Слепцов Александр Александрович
"Характеристики" Теофраста и Ла-Брюйера

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

"ХАРАКТЕРИСТИКИ" ТЕОФРАСТА И ЛА-БРЮЙЕРА.

   Въ 1688 году въ лавку парижскаго книгопродавца Мишале (Michallet) чуть ли не ежедневно заходилъ посѣтитель -- порыться въ книгахъ, просмотрѣть "новости" и поиграть съ милымъ ребенкомъ -- дочерью хозяина, которая ему очень полюбилась. И вотъ однажды посѣтитель вынулъ изъ кармана рукопись и передалъ ее Мишале со словами: "Не хотите ли напечатать это? Быть можетъ, выгоды отъ изданія и не окажется; но, если выгода будетъ, дарю ее цѣликомъ моему маленькому другу". Мишале подумалъ, взялъ рукопись, и не успѣлъ напечатать ее, какъ все изданіе расхватали; вскорѣ пришлось печатать и второе, и третье... а когда дочка его стала невѣстой, отецъ далъ за нею болѣе двухсотъ тысячъ франковъ наличными деньгами.
   Авторъ книги, заслужившей такой успѣхъ, былъ Ла-Брюйеръ; самая книга носила заглавіе: "Les caractères de Téophraste, traduits du grec, avec les caractères ou les moeurs de ce siècle" ("Характеристики" Теофраста. Переводъ съ греческаго. Съ приложеніемъ очерковъ современныхъ характеровъ и нравовъ). Успѣхъ ея вызвалъ множество подражаній...
   "Съ тѣхъ поръ, какъ вышли "Характеристики" Ла-Брюйера,-- читаемъ мы въ одномъ журналѣ 1701 года,-- онѣ не только переведены на нѣсколько языковъ, не только выдержали десять изданій въ двѣнадцать лѣтъ, но еще вызвали около тридцати подражаній подъ заглавіями: "Ouvrage dans le goût des Caractères"; "Théophraste moderne ou nouveaux Caractères des moeurs"; "Suite des Caractères de Théophraste а des moeurs de ce siècle"; "Les différents Caractères des femmes du siècle"; "Caractères tirés de l'écriture sainte а appliqués aus moeurs du siècle"; "Caractères naturels des hommes"; "Portraits sérieux а critiques"; "Caractères des vertus а des vices"... и т. д. Короче -- характеристики наводнили рынокъ".
   "По выходѣ книги Ла-Брюйера словомъ "caractère" до того прожужжали мнѣ уши,-- разсказываетъ Палапра {Paloprat (Жакъ де-Било-Палапра) р. 1650 г. ум. 1721 г. Авторъ нѣсколькихъ комедій, большинство которыхъ написано имъ въ сообществѣ съ Брюэ (Brueys). Онъ отличался неистощимою веселостью. Изъ произведеній Брюэ и Палалра болѣе извѣстны: "L'Avocat patelin", "Le secret révélé", "Le Sot", "Le Grondeur", "Le Muet"...},-- что однажды, въ разговорѣ съ какимъ-то болтуномъ, повторившимъ его милліонъ разъ, я, наконецъ, позволилъ себѣ съ самымъ серьезнымъ видомъ замѣтить, что стоявшія на столѣ сосиски имѣютъ... несомнѣнно -- транцедентный характеръ!"
   Какъ видно изъ преведеннаго заглавіи книги Ла-Брюйера, въ началѣ ея помѣщенъ былъ переводъ "Характеристикъ" Теофраста.
   Теофрастъ -- греческій философъ, сынъ ремесленпика-сунновала; родившійся въ г. Эрессѣ на островѣ Лесбосѣ (Ммтилене) около 370 г. до P. X. Получивъ хорошее но тому времени образованіе на родинѣ, онъ прибылъ въ Авины, гдѣ сначала слушалъ Платона, а затѣмъ, по смерти Платона, уже въ зрѣломъ возрастѣ, перешелъ (по однимъ показаніямъ въ 335 г., по другимъ -- въ 345 г.) въ число учениковъ Аристотеля, которому, какъ разсказываютъ, обязанъ и своимъ именемъ. Его собственно звали "Тиртамъ", Аристотель же, плѣненный краснорѣчіемъ ученика, назвалъ его сначала "Евфрастонъ" (т. е. "благовѣщающимъ") а потомъ даже "Теофрастомъ" ("божественно глаголющимъ"). Если въ правдивости этого разсказа можно усомниться, все-таки несомнѣнно, что Теофрастъ принадлежалъ къ любимымъ ученикамъ Аристотеля, раздѣлялъ его труды по изученію природы; что Теофрасту великій учитель завѣщалъ свою библіотеку, его назначилъ однимъ изъ опекуновъ своего воспитанника, сына, я дочери; ему же поручилъ и свою философскую школу, когда, обвиняемый въ неуваженіи къ багамъ, опасаясь "новаго преступленіи противъ "философіи", т. е. участи Сократа, рѣшился покинуть Асины.
   Ученики приступили къ Аристотелю съ просьбою указать -- кого онъ считаетъ достойнымъ себѣ преемникомъ?-- разсказываетъ Авлій Галлій {Aulus Gallius, латинскій грамматикъ II-го вѣка по P. X, оставившій 20 книгъ выписокъ изъ знаменитыхъ греческихъ и латинскихъ авторовъ, замѣтокъ о бесѣдахъ съ современниками и т. п., весьма цѣнныхъ, такъ какъ А. Геллій, повидимому, пользовался источниками честно и толково. Книги его озаглавлены "Аттическія ночи", потому что онъ началъ писать ихъ въ Аттикѣ, и писалъ по ночахъ. Изъ двадцати книгъ одна (восьмая) утрачена.}.
   -- Учитель долго колебался между Евдемомъ изъ Родоса и лесбійцемъ Теофрастомъ.
   -- Принесите мнѣ вина родосскаго и вина лесбійскаго,-- сказалъ онъ, наконецъ:-- Вино, которое я обыковенно употребляю, стало оказывать на меня вредное дѣйствіе; хочу попробовать другого.
   Отвѣдавъ принесенныя вина, Аристотель заявилъ, что и то, и другое прекрасно, каждое равно дѣлаетъ честь своей родинѣ, но первое слишкомъ крѣпко, второе же мягче, а потому и нравится ему болѣе.
   Ученики поняли намекъ, и вокругъ Теофраста собралось до двухъ тысячъ слушателей.
   Въ Теофрастѣ великій учитель всегда цѣнилъ не только умѣнье говорить, познанія и мудрость, но еще и чрезвычайно обходительный, привѣтливый характеръ.
   Не смотря на такой мягкій нравъ, и Теофрасту, однако, какъ большинству передовыхъ мыслителей и великихъ искателей истины, пришлось выдержать не мало гоненій. Однажды враждебныя ему лица, достигнувъ власти, даже закрыли его школу. Признавъ многочисленныя сборища вокругъ частнаго человѣка нарушеніемъ общественнаго порядка; они вообще запретили было философамъ преподаваніе подъ угрозою смертной казни; но это чудовищное запрещеніе продолжалось не болѣе года; затѣмъ его отмѣнили. Позже, жрецъ Агнонидъ пытался преслѣдовать Теофраста, повторяя противъ него обвиненія, взведенныя когда-то на Сократа и Аристотеля, но чуть было самъ не подвергся наказанію за то, что осмѣлился усмотрѣть богохульство въ словахъ учителя, стяжавшаго общую любовь и уваженіе.
   Уваженіе это заслужено было, повидимому, не только добросовѣстными, талантливыми занятіями въ школѣ и мягкостью въ сношеніяхъ съ людьми, готовностью помогать каждому по мѣрѣ силъ, но и рвеніемъ къ общественному благу. Когда въ Эрессѣ нѣсколько тирановъ незаконно захватили было власть, изгнавъ лучшихъ гражданъ,-- разсказываетъ Плутархъ {Плутархъ -- историкъ греческій, оставившій намъ знаменитыя "Жизнеописанія" великихъ мужей Греціи и Рима. Умеръ при императорѣ Адріанѣ (117-138 г. по P. X).},-- Теофрастъ на собственный счетъ, вмѣстѣ съ соотечественникомъ своимъ Фидіемъ, поддержалъ и вооружилъ изгнанниковъ для освобожденія родного города.
   Діогенъ Лаерцій {Діогенъ Лаерцій -- греческій писатель, умершій въ 222 г. до Р. Х., оставилъ намъ жизнеописанія древнихъ философовъ и краткое изложеніе ихъ системъ въ 10-ти книгахъ.} перечисляетъ болѣе двухсотъ сочиненій Теофраста по предметамъ самымъ разнообразнымъ, но до насъ дошли только очень немногія изъ нихъ, между прочимъ нѣсколько книгъ по ботаникѣ и извѣстныя "Характеристики".
   Книги Теофраста о растительномъ мірѣ даютъ основаніе называть его "отцомъ ботаники" съ такимъ же правомъ, какъ Аристотеля называютъ "отцомъ зоологіи".
   Во вступительныхъ строкахъ предисловія къ "Характеристикамъ" читаемъ: "Достигнувъ 99-ти лѣтъ, дорогой Поликлетъ, могу сказать, что пожилъ достаточно, чтобы знать людей, тѣмъ болѣе, что видѣлъ личностей всякаго рода и всѣхъ темпераментовъ, и притомъ старался изучать какъ людей добродѣтельныхъ, такъ и тѣхъ, которые пріобрѣли извѣстность исключительно своими пороками"... Но подлинность самаго этого предисловія крайне сомнительна. Достовѣрно, однако, что "Характеристики" составлены едва за нѣсколько лѣтъ до смерти Теофраста, а также, что онъ дожилъ до глубокой старости. Діогенъ Лаерцій утверждаетъ, будто онъ умеръ 95-ти лѣтъ, а св. Іеронимъ {Св. Іеронимъ -- одинъ изъ отцовъ церкви IV--V вѣка (умеръ около 420 г. по P. X.). Его главный трудъ -- исправленіе лучшаго изъ старинныхъ переводовъ Библіи на латинскій языкъ, при чемъ нѣкоторыя части (напр., почти весь Новый Завѣтъ) переведенъ былъ имъ заново. Переводъ этотъ, извѣстный подъ именемъ "вульгаты" (editio communis, vulgata), признанъ былъ Тридентскимъ соборомъ (1545--1563) достовѣрнѣйшимъ. Хотя въ трудѣ св. Іеронима и встрѣчается много неточностей, тѣмъ не менѣе, дли своего времени -- трудъ въ высшей степени замѣчательный и почтенный. Показаніе о возрастѣ Теофраста находимъ въ -письмахъ къ Непотіану (Epp. LII ad Nepotianum de vita clericaram & monachorum).} упоминаетъ даже, будто онъ достигъ 107-ми-лѣтняго возраста.
   Не смотря на такія преклонныя лѣта, Теофрастъ находилъ въ жизни нескончаемую прелесть и отраду, такъ какъ познанія его не переставали расширяться, вопросы жизни становились ему все яснѣе и яснѣе, людей онъ познавалъ все ближе и ближе, радуясь ихъ добрымъ наклонностямъ, но, не теряя вѣры въ нихъ и при встрѣчѣ съ порокомъ, низостью или ничтожествомъ. Св. Іеронимъ (въ указанныхъ письмахъ къ Непотіану) упоминаетъ, будто, проживъ болѣе вѣка, Теофрастъ считалъ себя едва ступившимъ на порогъ мудрости, Цицеронъ же (въ третьей книгѣ "Тускуланскихъ разсужденій" {"Tuscnlanae dispnlationes" -- пять книгъ разсужденій по отдѣльнымъ вопросамъ практической философіи, написанныхъ Цицерономъ на виллѣ его близъ городка Tusculum (нынѣ Фраскати), вблизи котораго многіе римляне имѣли великолѣпныя дачи.} разсказываетъ, будто Теофрастъ, умирая, порицалъ природу -- зачѣмъ, давъ оленямъ и воронамъ безполезное для нихъ долголѣтіе, она осудила человѣка на столь краткую жизнь. Онъ полагалъ, что долголѣтіе дало бы людямъ возможность достигнуть въ знаніи и творчествѣ такой высоты, при которой они бы сошлись на общепризнанныхъ основахъ жизни.
   Обсуждая эти слова Теофраста, намъ не слѣдуетъ забывать, съ одной стороны, что, съ успѣхами знанія и общественнаго строя, долговѣчность все болѣе и болѣе становится въ зависимость отъ личной дисциплины каждаго отдѣльнаго человѣка; съ другой -- что природа щедро вознаградила насъ за недолговѣчность, одаривъ насъ высшимъ даромъ, которымъ не обладаетъ ни одно изъ прочихъ земныхъ существъ, именно -- способностью наслѣдственной передачи сокровищъ знанія, мысля, чувства -- всѣхъ умственныхъ, всѣхъ духовныхъ богатствъ. Преемственность эта, благодаря которой мы разумомъ, сердцемъ, волею -- всей духовной природой живемъ изъ рода въ родъ, умножается съ каждымъ днемъ, вслѣдствіе успѣховъ знанія, успѣховъ общенія, и, приближая насъ къ безсмертію, какъ бы оправдываетъ прометеевское стремленіе наиболѣе бодрыхъ, лучшихъ душъ -- вырвать человѣка изъ цѣпи земныхъ существъ, изъ числа звеньевъ ея, дабы поставить его внѣ этой цѣпи, побѣдителемъ природы, почти всемогущимъ владыкою земли и самостоятельнымъ вершителемъ собственныхъ судебъ.
   Послѣднія слова, обращенныя Теофрастомъ къ ученикамъ, были, приблизительно, таковы:
   "Жизнь соблазняетъ насъ, обѣщая чрезвычайное наслажденіе отъ славы между людьми, но, едва начавъ жить, приходится умирать, сознавая, что нѣтъ и не можетъ быть ничего болѣе безплоднаго, какъ жажда славы. Пренебрегите заботою о людской молвѣ, и вы избавите себя отъ множества излишняго труда; затѣмъ же, если безвѣстный трудъ не убьетъ вашей бодрости, очень можетъ быть, что трудъ этотъ вознаградится славой. Вообще помните, что въ жизни много, много пустяковъ, и только очень немногое обѣщаетъ прочные плоды".
   Онъ часто говаривалъ: "Наиболѣе расточителенъ расточающій время". Пустая забота о людской молвѣ, очевидно, представлялась ему однимъ изъ наиболѣе вредныхъ видовъ этой расточительности.
   Теофрастъ умеръ, окруженный всеобщимъ уваженіемъ; на похоронахъ его присутствовалъ весь городъ.
   Дошедшія до насъ "Характеристики" его представляютъ собою тридцать очень небольшихъ, очень сжатыхъ очерковъ и вступленіе въ нѣсколько строкъ (или -- вѣрнѣе -- только 27 очерковъ, такъ какъ три изъ нихъ, также какъ и вступленіе признаются подложными {Вотъ перечень ихъ: Двуличный, Льстецъ, Болтунъ, Деревенщина, Угодникъ, Срамникъ, Враль, Вѣстовщикъ, Нахалъ, Скупой, Наглецъ, Безтактный, Навязчивый, Разсѣянный, Гордый, Недовольный, Недовѣрчивый, Неряха, Надоѣливый, Чванный, Человѣкъ, лишенный чувства порядочности, Хвастунъ, Надменный, Трусь, Поздній ученикъ, Злоязычникъ, Алчный.}. (По гречески слово χαραχτηρες собственно и значитъ "Очерки" отъ χαράσσω -- черчу, царапаю. Въ нихъ рисуются проявленія болтливости, дести, корыстолюбія, грубости, неряшества, суевѣрія, гордости, злословія, двуличности, чванства и проч. въ чертахъ, обусловленныхъ временемъ и мѣстомъ, т.-е. Жизнью Аѳинъ IV вѣка до P. X., Аѳинъ македонскаго періода греческой исторіи, а также средою, изъ которой Теофрастъ черпалъ свой данныя: онъ изображалъ исключительно аѳинянъ зажиточныхъ и свободно-рожденныхъ, и притомъ только мужскіе характеры.
   Характеристики эти безцѣнны для насъ, какъ зеркало будничной жизни Аѳинъ того времени. "Онѣ,-- замѣчаетъ проф. Ордынскій въ статьѣ своей о Теофрастѣ ("Совр." 1860; сентябрь),--относительно Греціи почти то же, что Помпея и Геркуланумъ для дредое-римской жизни". Въ этомъ-то отраженіи историческаго момента и заключается, полагаю, главный интересъ ихъ, сами же по себѣ онѣ врядъ-ли покажутся современному читателю достойными своей славы
   Самый совершенный, по своему времени, анализъ души человѣческой, сдѣланный древнимъ грекомъ, врядъ-ли можетъ удовлетворить требованіямъ нашихъ дней.
   Теофрастъ даетъ исключительно внѣшніе и при томъ болѣе рѣзкіе признаки той или другой наклонности, привычки, того или другого склада въ человѣкѣ. Мы же такими грубыми красками довольствоваться не можемъ, даже когда онѣ подобраны съ величайшею наблюдательностью, какъ у Теофраг ста. По нашимъ понятіямъ, такія изображенія врядъ-ли даже могутъ быть названы "характеристиками". Теофрастъ скорѣе даетъ описаніе людскихъ "породъ", чѣмъ людскихъ характеровъ, говорить Ордынскій: "Какъ если бы кто-нибудь въ наше время вздумалъ описывать породы собакъ: гончую, борзую, лягавую, такъ Теофрастъ описываетъ льстеца, угодника, враля, и т. д.". Приглядываясь ежедневно -- какое множество самыхъ разнородныхъ вліяній отражается на человѣкѣ, изъ какихъ сложныхъ чертъ слагается характеръ отдѣльнаго лица, особенно при извѣстной степени умственнаго и нравственнаго развитія; какъ вмѣстѣ съ тѣмъ индивидуальныя черты легко скрываются подъ нивелирующимъ лоскомъ общепринятыхъ формъ жизни; какъ нерѣдко самыя разнородныя побужденія вызываютъ внѣшнія проявленія, почти тождественные для плохого наблюдателя,-- мы отъ характеристики требуемъ психологическаго анализа, проникновенія въ тайники души, въ причины принятаго ею склада, требуемъ разслѣдованія ея побужденій.
   Въ сравнительно-уединенной жизни древней Греціи, при сравнительной простотѣ ея жизни, человѣкъ не подвергался тому изобилію разнородныхъ вліяній, которому подвергаемся мы. И глубокому психологу не пришлось бы въ тѣ времена разгадывать и распутывать психологическія явленія столь сложныя, какъ нѣкоторыя явленія нашего времени.
   Еще важнѣе то, что древній грекъ едва догадывался о значеніи для душевнаго склада человѣка нѣкоторыхъ причинъ, важность которыхъ и намъ стала выясняться точнѣе только съ очень недавняго времени (наслѣдственность, климатъ, общественная, домашняя среда, встрѣчи, внушенія и т. д.).
   Характеристика людей внѣшними проявленіями, и притомъ проявленіями самыми грубыми, тѣмъ менѣе удовлетворяетъ насъ, что въ наше время рѣзкія проявленія индивидуальности встрѣчаются развѣ въ натурахъ первобытныхъ, не тронутыхъ господствующей цивилизаціей; въ людяхъ же, принявшихъ ее, слѣды индивидуальности проявляются въ чертахъ едва замѣтныхъ; индивидуальныя особенности постерлись даже во внѣшности. Люди стали всѣ на первый взглядъ болѣе или менѣе похожи другъ на друга...
   
   Ils ressemblent à mon avis
   Aux écus frappés par nos pères,
   Que l'usage а si fort polis,
   Qu'on en cherche les caractères *).
   *) Непереводимая острота; "caractères" одинаково означаетъ и "характеръ", и "буквы".
   
   Даже слабый умъ, слабая воля въ человѣкѣ, идущемъ торными путями, смазываются не сразу. Недостатокъ ума, мышленія скрывается усвоеннымъ, и притомъ подчасъ довольно разностороннимъ, міровоззрѣніемъ большинства или кружка; недостатокъ воли -- отсутствіемъ въ стадномъ обиходѣ современной обыденной жизни привычки проявлять собственныя стремленія, а тѣмъ болѣе -- отсутствіемъ необходимости подвергать волю испытаніямъ. Еще труднѣе опредѣляется индивидуальность человѣка умнаго и сильнаго волею...
   Независимо отъ грубости красокъ, отъ очертаній, слишкомъ для насъ рѣзкихъ, нѣкоторыя "характеристики" Теофраста производятъ, кромѣ того, невыгодное впечатлѣніе вялостью изложенія, въ которой, вѣроятно, сказываются преклонные годы автора, а также однообразіе какъ внѣшняго построенія всѣхъ очерковъ, такъ и сферы, въ которой дѣйствующія лица себя проявляютъ: улица, рынокъ, жертвоприношенія...
   Однообразіе пріемовъ творчества можно, пожалуй, также въ значительной степени объяснить возрастомъ, въ которомъ Теофрастъ писалъ свою книгу; малому же разнообразію въ изображаемыхъ сценахъ найдется и другая причина: аѳинянинъ домашней жизни не зналъ, всю жизнь проводилъ внѣ дома. Было у него дѣло внѣ дома или нѣтъ, онъ все равно съ утра отправлялся бродить по городу. Въ древней Греціи на площадяхъ и рынкахъ строились крытые ходы, со столбами по обѣ стороны, такъ называемыя стои. Стои украшались статуями, картинами; въ нихъ всегда толпилось множество народа: одни приходили отдохнуть, другіе побесѣдовать, обдѣлать дѣльце... {Особенно знаменита была въ Аѳинахъ "Пестрая стоя", названная такъ по множеству картинъ, ее украшавшихъ. Въ ней философъ Зенонъ излагалъ свое ученіе, почему послѣдователи его и назывались "стоиками". Въ Италіи постройки, подобныя греческимъ стоимъ, назывались "портиками".}. Изъ стои аѳинянинъ шелъ на гимнастическія арены (палестры), въ бани, въ цирюльню, въ какую-нибудь лавку. Входилъ онъ туда очень часто безъ всякой надобности, исключительно съ цѣлью поболтать -- "на людей посмотрѣть, себя показать". И обычай этотъ былъ такъ общепринятъ, что на всякаго, кто ему не слѣдовалъ, смотрѣли подозрительно. Демосѳенъ, упрекая одного гражданина въ необщительности, говорилъ: "Онъ даже ни въ одну цирюльню, ни въ одну лавку, ни въ одну мастерскую не ходить!" Одно время, чтобы оградить школы и на метры отъ непрошенныхъ посѣтителей, мѣшавшихъ обученію и упражненіямъ юношества, законъ угрожалъ имъ смертною казнью...
   Какъ бы то ни было -- чисто-внѣшнія, притомъ грубыя, рѣзкія черты, которыми Теофрастъ рисуетъ свои изображенія, однообразіе въ пріемахъ его разсказа, однообразіе сцены, на которой выступаютъ, и притомъ подчасъ довольно вяло выступаютъ, его дѣйствующія лица -- все вмѣстѣ мало удовлетворяетъ требованіямъ, которыя мы въ настоящее время ставимъ изображенію нравовъ и характеровъ. Но не будемъ подходить къ произведенію другого времени съ требованіями нашихъ дней, а, главное, не забудемъ указаннаго историческаго значенія книги Теофраста.
   Чтобы получить болѣе осязательное понятіе о ней, ознакомимся хотя бы съ одной изъ "характеристикъ", именно съ изображеніемъ "Вѣстовщика" или "Разносчика новостей", которое принадлежитъ, несомнѣнно, къ наиболѣе живымъ и удачнымъ:
   "Вѣстовщикъ, разсказчикъ небылицъ -- человѣкъ, произвольно измышляющій рѣчи и факты, который, встрѣтивъ пріятеля, придаетъ лицу своему соотвѣтствующее выраженіе и съ улыбкою спрашиваетъ:
   "-- Откуда?.. Что добраго?.. Какія новости?..
   "-- Неужели такъ-таки и нечего разсказать?.. Значитъ, все идетъ хорошо?-- пристаетъ онъ, не дожидаясь отвѣта.-- Ничего не слыхалъ!.. Вижу, приходится мнѣ угостить тебя новостями...
   "Добылъ онъ эти новости, изволите видѣть, отъ солдата, отъ сына флейтиста {Флейтисты сопровождали греческихъ воиновъ въ походахъ, какъ духовые оркестры и пѣсенники сопровождаютъ наши полки.}, Астія, или отъ подрядчика Ликона, только что прибывшаго съ поля сраженія -- отъ лицъ темныхъ, которыхъ нельзя разыскать, чтобы уличить его во лжи. Они-то и разсказали ему, какъ царь и Полнеперхонтъ разбили и живымъ взяли въ плѣнъ Кассандра {Царь -- Аридей, братъ Александра Великаго; Полисперхонтъ -- одинъ изъ полководцевъ Александра В. Кассандръ, сынъ другого полководца Александра В., Антипатра, оспаривалъ власть у Аридея и Полисперхонта, и дѣйствовалъ успѣшно; слѣдовательно, извѣстіе, сообщенное вѣстовщикомъ, ложно.}.
   "-- Возможно ли!-- восклицаетъ слушатель.
   "--Да! Объ этомъ всѣ толкуютъ по городу; вѣсть разошлась повсюду, и всѣ передаютъ дѣло одинаково... Рѣзня была страшная!.. Да оно видно и но лицамъ правителиственныхъ чиновниковъ!.. Вотъ уже пять дней, какъ у одного изъ нихъ тайно проживаетъ человѣкъ, пріѣхавшій изъ Македоніи, очевидецъ, все знающій; его-то повѣствованіе я и слышалъ!..
   "И, разсказавъ обо всемъ этомъ, онъ -- какъ бы вы думали!-- принимается голосить, да такъ-то трогательно: "Бѣдный Кассандръ!.. Горемыка!.. Вотъ что значитъ -- судьба!.. Вылъ могучъ, опирался на большія силы!.."
   "-- Впрочемъ,-- прибавляетъ вѣстовщикъ,-- пусть это останется между вами!
   А самъ бѣгаетъ по городу и разсказываетъ то же всѣмъ и каждому.
   "Недоумѣваю, чего добиваются такіе люди? Они не только ничего не выигрываютъ своими вѣстями, но подчасъ еще платятся за ложь: у одного въ общественныхъ баняхъ украли платье, пока онъ собиралъ вокругъ себя толпу и увлекался собственнымъ разсказомъ; другой, одержавъ въ стоѣ побѣду на сушѣ и на морѣ, проигралъ въ судѣ дѣло, къ разбору котораго опоздалъ; третій, взявъ городъ на словахъ, пропустилъ обѣдъ...
   "Не знаю болѣе жалкаго ремесла. Нѣтъ лавочки, нѣтъ стой, нѣтъ угла на рынкѣ, гдѣ бы не торчали эти люди, до тошноты надоѣдая слушателямъ своимъ враньемъ!"
   Въ этомъ очеркѣ передъ нами настоящій аѳинянинъ, страстно жадный до новостей, которыя, конечно, любитъ не только разносить, но и слушать, хотя бы для того, чтобы, запасшись матеріаломъ для своихъ розсказней. Аѳинянина прочіе греки часто изображали въ насмѣшку суетливо, озабоченно-спрашивающимъ: "Что новенькаго?" Это была общепризнанная слабость аѳинскихъ гражданъ, за которую не разъ укорялъ ихъ Демосѳенъ. Однажды онъ, видя, что народъ шумитъ, кричитъ на площади, не слушая его толковъ о государственныхъ дѣлахъ, вдругъ прервалъ свою рѣчь и началъ слѣдующій разсказъ:
   "-- Шли два путника; у одного изъ нихъ былъ оселъ..."
   Шумъ утихаетъ; толпа прислушивается"..
   "-- День былъ жаркій,-- продолжаетъ ораторъ.-- Захотѣлось путникамъ отдохнуть, но вокругъ не было тѣнистаго мѣста. Рѣшились они прилечь въ тѣни осла... Но кому же лечь первому? Для обоихъ тѣни одного осла недостаточно..."
   Всѣ слушаютъ съ жадностью!.. Демосѳенъ остановился.
   -- Дальше, дальше!.. Продолжай!-- кричатъ ему со всѣхъ сторонъ

0x01 graphic

   -- Таковы вы, аѳиняне,-- отвѣчаетъ Демосѳенъ на эти возгласы:-- говорятъ о важныхъ дѣлахъ -- вы не слушаете; пустяки же слушать готовы...
   Разсказа своего онъ, конечно, оканчивать не сталъ.
   Прекрасно обрисовано возрастающее увлеченіе вѣстовщика собственнымъ враньемъ. Извѣстіе его ложно... Да онъ сначала и говоритъ довольно робко: я слышалъ отъ какого-то неизвѣстнаго солдата, но затѣмъ уже "всѣ толкуютъ"; далѣе -- "видѣлъ" смущенныхъ правителей; затѣмъ -- "подслушалъ разсказъ очевидца"... И, кажется, онъ уже вѣритъ санъ себѣ... судьба Кассандра его трогаетъ!..
   Это ли не аѳинскій Хлестаковъ, завирающійся до самозабвенія, до вѣры собственнымъ словамъ!
   И обычное заключеніе розсказней подобныхъ людей:
   "Однако, чуръ, секретъ!" ("Горе отъ ума", д. III, явл. XVI).
   Въ заключеніе своей статьи о Теофрастѣ, проф. Ордынскій довольно удачно подчеркиваетъ три основныя черты, присущія большинству аѳинянъ, отмѣченныя равно и Теофрастомъ, и другими греческими писателями: болтливость, лесть, корыстолюбіе.
   "Но прежде всего кидается въ глаза поразительная наклонность къ болтливости", -- прибавляетъ онъ.-- У Теофраста, "не говоря уже о болтунѣ, вралѣ, вѣстовщикѣ, болтливы и льстецъ, и сквернословъ, и злоязычникъ; еще болѣе болтливъ хвастунъ; болтливъ хлопотунъ, надоѣдливый, мужиковатый, чванный, трусъ... словомъ, всѣ теофрастовы личности болѣе или менѣе болтливы".
   Въ Россіи первый переводъ "Характеристикъ" вышелъ еще въ 1772 году (переводъ А. Поспѣлова). Вполнѣ доступно онѣ изданы въ послѣднее время на русскомъ языкѣ въ составѣ "Библіотеки греческихъ и римскихъ классиковъ" въ недурномъ переводѣ и съ предисловіемъ В. Алексѣева (Цѣна 30 копѣекъ).

-----

   Таково произведеніе, переведенное Ла-Брюйеромъ и обыкновенно предпосылаемое его собственнымъ очеркамъ {Переводъ Ла-Брюйера, впрочемъ, далеко не единственный переводъ "Характеристикъ" Теофраста на французскій языкъ. Ихъ еще есть два или три. Лучшимъ признается переводъ Stiévenart, изданный въ 1842 году.}. Оно, сравнительно съ этими очерками, занимаетъ, впрочемъ, мѣсто самое незначительное (въ лежащемъ передо мной изданіи, напримѣръ, 33 страницы изъ 433-хъ) и не имѣетъ съ ними никакой -- ни внѣшней, ни внутренней -- связи. Даже образцомъ для Ла-Брюйера оно служило только отчасти, такъ какъ въ первомъ же изданіи своей книги Ла-Брюйеръ приложилъ къ переводу, кромѣ нѣсколькихъ собственныхъ характеристикъ, рисующихъ нравы, ему современые, еще рядъ отрывочныхъ мыслей, замѣтокъ, афоризмовъ, въ которыхъ то остроумно, то задушевно, всегда изящно, высказываетъ свои взгляды по поводу самыхъ разнообразныхъ предметовъ. Характеристики и замѣтки эти не образуютъ собою ни послѣдовательнаго разсказа, ни послѣдовательнаго ряда картинъ, ни систематическаго разсужденія -- ничего цѣльнаго, сплоченнаго. Въ пятнадцати главахъ, вѣрнѣе, по пятнадцати рубрикамъ, совершенно независимымъ одна отъ другой ("о произведеніяхъ ума", "о личномъ достоинствѣ", "о женщинахъ", "о сердцѣ", "объ обществѣ и собесѣдованіи", "о дарахъ фортуны", "о городѣ", "о дворѣ", "о знати", "о человѣкѣ", "о сужденіяхъ", "о модѣ", "о нѣкоторыхъ обычаяхъ", "о проповѣди", "о свободныхъ мыслителяхъ"), довольно произвольно, безъ опредѣленнаго порядка, разсѣяны и нравоописательныя и этическія замѣтки, замѣтки и совсѣмъ коротенькія, и болѣе длинныя (нѣкоторыя -- въ одну строку, другія -- въ 10, 20 строкъ, третьи -- въ страницу, много въ 2, 3 страницы).
   Такая форма летучихъ замѣтокъ заимствована уже не у Теофраста {Теофрастъ, по словомъ Діогена Лаерція (ср. примѣч. 4-ое) тоже оставилъ такія "Изрѣченія", но они не дошли до насъ.}, а у такъ-называемыхъ французскихъ "моралистовъ" -- Паскаля и Ла-Рошфуко, которыхъ, вмѣстѣ съ Монтанетъ, Ла-Брюйеромъ и Сетъ-Эвремономъ, извѣстный критикъ-публицистъ Шерръ справедливо называетъ "проницательными наблюдателями жизни, положившими ближайшее основаніе свободному мышленію XVIII-го вѣка" {Montaigne (1532--1592): "Essaie"; Pascal (1623--1662): "Lettres a un provincial", "Pensées sur la réligion"; La Rochefoucauld (1613--1680): "Réflexions et maximes"; St. Evremont (1613--1703): "Réflexions sur l'usage de la vie", "Lettres".}.
   Вотъ какъ Ла-Брюйеръ самъ опредѣляетъ свое отношеніе къ писателямъ, послужившимъ ему образцами:
   "На заблужденія ума, на изгибы сердца -- на внутренняго человѣка обращено у меня болѣе вниманія, чѣмъ у Теофраста. Тысяча внѣшнихъ признаковъ, уловленныхъ имъ въ человѣкѣ,-- въ его дѣйствіяхъ, рѣчи, пріемахъ -- заставляютъ искать источниковъ людской испорченности; новыя же характершяяки, раскрывая прежде всего мысли, чувства, побужденія человѣка, прямо указываютъ на осибвы его злобы, его слабостей, даютъ возможность угадать -- что онъ способенъ говорить и дѣлать; затѣмъ пошлости, порочности его поступковъ удивляться уже не приходится".
   "Паскаль отдаетъ метафизику на служеніе религіи. Ознакомляя насъ съ душою, -- съ ея страстями, съ ея пороками, указывая на великія, сильныя побужденія къ добродѣтели,-- онъ стремится обратить человѣка въ христіанина. Ла-Рошфуко -- умъ развитой привычкою общенія съ людьми, столько же проницательный, сколько и тонкій, замѣтивъ, что источникомъ всѣхъ слабостей человѣческихъ служитъ самолюбіе, неутомимо борется съ этимъ зломъ всюду, гдѣ бы ни повстрѣчался съ нимъ, и эта основная мысль его, принимая тысячи оттѣнковъ, всегда имѣетъ прелесть новизны, благодаря удачному подбору словъ и разнообразію выраженій автора".
   "Сочиненіе, приложенное къ "Характеристикамъ" Теофраста (т.-е. сочиненіе самого Ла-Брюйера), не слѣдуетъ ни тому, ни другому изъ означенныхъ путей: оно менѣе возвышенно, чѣмъ сочиненіе Паскаля; менѣе тонко, чѣмъ сочиненіе Ла-Рошфуко. Оно стремится только сдѣлать человѣка разумнымъ, а притомъ путемъ самымъ простымъ, обыкновеннымъ: авторъ спокойно приглядывается къ различнымъ возрастамъ, положеніямъ, къ мужчинамъ и женщинамъ, къ ихъ порокамъ, слабостямъ, къ ихъ смѣшнымъ сторонамъ, и записываетъ затѣмъ свои наблюденія и мысли безъ строгой послѣдовательности, безъ связной системы, подчиняясь единственно задачамъ отдѣльныхъ главъ".
   Различіе свое отъ Паскаля и Ла-Рошфуко Ла-Брюйеръ уловилъ довольно точно, но понятная скромность помѣшала ему указать на многія стороны собственнаго творчества, съ которыми мы ознакомимся ниже.
   Въ первомъ изданіи (Michallet; in-12; 1688) къ переводу Теофраста Ла-Брюйеръ прибавилъ своихъ замѣтокъ и характеристикъ только 386; въ 4-мъ (1688 г.) ихъ уже было 726, въ 5-мъ -- 867, въ 6-мъ -- 970, въ 7-мъ -- 1.080; въ 8-мъ -- 1.120. Это было послѣднее изданіе, вышедшее при жизни автора. Каждое новое изданіе, впрочемъ, не только пополнялось, но еще подвергалось тщательному пересмотру и поправкамъ. Характеристиками собственно Ла-Брюйеръ пополнялъ преимущественно послѣднія изданія. Къ этому вынуждала его осторожность,-- какъ увидимъ, далеко не безосновательная. Можетъ быть, и самый переводъ Теофраста предпосланъ былъ очеркамъ изъ быта, современнаго Людовику XIV, въ силу той же предусмотрительности.
   Приглядимся же поближе какъ къ автору, такъ и къ его произведеніямъ.
   Жизнь Ла-Брюйера протекла безъ большихъ переворотовъ и потрясеній. Родился онъ въ 1645 году, въ Парижѣ, въ семьѣ мѣстнаго обывателя, занимавшаго скромную должность контролера городскихъ доходовъ. Семья эта, впрочемъ, не лишена была историческихъ преданій: одинъ изъ предковъ Ла-Брюйера упоминается въ мемуарахъ временъ лиги, какъ дѣятельный членъ парижскаго анти-бурбонскаго муниципалитета.
   Молодой Ла-Брюйеръ, окончивъ курсъ наукъ въ одной изъ монастырскихъ коллегій (des Oratoriens), до 1673 г. состоялъ адвокатомъ при парижскомъ парламентѣ, затѣмъ купилъ себѣ должность въ Нормандіи, по вѣдомству финансовъ, въ которой и числился до 1687 года, хотя (съ 1864 г., по крайней мѣрѣ) проживалъ въ Парижѣ. Должность эта позволила ему приписаться въ дворянству и присоединить къ своей фамиліи частичку "de" {Оттого его и называютъ то "Jean La-Brnyère", то, "Jean de La-Bruyère".}, что, какъ извѣстно, въ XVII-мъ вѣкѣ не составляло проявленія простого тщеславія, но имѣло большое значеніе и въ житейскомъ обиходѣ. Знаменитый Боссюэтъ {Bossuet (1627--1704) -- знаменитый проповѣдникъ двора Лудовика XIV, епископъ въ Mo (Meaux). Особенно извѣстны его проповѣди; надгробныя рѣчи; "Discours sur l'histoire universelle"; "Méditations sur l'Evangile".} въ 1684 г. рекомендовалъ его въ преподаватели исторіи сыну принца Бурбона Конде, внуку "великаго Конде" {Родъ Конде -- младшая линія дома Бурбоновъ. Въ этомъ родѣ особенно прославился, какъ военачальникъ, принцъ Лудовикъ И, извѣстный подъ именемъ "великаго Конде" (р. 1621 г.; ум. 1687 г.).}. Эти педагогическія занятія закончились уже черезъ годъ (1685 г.), но Ла-Брюйеръ остался при домѣ принца съ пожизненной пенсіей по 1.000 экю въ годъ, и -- не добиваясь иного положенія -- спокойно жилъ въ своей комнатѣ, "близкой къ небесамъ", въ тѣсномъ сообществѣ съ разумно-избранными друзьями и книгами, слѣдуя правилу поэта:
   
   ... Cache ta vie а répands ton ésprit.
   
   Первое изданіе его книги, какъ мы уже упоминали, вышло въ 1688 году, а въ 1693 онъ избранъ былъ въ члены французской академіи, не взирая на то, что избраніе это встрѣтило не мало противниковъ въ людяхъ, считавшихъ себя лично задѣтыми характеристиками.
   7-го мая 1696 г., Ла-Брюйеръ, находясь въ Парижѣ, въ многочисленномъ обществѣ, пораженъ былъ внезапною глухотою. Его отвезли домой, въ Версаль, гдѣ онъ черезъ три дня 10 мая умеръ отъ апоплексическаго удара.
   Герцогъ Сенъ-Симонъ, авторъ знаменитыхъ мемуаровъ {Герцогъ Saint-Simon (р. 1675, ум. 1755) оставилъ послѣ себя въ высшей степени интересныя "Записки" (mémoires) о дворѣ Лудовика XIV, о регентствѣ и дворѣ Лудовика XV-го. Независимо отъ интереса передаваемыхъ въ нихъ фактовъ, мемуары эти замѣчательны еще и живостью, мастерствомъ изложенія.}, котораго въ снисходительности къ людямъ обвинять нельзя, говоритъ по случаю его смерти: "Общество утратило въ немъ. человѣка, замѣчательнаго по уму, по слогу его произведеній, по знанію людей. Онъ писалъ по образцамъ Теофраста, но превзошелъ его, неподражаемо очертивъ людей нашего времени въ своихъ характеристикахъ. Это былъ вполнѣ честный человѣкъ, прекрасно воспитавшій, простой, чуждый всякаго педантства, и крайне безкорыстный. Я достаточно зналъ его, чтобы пожалѣть и о немъ, и а произволеніяхъ, которыхъ мы въ правѣ были еще ожидать отъ него ввиду его лѣтъ и его здоровья".
   Жизнь въ домѣ Конде была не изъ легкихъ; сохранить въ немъ свое личное достоинство и заслужить уваженіе окружающихъ могъ только человѣкъ, не гнавшій корысти, далекій отъ всякаго тщеславія, всякаго искательства. Вотъ что тотъ-же Сенъ-Симонъ разсказываетъ о сынѣ принца, герцогѣ Конде -- ученикѣ Ла-Брюйера:
   "Лицо его имѣло какой-то мертвенно желтый оттѣнокъ; онъ почти всегда казался взбѣшеннымъ, грубымъ и наглымъ, такъ что къ нему трудно было привыкнуть. Онъ былъ не глупъ, начитанъ, въ немъ сквозили слѣды прекраснаго воспитанія -- слѣды вѣжливости, даже любезности, когда онъ желалъ проявлять ихъ... но желалъ онъ этого очень рѣдко". "Его жестокость была чрезвычайна и проявлялась во всемъ: это былъ какой-то вѣчно мелющій жерновъ, отъ котораго все бѣжало, подъ который ежеминутно боялись попасть даже друзья его: имъ. приходилось терпѣть то отъ чрезвычайныхъ ругательствъ, то отъ безжалостныхъ шутокъ прямо въ лицо"...
   Въ 1679 году этотъ негодяй далъ достойный образчикъ дружескаго обращенія тогдашней знати и полезный урокъ ищущимъ подобной дружбы. Однажды вечеромъ, "накачавъ Сантейля {Santeuil или Santeul (р. 1630, ум. 1697) писалъ преимущественно по латыни, подписывая свои сочиненія "Santolius"; извѣстенъ былъ, однако, и въ свое время не столько своими сочиненіями, сколько веселымъ нравомъ и чудачествомъ. Остроты его были даже изданы въ отдѣльномъ сборникѣ, озаглавленномъ "Santoliana".} шампанскимъ" (ayant poussé Santeuil de vin de Champagne), онъ вздумалъ "позабавиться" по своему, и высыпалъ пьяному въ стаканъ полную табакерку нюхательнаго табаку. Несчастный вскорѣ умеръ въ страшныхъ мученіяхъ. Такія милыя шутки, были, впрочемъ, въ духѣ "великой эпохи" Лудовика XIV-го. Стихотворецъ Саразенъ умеръ подъ палкою герцога Конти, у котораго служилъ секретаремъ {Sarrasin (Sarazin) род. 1604, ум. 1645, извѣстенъ былъ въ свое время преимущественно шутливыми произведеніями ("Dulot vaincu", "Pompe funèbre de Voiture" и проч.). Въ настоящее время совсѣмъ забытъ. Принцы Конти составляли младшую линію дома Бурбонъ-Конде.
   Boiы-Guillebert (ум. 1724) -- близкій родственникъ Вобана, написалъ также двѣ книги о тяжеломъ положеніи современнаго ему сельскаго населенія и о необходимости облегчить податную тяжесть, этого населенія: "Le détail de іа France sous Louis XIV" (вышло 1696 г.) и "Le factum de la France" "1707 rj. За сочиненія эти онъ подвергся ссылкѣ.
   Racine (1639--1699) -- знаменитый авторъ псевдо-классическихъ трагедій ("Phèdre", "Athalie" и др.), всегда пользовался милостью короля, пока не написалъ "Записку" (Mémoire) о крайней нуждѣ народной (1697 г.). За эту "Записку" онъ подвергся опалѣ, которая, говорятъ, сильно подѣйствовала на него, усилила его хроническую болѣзнь, и тѣмъ ускорила его смерть.}.
   Эти картинки нравовъ, на ряду съ легкостью, съ которою въ то время расточались аресты, ссылки безъ всякаго суда и слѣдствія, достаточно поясняютъ осмотрительность Ла-Брюйера, очерки котораго, восхваляя "величайшаго изъ монарховъ", тѣмъ не менѣе рисовали его дворъ, его приближенныхъ -- знать, чиновниковъ, финансистовъ -- далеко въ не привлекательномъ видѣ, указывали ему на факты, за напоминаніе о которыхъ пострадали даже такіе люди, какъ Вобанъ, Буа-Гильберъ, Расинъ {Vauban (1633--1707) -- знаменитый военный инженеръ, человѣкъ въ высшей степени честный, прямой, безкорыстный. Потрясенный положеніемъ французскаго народа въ послѣдніе годы правленія Лудовика XIV-го, издалъ Въ 1707 году книгу "Dixme royale" въ которой предлагалъ замѣнить налоги, обременявшіе исключительно низшіе классы населенія, "королевскою десятиною", т. е. взиманіемъ опредѣленной доли съ доходовъ, безъ различія сословій. Книга эта подверглась судебному преслѣдованію и осужденію, на автора же -- не взирая на его великія военныя заслуги -- навлекла гнѣвъ короля.}.
   Положеніе Ла-Брюйера вблизи двора, знати, города и вмѣстѣ съ тѣмъ въ сторонѣ и отъ двора, и отъ знати, и отъ городской жизни, мри полномъ отсутствіи въ немъ корысти, тщеславія, при несомнѣнномъ умѣніи держаться осторожно, но достойно, было изъ самыхъ выгодныхъ для внимательнаго, мыслящаго зрителя. Онъ стоялъ внѣ суеты, интригъ вліятельныхъ сферъ своего времени, но онѣ, не таясь, раскрывали передъ нимъ всю призрачность своего величія, свою алчность, внутреннюю жестокость. пошлость и грязь; онъ имѣлъ полную возможность неподкупно наблюдать, какъ дворянство, оставивъ свои помѣстья, раболѣпствовало въ Версали, глупо разоряясь на показную роскошь и развратъ, какъ оно кичилось своимъ происхожденіемъ и вмѣстѣ заискивало передъ разбогатѣвшимъ разночинцемъ; какъ всѣ вліятельные люди -- знать и горожане -- нагло требовали чрезвычайныхъ привилегій, должностей, содержанія изъ государственной казны, пополняемой исключительно средствами одичалаго отъ безпросвѣтныхъ заботъ и нуждъ, изможженнаго народа,-- короче наблюдать всю траги-комедію современныхъ ему нравовъ, а рядомъ -- и болѣе невинныя слабости человѣческія, чтобы затѣмъ задуматься, внутренно пережить видѣнное, подѣлиться съ читателемъ какъ своими наблюденіями, такъ и своими впечатлѣніями, думами, желаніями, мечтами...
   Не смотря на осмотрительность, которой держался Ла-Брюйеръ, не смотря на то, что онъ сатирикъ не желчный, даже довольно мягкій, книга его вызвала въ свое время большое волненіе, причинила автору много непріятностей. Особенно задѣли людей за живое именно характеристики, хотя въ нихъ, какъ увидимъ, обличенія менѣе, чѣмъ въ отдѣльныхъ афоризмахъ, замѣткахъ нравоописательнаго характера. Объясняется это тѣмъ, что въ характеристикахъ собственно люди видѣли безъимянные портреты, при чемъ многіе не только старались про себя или въ кругу близкихъ разгадать -- кто именно изображенъ авторомъ, но еще плоды своей неумѣстной догадливости пускали по рукамъ въ видѣ такъ-называемыхъ "ключей" къ смутившей ихъ книгѣ. Ла-Брюйеръ, упорно -- и, между прочимъ, во вступительной рѣчи своей въ академію -- отрицалъ всякое желаніе изображать опредѣленныя лица, обращая вниманіе на то, что въ разныхъ "ключахъ" -- "ces insolentes clefs!" какъ онъ выражался -- тѣмъ же буквамъ, тѣмъ же именамъ, именамъ вымышленнымъ (Аристархъ, Клитонъ, Федонъ, Ирена, Берениса и т. п.) даются совершенно различныя толкованія... Какъ бы то ни было, въ вѣрномъ зеркалѣ своего времени и придворные, и горожане узнавали себя, и спѣшили своею обидчивостью подтвердить правду данныхъ изображеній.
   По выходѣ 7-го изданія, въ 1693 году, одинъ изъ журналовъ того времени "Mercure galant" выступилъ даже съ прямымъ, доносомъ, и указывалъ на готовность очень высоко поставленныхъ лицъ вступиться за мнимо-обиженныхъ:
   "Г. де-Ла-Брюй еръ,-- писалъ "Mercure",-- перевелъ характеристики Теофраста, прибавивъ къ нимъ сборникъ сатирическихъ портретовъ собственнаго сочиненія, въ большинствѣ случаевъ не правдивыхъ или полныхъ преувеличенія... Лица, пишущія въ этомъ родѣ, должны бы сознавать, что сатира оскорбляетъ благочестіе короля, и вспомнить, что никто никогда неслыхалъ чего-либо нелюбезнаго отъ монарха. Сатира также не во вкусѣ дофины, и при жизни этой принцессы, я приступилъ было въ опроверженію характеристикъ, которое она очень одобряла, и обѣщала взять подъ свое покровительство, такъ какъ злорѣчія не любила"...
   Кто знаетъ, чѣмъ грозило это "покровительство"!
   Таковы внѣшнія событія жизни Ла-Брюйера: внутренняя же жизнь его вся вылилась въ его книгѣ. Изучая произведеніе, изучаешь и автора.
   Приведемъ хотя бы страничку -- другую сначала изъ его нравоописательныхъ очерковъ (между прочимъ, и изъ характеристикъ-собственно), а затѣмъ, нѣсколько замѣтокъ Ла-Брюйера -- мыслителя, и моралиста:
   Глава "о дворѣ" начинается слѣдующимъ положеніемъ:
   "Сказавъ человѣку, что онъ не знаетъ двора, мы дѣлаемъ ему самый почетный упрекъ; этими словами приписываются ему всевозможный добродѣтели".
   У Ла-Брюйера есть нѣсколько строкъ, какъ бы выражающихъ сочувствіе стремленію короля обратить "еретиковъ" -- протестантовъ въ католичество, а, слѣдовательно, какъ бы и Нантскому эдикту... Эти строки (которыя, конечно, желательно было бы не встрѣчать въ книгѣ писателя вообще симпатичнаго, даже если онѣ написаны были "страха ради іудейска") стоятъ въ странномъ противорѣчіи съ его рѣзкими нападками на ханжество. Его ханжа -- Онуфрій (Onuphre) отбитъ Тартюфа, хотя имя его и не обратилось въ нарицательное, какъ имя мольеровскаго героя {Интересны поправки, которыя Ла-Брюйеръ въ этомъ очеркѣ вноситъ въ комедію Мольера.}. Лудовику XIV-му, впавшему въ ханжество подъ гнетомъ неудачъ, лѣтъ, людей вродѣ Боссюэта и г-жи Ментенонъ, Ла-Брюйеръ даетъ косвенный совѣтъ не увлекаться возможностью насадить благочестіе наградами и принудительными мѣрами; памятовать, что поощреніе и принужденіе способны насадить развѣ лицемѣріе:
   "Не легко благочестивому монарху преобразовать дворъ и обратить его къ благочестію. Взвѣсивъ, на сколько царедворцы угодливы и чѣмъ они только способны поступиться ради карьеры, ему приходятся вести себя съ ними осмотрительно: выносить многое, скрывая свои чувства изъ опасенія вызвать лицемѣріе и святотатство. Приходится болѣе полагаться на Бога, да на время, чѣмъ на свое усердіе и свои мѣропріятія".
   Ла-Брюйеръ ясно понимаетъ, что за люди представители благочестія, окружавшіе больного, дряхлѣющаго, павшаго духомъ короля.
   "Ханжа -- человѣкъ, который при королѣ-атеистѣ былъ бы атеистомъ", опредѣляетъ онъ, предрекая метаморфозу, наступившую въ Версалѣ немедленно по смерти Лудовика XIV-го при регентствѣ герцога Орлеанскаго.
   Вотъ еще нѣсколько замѣтокъ изъ той же главы и изъ главы о знати:
   = "Дворъ подобенъ мраморному зданію. Хочу сказать, что онъ составленъ изъ людей очень жесткихъ, но гладко шлифованныхъ {Въ подлинникѣ непереводимая игра словъ: "fort durs, mais fort polis".}.
   = N. вторгается въ прихожую съ шумомъ, заставляетъ всѣхъ сторониться, стучится, почти ломится въ двери... Онъ называетъ свою фамилію... Всѣ вздохнули свободнѣе. Въ пріемную онъ входитъ только съ толпою.
   = Видѣли ли вы при дворѣ людей, которые входятъ, едва кланяясь, ходятъ выдвигая плечи, подымая грудь, какъ женщины; они обращаются къ вамъ съ вопросомъ, не глядя на васъ; говорятъ, возвышая голосъ, показывая, что чувствуютъ себя выше присутствующихъ. Они останавливаются, ихъ окружаютъ; рѣчь принадлежитъ имъ, они первенствуютъ въ образованномъ ими кругѣ и остаются на этой смѣшной, неестественной высотѣ, пока не войдетъ человѣкъ знатный, чѣмъ сразу роняетъ ихъ и возвращаетъ къ нормальному состоянію, въ которомъ они менѣе гадки.
   = Нѣтъ при дворѣ ничего болѣе презираемаго, менѣе достойнаго, чѣмъ люди, неспособные ничѣмъ содѣйствовать нашей карьерѣ. Удивляюсь, какъ они смѣютъ тамъ показываться!
   = Вы много извлекли изъ дружбы человѣка, если, удостоившись великой милости, онъ еще остается съ вами знакомымъ.
   = Придворные изощряютъ свой умъ, свою ловкость, хитрость не для того, чтобы найти средство какъ бы помочь друзьямъ, къ нимъ прибѣгающимъ, а единственно съ цѣлью изыскать годныя основанія, удобные предлоги "невозможности" оказать нужную помощь. Найдя то, что они называютъ "невозможностью", они признаютъ себя удовлетворившими долгу дружбы или благодарности.
   = При дворѣ никто не берется сказать за васъ первое слово, но всѣ предлагаютъ поддержать его, разъ оно будетъ сказано другимъ. Дѣлается это потому, что, судя по себѣ, каждый надѣется, что на первое слово не рѣшится никто, а слѣдовательно и поддерживать не придется. Это извѣстный -- мягкій и вѣжливый -- способъ отказать нуждающемуся въ своемъ вліяніи, содѣйствіи и посредничествѣ.
   = Вы -- по дѣлу правому и важному -- находитесь въ зависимости отъ соглашенія двухъ лицъ. Первое изъ нихъ вполнѣ готово помочь вамъ, лишь бы такой-то изъявилъ свое согласіе; "такой-то" согласіе изъявляетъ, и только желалъ бы удостовѣриться во взглядахъ перваго... Между тѣмъ проходятъ мѣсяцы, годы,-- дѣло впередъ ни шагу!
   -- Ума не приложу!-- восклицаете вы.-- Вѣдь, кажется, имъ стоитъ только повидаться и переговорить.
   А-мнѣ дѣло ясно; я понялъ все: они переговорили.
   = Лицамъ высокопоставленнымъ такъ легко отдѣлываться словами; положеніе ихъ настолько освобождаетъ ихъ отъ вѣрности даннымъ обѣщаніямъ, что если они не расточаютъ своихъ обѣщаній съ еще большею щедростью, это представляется мнѣ скромностью съ ихъ стороны.
   = Есть высокопоставленныя лица, которымъ совѣстно было бы оставаться начальствующими, познай они только своихъ подчиненныхъ и самихъ себя.
   = Принять участіе въ подозрительномъ дѣлѣ опасно, но опасность эта особенно велика при сообщникѣ изъ знати: онъ увернется и предоставитъ вамъ расплачиваться вдвое -- и за него, и за себя.
   = О лицахъ высокопоставленныхъ слѣдуетъ молчать: хорошіе отзывы о нихъ рѣдко чужды лести; говорить о нихъ дурно, пока они живы -- опасно, а по смерти ихъ -- подло".
   А вотъ и нѣсколько замѣтокъ "о городскихъ нравахъ":
   = "Парижане безъ предварительныхъ переговоровъ, какъ бы назначаютъ себѣ свиданіе на Cours или въ Tuilleries, и являются на него съ чрезвычайною точностью поглядѣть другъ на друга, и даль одинъ о другомъ неодобрительный отзывъ.
   Безъ этого общества, котораго не любишь, надъ которымъ смѣешься, обойтись нельзя.
   На гульбищѣ все подвергается осмотру: кареты, лошади, ливрея, гербы;-- ничто не ускользаетъ отъ главъ, во все вглядываются съ любопытствомъ, съ лукавствомъ, и затѣмъ людей уважаютъ или презираютъ, смотря по большему или меньшему богатству экипажей.
   =" Въ городѣ есть крупные, и мелкіе чиновники. Первые вымѣщаютъ на вторыхъ презрѣніе, которое сами испытываютъ при дворѣ, и униженія, которымъ тамъ подвергаются. Опредѣлить -- гдѣ раздѣляющая ихъ грань; гдѣ кончаются крупные, гдѣ начинаются мелкіе -- не легко. Есть даже значительный кругъ лицъ, не признающихъ себя принадлежащими ко второму разряду, но которыхъ въ первый не пускаютъ. Они, однако, не сдаются; напротивъ, стараются сравняться съ сановниками, напуская на себя важность, увеличивая свои расходы. Ихъ притязаніямъ уступаютъ не легко, какъ они ни доказываютъ, что благородство занятій, независимость положенія, личное достоинство ставятъ человѣка по крайней мѣрѣ наравнѣ съ сыномъ банкира, купившаго себѣ высшее положеніе.
   =" Есть не мало молодыхъ чиновниковъ, благодаря хорошему состоянію и общимъ удовольствіямъ связавшихся съ придворными щеголями ("petitmaîtrea"), и заимствующихъ у двора что только у него есть худшаго: тщеславіе, изнѣженность, невоздержаніе, развратъ... И они становятся наконецъ, согласно собственному желанію, вѣрными копіями крайне-жалкихъ образцовъ.
   = Если финансисту не везетъ, знать кричитъ о немъ: "разночинецъ, дрянь, увалень!" Если дѣла его успѣшны -- тѣ же представители знати сватаются къ его дочери.
   = Городъ раздѣленъ на нѣсколько "обществъ", подобныхъ отдѣльнымъ республикамъ съ собственными законами, привычками, со своимъ языкомъ и своими остротами. Пока кружокъ существуетъ, по мнѣнію членовъ его только то и говорится, и творится ладно, что сказано и сдѣлано своими; все приходящее извнѣ кружку не по вкусу; дѣло доходить до презрѣнія къ людямъ, непосвященнымъ въ его тайны. Человѣкъ высшаго ума, случайно занесенный въ такой кружокъ, чуждъ ему на столько, что чувствуетъ себя будто на дальней сторонѣ, гдѣ ему незнакомы ни дороги, ни языкъ, ни нравы, ни обычаи. Передъ нимъ болтаютъ, жужжатъ, шепчутся, разражаются хохотомъ, и затѣмъ умолкаютъ... Онъ теряется, не умѣетъ слова вымолвить, ему даже слушать нечего. Въ кружкѣ непремѣнно преобладающее значеніе получаетъ, становятся героемъ, плохой шутникъ, принявшій на себя роль общаго потѣшника, возбуждающій смѣхъ прежде чѣмъ откроетъ ротъ. Если въ кружокъ войдетъ женщина, не посвященная въ его удовольствія, веселой компанія странно, почему она не смѣется остротамъ, ей непонятнымъ, нечувствительна къ вздору, который и членамъ кружка ясенъ только потому, что они сами его сочинили. За это непониманіе ей не прощаютъ ни ея голоса, ни ея молчанія, ни ея роста, ни ея лица, ни ея туалета, ни того, какъ она вошла или вышла... Впрочемъ, одинъ кружокъ рѣдко существуетъ два года сряду... и когда онъ расходится, о падшей республикѣ говорятъ не болѣе, чѣмъ о прошлогоднихъ мухахъ.
   Особенный интересъ представляютъ, достойныя Буа-Гильбера и Вобана, страницы, посвященныя, въ разныхъ главахъ положенію крестьянства и отношенію къ сельскому населенію знати и горожанъ въ концѣ XVII, въ началѣ XVIII вѣка:
   = Встрѣчаются по деревнямъ дикіе звѣри -- самцы и самки -- грязные, мертвенно блѣдные, загорѣлые, пригнутые къ землѣ, которую они роютъ и ворочаютъ съ непреоборимой настойчивостью. У нихъ будто членораздѣльная рѣчь и, поднявъ голову отъ работы, они являютъ какъ бы образъ человѣческій... И это дѣйствительно люди! На ночь они уходятъ въ землянки, гдѣ питаются чернымъ хлѣбомъ, водою, кореньями. Они избавляютъ другихъ людей отъ труда пахать, сѣять, жать для пропитанія, и заслуживали бы, конечно, не терпѣть недостатка въ хлѣбѣ, ими посѣянномъ.
   = Сравнивая два разряда людей, занимающихъ совершенно противоположныя положенія: знать и народъ, вижу, что послѣдній довольствуется необходимымъ, первые же недовольны и чувствуютъ себя бѣдными даже при избыткѣ. Человѣкъ изъ народа безсиленъ совершить зло; знатный не стремятся къ добру, но способенъ причинить большія страданія. Одинъ развивается и работаетъ на полезномъ, другой на явленіяхъ вредоносныхъ; тамъ Въ грубости и прямотѣ сказывается здравый смыслъ, здѣсь, подъ личиною вѣжливости, кроется ядъ разъѣдающаго разврата; у народа умъ не развить, у знати души нѣтъ; народъ по существу добръ, хотя внѣшностью и не взялъ, у знатнаго только и есть, что внѣшность безъ внутренняго содержанія. Если выбирать одно изъ этихъ положеній, -- скажу безъ колебаній: хочу принадлежать къ народу!
   = Горожане воспитываются въ грубомъ равнодушіи къ сельскому быту... они сыты, одѣты, и больше имъ ни до чего дѣла нѣтъ... Нѣтъ ничтожнаго подъячаго, который бы, сидя въ своей темной, закоптѣлой конторѣ, погружаясь въ самую грязную кляузу, не считалъ себя выше пахаря, наслаждающагося видомъ свода небеснаго, обрабатывающаго землю, сѣящаго и собирающаго богатыя жатвы; и если какъ-либо услышитъ разсказы о первыхъ людяхъ, о патріархахъ, о земледѣльческомъ бытѣ, онъ удивляется, какъ возможно было жить въ такія времена, когда не существовало присутственныхъ мѣстъ, коммиссій, президентовъ, прокуроровъ; не понимаетъ, какъ обходились безъ полиціи, безъ суда, безъ кабака...
   Приведенныя выписки, надѣюсь, дадутъ читателю нѣкоторое понятіе о вравоописательныхъ замѣткахъ Ла-Брюйера. Привести образчики его характеристикъ въ собственномъ смыслѣ труднѣе, ввиду объема ихъ. Приходится ограничиться небольшими примѣрами, выбранными изъ характеристикъ болѣе краткихъ:
   "Мениппъ -- птица, убранная чужими перьями. Онъ не говоритъ, не чувствуетъ, онъ только повторяетъ чужія рѣчи, выражаетъ чужія чувства, и такъ привыкъ обходиться чужимъ умомъ, что самъ первый поддается обману; что -- передавая, какъ эхо, сказанное человѣкомъ, съ которымъ сейчасъ разстался -- полагаетъ, будто заявляемъ о собственномъ вкусѣ, поясняетъ собственную мысль. Онъ свѣтятъ съ четверть часа, а затѣмъ тускнѣетъ, гаснетъ, теряетъ блескъ, пріобрѣтенный скудною памятью, и обнаруживаетъ свою игру. Ему одному не ясно, на сколько онъ далекъ отъ всего возвышеннаго, доблестнаго. Лишенный способности знать, на сколько можетъ быть силенъ умъ человѣческій, онъ наивно полагаетъ, что доля ума, доставшаяся на его долю, есть высшая мѣра ума, доступная смертнымъ, а потому и держится какъ существо, которому въ этомъ отношеніи ничего желать не остается и никому завидовать не приходится. Онъ часто бесѣдуетъ самъ съ собою, и не скрываетъ этого. На виду у проходящихъ онъ всегда какъ бы принимаетъ какое-то рѣшеніе или признаетъ что-то не подлежащимъ возраженію; между тѣмъ, стоить только поклониться ему, чтобы поставить его въ затрудненіе: отвѣтить ли на вашъ поклонъ? Вы успѣете уйти далеко, прежде чѣмъ онъ обсудитъ это дѣло. Страхъ передъ людской молвою дѣлаетъ его честнымъ человѣкомъ, но вмѣстѣ ставитъ выше собственной особы, позволяетъ ему видѣть въ себѣ что-то, чѣмъ онъ никогда не былъ. Глядя на него, соображаешь, что онъ занятъ исключительно собою и притомъ увѣренъ, что все идетъ къ нему, что нарядъ его ему къ лицу, что всѣ глядятъ на него и наглядѣться не могутъ".
   Вотъ какъ очерченъ разжирѣвшій, обрюзглый, самодовольный богачъ-буржуа:
   "У Гитона лицо полное, свѣжаго цвѣта, щеки отдулись, взглядъ прямой, увѣренный, плечи широкія, брюшко приподнято, походка твердая, рѣшительная. Онъ говоритъ съ самодовольствомъ, заставляетъ собесѣдника повторять сказанное, и слушаетъ его неохотно; развертываетъ огромный платокъ я сморкается во всеуслышаніе, плюетъ далеко и громко чихаетъ, спитъ днемъ, спитъ ночью, всегда крѣпко и храпитъ при людяхъ, не стѣсняясь. За столомъ, на прогулкѣ онъ занимаетъ болѣе мѣста, чѣмъ другіе; гуляя съ равными себѣ, идетъ по серединѣ; останавливается, за нимъ останавливаются и другіе, онъ идетъ дальше, идутъ и другіе -- всѣ приноравливаются къ нему; онъ перебиваетъ говорящихъ, его же не прерываютъ, какъ бы онъ долго ни говорилъ, съ нимъ соглашаются, его росказнямъ вѣрятъ. Когда онъ садится, онъ тонетъ въ креслѣ, закидываетъ ногу на ногу, сдвигаетъ брови, спускаетъ шляпу на глаза, чтобы никого ни видать, а потомъ снова открываетъ лобъ, съ видомъ гордымъ и наглымъ. Онъ шутливъ, громко хохочетъ, нетерпѣливъ, заносчивъ, вспыльчивъ, невоздержанъ, а къ вопросамъ дня относится политично и таинственно; считаетъ себя даровитымъ и умнымъ." Онъ -- богатъ"!
   Противуположными штрихами рядомъ вчерченъ бѣднякъ Федонъ.
   А вотъ, въ заключеніе, и нѣсколько замѣтокъ Ла-Брюйера по житейской мудрости и морали:
   = Насъ обыкновенно живо интересуютъ явленія рѣдкія; отчего же мы такъ мало интересуемся добродѣтелью?
   = Конфискація земель, наложеніе ареста на движимость, тюрьмы, казни -- все это, быть можетъ, и нужно; но, оставляя въ сторонѣ юстицію, законы, необходимость -- я не могу свыкнуться съ звѣрствомъ, которое люди проявляютъ въ обращеніи съ людьми!
   = На площадяхъ и улицахъ большихъ городовъ только и слышишь слова вродѣ: "дѣло", "арестъ", "допросъ", "вексель", "процессъ"... Или въ мірѣ нѣтъ чувства справедливости? Или онъ полонъ людьми, хладнокровно требующими того, что имъ не принадлежитъ, да людьми, отказывающимися отъ своихъ долговъ?.. Для того, чтобы напомнить человѣку о данномъ словѣ, чтобы убѣдить его въ томъ, что оно было дано -- нужны документы?.. Какъ это постыдно для человѣчества!
   = Устраните страсти, корысть, неправду -- и какое благополучіе водворится въ большихъ городахъ! Дѣйствительныя нужды жизни не требуютъ и трети расточаемыхъ нами заботъ.
   = Въ виду нѣкоторыхъ бѣдствій человѣческихъ, становится почти стыдно пользоваться счастьемъ.
   = Охота, легкость, съ которою мы осмѣиваемъ, осуждаемъ, презираемъ, а рядомъ гнѣвъ, овладѣвающій нами, когда смѣхъ, осужденіе, презрѣніе касаются насъ -- прямо чудовищны.
   = Здоровье, богатство, лишая человѣка опыта скорби, дѣлаютъ его жесткимъ по отношенію къ ближнему; наиболѣе сострадательны люди, уже отягченные собственнымъ страданіемъ.
   = Для человѣка существуетъ только одно дѣйствительное несчастіе -- сознавать себя виновнымъ, быть недовольнымъ собою.
   -- Есть люди, которые проводятъ жизнь, защищаясь отъ однихъ, вредя другимъ, и умирающіе въ старости, причинивъ людямъ столько жезла, сколько они натерпѣлись его сами.
   = Опытъ подтверждаетъ, что слабость, снисхожденіе къ себѣ и жестокость по отношенію къ другимъ -- проявленія того же порока.
   = Страсти обманчивы и всячески скрываются передъ людьми, мы ихъ скрываемъ даже отъ самихъ себя. Нѣтъ порока, который бы не имѣлъ обманчиваго сходства съ какой-либо добродѣтелью и не пользовался этимъ сходствомъ.
   = Насмѣшка нерѣдко есть только проявленіе умственной нищеты.
   = Умѣніе вести бесѣду обнаруживается гораздо менѣе проявленіемъ собственнаго jota, чѣмъ успѣшнымъ стараніемъ вызвать сознаніе ума въ собесѣдникахъ: каждый, кто выходитъ отъ васъ довольный собою и своимъ умомъ, вполнѣ доволенъ и вами.
   -- Жизнь коротка и скучна, вся проходитъ въ желаніяхъ, стремленіяхъ; покой и радости откладываются на будущее, до возраста, въ которомъ не остается лучшихъ благъ жизни -- молодости и здоровья. Приходитъ и этотъ возрастъ, и застаетъ насъ все еще надѣющимися и алчущими; затѣмъ насъ одолѣваютъ болѣзни, а на ними смерть... А если бы, вмѣсто смерти, наступило выздоровленіе, мы бы опять принялись желать и надѣяться.
   -- Человѣкъ, полагающій, что онъ не рожденъ для счастья, могъ бы еще быть счастливъ счастьемъ родныхъ и ближнихъ, но зависть лишаетъ его и этого блага.
   Приведенныя выписки, очевидно, далеко не исчерпываютъ содержанія книги Ла-Брюйера, но, полагаю достаточны, чтобы дать понятіе объ ея складѣ и характерѣ.
   Значеніе Ла-Брюйера, какъ живописца нравовъ данной эпохи, ясно уже изъ тревоги, вызвавшій его книгою при самомъ ея появленіи. Благодаря ему, и дворъ, и городъ, и церковь, и сельская жизнь послѣднихъ лѣтъ правленія Лудовика XIV оживаютъ передъ нами во всей своей то страшной, то забавной пестротѣ... "Будто стоишь въ большой версальской галлереѣ и видишь передъ собой движеніе толпы, озабоченной пустяками: всѣхъ этихъ герцоговъ, маркизовъ, финансистовъ, буржуа во дворянствѣ, педантовъ, придворныхъ прелатовъ"... А вотъ и городъ съ его разжирѣвшей буржуазіей, бѣгающей за нехотя поддающейся силѣ ея денегъ, но презирающей ее знатью, съ его чиновничествомъ, съ его мелкими страстишками, низненными стремленіями... вотъ и подавленная деревня... Все живо, все во-очію копошится передъ нами.
   Ла-Брюйера, какъ изобразителя людскихъ слабостей, не даромъ сопоставляютъ съ Мольеромъ... "Слогъ Ла-Брюйера не могъ бы пріобрѣсти отличающей его меткости, прямоты, смѣлости,-- говоритъ одинъ изъ его критиковъ (Шальмель-Лакуръ),-- если бы авторъ не писалъ съ натуры. Никто не обладаетъ перомъ болѣе живымъ; единственные же писатели, которые могутъ равняться съ нимъ по умѣнью облекать свои образы въ плоть и кровь, Сенъ-Симонъ и г-жа де-Севилье, также какъ и онъ -- писали не по книжнымъ, не по усвоеннымъ образцамъ, а прямо съ живого человѣка".
   Что же касается воззрѣній, морали Ла-Брюйера, онъ не реформаторъ, тѣмъ менѣе революціонеръ или утопистъ, но, пристально вглядываясь въ окружающія явленія, всегда умѣетъ отдѣлить плевелы отъ пшеницы, различить золото отъ мишуры, искренность отъ лицемѣрія, личное достоинство отъ положенія лица,-- и умѣніе свое передаетъ читателю. Скромный въ жизни и потребностяхъ, обладая извѣстнымъ достоинствомъ, онъ заставляетъ самое "потомство боговъ" (fils des dieux) {Такъ Ла-Брюйеръ въ насмѣшку называетъ знать своего времени } относиться къ себѣ съ уваженіемъ, но тѣмъ не менѣе чувствуетъ себя неловко отъ, господства, этого "потомства", въ глубинѣ души возмущается его заносчивой гордостью въ одну сторону и раболѣпіемъ въ другую, возмущается и вообще всѣмъ станомъ "праздно-ликующихъ". Въ немъ слышится тревога слѣдующаго, наступающаго вѣка, хотя, стараясь разъяснить себѣ всякое движеніе души человѣческой, онъ тѣмъ самымъ смягчаетъ свое настроеніе.
   "Въ своихъ летучихъ замѣткахъ" -- пишетъ Тэнъ -- "Ла-Брюйеръ указываетъ на смѣшныя стороны моды, на низость порока, ошибочность того или другого воззрѣнія, на суету господствующихъ стремленій. Но эти разрозненныя мысли не сведены къ объединяющей идеѣ. Ла-Брюйеръ пролагаетъ тысячи тропинокъ, не выходя на широкую дорогу. У него найдутся совѣты для каждаго возраста, для всякаго положенія, для всякой страсти, но не найдется руководящей нити для человѣчества... Его талантъ заключается преимущественно въ умѣніи привлечь вниманіе. Онъ не даетъ ничего новаго, но неизгладимо отмѣчаетъ все, до чего ни коснется. Истины, имъ высказываемыя, довольно обыденны, но сказаны такъ, что не забываются. Онъ какъ бы останавливаетъ прохожихъ на улицѣ, схватываетъ ихъ, и заставляетъ, прервавъ на время и дѣла, и развлеченія, взглянуть подъ ноги, приснотрѣться къ тому, чего они не видали или не хотѣли видѣть, и не пускаетъ, пока не запечатлѣетъ указанное въ ихъ памяти".
   Соотвѣтствуетъ такой задачѣ и манера письма:
   Чтобы достигнуть цѣли, Ла-Брюйеръ пользуется стилистическими пріемами самыми разнообразными. Никто не даетъ своимъ замѣткамъ обработки такой умѣлой, настолько соотвѣтствующей цѣли: то вводятся воображаемыя лица и бесѣдуютъ, превращая поученіе въ сцену; то за автора говоритъ древній мудрецъ -- Гераклитъ, Демокритъ, поражая своеобразностью рѣчи; то авторъ обращается къ читателю, ведетъ съ нимъ какъ бы интимную бесѣду; то онъ возбуждаетъ любопытство загадкой; приковываетъ вниманіе умышленной наивностью; то говоритъ съ неподдѣльной ироніей; то подчеркиваетъ, сгущаетъ краски, "и изъ подъ пера его вырисовывается фигура, настолько выразительная, что отъ нея не оторвешься".
   Сентъ-Бёвъ отмѣчаетъ еще у Ла-Брюйера совсѣмъ незнакомое писателямъ XVII вѣка сближеніе съ природой, улавливаетъ у него мотивы, развитіе которыхъ составило позже одну изъ самыхъ симпатичныхъ сторонъ сочиненій Руссо и Бернардена де Сенъ-Пьера; напримѣръ:
   = "Инымъ мѣстностямъ мы дивимся, другія насъ трогаютъ; и жить хотѣлось бы въ послѣднихъ,
   = Умъ, расположеніе духа, страсти, вкусы, чувства -- все въ насъ, мнѣ кажется, подпадаетъ зависимости отъ окружающей природы.
   Нельзя, наконецъ, не обратить вниманія на прелесть языка, слога Ла-Брюйера, которой единодушно отдавали справедливость критики какъ XVIII, такъ и XIX вѣка самыхъ разнообразныхъ школъ и оттѣнковъ (Вольтеръ, Шатобріанъ, Ла-Гарпъ, Сентъ-Бёвъ, Тэнъ и проч.); но объ этой сторонѣ его книги, къ сожалѣнію, не можетъ составить себѣ и приблизительнаго понятія читатель, незнакомый съ французскимъ языкомъ. Изданный журналомъ "Пантеонъ литературы" русскій переводъ ея не только неуклюжъ до-нельзя, но еще мѣстами совершенно искажаетъ смыслъ подлинника.
   Скажемъ въ заключеніе: Если Ла-Брюйера и нельзя отнести къ великимъ писателямъ, книга его тѣмъ не менѣе принадлежитъ къ числу тѣхъ, знакомство съ которыми пріятно и полезно, какъ бесѣда съ человѣкомъ честнымъ, остроумнымъ, сердечнымъ. Она не потрясаетъ глубоко, тѣмъ не менѣе заставляетъ остановиться на правдивомъ образѣ, на явленіи, вопросѣ жизни, задуматься, улыбнуться, вздохнуть, встрепенуться, присмотрѣться къ людямъ, заглянуть въ себя... Читать ее сплошь нельзя, какъ нельзя сплошь читать объемистый сборникъ стихотвореній, принадлежащихъ хотя бы лучшимъ поэтамъ: она требуетъ бодраго вниманія, непритупленной впечатлительности, отзывчивости. Если намъ и легко умомъ слѣдить за цѣпью событій, за логическою послѣдовательностью мыслей въ разсужденіи, то слѣдить душою за капризно-смѣняющимися мотивами отдѣльныхъ пѣсенъ, думъ, впечатлѣній, желаній; мѣнять настроеніе за настроеніемъ -- крайне утомительно. Умѣренное же, не подавляющее воспріимчивости, чтеніе стихотвореній, блещущихъ образами, искренностью, отдѣлкой, или замѣтокъ, полныхъ жизни, наблюдательности, мысли, чуткаго сердца -- доставляетъ минуты глубоко-содержательныя и отрадныя. Книги такого рода долго въ рукахъ не продержишь, зато къ бесѣдѣ съ нею, полной задушевности, охотно возвращаешься, и при второмъ, третьемъ чтеніи ее цѣнишь болѣе, чѣмъ при первомъ знакомствѣ; ее любишь, какъ испытаннаго друга.

А. Слѣпцовъ.

   

"Міръ Божій", No 11, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru