корпус генерала Сахарова. По вашей директиве я дал Сахарову приказ о наступлении, и он выполнил задачу, скинув противника за хребет.
Алексеев кивает головой, озабоченно шарит по столу, точно собираясь что-то найти среди бумаг, лежащих перед ним. Но жест этот означает лишь то, что начштаба все это уже слыхал и наперед согласен со всем. Пальцы неловко задевают стакан с чаем. Алексеев подхватывает его и начинает помешивать в нем ложечкой. Тонкий ломтик лимона кружится в крепком настое.
С ненавистью глядя на этот будничный ломтик, Брусилов продолжает:
-- Никаких оснований для того, чтобы ждать отсюда значительных масс противника, нет. Карпаты в этом районе гораздо круче, чем на западе. Железных дорог мало. Связь поддерживается по узким тропам. В боевой обстановке подвоз продовольствия и крупных воинских частей врага затруднен. К тому же под боком румынская граница. Вы знаете прекрасно, что австрийцы не решатся ее нарушить.
-- Да, конечно,-- поддакивает Алексеев, тоже как чему-то давно решенному.
-- Так что же тогда заставило вас,-- повышает голос Алексей Алексеевич,-- что заставило вас приостановить наступление Сахарова? Почему же снова и снова сюда, на левый фланг,-- Брусилов указательным пальцем левой руки стучит по столу,--вы шлете подкрепление? Почему вы так упорны в своем заблуждении? Как смеете вы забывать о том, какая угроза повисла над вашим правым флангом? -- Брусилов пришлепывает ладонью правой руки по краю стола, ушибает пальцы, шевелит ими и с нескрываемым гневом заканчивает: -- Без резервов, без тяжелой артиллерии десятый корпус армии Радко-Дмитриева растянут в тонкую линию и ждет. Чего ждет -- я вас спрашиваю?
-- Знаю...-- не отводя глаз от кружащегося ломтика лимона, глухо говорит Алексеев.
-- Что вы знаете? -- вскрикивает Брусилов. Всем своим сознанием, всем телом он чувствует, что вот -- пришла минута, которую он ждал, минута полной душевной открытости.-- Что вы знаете? -- спрашивает он тихо, наклонясь через стол к Алексееву, невольно следуя за его взглядом, устремленным в стакан.
Ложечка движется неуверенно -- она ударилась о стекло, раз, другой, разбрызгала чай.
На языке Алексея Алексеевича оскомина, он говорит затрудненно:
-- Вы знаете, что Радко-Дмитриев обречен на разгром?
-- Да,-- все так же глухо доносится до него ответ начштаба.
-- Но тогда...
Брусилов откидывается на спинку стула, его высокий лоб влажен, большие, налитые гневом глаза глядят на склоненную голову Алексеева. Усилием воли он заставляет себя говорить мягко -- в такую минуту можно вспугнуть правду одним неосторожным словом.
-- Что же это такое? Глупость?
Коротким движением Михаил Васильевич подымает голову, тень улыбки проходит по его седым усам, и снова глаза его устремлены в стакан с чаем.
Молчание. Ломтик лимона сделал один оборот по кругу. Серебряная ложка придавила его ко дну. Алексеев поднимает глаза, произносит медленно и многозначительно:
-- План.
-- Какой план? -- спрашивает Брусилов, в то же время сознавая, что вопрос не тот, не о том надо спрашивать:-- Чей?
Белесые ресницы прикрывают острые зрачки Алексеева. Ложка брякнула о стекло.
Гнетущая тоска сдавливает сердце Брусилова, предчувствие переходит в уверенность.
Взгляды их скрещиваются. Теперь в глазах начштаба твердое: "Я тебе больше ничего не скажу". В глазах Брусилова: "Я заставлю тебя выслушать до конца".
Голос Алексея Алексеевича звучит доверительно-буднично.
-- Если я завел речь о Радко-Дмитриеве, то только потому, что считаю отношение к этому достойному всяческих похвал боевому генералу несправедливым...
И, внезапно вскочив с места, Брусилов подходит вплотную к начштаба.
-- Михаил Васильевич! Мы хлебнули всякого, нас трудно удивить подлостью, но у нас не отнимешь любви и веры в Россию. Не так ли?
Алексеев торопливо и согласно кивает головой:
-- Ну конечно, Алексей Алексеевич. Все, что в моей власти...
-- Сейчас не об этом речь,-- строго останавливает его Брусилов.-- В нашей власти отстоять Россию от врага. Это мы знаем оба. Но в силах ли мы будем отстоять ее, если подчинимся приказам Иванова?
Мохнатые брови Алексеева сходятся у переносицы, лицо становится официально-каменным.
Командарм не хочет этого замечать, Он спрашивает, но его вопрос звучит утвердительно:
-- Скажите, Михаил Васильевич, вы думаете, что Иванов...
Алексеев приподнимается, панически машет руками.
-- Что вы! Что вы... Алексей Алексеевич! Бог меня защитит от таких мыслей...
Начштаба напуган до смерти.
"Так вот оно что... Старый генерал, умница, оказался просто-напросто службистом... Боится начальства. Как я этого не понял сразу? Службист! Со мной он тоже говорил как со службистом..."
Брусилов произносит печально:
-- Полно, Михаил Васильевич. Много страшнее то, что мы с вами против этого бессильны... И за бессилие -- ответим.-- И тотчас же отчужденно:-- Но имейте в виду -- как командующий армией я из всего этого сделаю соответствующие выводы и приму меры.
VII
Алексеев принял назначение на пост главнокомандующего Северо-Западным фронтом вместо заболевшего Рузского. Передав дела новому начштаба Юго-Западного фронта генералу Драгомирову, он прислал письмо Брусилову:
"Дорогой Алексей Алексеевич. Во всем и в полной мере согласен с вами. Всегда и неизменно найдете во мне необходимую поддержку. Дай вам Бог силы противоборствовать во благо и на славу России..."
Брусилов спрятал было письмо в ящик стола, потом вынул его оттуда и разорвал на мелкие клочки. "Человек умыл руки. Что до этого армии? Сейчас надо действовать".
-- Соедините меня с начштаба фронта генералом Драгомировым.
Говорил только Драгомиров. Брусилов задал один вопрос и больше не открывал рот. Среди бесчисленных оговорок, уверений в глубоком уважении ясно звучало одно: командующий фронтом непреклонно стоит на том, что наибольшая опасность грозит нам на левом фланге у Черновиц и Коломыи, и его новый начальник штаба вполне разделяет эту точку зрения.
Впервые Саенко и чины штаба видели Брусилова таким гневным. Он хлопнул дверью оперативной, пронесся мимо оробевших ординарцев и вестовых к себе в комнату, сорвал со стены полушубок и, не давая помочь, срыву натянул его на худые плечи, надвинул на лоб папаху и выбежал на двор. Ему подвели коня, он поднял его с места в галоп и ускакал в поле, синевшее под лучами солнца...
Вестовой и дежурный адъютант последовали за ним в отдалении.
Нужно спешно принять меры. Нужно ответить Радко-Дмитриеву, умолявшему воздействовать на Иванова... Все попытки убеждения и доказательства исчерпаны...
Дальнейшее вмешательство в дело 3-й армии не только не поможет командарму ее, а окончательно все испортит. Можно посоветовать Радко-Дмитриеву только одно -- обратиться лично к генерал-квартирмейстеру Данилову в ставку для доклада верховному главнокомандующему об истинном положении дел... Но, конечно, и это ни к чему не приведет. Николай Николаевич (4) не любит Иванова, но побаивается его. Иванов -- любимчик Александры, льстивый угодник и молитвенник. Царь привык советоваться с ним...
"Бог мой, до чего все это гнусно! Чтобы войти в игру с такими партнерами, нужно уметь передергивать карты. Нас этому не научили, и учиться поздно. Будем выполнять свои прямые обязанности. Если бы все войска, направленные Ивановым в 9-ю армию, были своевременно переданы Радко-Дмитриеву, он мог бы перейти в наступление, не ожидая сосредоточения против себя всех сил врага. Он разбил бы его головные части и своевременно устранил бы грозившую фронту опасность".
-- Но хуже глухого тот, кто не желает слушать,-- вслух произносит Брусилов.-- Сейчас у меня на орудие не больше двухсот выстрелов... В сущности, огнестрельных припасов хватит только на одно сражение. Ни о каких активных действиях мечтать нельзя. Неминуемый разгром третьей армии грозит выходом неприятельских сил в мой тыл. Первая задача -- оттянуть с гор все склады и тяжести назад в долину. К этому надо приступить не мешкая. И как можно более скрытно... не только от врага, но и от нашего командования... Второе -- подготовить линию обороны. Это наше самое больное место. Мы шли на поводу у немцев. Они издевались над окопной войной, уверяли, что никогда не применят ее. Мы слепо им поверили. Теперь они зарываются так, что их не выбьешь, а мы едва укрываемся в жалких канавках. В мирное время никто не учил солдат этому искусству.
Брусилов вспоминает, как еще зимой, в Карпатах, в ответ на его приказ основательно окапываться ему простосердечно донесли, что выполнить это требование "не представляется возможным"...
VIII
Они подъезжают к оборонительной линии. Работа над нею начата еще в феврале месяце. Здесь расположены резервы, войска милиционного характера, мужики почтенного возраста. Кадровых офицеров не хватает, их заменили прапорщики последнего призыва.
Еще издали Брусилов замечает, как лениво идет работа, как неравномерно и вяло поднимаются лопаты, выбрасывая на поверхность лоснящиеся под солнцем комья грязи.
-- Здорово, братцы! -- кричит Алексей Алексеевич, соскакивая с коня.
На приветствие откликаются растерянно и испуганно.
Приезд командарма застает людей врасплох. И начальники частей, и начальники работ, и прапорщики, и солдаты, торопливо оправляя на себе гимнастерки, выползают из канав, собираются в кучки, не решаясь подойти ближе. Кто-то побежал за высшим начальством.
-- Продолжайте работать, продолжайте работать! -- прыгая с одного бугра на другой, повторяет Брусилов.
Он расстегнул полушубок. Мартовское солнце пригревает уже по-весеннему, иногда только с гор несет студеной свежестью снегов.
У одной из траншей Алексей Алексеевич останавливается.
В глубине окопа, прислонясь спиной к стенке, стоит солдат с русой всклокоченной бородой и старательно разжигает кремнем длиннейший конопляный жгут. В зубах он зажал "козью ножку". Лопата валяется у его ног, ослепительно играет солнце на отточенном лезвии.
Наклонившись, Брусилов весело кричит:
-- Что, брат, не разжечь? Трудов много -- толку нет. Возьми-ка спички.
Солдат поднимает бороду, закатывает вверх глаза и столбенеет. Трут выпадает из его руки вместе с огнивом. Ладони прилипают к бедрам. Неуклюже, торопко он поворачивается лицом к генералу.
-- Возьми коробок,-- все так же весело повторяет командарм,-- сподручней будет.
Солдат нерешительно протягивает узловатую черную руку. Коробок падает из его неловких загрубелых пальцев, он нагибается, поднимает его, да так и остается, прижав коробок ладонью к бедру.
-- Кури, закуривай,-- ободряет его Алексей Алексеевич,-- да живо! Работа не ждет! Тебя как зовут?
-- Клеменчук, вашество.
-- Белорус?
-- Так точно.
-- Работа у тебя ладится, как я вижу.
Брусилов легко прыгает в окоп, похлопывает по стенкам, оглядывается.
Сверху за ним наблюдает кучка солдат.
Запыхавшийся командир переминается с ноги на ногу, не смея дать знать о своем прибытии.
-- Копать нужно еще глубже и шире,-- серьезно, по-деловому продолжает командарм.-- Объяснять незачем, сам понимаешь. Чтобы человек с головой ушел и еще вот на столько...
Брусилов поднимает лопату, показывает ногтем на рукояти, сколько еще к человеческому росту надлежит прибавить. Солдат понимающе кивает головой.
-- Если уж в прятки играть, так чтобы не видно было,-- переходя на шутку, добавляет Алексей Алексеевич.-- Попусту головой рисковать глупо. У нас с тобой по одной голове. Убьют -- кто нас заменит?
-- Это точно,-- отвечает солдат и легко перехватывает из рук командующего лопату.-- Вот я в немецких траншеях был -- так там примерно в этом месте...
Брусилов кивает головой.
-- Саенко, голубчик, подтяните меня.
Поднять командарма не стоит труда. Солдат снизу придерживает его за ступню.
-- Слышали?-- строго обращается командарм к вытянувшемуся перед ним офицеру.-- Умница белорус! Специалист своего дела. А с вами у меня будет серьезный разговор. Вы в машине? Я сяду к вам. Едем в штаб. Саенко, поручаю вам своего коня...
IX
Было решено: царь и великий князь Николай Николаевич выедут из ставки в среду, девятого апреля, вечером и приедут на старую пограничную станцию Броды в четверг утром. Оттуда Николай Николаевич, царь и несколько человек свиты проследуют в автомобилях во Львов, а прочие с графом Фредериксом отправятся по железной дороге. Таким образом царь увидит весь путь, по которому в августе проходила 3-я армия, и поля сражений. Ночь он проведет во Львове, а утром через Самбор, где находится Брусилов, приедет в Перемышль.
Царь радовался этой поездке. Царица писала ему, что она не одобряет его плана и особенно того, что Николай Николаевич будет ему сопутствовать.
"...Когда Аня сказала другу по секрету о твоем намерении и твоем маршруте (так как я просила его особых молитв за тебя),-- писала Александра,-- он, странным образом, сказал то же, что и я, -- что в общем он не одобряет твоей поездки и "Господь пронесет, но безвременно, слишком рано теперь ехать, никого не заметит, народа своего не увидит, конечно, интересно, но лучше после войны". Он не советует брать с собою Н. Он находит, что всюду тебе лучше быть одному, и с этим я вполне согласна..."
Царь, однако, стоял на своем.
Девятого государь выехал в Броды, пересек старую границу и вступил в новые свои владения. Было жарко и ветрено. Поднятая машиной пыль била в глаза. Дважды государь останавливался и выходил осматривать позиции первых августовских боев. Бесчисленные кресты на братских могилах стояли шпалерами, покрытые, как саваном, белой придорожной пылью, покосившиеся, убогие...
Царь призакрыл глаза. Он незаметно помахал рукою по груди, мелко и часто крестясь.
В половине шестого дня на пригорке царя встретил наместник края граф Бобринский. С пригорка открылся великолепный вид на Львов. Потом тронулись в город. Было много цветов, садов, памятников, старинных костелов, чистые улицы, оживленная толпа, приветствующая царский поезд, триумфальные арки и даже городовые, Настоящие русские городовые, отдающие честь рукой, затянутой в белую перчатку.
В огромном манеже, превращенном в православную церковь, архиепископ Евлогий отслужил благодарственный молебен и произнес речь. Все пришли в умиление: Николай взволнованно покашливал, теребил ус, переминался с ноги на ногу. Было много знакомых улыбающихся лиц. Густо пахли букеты цветов в руках у местных дам, одетых в белые кружевные платья.
После молебна царь посетил лазарет своей сестры Ольги Александровны, Он расцеловался со знакомыми ранеными и сестрами милосердия, как в пасхальную заутреню, потом отправился обедать. Здесь ему доставил несколько неприятных минут председатель Государственной думы, толстяк Родзянко (5). На вопрос государя:
-- Думали ли вы, что мы когда-нибудь встретимся во Львове?
Родзянко ответил:
-- Нет, ваше величество, не думал. И при настоящих условиях очень сожалею, что вы, государь, решили предпринять поездку в Галицию.
-- Почему? -- спросил озадаченный Николай, потянувшись рукой к усам.
-- Да потому, что недели через три Львов, вероятно, будет взят обратно австрийцами и нашей армии придется очистить занятые ею позиции.
Византийские глаза Николая потемнели, тусклый огонек вспыхнул и померк, Он процедил сквозь зубы:
-- Вы всегда говорите мне неприятные вещи и пугаете меня, Михаил Владимирович.
Родзянко вобрал голову в ватные свои плечи, попытался подобрать живот, руки прилипли к фалдам длинного кителя, глаза преувеличенно преданно обратились к государю.
-- Я не осмелился бы, ваше величество, говорить неправду. Земля, на которую вступил русский монарх, не может быть отдана обратно. На ней будут пролиты потоки крови, а удержаться здесь мы не в силах...
Николай резко повернулся, Он вышел на балкон к ожидавшей его толпе. Он был раздражен и напуган. Голос его в начале речи дрожал. Толпа внизу, на площади, не слыша его слов и не понимая его, кричала "ура".
X
Из Львова царь выехал в Самбор, в штаб Брусилова. Командарму дано было знать, что его величество соизволят со своею свитою отобедать у его высокопревосходительства. После этого отбудут в Старое Место. Там будет произведен высочайший смотр 3-му Кавказскому армейскому корпусу. Этот корпус, недавно переведенный в Старое Место и числящийся за 8-й армией, находился в резерве главнокомандующего. Он был в блестящем состоянии, пополнен, хорошо обучен. За него можно было не беспокоиться... Беспокоило и возмущало другое.
Сознание своего бессилия угнетало Брусилова. Эти окладистые бороды, браво закрученные усы, светлые, преданностью увлажненные глаза, эти груди, увешанные крестами, эти нарочито бодрые голоса -- как они ему опротивели!.. Он привык к ним, сжился с ними за свою долгую военную службу, он иначе не мог себе представить русского генерала, сановника, придворного. Он сам, нередко с юмористической горестью, глядел на себя в зеркало, пенял на то, что недостаточно осанист.
-- Берейтор (6), -- повторял он словцо, пущенное про него в высоких сферах, и удивленно пожимал плечами, потому что кличка ничуть не оскорбляла его.
До войны он был уверен, что знаком хорошо только с кавалерийским делом. Академии он не кончил. Много читал, много думал о предстоящей войне, о России. Но все это, по его убеждению, не давало ему права считать себя полководцем. Может быть, поэтому все эти бороды, усы, крестоносные груди не вызывали в нем тогда такого омерзения, как сейчас.
"Как они могут быть спокойными, благодушными перед лицом врага? Как могут они не замечать своей отсталости, своей безграмотности! Ведь есть же среди них умные, талантливые люди!"
Последний разговор с Алексеевым запомнился навсегда. Брусилов уважал этого человека, доверял его знаниям и опыту. Поэтому, может быть, так было больно... "Службист. Господи! Неужели я такой же... только не замечаю этого? Вздор! Вздор!"
Брусилов ожесточенно трет седеющий бобрик своих волос. Он не любит в себе этих припадков самоуничижения. Он знает свои недостатки, но он не службист, нет. Из всех наград, полученных им, он любит только вот этот белый крестик -- не тот, на шее, а на груди.
-- Чепуха! -- говорит он, подписывая бумаги.-- Чепуха... мусор!
К чему это относится? К орденам или к бумагам? Около одиннадцати утра прибыл первый свитский поезд, через час бесшумно подошел к платформе императорский. Царя встретил Брусилов, чины его штаба и почетный караул из первой роты 16-го стрелкового полка, шефом которого был царь. Командарм отрапортовал о состоянии вверенной ему армии и доложил, что 16-й стрелковый полк, как и вся стрелковая дивизия, за все время кампании отличался беспримерной доблестью.
-- Особенно должен отметить,- добавил командующий,-- блестящие действия первой роты, находящейся здесь в почетном карауле. Она только на днях вышла из боя, уничтожив две роты противника.
Царь пожал руку Брусилову и нерешительно оглянулся на Николая Николаевича. Верховный, вытянув шею, почтительно заметил:
-- Рота достойна награды, ваше величество.
-- Всех? -- бормотнул Николай полувопросительно и протянул руку за крестами.
За обеденным столом Брусилов сидит по правую руку его величества. Царь обращает свою речь к командующему армией, к генералу, не знавшему еще ни одного поражения, полководцу, завоевавшему эту землю.
Государь говорит медленно, четко и без запинки. Все любезно улыбаются, кроме командарма.
-- В память моего приезда к вам,-- говорит Николай и приподнимает свой фужер, приглядывается к бегущим вверх и лопающимся пузырькам яблочного кваса,-- я жалую вас, дорогой Алексей Алексеевич, своим генерал-адъютантом.
Улыбки на лицах еще выразительней. Звенят фужеры. Брусилов подымается с трудом, точно у него отекли ноги. Слова его невнятны, он благодарит его величество, он награжден не по заслугам...
Двусмысленность этой фразы мало кто понял, но многим не понравился тон, каким она была произнесена.
-- Самомнение, -- говорит своему соседу Воейков (7), -- пренеприятный субъект.
-- Берейтор,-- вторит ему сосед.
XI
Далеко не так приятно и спокойно прошли для царицы (8) дни разлуки с мужем. И то, что царь в ставке, я то, что, судя по его письмам, он "пришел к полному согласию с Николашей по многим серьезным вопросам", а следовательно, вышел снова из-под ее влияния, и то, что он встретился с пьяницей Веселкиным и, очевидно, выпивает с ним, и то, что слухи о назначении комиссии по делу Сухомлинова (9) и ее расследованиях ходили по городу в явно преувеличенных размерах,-- все раздражало и усугубляло подозрительность царицы.
Дважды она встречалась с Распутиным (10) и подолгу беседовала с ним, Распутин настаивал на том, что пора сменить "Николашку" и взять командование самому царю.
-- Будет меня папаша слушать -- осенит его благословение Божие,-- говорил Распутин.-- Место его среди войска, а твое при министрах. Я тебя научу. Я на воле живу, мне видней, какой человек чем дышит... Пора тебе им показать, что ты царица. У тебя ума хватит.
Эти речи были приятны царице и одновременно пугали ее. Как пойти наперекор всем? Как заставить всех этих сановников, кичливых, вздорных, ленивых, подчиниться ее требовательной воле? Как, наконец, уговорить царя? Ведь он же больше всего любит свой царскосельский уют, свой сад, свои семейственные досуги...
-- Друг мой, у меня не хватит сил на это.
Распутин смотрел на нее тяжелым, блестящим взглядом. Сидел в тени, под косым, мреющим светом лампад, длинные и прямые волосы его свисали на щеки; белой рукой поглаживал бороду, белая шелковая рубаха матово переливалась, скрадывала костистые плечи.
Аня Вырубова (11) лежала в постели, на высоко взбитых подушках, румяное лицо ее побледнело, осунулось за время болезни, она дышала со свистом, восторженно и благоговейно поддакивала старцу.
-- Вы должны, вы должны, Alice. Вы должны выполнить святое предначертание.
-- А ты помаленьку, помаленьку, мамочка,-- вразумлял царицу Распутин,-- старика Горемыкина приласкай, он послушает, пусть возьмет крепче своих министров... Кого нужно, награди... Ты подумай только, на ком будет вина? На тебе будет вина. На тебе! Папаша помазанный -- он ни за что не в ответе, он блажен духом, а тебе Бог сердце дал -- камень. Тебе Бог дал разум змия. Он тебя спросит, кому помогла о камень опереться? Кого разумом своим наставила и спасла? Что ответишь?
И, положив руку на похолодевший лоб царицы, проговорил назидательно}
-- Я у тебя один. Со мной все тебе дастся. Поганцев усмиришь, трон спасешь, войну ко благу кончишь. Приедет папаша -- позовешь меня. Поговорим. Ну, прощай! Иду.
Царица, задохнувшись, припала к его руке. Вырубова рванулась с подушек, крикнула: "И меня, и меня благослови"!
XII
Игорь Смолич ставил себе задачей геройски сражаться за родину. Но первый же настоящий бой, в котором ему пришлось участвовать с преображенцами, воочию убедил его, какой он по существу ничтожный офицер и воин. Только попав адъютантом к командиру особого отряда генерал-адъютанту Похвистневу, Игорь понял, что такое истинное ремесло воина.
-- Ты не командир,-- сказал ему в первые же дни его службы генерал Похвистнев.-- За тобой не пойдут солдаты -- ты сам идешь за ними.
-- Я никогда не прятался за чужие спины,-- вспылил Игорь,-- я не из тех офицеров, которые ползут сзади.
-- Да, ты отважен, как должен быть отважен солдат,-- с улыбкой возразил генерал.-- Ты не жалеешь своей жизни. А помнишь, что сказал Суворов: "Военные добродетели суть: отважность для солдата, храбрость для офицера, мужество для генерала". Так вот, храбрости-то в тебе и нет.
Игорь до боли сжал кулаки, ногти впились в кожу ладоней, глаза заволоклись красным туманом незаслуженной обиды.
-- Да, да,-- невозмутимо продолжал Василий Павлович,-- не смотри на меня волком, а постарайся раз навсегда запомнить: храбрый человек тот, кто, предвидя опасность, идет на все и увлекает за собой других с полным сознанием ответственности за выполнение поставленной задачи. А задача эта всегда преследует одну цель: преодолев опасность, сделать ее для врага смертельной.
Генерал улыбнулся и потрепал Игоря по плечу.
-- Не горюй,-- добавил он,-- у нас в корпусах и военных училищах не учат храбрости, и ты не виноват. А многих ли генералов ты назовешь мужественными?
-- А что такое мужество? -- не без вызова, но внутренне пристыженный, спросил Игорь.
-- Мужество в том, чтобы принять решение и уже не отступать от него и довести до конца. Похвистнев горько улыбнулся.
-- О, это самое трудное для русского генерала в наше время. Мужеством в полной мере обладает у нас только один генерал -- Брусилов. Он старше меня всего на два года. Мы с ним однокашники. Я его помню камер-пажом... Вся его карьера прошла на моих глазах. Он шел вперед уверенно и без чужой помощи. Он всегда знал, чего хотел. Но никто не подозревал в нем мужества. Нынче ему суждено свершить великие дела и не миновать беды... Мужества у нас не прощают.
Исподволь овладевал Игорь искусством командира в боевой обстановке.
-- Умей принимать разумные решения,-- наставлял его Похвистнев,-- не увлекайся, а думай, Холодно взвесь, а бей горячо.
Не сразу дошла до сознания Игоря жестокая мудрость боя. Не сразу усвоил он и твердо запомнил, что умение принимать разумные решения дается только тем командирам, которые привыкли к системе в работе и никогда ничего не делают наобум, умеют пользоваться опытом войны. Опыт восьми месяцев войны был им упущен. Надо было наверстывать.
-- Опыт войны сбережен твоими солдатами по крохам,-- учил Василий Павлович,-- умей собрать эти крохи, и ты избегнешь многих ошибок и сбережешь боевую отвагу. Поговори о задаче предстоящего боя с унтер-офицерами, с рядовыми. Поговори так, как если бы тебе надо было под пахоту очистить участок земли. По-хозяйски.
Ах, как все это было ново Игорю, как трудно и... как увлекательно!
Он не хотел быть слугой поражений. Он жаждал чести быть воистину храбрым. Со всею присушен"! ему страстью он стал этому учиться.
XIII
Отряд Похвистнева, отличившийся в зимней кампании на Карпатах, был переброшен Брусиловым на правый фланг 8-й армии как наиболее устойчивый. В его задачу входило прикрывать левый, наименее защищенный фланг 3-й армии Радко-Дмитриева и действовать совместно с 10-м ее корпусом. Похвистнев не скрывал от начальников частей всю сложность и смертельный риск, на какие они идут. 10-й корпус 3-й армии, растянутый кордоном и обессиленный в предыдущих боях, без резервов, без пополнений, не мог быть надежным боевым товарищем. А именно сюда, по данным разведки, стягивались силы противника для главного удара.
В личной беседе с Похвистневым Брусилов высказался напрямик:
-- Постигнуть высшие соображения главного командования мне не дано. Но для меня неоспоримо -- нам готовят разгром. Радко-Дмитриев просит помощи. Я могу ему протянуть только свою правую руку. И эта рука -- ты. Надеюсь на тебя, Василий Павлович.
И поцеловал своего однокашника и младшего товарища в губы.
Похвистнев ответил:
-- Мог бы мне этого не говорить. Когда прикажешь-- ударю.
Отряд Похвистнева первый принял на себя атаку германцев. Он вышел из окопов как один человек, опрокинул первые ряды атакующих, прорвался к деревне, где стояли немецкие резервы. Но соседний полк с правого фланга соседней 3-й армии не принял боя, артиллерия не поддержала. Гоня перед собою бегущих немцев, отряд ворвался в деревню, попав под пулеметный огонь. Люди падали, ползли, извивались и застывали неподвижно. Игорь видел, как вперед выбежал его генерал. С револьвером в руке он повел остаток своих людей в обход деревни, огородами. Они бежали по вязким грядам, спотыкались, падали, бежали снова. Игорь догнал генерала. Несколько офицеров последовали за ним.
-- Назад! -- крикнул Похвистнев и остановился,-- Назад, по своим местам!
Игорь слышал топот бегущих, задыхающихся людей, видел падающих товарищей, пламя, кровь и запрокинутое любимое лицо, с желтыми стертыми зубами, золотую коронку у края вспененных губ, раздробленное плечо.
Похвистнева положили на шинель. Надо было бежать, неся драгоценную ношу. Раненый стонал, захлебывался кровью. Его строгие глаза подернулись пленкой. Игорь наклонился над генералом, спрашивая его -- может быть, лучше остановиться, положить на землю? Василий Павлович не отвечал, не слышал.
Все офицеры были перебиты. Генерал смертельно ранен. Солдаты сбежались жалкими кучками. Кругом леса, отвесные скалы, ручьи, за каждым камнем -- подстерегающий враг. Остатки отряда оказались в мешке. Надо было искать звериные тропы, чтобы спастись. Игорь повел своих людей ощупью. Они продирались в лесной чаще трое суток без пищи, неся на руках умирающего командира...
Третья армия была выбита из окопов и должна была отступать на всем протяжении стопятидесятикилометрового фронта. Противник вклинился в разрыв между брусиловской армией и армией Радко-Дмитриева. Командарм 8-й стянул к своему правому флангу все, что только мог, и возможно медленней стал отходить от рубежа к рубежу. То, что он предвидел, свершилось.
XIV
Восьмая армия не оставила противнику никаких трофеев. Штаб армии перенесли в Броды. Брусилов отдал приказ по армии: далее отходить нельзя, мы на нашей границе, тут надо держаться во что бы ни стало.
-- Я верю в свою армию. Надеюсь, в армия мне верит. Я переживал с нею все ее невзгоды, понимаю, как ей пришлось трудно, но настает час, когда надо забыть о себе, жертвовать собою за родину...
Призыв командарма был услышан. Войска стойко удерживали фронт. Армия приводила себя в порядок, закапывалась глубже, укрепляла оборону, подтягивала резервы и вооружение.
Солдаты чинили бельишко, амуницию, писали домой письма, пели грустные и веселые песни, вживались в лагерные будни. В офицерском собрании, наскоро задрапированном зеленым коленкором, по вечерам пиликали вальсы и крутились пары, гундосили граммофоны и подпевали подпоручики, звенели стаканы и хлопали пробки. Между линейками в роще мелькали женские платья, в темноте позванивали шпоры, звенел смех...
В Бродах, в штабе армии, кипела работа. Как в часовом механизме завод приводит в движение сначала маленькое колесико, а оно уже подхватывает зубцы большого колеса, и секундная стрелка успевает обежать положенный круг, в то время как минутная все еще неподвижна, так и в штабе уже чувствовалось приближение боевой страды, тогда как в расположении войск еще царило затишье. Горячо шла работа по снабжению армии, по обучению прибывающих пополнений, совершенно не подготовленных. Эта работа сопровождалась бесконечной перепиской со штабом фронта и питающими базами. На запросы вместо винтовок и недостающих офицеров присылались ответы с разъяснениями и отказами. Тогда собирали винтовки, взятые у австрийцев и немцев. Корпуса, дивизии, полки рапортовали, что патронов к трофейным винтовкам не имеется, что в строю на полк всего лишь пять-шесть кадровых офицеров, что присланные прапорщики наскоро и плохо обучены, что кадры унтер-офицеров пополняются учебными командами в недостаточном количестве.
Штаб армии помочь беде не мог, настойчиво требовал от командиров корпусов, дивизий, полков самим выходить из положения, на ходу воспитывать младший командный состав, экономнее расходовать огнестрельные припасы.