Скиталец
Полевой суд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Скиталец

Полевой суд

   За Жигулевскими горами прячется маленькая речка Уса. Начинается она в лесу, около села Переволоки, в полуверсте от берега Волги, течет меж гор навстречу ей, похожая на ее отросток или "ус", и, перерезая наискось Самарскую луку, впадает в Волгу верст на двести выше, около Молодецкого кургана.
   Если от Переволок ехать по этой реке, а не вверх по Волге, то можно через несколько часов очутиться по другую сторону луки и таким образом, плывя по течению, впятеро сократить расстояние.
   В старину Усой пользовались волжские разбойники: они нападали на караваны около Переволок; если суда убегали от них, то переволакивали свои челноки на Усу, обгоняли суда и вновь грабили их у Молодецкого кургана.
   И река Уса до сих пор сохраняет свой прежний разбойничий вид: она течет в Жигулевских дебрях, меж скал и ущелий, дикая, безлюдная, то исчезая в лесу, то снова внезапно появляясь, то широкая и спокойная, то как бурный поток мчится по зубчатым порогам. Высокие крутые берега ее покрывает старый сосновый бор, и ни разу нигде не встречается жилья человеческого. И тихо бывает кругом, когда плывешь по ней на челноке с косым волжским парусом. Места здесь все заповедные, леса -- дремучие, и стоят заросшие лесом горы все такими же дикими, как и сотни лет назад. Что ни дальше плывешь по Усе, -- берега идут все выше и угрюмее: река бежит под висящими скалами по темному ущелью на дне пропасти; высоко в небе громоздятся скалистые верхушки гор, похожие на зубчатые хребты сказочных чудовищ или развалины замков, а старые сосны, качаясь от ветра, гулко поют буйные песни или угрюмо шепчут друг другу жуткие разбойничьи сказки. Ветер в этом ущелье ежеминутно меняется, из-под каменных берегов звенят подземные ключи и чернеют пещеры, полные темной воды.
   Стоит на Усе высокая обрывистая "Девичья гора"; по преданиям, с нее когда-то, сотни лет назад, сбросили девушку в Волгу, невинную чистую девушку; и с тех пор каждую весну горит село Девичье, горит весеннею ночью, а на горе, в зареве пожара, видят будто бы люди ее огненный, мстительный образ. Уже позабыто теперь, за что ее сбросили...
  
   Есть тут урочище "Воеводино": стоял над Волгой красный терем с высоким окном, воеводин терем, и любила жена воеводы удалого разбойника, на легкой лодочке приплывал он к ней, свистал по-соловьиному, в терему отворялось окно, и по веревке она принимала к себе атамана. Но в последний раз не воротился он из терема: только лодка плыла без него по течению, а за нею -- молодецкая шапка с красным верхом, с золотой кистью...
   А вот мрачная Кудеярова гора. Кровожаден, жесток и мстителен был Кудеяр. Лил, как воду, кровь человеческую, любил похищенную красавицу и держал ее взаперти на вершине горы. Кончил жизнь свою Кудеяр монашеством: стал грехи свои замаливать.
   Есть на Усе двенадцать малых курганов -- могилы двенадцати братьев. Позабыто уже, что это были за братья.
   Все кругом обвеяно поэтической песней, седой легендой. И начинает казаться, что между стволами старого бора, что всходит прямыми рядами на вершины гор, мелькает кто-то безмолвный, кто-то величаво-печальный, могучий, в златоверхой шапке, в дорогом кафтане с оторочкой.
   И так жутко становится в этой мрачной тишине, что хочется крикнуть, хочется слышать обычный человеческий голос. Но этого только и надо горам: волшебное эхо подхватит несколько слов и долго будет повторять их громовым, нечеловечески мощным голосом.
   Тени далекого прошлого обитают здесь. Воинственные, смелые, сильные люди когда-то жили здесь, и жизнь их была вольной, и гибли они в борьбе за волю...
   Давно уже нет их.
   И хочется знать, кто живет здесь теперь, где потомки тех сильных людей, настоящих хозяев этой страны, поливавших ее кровью своей.
   Как бы в ответ на эти мысли, неожиданно выносится Уса из глубокого ущелья в привольную долину, окруженную подковой гор, задумчиво глядящих на Селитьбу -- серое, печальное, нищенски-бедное село, что приютилось в долине на берегу реки, убогое село среди роскошно-величавой природы.
   Тут же впадает Уса в широко разлившуюся Волгу, так широко, что чуть виден простым глазом луговой плоский берег ее.
   При слиянии рек, выдаваясь вперед, как на страже, стоит грозный Молодецкий курган -- сказочная голова гиганта с морщинистым, угрюмо-страдальческим каменным лицом, с нахмуренным лбом и зеленым бором вместо волос. И бьются певучие волны о печальное лицо его, и шевелится под ветром звенящий бор. А угрюмый курган глядит на соседние зелено-кудрявые, ласково-спокойные горы, отраженные в мощной зеркальной реке, и хмурится и вечно думает свои старые разбойничьи думы.
   И так хорош, так целомудренно хорош этот благодатный край, столько в нем глубокого покоя, приветливой ласки и нежной грусти, такою дышит он думой и силой, ширью и волей, что хочется позавидовать людям, живущим здесь, что невероятным и невозможным кажется в краю этом горе людское.

I

   Более чем сто тридцать лет прошло с тех пор, как весь этот чудный приволжский край -- эти реки, земли, леса и горы -- стал родовым графским достоянием; в неприкосновенном виде переходит это маленькое царство из рода в род старой графской фамилии, представители которой никогда не живут здесь. Но Селитьба древнее старого графского рода: в маленькой старой церковке до сих пор хранятся старые летописи, в которых рассказана странная история села.
   Еще при царе Иване Васильевиче Грозном пришли сюда вольные люди, новгородские ушкуйники, пришли с пищалями и бердышами, прогнали отсюда какое-то басурманское племя и "окопались около кургана".
   Жили они в постоянной борьбе с кочевыми племенами, но утвердились и стали границей царства Московского, стали постоянной угрозой для врагов его.
   Подвиги воинственной Селитьбы оценил царь Алексей Михайлович: всю прилегающую к Селитьбе долину даровал он им, и дарственная царская грамота из поколения в поколение сохранялась старейшими людьми Селитьбы.
   И долго жили они среди непроходимых дебрей, скрытые от чужой жизни горами и лесами, и долго никто не знал о них. Век проходил за веком, а дети леса жили без перемен, все так же, как и прежде, и знали только свою землю, лес и горы. Потом отыскало их крепостное право, покорило и ввело в колею. А при Екатерине они были подарены вместе с землей, с телом и душой в "майоратное" вечное владение "великолепному" графу и всему его потомству. "Царская грамота" стала ненужной, ее забыли, потеряли. Осталась только глухая, неистребимая, незабываемая легенда о ней. И старики рассказывали внукам сказку "о царской грамоте".
   Потом пало крепостное право.
   Мужики пошли на малый надел и оказались без клочка земли, окруженные владениями графа.
   И превратились они в рабочие руки графских имений, обрабатывая барскую землю после воли так же, как и до воли.
   Она, эта "воля", как будто прошла мимо Селитьбы, не коснувшись ее.
   Ушла она от них за леса и горы, а они остались, как и прежде, неподвижными, жили покорно и недоуменно страдали.
   Только с новою силой стала оживать сказка о пропавшей царской грамоте, только еще больше украсилась эта сказка бессознательно красивыми вымыслами, невесть когда рожденными поэтической душой народа.
   И вечно юным оставалось в этой душе все давнее, легендарное... Смутно жили в ней вековые, забытые воспоминания о земле и воле, о первобытной справедливости, о старой патриархальной жизни. И не знали они, что сделала жизнь там, за этим лесом, за грядой таинственных гор, куда мчалась их старая разбойничья река и куда уносила ее воды могучая Волга...
   История железною пятой шагала по их спинам, а они все жили в мире лесных сказок, гремящих ручьев, играющего эхо, и под бессознательными образами и темными, смутными воспоминаниями спящей глубокой души лежала, как сказочный клад, какая-то утраченная великая правда.
   И долго бы жили они так в своем покорном и таинственном безмолвии, если бы однажды, во время пожара, когда горела в Селитьбе хижина какой-то столетней одинокой старухи, спасавшие ее добро не выбросили в окно маленький старый сундучок, который при падении разбился и из потайного, никому доселе неизвестного ящика выскочил старый пергаментный сверток, испещренный странными буквами, исписанный малопонятными словами, -- удивительный сверток с большой старинной печатью.
   В городе эти слова разобрали, прочли и перевели ходокам Селитьбы на жигулевский язык.
   В этой полусказочной воскресшей хартии могучий царь брал их под свою высокую царскую руку, миловал за старые вины, а за подвиги ратные щедро жаловал на веки вечные землей и угодьями. К грамоте была приложена тяжелая именная царская печать.
   Много снится людям снов золотых, много райских видений проплывает над спящей душой человека, но крестьянский сон всегда один: крестьянину снится земля. И с тех пор двадцать лет ходили ходоки села Селитьбы по судам и палатам больших городов. Они искали все какую-то "подземельную канцелярию" и взамен ее попадали в острог или в сумасшедший дом. Они казались выходцами из шестнадцатого века. Современный век не понимал их, и они не понимали его.
   А они хотели -- суда.
   Всюду подавали странные прошения, в которых рассказывалась сказочная история, и отовсюду прошения им возвращали и суда начинать не хотели.
   Многим казались интересными эти самобытные оригинальные люди в живописном национальном наряде, с заветной кожаной сумкой, с волшебной сказочной грамотой чуть ли не сказочного царя. И смотрели на них с любопытством, как на действующих лиц волшебной сказки или оперы, смотрели у них грамоту и отсылали от одной канцелярии к другой, от одного адвоката к другому.
   Тогда они шли к царю, но дойти не удавалось, и ни с чем возвращались ходоки в родную свою Селитьбу.
   На некоторое время мечты их о земле как бы замирали, но потом опять возрождались с новой силой. Стоило кому-нибудь уверить их, что дело их правое, что землю высудить можно, -- и опять собирался сход, галдел, составлял "приговор", выбирал ходоков.
   И снова шли ходоки в далекий, не понимавший их город, ходили долго и опять ни с чем возвращались домой. Писали графу -- граф жил за границей и ничего не отвечал им; немец-управляющий гнал их, не желая слушать. В последнее время составляли приговоры "об отобрании земли у графа" и вручали их земскому начальнику для представления высшему начальству, но земский грозил и ругался, брал себе приговоры и никому не отсылал их.
   Так двадцать лет тянулась эта бесплодная история -- бесконечная, старая, обыкновенная, всем надоевшая история мужичьей темноты, задавленности и бесправия.
   И никто не мог их убедить, что уже бессилен теперь "добрый московский царь Алексей Михайлович" и бессильно его "могучее царское слово", и никто не мог доказать им, что бессильна теперь та правда, в которую одну они верят, которую ищут и не могут не искать, ибо глубоко заложена жажда ее в темных недрах их измученной молчаливой души.

II

   В светлое майское утро, когда разлившаяся Волга и полная бурная Уса были особенно прекрасны, отражая в себе зеленые горы, когда радостное весеннее солнце насквозь пронизывало золотым своим светом прозрачный молочно-синий туман, поднимавшийся над ширью отрадно свежей, исполненной величавой неги, силы и спокойствия гигантской реки, в это дивное утро в чудной изумрудной долине, обрамленной полукругом разодетых в нежную зелень гор, на границе крестьянской и графской земли происходило что-то необыкновенное.
   Тысячная толпа с женами и детьми, с целым табором телег, сох и лошадей расположилась в поле.
   Вся Селитьба выехала сюда, и, кроме нее, пришли толпы из соседних деревень и маленького городка, который чуть виден был отсюда на горизонте сквозь редеющий золотой туман.
   Весь этот народ галдел и копошился, как на ярмарке. Лошади из телег были выпряжены и паслись рядом. Оглобли подняты кверху. Почти у каждой телеги пылал костер, на котором женщины готовили пищу, и эти бесчисленные огни придавали колоссальному табору нечто древне-дикое. Говор мужчин и женщин, писк и плач ребят, ржание лошадей -- все это создавало настроение чего-то необычного. А вдоль межи на целую версту растянулись цепью триста или четыреста сох с запряженными в них лошадьми. И вся эта картина удивительно гармонировала с могучими горами, курганами, огромной сверкающей рекой и лесом, бесконечным лесом, что покрыл собою весь горный хребет, отразился в реке и ушел до края нежно-голубого неба.
   Около межи, в центре всего табора, стояло два больших стола, накрытых скатертью.
   На одном из них лежали предметы и церковная утварь для молебна.
   На другом столе были приготовлены письменные принадлежности -- перо, чернила, бумага, и лежала знаменитая кожаная сумка с "царской грамотой".
   Маленький, старенький селитьбенский попик уже надел ризу и выправлял из-под нее жидкие седые волосы.
   Толпа, стихая, тяжело и плотно сгрудилась к столам и обнажила головы. Впереди всех стояли старшины, сотские и несколько самых старых крестьян с длинными седыми бородами.
   Начался молебен.
   В тишине издалека доносился густым, чуть слышным струнным звуком шум леса и волн...
   Накануне этого дня крестьяне села Селитьбы собрались на сходе и составили приговор о "полевом суде".
   Решили они выехать в поле, созвать туда со всей округи окольных людей, пригласить графского управляющего, уведомить об этом исправника и земского начальника и в присутствии окольных людей, пред лицом начальства, показать управляющему "царскую грамоту", а затем потребовать, чтобы и он положил на стол рядом с ней те документы, по которым граф владеет землей. И тогда как решат окольные люди, так и будет: коли присудят землю графу -- покориться и разойтись, а присудят мужикам -- то запахать ее тут же, торжественно, всем селом: пусть тогда граф судится и сам доказывает свое право.
   Но если при запашке графские люди или городская полиция будет препятствовать, то ни в каком случае не сопротивляться и не прибегать к насилию, а чтобы не оклеветал кто-нибудь крестьян в сопротивлении властям, то не брать с собой никому ни палки, ни прутика, ни даже кнута для лошади: пусть не смешивают их поступок с разбоем, насилием и захватом чужой собственности, -- они хотят добиться правды, законности и вынуждены после двадцати лет бесплодных страданий обратиться к "полевому суду".
   Густо вздыхала толпа, и ровною певучей волной доносилась музыка соснового бора.
   Вдали, с горы, со стороны графской усадьбы, спускался по дороге экипаж и несколько всадников.
   Молебен кончился.
   Толпа опять загудела. Выделялись отдельные восклицания:
   -- Исправник едет!
   -- А верхами-то -- урядники!
   -- Управитель-то! Рядом с исправником.
   -- И земский с ними!
   -- И все -- на графских лошадях! Ха-ха!
   Послышался презрительный смех.
   Скоро к табору подкатила щегольская коляска, запряженная парой вороных лошадей. Коляску сопровождал наряд конных урядников.
   Мужики стихли и сняли шапки.
   Из коляски медленно вышло начальство.
   Пожилой исправник походил на червонного короля: борода его, длинная, волнистая, слегка разделенная внизу на две половины, почти уже седая, ниспадала на высокую грудь.
   Земским начальником был мешковатый, неуклюжий господин медвежьего телосложения, рыжий, сутулый, со взглядом исподлобья, с тупой жестокостью и злой ограниченностью в выражении угрюмого, грубого лица. Даже фуражка с красным околышем сидела на его круглой стриженой голове как-то слишком определенно и бесповоротно, а широкий плоский затылок внушал безотчетный страх.
   За ними из коляски выпрыгнул управляющий -- немец с черной бородой, в соломенной шляпе и парусиновом костюме. Он смотрел на толпу брезгливо, не скрывая своего презрения.
   Старшина и один из стариков поднесли исправнику "хлеб-соль". Над толпой невнятно звучали отрывочные фразы короткой речи, которую сказал старшина:
   ...Хлебом живем -- хлеб и подносим... не обессудь... не за худом собрались... изволь выслушать...
   Исправник движением руки велел положить хлеб обратно на стол и сам подошел к столу вместе с земским, управляющим и урядниками. Толпа раздалась, приняла их в себя и затем опять сомкнулась вокруг них густым широким кольцом.
   Исправник быстрым взглядом окинул море голов, табор, костры и сохи и спросил мягким, хриповатым басом:
   -- В чем дело? Зачем собрались?
   Вся толпа заговорила разом. Даже бабы что-то кричали, волнуясь и поднимая руки к небу.
   Исправник замахал рукой:
   -- Тише! Молчите! Говори кто-нибудь один... выборные!
   Выступили вперед опять старшина, несколько стариков и молодых.
   -- Мы -- выборные!
   -- Пусть кто-нибудь один!
   Раздались голоса из толпы:
   -- Епанешников, говори! Или ты, Башаев!
   Стал говорить Башаев, молодой, лет тридцати, живой, энергичный мужик небольшого роста, с курчавой светлой бородкой.
   -- Ваше благородие! -- взволнованно, смело, звонким голосом крикнул он. -- Мы не воровать приехали! Мы приехали свою землю пахать! Свою! Будьте свидетели! Вот здесь налицо господин управляющий, а вот окольные, посторонние люди -- мы сами их призвали! Пусть нас здесь рассудят, будем в поле судиться, как наши прадеды судились! Ваше благородие! Посмотрите: вот на этом столе лежит царская грамота, царская! Дарственная! От самого царя Алексея Михайловича. Наша земля! Почему же ей владеет граф? Пускай господин управляющий положит на другой стол графскую грамоту! Може, его грамота сильнее -- тогда мы уедем, там уже окольные люди будут судить! Мы требуем, нам желательно, чтобы показал, положил... Мы двадцать лет... Пусть положит!
   Звонкий голос его разносился по всему полю.
   -- Пусть положит! -- густо откликнулась толпа.
   Исправник затряс бородой, и толпа, погалдев, стихла. Вперед выступил управляющий, желая что-то говорить.
   Он говорил тихо, спокойным голосом, и его речь плохо была слышна в задних рядах.
   -- Я не понимайт... -- доносились ломаные слова. -- Какой такой полевой суд?.. Зачем суд? Какое имеет право? Я не обязан... ничего не покажу...
   Толпа заглушила его враждебным рычаньем:
   -- Ага! не показывает, немчура! Харя!
   -- Видно, и показать-то нечего!
   -- Слышали? Не показывает!
   -- Не показывает!
   Толпа гудела.
   Исправник замахал платком.
   Когда гул затих, он выпрямился, тряхнул волнистой бородой и закричал, напрягая грудь:
   -- Предупреждаю!.. Вы затеваете противозаконное! Никакого полевого суда нет и быть не должно! Убеждаю вас разойтись по домам!
   -- Не разойдемся! -- загремело кругом.
   Начался всеобщий говор. Толпа начинала возбуждаться, жестикулировать... Мелькали руки, бороды, оживленные, негодующие физиономии. Тысяча голосов на разные лады кричала:
   -- Мы требуем! Пусть прочитают! Двадцать лет!.. Документ! Управитель! Правда!.. Закон!..
   Земский начальник давно уже весь трясся от злости. Бледный, с потемневшими горячими глазами, он протолкался вперед и что-то кричал рыкающим голосом, грозя кому-то кулаком.
   Рев толпы стал затихать.
   -- Запрещаю!.. -- услышала она грозный окрик. -- Уйдите!.. Бунт!
   При этом слове все сразу стихло. Словно разом вспомнили все уговор не давать повода к обвинению их в насилии. Толпа словно подавила в себе что-то. Только где-то позади опущенных долу голов вынырнула черная хохлатая голова с дерзкими острыми глазами, и среди внезапной тишины прозвучал насмешливый спокойный голос:
   -- Эй, ваше благородие! Ваше дело -- только запрещать! Все вы закуплены графом! Мы ляжем костьми, а не уйдем! Так и знайте!
   -- Не уйдем! -- опять загудела толпа. -- Бунтовать мы не станем: мы по закону! Кабы захотели, давно бы... как пыль с лубка стряхнули!
   Толпа оскорбленно рычала.
   -- Господа окольные люди! -- нараспев зазвенел голос Башаева.
   Он показался на столе, видный всем, и, протягивая народу развернутую хартию, не то кричал, не то пел:
   -- О-коль-ны-е лю-ди-и! Видели вы нашу царскую грамоту? Вот она-а! Глядитя! Во-от! Видели?..
   -- Видели! -- ухнула тысяча голосов.
   -- А управитель... своей графской грамоты... не по- каза-ал?
   -- Не показал! -- прокатилось по всему полю.
   -- Стало быть -- чья земля?
   -- Ваша! -- в один голос грянули окольные люди.
   -- А коли на-ша-а, -- торжествующе продолжал Башаев, все повышая и повышая свой звонкий голос и возбуждением своим заражая толпу, -- коли она, матушка, на-аша, то как же повелите вы сделать нам, господа окольные люди? Па-ахать?
   -- Пашите! -- загрохотало поле.
   Исправник, земский и управляющий устремились в коляску. Старшина помогал им.
   -- Я еду к губернатору, -- взволнованно сказал ему исправник, -- наблюдайте по крайней мере, чтобы не вышло столкновения. Я дал урядникам инструкции -- не раздражать!..
   -- Слушаю, ваше благородие! Прощенья просим!
   Коляска покатилась.
   А четыреста пахарей уже приступили к делу. И в первой сохе пошел девяностолетний Епанешников, красивый старик, подносивший вместе со старшиной хлеб-соль исправнику, бессменный ходок по делам села Селитьбы. Высокий, внушительный, с длинной седой бородой, в лаптях и длинном кафтане, он встал на меже, выпрямился, как-то вдруг помолодел, ожил, словно загорелся весь и, махнув шапкой остальным, глухо крикнул:
   -- С богом, пашите!..
   Потом широко перекрестился, вытер рукавом слезы и взялся за соху.
   -- Господи благослови! -- шептали его шамкающие губы.
   Урядник встал на борозде, загораживая ему дорогу.
   Тогда Епанешников объехал его, как объезжают пень, и повел борозду дальше, где опять молча стоял полицейский чин.
   И другим пахарям другие урядники тоже молча становились поперек борозды, и они, как и Епанешников, объезжали их, и в руках у всех не было кнутьев.
   И стало покрываться обширное поле кривыми, вычурными бороздами, похожими на какие-то никому неведомые письмена, в которых словно скрыт был глубокий смысл и ключ к пониманию души народа.
   Гигантскими буквами начертали они на родимой земле свою правду, свой крик о справедливости. И казалось им, что этот крик пронесется могучим набатом и разбудит Россию.
   Три дня и три ночи, всем табором и не отпуская от себя окольных людей, жили они в поле, дожидаясь губернатора.
   На четвертый день он явился к ним -- все с тем же исправником, с земским начальником, окруженный конной стражей, с возом свежих розог, нарезанных в графском лесу.
   Грозным, взбешенным, неистовым предстал губернатор. Высокий он был, здоровый, женоподобный, с бритым румяным лицом и стриженой седой головой.
   И, завидя его, старшина и Епанешников поднесли хлеб-соль.
   Но ударил он по хлебу и рассыпал соль.
   -- Не говорил -- визжал губернатор... Клейкая слюна брызгала изо рта его на золотое шитье мундира.
   Начал он речь свою словами: "бездельники", "разбойники", а кончил криком: "Будете наказаны!"
   И велел схватить "зачинщиков".
   Было их схвачено сорок три, самых старых, самых почтенных, самых уважаемых, лучших людей Селитьбы.
   Тут же, на захваченной земле, положили их.
   Лежали они на родной земле, окруженные густым кольцом губернаторской стражи, и слышно было, как свистели в воздухе длинные прутья да раздавались глухие, сдержанные, словно подземные, стоны.
   Толпа безмолвно и неподвижно стояла здесь же, и слезы текли по лицам ее.
   Земский начальник радовался и наслаждался. Под свист розог неумолимо, непреклонно и ненасытно звучал его грубый, рыкающий голос:
   -- Крепче! Кр-репче!
   По сто ударов получили они.
   На мужицкие же телеги замертво положили их, окровавленных, и повезли, как везут с бойни освежеванное мясо.
   Кровавая лужа осталась на месте казни.
   И когда везли их медленным зловещим обозом в село, то кровь текла сквозь окровавленные телеги и сочилась на землю большими тяжелыми каплями, и кровавый путь шел к селу от мрачного места "полевого суда".
   По сто ударов получили они.

III

   Целый год они сидели в тюрьме в ожидании суда, того настоящего суда, которого так долго добивались. Крепкие натуры вынесли жестокую пытку.
   Через год их судили в том самом маленьком городке, который в дымке волжского тумана был виден из Селитьбы, откуда призвали они окольных людей.
   В маленьком убогом зале уездного суда они сидели, все сорок три, занимая скамьи, приготовленные в обычное время для публики, и казалось, что не их судят, а они пришли судить.
   Лица их не были печальными, но были исполнены торжества и уверенности в своей правоте.
   Судили их тупые "добросовестные" чинуши, равнодушные "порядочные" люди, старались отнестись к ним "справедливо" и -- осудили.
   Когда после этого вели их к Волге, на пристань, чтоб отправить в губернский город и снова посадить в тюрьму, был опять сияющий весенний день.
   Двигалась вслед за ними огромная толпа народа: вся Селитьба была тут и вся округа, и все жители городка, жадного до зрелищ.
   А они шли, понурив головы, ни на кого не глядя, и было что-то недоумевающее в их согбенных спинах и тяжелых движениях. Казалось, что они все еще не верят в подлинность произведенного над ними суда и уносят в своей разочарованной душе неистребимые древние фантазии о какой-то божеской и царской правде.
   Пароход медленно отходил. А они стояли все в ряд, у борта парохода, бледные, с крепко стиснутыми челюстями, судорожно схватившись напряженно вытянутыми руками за перила.
   Стояли неподвижно, словно окаменелые, впиваясь остановившимися глазами в родную толпу, в родные горы. И в этой каменной неподвижности их чувствовалось тяжкое напряжение огромной силы, и каменными казались крупные лица их, и железными казались вцепившиеся скрюченные пальцы.
   Долго уходил пароход, уплывая все быстрее и дальше, становясь все меньше.
   Долго стояла толпа на берегу и все смотрела в блестящую речную даль, где в сиянии весеннего дня черной точкой потонул пароход.
   Зеленые кудрявые горы целиком отражаются в зеркальной глубине, чуть виден вдали плоский луговой берег, да Молодецкий курган -- богатырская голова с мощным выражением каменного терпения и таинственной печали на морщинистом тысячелетнем лице -- угрюмо смотрит на окружающую ширь, и хмурится, и вечно думает свои старые разбойничьи думы.
  
   1905
  

--------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Скиталец С.Г., Повести и рассказы. Воспоминания / [Сост., подготовка текста и предисл., с. 3-22, А. Трегубова]. -- Москва: Моск. рабочий, 1960. -- 510 с., 9 л. портр.; 21 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru