Скиталец
Отчего?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Скиталец

Отчего?

Город Астрахань далеко,
Я заехал по пути...
Волжская песня.

   Случайно застрял я в большом университетском, но каком-то пустынном, безжизненном городе. По крайней мере, внешние признаки жизни были здесь очень слабы: ни уличной толпы, ни движения, ни новых построек, ни переполненных бойко торгующих ресторанов -- ничего подобного не замечалось. Общее впечатление от этого большого, старого, грязного и запущенного города было такое, словно здесь когда-то кипела шумная жизнь, но потом ушла куда-то в другое место, и вот остались большие пустынные улицы с мрачными, старыми домами, с магазинами, гостиницами и гостиным двором в екатерининском и николаевском стиле, с почерневшими старыми церквами, с казенным старым университетом, в котором не хватает студентов, и не менее старинным городским театром, где до сих пор ставится "Кин", "Коварство и любовь" и тому подобные новинки.
   Был октябрь месяц, театральный сезон только что открылся, кроме театра, других разумных развлечений в городе не было, но я так боялся "классического" репертуара на провинциальной сцене, что предпочитал просиживать свои вечера в номере старой громадной и грязной гостиницы, почему-то носившей название "подворье". Это были меблированные комнаты без буфета, и поэтому питаться я ходил в "Китай" -- самый первоклассный ресторан города, где играл дамский "венский" оркестр, где я часто бывал единственным посетителем и слушателем, до того пустынен был этот скучный, несчастный "Китай". Лакеи там уже успели привыкнуть ко мне, перестали дивиться моему вечному одиночеству, добродетельные венские барышни в беленьких платьицах, сначала смотревшие на меня с любопытством, потом с насмешливостью, в конце концов тоже привыкли ко мне. Я стал в "Китае" как бы завсегдатаем, своим человеком. Невольно приходилось наблюдать скучные беседы хозяина гостиницы с его приятелями за чаем или ужин купца, прибывшего по какому-нибудь из ряда вон выходящему случаю в "Китай" со всей семьей, с женатыми сыновьями, со снохами, свахами, женой и бедными, забитыми племянниками. Иногда кутила холостая компания, и тогда посылали немкам на эстраду шампанское и, наконец, приглашали к себе за стол сначала мужчин из оркестра, а потом и барышень, но с барышнями никакого разговору не выходило, потому что они не понимали русского языка или, может быть, из осторожности только притворялись непонимающими. Находчивые и более живые могли бы в этом положении придумать поводы для шуток и веселья, но "китайские" умы неповоротливы, тяжеловесны. Получается нудная, неловкая сцена, из которой все рады как-нибудь поскорее выпутаться.
   В такие моменты я обыкновенно вставал из-за своего стола и выходил из ресторана.
   Деваться больше некуда. Можно было гулять по главной улице, рассматривать окна магазинов, читать афиши. Я так и делал после обеда.
   И вот однажды, читая афиши, я наконец-таки узнал, что в театре идет новая хорошая пьеса.
   Решил, наконец, пойти в театр. Хорошо потолкаться в незнакомой толпе, в антракте зайти в буфет, выпить рюмку водки и чувствовать себя свободным наблюдателем человеческой жизни, быть как бы в шапке-невидимке и отдаваться в толпе своим мечтам и мыслям. Хорошо натолкнуться на нечаянную встречу, попасть в какое-нибудь неожиданное приключение.
   Кто долго жил бродячей жизнью, у того часто происходят эти встречи с давно забытыми друзьями прошлых лет.
   Поэтому я нисколько не удивился, когда во время антракта в буфете театра кто-то схватил меня сзади за рукав и произнес мое имя.
   Оглядываюсь -- какой-то не очень молодой человек, бритый, с подстриженными усами и морщинистым, лысеющим лбом.
   -- Да, -- отозвался я, -- вы угадали, но, извините, что-то не могу вспомнить вас!
   -- А помните Синицкого? -- возразил он звучным, густым голосом...
   Я вспомнил, что лет почти двадцать тому назад, когда я и сам был юным, знавал во дни исканий и скитаний восемнадцатилетнего беленького и тоненького студентика Синицкого, который, помнится, пел на вечеринках нежным, еще неокрепшим баритончиком. Между тем юношеским образом и этим плотным, плечистым и немолодым человеком было мало общего, и, если бы он не назвал себя, я бы никогда не узнал его.
   -- Какими судьбами вы здесь? -- спросил он.
   -- Проездом. А вы? Служите, что ли?
   -- Да нет, -- замялся друг моей юности, -- я давно уж по театральной части пошел: оперный певец я, да вот теперь мы оба с женой без сезона остались и тоже временно здесь проживаем.
   -- Вот как! -- удивился я. -- Помню, вы пели тогда таким серебряным баритончиком...
   -- Теперь у меня бас, -- солидно возразил певец, -- и большой: служу всегда на первых партиях...
   -- Как же вы без сезона-то?
   -- Да замешкались в летней поездке и никуда не попали на зиму вместе-то, а врозь служить не хотим...
   -- Ваша жена тоже на первых партиях? -- спросил я, когда мы у буфета выпили по рюмке водки.
   -- О, да! -- воодушевился Синицкий. -- Жена моя большая певица, лучше меня, да вот, может быть, сами услышите нас... Слушайте! -- вдруг перебил он самого себя. -- Давайте устроим концерт: я слышал, что вы с успехом читали в Петербурге...
   -- Да, но я не умею устраивать концертов! -- возразил я.
   -- Все хлопоты беру на себя! -- воскликнул Синицкий. -- Уж я -- то умею это дело делать... и уверен, что мы с вами возьмем здесь полный сбор!
   -- Надо подумать.
   -- А вот мы сегодня же после спектакля и подумаем: зайдем в "Китай", я вас познакомлю с женой, -- она здесь же, со мной в театре.
   Я согласился.
   Был уже последний антракт, и по окончании спектакля, когда я одевался в шинельной, мой товарищ, в верхнем платье, представил свою жену.
   Это была маленькая, молодая женщина, одетая более чем скромно, какого-то запуганного вида, похожая на затравленного зверька, с лицом монгольского типа, некрасивая и в довершение всего -- рябая.
   Впечатление было не в ее пользу: в робкой, скромненькой и застенчивой фигурке этой трудно было допустить оперную певицу, да еще на первые партии.
   Наоборот, в товарище моем чувствовался важный актер, знающий себе цену: самоуверенная осанка, драповое пальто модного покроя, манера носить котелок и говорить низким басом с внушительной оттяжкой.
   В "Китае" была обычная скучища: перед пустым залом на эстраде барышни в беленьких платьицах выводили на скрипках что-то безучастное, какой-то пьяный тянулся к ним через перила, желая попасть пальцем в клавиши пианино, хозяин, похожий на черемиса, сидел с приятелями за чаем и говорил о "плохих делах".
   -- Прежде кто давал торговать нашему брату? Помещик! Приезжал из деревни и пил, задавал званые обеды, оставлял большие деньги... А теперь он здесь же, бывает каждый день, но... только питается, а не пьет ничего! Ни-ни! Не те времена! Теперь я только и дышу кабинетами! Слов нет, кабинеты у меня работают...
   -- Это действительно! -- соглашались приятели, дули на чайное блюдечко, обтирали лысины и тянули нудный разговор.
   Звучал какой-то пустой немецкий вальс, бесполезно сияло электричество, белели пустые столы.
   Мы поместились за столиком в углу, близко от оркестра, но скоро забыли и о нем, и о хозяине "Китая", и об одиноких скучных посетителях его.
   Мы с Синицким вспоминали о том, что было двадцать лет назад, как жилось голодно, но почему-то весело и ярко, хотя и тогда было беспросветное безвременье на Руси, но какое было хорошее студенчество, не теперешнему чета, как молоды мы были и не туда стремились, куда надо было стремиться, как он хотел сделаться врачом, долго учился и не выучился, а попал, не учась, в оперные певцы. Я же мечтал быть певцом и остался поэтом...
   Марья Ивановна (конечно, ее звали Марьей Ивановной, иначе и быть не могло) молча и, по-видимому, с большим интересом слушала наши разговоры. У нее были прекрасные, густые светло-каштановые волосы, вьющиеся от природы, и серые глаза, блестевшие каким-то стальным и твердым блеском, и в них как бы навсегда осталось суровое и пугливо-настороженное выражение загнанного и озлобленного маленького зверька.
   Не прошло и часу в разговорах, как мне стало ясно, что я имею дело с четой неудачников сцены. Марья Ивановна проговорилась, как ее муж страдает от гордости, от самолюбия, от неспособности унижаться, просить, заискивать и от этого не получает хороших ангажементов, а он рассказал про нее, что без него бы ее совсем запинали на сцене за ее безмерную скромность и незнание цены самой себе. Наконец они заспорили.
   -- А помнишь, -- говорил ей Синицкий, -- как тебя штукатур изругал? -- И, невольно улыбаясь, он стал рассказывать не ей, а мне. -- Жили мы в гостинице, а на лестнице ремонт был, штукатуры работали. Вот она бежит по лестнице, с репетиции возвращалась, одета кое в чем, шляпенка на ней дешевенькая, представительности в ней, сам видишь, никакой, штукатур и подумал, что это черт знает кто: ты что, говорит, сволочь, тут шляешься? Прибежала она ко мне -- лица на ней нет, губы дрожат, слезы текут... Что такое? Рассказывает. "Пойдем, говорю, укажи мне его". Вышли. "Этот?" -- "Е-то-т!" -- и ревет. Я засучил рукава, развернулся, бац его, не говоря слова, в ухо, да так неловко, что он инда на мостовую вылетел. Даже испугался я, не слишком ли сильно ударил, да тут подошли другие рабочие и похвалили меня: его бы, говорят, и не так еще надо, барин...
   -- Если бы я была сильная, я бы его сама тогда побила! -- неожиданно заявила Марья Ивановна.
   Мы засмеялись.
   -- Ну зачем же вам самой драться? -- возразил я.
   -- У вас такой сильный защитник!
   -- Очень уж я разозлилась! И так все обижают...
   -- Заставляют петь большие партии, пою много, без отдыха, публика меня любит, а вот не везет и не везет...
   -- В чем же не везет-то?
   -- Трудно попасть в хорошую труппу. Не принимают антрепренеры... Других, которые хуже меня, принимают, а меня не хотят и слушать... и неизвестно отчего...
   Она задумалась.
   Я молча смотрел на нее и в душе сомневался в ее талантах.
   Синицкий заговорил о нашем предстоящем концерте.
   -- Соберемся завтра у одного моего знакомого студента, у него есть пианино, и он может хорошо аккомпанировать...
   Из любопытства и от нечего делать я согласился.
   На другой день вечером я пришел по указанному адресу в маленькую квартирку на антресолях. Мои друзья были уже там. Синицкий представил меня хозяину студенту и его молоденькой жене, красавице-еврейке. Очевидно, это были молодожены, судя по их молодости, нежным отношениям и новенькой уютной обстановке только что устроенного гнездышка.
   Студент, высокий, красивый брюнет с молодой бородкой, оказался славным, симпатичным парнем, любителем и знатоком музыки, а его женой невозможно было бы не залюбоваться: это была как бы сама мадонна, ожившая и сошедшая с полотна Мурильо: редкостная, замечательная красавица! Рядом с ней бедная Марья Ивановна, одетая в коротенькое скромное платьице и в какой-то пиджачок, казалась еще более дурнушкой, чем прежде, и невольно чувствовалась обида несправедливой природы, так неравномерно распределяющей свои дары. Красавица-еврейка казалась олицетворением музыки, поэзии, красоты, и совершенно затмевала серенькую Марью Ивановну, такую некрасивую, скромненькую, забитую, жалкую...
   -- Начнемте! Без лишних разговоров, -- сказал хозяин, садясь за пианино и взяв несколько звучных аккордов.
   Синицкий развернул ноты и запел.
   У него действительно был хороший звучный и очень высокий бас, почти баритон; он пел "Пролог" из "Паяцев". В маленькой комнате с низким потолком голос не помещался, казался слишком металлическим, резким и причинял боль барабанной перепонке. Было неприятно слушать эту массу звука, звона и треска, но в театре голос Синицкого, вероятно, казался иным: это, наверное, приличный оперный бас, дающий правильные, хорошо стоящие и крепко держащиеся звуки, обыкновенный мастер пения со школой и техникой, каких много. Ничего выдающегося в его пении не было, да я и не ждал от него большего; с удовольствием слушал, когда после "Пролога" он спел еще несколько романсов.
   Наконец, певец почувствовал, что надоел нам.
   -- Будет! -- коротко сказал он, отходя в сторону.
   Стали просить спеть Марью Ивановну, которую ни студент, ни его жена еще не слышали. По правде говоря, я не люблю сопрано, и меня вообще мало трогает женское пение, от Марьи же Ивановны, бедной неудачницы, не ожидал ничего, кроме обыкновенного писка.
   Она покорно встала около пианино, когда студент дал ей вступительный аккорд.
   И вдруг зазвучал прелестный, задушевный, искренний голос, сразу взял за сердце и повел за собой, властно и безраздельно завладел вниманием и уже не отпускал никуда: не стало ни меня, ни студента, ни его красивой жены, раздвинулись и уплыли куда-то тесные стены с низким потолком, вместо них звенело высокое хрустальное голубое небо, лились горячие золотые лучи и царил небесный, чистый, чарующий голос, полный смятения, тревоги и мольбы, страдающий, жуткий, непонятно трогательный голос, словно птица, потерявшая птенцов и мятущаяся в звонком небе, словно чья-то горестная душа, не нашедшая своего места в мире...
  
   Отчего это, скажи мне, Марта?
   Отчего? Отчего?
  
   Нарастали и все повышались пламенные, трепещущие звуки, и вдруг откуда-то явились теплые слезы, согрели и омыли душу, прихлынули и сдавили горло.
   Брошенный в высоту, прозвенел самый высокий, самый отчаянный и трагический звук.
   Певица умолкла.
   Никто не аплодировал.
   В наступившей тишине все сидели, опустив головы и л не двигаясь с места.1
   Красавица-еврейка тихо плакала, вытирая глаза маленьким батистовым платочком, и казалась она теперь такой бедной, такой серенькой и несчастной, бескрасочной и неинтересной!
   Я опять увидел эти тесные стены и низкий потолок, студента за пианино, Синицкого лицом к темному окну и только теперь почувствовал самого себя, как бы очнувшись от наваждения, глубоко перевел занявшийся дух, вытер ладонью мокрые глаза и изумленно, со страхом и уважением посмотрел на певицу.
   Талант "божиею милостью", она снова как бы угасла и робко сидела в уголку дивана, сжавшись в комочек с прежним забитым и затравленным видом: казалось, она не понимала произведенного ею впечатления, не понимала, "отчего" она не нужна на сцене и осталась "без сезона".
  
   1910
  

--------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Скиталец С.Г., Повести и рассказы. Воспоминания / [Сост., подготовка текста и предисл., с. 3-22, А. Трегубова]. -- Москва: Моск. рабочий, 1960. -- 510 с., 9 л. портр.; 21 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru