Скабичевский Александр Михайлович
Очерки по истории русской цензуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ ЦЕНЗУРЫ

XXXI.

   Если такіе корифеи, какъ Карамзинъ и Жуковскій, не миловали подозрѣній и доносовъ, то можно себѣ представить, какъ смотрѣли въ то время на молодежь, выступившую на поприще общественной дѣятельности къ 20-мъ годамъ столѣтія. У Магницкихъ и Руничей зубы скрипѣли при одной мысли, что молодежь эта была воспитана въ первые годы царствованія Александра I въ либеральнѣйшемъ и гуманнѣйшемъ духѣ, и, не говоря уже о свободомысліи, какое она почерпала изъ устъ и учебниковъ профессоровъ, изъ русскихъ и иностранныхъ книгъ, самый примѣръ старшихъ, взапуски либеральничавшихъ до 12-го года, былъ въ высшей степени обаятеленъ и заразителенъ. Понятно, что Магницкіе смотрѣли на молодое поколѣніе, какъ на отпѣтое, а послѣднее, въ свою очередь, не оставалось въ долгу. Правда, образованіе этого молодого поколѣнія не отличалось особенною солидностью и глубиною, но эта поверхность обусловливала собою еще въ большей степени рѣзкость внѣшнихъ формъ проявленія антагонизма. Если общественно-политическіе идеалы этой молодежи были крайне неопредѣленны и шатки, то, во всякомъ случаѣ, достаточно было чистоты и честности, какія припри сущи юности, чтобы возмущаться противъ той бездны лицемѣрія, предательства, низкопоклонства и т. п., въ которой утопало въ то время общество. А тутъ еще въ европейскихъ литературахъ господствовалъ такой плѣнительно-гордый, независимый, высоко-парящій надъ повседневною грязью идеалъ, какимъ была переполнена поэзія Байрона, этого властителя думъ той эпохи. Вы только подумайте, что за бездна должна была раздѣ лять, съ одной стороны, Байрона, а съ другой -- Магницкихъ и Руничей съ ихъ ежеминутными воздѣваніями рукъ къ небу. Естественно, что возмущенная до глубины души всѣмъ, что происходило вокругъ, молодежь начала будировать, чѣмъ только могла: небрежностью костюмовъ противъ чопорности свѣтскихъ нравовъ, дерзкими рѣчами и страшными словами противъ молчалинства алармистовъ и ханжей, разгульными пирами и даже порнографіей противъ лицемѣрнаго пуризма старшихъ. Для насъ теперь кажется крайне дикимъ и нелѣпымъ пристрастіе первыхъ поэтовъ 30-хъ и 40-хъ годовъ, Пушкина, Языкова, Лермонтова, Полежаева и пр. къ скабрезнымъ стихотвореніямъ, поражающимъ не столько утонченно-соблазнительными образами, сколько грубостью площаднаго цинизма. Но этотъ странный фактъ очень легко объясняется, если мы возьмемъ въ соображеніе, что цензора того времени не допускали въ печати, чтобы любовники назначали свиданія наканунѣ Иванова дня и придирались къ самымъ невиннымъ изображеніямъ плотской любви. До чего доходилъ пуризмъ цензуры въ этомъ отношеніи, мы можемъ судить по слѣдующему факту: въ 1822 году въ Москвѣ была представлена въ цензурный комитетъ книга "Лекарство отъ задумчивости и безсонницы", заключающая въ себѣ нѣсколько народныхъ сказокъ о Ерусланѣ Лазаревичѣ, Иванѣ Царевичѣ и пр. Книга эта была уже старая; первое изданіе ея вышло еще при Екатеринѣ, и затѣмъ она выдержала нѣсколько изданій, послѣднее въ 181!) году. По этому изданію и цензоровалъ ее въ 1822 году цензоръ Перелоговъ, и нашелъ-таки нецензурныя мѣста, хотя прежде, не далѣе трехъ лѣтъ назадъ, мѣста эти проходили безпрепятственно. Это были наивно-грубыя народныя описанія, какъ какой-нибудь богатырь велѣлъ прекрасной царевнѣ постелю изготовить, и легъ съ прекрасною царевною на постелю спать, началъ ее лелѣять и цѣловать и за бѣлыя груди хватать. Подобныхъ фразъ нѣсколько выкинуто изъ книги, а въ одномъ мѣстѣ, гдѣ Ивашка-бѣлая рубашка рубитъ головы змію, прилетающему къ брачной постели Силы Царевича и Царевны Труды, цензоръ выбросилъ три страницы, совершенно исказивъ смыслъ сказки. Въ сказкѣ о Игнатіи Царевичѣ Перелоговъ никакъ не могъ допустить, чтобъ Игнатій Царевичъ разъярилъ своего вѣрнаго коня, и во многихъ мѣстахъ замѣнилъ это слово синонимомъ разсердилъ и т. п.
   Послѣ всего этого порнографія 20--30 годовъ легко объясняется, какъ естественный протестъ противъ тартюфства, у котораго въ это время положительно умъ зашелъ за разумъ. Замѣчательно, что порнографическія стихотворенія списывались обыкновенно въ рукописные сборники безразлично рядомъ съ нецензурными произведеніями политическаго характера, и правительство, въ свою очередь, на порнографію смотрѣло нетолько какъ лишь на порчу нравовъ, но усматривало въ ней нѣчто мятежное и революціонное.
   Но подозрительнѣе и зловреднѣе всѣхъ въ глазахъ правительства казались бывшіе воспитанники Царскосельскаго лицея, такъ называемые "лицеисты". Это происходило, конечно, вовсе не отъ особеннаго какого-либо духа, царившаго въ лицеѣ, и не отъ его воспитателей, а просто по просту отъ того, что въ то время, какъ питомцы прочихъ высшихъ заведеній, на половину разночинцы, по выходѣ изъ заведеній, стушевывались въ общественныхъ массахъ, лицеисты, по большей части дѣти богатыхъ дворянскихъ фамилій, были на виду и мозолили глаза своимъ фрондерствомъ. По крайней мѣрѣ, до насъ дошелъ доносъ, подъ заглавіемъ "Нѣчто о Царскосельскомъ лицеѣ и о духѣ его" {"Русская Старина", 1877 г., No 4, стр. 657.}. Неизвѣстно кѣмъ написанный, по всей вѣроятности, чиновникомъ въ родѣ Голенищева-Кутузова, доносъ этотъ даетъ ясное представленіе о томъ, какъ смотрѣли въ то время многіе правительственные люди на молодежь вообще, а на лицейскую въ особенности.
   Начинается этотъ доносъ опредѣленіемъ, что значитъ "лицейскій духъ". "Въ свѣтѣ, говоритъ авторъ: -- называется лицейскимъ духомъ, когда молодой человѣкъ не уважаетъ старшихъ, обходится фамиліарно съ начальниками, высокомѣрно съ равными, презрительно съ низшими, исключая тѣхъ случаевъ, когда, для фанфаронады, надобно показаться любителемъ равенства. Молодой вертопрахъ долженъ при семъ порицать насмѣшливо всѣ поступки особъ, занимающихъ значительныя мѣста, всѣ мѣры правительства, знать наизусть или самому быть сочинителемъ эпиграммъ, пасквилей и пѣсенъ предосудительныхъ на русскомъ языкѣ, а на французскомъ -- знать всѣ дерзкіе и возмутительные стихи и мѣста самыя сильныя изъ революціонныхъ сочиненій. Сверхъ того, онъ долженъ толковать о конституціяхъ, палатахъ, выборахъ, парламентахъ, казаться невѣрующимъ христіанскимъ догматамъ и, болѣе всего, представляться филантропомъ и русскимъ патріотомъ. Къ тому принадлежитъ также обязанность насмѣхаться надъ выправкою и обученіемъ войскъ, и въ сей цѣли выдумано ими слово шагистика. Пророчество перемѣнъ, хула всѣхъ мѣръ или презрительное молчаніе, когда хвалятъ что-нибудь, суть Отличительныя черты сихъ господъ въ обществахъ. Вѣрноподданный -- значитъ укоризну на ихъ языкѣ; европеецъ и либералъ -- почтенныя названія. Какая-то насмѣшливая угрюмость (morgue) вѣчно затемняетъ чело сихъ юношей, и оно проявляется только въ часы буйной веселости. Вотъ образчикъ молодыхъ и даже многихъ не молодыхъ людей, которыхъ у насъ довольное число. У лицейскихъ воспитанниковъ, ихъ друзей и приверженцевъ, этотъ характеръ называется въ свѣтѣ лицейскій духъ. Для возмужалыхъ людей прибрано другое названіе: Mépris souverain pour le genre humain; для третьяго разряда, т. е. сильныхъ крикуновъ -- просто либералъ".
   !Далѣе авторъ разсматриваетъ, откуда и какъ произошелъ этотъ лицейскій духъ. Онъ выводитъ его ни болѣе, ни менѣе, какъ отъ мартинистовъ и новиковскаго кружка, занимавшихся "распространеніемъ либеральныхъ идей посредствомъ произвольнаго толкованія священнаго писанія, масонства, мистицизма, размноженія книгъ иностранныхъ вреднаго содержанія и изданія книгъ чрезвычайно либеральныхъ на русскомъ языкѣ... "Должно замѣтить, прибавляетъ онъ къ этому:-- что планъ Новиковскаго общества былъ почти тотъ же, какъ "Союза благоденствія", съ тою разницею, что Новиковцы думали основать малую республику въ Сибири, на границѣ Китая, и по ней преобразовать всю Россію". "Французская революція, продолжаетъ авторъ: -- была благотворною росою для сихъ горькихъ растеній. Ужасъ, произведенный ею, исчезъ, правила остались и распространились множествомъ выходцевъ, коимъ повѣряли воспитаніе и съ коими дружились безъ всякаго разбора. Кратковременное царствованіе императора Павла Петровича не погасило пламени, но прикрыло только пепломъ. Настало царствованіе императора Александра и новыя обстоятельства дали новое направленіе сему духу и образу мыслей...
   "Во время самой сильной ферментаціи умовъ, въ 1811 году, новозаведенный лицей наполнился юношествомъ изъ хорошихъ фамилій. Молодымъ людямъ преподавали пауки хорошіе профессора, ихъ одѣвали чисто, помѣщали въ великолѣпныхъ комнатахъ, кормили прекрасно, но никто не взялъ на себя труда испытать нравственность каждаго ученика, узнать, въ чемъ онъ имѣетъ недостатокъ, какую главную страсть, какой образъ мыслей, какія понятія о вещахъ, чтобы, истребляя вредное въ самомъ началѣ, развить поняnія въ пользу настоящаго образа правленія и къ сей цѣли направить все воспитаніе юношества, назначеннаго занимать важныя мѣста и, по своему образованію, давать тонъ между молодыми людьми. Это именно ускользнуло отъ наставниковъ -- впрочемъ, людей добрыхъ и благонамѣренныхъ.
   "Въ Царскомъ Селѣ стоялъ гусарскій полкъ; тамъ живало лѣтомъ множество семействъ, пріѣзжало множество гостей изъ столицы, и молодые люди постепенно начали получать идеи либеральныя, которыя кружили въ свѣтѣ. Должно замѣтить, что тогда было въ тонѣ посѣщать молодыхъ людей въ лицеѣ; они даже потихоньку (т. е. безъ дозволенія, но явно) ходили на вечеринки въ дома, уѣзжали въ Петербургъ, куликали съ офицерами и посѣщали многихъ людей въ Петербургѣ, игравшихъ значительныя роли, которыхъ мы не хотимъ назвать. Въ лицеѣ начали читать всѣ запрещенныя книги, тамъ находился архивъ всѣхъ рукописей, ходившихъ тайно по рукамъ, и, наконецъ, пришли къ тому, что если подлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились въ лицей.
   "Послѣ войны съ французами (въ 1816 и 1817 годахъ), образовалось общество, подъ названіемъ "Арзамасскаго". Оно было ни литературное, ни политическое, въ полномъ значеніи сихъ словъ, но въ настоящемъ существованіи клонилось само собой и къ той, и къ другой цѣли. Оно сперва имѣло въ намѣреніи пресѣчь интриги въ словесности и въ драматургіи, поддерживать истинные таланты и язвить самозванцевъ-словесниковъ. Члены общества были извѣстны, или, хотя извѣстны всѣмъ, но не объявляли о себѣ публикѣ; но общество было явное. Оно было шуточное, забавное, и во всякомъ случаѣ принесло бы болѣе пользы, нежели вреда, еслибъ было направлено кѣмъ-нибудь къ своей настоящей цѣли. но какъ никто о семъ не заботился, то Арзамасское общество принесло вредъ, особенно лицею. Сіе общество составляли люди, изъ коихъ почти всѣ, за исключеніемъ двухъ или трехъ, были отличнаго образованія, шли въ свѣтѣ по блестящему пути и почти всѣ были или дѣти членовъ Новиковской мартинистской секты, или воспитанники ея членовъ, или товарищи, друзья и родственники сихъ воспитанниковъ. Духъ времени истребилъ мистику, но либерализмъ цвѣлъ во всей красѣ. Вскорѣ это общество сообщило свой духъ большей части юношества и, покровительствуя Пушкина и другихъ лицейскихъ юношей, раздуло безъ умысла искры и превратило ихъ въ пламень...
   "Молодые люди, будучи не въ состояніи писать о важныхъ политическихъ предметахъ по недостатку учености, и желая дать доказательства своего вольнодумства, начали писать пасквили и эпиграммы противъ правительства, которые вскорѣ распространялись, приносили громкую славу молодымъ шалунамъ и доставляли имъ предпочтеніе въ кругу зараженнаго общества. Они водились съ офицерами гвардіи, съ знатными молодыми людьми, были покровительствуемы Арзамасцами и членами тайнаго Общества, шалили безнаказанно, служили дурно и, за дурныя дѣла пользуясь въ свѣтѣ наградами и уваженіемъ, давали тѣмъ самое пагубное направленіе обществу молодыхъ людей, которые уже въ домахъ своихъ не слушали родителей, въ насмѣшку называли ихъ вѣрноподданными и почитали себя преобразователями, дѣтьми новаго вѣка, новымъ поколѣніемъ, рожденнымъ наслаждаться благодѣяніями своего вѣка. Всѣ совѣты были тщетны. Они почитали себя выше всѣхъ. "Духъ журналовъ" былъ отголоскомъ ихъ мнѣній -- можетъ быть и неумышленно".
   Но изъ всѣхъ лицейскихъ воспитанниковъ наиболѣе выдавался, какъ своимъ талантомъ, такъ и живымъ, нервнымъ характеромъ, А. С. Пушкинъ, который не замедлилъ вскорѣ послѣ выхода изъ лицея прослыть самымъ опаснымъ изъ всѣхъ своихъ сверстниковъ. Вотъ какъ отзывается о немъ одинъ изъ его современниковъ, Ник. Макс. Поповъ (впослѣдствіи служившій въ III отдѣленіи при Дубельтѣ), отражая въ своемъ отзывѣ, опять-таки чисто административную точку зрѣнія на знаменитаго поэта: {См. "Р. Стар." 1874 г. т. X. стр. 684.}
   "Въ то время разгульная жизнь, шалости и вольномысліе были щегольствомъ между молодежью; а войска, возвратившіяся послѣ отечественной войны изъ-за границы, принесли съ собою мысли о конституціи, свободѣ и равенствѣ. Въ тоже время въ литературномъ мірѣ славился Байронъ, знаменитый своими поэмами и странностями. Правнукъ, по матери, африканца, пылкій и смѣлый, легкомысленный, склонный къ удальству и сатирѣ, воспитанный на французскихъ книгахъ, Пушкинъ легко всосалъ въ себя всѣ недостатки современнаго общества. Онъ тратилъ жизнь въ праздности, въ попойкахъ съ друзьями и за картами. Для звучнаго стиха онъ не боялся нарушить чувства стыдливости и затронуть предметы, чтимые въ народѣ; для остраго слова не щадилъ никого, даже людей, которыхъ самъ уважалъ. Не уступавшій никому, онъ, за малѣйшую противъ него неосторожность, готовъ былъ отплатить эпиграммой или вызовомъ на дуэль. Въ самой наружности его было много особеннаго: онъ, то отпускалъ кудри до плечъ, то держалъ въ безпорядкѣ свою курчавую голову; носилъ бакенбарды большіе и всклокоченные; одѣвался небрежно, ходилъ скоро, повертывая тросточкой или хлыстикомъ, насвистывая или напѣвая пѣсню. Въ свое время многіе подражали ему и эти люди назывались à-la Пушкинъ. Объ остротахъ и странностяхъ его разсказывались анекдоты; его непристойные и недозволенные стихи переписывались и заучивались. Онъ былъ первымъ поэтомъ своего времени и первымъ шалуномъ; прослылъ русскимъ Байрономъ, вольнодумцемъ и опаснымъ человѣкомъ".
   Вотъ какъ смотрѣло начальство на знаменитаго нашего поэта, а ботъ какъ самъ онъ описываетъ въ проэктѣ просьбы, которую онъ собирался подавать Государю въ 1824 или 25-мъ годахъ, о своемъ нравственномъ состояніи передъ ссылкою: {Сочиненія Пушкина, подъ редакц. П. М. Ефремова, Москва 1882 г., стр. 196, 197.}
   "Мнѣ было 20 лѣтъ въ 1820 году. Нѣсколько необдуманныхъ словъ, нѣсколько сатирическихъ стиховъ обратили на себя вниманіе. Разнесся слухъ, что я былъ позванъ въ тайную канцелярію и высѣченъ. Слухъ былъ давно общимъ, когда дошелъ до меня. Я почелъ себя опозореннымъ передъ свѣтомъ, я потерялся, дрался -- мнѣ было 20 лѣтъ! Я размышлялъ, не приступить ли мнѣ къ самоубійству или... Но въ первомъ случаѣ я самъ бы способствовалъ къ укрѣпленію слуха, который меня безчестилъ; я не смывалъ никакой обиды, потому что обиды не было; я только совершалъ преступленіе и приносилъ жертву общественному мнѣнію, которое презиралъ... Таковы были мои размышленія; я сообщилъ ихъ одному другу, который вполнѣ раздѣлялъ мой взглядъ. Онъ совѣтывалъ мнѣ начать попытки оправданія себя передъ правительствомъ: я понялъ, что это безполезно. Тогда я рѣшился выказать столько наглости, столько хвастовства и буйства въ моихъ рѣчахъ и въ моихъ сочиненіяхъ, сколько нужно было для того, чтобы понудить правительство обращаться со мною, какъ съ преступникомъ. Я жаждалъ Сибири, какъ возстановленія чести..."
   1820-й годъ, когда реакція дошла до своего апогея, былъ именно такимъ годомъ, въ который подобной жаждѣ мученичества не пришлось долго мучить поэта безъ удовлетворенія. Стоило ему на масляной въ театрѣ показать нѣкоторымъ знакомымъ портретъ убійцы герцога Беррійскаго, Лувеля. и участь его была рѣшена. Началось съ того, что однажды вечеромъ, когда Пушкина не было дома, къ нему въ квартиру пришелъ неизвѣстный человѣкъ и предлагалъ дядькѣ его, Никитѣ, пятьдесятъ рублей, прося дать ему почитать сочиненій барина. Вѣрный старикъ прогналъ любознательнаго незнакомца. Узнавши объ этомъ по возвращеніи домой, Пушкинъ сжегъ всѣ свои бумаги. Затѣмъ онъ былъ потребованъ къ генералъ-губернатору, гр. Милорадовичу. При вопросѣ о бумагахъ, Пушкинъ отвѣчалъ: "Графъ, всѣ мои стихи сожжены; у меня ничего не найдется на квартирѣ! Но если вамъ угодно, все найдется здѣсь (онъ указалъ пальцемъ на свой лобъ). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо было написано мною (разумѣется, кромѣ печатнаго) съ отмѣткою: что мое и что разошлось подъ моимъ именемъ". Подали бумаги. Пушкинъ сѣлъ и написалъ цѣлую тетрадь.
   Какъ извѣстно, реакціонные изувѣры и тутъ возвысили свой голосъ. Не щадя ни молодости Пушкина, ни его таланта, которымъ и тогда уже гордилась вся Россія, они старались раздуть его вину и предполагали сослать его на заточеніе въ Соловецкій монастырь. Лишь ходатайство Е. А. Энгельгардта, H. М. Карамзина, Н. П. Гнѣдича, А. Н. Оленина и П. Я. Чаадаева смягчили участь поэта. Къ этимъ ходатаямъ присоединился и Милорадовичъ, который вотъ какъ описываетъ свой докладъ государю о дѣлѣ Пушкина:
   -- Я вошелъ къ государю со своимъ сокровищемъ (стихами Пушкина), подалъ ему тетрадь и сказалъ: "Здѣсь все, что разбрелось въ публикѣ, но вамъ, государь, лучше этого не читать". Государь улыбнулся на мою заботливость. Потомъ я разсказалъ подробно, какъ у насъ дѣло было. Государь слушалъ внимательно и, наконецъ, спросилъ:-- "А что же ты сдѣлалъ съ авторомъ?" -- Я? Я объявилъ ему отъ имени вашего величества прощеніе!-- Тутъ мнѣ показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчавъ немного, съ живостью сказалъ: "Не рано ли?" Потомъ, еще подумавъ, прибавилъ:-- "ну, коли ужъ такъ, то мы распорядились иначе: снарядить Пушкина въ дорогу, выдать ему прогоны и, съ соотвѣтствующимъ чиномъ и съ соблюденіемъ возможной благовидности, отправить его на службу на югъ!"
   Ссылка въ Одессу въ значительной степени остепенила Пушкина. Въ то время, какъ онъ просилъ Карамзина заступиться за него, Карамзинъ взялъ съ него слово, чтобы онъ, по крайней мѣрѣ, впродолженіи года не писалъ ничего противнаго правительству. "Иначе, говорилъ онъ:-- я выйду лжецомъ, прося за васъ и говоря о вашемъ раскаяніи". Пушкинъ далъ слово, и дѣйствительно не писалъ уже болѣе политическихъ стихотвореній. Произведенія его легко проходили сквозь цензуру, за исключеніями какого-нибудь одного, двухъ, трехъ стиховъ. Такъ напримѣръ, въ посланіи Чаадаеву -- "Любви, надежды, гордой славы", былъ выпущенъ стихъ "Вольнолюбивыя надежды оживимъ". "Вчера, пишетъ Пушкинъ Н. И. Гречу по поводу этого стихотворенія, отъ 21-го сентября 1821 г.:-- видѣлъ я въ "Сынѣ Отечества мое посланіе къ Чаадаеву; ужъ эта мнѣ цензура! Жаль мнѣ, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно такъ хорошо выражаетъ нынѣшнее libéral; оно прямо прусское и вѣрно почтенный А. С. Шишковъ дастъ ему право гражданства въ своемъ словарѣ, вмѣстѣ съ шаротыкомъ и съ топталищемъ".
   Затѣмъ въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" стихи:
   
   Не много радостныхъ ночей
   Судьба на долю ей послала,
   
   Цѣломудренная цензура измѣнила слѣдующимъ образомъ:
   
   Немного радостныхъ ей дней
   Судьба на долю ниспослала.
   
   "Зарѣзала меня цензура! писалъ по этому поводу Пушкинъ П. А. Вяземскому:-- я не властенъ сказать, я не долженъ сказать, я не смѣю сказать: ей дней въ концѣ стиха. Ночей, ночей -- ради Христа, ночей судьба на долю ей послала. Толи дѣло ночей, ибо днемъ она съ нимъ не видѣлась -- смотри поэму. И чѣмъ же ночь неблагопристойнѣе дня! Которые изъ 24 часовъ именно противны духу нашей цензуры? Бируковъ добрый малый, уговори его, или я слягу. {Изд. Пушкина 1882 г. т. VII, стр. 8, 9.}" Наконецъ, въ одѣ на смерть Наполеона (1821 г.) цензура, какъ извѣстно, выкинула стихи:
   
   Когда на площади мятежной
   Во прахѣ царскій трупъ лежалъ.
   
   и затѣмъ была выпущена послѣдняя строфа:
   
   Да будетъ омраченъ позоромъ
   Тотъ малодушный, кто въ сей день
   Безумнымъ возмутитъ укоромъ
   Твою развѣнчанную тѣнь!
   Хвала! Ты русскому народу
   Высокій жребій указалъ,
   И міру вѣчную свободу
   Изъ мрака ссылки завѣщалъ.
   
   Но, несмотря на всю сдержанность, гоненія на Пушкина не ограничились однако высылкою въ Одессу. Здѣсь, какъ извѣстно, онъ не поладилъ съ гр. Воронцовымъ, котораго осыпалъ злыми эпиграмами, и вотъ Воронцовъ 24-го марта 1824 года послалъ графу Нессельроде донесеніе о Пушкинѣ, въ которомъ между прочимъ писалъ:
   "Я не могу пожаловаться на Пушкина за что-либо, напротивъ, казалось, онъ сталъ гораздо сдержаннѣе и умѣреннѣе прежняго, но собственный интересъ молодого человѣка, нелишеннаго дарованія, и котораго недостатки происходятъ скорѣе отъ ума, нежели отъ сердца, заставляетъ меня желать его удаленія изъ Одессы. Главный недостатокъ Пушкина -- честолюбіе. Онъ прожилъ здѣсь сезонъ морскихъ купаній, и имѣетъ уже много льстецовъ, хвалящихъ его произведенія; это поддерживаетъ въ немъ вредное заблужденіе и кружитъ его голову тѣмъ, что онъ замѣчательный писатель, въ то время, какъ онъ только слабый подражатель писателя, въ пользу котораго можно сказать очень мало (лорда Байрона). Это обстоятельство отдаляетъ его отъ основательнаго изученія великихъ классическихъ поэтовъ, которые имѣли бы хорошее вліяніе на его талантъ -- въ чемъ ему нельзя отказать, и сдѣлали бы изъ него со временемъ замѣчательнаго писателя. Удаленіе его отсюда будетъ лучшая услуга для него. Я не думаю, что служба при генералѣ Инзовѣ поведетъ къ чему-нибудь, потому что хотя онъ и не будетъ въ Одессѣ, но Кишиневъ такъ близокъ отсюда, что ничего не помѣшаетъ его почитателямъ поѣхать туда; да и наконецъ, въ самомъ Кишиневѣ онъ найдетъ въ молодыхъ боярахъ и молодыхъ грекахъ скверное общество".
   Но не успѣло еще это донесеніе дойти по мѣсту назначенія, какъ въ Петербургѣ завязалось новое дѣло о Пушкинѣ. Не задолго до того поэтъ написалъ, неизвѣстно кому, письмо, въ которомъ находились слѣдующія строки: "Читаю библію, святой духъ иногда мнѣ по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. Ты хочешь узнать, что я дѣлаю? Пишу пестрыя строфы романтической поэмы и беру уроки чистаго аѳеизма. Здѣсь англичанинъ, глухой философъ и единственный умный аѳей, котораго я еще встрѣтилъ {Подъ аѳеемъ здѣсь подразумѣвается нѣкто докторъ Гунчисонъ. сдѣлавшійся впослѣдствіи ревностнымъ пасторомъ англиканской церкви. См. Изд. соч. Пушкина, 1882 г., т. VII, стр. 187.}. Онъ написалъ листовъ тысячу, чтобы доказать qu'il ne peut exister d'être intelligent créateur et régulateur, мимоходомъ уничтожая слабыя доказательства безсмертія души. Система не столь утѣшительная, какъ обыкновенно думаютъ, но, къ несчастію, болѣе чѣмъ правдоподобная".
   Письмо это было перехвачено на почтѣ и какимъ-то образомъ распространилось въ спискахъ по Москвѣ. Можно себѣ представить, въ какое негодованіе привело оно мистическое начальство. И вотъ, 11-го іюля 1824 года, отъ графа Нессельроде послѣдовала гр. Воронцову въ отвѣтъ на его донесеніе слѣдующая бумага:
   "Графъ! Я подавалъ на разсмотрѣніе императора письма, которыя ваше сіятельство прислали мнѣ, по поводу коллежскаго секретаря Пушкина. Его величество вполнѣ согласился съ вашимъ предположеніемъ объ удаленіи его изъ Одессы, послѣ разсмотрѣнія тѣхъ основательныхъ доводовъ, на которыхъ вы основываете ваши предположенія, и подкрѣпленныхъ, въ это время, другими свѣдѣніями, полученными его величествомъ объ этомъ молодомъ человѣкѣ. Все доказываетъ, къ несчастію, что онъ слишкомъ проникся вредными началами, такъ пагубно выразившимися при первомъ вступленіи его на общественное поприще. Вы убѣдитесь въ этомъ изъ приложеннаго при семъ письма. Его величество поручилъ мнѣ переслать его вамъ; объ немъ узнала московская полиція, потому что оно ходило изъ рукъ въ руки и получило всеобщую извѣстность. Вслѣдствіе этого, его величество, въ видахъ законнаго наказанія, приказалъ мнѣ исключить его изъ списковъ чиновниковъ министерства иностранныхъ дѣлъ за дурное поведеніе; впрочемъ, его величество не соглашается оставить его совершенно безъ надзора, на томъ основаніи, что, пользуясь своимъ независимымъ положеніемъ, онъ будетъ, безъ сомнѣнія, все болѣе и болѣе распространять тѣ вредныя идеи, которыхъ онъ держится, и вынудитъ начальство употребить противъ него самыя строгія мѣры. Чтобы отдалить, по возможности, такія послѣдствія, императоръ думаетъ, что въ этомъ случаѣ нельзя ограничиться только его отставкою, но находитъ необходимымъ удалить его въ имѣніе родителей, въ Псковскую губернію, подъ надзоръ мѣстнаго начальства. Ваше сіятельство не замедлитъ сообщить г. Пушкину это рѣшеніе, которое онъ долженъ выполнить въ точности, и отправить его безъ отлагательства въ Псковъ, снабдивъ прогонными деньгами".
   И вотъ Пушкинъ отправился изъ Одессы, 30-го іюля 1824 г., по назначенному маршруту черезъ Николаевъ, Елисаветградъ, Кременчугъ, Черниговъ и Витебскъ, давъ подписку нигдѣ не останавливаться на пути и, по прибытіи въ Псковъ, явиться къ гражданскому губернатору. Самъ Воронцовъ назначилъ этотъ маршрутъ, исключивъ изъ него Кіевъ. Въ деревнѣ поэтъ отданъ былъ подъ надзоръ губернатора, предводителя дворянства и архимандрита сосѣдняго имѣнію Пушкиныхъ Святогорскаго монастыря.
   Но надзоръ всѣхъ этихъ лицъ не былъ для поэта столь тягостенъ, сколько донялъ его отецъ Сергѣй Львовичъ, находившійся въ усадьбѣ во время пріѣзда сына. Онъ отнесся къ опальному поэту съ возмутительною грубостью, накинулся на него съ упреками, чуть не съ проклятіями. Вотъ что писалъ по этому поводу Пушкинъ къ Жуковскому, 31-го октября 1824 года:
   "Милый, прибѣгаю къ тебѣ. Посуди о моемъ положеніи! Пріѣхавъ сюда, былъ я всѣми встрѣченъ, какъ нельзя лучше; но "скоро все перемѣнилось. Отецъ, испуганный моею ссылкою, безпрестанно твердилъ, что и его ожидаетъ та же участь. Пещуровъ, назначенный за мною смотрѣть, имѣлъ безстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче -- быть моимъ шпіономъ. Вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мнѣ съ нимъ объясняться; я рѣшился молчать. Отецъ началъ упрекать брата въ томъ, что я преподаю ему безбожіе. Я все молчалъ. Получаютъ бумагу, до меня касающуюся. Наконецъ, желая вывести себя изъ тягостнаго положенія, прихожу къ отцу моему и прошу позволенія говорить искренно -- болѣе ни слова... Отецъ осердился. Я поклонился, сѣлъ верхомъ и уѣхалъ. Отецъ призываетъ брата и повелѣваетъ ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé. Жуковскій, думай о моемъ положеніи и суди. Голова моя закипѣла, когда я узналъ все это. Иду къ отцу; нахожу его ьь спальнѣ и высказываю все, что у меня было на сердцѣ цѣлыхъ три мѣсяца; кончаю тѣмъ, что говорю ему въ послѣдній разъ... Отецъ мой, воспользовавшись отсутствіемъ свидѣтелей, выбѣгаетъ и всему дому объявляетъ, что я его билъ... Потомъ, что хотѣлъ бить!.. Передъ тобою не оправдываюсь. Но чего же онъ хочетъ для меня съ уголовнымъ обвиненіемъ?.. Рудниковъ сибирскихъ, лишенія чести? Спаси меня хоть крѣпостью, хоть Соловецкимъ монастыремъ. Не говорю тебѣ о томъ, что терпятъ за меня братъ и сестра. Еще разъ спаси меня... Поспѣши: обвиненіе отца извѣстно всему дому. Никто не вѣритъ, но всѣ его повторяютъ. Сосѣди знаютъ. Я съ ними не хочу объясняться. Дойдетъ до правительства; посуди, что будетъ. А на меня и суда нѣтъ. Я hors de loi".
   Въ тоже время псковскому губернатору, Борису Антоновичу Адеркасу, Пушкинъ писалъ:
   "Милостивый государь Борисъ Антоновичъ! Государь императоръ высочайше соизволилъ меня послать въ помѣстье моихъ родителей, думая тѣмъ облегчить ихъ горесть и участь сына. Но важныя обвиненія правительства пали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нѣжной любви его къ прочимъ дѣтямъ. Рѣшаюсь для его спокойствія и своего собственнаго просить его императорское величество, да соизволитъ меня перевести въ одну изъ своихъ крѣпостей. Ожидаю сей послѣдней милости отъ ходатайства вашего превосходительства".
   Жуковскому удалось помирить отца съ сыномъ, но, несмотря на то, что всѣ родственники Пушкина уѣхали изъ Михайловскаго и оставили его одного, несмотря на близость села Тригорскаго, гдѣ Пушкинъ отдыхалъ душою въ семействѣ П. А. Осиповой, ссылка такъ томила его, что онъ постоянно искалъ возможности избавиться отъ нея. То онъ придумывалъ фантастическую болѣзнь, нѣчто въ родѣ аневризма, и обращался съ просьбою дозволить ему ѣхать лечиться хотя бы въ Псковъ, то онъ собирался писать просьбу государю о помилованіи; наконецъ, дошло дѣло до того, что онъ сталъ сговариваться съ пріятелемъ своимъ А. Н. Вульфомъ бѣжать за-границу. Вульфъ хотѣлъ выхлопотать себѣ заграничный паспортъ и увезти съ собою Пушкина подъ видомъ слуги. Когда же до слуха Пушкина дошло привезенное изъ столицы поваромъ Осиповыхъ Арсеніемъ извѣстіе о томъ, что въ Петербургѣ бунтъ, повсюду разъѣзды, караулы, тутъ ужь поэтъ не могъ болѣе вытерпѣть и рѣшился напропалую ѣхать въ Петербургъ. Онъ уже выѣхалъ изъ усадьбы, но на пути встрѣтилъ священника; не проѣхалъ и версты, какъ дорогу ему перебѣжали три зайца: эти дурныя примѣты, въ которыя вѣрилъ поэтъ, несмотря на весь свой аѳеизмъ, заставили его повернуть оглобли и мирно возвратиться подъ сѣнь Михайловскаго.
   Вотъ каково было положеніе въ эти мрачныя времена нашего геніальнѣйшаго поэта, имя котораго, какъ всѣмъ хорошо извѣстно, въ настоящее время изображается московскими публицистами крупнымъ шрифтомъ на знамени консерватизма.
   Не менѣе грустно было положеніе и другого литературнаго корифея этого времени изъ молодыхъ, А. С. Грибоѣдова. По разсказу одного изъ цензоровъ того времени, въ 1824 году, въ пріемную къ министру явился однажды высокій стройный мужчина, во фракѣ, очкахъ, съ большою переплетенною рукописью. Это былъ Грибоѣдовъ. Разсказчикъ, случившійся въ пріемной, спросилъ вошедшаго, чего онъ желаетъ?-- "Я хочу видѣть министра и просить у него разрѣшенія напечатать мою комедію "Горе отъ ума". Чиновникъ объяснилъ, что дѣло просмотра рукописи принадлежитъ цензурѣ, и онъ напрасно обращается къ министру. Грибоѣдовъ, однако, стоялъ на своемъ, а потому былъ допущенъ къ министру. Тотъ, просмотрѣвъ рукопись, перепугался разныхъ отдѣльныхъ стиховъ, и комедія на многіе годы была запрещена.
   Затѣмъ, въ февралѣ 1826 года, Грибоѣдовъ, какъ извѣстно, былъ арестованъ въ Екатериноградской станицѣ по подозрѣнію въ участіи въ заговорѣ декабристовъ и препровожденъ съ фельдъегеремъ въ Петербургъ, гдѣ былъ заключенъ въ главномъ штабѣ и заключеніе это длилось четыре мѣсяца, пока слѣдствіе не оправдало его.
   Наконецъ, въ апрѣлѣ 1828 года, Грибоѣдовъ получилъ почетное, но опасное назначеніе полномочнымъ министромъ при дворѣ персидскомъ. Неохотно принялъ Грибоѣдовъ эту миссію; мрачное предчувствіе не оставляло его. Посѣтивъ друга своего А. А. Жандра и сообщая ему о своемъ назначеніи, Грибоѣдовъ сказалъ:
   "-- Насъ тамъ непремѣнно всѣхъ перерѣжутъ. Аллаяръ-ханъ -- мой личный врагъ; не подаритъ онъ мнѣ туркменчайскаго трактата!"
   Трагическая смерть Грибоѣдова была исполненіемъ этого предчувствія, если только слова Грибоѣдова можно назвать предчувствіемъ... {"Русск. Стар.", т. X, Ал. С. Грибоѣдовъ, гл. V, стр. 295, 296.}
   

XXXII.

   Теперь отъ подозрѣваемыхъ, тѣснимыхъ и гонимыхъ поэтовъ намъ приходится обратиться къ ихъ неусыпнымъ стражамъ, въ лицѣ наиболѣе ревностныхъ цензоровъ того времени. Съ однимъ изъ нихъ мы уже познакомились, именно съ Бируковымъ, запретившимъ "Малькгольмскій замокъ" Жуковскаго, покушавшимся наложить свое veto даже и на Іоанну-д-Аркъ, еслибы ходатайство великаго князя Николая Павловича не подняло шлагбаума надъ безсмертною трагедіею Шиллера. но какъ ни строгъ и придирчивъ былъ Бируковъ, какъ ни много жалобъ на него встрѣчаются въ письмахъ писателей того времени, но слава его меркнетъ передъ Александромъ Ивановичемъ Красовскимъ, который, подобно Туманскому эпохи Павла, является новымъ воплощеніемъ и героемъ цензуры своего вѣка.
   А. И. Красовскій былъ сынъ протоіерея Петропавловскаго собора и члена Россійской Академіи. Окончивъ курсъ наукъ въ бывшей гимназіи Академіи наукъ, онъ поступилъ, въ 1796 году, переводчикомъ въ канцелярію Академіи; въ 1800 г. былъ опредѣленъ библіотекаремъ въ Имя. Публичную Библіотеку, а съ съ 1810 г. занималъ должность секретаря въ ней. Въ 1821 г. началась его цензурная дѣятельность въ качествѣ сначала члена цензурнаго комитета, по закрытіи котораго былъ уволенъ, въ 1828 году. Въ 1832 г., онъ былъ командированъ въ Варшаву для принятія книгъ и рукописей изъ тамошнихъ библіотекъ, университетской и общества любителей наукъ. Затѣмъ, 11-го мая 1832 г., Красовскій былъ назначенъ предсѣдателемъ комитета иностранной цензуры и въ этой должности прослужилъ 25 лѣтъ до самой своей смерти, 19-го ноября 1857 года.
   Изъ всѣхъ современниковъ Красовскаго трудно придумать человѣка, который былъ бы такимъ совершеннѣйшимъ исчадіемъ окружавшей его среды, съ такимъ слѣпымъ и тупымъ рвеніемъ подлаживался бы къ господствовавшему духу и такъ вѣрно сохранилъ бы его во всю свою послѣдующую жизнь. Представьте себѣ господина съ типическою чиновною физіономіею и съ необыкновенными ушами, громадными, расплюснутыми, совершенно безъ завитковъ, взбѣгавшими вверхъ до макушки и тянувшимися до затылка. По словамъ автора воспоминаній о немъ {См. "Р. Стар.", т. 9, стр. 107--140.}, "это былъ цѣликомъ казенный человѣкъ, какъ понимали казеннаго человѣка старину, и онъ шелъ къ своей служебной добычѣ всегда верхнимъ чутьемъ, которое никогда его не обманывало. Въ немъ все было напоказъ; тѣло и душа въ мундирѣ; набожность, православіе, человѣческое чувство, служба -- все форменнаго покроя. Водотолченое усердіе, пронизительное смиреніе, угодливость передъ высшими, разсчитанное ханжество -- все это служило ему ходулями впродолженіи всей его дѣятельности".
   Когда мистицизмъ вошелъ въ моду, Красовскій началъ посѣщать домовыя церкви выше поставленныхъ особъ обоего пола; особенно же усердные земные поклоны на виду у государственныхъ сановниковъ клалъ онъ въ домовой церкви князя Голицына; послѣ же обѣдни, вмѣстѣ съ другими посѣтителями князя, онъ втирался въ гостинную его, и усаживался хотя и въ почтительномъ отдаленіи, но такъ, чтобы постоянно быть на глазахъ у князя.
   Самъ весь проникнутый ханжествомъ, онъ и отъ подчиненныхъ требовалъ такихъ же внѣшнихъ проявленій религіозности. Говѣніе великимъ постомъ вмѣнялось имъ въ обязанность, какъ долгъ службы, причемъ болѣе усерднѣйшимъ чиновникамъ Красовскій дарилъ грошовыя духовно-назидательныя книжечки для народнаго чтенія съ собственноручными надписями на нихъ, въ родѣ того, что такому-то въ знакъ христіанской любви, А. Красовскій. Не менѣе строго слѣдилъ онъ и за нравственностью чиновниковъ, особенно по отношенію къ прекрасному полу. Такъ, напримѣръ, стоило дойти до него слухамъ, что одинъ чиновникъ, занимавшій казенную квартиру, имѣетъ прислугою молодую женщину, онъ въ среду на страстной передъ исповѣдью, позвалъ его къ себѣ, заперъ комнату, заставилъ читать молитву о покаяніи, и затѣмъ произошолъ слѣдующій допросъ:
   -- Прочли вы молитву?
   -- Прочелъ.
   -- Видите ли вы, къ какому таинству готовитесь?
   -- Вижу.
   -- И вы оскверняете себя прелюбодѣяніемъ, да еще гдѣ? на казенной квартирѣ!
   -- Какимъ прелюбодѣяніемъ? спрашиваетъ изумленный чиновникъ.
   -- Какъ какимъ? Вы живете въ незаконномъ сожительствѣ съ молодой женщиною! Я видѣлъ ея шляпку въ вашей комнатѣ, я сейчасъ былъ у васъ.
   -- Да это моя прислуга, рекомендованная мнѣ моими знакомыми; другихъ отношеній между нами никакихъ нѣтъ.
   -- Не правда-съ, вы съ ней живете, на вашей кровати можно двумъ спать.
   -- Да эта кровать куплена прежде, чѣмъ она поступила ко мнѣ.
   -- Пустыя оправданія, ничего не доказывающія! Приказываю вамъ немедленно выслать ёе изъ казенной квартиры, сегодня же. Это не можетъ быть терпимо. Самъ князь Платонъ Александровичъ (Ширинскій-Шахматовъ) строго смотритъ затѣмъ, чтобы чиновники министерства, живущіе на казенныхъ квартирахъ, вели себя благонравно, а не то они лишаются этой милости и даже мѣста. Предостерегаю и васъ! И на вашу службу это можетъ повліять дурно. Совѣтую вамъ взять женщину не моложе 40 лѣтъ...
   Чиновникъ, получившій такую нахлобучку, вздумалъ провести своего строгаго начальника: онъ выписалъ свою прислугу изъ своей казенной квартиры въ частную въ томъ же домѣ. Красовскій объ этомъ узналъ, и, не довольствуясь уже интимными внушеніями, придалъ этому дѣлу оффиціальный характеръ: предписалъ секретарю комитета, съ изложеніемъ всѣхъ обстоятельствъ дѣла, выслать эту женщину нетолько изъ казенной квартиры, но даже изъ самаго дома, что и было совершено административнымъ порядкомъ.
   Но Красовскій преслѣдовалъ не одни прелюбодѣянія своихъ подчиненныхъ, онъ возставалъ и противъ законныхъ браковъ; самъ умерши дѣвственникомъ, онъ и между чиновниками старался поддерживать безбрачіе. "Женатый человѣкъ, говорилъ юнъ:-- совершенно неблагонадежный чиновникъ, потому что долженъ дѣлиться между службой и семьей, вмѣсто того, чтобы всецѣло принадлежать первой".-- Неимовѣрныхъ усилій стоило получить у Красовскаго разрѣшеніе на бракъ. Онъ пускалъ въ ходъ все свое томительное краснорѣчіе, которое не всякій могъ выдержать до конца, потому что для этого надо было имѣть очень крѣпкіе нервы; если же падшій продолжалъ упорствовать въ своемъ заблужденіи, Красовскій требовалъ тогда самыхъ строгихъ гарантій, что бракъ предстоитъ вполнѣ солидный и будетъ совершенъ съ соблюденіемъ всѣхъ законныхъ формъ. Даже и про своего начальника князя Ширинскаго-Шахматова, передъ которымъ Красовскій благоговѣлъ, онъ однажды осмѣлился замѣтить: "Ужъ онъ ли, кажется, не святой человѣкъ и по жизни, и по набожности! А что же? Вѣнца праведника ему не стяжать: онъ женатъ -- плотское сожительство препятствуетъ".
   Какъ у истаго бюрократа до мозга костей, страсть къ перепискѣ доходила у Красовскаго до маніи. Онъ нетолько посылалъ цѣлые вороха бумагъ по всевозможнымъ присутственнымъ мѣстамъ и изъ каждой мелочи создавалъ толстое дѣло, по завелъ исполненную тончайшей формалистики переписку между чиновниками собственной его канцеляріи, и почти ни одного приказанія не давалъ устно, безъ сопровожденія многорѣчивыми предписаніями или отношеніями. Чиновники потѣшались надъ этою страстью начальника и нарочно иной разъ изливались въ длиннѣйшихъ рапортахъ изъ-за такихъ пустяковъ, для которыхъ было бы вполнѣ достаточно двухъ-трехъ фразъ устнаго разговора. Эта страсть довела Красовскаго даже до того, что онъ, не дерзавшій даже мысленно вознестись надъ всякимъ, на вершокъ выше его стоящимъ, вдругъ возропталъ. Это было подъ конецъ его жизни, когда при наступившемъ либеральномъ вѣяніи послѣ Крымской войны вышло правительственное распоряженіе о сокращеніи переписки. Это ошеломило Красовскаго, какъ революція сверху, и дабы отвратить государственный переворотъ, онъ сталъ въ оппозицію и еще болѣе увеличилъ и переписку, и дѣлопроизводство.
   Однажды сторожъ несъ къ Красовскому въ незапечатанномъ пакетѣ бумаги для его просмотра и подписи; дорогою онъ зашелъ въ кабакъ, а потомъ купилъ на закуску нѣсколько гнилыхъ яблокъ, и такъ какъ въ глазахъ его все кружилось, то онъ положилъ яблоки въ пакетъ съ бумагами и передалъ въ такомъ видѣ пакетъ камердинеру Красовскаго. На другой день получается отъ Красовскаго предлинный запросъ: "отчего между принесенными вчера бумагами оказалось приложеніе изъ трехъ яблокъ, и тѣ не перваго сорта, но бумаги объ нихъ нѣтъ?" Завязалась переписка, наведены справки, и лишь когда изведено было не малое количество бумаги, недоумѣніе Красовскаго разъяснено было самимъ виновникомъ казуснаго дѣла.
   По однимъ этимъ фактамъ можно себѣ представить, что это былъ за цензоръ.-- И дѣйствительно онъ оставилъ по себѣ неизгладимую память въ потомствѣ, и не столько вопіющими скандальными фактами цензурныхъ запрещеній какихъ-нибудь крупныхъ литературныхъ произведеній, сколько щепетильными придирками къ отдѣльнымъ фразамъ и словечкамъ, въ которыхъ онъ усматривалъ то что-нибудь антирелигіозное, то оскорбляющее его дѣвственное цѣломудріе, и каждую такую придирку онъ сопровождалъ обыкновенно замѣчаніями на поляхъ высоко комическаго характера. Такъ, напримѣръ, въ 1823 году поэтъ Туманскій перевелъ извѣстное французское стихотвореніе Мильвуа "Chûte des feuilles" и отдалъ его для напечатанія въ "Сынъ Отечества". Стихотвореніе это изображаетъ прощаніе умирающаго чахоточнаго съ природою, которая своимъ осеннимъ видомъ вполнѣ соотвѣтствуетъ настроенію духа угасающаго юноши. Между прочимъ онъ говоритъ:
   
   Шуми, валися листъ минутный,
   Шуми, вались съ родныхъ вѣтвей,
   Засыпь, сокрой мой холмъ пріютный
   Отъ взоровъ матери моей.
   Но если дѣва, мнѣ драгая,
   Подъ покрываломъ, въ тишинѣ,
   Какъ призракъ изъ-за древъ мелькая
   На грустный холмъ придетъ ко мнѣ,
   И плакать простодушно будетъ,
   И робко вымолвитъ: люблю!
   Пусть легкій шорохъ твой пробудитъ
   Тѣнь умиленную мою.
   
   Кончается же стихотвореніе тѣмъ, что юноша наконецъ угасъ, и затѣмъ вышло какъ разъ противное его ожиданіямъ: мать-то его именно и приходила на могильный холмъ оплакивать сына, А съ милой лаской на устахъ Туда не приходила дѣва.
   Красовскій вычеркнулъ всѣ стихи, касающіеся дѣвы и съ боку написалъ: "какая дѣва?" А въ концѣ, противъ помѣты автора "9 марта 1823 г.", написалъ: 9 марта 1823, т. е. въ одинъ изъ первыхъ дней великаго поста, весьма неприлично писать о любви дѣвы, неизвѣстно какой, когда говорятъ о материнской любви и о смерти. При этомъ "Сынъ Отечества" читаютъ люди степенные и даже духовные".
   Почти въ тоже время цензуровалъ Красовскій тоже для "Сына Отечества", стихи А. Константинова "Романсъ съ Францускаго", въ которомъ провансальный трубадуръ разсказываетъ, какъ прежде онъ былъ всегда веселъ и безпеченъ, не зналъ никакихъ заботъ и печалей, и куда бы ни являлся, вездѣ его встрѣчалъ
   
   Привѣтъ хозяина желанный
   И вздохъ хозяйки молодой.
   
   Но вотъ однажды въ Аквитаніи онъ постучался посошкомъ въ двери одного замка, гдѣ глазамъ его представилось дивное явленіе:
   
   Красавица -- обвороженье!
   И сердце кипулося въ плѣнъ.
   
   Съ тѣхъ поръ, говоритъ трубадуръ: прости свобода и радость, и покой, въ крови огонь пылаетъ лютый,
   
   Пѣвница, пѣсни -- все забыто!
   Отвагу страхомъ я сковалъ
   И, жертва страсти неоткрытой,
   Несчастнымъ трубадуромъ сталъ.
   
   Противъ всѣхъ стиховъ, означенныхъ нами курсивомъ, Красовскій поставилъ NB, а въ концѣ написалъ:
   "Сіи стихи (Гречъ предназначалъ для No 11) приличнѣе будетъ напечатать въ No 18 или 19 С. О. Теперь сыны и дщери церкви молятъ Бога, съ земными поклонами, чтобы Онъ далъ имъ духъ цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія и любви (совсѣмъ другой, нежели какова побѣдившая француза-рыцаря). Надѣюсь, что и почтенный сочинитель прекрасныхъ стиховъ не осудитъ цензора за совѣтъ, который дается отъ простоты и чистаго усердія къ нему и его читателямъ". Подъ помѣтою Греча "къ No 11 С. О." Красовскій поставилъ "18 или 19".
   Такого же рода замѣчанія сдѣлалъ Красовскій и при цензуровати одного стихотворенія Олина. Противъ стиха:
   
   Улыбку устъ твоихъ небесную ловить,
   
   онъ замѣтилъ: "слишкомъ сильно сказано; женщина недостойна, чтобы улыбку ея называть небесною"; противъ стиха
   "И на груди моей главу твою покоить, написалъ: "стихъ чрезвычайно сладострастный!" Наконецъ противъ стиховъ:
   
   О какъ бы я желалъ пустынныхъ странъ въ тиши,
   Безвѣстный, близь тебя къ блаженству пріучаться!
   
   Красовскій разразился слѣдующею тирадою: "это значитъ, что авторъ не хочетъ продолжать службы государю для того только, чтобы быть всегда съ своей любовницей; сверхъ сего, къ блаженству можно только пріучаться близь евангелія, а не близь женщины".
   Но не одну только плотскую любовь гналъ дѣвственный Красовскій. Въ томъ же 1823 году онъ запретилъ какую-то критическую статью кн. Вяземскаго, по причинѣ заключающихся въ ней личностей противу нѣкоторыхъ писателей. Кн. Вяземскій обратился съ жалобою въ Главное правленіе училищъ, въ которой писалъ между прочимъ: "Смѣю замѣтить, что обвиненія мои не касаются нигдѣ личности гражданина, по падаютъ единственно на писателя, и то по одному литературному отношенію", поэтому кн. Вяземскій не считалъ цензуру въ правѣ мѣшать ему высказывать хотя бы и несправедливыя его мнѣнія: "Я буду отвѣчать за нихъ, продолжалъ онъ:-- единственно передъ судомъ разсудка и просвѣщенныхъ читателей. Въ тѣхъ мѣстахъ, кои подвергаются совершенному его (цензора Красовскаго) исключенію, не ясно ли видно, что г. цензоръ принимаетъ на себя въ отношеніи ко мнѣ обязанность рецензента и съ учительскою заботливостью наставляетъ меня искуству писать по своему, замѣняя слова мои своими и выкидывая выраженія, по мнѣнію его, видно некрасивыя или неправильныя. Да позволено мнѣ будетъ обратить вниманіе Главнаго правленія училищъ на нѣкоторые тому примѣры. Въ одномъ мѣстѣ, вмѣсто задѣваетъ, г. Красовскій ставитъ упрекаетъ; въ другомъ не позволяетъ мнѣ сказать, что Карамзинъ слѣдовалъ благоразумію; въ третьемъ прибавляетъ къ словамъ строгимъ приговоромъ -- но справедливымъ, и такимъ образомъ, предугадывая и насильствуя мое литературное мнѣніе, хочетъ, чтобы я волею или неволею почиталъ за справедливое въ словесности то, что онъ справедливымъ почитаетъ. Далѣе вмѣсто выраженія моего: полемической тактики" ссужаетъ меня выраженіемъ спорной тактики, которое едва ли имѣетъ какой либо извѣстный смыслъ..." {Ист. свѣд. о цеиз., стр. 28.}
   Наконецъ, въ томъ же 1823 году была представлена Красовскому рукопись С. Калядина "О военной наукѣ". Рукопись эта была вся испещрена замѣчаніями и исправленіями Красовскаго. Начать съ того, что онъ измѣнилъ самое заглавіе ея, прибавивъ слово "Разсужденіе о военной наукѣ". Слово свобода онъ замѣнилъ въ одномъ мѣстѣ словомъ независимость, выраженіе "освѣщенное примѣромъ римскаго легіона", замѣнилъ "одобренное" и т. д. Въ одномъ мѣстѣ говорится, что Наполеонъ быстро идетъ въ Моравію, поражаетъ русскихъ и подъ Аустерлицомъ заключаетъ миръ. Красовскій зачеркнулъ слова: "поражаетъ русскихъ", такъ что вышло, будто Наполеонъ пришелъ въ Моравію, чтобы заключить миръ подъ Аустерлицомъ. Александра Македонскаго Красовскій не позволяетъ называть просто великимъ, а называемымъ великимъ. Тамъ, гдѣ авторъ указываетъ на какіе-нибудь недостатки военнаго устройства, Красовскій дѣлать оговорку: "читатель, конечно, вспомнитъ, что это говоритъ французъ о французской, или другой иностранной арміи".
   Въ фразѣ: "мы часто учимъ солдатъ параднымъ маневрамъ, не-только безполезнымъ, но даже и опаснымъ на полѣ сраженія, которыя служатъ, только къ тому, чтобы запутывать ихъ понятіе", Красовскій оставилъ только начало, означенное нами курсивомъ, остальное же все выбросилъ, ни мало не заботясь о томъ, что мысль автора получила черезъ это характеръ безсмысленнѣйшаго труизма.
   Въ главѣ "Военная метафизика", авторъ, разсуждая о храбрости воиновъ, говоритъ, что это чувство противоестественное, потому что по природѣ мы всѣ родимся робкими. "Судя по правиламъ разума, прибавляетъ авторъ:-- Роше Фукольдъ почитаетъ храбрость большою глупостью". Красовскій же измѣнилъ эту фразу такимъ образомъ: "Хотя, судя по правиламъ разума, Роше Фукольдъ почитаетъ храбрость большою глупостью, однако храбрость всегда останется сколько необходимымъ, столько же и похвальнымъ качествомъ воина". Такимъ образомъ, по милости Красовскаго, невольно вышло такъ, что по правиламъ разума величайшая добродѣтель воиновъ -- глупость.
   Говоря о страстяхъ, возбуждающихъ храбрость, авторъ упоминаетъ фанатизмъ и прелести загробной жизни, обѣщанныя Магометомъ: "умереть на полѣ сраженія въ глазахъ магометанъ было средствомъ летѣть въ объятія божественныхъ Гурій, всегда юныхъ, всегда дѣвственныхъ, всегда готовыхъ удовлетворить похотямъ, которыя онѣ умѣли всегда воспламенять". Красовскій зачеркнулъ божественныхъ, вмѣсто похотямъ поставилъ желаніямъ и отъ себя прибавилъ: Но сіи мечты грубой чувственности, отвергаемыя разумомъ и еще болѣе осуждаемыя истинною вѣрою, служатъ вмѣстѣ и къ ослабленію мужества; время невѣжества и необузданности страстей не всегда продолжается".
   Далѣе особенно поражаютъ слѣдующія два мѣста, подвергавшіяся еще болѣе курьёзнымъ измѣненіямъ Красовскаго:

Въ подлинникѣ:

   Но сія пружина (фанатизмъ), нѣкогда столь сильная, начинаетъ ослабѣвать въ наше время; употребленіе ея уже не согласно со степенью образованности большей части европейскихъ націй. Философскій умъ потребилъ легковѣріе, и религія, сдѣлавшаяся слабою и для черни, можетъ сдѣлать фанатиками только не многихъ. Русскіе солдаты суть почти одни въ Европѣ, надъ которыми сія пружина еще имѣетъ дѣйствіе.

-----

   Россіяне имѣютъ ту выгоду, что ихъ религія идетъ всегда въ одну сторону съ правленіемъ; священники, употребляемые ими въ арміяхъ, подчинены, какъ и другіе офицеры, воинской дисциплинѣ; они воодушевляютъ солдатъ, смотря по духу, внушенному въ нихъ генералами. Чернь, всегда легковѣрная по своему невѣжеству, слѣпо вѣритъ симъ истолкователямъ воли неба и, безъ ропота покорившись подъ иго религіи, равнодушно идетъ почти на видимую смерть, или по привычкѣ къ безотвѣтной покорности, или для полученія награды, обѣщанной имъ въ другомъ мірѣ.
   

Въ измѣненіи Красовскаго:

   Но сія пружина, нѣкогда столь сильная, начинаетъ ослабѣвать въ наше время; употребленіе ея уже не согласно со степенью, такъ называемой, образованности большей части европейскихъ націи. Философскій умъ XVIII вѣка, къ сожалѣнію, распространилъ въ Европѣ гибельныя сѣмена безвѣрія и легкомыслія. Русскіе солдаты суть почти одни въ Европѣ, надъ которыми сія пружина еще имѣетъ дѣйствіе.

-----

   Россіяне имѣютъ ту выгоду, что ихъ религія идетъ всегда въ одну сторону съ правленіемъ; священники воодушевляютъ солдатъ, смотря по духу, внушенному въ нихъ генералами. А сей духъ согласенъ съ вѣрою и любовью о порядку. Народъ, не обольщаясь ложными умствованіями новѣйшей философіи, къ счастію и не зная ихъ, вѣритъ истолкователямъ воли неба и, безъ ропота покорившись подъ иго религіи и т. д.
   
   Говоря о любви къ отечеству, какъ о средствѣ къ возбужденію храбрости, авторъ говоритъ между прочимъ, что "чѣмъ болѣе правленіе отдаляется отъ свободы и приближается къ деспотизму, тѣмъ болѣе ослабѣваетъ любовь къ отечеству въ сердцахъ подданныхъ; и, наконецъ, послѣдняя степень порабощенія совершенно истребляетъ оную". Красовскій зачеркнулъ все это мѣсто, а на поляхъ карандашемъ написалъ: "Въ Европѣ нѣтъ деспотическаго правленія".
   Далѣе авторъ говоритъ: "Граждане древнихъ республикъ любили отечество, какъ свободу". Красовскій прибавилъ отъ себя: "Но сія свобода была не своеволіе и не нарушеніе законовъ, которыхъ ищутъ для своей гибели нѣкоторые европейскіе либералы". {"Р. Стар." 1879 г. No 11, стр. 584--88.}
   Но верхомъ всѣхъ цензурныхъ подвиговъ Красовскаго, поистинѣ, должно считаться запрещеніе одной статьи "О вредности грибовъ", которую Красовскій не пропустилъ на томъ основаніи, что "грибы -- постная пища православныхъ и писать о вредности ихъ -- значитъ подрывать вѣру и распространять невѣріе".
   Не менѣе чудилъ Красовскій впослѣдствіи въ качествѣ предсѣдателя иностранной цензуры. Онъ питалъ ко всей иностранной литературѣ омерзѣніе, какъ, по собственному выраженію его: "смердящему гноищу, распространяющему душегубительное зловоніе", особенную же ненависть питалъ онъ къ Парижу, какъ къ "любимому мѣстопребыванію діавола". Въ силу этого онъ, внѣ своихъ цензорскихъ обязанностей, не читалъ ни одной иностранной книжки, игнорировалъ все, что происходило въ Европѣ. Иностранныя газеты, выписываемыя комитетомъ, читались всѣми, кромѣ его; онъ довольствовался одною "Сѣверною Пчелою", изъ которой почерпалъ всѣ политическія свѣдѣнія, и которую давалъ переписывать, неизвѣстно для чего, комитетскимъ писцамъ. Впрочемъ, это колоссальное невѣжество не мѣшало ему быть избрану въ 1838 г. въ дѣйствительные члены Имя. Академіи наукъ, а въ 1841 г. его сдѣлали даже почетнымъ членамъ отдѣленія русскаго языка и словесности при Академіи наукъ.
   Всѣ иностранныя книги, какого бы содержанія онѣ ни были, въ глазахъ его неизмѣнно раздѣлялись на три категоріи -- запрещенныхъ, дозволенныхъ съ исключеніемъ и позволенныхъ, и иного значенія для него не имѣли. И сохрани Богъ, если случалось, по недосмотру подчиненныхъ, что книги одной категоріи попадали въ другую. Въ день засѣданія комитета, когда цензора читали свои рапорты о разсмотрѣнныхъ книгахъ, Красовскій внимательно прислушивался, какъ бы не пропустить ни одного словечка, къ которому можно прицѣпиться, и въ журналахъ засѣданій почти подъ каждымъ сочиненіемъ, позволеннымъ другими членами комитета, стояло его стереотипное veto: "а г. предсѣдатель полагаетъ безопаснѣе запретить" Министръ народнаго просвѣщенія гр. С. С. Уваровъ говаривалъ, что "Красовскій у меня, какъ цѣнная собака, за которою я сплю покойно".
   Въ 1838 году одинъ молодой человѣкъ пришелъ къ Красовскому жаловаться на цензора, что тотъ вырѣзалъ изъ присланныхъ ему изъ-за границы сочиненій Байрона одну небольшую поэму.
   -- "Принесите вашу книгу", кротко замѣтилъ Красовскій.
   Книга были принесена. Ласково встрѣтилъ Красовскій владѣльца ея и попросилъ дать ее въ руки, но едва Байронъ очутился у Красовскаго, лицо и голосъ послѣдняго мгновенно измѣнились.
   "-- А! такъ вы принесли... вы принесли книгу... а знаете, что цензоръ ошибся... что нетолько одну поэму, но и эту, и эту, и слѣдующія, и эту... всѣ надо вырѣзать и сжечь! И еслибы вы не принесли книгу, я бы вытребовалъ ее отъ васъ черезъ полицію.
   Долго еще металъ громы Красовскій, но проситель предпочелъ предать на закланіе всего Байрона и, оставя его у Красовскаго, удалился.
   По распоряженію Красовскаго только такія картинки съ изображеніемъ женщинъ допускались въ продажу, у которыхъ колѣна прикрывались платьемъ; если же сколько-нибудь обнажались формы или бросались въ глаза, но его мнѣнію, чувственныя позы, такія картинки, какъ безнравственныя, конфисковались.
   Красовскій задержалъ даже новое изданіе лексикона Рейфа, за нѣкоторыя слова, оскорблявшія его цѣломудренный слухъ. Издатель принужденъ былъ все изданіе въ нѣсколькихъ тысячахъ экземпляровъ, отправить обратно за-границу для перепечатанія, хотя осужденныя слова допускались въ прежнихъ изданіяхъ того же лексикона и печатаются во всѣхъ другихъ словаряхъ.
   До Красовскаго дошли слухи, что польская эмиграція высылаетъ въ Россію изъ-за-границы возмутительныя прокламаціи въ видѣ музыкальныхъ нотъ. Онъ строго предписалъ наблюдать за такими нотами, и если въ нихъ окажутся прокламаціи, то задерживать ихъ и представлять ему. Но такъ какъ никакого ключа къ подобнаго рода шифрованному письму не было дано цензорамъ, то предписаніе это осталось безъ всякихъ послѣдствій.
   Въ другой разъ Красовскій предписалъ подобнымъ же образомъ строго слѣдить за вывозимой изъ-за-границы почтовой бумагой, не написано ли на ней прокламацій химическими чернилами. Но и это предписаніе ни къ чему не повело, такъ какъ въ комитетѣ не было ни экспертовъ, ни химическихъ снарядовъ для анализа. Но все-таки чиновники, изъ любопытства, просили однако знакомаго аптекаря изслѣдовать заграничную почтовую бумагу и послали къ нему большую кипу ея; тотъ возвратилъ, ее, не найдя ничего злоумышленнаго.
   Прослышалъ однажды Красовскій, что запрещенныя книги провозятся въ ящикахъ съ двойнымъ дномъ, и вотъ комитетъ вмѣстѣ съ своимъ предсѣдателемъ занялся тщательнымъ изслѣдованіемъ соотвѣтствія наружныхъ стѣнокъ ящиковъ съ внутренними. Дошло наконецъ дѣло до того, что заподозрена была макулатура, въ которую завертывались вывозимыя изъ за-границы книги и прочіе товары. И вотъ по распоряженію Красовскаго со всѣхъ таможенъ потянулись по россійскимъ дорогамъ цѣлые обозы подобной макулатуры. Помѣщеніе комитета было положительно наводнено этимъ хламомъ, который чиновники были обязаны тщательно разсматривать и сортировать. Конечно, и это ни къ чему не повело. Дѣло кончилось тѣмъ, что макулатурою занялись сторожа и распоряжались ею по своему усмотрѣнію, продавая ея цѣлыми тюками по лавкамъ {Рус. Стар. 1874 г., т. 9, стр. 116, 117, 121, 122.}.
   И этотъ-то слѣпой кротъ, безсмысленно роющійся въ подобномъ навозѣ, какъ оберточная макулатура, въ тоже время выказывалъ такое обидное, высокомѣрное презрѣніе къ современной ему литературѣ, что когда при одномъ представленіи великой княгинѣ Еленѣ Павловнѣ, послѣдняя спросила:-- А очень должно быть скучно читать все, что выходитъ въ свѣтъ? отвѣчалъ ей: "Да, современная литература наша такъ мерзка, что это чистое наказаніе!" А тутъ же возлѣ стоялъ камеръ-юнкеръ Пушкинъ и долженъ былъ проглотить это издѣвательство, {Сочин. А. С. Пушкина, изд. 8, 1882 г., т. V, стр. 238.} и утѣшать себя тѣмъ, что великая княгиня послѣ отвѣта Красовскаго быстро отвернулась отъ него и заговорила съ Пушкинымъ о его Пугачевѣ.
   

XXXIII.

   Но всѣхъ тѣхъ строгостей и придирокъ, какія мы видѣли въ предыдущихъ главахъ, было еще недостаточно для реакціонеровъ, стоявшихъ во главѣ министерства народнаго просвѣщенія. Имъ повсюду грезились преступныя попущенія, и виновникомъ этихъ попущеній въ ихъ глазахъ былъ цензурный уставъ 1801года. Искаженный, урѣзанный, на половину потерявшій свою силу, уставъ этотъ все-таки казался слишкомъ либеральнымъ, и хотя многіе параграфы его обходились безъ всякихъ церемоній, но все-таки они существовали, какъ установленные законы, мозолили глаза, давали поводъ попустителямъ, въ родѣ напримѣръ Яценкова, опираться на нихъ, какъ на законныя оправданія. Слѣдовало создать новый уставъ, который, вполнѣ соотвѣтствуя духу, господствовавшему въ правительствевныхъ сферахъ, какъ стальными оковами, сковалъ бы прессу, не давая ей возможности ни малѣйшихъ отклоненій отъ предписываемаго свыше пути.
   И вотъ при Главномъ правленіи училищъ былъ учрежденъ особый комитетъ для составленія новаго цензурнаго устава изъ членовъ Магницкаго, Рунича, графа Лаваля, князя Мещерскаго и Фуса. Комитетъ открылъ свои дѣйствія 20 іюня 1820 года и въ маѣ 1823 года представилъ проэктъ новаго устава.
   Редакція этого устава принадлежала Магницкому, который предварительно изложилъ мнѣніе о цензурѣ вообще и о началахъ, на которыхъ она должна быть устроена въ Россіи, и затѣмъ, принявъ въ соображеніе замѣчанія своихъ сочленовъ и самого министра, составилъ проэктъ устава и, кромѣ того, секретной инструкціи цензурному комитету.
   Въ инструкціи этой излагаются важнѣйшіе поводы къ составленію новаго устава съ тѣмъ алармистскимъ краснорѣчіемъ, какимъ блисталъ Магницкій.
   "Духъ времени, гласитъ инструкція, очевидно, и во многихъ государствахъ Европы, открыто уже стремится на разрушеніе всякаго гражданскаго порядка. Съ седьмого на десять вѣка явно возсталъ онъ въ Европѣ на Бога ученіями матеріализма, потомъ адскими поруганіями надъ святою библіею и наконецъ отверженіемъ Искупителя и личнымъ на него остервененіемъ. Тогда явились первыя разрушительныя начала теорій права естественнаго. За ними послѣдовало во Франціи низверженіе алтарей Христовыхъ и законныхъ властей. Нынѣ, когда внѣшнія волненія утихли, системы невѣрія, дотолѣ Англію и Францію только облекавшія, со всею хитростью духа злобы явились подъ новою личиною въ Германіи.
   "Безъ открытаго уже опроверженія библіи, въ молчаніи объ Искупителѣ, подъ именемъ чистаго разума, въ совершеннѣйшихъ противъ прежняго системахъ наукъ философскихъ, естественныхъ, историческихъ и въ произведеніяхъ изящнѣйшей словесности разливается нынѣ ядъ опаснѣйшаго всѣхъ прежнихъ временъ невѣрія. Подобно новому Пилату, разумъ человѣческій, со всею правильностью умозрительныхъ формъ своихъ, осуждаетъ и предаетъ на пропятіе Богочеловѣка. Таково нынѣ состояніе общественнаго мнѣнія въ Европѣ."
   "Очевидно, что ни одно христіанское правительство не можетъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, не токмо для собственной безопасности, но и для настоящаго и будущаго блага своихъ подданныхъ, оставаться бездѣйственнымъ. Между мѣрами, противоборствующими сей господствующей въ Европѣ заразѣ, цензурныя установленія суть одна изъ важнѣйшихъ. По сей причинѣ и на сихъ началахъ составленъ и изданъ нынѣ уставъ для цензурнаго комитета.
   "Цѣль сего важнаго законоположенія облекаетъ цензоровъ высокимъ званіемъ стражей, охраняющихъ вѣру Христову, нравы отечественные и самый языкъ нашъ, не оскверненный еще ни богохуленіями, ни разрушительными воплями противъ власти царской, ни нечистотами разврата и сладострастія отъ язвы, повсемѣстно уже и особенно въ Германіи свирѣпствующей.
   "Да проникнутся цензоры всею важностью сего служенія ихъ Царству Божію во времена самыя опасныя и тяжкія, и приступая съ благословеніемъ Господнимъ къ исполненію своего долга, да дѣйствуютъ они по прямому разумѣнію и по чистой совѣсти, вѣрою освѣщаемыми".
   Что касается до проэкта самого устава, то, минуя всѣ предварительные доводы въ его пользу, занимающіе три первые отдѣла проэкта и заключающіе въ себѣ краткую исторію цензуры въ Европѣ съ древнеклассическихъ временъ римскихъ цензоровъ (!) и въ Россіи съ Екатерининскаго указа 1783-го года, минуя затѣмъ рядъ все тѣхъ-же алармистскихъ возгласовъ, мы обратимъ вниманіе лишь на четвертый отдѣлъ, въ которомъ излагается суть реформы.
   Въ административномъ отношеніи проэктъ предлагаетъ 1) навсегда разграничить цензуру министерства народнаго просвѣщенія отъ цензурнаго комитета при министерствѣ полиціи, причемъ послѣдній долженъ ограничиваться лишь надзоромъ, чтобы не печатались и не продавались книги безъ цензуры, просмотромъ афишъ и всякаго рода публичныхъ объявленій. 2) Въ обѣихъ столицахъ, въ Ригѣ и Вильнѣ, учредить цензурные комитеты, независимые отъ университетовъ, составивъ ихъ въ столицахъ -- изъ одной духовной особы, четырехъ русскихъ и двухъ иностранныхъ цензоровъ, а въ Ригѣ и Вильнѣ -- изъ трехъ тамошнихъ чиновниковъ министерства просвѣщенія и одной духовной особы. 3) По присвояемой важности цензуры, комитеты должны состоять изъ лицъ по званію ихъ и по личной довѣренности министра, значительныхъ, и чтобы мѣста цензоровъ не были какъ бы добавочными къ другимъ занятіямъ, избрать чиновниковъ, единственно сему важному дѣлу себя посвятившихъ и, обезпечивъ ихъ достаточнымъ содержаніемъ, дать имъ всѣ нужные способы къ легкому и безостановочному отправленію ихъ обязанностей. 4) Цензуру медико-хирургической академіи, въ нравственномъ отношеніи, соединить съ общею и медицинскія книги, дабы не закрались въ нихъ матеріализмъ и невѣріе, разсмотрѣвъ въ отношеніи нравственномъ въ общей цензурѣ, затѣмъ уже отсылать въ цензуру академическую и, наконецъ, въ 5) чтобы оградить переводчиковъ и сочинителей отъ всякаго произвольнаго къ нимъ притязанія, а самую цензуру отъ нареканій, то поставить правиломъ, что цензура не можетъ положить запрещенія на представленную ей рукопись иначе, какъ актомъ комитета, съ указаніемъ статьи устава, въ силу которой запрещеніе сдѣлано и выписка изъ сего акта должна быть выдана тому, чья книга запрещается, а запрещенная рукопись должна оставаться при дѣлѣ. Если же сочинитель недоволенъ распоряженіемъ комитета, онъ можетъ принести жалобу министру, который наряжаетъ одного изъ постоянно опредѣленныхъ къ тому, по его назначенію, членовъ ученаго комитета для разсмотрѣнія оной.
   Что же касается до практики цензурныхъ комитетовъ, то уставъ, предписывалъ безусловно запрещать: всякое сочиненіе, въ которомъ прямо или косвенно отвергается, ослабляется или представляется сомнительнымъ святое ученіе Откровенія, достовѣрность и святость книгъ Св. Писанія, или въ коемъ утверждается что-либо вопреки преданію и постановленіямъ церкви; равнымъ образомъ все противное, явно или косвенно, должному уваженію въ іерархіи церковной вообще и къ мѣстамъ и лицамъ ее составляющимъ (§ 29); всякое твореніе, въ которомъ подъ предлогомъ защиты или оправданія одной изъ церквей христіанскихъ порицается другая, яко нарушающее союзъ любви, всѣхъ христіанъ единымъ духомъ во Христѣ связующей (§ 30); всякое произведеніе словесности, въ которомъ гордость и своевольство разума человѣческаго усиливается изъяснить и доказать недоступныя для нихъ святыя таинства вѣры (§ 31); всякое твореніе, не токмо открыто возмутительное противъ властей предержащихъ, но и скрытно ослабляющее должное къ нимъ почтеніе (§ 32); всякое сочиненіе, въ которомъ заключаются прямыя или косвенныя нападенія на ту непреложную истину, что монархическій образъ правленія въ началѣ обществъ данъ въ примѣръ самимъ Богомъ, и составляетъ единое твердое, законное и благотворное ихъ основаніе (§ 33); къ сему роду сочиненіи принадлежатъ: а) всѣ книги о нравственной философіи и умозрительномъ законодательствѣ, кои отдѣляютъ нравственность отъ вѣры, в) всѣ книги, почерпнутыя изъ теоріи естественнаго права, основаннаго на ложномъ понятіи о нѣкоемъ первобытномъ состояніи человѣка, въ которомъ уподобляется онъ якобы животнымъ, с) всѣ книги, нарушающія должное уваженіе къ установленнымъ отъ Бога властямъ отечественнымъ и государствъ союзныхъ, д) всѣ книги, прямо или косвенно устремленныя противъ той царственной думы, коей ввѣрено свыше охраненіе и благоденствіе всего христіанскаго міра, верховная стража алтарей Божіихъ и престоловъ помазанниковъ, равно какъ и всѣ творенія противъ державныхъ ея членовъ и актовъ, и постановленій, изъ нея проистекающихъ (§ 34).
   Изъ всѣхъ замѣчаній и возраженій, какія дѣлались въ Главномъ правленіи училищъ при обсужденіи этого проэкта устава, мы укажемъ лишь на замѣчаніе графа Лаваля и архимандрита Филарета. Графъ Лаваль предложилъ ввести въ уставъ особый параграфъ, запрещающій печатать и продавать книги, содержащія оскорбленія, сатиры, колкія насмѣшки на правительства и государей, находящихся съ русскимъ дворомъ въ сношеніяхъ родства, союза или дружества; прнэтомъ графъ обратилъ особенное вниманіе на журналистику, распространявшую, какъ литературныя, такъ и политическія извѣстія. По его мнѣнію, только два-три журнала, какъ, напримѣръ: Безпристрастный Наблюдатель, Инвалидъ, Петербургскія Вѣдомости, должны имѣть право помѣщать статьи политическаго содержанія, и то не иначе, какъ съ разрѣшенія министерства. Всѣ-же другіе журналы и газеты могутъ только перепечатывать эти статьи, избѣгая всякихъ сужденій о политическихъ и дипломатическихъ вопросахъ.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ графъ Лаваль возразилъ и противъ одного параграфа тайной инструкціи, запрещавшаго писать что-либо противъ умершихъ государей, какъ отечественныхъ, такъ и чужестранныхъ. "Это все равно, говорилъ онъ:-- что запретить изученіе исторіи, сего верховнаго судилища, на которомъ разбираются добрыя и худыя дѣла. Ни одна историческая книга во Франціи не умолчала ни о жестокостяхъ Людовика XI, ни о фанатизмѣ Карла IX, стрѣлявшаго въ своихъ подданныхъ-протестантовъ. Во всѣхъ историческихъ запискахъ того времени ясно изображено, какимъ образомъ Марія Медичи заставляла партизановъ своихъ дѣйствовать для вооруженія руки Равальяка противъ Генриха IV".
   Преосвященный Филаретъ находилъ излишнимъ присутствіе духовной особы въ числѣ членовъ цензурнаго комитета. На вопросъ, кто же будетъ охранителемъ религіи въ комитетахъ, отвѣчалъ: "Всѣ члены ихъ, которые, при внимательномъ избраніи правительствомъ, должны быть просвѣщенные христіане. А если не будутъ они просвѣщенными христіанами, то и сидящая рядомъ съ ними духовная оооба не охранитъ религіи въ ихъ комитетѣ".
   Но проекту Магницкаго не суждено было подвергнуться утвержденію: представленный въ Главное правленіе училищъ въ 1823 году, онъ былъ задержанъ вслѣдствіе того, что одновременно съ нимъ составленъ былъ св. синодомъ новый уставъ для духовной цензуры. При сличеніи ихъ оказалось, что въ нѣкоторыхъ статьяхъ они касаются однихъ и тѣхъ же предметовъ, и потому признано необходимымъ разграничить ихъ области самымъ опредѣленнымъ образомъ. Дѣло о преобразованіи цензуры снова препровождено было въ ученый комитетъ, гдѣ ему пришлось быть рѣшенымъ уже при новомъ министрѣ, адмиралѣ Шишковѣ, создавшемъ, какъ увидимъ ниже, свой собственный уставъ.
   

XXXIV.

   Не довольствуясь этимъ уставомъ, Магницкій въ февралѣ 1823 г., обратился къ министру съ оффиціальною запиской, въ которой высказывалъ убѣжденіе, что если правительство не хочетъ допускать распространенія различныхъ гибельныхъ ученій, то должно, не ограничиваясь однимъ надзоромъ за направленіемъ профессоровъ, прибѣгнуть къ рѣшительной мѣрѣ -- изъять вовсе нѣкоторыя науки изъ преподаванія, и начать подобное вырываніе зла съ корня, съ наукъ философскихъ.
   Совершенно согласно своему германоѣдству и пристрастію къ реставраціонной Франціи, Магницкій и въ запискѣ своей опирается на примѣръ Франціи, утверждая, что будто "въ парижскомъ университетѣ запрещено преподаваніе нетолько философіи, но и исторіи новѣйшей послѣднихъ временъ, сей школы возмущеній и неистовствъ" и т. д.
   Въ запискѣ этой встрѣчаются мѣста, въ которыхъ фанатизмъ Магницкаго доходитъ положительно до сумасшедшаго бреда. Такъ, напримѣръ, между прочимъ онъ говоритъ: "Прошло уже то время, когда мы разсматривали изученія сіи (т. е. философскія науки), какъ вредныя только теоріи вольнодумствующихъ профессоровъ. Съ тѣхъ поръ бунтующія войска опрокинули уже нѣсколько троновъ, а нынѣ три государства разрушительныя начала сіи проповѣдуютъ, а одно изъ нихъ, глава сего адскаго союза, противупоставленнаго врагомъ союзу священному, посреди своего парламента объявило торжественно, что по мнѣнію его власть державная получаетъ свое начало отъ народа. Ежели справедливо устрашилъ насъ, въ свое время, сей нечестивый догматъ Марата въ книгѣ профессора Куницина, то неужели не страшенъ онъ въ устахъ Каннинга, по слову котораго могутъ двинуться многочисленныя войска и на всѣхъ моряхъ владычествующіе флоты Англіи на подкрѣпленіе сего правила? И такъ врагу Божію три года только нужно было, чтобы довести дѣло сіе отъ каѳедры Куницина до потрясеній Неаполя, Мадрида, Турина, Лиссабона и до сей торжественной исповѣди англійскаго парламента: отъ одной строки профессора -- до 200 тысячъ штыковъ и ста линейныхъ кораблей, до государствъ, обливаемыхъ кровью".
   Въ подкрѣпленіе мыслей, развитыхъ въ запискѣ, Магницкій представляетъ два документа: одинъ изъ нихъ "Начальныя основанія логики для благороднаго пансіона московскаго университета", профессора Давыдова. Магницкій подробно разбираетъ эту книгу, предпосылая этому разбору въ видѣ эпиграфа текстъ изъ апокалипсиса: "и видѣхъ изъ моря звѣря исходяща, имущаго главъ седмь и роговъ десять и на розѣхъ его вѣнецъ десять и на глазахъ его имена хульна". Магницкій старается доказать, что книга профессора Давыдова пропитана отъ начала до конца "богопротивнымъ ученіемъ Шеллинга, распространяющимъ вліяніе свое на всѣ отрасли человѣческихъ свѣдѣній и даже на литературу". Основу Шеллинговой философіи составляетъ, по словамъ его, вольнодумство и развратъ. Далѣе онъ разбираетъ не менѣе подробно другую книгу: "Истинный иллюминатъ или точный и не исправленный уставъ иллюминатизма", и цѣль этого разбора клонится къ тому, чтобы доказать связь между новѣйшею философіею и иллюминатскими ученіями.
   Главное правленіе училищъ, куда министръ препроводилъ записку Магницкаго, тотчасъ же занялось разсмотрѣніемъ вопроса, поднятаго въ ней. Графъ Лаваль поспѣшилъ обратиться къ Кювье, Сильвестру де-Саси и де-Моллевалю, завѣдывавшими учебною частью во Франціи, прося ихъ сообщить ему, какъ ведется преподаваніе философіи во Франціи. Тѣ прислали каждый по письму, въ которыхъ заключались свѣдѣнія крайне неопредѣленныя. Изъ нихъ можно было только заключить, что во Франціи преподаваніе философіи была весьма стѣснено, въ коллегіумахъ ограничивались лишь самыми элементарными началами этой науки, приняты были мѣры для составленія однообразнаго руководства философскихъ наукъ для высшихъ заведеній, но пока профессора читали по своимъ запискамъ, различнымъ для каждаго заведенія. Графъ Лаваль поспѣшилъ усвоить себѣ духъ системы, господствовавшей во Франціи и доказывалъ, что въ главнѣйшихъ чертахъ она можетъ быть примѣнена къ Россіи. Для успѣшнаго преподаванія философіи, говорилъ онъ, слѣдовало обязать всѣхъ профессоровъ составлять тетради, одинаковыя для каждаго учебнаго округа; при этомъ главнѣйшія заботы ихъ должны клониться къ тому, чтобы "внушить воспитанникамъ столько же недовѣрія къ открытіямъ, сдѣланнымъ свѣтильникомъ разума, сколько новѣйшіе философы проповѣдывали къ онымъ удивленія".
   Но Магницкаго, желавшаго полнаго уничтоженія преподаванія философіи, не удовлетворило это предложеніе гр. Лаваля. Несмотря на письма французскихъ ученыхъ, онъ продолжалъ утверждать, что философія изгнана изъ французскихъ университетовъ, и ссылался при этомъ на имѣющуюся у него газету, въ которой это положительно сказано. Это былъ No 29 (12 дек.), 1822 г. "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", гдѣ въ извѣстіяхъ изъ Парижа сказано: "гросмейстеръ университета отмѣнилъ на нынѣшній академическій годъ преподаваніе естественнаго права, новѣйшей исторіи и философіи". За невозможностью, однако, вполнѣ осуществить свой планъ, Магницкій согласился удовольствоваться представленіемъ министру проэкта правилъ относительно ограниченія преподаванія философскихъ наукъ самыми тѣсными предѣлами. Онъ предлагалъ назначить въ каждомъ университетѣ директора, предоставить попечителямъ неограниченное право удалять отъ учебнаго вѣдомства "вольнодумствующихъ преподавателей", обязать профессоровъ составленіемъ подробныхъ конспектовъ, а университеты составленіемъ такихъ курсовъ философіи, "кои были бы очищены отъ разрушительныхъ началъ, введенныхъ въ науку сію философами XVII и XVIII столѣтія, а въ новѣйшія времена германскими университетами". Кромѣ того^ при министрѣ слѣдовало устроить особенный комитетъ исключительно для надзора за духомъ и направленіемъ преподаванія, ежегоднаго осмотра всѣхъ высшихъ учебныхъ заведеній и "собранія полезныхъ чужестранныхъ установленій по части народнаго воспитанія и приличнаго ихъ заимствованія".
   Проэктъ Магницкаго долгое время занималъ вниманіе членовъ Главнаго правленія училищъ. Они были приглашены сообщить подробныя мнѣнія объ этомъ вопросѣ, и всѣ, за весьма ничтожными исключеніями, отнеслись отрицательно къ мысли Магницкаго. Они допускали необходимость нѣкотораго надзора за преподаваніемъ философскихъ наукъ, но положительно отвергли какъ уничтоженіе его, такъ и правила, предложенныя Магницкимъ.
   Особенно въ этомъ отношеніи выдаются мнѣнія графа С. И. Лаваля и'попечителя Дерптскаго университета, князя К. А. Ливена. Графъ Лаваль прямо высказывалъ свое убѣжденіе, что серьёзное занятіе философіей необходимо для молодежи, и что если наука эта заразилась, какъ утверждалъ Магницкій, вреднымъ направленіемъ, то нельзя было, по словамъ его, отчаиваться въ томъ, что "и для нея наступитъ своего рода реставрація". "Казанскій попечитель, говоритъ гр. Лаваль:-- основываетъ главнѣйшіе аргументы свои на предположеніи, будто бы правительство французское и многія другія въ Европѣ запретили у себя преподаваніе философіи. Совершенно противное было доказано, однако, положительнымъ образомъ, такъ что невозможно теперь сомнѣваться, что философія преподается не въ одномъ Парижѣ, но и во всей Франціи. Позволительно высказывать свое мнѣніе о какомъ-либо фактѣ, но непозволительно выдавать это мнѣніе за фактъ. Курсы философскихъ наукъ существуютъ въ Вѣнѣ, Берлинѣ, Эдинбургѣ, Болоньѣ и даже во владѣніяхъ папы, а потому запретить ихъ въ Россіи было бы тѣмъ болѣе поразительнымъ исключеніемъ, что Европа привыкла, въ послѣднее в] емя, удивляться нашимъ быстрымъ успѣхамъ во всѣхъ отрасляхъ наукъ и не могла бы согласить подобныя ретроградныя дѣйствія съ мѣрами, принимавшимися доселѣ для преуспѣянія цивилизаціи. Пусть позволено мнѣ будетъ упомянуть при этомъ случаѣ о распоряженіи, сдѣланномъ въ отдаленныя отъ насъ времена однимъ императоромъ, прославившимся своимъ отступничествомъ: онъ не умѣлъ лучше обнаружить свое презрѣніе къ христіанамъ, какъ воспретивъ имъ доступъ въ философскія школы".
   Мнѣніе кн. Ливена отличалось еще большею ироніею. "Неужели во всѣхъ вѣкахъ, говорилъ кн. Ливень: -- въ которые обучали философіи въ высшихъ училищахъ, между всѣми учеными богословами всѣхъ христіанскихъ вѣроисповѣданій, между всѣми государственными мужами, кои всѣ философіи обучались, не нашелся ни одинъ такой, который имѣлъ бы столь проницательный умъ, какъ нынѣшній обвинитель сей науки, дабы, подобно ему, усмотрѣть въ оной то, что по словамъ его противно христіанскому и монархическому правленію?.. Другая мысль, представившаяся мнѣ, есть слѣдующая: находится ли въ свѣтѣ хотя одна вещь, которая не была бы во зло употребляема? Даже самая священѣйшая, религія, отъ того не изъята. Сколь многіе странные, безразсудные расколы, вовсе несогласные съ христіанствомъ, украшались симъ именемъ? Но неужели по причинѣ злоупотребленія или искаженія, отвергнуть самое священное дѣло?" Князь Дивенъ допускалъ необходимость опредѣлить границы преподаванія философіи, по обязанность эту, по его мнѣнію, должно было возложить ни на кого другого, какъ на самихъ ученыхъ, профессоровъ, которые могли бы по этому поводу заявить свой образъ мысли. Всякаго рода правительственныя мѣры, преимущественно же тѣ, которыя предлагалъ Магницкій, казались ему вредными и неспособными достигнуть результата; онѣ были не нужны, ибо, по словамъ автора записки, университеты наши вовсе не представляли того зрѣлища, которое изображалъ Магницкій самыми мрачными красками. "Г. Магницкій утверждаетъ, будто бы въ одномъ только казанскомъ университетѣ исполняются приказанія и распоряженія начальства, будто бы только тамъ наблюдается за вреднымъ преподаваніемъ: что дѣлается въ казанскомъ или въ какомъ-либо другомъ изъ состоящихъ въ имперіи университетовъ, я не знаю, ибо у меня правило заботиться только о томъ, что мнѣ ввѣрено, и въ семъ мою обязанность, сколько то состоитъ въ моемъ знаніи и силахъ, исполнять по совѣсти". Мѣры, предлагаемыя Магницкимъ, устрашали кн. Ливена своимъ деспотическимъ характеромъ. Расширеніе власти попечителей округовъ казалось ему совершенно ненужнымъ. "Я, какъ попечитель, говорилъ онъ: -- поставляю себѣ въ обязанность донести, что въ теченіи почти девятилѣтляго отправленія сей должности, въ исполненіи моихъ обязанностей никогда не затруднялся недостаткомъ власти, что большая власть легко можетъ быть доводомъ къ злоупотребленіямъ, которыя нигдѣ не производятъ вреднѣйшихъ дѣйствій, какъ по учебной части. Я знаю, что честный человѣкъ исполняетъ свою должность безъ угрозительныхъ мѣръ..." Столь же опаснымъ казалось ему предоставленіе попечителю права удалять отъ должности вольнодумствующихъ преподавателей. "Предложеніе это, замѣчалъ онъ: -- можетъ проистекать изъ одной только неограниченной наклонности къ произволу автора онаго. Сколь легко могъ бы справедливѣйшій и человѣколюбивѣйшій министръ, пристрастнымъ заключеніемъ или злымъ умысломъ попечителя, быть завлеченъ къ величайшей несправедливости!" Не менѣе рѣзко порицалъ кн. Дивенъ мысль объ устройствѣ комитета, который долженъ былъ слѣдить исключительно за направленіемъ научныхъ знаній въ Россіи. "Вѣроятно изобрѣтатель таковаго комитета, читаемъ мы въ запискѣ:-- предназначалъ для себя первое въ ономъ мѣсто, дабы такимъ образомъ всѣ бразды министерства народнаго просвѣщенія забрать въ свои руки, требуя отъ всѣхъ другихъ строжайшей отвѣтственности, а самому, безъ всякой отвѣтственности, дѣйствовать по произволу" {Магницкій, г. Ѳеоктистова, гл. IV.}.
   Мнѣнія членовъ Главнаго правленія училищъ были представлены въ промежутокъ времени отъ 15-го августа по 1-е ноября 1825 года. Дѣло подвигалось съ этихъ поръ очень медленно. Если въ началѣ проэктъ Магницкаго обратилъ на себя вниманіе, то въ послѣдствіи видимо къ нему охладѣли. Лишь годъ спустя, въ 1826 г. ноября 10-го, Главное правленіе училищъ постановило слѣдующій приговоръ: "Курсъ философскихъ наукъ, очищенный отъ нелѣпостей новѣйшихъ философовъ, основанный на истинахъ христіанскаго ученія и сообразный съ правилами монархическаго правленія, необходимъ въ нашихъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ. но какъ высочайшимъ повелѣніемъ учрежденъ комитетъ для устройства учебныхъ заведеній, обязанность котораго, между прочимъ, состоитъ въ начертаніи наукъ, долженствующихъ преподаваться въ училищахъ, то и слѣдуетъ, составя изъ всего дѣла обстоятельную записку, препроводить ее въ упомянутый комитетъ для соображенія при составленіи новаго устава для университетовъ".
   Комитетъ, упоминаемый выше, былъ тотъ самый, въ средѣ котораго возникъ уставъ 1828 года. Извѣстно, что преподаваніе философіи было допущено имъ, по при обсужденіи этого важнаго вопроса мнѣніе Магницкаго не обратило уже на себя ни малѣйшаго вниманія. Эта рѣшительная оппозиція противъ Магницкаго зависѣла, конечно, отъ того, что уже съ 1823 года вліяніе его въ министерствѣ значительно ослабѣло. Да и самъ Магницкій къ этому времени изъ приверженца министерства, которому онъ былъ обязанъ своимъ возвышеніемъ, успѣлъ перейти въ лагерь враговъ его. Въ этомъ отношеніи онъ до конца сохранилъ вѣрность своему тартюфскому типу: дни министерства кн. Голицына были уже сочтены. Сначала подземная работа, а потомъ открытая борьба партіи православнаго духовенства поколебали, наконецъ, господство мистиковъ, и все зданіе, воздвигнутое ими, готово было рухнуть съ трескомъ. Въ этой катастрофѣ цензурѣ пришлось играть дѣятельную роль, и въ слѣдующихъ главахъ мы займемся этимъ замѣчательнымъ эпизодомъ нашей исторіи.

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 12, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru