Скиталец
Скиталец. Рассказы и песни, т. I. Спб. 1902. А. Т. Грабина. Преждепогибшие. Спб. 1902.

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Скиталецъ. Разсказы и пѣсни, т. I. Спб. 1902. А. Т. Грабина. Преждепогибшіе. Спб. 1902.

   Всякій громкій литературный успѣхъ,-- какъ, впрочемъ, и всякій другой успѣхъ,-- сосредоточивая на себѣ общее вниманіе, естественно вызываетъ подражателей. На однихъ онъ дѣйствуетъ почти гипнотически, овладѣвая ими помимо воли и сознанія; другіе влекутся къ подражанію сознательными мотивами вродѣ стремленія угодить порожденной успѣхомъ модѣ данной минуты или попасть въ озаренное лучами успѣха пространство; инымъ успѣхъ открываетъ глаза на явленія жизни, дотолѣ мало обращавшія на себя вниманіе, или какъ-бы открываетъ двери ихъ собственнымъ наблюденіямъ и житейскимъ выводамъ, которыхъ они раньше, по недостатку иниціативы или по чему другому, не выносили на арену литературы. Было бы удивительно, если бы всего этого не вызвалъ необычайный успѣхъ, выпавшій на долю г. Горькаго. Его писанія производятъ столько шума, объ немъ столько говорятъ и пишутъ, что естественно у многихъ и многихъ является желаніе, иногда, можетъ быть, даже не сознанное, попробовать себя въ этомъ родѣ. Въ книжкахъ гг. Скитальца и Грабины, заглавія которыхъ выписаны выше, мы имѣемъ образчики такихъ вольныхъ или невольныхъ подражаній; образчики далеко не равноцѣнные.
   Книжка г. Грабины состоитъ изъ четырехъ небольшихъ разсказовъ. Одинъ изъ нихъ, "Пріятели", есть просто плоскій анекдотъ, неизвѣстно почему попавшій въ серію "преждепогибшихъ", хотя это претенціозное заглавіе и вообще не совсѣмъ удобопонятно. Нѣкій Козелковъ, изъ "баръ", какъ говоритъ о немъ его кухарка, повелъ свою жену, у которой болѣлъ зубъ, къ знакомому доктору. Въ пріемной доктора ждало нѣсколько человѣкъ больныхъ, но Козелковъ, какъ знакомый, проникъ къ доктору не въ очередь, чтобы попросить его поскорѣе осмотрѣть жену. Докторъ завтракалъ и пригласилъ Козелкова заняться тѣмъ же. Выпили по рюмкѣ, по другой, третьей, десятой и напились оба пьяны, забывъ про ожидавшихъ въ пріемной больныхъ. Дѣло кончается скандаломъ. Вотъ и все. Фабулы остальныхъ трехъ разсказовъ -- "Романъ босяка", "Тріо", "Раклы" -- вэяты изъ того міра босяковъ и бродягъ, который составилъ успѣхъ г. Горькаго. Но эти разсказы представляютъ собою не больше, какъ анекдоты, изложенные бойкимъ фельетоннымъ языкомъ. Вотъ, напримѣръ, начало "Романа босяка":
  
   Я былъ босъ не по своей винѣ. По выходѣ изъ одного государственнаго зданія, гдѣ я въ продолженіи трехъ мѣсяцевъ пользовался безплатною квартирою и столомъ за счетъ казны, я очутился опять на мостовой. Не имѣя постоянной квартиры, кромѣ общественныхъ улицъ и площадей, я широко пользовался этими послѣдними и, бродя по нимъ ночью въ качествѣ любознательнаго туриста, обращалъ невольное вниманіе на вещи, заслуживавшія, по моему мнѣнію, вниманія. Я въ этомъ отношеніи не былъ притязателенъ: отворенное окно, незапертая дверь рисовали въ моемъ воображеніи цѣлыя картины. Вслѣдствіе такой живости воображенія я, въ концѣ концовъ, какъ то почти автоматически вскочилъ въ одно отворенное окно. И т. д.
  
   Такова форма. Что касается содержанія, то вотъ, напримѣръ, три ракла (такъ на югѣ называются мазурики), Пила, Топоръ и Долото, рѣшили ограбить нѣкоего "вѣрнаго человѣчка", которому долго сбывали краденое, но который, наконецъ, отказался отъ своей профессіи. Грабежъ не удался и ракловъ арестовали. Вы обобщающихъ чертъ г. Горькаго, ни его гнѣвныхъ нотъ и нервнаго надрыва, ни его идеализаціи бродячихъ людей г. Грабина себѣ не усвоилъ. Получились босяки, такъ сказать, безъ цвѣта и запаха. Языкъ г. Грабины есть, какъ уже сказано, языкъ бойкаго фельетона, но попадаются у него довольно-таки странныя выраженія вродѣ: "денекъ разобрался хорошій", "начинало смеркать", "дверь была наразстежь", "за вами соскучилась тюрьма", "благодарностныя рукопожатія", "ѣдьте (т. е. поѣзжайте) съ нимъ",
   Несравненно интереснѣе и значительнѣе "Разсказы и пѣсни" г. Скитальца. Это писатель не фельетонной пустопорожней бойкости, порхающей по поверхности, при томъ же босякъ, настоящій босякъ встрѣчается у него, собственно говоря, только одинъ. И тѣмъ не менѣе, вліяніе г. Горькаго на немъ отражается гораздо сильнѣе, чѣмъ на г. Грабинѣ, вѣроятно, именно потому, что проникаетъ глубже.
   У г. Горькаго есть въ разсказѣ "Тоска" превосходная сцена разгула и пѣнія въ трактирѣ. Г. Горькій въ позднѣйшихъ своихъ произведеніяхъ не разъ рисовалъ подобныя же сцены, но это все были уже только блѣдныя, безжизненныя копіи. У г. Скитальца нѣтъ ни одного разсказа, въ которомъ не было бы пѣнія -- въ кабакѣ, въ трактирѣ, на рѣчномъ просторѣ, въ острогѣ, въ церкви. Въ сказкѣ "Газетный листъ" даже двѣ лягушки -- самецъ и самка -- съ чувствомъ поютъ дуэтъ: "Не искушай меня безъ нужды". Это выходитъ немножко однообразно. Авторъ съ такою любовью описываетъ голоса трактирныхъ, острожныхъ и т. д. пѣвцовъ и профессіональныхъ церковныхъ пѣвчихъ, въ такія подробности словесныхъ текстовъ и музыкальныхъ мотивовъ пѣнія входитъ, что, очевидно, хорошо знакомъ съ этимъ дѣломъ; и мы имѣемъ здѣсь, вѣроятно, случай не прямого подражанія г. Горькому, а самостоятельнаго слѣдованія по проложенному пути. Яснѣе дѣло съ идеализаціей излюбленныхъ героевъ. Одинъ читатель замѣтилъ, что босяки г. Горькаго совсѣмъ не босяки, а "Аммалатъ-Беки, съ которыхъ авторъ снялъ сапоги",-- замѣчаніе остроумное, но слишкомъ злое и, въ мѣру этой злости, несправедливое. Но вѣрно, что герои г. Горькаго часто черезчуръ обременены красивыми достоинствами, ярко блещущими и въ омутѣ нищеты, порока и преступленія. Главное изъ этихъ достоинствъ, помимо чисто-физическихъ,-- энергія, высоко поднимающая героевъ г. Горькаго надъ окружающими и направленная иногда на благо этихъ жалкихъ окружающихъ, иногда на зло имъ, а иногда представляющая нѣчто самодовлѣющее, нѣчто вродѣ безпредметной игры мускулами для собственнаго удовольствія.
   Герой главнаго разсказа г. Скитальца -- "Сквозь строй", Гаврила Петровичъ,-- отецъ разсказчика, тоже обремененъ красивыми достоинствами. Крѣпостной по происхожденію, онъ видѣлъ на своемъ вѣку много горя, но начало разсказа застаетъ его бодрымъ и энергичнымъ. Онъ -- кабатчикъ, сидѣлецъ отъ богача-хозяина, владѣльца почти всѣхъ кабаковъ въ уѣздѣ. Дѣла его идутъ превосходно, народъ къ нему валомъ валитъ въ кабакъ, привлекаемый веселымъ остроуміемъ, игрой на гусляхъ и пѣніемъ кабатчика. Его часто переводили изъ одного села въ другое, гдѣ "торговля" шла плохо. И "какъ только появлялся онъ съ своими гуслями, село начинало пьянствовать и торговля шла бойко. Гусли и пѣсни и симпатичная личность кабатчика окружали кабакъ ореоломъ поэзіи, влекли туда даже непьющихъ и совращали ихъ въ пьянство". Не особенно, значитъ, хорошо направлялъ Гаврила Петровичъ свои таланты, но авторъ, повидимому, не придаетъ никакого значенія этому факту, онъ пропадаетъ для него въ "ореолѣ поэзіи". Поссорившись съ владѣльцемъ кабака, Гаврила Петровичъ рѣшилъ избрать карьеру странствующаго гусляра, прихвативъ съ собой и сына, котораго онъ еще въ кабакѣ научилъ подзванивать его гуслямъ желѣзной палочкой по стальному треугольнику. Онъ обѣщалъ давать ему каждый день по пятаку на сказку.
   "Въ это время,-- говоритъ разсказчикъ,-- я былъ одержимъ страстью къ чтенію сказокъ. Я жилъ въ чудномъ мірѣ подвиговъ Еруслана Лазаревича, Бовы Королевича и Францыля Венеціана, хотѣлъ каждый день читать новую сказку. "Идемъ!" -- отвѣчалъ я, чувствуя въ себѣ духъ Еруслана и Бовы". Дорогой, на пароходѣ, потомъ въ Нижнемъ на ярмаркѣ, и въ другихъ городахъ отецъ съ сыномъ то играли и пѣли передъ публикой, то бесѣдовали между собой. Отецъ разсказывалъ о разныхъ разностяхъ, но особенно, Копка (такъ звалъ Гаврила Петровичъ сына) былъ пораженъ художественнымъ разсказомъ о Стенькѣ Разинѣ. Любопытно, что тѣ самыя сцены изъ жизни Разина и легенды о немъ, которыя поразили Копку, взволновали и Коновалова у г. Горькаго. Г. Горькій разсказываетъ:
  
   Казалось, что какія-то увы крови, неразрывныя и не остывшія за три столѣтія, до сей поры связываютъ этого босяка со Стенькой, и босякъ со всею силою живого и крѣпкаго тѣла, со всею страстью тоскующаго безъ "точки" духа, чувствуетъ боль и гнѣвъ пойманнаго триста лѣтъ тому назадъ вольнаго сокола".
  
   А у г. Скитальца читаемъ:
  
   Я полюбилъ Разина за его мужество и страданія. Я настроенъ былъ сказочно, на богатырскій ладъ, и въ моихъ глазахъ онъ былъ гордый и мятежный волжскій духъ. Прикованный къ утесу, онъ жилъ въ этихъ горахъ. Мало того, онъ былъ въ моемъ отцѣ и во мнѣ. Вѣчный духъ безпокойства, мученіямъ котораго никогда не бываетъ конца -- вотъ что было въ насъ. Намъ была по душѣ дерзость Разина, намъ, оторваннымъ отъ всего уклада жизни, отрицаемымъ ею, одинокимъ, чуждымъ всѣмъ. Мы оба любили героевъ непокорныхъ, одинокихъ, сильныхъ и воинственныхъ.
  
   Неизвѣстно почему Копка считалъ себя и отца одинокими и оторванными отъ всего уклада жизни: Гаврила Петровичъ женатъ, у него и, кромѣ Копки, есть дѣти, съ которыми онъ временно находится въ разлукѣ, но позже всѣ соединяются и живутъ семьей; затѣмъ онъ только что оставилъ службу въ кабакѣ, гдѣ пользовался общимъ уваженіемъ и любовью. Очевидно, и здѣсь замѣшался "ореолъ поэзіи". Но ореолъ этотъ обнимаетъ не только одинокихъ и мятежныхъ. Гаврила Петровичъ разсказывалъ Копкѣ и про устройство парохода, и про звѣзды, планеты, луну и проч., а --
  
   съ луны и звѣздъ мы опять спускались на землю, но не къ нашей печальной жизни, не въ тѣсныя каморки и бѣдныя хижины, хорошо знакомыя намъ, а въ роскошные дворцы и пышныя зады, къ жизни богатыхъ и счастливыхъ. Отецъ водилъ мою жадную мысль по безчисленнымъ сказочнымъ амфиладамъ, безъ конца отворяя предо мной все новыя и новыя двери съ яшмовыми рукоятками, съ зеркальными стеклами, съ дивными звѣрями у мраморныхъ ступеней крыльца... Разсказы отца отвѣчали въ моей душѣ подвигамъ Бовы и Еруслана и относили въ аристократическій міръ героизма и рыцарства.
  
   И хотя Гаврила Петровичъ впослѣдствіи не разъ совѣтовалъ Копкѣ помнить объ униженныхъ и оскорбленныхъ, и самъ "боролся за угнетенныхъ" (конечно, не за тѣхъ, которыхъ онъ спаивалъ въ кабакѣ), но въ Копкѣ, можетъ быть, такъ навсегда въ одномъ и томъ же ореолѣ поэзіи и остались и "борьба за угнетенныхъ", и яшмовыя ручки, и зеркальныя стекла "аристократическаго міра". Копка -- теперь ужъ, конечно, давно Капитонъ Гаврилычъ,-- разсказываетъ, между прочимъ, такой эпизодъ. Въ городѣ, гдѣ они жили, случился пожаръ. Въ такихъ случаяхъ люди, даже не особенно энергичные и героически-настроенные, стремятся ввязаться въ борьбу со свирѣпой стихіей, хотя бы для того, чтобы помѣряться съ ней силой. Но городъ, "объятый пламенемъ, сталъ дивно прекраснымъ",-- разсказываетъ Капитонъ Гавриловичъ,--
  
   Отецъ мой сидѣлъ на уздѣ, курилъ трубку и задумчиво смотрѣлъ на погибающій городъ.
   -- Гори, гори, чортъ-те дери!-- сказалъ онъ и сплюнулъ. Потомъ взялъ гусли, подумалъ немного и заигралъ что-то стройное и трогательное.
   "Коль славенъ нашъ, Господь въ Сіонѣ" -- пѣлъ онъ своимъ струннымъ голосомъ.
   А городъ пылалъ.
  
   Вѣдь это ужъ что-то вродѣ Нерона, любующагося на пылающій Римъ!
   Гаврила Петровичъ не только прекрасно поетъ и играетъ на гусляхъ, и не только обладаетъ даромъ художественнаго разсказа. Вездѣ, куда бы ни занесла его судьба, а не только въ кабакѣ, онъ, благодаря своимъ разнообразнымъ дарованіямъ, становится центромъ вниманія. Въ деревнѣ "больные, минуя фельдшера и доктора, обращались къ нему". По юридической части онъ также блисталъ и искуснымъ веденіемъ крестьянскихъ дѣлъ такъ озлобилъ одного мирового судью, что тотъ затѣялъ противъ него какой-то "кляузный процессъ". Дѣло долго тянулось и, наконецъ, въ третьей инстанціи Гаврила Петровичъ самъ говорилъ защитительную рѣчь. "Что эта была за рѣчь!-- восклицаетъ разсказчикъ.-- Уничтожающая, мощная, вдохновенная! Онъ разбилъ ею козни своихъ враговъ съ какимъ-то богатырскимъ размахомъ, словно Ерусланъ Лазаревичъ, срубающій головы семиглавому змѣю, онъ, какъ Вова, разогналъ ихъ метлою"! Увлекшись механикой, Гаврила Петровичъ изобрѣлъ нѣчто вродѣ велосипеда, и вызвалъ замѣчаніе сельскаго учителя: "Вотъ, кабы такому человѣку образованіе! Богъ знаетъ, что бы изъ него вышло. Можетъ быть -- геній"! Попавъ въ кружокъ молодежи -- семинаристовъ, сельскаго учителя, письмоводителя мирового судьи, онъ не только быстро усвоилъ ихъ "новыя идеи", но и самъ сталъ для нихъ "учителемъ жизни". И, не смотря на все это великолѣпіе, мы думаемъ, что Гаврила Петровичъ, какъ онъ изображенъ г. Скитальцемъ, не могъ имѣть хорошаго вліянія на сына. Картинность, живописность рѣчей, разсказовъ, поступковъ, всей фигуры отца прикрыла для сына и спаиваніе народа въ кабакѣ, и странное поведеніе во время пожара, и еще многое другое.
   Однажды Копка стащилъ у отца пятакъ, чтобы купить себѣ книжку. Отецъ его за это жестоко высѣкъ, при чемъ "долго, краснорѣчиво и съ обычнымъ своимъ увлеченіемъ" говорилъ о томъ, какой это ужасный порокъ воровство. "На свѣтѣ,-- говорилъ онъ, между прочимъ, уже расширяя тему своей филиппики,-- такъ устроено, чтобы одни были бѣдные, а другіе богатые. И въ которомъ бѣднякѣ заводится такой духъ, чтобы завидовать богатымъ и не покоряться своей низкой долѣ, то этотъ бѣднякъ погибаетъ, какъ мошка отъ дождя". И много еще громилъ Гаврила Петровичъ сына за похищенный на покупку книжки пятакъ, и выпоролъ. Но каково же было положеніе этого сына, когда впослѣдствіи отецъ въ его присутствіи "обѣлялъ татей" передъ судомъ,-- въ этомъ спеціально состояла его юридическая практика,-- и ругалъ воровъ не за воровство, а за неумѣніе концы схоронить! Или, напримѣръ, онъ очень уважалъ науку вообще, въ томъ числѣ и врачебную, а самъ лѣчилъ мужиковъ какимъ-то заговоромъ или молитвою, сначала прочитанною, потомъ записанною и привязанною къ шейному кресту. Правда, читая этотъ заговоръ, онъ былъ чрезвычайно живописенъ: "Могучая экзальтація овладѣваетъ имъ: онъ блѣденъ, какъ полотно, и отъ волненія трясется всѣмъ тѣломъ, словно какая-то сила исходитъ изъ него, голосъ измѣняется, прерываясь отъ чувства и слезъ, каждое слово проникаетъ въ душу, какъ огненное"...
   Остальные разсказы г. Скитальца проще и лучше, лучше именно потому, что проще, жизненнѣе, безъ Ерусланской чрезмѣрности, или чрезмѣрнаго ерусланства. Къ сожалѣнію, обиліе въ нихъ пѣнія, да еще колокольнаго звона, дѣлаетъ ихъ въ общемъ однообразными. Авторъ несомнѣнно талантливъ, но онъ, повидимому, знакомъ,-- и хорошо знакомъ -- лишь съ очень небольшимъ уголкомъ жизни.
   Два слова о его стихахъ или "пѣсняхъ", какъ онъ ихъ называетъ. Они по большей части хорошо задуманы и неуклюже написаны. И всѣ они представляютъ собою перепѣвы "Пѣсни о соколѣ" и "Буревѣстника" г. Горькаго. Только соколъ и буревѣстникъ замѣняются мѣстоименіемъ я:
  
   Я -- гулкій мѣдный ревъ, рожденный жизни бездной,
   Злой крикъ набата я. И т. д.
  
   Или:
  
   ...не жалъ мнѣ, что къ солнцу я гордо стремился,
   Что на крыльяхъ орлиныхъ недолго парилъ...
   Пусть о твердыя скалы я грудью разбился,
   Только мигъ -- но я жилъ!
  
   Лучше другихъ и даже прямо хорошо стихотвореніе "Нищіе".

"Русское Богатство", No 9, 1902

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru