Слепцов Василий Алексеевич
Питомка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.09*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Деревенские сцены)

   В.А. Слепцов

Питомка

(Деревенские сцены)

   Оригинал здесь: Библиотека Нестора.
  

 

I

   По крутому краю большого гли­нистого оврага пролегала поле­вая дорога с сухими, жесткими колеями; то спускаясь в овраг, то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарник, кое-где стояли желтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось, в побуревшей ржи свистели перепела.
   Шла проселком молодая баба с котомкою за спиной. На бабе было старое ситцевое платье, мужские опорки на босу ногу и белый платок на голове. Шла она скоро, помахивая палочкой; иногда останавливалась, поправ­ляла котомку, оглядывалась кру­гом и опять шла, мерно покачи­ваясь из стороны в сторону, уставив глаза куда-то вдаль. А вдали виден был все тот же овраг с порыжевшим бурьяном да пестрые полосы спеющих хле­бов.
   Вдруг позади загремела теле­га. В телеге сидел мужик. Баба свернула с дороги в сторону и, не оглядываясь, пошла поскорей. Мужик, поравнявшись с бабою, приостановил лошадь и сказал:
   - Путь-дорога! Куда бог несет?
   Баба поклонилась и, не глядя на мужика, молча шла стороной.
   Мужик посмотрел на нее, трях­нул шапкой и сказал:
   - Эй, ты! Тетка! Слышь, что ль?
   Баба все шла и молчала.
   Мужик посмотрел, посмотрел, по­качал головой, сказал про себя "глухая" и вдруг замахал рука­ми, крича бабе:
   - Ай ты глухая?
   Баба остановилась и сказала:
   - Чего тебе?
   - Здравствуй!
   - Здравствуй!
   - Что ж ты не откликаешься? Видишь, - человек.
   Баба недоверчиво глядела то на мужика, то на его лошадь.
   - Садись, подвезу, - сказал му­жик.
   Баба не решалась.
   - Садись, говорят. дура!
   Баба подумала, подумала и се­ла.
   - Ну, вот, - сказал мужик, - Си­ди! Соль тут у меня в мешке.
   Баба подобрала подол и поло­жила руку на мешок.
   Поехали.
   Немного помолчав, мужик спро­сил:
   - Ладно что ли?
   - Ладно, - потихоньку ответила баба.
   - То-то. А не хотела. Богу мо­литься ходила? - опять спросил он ее.
   - Нет. Я вот... Деревня такая есть... У меня прописана... - и баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала, а только почесала под мышкой и прибавила:
   - Бердяева деревня...
   - Какое Бердяево?
   - Бердяева... аль Гордеева. да, Гордеева.
   - Где ж это такое? Не слыхать что-то по здешней стороне такой деревни. Кое же это место?
   - А я не знаю.
   Мужик обернулся к бабе лицом и в недоумении спросил:
   - Ты сама-то чья?
   - Я дальная.
   - Дальная. Зачем же ты идешь?
   - А вот... Девочка у меня тут отдана... В шпитонках. Пови­дать девочку-то бы мне.
   - А-а! Да, да. Так ты деревню ту и не знаешь?
   - То-то не знаю. И спросить-то как, тоже не знаю.
   - Ну, так. Сама-то из Серпухова будешь?
   - Из Москвы.
   - Московская. Да. Тоже не ближний свет. Да, да, - в раздумье говорил мужик и еще немного погодя спросил: - Велика девочка-то?
   - Нет, махонькая.
   - Ну, ничего, - сказал мужик. - Даст бог, найдешь. Сиди! Ишь ноги-то у те!
   Баба посмотрела на свои тощие, загорелые ноги, неподвижно вытянутые вперед, и прикрыла их платьем. Мужик задергал вожжами и замахал хворостиной. Лошадь побежала шибче, звонко стуча своими нековаными копытами по сухой дороге. Баба затряслась на мешке и молча посматривала по сторонам. Солнце между тем уже село, и в поле поднялся ветерок. Впереди показались избы; дорога завернула куда-то в сторону, пошла межами и совсем затерялась во ржи. Мужик, прислонившись к передку и свесив руку, задумчиво постегивал хворостиной придорожные травки и затянул было песню. Проехали так еще с версту.
   - Как деревню-то сказывали тебе? - спросил он у бабы.
   - Мм... Мокей... Мокеева...
   - Ну, вот мы здесь спросим. Тут у меня приятель есть такой... А! Настоящий купец. Ну, только и ёрник [1] же!
   Стали подъезжать к деревне. Дорога легла позади дворов, ми­мо гумен, потом пошла конопляниками и вывела в переулок, к кабаку. Деревня была плохенькая - домов двадцать. Неко­торые только еще строились после пожара и стояли без крыш. От новых срубов пахло смолой и дымом. На улице народу совсем не было; только на краю деревни три девчонки си­дели на завалинке и, поджав под себя ноги, визжали во всю мочь:
   Шел из Питера штафет.
   Присылал милой газет.
   Я газетик полуцяла,
   С издавольствием цитала...
   Мужик остановил лошадь у ка­бака и спросил:
   - Ты станешь, что ли?
   Баба замотала головой и отве­тила:
   - Нет, я не стану. Я посижу.
   - О? А то пойдем! Что ж? Ничего. Ведь озябнешь. Еще пять верст до ночлега.
   - Нет, я не озябну.
   - О? Ну так сиди же, смотри. Я сейчас.
   Мужик вошел в кабак и, вы­сунувшись из окна, крикнул бабе:
   - А то огурчика? Вынести, что ль?
   - Не стану.
   - Солененького? А? Ты гляди, какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди!
   К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку.
   В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целоваль­ником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно бы­ло, как целовальник безымянным пальцем скостил что-то на сче­тах, поглядел сонными глазами на свечку, почесался и вылез из-за стойки. Наконец оба они вышли на крыльцо, и мужик ска­зал целовальнику:
   - Глякась, какую я себе бабу везу.
   - Да, баба ничего, - зевая, отве­тил целовальник.
   - Гм!.. - сделал мужик, залезая в телегу. - А ты как об нас по­лагаешь? Ну, да ладно же. Про­щай. Матри, коли што, так ты и тово, алибо што. С нашими тогда наказать можно. Гляди, не прозевай.
   - На что зевать, - сказал целовальник, - С богом!
   Лошадь тронулась.
   - Ах, постой, брат, постой! Какая тут такая вотчина есть Свербеева господина? Не слыхать? Ай Гордеева?
   - Гордеева, - подтвердила баба.
   Целовальник задумался.
   - Не слыхал что-то. А тебе на что?
   - Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то?
   - Анисьей.
   - Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет.
   Баба полезла было за пазуху и задумалась.
   - Что ж ты? - сказал ей мужик. - Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он толь­ко глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка?
   Баба послушалась, развернула тряпочку, достала оттуда лоску­ток бумаги и отдала его цело­вальнику. Целовальник вошел в избу, а мужик стал копаться в каком-то лукошке, приговаривая:
   - Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя. - Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты?
   - Я не хочу, - отозвалась баба.
   - Ешь, дура, ничего.
   - Я не хочу.
   - Говорят: ешь, черт!
   Баба взяла крендели, но не ре­шилась есть.
   Целовальник вышел на крыльцо.
   - Ну, как дела? - спросил его мужик.
   - Тут написано - Целибеево. Это БоркЗ должны быть.
   - Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! - уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тря­пицу.
   В поле совсем почти смерк­лось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря:
   - Возьми укройся зипунишком­то, все тепле.
   Баба сказала: "На что?" - однако оделась.
   Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил:
   - И чего ж ты давеча, глупая, испужалась?
   - Когда?
   - Когда! А как встрелся-то я тебе?
   Баба ничего не отвечала.
   - И есть ты баба, - заключил мужик. - Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты! - и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем.
   - Дай-то господи, - шепотом сказала баба.
   - Где ж у те хозяин?
   - Помер хозяин у меня, вот дру­гой год пошел.
   - Одна живешь?
   - Одна. У купца в стряпухах живу.
   - Кто ж тебе записку дал?
   - Этот, писарь дал.
   - Какой писарь?
   - А в шпитательном. Я там но­мерок выправляла.
   - Ну?
   - Ну, и сказал мне этот писарь, что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки.
   - А много ли он с тебя взял?
   - Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз ска­зали, за шестьдесят верст в де­ревню отдана, я и пошла.
   - Ну, что же? не нашла?
   - Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.
   - Значит, зря проходила?
   - Зря.
   - А в другой?
   - А в другой опять записку да­ли, по Можайке, за Можаем за го­родом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девоч­ка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова.
   - Ну, писарь-то что ж говорит?
   - Говорит, ошибка, говорит, вышла. Номера перепутали. Теперь, говорит, беспременно найдешь.
   - Пустое дело, - заметил мужик. - А деньги все-таки взял?
   - Денег я ему два целковых еще в тот раз дала да полштофа водки. Ну, на чаю тоже пропоила с целковый; да вот теперь по­шла, целковый рубль дала.
   - Гм! Да. Эти писаря тоже лов­ко вашу сестру обчищают. Эх, сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задума­лась.
   Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и загово­рил.
   - Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий доб­рый человек вольную выправ­лять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, че­ловек-то этот. "Вольный, гово­рит, будешь; в купцы выписаться можно". - "Вре?" - "Да пра", го­ворит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. "Я, го­ворит, берусь. Пятнадцать целковых денег". Думал, думал, эх, в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, на­писал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может, целковых на три об меня хво­росту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них.
   Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не во­рочался с поля.
   В избе было душно, мухи жужжа­ли и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху, спросила:
   - Огурцы хлебать станете, что ли?
   - Я не стану, - отвечала баба.
   - Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим?
   В это время вошел мужик с мешком и с лукошком.
   - Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь [2] пожует, - говорил он про себя. - Что у вас, хозяй­ка, в печи-то припасено что, ай нет?
   - Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка.
   - Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи босло­ви! - говорил он, зачерпнув ков­шик. - Над, - до квасу-то я до­рвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в ка­баке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой?
   - Молодой, не устоялся.
   - То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется.
   - Я бай, вместе стелиться ста­нете? - зевая, спросила хозяй­ка.
   - Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать, мы врозь. Мы ноне с ней, я те­бе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем.
   Хозяйка не поняла и, улыбаясь, спросила:
   - Что ж так?
   - А так; потому спасаться хотим. Вот что.
   - Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой. - Нешто вы...
   - Да ну вас совсем! - вдруг отозвалась с печи старуха. - Греховодники! Ты и рада, дев­ка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку.
   - Что мне радоваться? - ответи­ла хозяйка.
   - Постыдились бы хоть крошеч­ку. Завтра праздник.
   - А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик. - Лежи знай!
   - Я лежу, голубчик, лежу.
   - Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях, что ли?
   - Я в сенях.
   - Ну, а я пойду на двор. Ко­ня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он, уходя из избы.
   Ночью звезды светили на дво­ре. В клети слышно было тороп­ливое детское дыхание, и ста­руха в избе возилась и охала вплоть до самого утра.
   Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Му­жик проснулся, глядит, баба от­воряет калитку.
   - Куда ты?
   - Да нет, уж я пойду.
   - Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань?
   - Да по холодку-то лучше.
   - Не ходи, говорят. Вместе по­едем.
   Баба осталась.
   Солнышко взошло - поехали дальше.
   Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшими­ся к речке.
   - Вот они, Борки! - сказал му­жик, указывая хворостиной на село.
   Баба молча пристально глядела вперед.
   - Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди. - Хвалить нельзя. Первые кула­ки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют, а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют ­праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он!
   Немного не доезжая до села, мужик остановил лошадь; баба слезла.
   - Ну, теперь с богом, - сказал мужик. - Дай бог!
   Баба подвязала котомку и со­бралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, за­глядывая под телегу, сказал:
   - А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника.
   Баба вернулась.
   - Садись, я тебя до кабака до­везу, так и быть. что с тобой делать? Но! - закричал он на свою лошадь. - Эх, молодость! Гляди, как запалим.
   Телега живо подлетела к каба­ку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось до­вольно. Одни сидели на зава­линке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу.
   Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии.
   - Эка, братцы мои, житье-то у вас! - говорил мужик, слезая с телеги.
   - У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки.
  
  

II

   После обеда народ гулял на селе; в разных местах собира­лись кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Му­жики всё больше жались к каба­ку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная.
   Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала:
   - Нет ли тут девочки такой, Прасковьей звать?
   - Какой девочки? - спрашивали ее бабы.
   - Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята.
   - Нет, что-то нет такой, - отве­чали бабы.
   - Тебе шпитонку, что ли?
   - Да.
   - А вот у Сёмушкиных взята де­вочка.
   - Что ты зря-то болтаешь?
   У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать.
   - Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть?
   - Да ты слышишь, махонькую нуж­но.
   - Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень.
   - Что ты меня-то родить по­сылаешь? Вперед на свой хвост оглянись.
   - Мне глядеть нечего. Узоры не велики.
   - Вот то-то и есть.
   - Ты, милая, ворожишь, что ли?
   - Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку.
   - О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку?
   - Дочка она мне.
   - Дочка?
   - Да, беленькая такая. Паранюш­ка.
   - Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то, вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акуль­ка-а!
   - Народят робятищев да и рас­кидают по чужим дворам, - вор­чала старуха, сидя у ворот. - Ходют! Шлёнды московские; пра­во. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки!
   На лужайке, против церкви, си­дели бабы в красных рубашках. Одна говорила:
   - Лежу я, девка, так-то и думаю: как бы мне не проспать! А сон это меня схватит, схватит да как ударит; я и вскочу. А ночь темная-растемная. забылась я чуточку и вижу, быдто я хлебы в печку сажаю. Хлебы такие бе­лые. Матушка быдто стоит эдак подпершись. "Какие, говорит, у нас хлебы-то удались, ровно как пшеничные". А я тороплюсь, сажаю. Как бы дух-от из печ­ки не вышел, боюсь до смерти. Вдруг откуда ни возьмись­ свинья, пестрая да большущая, схватила один хлеб и убегла. я за ней: ах-ах-ах, ах-ах-ах, все бегу, все бегу, никак не до­гоню. И уж сама себя не помню, полем все каким-то бегу да все спотыкаюсь; кочки тут какие-то, ямы нарыты. А свинья эта обер­нулась ко мне и говорит: нет тебе ничего! посмотрела я на нее, а она страшная-расстраш­ная; зубы у ней вот эдакие... Я так вся и затряслась... Ба­тюшки мои! Да как закричу­ и проснулась. А хозяин меня в бок толкает. Что ты, дура, орешь? Я бабке сказываю, она говорит: это кто-нибудь из родни помрет.
   - А я вот, - говорила другая баба, - третью ночь все свек­ра-покойника свово вижу. Ви­жу, быдто мету я избу, а он, по­койник, царство небесное, все меня сзади хватает. Я огля­нусь, что, мол, ты, батюшка? А он мне: ничего, говорит, мети, мети знай!
   - Да чтой-то, бабы, никак эта приезжая-то сюда идет?
   - И то, никак сюда.
   - Ну, что, голубка, не нашла де­вочку-то?
   - Нет, все не найду.
   - А ты бы к ворожее сходила. У нас тут недалеко старушка живет. Она бы тебе погадала.
   - Да уж ходила я к ним: обеща­ли верно, а все нет. И у Сер­гия-то чудотворца два раз бы­ла.
   - Ты бы в правление еще схо­дила, - что писарь скажет. Пойдем, я тебя сведу, - вызва­лась одна баба.
   Пошли.
   - У нас тоже, я тебе скажу, - говорила провожатая, - сла­дость-то не бознать какая. Де­вять душ! Шутка? Ребята мораются. Одних рубах не напасесси. Посто-кась, мы у мужиков спросим.
   Мужики стояли кучей между ка­баком и волостным правлением. Разговор у них был следующий:
   - Что ж, известно, наше дело та­кое.
   - Чт и говорить.
   - Нет, вы, братцы, солдата спро­сите, он-то чт тут?
   - Я чт? - спрашивал солдат.
   - Да; ты-то чт?
   Солдат подбоченился, наморщил брови и спросил:
   - За Дунаем был?
   - Нет, не был.
   - Ну, стало быть, нечего мне с тобой и толковать.
   Один пьяный мужик стоял среди улицы и, кланяясь другому, гово­рил:
   - Вы наши отцы, а мы ваши дети. Отец милосердай!
   А другой посмотрел на баб и сказал:
   - Эти что, поганки-то, ходют здесь?
   - Я милосерд, - закричал пьяный мужик.
   - Брысь вы, шилохвостые!
   На крыльце волостного правле­ния тоже сидели мужики. Бабы подошли к ним.
   - Степан Егорыч где? - спросила провожатая.
   - А тебе на что?
   - Да вот этой молодке нужно насчет девочки.
   - Небось пьяный лежит Степан Егорыч-то ваш, а то у старши­не.
   - Тебе, тетка, девочку? - спросил кузнец.
   - Да; дочку было.
   - Скоро нужно?
   Баба обрадовалась.
   - Да поскорей-то бы лучше. Очень уж я...
   - Ишь ты, какая проворная!
   Мужики захохотали.
   Приезжая баба отправилась к старшине. Писарь в это время сидел за столом и говорил:
   - Они без меня шагу ступить не могут. Так ли я говорю?
   - Это верно, - отвечал старши­на, разбивая на лавке камнем орех.
   - Я говорю, - продолжал писарь, - васкбродие, позвольте мне в отпуск! А он: я, говорит, тебе, собачий ты сын, такой отпуск задам - ты у меня своих не узнаешь.
   - Там вас, Степан Егорыч, баба спрашивает, - сказала жена старшины.
   - Какая баба?
   - А я не знаю.
   - Посылай ее сюда!
   Вошла приезжая баба.
   Старшина положил камень на окно и спросил:
   - Что ты?
   Баба поклонилась.
   - Здравствуйте!
   - Ну, здравствуй! Чего ж тебе нужно?
   - К вашей милости.
   - Не слепые, видим, что к нашей милости. Какое такое твое де­ло? - спросил писарь.
   Баба подперлась рукой в щеку, посмотрела на старшину, потом на писаря, заморгала, заморгала глазами и повалилась в ноги.
   - Говори толком! Что валять­ся-то? - сказал писарь.
   Баба поднялась и, стоя на ко­ленях, сказала:
   - Детища моя отдана в чужие люди. Не найду.
   - Ну так что ж?
   - Нельзя ли в книжке посмот­реть? Шпитоночка она.
   - То-то вот, - сказал писарь, - дуры вы. Ходите безо время. Нешто не знаешь, грех в празд­ник ходить.
   Баба молча поклонилась.
   - Это не дело, - заметил стар­шина. - Надо время знать.
   - Отцы вы наши сиротские! - ше­потом сказала баба.
   - Нечево - "отцы". Отцы, да не ваши, - отвечал писарь.
   Старшина подошел к бабе и, по­качиваясь над ней, сказал: "Вот вы грешите, а начальство за вас отвечай".
   Баба, стоя на коленях, посмотрела на него.
   - Вот чт, - прибавил старшина и опять сел.
   Баба встала и собралась было уходить.
   - Ну да ладно, приходи ужо ко мне в правление, - сказал ей писарь. - Беда мне с вами!
   - Что станешь делать, - заклю­чил старшина. - По глупости прощается.
   Баба ушла.
   На краю села стояла старая избенка, без крыши, с одним окном. У ворот торчала опроки­нутая соха. В сумерки проезжая баба подошла к избе и постуча­ла в окошко. Там кто-то закаш­лял и спросил:
   - Кто там? Иди на двор!
   Баба отворила калитку и во­шла. По двору ходила овца. В сенях крыши тоже не было. На верху, в слегах [3], копошились воробьи. Из избы послышался голос:
   - Отыми, дверь-то отыми!
   Баба попробовала было отпе­реть, но дверь была без петель и повалилась в сени.
   В избе, на лавке, у самого вхо­да, на зипуне, лежала больная женщина.
   - Что ты? - спросила она.
   Приезжая баба посмотрела во­круг и сказала:
   - Писарь говорил: девочка у вас тут есть...
   - Есть, есть девочка. хворает, как я же. замучила лихоманка. Ты мать, что ли, ей? Казенная она у нас. Коли мать - возьми! Самим есть нечего.
   Больная встала с лавки, охая натянула зипун и вышла в сени, говоря:
   - До нового хлеба далеко, а старый еще к святой приели. Все кое-как, кое-как, по чужим людям; да хворь-то пуще все­го... О-ох! вот она лежит. Па­рань! А Параня! мать пришла, гляди-ка сюда!
   В сенях, на доске, лежала в жа­ру трехлетняя девочка, оберну­тая в тряпье. Больная женщина подняла мешок, которым была на­крыта девочка, и показала ее приезжей.
   - На вот, смотри! Она, что ли?
   Девочка открыла глаза, с испу­гом взглянула на бабу и засто­нала.
   - Не видать мне тут, - говорила приезжая. - Темно.
   - Постой, я к свету вынесу. Па­ранюшка! Встань, ягодка ты моя! Головка болит, - говорила боль­ная, подымая девочку и вынося ее на двор; больная села на по­рог, а приезжая припала к ре­бенку и торопливо стала его разглядывать. Девочка лежала на коленях, закинув назад го­рячую голову, с закатившимися глазами и раскрытым ртом.
   - Ох, не зна'ю я так-то, - гово­рила баба. - Поверни-ка ты ее вот этак, на бочок, на правом боку родинка тут у ней.
   - Постой, постой, - говорила больная. - Повернись чуточку! Вот так! Не бось! Мать тебе пирожка принесла. Не бось, ми­лая! Что, есть, что ли?
   - Нету.
   - Ну, делать нечего. Видно, не она, - сказала больная и понес­ла девочку в сени.
   Приезжая баба постояла на одном месте, поводила глаза­ми по двору, потом подошла к двери, сказала: - Ну, прощай! - и вдруг ударилась об землю и зарыдала.
   - Дочка ты моя милая! Детища ты моя ненаглядная! - причитала она, лежа на пороге и ухватив обеими руками свою дорожную палочку. Котомка на ней тряслась, платок съехал с головы.
   Больная женщина подошла к двери, посмотрела, посмотрела на приезжую, сама припала к ней и стала уговаривать:
   - Ну, что ты? Ну, что? Дура! Ду­ра! Не плачь!
   - Ох, очень уж у меня накипело, на сердце-то накипело... Со вчерашнего с утра вот этакой крошечки во рту не было...
   - Постой, я тебе хошь водицы принесу, - сказала больная и пошла за водой.
   Баба между тем встала, оправи­лась и повязала платок.
   - Ну, я пойду, - сказала она, хлебнув из ковшика воды.
   - Куда ж ты?
   - Нет, пойду. Не могу я здесь.
   И пошла опять вдоль села, той же дорогой, какой приехала.

Примечания

   Впервые опубликовано в журна­ле "Современник" (1863, No 7).
  
   1 Ёрник - озорник, беспутный человек.
   2 Незомь - пусть.
   3 Слеги - переклади­ны, жерди, на которые кладут крышу.
  
Оценка: 7.09*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru