Слезкин Юрий Львович
Мой пантеон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Литературные силуэты (Лев Толстой, А. П. Чехов, Борис Зайцев, Л. Н. Андреев, М. П. Арцыбашев).

   Источник: журнал "Сельская молодёжь", 1991.
OCR: Константин Хмельницкий (lyavdary@mail.primorye.ru), 3 января 2004.
Библиотека Александра Белоусенко - http://www.belousenko.com
  

Юрий Слёзкин

МОЙ ПАНТЕОН

Литературные силуэты


Лев Толстой

         Холодом веет на меня, когда смотрю я на страницы творений Толстого. Холодом степного ветра -- ровного и вольного, охватившего меня со всех сторон своими могучими неспешными крыльями. И знает он, что было до него здесь, и знает, что будет, когда снова вернётся сюда.
      Вот он -- пахарь, вышел в поле и глянул кругом -- здесь растёт повилика, а будет пшеница.
      -- Да, будет,-- мерно дует ветер.
      Он весь наш -- русский -- Толстой; нет, не наш, а он ? мы сами, вся Россия...

15-го декабря 1909 г.


А. П. Чехов

         Когда говорят -- Антон Павлович Чехов, мне становится так грустно и хочется плакать. Почему?
      Разве я не сто и один раз читал и перечитывал его "пёстрые" рассказы и хохотал до упаду, хохотал просто, по-детски, без всякой задней мысли о скрытых слезах. Почему это? И почему вместе с грустью на меня наплывают лиловые, дымчато-лиловые осенние сумерки и слышится где-то странный звук -- не то плач, не то встревоженный вскрик больного. Что это?
      Он рассказывает о простых, маленьких людях, о доме с мезонином, заурядной аптекарше, о милых, милых, таких знакомых трёх сёстрах. И он рассказывает, какие смешные казусы случаются со всеми ими (но не смеётся над ними -- они ему не мешают), как они умеют плакать и мечтать о том, что будет через 200-300 лет. Он видит за ними всю неурядицу их жизни, но сам вдали от того, что будет.
      Толстой просто взял всё это и отбросил, потому что он знает большее, а Чехову всё это дорого, хотя и не его. Он просто сидит в комнате умершего и как кроткий, чуткий и любящий человек осторожно дотрагивается до каждой вещицы покойного, но не смеет принять её, потревожить,-- не открывает окна, не сметает паутины, потому что холодом веет от того мира, что за окном, и кто знает, может быть, только через 200-300 лет...
      Да, владелец этой комнаты умер, умер давно -- быт ушёл в землю, но остались его вещи -- вещи-святыни, вещи, превратившиеся во что-то печально-одухотворённое. И кто скажет, когда придёт новый владелец? Чехов его не знает, Чехов не знает, как Толстой, что там, где была повилика, вырастет пшеница,-- он видит только, что повилика увяла, что человек умер, что быт стал мистичен, но пусть всё так и стоит до времени... Тише -- посмотрите, какой грустный дом с мезонином и какая смешная аптекарша.
      И мне грустно до слёз, когда говорят об Антоне Павловиче, об этом дорогом человеке, который мог так любовно и бережно относиться к вещам родного ему покойника.

16-го декабря 1909 г.


Борис Зайцев

         Когда я читаю Зайцева, я сейчас вспоминаю Тургенева.
      И не потому, что Зайцев взял что-нибудь у последнего. Нет. Оба они родные и каждый по-своему, но оба они родные и близкие.
      Я не знаю, что Зайцев в жизни -- помещик, купец или разночинец, но в книге своей он барин, мягкий барин, который так тонко чувствует музыку, так любит тишь русской деревни, так умно и сентиментально умеет помечтать и пофилософствовать.
      Я люблю Зайцева, я люблю его нежную грусть, русский барский язык, тот, на котором говорили наши бабушки, когда рассказывали свои сны. Я люблю его и говорю себе:
      -- Грезь, грезь, милый, умный человек, лёжа с книгой гностиков у пруда, покойного, как зеркало, делись со мной своими тихими мыслями о радости и холоде "наджизненного" и смотри на меня своими вдумчивыми глазами, в которых отражаются -- и пруд, и облака в небе, и эта кроткая, вздыхающая мягкая земля. Я побуду с тобой в минуты грусти, и грусть моя падёт и станет сладкой. Но скоро я опять уйду за синеющую даль, за эту кроткую землю в другую область, область исканий, мук и наслаждений, и тогда я перестану думать о тебе, милый Зайцев.

15-гo декабря 1909 г. С.-Петербург


Л. Н. Андреев

         Когда он рассказывает мне про "Жизнь человека", я не верю ему, потому что читал его "Жизнь Василия Фивейского". Когда он трагически шепчет мне о "Царе Голоде", я твёрдо знаю, что он сам был голоден лишь тогда, когда не сумел заложить своего пальто (одного из двух). Когда он стонет "безумие и ужас", я так же твёрдо знаю, что ему вовсе не страшно "красного смеха", как было страшно Э. По в своей "Маске красной смерти". И почему он хочет быть уродом, наводящим ужас, когда он красив и душа его сентиментальна? Смешно видеть добродушный славянский рот, складывающий губы в мефистофельскую улыбку. Пора бы ему знать, что он лишь милый, славный "Васька" и так же, как этот его герой, "на даче" в русской литературе.

1910 г.


М. П. Арцыбашев

         "Меня он направлял на верную дорогу и внуком звал своим..." Не знаю, как теперь...
      Бедный, ему, как видно, чертовски не везёт в любви, в каждом своём произведении он очень удачно сводит своих героев с женщинами,-- а это верный признак собственной неумелости.
      И вовсе он не "аморалист", а просто "выгнанный реалист", как сам себя величает. Но это не мешает ему писать хорошие рассказы и превосходно играть на бильярде. Собственно, ему, не мудрствуя лукаво, и следовало бы только этим заниматься.
      А глупые читатели смешивают его с "Саниным"! Что общего? Разве только -- синяя рубаха да манера отмахиваться рукой!..
      А кричать он, как Санин, не умеет, потому что -- гнусавит, отвечать на любовный шёпот не может, потому что глух, и никогда против солнца не пойдёт, потому что по слепоте своей примет его за медный самовар.

1910 г.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru