Скиталец
Месть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Скиталец (С.Г. Петров).

Месть

І.

   Экзамены в фельдшерско-акушерской школе затянулись до поздней ночи; это была провинциальная земская школа, обслуживавшая несколько губерний. Девушек, желающих учиться, всегда приезжало много, тем более, что прием был в два года раз: школа была смешанная: один год принимали мужчин, а на другой -- женщин. Фельдшера были -- сплошь отбросы других учебных заведений, а курсистки -- наоборот -- большей частью интеллигентные девушки, окончившие гимназию. Были и с "домашней подготовкой", так как программа экзаменов была устарелая, легкая.
   В то время, как в зале происходили экзамены, в длинном полутемном коридоре школы родственники и близкие экзаменующихся ожидали решения их судьбы.
   Время от времени высокие двойные двери слегка приотворялись и в них выскакивало несколько девушек с раскрасневшимися, взволнованными лицами: их окружали ожидавшие в коридоре темные фигуры, торопливо копошились около вешалки, одевались и группами исчезали за выходной дверью, около которой стоял школьный сторож. Мало-помалу толпа ожидавших таяла. Наконец остался только один молодой человек, худой и высокий, в пальто и шапке нетерпеливо прохаживавшийся по коридору.
   Тогда из таинственной залы, где происходил экзамен, вышел внушительного вида старик большого роста, с длинной седой бородой, в сюртуке. Проходя мимо молодого человека, он строго посмотрел на него сквозь очки в толстой серебряной оправе и вдруг, нахмурясь, остановился.
   -- Почему в шапке? -- брезгливо спросил он, показывая пальцем на шапку посетителя: -- снять!..
   Молодому человеку, по-видимому, не понравился повелительный тон старика.
   -- Кажется, здесь нет икон? -- отвечал он тихо, но неожиданно-звучным басом, гулко прокатившимся по коридору; он окинул взглядом стены, как бы ища иконы, и не снимал шапки.
   Голос безусого юноши, в свою очередь, показался грубым и не понравился старику.
   -- Да! -- резко повышая тон, почти крикнул старик: -- но здесь ходят начальствующие лица!..
   -- Где же они? -- с явной иронией прогудел юноша.
   -- Я -- начальник этого учреждения! -- взбешенный дерзостью мальчишки, закричал старик, наступая на него: -- прошу здесь в шапке не стоять!..
   Молодой человек улыбнулся и снял шапку.
   -- Извините! -- сказал он с подчеркнутой вежливостью: -- ведь, я не знал, кто вы!..
   -- Я -- доктор Догадкин! -- продолжал раздраженный начальник: -- а вы по какому праву здесь?
   -- Моя сестра экзаменуется! -- глубоким, замечательно-звучным голосом с достоинством отвечал молодой человек.
   -- Как фамилия? -- брезгливо и отрывисто, начальническим тоном спросил Догадкин.
   -- Сергеева.
   Доктор круто повернулся и раздраженно зашагал по коридору. Сергеев насмешливо посмотрел ему вслед, пожал плечами и, опять надев шапку, зашагал по коридору.
   Школьному сторожу, единственному свидетелю этой сцены, все время стоявшему на вытяжку у дверей, только теперь стало заметно, что молодой человек страшно взволнован: и без того бледное лицо его с чуть-чуть вылезшими на свет Божий черными усиками побелело, как мел, глаза сверкали, руки дрожали и бессознательно сжимались в кулаки, пока он неровною походкою отмеривал по коридору своими длинными ногами большие шаги. Это был совсем еще молодой парень, лет 20, и, судя по костюму, -- бедный: наверное, какой-нибудь писец или что-нибудь вроде того. Сторож недоброжелательно посматривал на него: "Молоко на губах не обсохло, а туда же... фанаберия! У Догадкина-то два каменных дома, и деньги имеет, известный врач и дилехтор, а ты-то что?.. Мелкопитающий! Небось, выгнали откуда-нибудь!"...
   Приблизительно такие мысли выражало сторожево усатое лицо, когда оно поворачивалось к шагающему молодому человеку, не снявшему заблаговременно шапки перед начальством.
   Прошло еще с полчаса, когда, наконец, двери зала широко отворились.
   В коридор вышло несколько девиц и направились к вешалке: одна из них -- краснощекая, с простым деревенским лицом -- подбежала к Сергееву.
   -- Сдала! -- сказала она радостно: -- пойдем!
   Брат подал ей бедную драповую кофточку и пуховый платок.
   -- Ну, слава Богу, Саша! -- прогудел он, помогая одеваться девушке.
   Они быстро прошли мимо сторожа и стали спускаться по каменной лестнице вместе с другими.
   -- A y меня тут в коридоре неприятность вышла с Догадкиным!
   -- Неужели? -- обеспокоилась Саша: -- из-за чего же?
   -- Да из-за пустяков: из-за шапки: шапку не снял перед ним!..
   -- Дурак ты! -- энергично вырвалось у сестры: -- отчего же ты не снял?
   Брат не ответил.
   Они вышли на улицу, где давно уже была темная, холодноватая осенняя ночь и долго шли по кривым закоулкам окраины провинциального города к своей квартире.
   Сестра всю дорогу рассказывала о том, как происходил экзамен и о чем ее спрашивали, не замечая, что ее резкое ругательство огорчило брата. А он, расстроенный столкновением с Догадкиным и не встретивший сочувствия у сестры, шел замкнутый, с грустными мыслями.
   Сестренку свою он любил нежно и самоотверженно: он сам ее выписал из деревни, от отца, обремененного громадной семьей, когда узнал, что Сашу собираются выдать замуж за сапожника: он сам готовил и "развивал" ее, решившись отложить в сторону затаенные мечты о собственном будущем, пока она не кончит курса.
   Там, в деревне, мучится и бьется, как рыба об лед, бедняга-отец, дьячок, заедаемый шестерыми малолетними. Вся надежда была на старшего, на него, Ваню Сергеева, но его исключили из семинарии за принадлежность к "кружку саморазвития", и пришлось "пока" поступить в писцы на 20 р. жалованья. Скучная служба не нравилась: тот "кружок", к которому когда-то принадлежал Ваня, рассеялся: почти все перебрались кто в Петербург, кто в Москву, многие подготовились в университет, пристроились в столице к литературе, некоторые поступили на сцену. Сначала все переписывались с ним и звали его за собой, к новой, интересной жизни, но когда узнали, что он решился жить "для семьи", надолго остается в ненавистном для них городе, похерил прежние мечты и стал "скрибой", -- то все махнули на него рукой.
   И Ваня остался один.
   Но еще маячила отдаленная надежда когда-нибудь вырваться отсюда, бросить противную службу, к которой он чувствовал себя неспособным, и явиться в Москву, к товарищам -- искать своего счастья в жизни.
   Главная свои надежды он возлагал на голос -- наследственный дар, скопленный и переданный ему поколениями его певучих предков -- служителей алтаря.
   У Вани рано открылся голос -- красивый бас хорошего качества, которым он выделялся еще в семинарии. Он пел с детства, порядочно знал ноты, был музыкален и даже мог дирижировать хором. Музыку и пение он любил страстно и мечтал о карьере певца. Чтобы подучиться пению -- он поступил в хоровое общество, где на него сразу обратил внимание заведовавший им учитель пения -- бывший оперный певец, который приблизил Ваню к себе и стал бесплатно давать ему уроки. Теперь Сергеев считался у него лучшим учеником, усердно занимался пением, а к службе относился скрепя сердце.
   Сестра не понимала ни его переживаний, ни его мечтаний, ни того, почему он не снял шапки: это была неразвитая, только что приехавшая из деревни, девушка, почти ребенок. С жестокостью ребенка и женщины, она не задумывалась над молчаливым самопожертвованием, с которым брат изменил ее судьбу. И это печалило одинокого юношу: "хоть бы понимала, тогда бы легче было!". Но, наконец, пока они шли квартал за кварталом, -- острое чувство улеглось, Ваня мысленно извинил сестру, и в душе осталось только нежное элегическое настроение: хотелось, придя домой, в их теплую уютную комнатку, где они жили вдвоем, засветить лампу с зеленым абажуром, взять гитару и запеть бодрый вызов жизни, -- гимн силе молодости, которой принадлежит волшебный, сказочный мир -- будущее!..
   Они остановились у калитки маленького деревянного домика и, пока сестра стучала, брат встал в оперную позу и тихонько запел стройным, сочным голосом, все еще продолжая свои мысли:
  
   Тебя я, вольный сын эфира,
   Возьму в надзвездные края,
   И будешь ты царицей ми-и-ра!..
  
   Кругом тотчас же залаяли собаки, на углу раздался свисток полицейского, сестра весело расхохоталась.
   -- Экий черт! -- смеясь, вскричала она и принялась тузить брата по спине.
   В сущности, она, ведь, была славненькая эта сестренка, такая миленькая, хохотушка и глупышка, несмысль!..
  

II.

   Еще задолго до Рождества в фельдшерской школе по вечерам начались хоровые спевки для традиционного вечера "в пользу недостаточных учеников и учениц школы", который ежегодно устраивала на Святках мадам Позерн, популярная дама из местного "бомонда".
   Вечер этот, с участием известных "имен" из общества, должен был состояться в Благородном Собрании.
   Саша быстро втянулась в жизнь курсисток, обзавелась подругами и, бегая на лекции, участвовала также в женском хоре.
   От нее брату было известно, что хоры идут отчаянно-плохо, в особенности безнадежна басовая партия, состоявшая из фельдшерских учеников: все -- безголосые и никто нот не знает. Когда проведали, что у Сергеевой брат -- певец из хорового общества, -- стали просить ее передать брату -- не примет ли он участие в хоре? Но Сергеев наотрез отказался, ссылаясь, что Догадкин к нему враждебно относится.
   Тогда пришла к нему депутация из нескольких хорошеньких курсисток, пустивших в дело все свои улыбки, чтобы склонить несговорчивого певца. Наконец, Сергеев согласился прийти вечером в школу на спевку.
   Большой актовый зал школы, освещенный люстрой, наполнял смешанный хор, а за роялью, поставленной посреди зала, сидел какой-то старичок, аккомпанируя хору, но хор разъезжался и путался, сбиваясь с такта, басов же и совсем не было слышно.
   Сергеев сразу увидал, что старичок этот, известный в городе пианист, взялся не за свое дело: никакой хор не сможет петь без дирижера, кроме того нужен был хоть один хороший и опытный бас, который мог бы вести за собой басовую партию.
   При входе Сергеева лица всех с любопытством и надеждой повернулись к нему, хор окончательно спутался и встал. Старичок поднял голову из-за рояли.
   -- Ну, вот, наконец-то, привели зверя! -- радостно прогудел кто-то из басов.
   В это время из противоположных дверей вошел в зал Догадкин -- большой, бородатый, в сюртуке, с брезгливой миной на измятом, нездоровом лице. Увидя Сергеева, он впился в него глазами и среди внезапно наступившей тишины направился прямо к нему.
   -- Вы зачем здесь? -- грубо и отрывисто спросил он.
   -- Меня позвали... -- начал было Сергеев.
   -- Никто вас не звал и сию же минуту вон отсюда! -- крикнул он, задыхаясь и бледнея.
   Молодой человек тоже побледнел, пожал плечами и повернулся к выходу.
   Злой старик следовал за ним по пятам, как бы выталкивая нахала, с самым оскорбительным видом показывая всем, как он выгоняет "этого человека".
   Сергеев вернулся домой гораздо более удивленным, чем оскорбленным: ему казалось невероятным -- как такая мелочная мстительность может быть у человека старого, почтенного, образованного... Или это просто чудачество? За кого принимает его сумасбродный, взбалмошный и капризный старик? Сами же просили его помощи и тут же выгоняют! "Ну, черт с вами!" -- решил Сергеев и на этом успокоился.
   Репетиции хора продолжались с прежней безнадежностью, и вот, когда уже накануне вечера была днем назначена генеральная репетиция в Благородном Собрании, -- к Сергееву в канцелярию, где он занимался, приехала мадам Позерн.
   Сергеева вызвали в приемную и он увидел там величавого вида высокую старую барыню во всем черном. Она кивнула ему головой, приветливо улыбаясь и подавая ему холеную руку. Сергеев, как все в городе, знал ее: уже много лет, как она устраивала благотворительные вечера.
   -- А я к вам с великой просьбой! -- начала она простым и подкупающим тоном: -- была сейчас у учителя пения в хоровом обществе: решили мы просить его, чтобы он рекомендовал нам для хора кого-нибудь из своих учеников -- хорошего баса, и он указал на вас! Уж вы сделайте одолжение, голубчик, поезжайте сейчас же на репетицию в Собрание: ведь, сегодня генеральная, а без вас не обойтись!..
   Сергеев пожал плечами.
   -- Дело в том, что я при самом начале репетиций предлагал им свои услуги бесплатно, но Догадкин не допустил меня: теперь я соглашусь только за плату!
   -- Ах, Боже мой! -- всплеснула руками мадам Позерн: -- может ли быть об этом разговор? Конечно, вам заплатят!.. Я скажу, чтобы вам заплатили двадцать пять рублей!
   Сергеев улыбнулся.
   -- Хорошо! -- сказал он: -- я приеду.
   -- Спасибо вам, голубчик, поезжайте сейчас же, а уж я сама отпрошу вас у вашего начальства!..
   Мадам Позерн дружески, как равному, пожала руку бедного писца и походкой королевы поплыла из приемной.
   Одевшись, Сергеев пошел пешком в Собрание.
   Когда он вошел в обширный колонный зал Собрания -- то увидел, что многочисленные мужской и женский хоры блуждали по залу без дела, разбившись на кучки в ожидании чего-то: может быть, это был перерыв, а может, еще и не начинали. В одной кучке, в стороне он увидел сестру с подругами и, подойдя к ним, сказал сестре:
   -- А меня сейчас мадам Позерн пригласила сюда за двадцать пять рублей! Вот так штука, Саша! Ну, что тут у вас? Перерыв, что ли?
   Сестра ничего не успела ему ответить, как появился Догадкин, увидел Сергеева, нахмурился и решительными шагами подошел прямо к нему.
   -- Вы опять здесь? -- прошипел он, уставившись на Сергеева оловянными глазами: -- Это возмутительно! Что вы лезете? Что вам здесь нужно? Вон сию же минуту!
   -- Но позвольте! -- забормотал Сергеев, бледнея: -- меня мадам Позерн сама пригласила!..
   -- Врете! -- заорал, весь затрясшись, старик: -- вас никто не приглашал! Убирайтесь вон, или я вас...
   Старик тяжелой рукой толкнул Сергеева в грудь.
   Юноша пошатнулся. Чувство страшной обиды охватило его душу; в груди что-то зажглось, спазмы сжали горло. Ему захотелось броситься на своего преследователя и обеими руками задушить его... Огненные круги заходили перед глазами. Не задумываясь, вцепился бы он в горло врага, но мысль о сестре остановила его: "Нельзя! Нельзя защитить себя, не погубив ее: ведь, тогда она вылетит из школы!" Мысль эта сразу сдержала безумный порыв гнева.
   Сергеев овладел собой.
   -- Я сейчас же отправлюсь к мадам Позерн! -- дрожащим голосом сказал он, смотря в упор ненавидящими глазами на своего врага: -- я спрошу ее, зачем же она в таком случае меня приглашала?..
   Сергеев быстро пошел к лестнице, Догадкин шел за ним и без надобности толкал его, а вслед за ними толпился весь хор с бледными, удивленными лицами, с затаенным дыханием.
   Когда Сергеев спускался по лестнице, Догадкин преследовал его и там, подталкивая в спину: тогда Сергеев остановился и угрожающе, как затравленный зверь, повернул к нему искаженное злобой лицо. И так они стояли несколько мгновений неподвижно, готовые броситься друг на друга. Но опять мысль о сестре удержала Сергеева и, заметив испуг в глазах старика, он снова начал спускаться по широкой мраморной лестнице...

* * *

   Страшная, жгучая боль в груди росла и сжимала ее, как железными тисками, спазмы душили горло, когда Сергеев позвонился в богатый барский дом мадам Позерн.
   Горничная, открывшая ему дверь, с невольным испугом отшатнулась от него, но голос его звучал спокойно.
   -- Мадам Позерн дома?
   -- Дома!
   -- Скажите, что пришел Сергеев.
   Горничная ушла докладывать, оставив его у порога, в прихожей, где висело большое стенное зеркало. Сергеев случайно увидал там свое лицо: оно было серо-зеленое, с синими кругами под злыми, жестокими глазами, какими до этого они еще у него не бывали. Сергеев думал, что ласковая мадам Позерн сейчас же позовет его к себе и, припоминая только что пережитую безобразную сцену, готовился с волнением рассказать о поведении Догадкина. Но вошла горничная и попросила его в боковую комнату.
   -- Они сейчас выйдут к вам!..
   Сергеев остался один в небольшой комнате, служившей, вероятно, приемной для незначительных и малознакомых посетителей. Едва он присел на стул, как в отворенную дверь услышал звонок: опять вышла горничная и впустила в прихожую -- Догадкина.
   Он о чем-то тихо спрашивал.
   -- Дома, пожалуйте! -- отвечала горничная и провела его прямо в гостиную. Сергеев подошел к двери своей комнаты и сквозь плохо притворенную дверь гостиной увидел, что мадам Позерн немедленно вышла к Догадкину. "Вот оно что! -- желчно подумал он: -- меня заставила ждать, а к нему вышла к первому!".
   С этого момента у Сергеева зародилась, стала расти и потом всю жизнь оставалась с ним -- непримиримая, неугасимая и несправедливая ненависть ко всем людям высшего общества, ко всем богатым и сильным, которые стали казаться ему его естественными врагами, унизителями и оскорбителями всех, стоящих ниже их. И никогда уже потом не мог он примириться с ними. Минут через десять Догадкин ушел, сопровождаемый до порога горничной, а в маленькую комнату к Сергееву вошла мадам Позерн.
   Сергеев встретил ее мрачным взглядом исподлобья.
   -- Извините, голубчик, что заставила ждать! Вы видели -- Догадкин уже был у меня и я ему все объяснила: он, видите ли, не знал, что это вы и есть тот приглашенный мною певец, которого рекомендовал учитель пения: -- он никак этого не ожидал!.. Теперь недоразумение выяснилось, и я вас прошу опять вернуться на репетицию...
   -- Но, ведь, он оскорбил меня!..
   -- Ах, голубчик мой, да уж вы извините его: он человек старый, больной, раздражительный! Будьте снисходительны к старости, не заставляйте его извиняться перед вами лично: он через меня просил передать вам извинение...
   Сергеев молчал.
   "Как это у них просто!" -- разъедала ему душу жгучая, отравленная, горькая мысль: -- "Поговорили между собой -- и ладно, а что человека ни за что, ни про что оскорбляли, унижали и вытолкали на глазах у ничего не знающей толпы -- это пустяки!.. И вовсе он не извинялся, это вы врете!" -- подумал Сергеев.
   -- Я не пойду! -- упрямо сказал он, нахмурившись.
   -- Ну, пожалуйста, ну, я вас прошу! Извините его, идите! -- и, отчасти угадав его мысли, она добавила: -- Все увидят, что вы вернулись, что ваша взяла, а Догадкину будет стыдно!
   В самом деле: если не вернуться, то это значит остаться навсегда оплеванным, вытолканным и поди потом, восстановляй истину! Никто и не поверит! Сергеев мрачно помолчал и, нисколько не прояснившись, сказал:
   -- Хорошо, я пойду.
   -- Благодарю вас, дорогой мой, никогда я вам этого не забуду! -- рассыпалась в любезностях улыбающаяся мадам Позерн, провожая его до передней.
   Когда Сергеев снова явился в мраморный зал Благородного Собрания, ученики и курсистки, стоя на эстраде, пели хорошо известный ему хор из "Жизни за Царя". На вступлениях басы, как всегда, сбивались. Старичок аккомпанировал на рояли, не давая ни меры, ни вступлений. Хор спутался и умолк.
   Сергеев, подойдя к старичку, что-то тихо сказал ему.
   -- О! -- радостно вскричал пианист: -- конечно, конечно, пожалуйста! А разве это необходимо?
   -- Совершенно необходимо!
   -- Ну, так становитесь и дирижируйте, а я буду аккомпанировать!
   Он заиграл вступление. Сергеев встал на вышку, обвел весь хор неожиданно властным взглядом, поднял руки и вовремя подал выразительный знак басам: басы вступили верно и все сразу пошло хорошо, словно пришел и запел новый, опытный хор. Лица всех повеселели, но сам дирижер, подпевая и покрывая всех басов сочным, красивым голосом, смотрел строго, гипнотизируя певцов сумрачным взглядом, в котором еще горели гнев и раздражение.
  

III.

   Весной, на экзаменах, Догадкин "нарвал" Сашу Сергееву и по его настоянию ее исключили из школы. Это произвело на ее брата неожиданно-потрясающее впечатление: он не спал ночей, похудел, осунулся, стал заговариваться, и многие принимали его за пьяного или сумасшедшего. Он всем жаловался, что его мучит раскаяние, почему он не задушил "тогда" Догадкина, а позволил "ради сестры" так жестоко и неоднократно оскорблять себя: теперь это оказалось напрасным: ведь, все равно, сестру исключили! О, если бы он мог предвидеть, он бы не стал себя сдерживать, он бы защищался, дал бы своему обидчику публично пощечину, дрался бы с ним, стрелялся или судился -- все равно, но не дал бы себя в обиду, а теперь -- исчезло всякое оправдание его трусливого поведения, он -- битый, навсегда оскорбленный человек! Уже нельзя и не за что ему уважать себя, запятнанного унижением и публичным позором! Мало-помалу Ваня Сергеев действительно довел себя до ненормального состояния: ему стало казаться естественным и простым делом -- пойти и убить Догадкина: купить финский нож, да, именно нож: на револьвер денег нет, да и стрелять он не умеет, а просто пойти утром, когда он отправляется в больницу, стать у крыльца -- и ждать с финским ножом в рукаве...
   Он купил нож и уже несколько дней, вместо того, чтобы идти на службу, отправлялся в 9 часов к дому Догадкина: там он подолгу стоял у крыльца, но Догадкин почему-то все эти дни не выходил, словно чувствовал опасность. Прошла неделя. Сумасшедший Сергеев упорно и аккуратно дежурил у крыльца, но двери были заперты, никто не выходил и не входил к Догадкину. Какая-то неестественная тишина чувствовалась во всем доме, словно там все притаились.
   Наконец, придя однажды ранее обыкновенного, Сергеев, с удивлением прислушавшись, стал различать отдаленные, заглушенные, чуть слышные звуки хора: в доме пели что-то тихое, печальное, заунывное. Он сам не поверил себе: с какой стати хоровое пение у Догадкина? Не чудится ли ему это? Не начался ли бред в его бедной, несчастной голове? Но нет: пение стало доноситься слышнее: должно быть, отворили дверь.
  
   Сам еси Един бессмертен
   Сотворивый и создавый человека...
  
   -- печальными вздохами пел густой, стройный хор, то расширяя аккорды звуков, то затихая и подчеркивая значительные красивые слова:
  
   Земля еси и в землю отйдеши,
   Амо же и вси человецы пойдем...
  
   Дверь захлопнулась, звуки хора опять заглохли и вдруг вырвались мощно, трубно, всепотрясающим ревом:
  
   Со святыми упок-ой!..
   Христе...
   Ду-шу
   раба твоего-о-о!..
  
   Наружная дверь отворилась, и два человека в ливрее вынесли на головах массивную дубовую гробовую крышку. Вслед затем под звуки могучего пения несколько человек с тяжелым топотом вынесли гроб, дубовый, большой, с золотыми кистями и бляхами, а в гробу лежал Догадкин, в сюртуке, с скрещенными на груди руками, с длинной, седой, аккуратно расчесанной бородой, с лицом почти таким же, каким оно было у него и прежде, только выражение лица было новое, значительное, задумчивое и грустное...
   Осторожно сойдя с крыльца с гробом, процессия выстроилась в известном порядке: впереди пошел факельщик с большой горящей свечой, а за ним понесли крышку гроба, за крышкой выстроился большой хор певчих и гулко, протяжно и густо затянул печальную песнь:
  
   Святый Боже!.. Святый Крепкий!
   Святый Бессмертный!.. Помилуй нас!
  
   Эта мрачная мольба о помиловании разнеслась по всей широкой, длинной улице, наполняя собою голубой воздух тихого весеннего утра и, как густое, тяжелое облако, медленно возносилась к небу...
   За певчими, в некотором отдалении, несли гроб, за гробом шли священник с дьяконом в черных ризах и всего только несколько человек родных Догадкина. Никто из них не плакал... Нож давно выпал из руки Сергеева. Сам себе не отдавая отчета в том, что и зачем он делает, Сергеев снял шапку -- да, опять снял шапку перед своим мертвым врагом и пошел за гробом. Он протолкался к нему ближе всех и шел, не сводя глаз с лица покойника, который колыхался перед ним в гробу на руках носильщиков. Временами ему казалось, что оно меняет свое важное и печальное выражение, смотрит на него иронически, чуть-чуть раскрывая один глаз, но потом опять становится серьезным, как бы говоря ему: "Да, Ваня, вот ты хотел убить меня, а я взял да и умер! Кому теперь воздашь ты за те обиды, кои нанес я тебе? Некому воздать-то! Так и ходи с неотомщенными обидами в сердце, коли не сможешь забыть их! А по-настоящему надо бы забыть все! Смерть-то -- она примиряет! Из-за чего и поссорились-то, Господи, смешно даже: из-за шапки, словно Иван Иванович с Иваном Никифоровичем! Как все это мелко и скучно в сравнении с смертью- то, Ваня, подумай-ка! Все там будем!".
   Мертвец мерно покачивал своей седой головой с изможденным восковым лицом, и расстроенному воображению Вани почти слышался сквозь широкое пение печального хора его брезгливый, старческий голос:
   -- Положим, был я старикашка мелочный и сварливый, да, ведь, почему, Ваня? Может, я несчастный был? Ты это знаешь? То-то! Ты не смотри, что после меня два каменных дома моим наследникам досталось, да денег тысяч сто! А знал ли я когда-нибудь счастье в жизни -- известно тебе это? Я, ведь, всю жизнь за десятерых работал, известным хирургом был, научные заслуги имею, а был ли я как следует оценен и уважаем? Недаром я и требовал, чтобы хоть такие молокососы, как ты, шапку передо мной снимали бы! А ты -- в амбицию! Эх, Ваня, Ваня!
   Святы-й Бо-же!..
   -- мрачно и грустно разливались впереди густые волны хора.
   -- Говорят злой и раздражительный я был: а оно, конечно, это правда, да почему, Ваня? Ведь я, кроме всего прочего, нездоров был, давно уже хворал, но все перемогался. Рак у меня был, знаешь -- такой, в желудке который! Вот он потихоньку и выедал из меня внутренности-то! Больно мне было, Ваня: жизнь -- душу выела, а рак -- внутренности, я и искал постоянно кругом себя -- на ком бы мне страдание-то свое облегчить!.. И тебя обидел потому, что сам я страдал... так кому же ты мстить хотел, несчастненький? Ты не меня бы зарезал, а самого себя, всю свою молодую жизнь, все будущее свое навеки в гроб бы уложил! Дурашка! Благодари меня теперь, что я перехитрил тебя и догадался вовремя помереть! В самый раз помер, как будто, для того, чтобы спасти тебя, когда ты на краю пропасти стоял! Так-то! А обиду -- забудь: мелочь все это и пустяки в сравнении с тем, что знаю теперь я, когда ухожу в землю, чтобы обратиться в нее же: "земля еси и в землю отыдеши"! Прощай, Ваня! Кажется, уже приехали!
   Гроб внесли в кладбищенскую церковь, где давно началась заупокойная обедня, и поставили посреди храма, под горящим паникадилом. На клиросе стал петь тот же стройный, большой хор.
   Всю обедню Сергеев стоял около покойника и все ждал, не скажет ли он ему еще каких-нибудь утешительных слов, но старик больше не обращал на него никакого внимания и, вытянувшись в гробу, лежал со строгим и спокойным лицом, как бы слушая стройное и печальное пение, которое, по окончании обедни, когда началась панихида, стало говорить только о нем, о покойнике, как будто он был юбиляр или именинник.
  
   Со духи праведны скончавшеся...
   Душу раба твоего, Спасе, упокой,
   Сохраняя ю во блаженной жизни,
   Яже у Тебе, Человеколюбье...
  
   Хор пел тихо, с печальной вдумчивостью выговаривая музыкальным речитативом прекрасные слова, полные мрачной поэзии.
  
   Плачу и рыдаю,
   Егда помышляю смерть,
   Безобразну, бесславну,
   Не имущую вида...
  
   Хор пел как бы от лица умершего, который прощался со всеми близкими и "знаемыми", просил забыть обиды, прийти целовать его "последним целованием" и молить за него Бога, на суд которого призывается он...
   Было грустно и страшно: чувствовалась таинственная власть смерти, перед которой умолкает все.
   Из церкви гроб понесли на кладбище, к приготовленной могиле. Очарованный пением, Сергеев пошел и туда за гробом врага. Он внимательно следил, как опускали гроб в могилу, как засыпали его землей, слышал, как сырая земля глухо стучала о крышку гроба. Все это имело для него какое-то смутное, таинственное значение. Могильщики выровняли бугор над могилой, поставили приготовленный крест.
   Хор, причт и могильщики ушли. Еще ранее их разошлись провожавшие: не было ни слез, ни причитаний, ни истерик, обычных при опускании гроба в землю.
   Наконец, у могилы остался только один Сергеев. Высокий, прямой и тонкий, он долго стоял без движения, обнимая крест и тупо смотря на могильную насыпь.
   Потом сел на могилу, закрыл лицо руками и заплакал. Долго и горько плакал Сергеев...
   Это был единственный человек, жалевший о смерти Догадкина и плакавший на его могиле.
  
   Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 7, 1914 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru