Аннотация: Стихотворения Н. А. Некрасова, посмертное издание, 4 тома, СПБ. 1879 г.
КЪ БІОГРАФІИ НИКОЛАЯ АЛЕКС<ѢЕВИЧА НЕКРАСОВА.
Стихотворенія Н. А. Некрасова, посмертное изданіе, 4 тома, СПБ. 1879 г.
Посмертныя изданія писателей, снабженныя портретами, факсимилями, біографіями и разными библіографическими работами, бываютъ обыкновенно но возможности полными изданіями, обнимающими всю дѣятельность автора и знакомящими васъ съ личностью писателя со всѣхъ ея сторонъ. Но, конечно, всего этого нельзя пока и требовать отъ посмертнаго изданія сочиненій Н. А. Некрасова. Личность покойнаго поэта играла слишкомъ выдающуюся и важную роль въ исторіи нашего прогресса въ послѣднія тридцать лѣтъ для того, чтобы тотчасъ-же послѣ смерти сдѣлаться вполнѣ достояніемъ исторіи. Его разнообразныя отношенія къ тѣмъ или другимъ общественнымъ слоямъ, къ тѣмъ или другимъ личностямъ, какъ умершимъ, такъ и находящимся въ живыхъ, равно какъ и его произведенія до сихъ поръ еще продолжаютъ представлять злобу дня и возбуждаютъ весьма многихъ людей не столько къ спокойнымъ и безпристрастнымъ изслѣдованіямъ, сколько къ жаркимъ полемическимъ схваткамъ, въ которыхъ выражается ожесточенная борьба партій. Очень понятно, что при такихъ условіяхъ нечего и ждать отъ посмертнаго изданія поэта той полноты, какая присуща въ настоящее время лишь изданіямъ различныхъ корифеевъ до-реформеннаго періода. Такъ мы видимъ, что хотя изданіе это, въ техническомъ отношеніи представляющее лучшій образецъ современнаго типографскаго искуства, дополнено произведеніями, которыя, какъ сказано въ предисловіи, "видимо, были опущены авторомъ по забывчивости и на которыя онъ, однако, сдѣлалъ указаніе въ своихъ бумагахъ, и кромѣ того, приведены всѣ стихотворенія, появившіяся въ періодическихъ изданіяхъ непосредственно послѣ смерти Некрасова, въ теченіи всего 1878 года", но сюда не вошли нѣкоторыя замѣчательныя произведенія поэта, которыя не могли быть напечатаны и при жизни его. Какъ ни обстоятеленъ и почтененъ библіографическій трудъ г. С. И. Пономарева, расположившаго произведенія поэта въ строгомъ хронологическомъ порядкѣ и снабдившаго ихъ примѣчаніями, занимающими 200 страницъ въ четвертомъ томѣ изданія, но, конечно, въ произведеніяхъ Некрасова все-таки много остается кое-чего неразъясненнаго и загадочнаго, что въ настоящее время и не можетъ быть разъяснено по многимъ обстоятельствамъ. Наконецъ, что касается біографическихъ свѣдѣній, приложенныхъ къ первому тому изданія и извѣстныхъ читателямъ "Отечественныхъ Записокъ" (см. "Отеч. Зап." 1878 г. NoNo 5-й и 6-й), то, излагая ихъ на страницахъ нашего журнала, я имѣлъ уже случай заявить, что для полной характеристики Н. А. Некрасова, какъ поэта, журналиста и человѣка, необходимо, чтобы были изданы массы писемъ, воспоминаній, записокъ и всевозможныхъ документовъ, по которымъ можно было-бы судить о разнообразныхъ отношеніяхъ покойнаго къ массѣ людей всевозможныхъ слоевъ общества и лагерей, въ теченіи сорока-лѣтней литературной дѣятельности его, и что, при такихъ условіяхъ, мало-мальски обстоятельная біографія Н. А. Некрасова возможна будетъ не ранѣе, какъ лѣтъ черезъ двадцать или тридцать.
Но тогда-же а замѣтилъ, что какъ ни скудны сами по себѣ эти біографическія свѣдѣнія для полной характеристики Некрасова, какъ общественнаго дѣятеля и человѣка, во всякомъ случаѣ, они достаточны для того, чтобы познакомить насъ, подъ вліяніемъ какихъ обстоятельствъ жизни сложился талантъ Некрасова и въ какую сторону они направили его. И тогда-же я далъ обѣщаніе читателямъ заняться разсмотрѣніемъ поэтической дѣятельности Некрасова въ связи съ главными обстоятельствами его жизни, что я и спѣшу исполнить въ настоящее время, пользуясь выходомъ въ свѣтъ посмертнаго изданія произведеній Некрасова.
Какъ это ни прискорбно, но, въ виду массы не столько критическихъ, сколько полемическихъ статей, появившихся въ прошломъ году вслѣдъ за смертью Некрасова, приходится, прежде чѣмъ начать характеристику Некрасова, какъ поэта, предпослать этой характеристикѣ нѣсколько доказательствъ въ пользу того, что Некрасовъ вполнѣ заслуживаетъ это названіе, что онъ былъ вовсе не холодный риторъ, искуственно приноравливавшійся ко вкусамъ своего времени, какъ о немъ думаютъ иные, а истинный лирикъ, непосредственно изъ жизни вынесшій свою поэзію, выстрадавшій ее, и притомъ не въ видѣ одного только сантиментально-гуманнаго сочувствія къ народному горю со стороны, но и путемъ тяжкихъ опытовъ и страданій личной жизни.
При такихъ условіяхъ, моя статья естественно распадается на двѣ части. Въ первой будутъ приведены доказательства въ пользу неоспоримаго права Некрасова именоваться поэтомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова; а во второй я постараюсь разъяснить, чѣмъ былъ Некрасовъ въ качествѣ поэта.
Какъ первая, такъ и вторая части въ одинаковой степени будутъ опираться на біографическія данныя о жизни Некрасова, и потому, первымъ дѣломъ, мы обратимся къ нимъ и бросимъ общій взглядъ на характеръ жизни Некрасова для того, чтобы опредѣлить, какое вліяніе могла имѣть жизнь Некрасова на его поэзію и какъ она отравилась въ послѣдней.
На первомъ планѣ представляется намъ дѣтство, проведенное въ глухую, безразсвѣтную пору крѣпостнаго права подъ тяжелымъ гнетомъ необузданнаго самодурства. Все, что стояло повыше въ этой средѣ, сначала запугивало ребенка, а потомъ злило, возмущало и ожесточало, а что было пониже, все это рисовалось передъ дѣтскими глазами въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, все это было задавлено, забито, возбуждало участіе и жалость и невольно влекло въ себѣ сердце ребенка влеченіемъ общаго горя. Такимъ образомъ, уже въ самомъ нѣжномъ дѣтствѣ въ сердцѣ Некрасова должны были образоваться два противоположныя теченія: съ одной стороны, отвращеніе отъ всего угнетающаго и давящаго, отъ всего "ликующаго, праздно болтающаго, омывающаго руки въ крови", и въ тоже время влеченіе ко всему обиженному и угнетенному. Оба эти теченія образовались, конечно, сами собою, невольно, инстинктивно, подъ вліяніемъ всей обстановки жизни ребенка, безъ всякихъ какихъ-либо постороннихъ, предвзятыхъ наущеній и настроеній. По крайней мѣрѣ, ни въ Некрасовѣ-гимназистѣ, ни даже въ Некрасовѣ-студентѣ мы не видимъ никакихъ опредѣленныхъ взглядовъ. Онъ является передъ нами вполнѣ наивнымъ юношей-романтикомъ, увлекавшимся поэзіею Жуковскаго, Пушкина и Лермонтова, и мечтавшимъ встать рядомъ съ ними посредствомъ созданія стихотвореній въ ихъ родѣ и духѣ. Но тѣмъ не менѣе въ мозгу юноши, безъ сомнѣнія, продолжали въ скрытомъ состояніи развиваться. тѣ два теченія, какія были возбуждены въ немъ всѣми впечатлѣніями дѣтства -- дальнѣйшіе-же факты его жизни еще болѣе усилили и углубили эти теченія.
Такъ мы видимъ, что 15-ти-лѣтній мальчикъ, нигдѣ недоучившійся, не получившій никакихъ правъ и преимуществъ, былъ выброшенъ изъ родительскаго гнѣзда безъ всякой поддержки и участія. Въ настоящее время, подобные случаи до такой степени многочисленны и такъ примелькались въ нашихъ глазахъ, что представляются однимъ изъ самыхъ обыденныхъ явленій жизни, никого не поражающихъ; но въ концѣ 30-хъ годовъ, въ той средѣ, къ которой принадлежалъ Некрасовъ, это былъ весьма рѣдкій, исключительный случай. Некрасовъ, гордо отвергши всякую родительскую помощь, предлагавшуюся ему подъ условіемъ подчиненія, имѣлъ видъ человѣка, безпримѣрно пустившагося вплавь въ открытое море, чисто на свой собственный страхъ и рискъ, не зная, что ему встрѣтится на пути и куда занесутъ его невѣдомыя волны. Началась борьба за существованіе въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Мы видѣли, что эта была за борьба съ хроническимъ голодомъ, длившимся годы, при непосильномъ, дурно оплачиваемомъ трудѣ, всякаго рода униженіяхъ, оскорбленіяхъ и въ тоже время искушеніяхъ, представлявшихся страстному юношѣ на каждомъ шагу въ омутѣ столичной жизни. Надо удивляться богатству и физическихъ, и умственныхъ, и нравственныхъ силъ этого человѣка при зрѣлищѣ этой борьбы: какъ только удалось ему выкарабкаться и не умереть преждевременно отъ голода и истощенія, не спиться, не исписаться и не измельчать послѣ трехсотъ листовъ журнальной прозы, написанной подъ гнетомъ самой строгой цензуры, единственно ради скуднаго заработка, или, наконецъ, не махнуть рукой на неблагодарное литературное поприще и не начать устроивать какую-нибудь служебную карьеру въ видѣ тепленькихъ и хлѣбныхъ мѣстечекъ, что ему не представляло особеннаго труда сдѣлать при врожденной, практической сметкѣ и знакомствѣ съ нѣкоторыми университетскими товарищами изъ высшихъ сферъ. Но онъ мужественно вышелъ изъ этой тяжелой борьбы, оставшись вѣрнымъ, какъ своему литературному призванію, такъ и жаждѣ независимости, и вотъ мы видимъ, что въ концѣ сороковыхъ годовъ онъ стоитъ уже на видномъ мѣстѣ въ литературѣ, въ кружкѣ передовыхъ и лучшихъ въ то время литературныхъ дѣятелей, во главѣ журнала.
Здѣсь мы встрѣчаемся съ вліяніемъ на Некрасова Бѣлинскаго, которому Некрасовъ наиболѣе былъ обязанъ направленіемъ своей музы. Мы видѣли, что, когда Некрасовъ вошелъ въ кружокъ Бѣ линскаго, онъ былъ удивленъ отвлеченностью мысли въ людяхъ этого кружка. И это очень понятно: кружокъ Бѣлинскаго былъ чисто западническій, воспитанный на почвѣ германской философіи. Впослѣдствіи, въ увлеченію Гегелемъ и Фейербахомъ присоединилось въ кружкѣ изученіе новыхъ политико-экономическихъ доктринъ. Но всѣ, какъ философскія, такъ и политическія идеи, какія вращались въ кружкѣ, разработывались преимущественно въ отвлеченной международной, такъ сказать, сферѣ. Русская дѣйствительность обсуждалась съ точки зрѣнія этихъ идей въ ея общихъ основахъ и порядкахъ, причемъ эти основы пріурочивались въ западнымъ. Бѣлинскій могъ глубоко сочувствовать народному горю и страстно желать всяческаго уврачеванія его, но, какъ человѣкъ, всю жизнь вращавшійся въ городахъ, онъ не имѣлъ возможности присматриваться въ проявленіямъ народной жизни въ дѣйствительности и мало зналъ мужика: мужикъ былъ для него отвлеченною категоріею, сначала философскою, въ смыслѣ непосредственной стихіи народнаго духа, потомъ политическою, въ смыслѣ инертной массы, жаждущей освободителей въ лицѣ интеллигентныхъ людей, просвѣщенныхъ въ духѣ гуманныхъ идей. Натуральная школа была въ это время въ апогеѣ своего развитія, но въ изображеніяхъ своихъ она не спускалась ниже мелкаго чиновника, за исключеніемъ развѣ одного казака Луганскаго, который, впрочемъ, изучалъ народъ болѣе со стороны этнографической и филологической, чѣмъ соціальной. Мотивы реальнаго народнаго горя являются въ надней литературѣ съ появленіемъ новыхъ молодыхъ силъ, по большей части выходцевъ изъ провинцій, которые входятъ во вторую половину сороковыхъ годовъ въ кружокъ Бѣлинскаго и, оплодотворяясь идеями этого кружка, воплощаютъ эти идеи въ свои собственныя реальныя наблюденія. Таковы были сначала Кольцовъ, потомъ Тургеневъ, Григоровичъ и Некрасовъ. Можно положительно сказать, что только съ появленіемъ этихъ писателей вносится въ нашу литературу сермяга. И замѣчательно при этомъ, что мужикомъ одновременно занялись три молодые вышеупомянутые писателя, бывшіе въ то время въ большой дружбѣ между собой. Вліяніе Бѣлинскаго въ этомъ случаѣ могло быть только освѣщающее и осмысливающее тотъ матеріалъ, который лежалъ въ скрытомъ видѣ въ мозгу Некрасова и его друзей.
Суда по тому, въ какомъ видѣ представляетъ Некрасова г. Достоевскій, вспоминая о началѣ своего знакомства съ нимъ, можно полагать, что первая пора сближенія Некрасова съ Бѣлинскимъ была однимъ изъ самыхъ свѣтлыхъ мгновеній въ жизни Некрасова. Но не долго продолжалось это восторженное состояніе. Едва только взялъ на свои плечи Некрасовъ "Современникъ", какъ умираетъ Бѣлинскій, главная сила и опора изданія и въ тоже время дорогой учитель, которому былъ обязанъ Некрасовъ разсвѣтомъ своего таланта. Потянулись тѣ мрачные годы, о которыхъ пережившіе ихъ до сихъ поръ вспоминаютъ. Въ эти годы тяжело было существовать въ сторонѣ отъ всего, ничѣмъ не занимаясь; но каково же было издавать журналъ, дрожать за каждый нумеръ, съ каждымъ годомъ видѣть убыль подписчиковъ и не знать, что будетъ завтра. Сколько новой жолчи должно было ежедневно накипать въ сердцѣ, и безъ того уже ожесточенномъ и изнеможенномъ всею предшествовавшею борьбою съ гнетущими обстоятельствами. Прибавьте еще къ этому тотъ мрачный колоритъ, который лежалъ въ то время на всей русской жизни, тѣ удручающія я раздражающія чорныя тѣни, которыя, помимо серьёзныхъ и крупныхъ невзгодъ, ложились даже и на тѣ немногія утѣхи, какія были допущены мыслящему человѣку. А потомъ, когда общественный горизонтъ нѣсколько прояснился, когда журналъ упрочился и началъ процвѣтать, когда, по словамъ Некрасова, въ жизни его стало "поменьше мелочныхъ заботъ и рѣже въ дверь его сталъ стучаться голодъ", привязалась опасная болѣзнь и начала угрожать ему преждевременною могилою.
Можно положительно сказать, что только въ концѣ пятидесятыхъ годовъ Некрасовъ могъ вздохнуть нѣсколько свободнѣе, болѣе полной грудью, и если дальнѣйшая жизнь его была не безъ невзгодъ и тяжкихъ утратъ, то, все-таки, по крайней мѣрѣ, онъ былъ матеріально обезпеченъ. Такимъ образомъ, только къ сорокалѣтнему возрасту Некрасовъ началъ вполнѣ пользоваться тѣмъ завиднымъ комфортомъ, который многіе ставятъ въ противорѣчіе съ мрачнымъ тономъ его поэзіи. Но въ сорокъ лѣтъ человѣкъ окончательно уже является сформированнымъ", начинается уже преклонный возрастъ, въ который черты характера и привычки являются уже прочно установившимися; человѣкъ уже мало измѣняется и пользуется плодами своей предыдущей жизни, тѣмъ накопленнымъ матеріаломъ опытовъ, знаній, впечатлѣній, какія онъ успѣлъ собрать въ болѣе молодые и цвѣтущіе годы. Естественно, трудно было ожидать, чтобы въ этомъ почтенномъ возрастѣ поэзія Некрасова вдругъ сразу измѣнила свой характеръ, какъ и содержаніе, и прониклась какими-нибудь бравурными, радостными и ликующими звуками.
Если мы возьмемъ во вниманіе всѣ эти обстоятельства жизни Некрасова, то для насъ вполнѣ ясно откроется причина преобладанія въ поэзіи его мрачныхъ, скорбныхъ и жолчныхъ звуковъ. Звуки эти прямо и непосредственно вытекаютъ изъ жизни поэта, изъ всего склада его нравственнаго характера, и скорѣе всего можно было бы заподозрить поэзію Некрасова въ искуственности и надуманности, еслибы онъ, при тѣхъ же самыхъ обстоятельствахъ своей жизни, вздумалъ настраивать свою лиру, во что бы то ни стало, на торжественный или эстетически-сантиментальный тонъ и
Въ годину горя,
Красу долинъ, небесъ и моря,
И ласки милой воспѣвать...
Подобно большинству лириковъ, Некрасовъ посвятилъ нѣсколько своихъ стихотвореній опредѣленію своей музы, и ему, конечно, мы болѣе должны вѣрить, чѣмъ постороннимъ людямъ, плохо знавшимъ обстоятельства жизни поэта и еще менѣе -- тѣ внутреніе творческіе процессы, которые таились въ душѣ его. Таково стихотвореніе, "Муза", въ которомъ поэтъ прямо говоритъ, что "музы ласково поющей и прекрасной не помнилъ надъ собою онъ пѣсни сладкогласной:
"Но рано надо мной отяготѣли узы
Другой, не ласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальныхъ бѣдняковъ,
Рожденныхъ для труда, страданья и оковъ и т. д.
Въ звукахъ этой музы, даже и разгульныхъ, поэту слышалось въ смятеніи безумномъ:
Разсчеты мелочной и жадной суеты,
И юношескихъ лѣтъ прекрасныя мечты,
Погибшая любовь, подавленныя слезы,
Проклятья, жалобы, безсмѣнныя угрозы...
А въ заключеніе поэтъ говоритъ:
Такъ вѣчно плачущей и непонятной дѣвы
Лелѣяли мой слухъ суровые напѣвы,
Покуда, наконецъ, обычной чередой
Я съ нею не вступилъ въ ожесточенный бой.
Но съ дѣтства прочнаго и кровнаго союза
Со мною разорвать не торопилась Муза:
Чрезъ бездны темныя насилія и зла,
Труда и голода она меня вела --
Почувствовать свои страданья научила
И свѣту возвѣстить о нихъ благословила...
Въ другомъ своемъ, подобномъ же, стихотвореніи Некрасовъ обусловливаетъ свое творчество прямо тѣми чувствами, какія возбудила въ немъ жизнь:
Праздникъ жизни -- молодости годы --
Я убилъ подъ бременемъ труда,
И поэтомъ, баловнемъ свободы,
Другомъ лѣни -- не былъ никогда.
Если долго сдержанныя муки,
Накипѣвъ, подъ сердце подойдутъ,
Я пишу: риѳмованные звуки
Нарушаютъ мой обычный трудъ.
Ниже въ этомъ стихотвореніи, поэтъ обращается къ своему стиху съ слѣдующими словами:
Нѣтъ въ тебѣ поэзіи свободной,
Мой суровый, неуклюжій стихъ,
Нѣтъ въ тебѣ творящаго искуства.
Здѣсь, безъ сомнѣнія, подъ "творящимъ искуствомъ" поэтъ подразумѣваетъ то объективно-спокойное, олимпійско-безстрастное творчество, идеаломъ котораго, въ глазахъ Некрасова, была поэзія Пушкина. Иными словами, Некрасовъ, обусловливая свое творчество исключительно накипѣвшими муками, подходящими подъ сердце, отрицаетъ въ себѣ именно то разсудочно-произвольное и вмѣстѣ съ тѣмъ холодно-дидактическое творчество, которое ему приписываютъ нѣкоторые критики.
Если мы бросимъ теперь общій взглядъ на составъ стихотвореній Некрасова, то. мы еще болѣе убѣдимся въ полной естественности и органичности ихъ, въ зависимости творчества Некрасова не столько отъ какихъ-либо разсчетовъ холоднаго разсудка, сколько отъ различныхъ вѣяній самой жизни. Такъ, у Некрасова, какъ у всѣхъ лириковъ, мы видимъ значительное присутствіе личнаго элемента. Отъ сорока до пятидесяти піесъ въ посмертномъ собраніи сочиненій Некрасова вы найдете такихъ, которыя или относятся непосредственно къ личности" поэта, носятъ автобіографическій характеръ, или вообще отличаются крайнею субъективностью. Это составляетъ четверть всего, помѣщеннаго въ полномъ изданіи. Таковы стихотворенія: "Родина", "Въ невѣдомой глуши", "На Волгѣ", "Рыцарь на часъ", "Мать" и пр., масса любовныхъ элегій, посланій въ друзьямъ. Ужъ если идти отъ той мысли, что Некрасовъ не былъ истиннымъ лирическимъ поэтомъ, а былъ лишь холоднымъ риторомъ, то придется и такія поэмы, какъ "О, письма женщины намъ милой!" или "Бурю" ("Долго не сдавалась Любушка сосѣдка") подводитъ, во что бы ни стало, подъ какія-либо тенденціи, что было бы въ высшей степени наивно и курьёзно.
Далѣе затѣмъ, вы видите рядъ стихотвореній, еще менѣе автобіографическихъ и субъективныхъ, имѣющихъ что-либо общее съ дидактикою въ духѣ той школы публицистовъ, въ угоду которыхъ будто бы Некрасовъ писалъ. Таковы: "Ваня", "Школьникъ" "Похороны", "Маша", "Свадьба", "Аукціонъ", "Коробейники", "Зеленый шумъ", "Крестьянскій дѣти", "Дядя Мазай" и пр. Если предполагать тенденціозный дидактизмъ даже въ такихъ вещахъ, какъ граціозное изображеніе барыни, набавляющей неимовѣрныя цѣны на распродажу, потому что ей жалко разставаться съ своимъ насиженнымъ, семейнымъ гнѣздышкомъ, или сѣтованія о томъ, что безсердечная эгоистка Маша толкаетъ въ гробъ труженика-мужа своимъ мотовствомъ и страстью къ нарядамъ, въ такомъ случаѣ, чтобы не навлечь подозрѣнія въ дидактизмѣ, поэту только и остается, что изображать одни неодушевленные предметы, потому что нѣтъ такого случая въ жизни человѣческой, въ которомъ нельзя было бы усмотрѣть какой-либо тенденціи. Но въ томъ-то именно и дѣло, что значеніе этихъ стихотвореній заключается въ ихъ полной непосредственности. Холодному дидактику они не могли бы прійти и въ голову и не имѣлъ бы онъ ни малѣйшаго повода писать ихъ. Но поэтъ могъ поразиться тою или другою чертою жизни при случайной встрѣчѣ съ нею, провести эту черту сквозь творческій процессъ, осмыслить и вывести ее во всей ея драматичности или поэтичности, ни мало не заботясь о томъ, какое дидактическое значеніе будетъ имѣть его стихотвореніе. А подобныхъ, непосредственныхъ стихотвореній вы найдете тоже не мало въ изданіи; вмѣстѣ съ автобіографическими, они составляютъ почти половину всего написаннаго Некрасовымъ.
Но есть основаніе предполагать и относительно большинства вполнѣ тенденціозныхъ стихотвореній, что Некрасовъ обязанъ былъ происхожденіемъ ихъ не столько какимъ-либо соображеніямъ холоднаго разсудка, сколько непосредственнымъ впечатлѣніямъ жизни, возбуждавшимъ творчество поэта. Такъ, мы видѣли лзъ біографическихъ свѣдѣній о жизни Некрасова, что Арина, мать солдатская, сама разсказывала ему о своемъ горѣ. Столь же непосредственному вѣянію жизни былъ обязанъ Некрасовъ и своимъ "Размышленіемъ у параднаго подъѣзда", этимъ наитенденціознѣйшимъ своимъ произведеніемъ. По разсказу г-жи Головачевой, Некрасовъ однажды утромъ пришелъ къ своему пріятелю Панаеву, нетолько безъ малѣйшихъ помышленій объ этомъ произведеніи, но вообще жалуясь, что фантазія его крайне оскудѣла-и что ему совсѣмъ нечего писать. Какъ вдругъ вниманіе его привлекла именно та самая мужицкая сцена у параднаго подъѣзда знатнаго барина, жившаго противъ Панаева, которая описана въ вышеупомянутомъ стихотвореніи. Сцена эта такъ поразила и потрясла его, что въ тотъ же день по возвращеніи отъ Панаева онъ принялся за перо и написалъ свои "Размышленія у параднаго подъѣзда".
Наконецъ, во многихъ тенденціозныхъ произведеніяхъ мы видимъ, въ свою очередь, немалое присутствіе личнаго элемента" Такъ, напримѣръ, вся первая часть обширной поэмы "Несчастные" посвящена личнымъ воспоминаніямъ и имѣетъ чисто автобіографическій интересъ. Описывая дѣтство героя поэмы, поэтъ вспоминаетъ свое собственное дѣтство, а далѣе, въ сопоставленіи столицы съ провинціальнымъ городкомъ, вы чуете въ каждомъ стихѣ вѣяніе впечатлѣній, пережитыхъ самимъ поэтомъ въ своей жизни. Въ самомъ дѣлѣ, кто же, какъ не самъ Некрасовъ, этотъ юноша, только что пріѣхавшій изъ провинціи и восхищающійся пышностью столицы:
Ликуетъ сердце молодое --
Въ восторгѣ юноша. Постой --
Та будешь говорить другое,
Родство постигнувъ роковое
Межъ этимъ блескомъ и тобой!
Пройдутъ года въ борьбѣ безумной,
И на красивая плита,
Какъ изъ машины винтъ негодный,
Быть можетъ, брошенъ будешь ты?
Счастливъ, кому мила дорога
Стяжанья, кто ей вѣренъ былъ,
И въ жизни ни однажды Бога
Въ пустой груди не ощутилъ.
Но если той тревоги смутной
Не чуждо сердце -- пропадешь!
Въ глухую полночь безпріютный
До стогнамъ города пойдешь.
Громадный, стройный и суровый,
Заснувъ подъ тучею свинцовой,
Тогда предстанетъ онъ инымъ,
И, опоясанный гробами,
Своими пышными дворцами,
Величьемъ царственнымъ своимъ --
Не будетъ радовать. Невольно
Припомнишь бѣдный городокъ,
Гдѣ солнца каждому довольно, и пр.
Возьмите вы также сатирическую поэму "Судъ",-- сколько вы найдете въ ней стиховъ, вполнѣ субъективныхъ, прямо относящихся къ личности и жизни самого Некрасова. Кого же, какъ не самого себя, оплакиваетъ поэтъ, напримѣръ, въ слѣдующихъ стихахъ:
И такъ любуйся: я плѣшивъ,
Я блѣденъ, нервенъ, я чуть живъ,
И таковы почти мы всѣ.
Но та не думай, что тебя
Хочу разжалобить: любя
Свой трудъ -- я вовсе не ропщу,
Я сожалѣнья не ищу;
"Коварный рокъ", "жестокій рокъ"
Не больше билъ ко мнѣ жестокъ,
Какъ и къ любому бѣдняку.
То правда: росъ я не въ шелку,
Подъ бурей долго я стоялъ,
Меня тиранила нужда,
Гнела любовь, гнела вражда;
Мнѣ *** мораль читалъ
И цензоръ слогъ мой исправлялъ,
Но не отъ этихъ общихъ бѣдъ
Я слабъ и хрупокъ, какъ скелетъ.
Ты знаешь я -- "любимецъ музъ",
А невозможно разсказать,
Во что обходится союзъ
Съ иною музой; благодать
Тому, чья муза не бойка:
Горитъ онъ рѣдко и слегка,
Но горе, ежели она
Словолюбива и страстна.
Съ желѣзной грудью надо быть,
Чтобъ этимъ ласкамъ отвѣчать,
Объятья эти выносить,
Кипѣть, горѣть -- и погасать,
И вновь горѣть -- и снова стыть.
Довольно! развѣ досказать,
Удобный случай благо есть,
Что я, когда начну писать --
Перестаю и ѣсть и спать....
Здѣсь вы, такимъ образомъ, видите еще одно откровеніе тайны творчества Некрасова и можете судить, на сколько характеръ этого творчества подходитъ къ разсудочно-холодному и дидактическому. Обратите, наконецъ, вниманіе еще на одно свойство поэзіи Некрасова, свойство, обличающее прямо поэта-лирика, а никакъ не дидактика: это именно готовность каждую минуту, по волѣ фантазіи, переходить отъ одного предмета къ другому, совершенно разнородному. Отъ поэта холоднаго, разсудочнаго творчества естественно было бы ожидать, что если онъ задался какою-нибудь темою, то онъ одну только эту тему и разовьетъ передъ вами, исчерпаетъ ее систематически всю до малѣйшихъ тонкостей, ничего не убавитъ, но ничего и не прибавитъ. Совсѣмъ не то вы видите у Некрасова: начавши читать иное стихотвореніе, вы не можете опредѣлить, что найдете въ серединѣ его и чѣмъ оно будетъ закончено, потому что, оставаясь вѣрнымъ лишь своему преобладающему настроенію, поэтъ свободно и нисколько не стѣсняясь условіями цѣлостности произведенія, переходитъ отъ одного предмета къ другому, не имѣющему ничего общаго съ первымъ. Возьмите для примѣра хотя бы его стихотвореніе "О погодѣ". Чего вы только не найдете въ трехъ главахъ этой элегіи? Тутъ передъ вами и убогія похороны горемыки-чиновника, и замѣчанія сторожа о литераторскихъ могилахъ, и картина уличной давки при переходѣ черезъ дорогу измоченныхъ дождемъ войскъ, и разговоръ съ разсыльнымъ Минаемъ о литературныхъ преданіяхъ, и трогательная картина рекрутскихъ проводовъ, осыпаемыхъ снѣгомъ, и разсужденія о томъ, что выноситъ въ столичной сутолокѣ бѣдный промышленный людъ. Однимъ словомъ, тутъ такъ много набросано самыхъ разнородныхъ сценъ и чертъ жизни, что глава разбѣгаются. На какую же такую, предвзятую тему написано это стихотвореніе и какое можете вынести вы изъ него поученіе? Неужели же на ту мелко обличительную тему, что не слѣдуетъ допускать бѣшеную ѣзду на рысакахъ по городу, способную доходить до такого кощунства, чтобы сбивать гроба съ дрогъ, или же еще того лучше -- съ цѣлію внушенія подлежащему начальству, какъ оно дурно распоряжается, допуская существованіе кладбищъ на такихъ низкихъ, болотистыхъ мѣстахъ, что могилы чуть не до верху заливаются водою? Но тогда причемъ же пародируетъ здѣсь Минай съ корректурами и все прочее? Въ томъ-то и дѣло, что стихотвореніе это чуждо какой бы то ни было предвзятой поучительной темы. Общій смыслъ его только тогда станетъ для васъ ясенъ, если вы взглянете на него, какъ на чисто субъективно-лирическое, написанное съ единственною цѣлію выразить въ немъ всю ту гнетущую хандру, которую способна навѣять на мыслящаго человѣка картина столичной жизни въ мрачный, ненастный, осенній день.
Злость берегъ, сокрушаетъ хандра,
Такъ и просятся слезы изъ глазъ --
вотъ единственная тема стихотворенія, если только можно назвать это темою, а затѣмъ поэту все равно, какіе предметы ни приводить въ своемъ стихотвореніи, лишь бы они гармонировали съ его хандрою, были бы именно тѣми самыми, которые способны еще болѣе омрачить сердце въ каждомъ, мало-мальски не зачерствѣломъ человѣкѣ, подъ сумракомъ осенняго неба, дождя и грязи. "И безъ того тошно смотрѣть на бѣлый свѣтъ, говоритъ вамъ это стихотвореніе:-- а тутъ еще куда ни обернешься, вездѣ какая-нибудь мерзость, кто-нибудь кого нибудь бьетъ, чьи-нибудь льются слезы!". У васъ у самихъ, при чтеніи стихотворенія, начинаетъ разрываться сердце на части и слезы нависаютъ на глаза, а васъ стараются увѣрить," что передъ вами холодный дидактикъ распинается на какую-то заданную тему.
Вообще нужно замѣтить, что ни объ одномъ писателѣ при жизни его не составилось столько одностороннихъ и предразсудочныхъ взглядовъ, какъ о Некрасовѣ. Брали какой-нибудь одинъ изъ элементовъ его поэзіи, да и то не въ цѣломъ его видѣ, а часть элемента, и по этой части судили обо всей его дѣятельности. Такъ, напримѣръ, конечно, въ массѣ его произведеній вы найдете нѣсколько и такихъ, которыя написаны были не вслѣдствіе истиннаго и непосредственнаго поэтическаго вдохновенія, а съ предвзятыми тенденціозными цѣлями: таковы, напримѣръ, хотя бы разные сатирическіе куплеты, напечатанные въ "Свисткѣ" и другихъ изданіяхъ, но эти куплеты составляютъ такое незначительное меньшинство сравнительно со всѣмъ прочимъ, написаннымъ Неврасовымъ, что было бы въ высшей степени несправедливо по этимъ піесамъ судить обо всей дѣятельности поэта. А между тѣмъ, до сихъ поръ въ значительной массѣ публики сохраняется о Некрасовѣ мнѣніе, какъ о сатирикѣ обличителѣ преимущественно, какъ о чемъ-то въ родѣ русскаго Ювенала. Я не отрицаю, чтобы въ поэзіи Некрасова не было сатирическаго элемента. Въ значительной дозѣ входитъ онъ въ массу произведеній не въ примѣръ серьёзнѣе куплетовъ, въ родѣ "Говоруна" или "Переписки Москвы съ Петербургомъ", но все-таки это больше ничего, какъ элементъ, и въ половину не исчерпывавшій всей поэзіи Некрасова.
Если же вы, откинувъ всѣ эти предвзятыя сужденія, будете перебирать подъ радъ всѣ стихотворенія Некрасова, вы болѣе и болѣе будете убѣждаться, что передъ вами поэтъ-лирикъ въ истинномъ и буквальномъ смыслѣ этого слова, который, въ большинствѣ случаевъ, пѣлъ вполнѣ безхитростно, повинуясь лишь своей творческой фантазіи или накипѣвшему чувству, мало заботясь при этомъ о строгой выдержкѣ и систематичности своихъ произведеній, или о томъ, въ какой степени они выйдутъ содержательны и какое произведутъ на читателя впечатлѣніе. Сегодня, напримѣръ, его поразили размышленія у параднаго подъѣзда, онъ пишетъ сатиру, исполненную гражданской скорби, а завтра онъ способенъ тѣмъ же перомъ разсказывать вамъ о томъ, какъ "Долго не сдавалась Любушка сосѣдка". Сегодня, подъ гнетомъ суеты столичной жизни, онъ вамъ передаетъ свои скорбныя впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ ненастнаго, осенняго дня, а завтра, подъ обаяніемъ сельскаго приволья, онъ васъ подаритъ трогательною буколическою идилліею, въ которой разскажетъ о крестьянскихъ дѣтяхъ, о дядѣ Мазаѣ съ зайцами или о своихъ впечатлѣніяхъ, навѣянныхъ ветхою полу разрушенною сельскою церковью. Если большинство произведеній Некрасова однообразно по своему мрачному тоскливому тону, за то, по формѣ и содержанію, они представляютъ самое пестрое разнообразіе. Подвести ихъ подъ какія-либо рубрики нѣтъ никакой возможности, безъ какихъ-либо крайнихъ натяжекъ. Нѣкоторыя стихотворенія до того разнородны, какъ по содержанію, такъ и по стилю, что можно было бы причислить ихъ различнымъ поэтамъ. Такъ, напримѣръ, статочное ли дѣло, чтобы одному и тому же писателю могли принадлежать поэма "Русскія женщины" и дума "Старина наша убогая", элегантная элегія въ пушкинскомъ стилѣ, въ родѣ "Да, наша жизнь текла мятежно", и рядомъ съ ними пѣсня, въ родѣ "У людей-то въ дому -- чистота, лѣпота". Можно положительно сказать, что вся русская жизнь оправилась въ стихотвореніяхъ Некрасова, въ самыхъ разнообразныхъ ея проявленіяхъ, начиная съ великосвѣтскихъ салоновъ и клубовъ и кончая чердачкомъ труженика, интеллигентнаго пролетарія, или подваломъ мастероваго, начиная съ барской усадьбы и кончая полуразвалившеюся хатою тетушки Ненилы. При такомъ разнородномъ, всеобъемлющемъ содержаніи своихъ произведеній, Некрасовъ является отнюдь не пѣвцомъ какого либо сословія, партіи, кружка, а однимъ изъ тѣхъ собирательныхъ лириковъ, которые отражаютъ въ своихъ произведеніяхъ думы цѣлаго вѣка своей родной земли, которые выплакиваютъ въ своихъ звукахъ слезы всѣхъ своихъ современниковъ и соплеменниковъ. Въ этомъ заключается причина популярности Некрасова нетолько со стороны людей одного съ нимъ лагеря, но и массы граматнаго люда, чуждаго какихъ-либо партійныхъ увлеченій.
Такое широкое значеніе стихотвореній Некрасова и глубокая связь ихъ съ своимъ вѣкомъ сдѣлаются для насъ вполнѣ ясными, когда мы разсмотримъ; чѣмъ была лирика наша до Некрасова и чѣмъ стала она подъ его перомъ. Здѣсь а впередъ дѣлаю оговорку для избѣжанія всякихъ недоразумѣній, что я отнюдь не предполагаю дѣлать какія-либо сравненія Некрасова съ его славными предшественниками -- Жуковскимъ, Пушкинымъ, Лермонтовымъ -- относительно степени геніальности. Я считаю подобную оцѣнку дѣломъ совершенно празднымъ, излишнимъ и къ тому же лишеннымъ всякой основательности, которая опиралась бы на какія-нибудь осязательно-положительныя данныя, а не на одинъ произволъ личнаго вкуса. Что же касается до вопроса о большемъ или меньшемъ относительномъ достоинствѣ художественныхъ формъ Некрасова, то и на этомъ вопросѣ я долго останавливаться не намѣренъ. Я впередъ готовъ уступить нашимъ эстетикамъ ихъ приговоры относительно того, что художественныя формы Некрасова менѣе стройны, выработаны и выдержаны, чѣмъ у его предшественниковъ, что стихъ его менѣе легокъ и гладокъ, что языкъ менѣе гибокъ, блестящъ и изященъ. Я, съ своей стороны, нетолько допускаю это, но готовъ, не останавливаясь на одномъ критеріи эстетическаго чувства, еще болѣе утвердить эти приговоры, осмысливши ихъ слѣдующаго рода соображеніемъ: въ исторіи мы видимъ нѣсколько весьма вѣскихъ примѣровъ, что изящныя формы, выработанныя до послѣдней степени совершенства на почвѣ даннаго содержанія жизни и мысли, не выдерживаютъ впослѣдствіи, едва только это содержаніе расширится и обогатится. Случается иногда, что ребенокъ начинаетъ учиться говорить мало искаженными, почти цѣльными словами правильными предложеніями, и потомъ вдругъ, при какомъ-нибудь слишкомъ быстромъ наплывѣ новыхъ впечатлѣній, затовариваетъ такимъ неправильнымъ языкомъ, что самые близкіе люди съ трудомъ его понимаютъ. Тоже бываетъ и со взрослыми людьми: иной человѣкъ, обладающій довольно сноснымъ даромъ слова, вдругъ теряетъ его при какомъ-либо быстромъ скачкѣ въ своемъ развитіи, начинаетъ путаться въ своей рѣчи, не въ силанъ будучи ни подобрать словъ для своей мысли, ни уложить ихъ въ мало-мальски стройную рѣчь. Тоже наблюдаемъ мы и въ исторіи искуствъ. Изящныя формы и языкъ, выработанные при бѣдномъ содержаніи мысли и жизни, словно не выдерживаютъ наплыва болѣе богатаго содержанія, гнутся, ломаются, и начинается періодъ кажущагося паденія и формъ, и самаго языка; но это, въ сущности, есть періодъ медленной выработки новыхъ формъ, соотвѣтствующихъ новому содержанію. Этимъ только и можно объяснить, почему многія прекрасныя формы, доведенныя искуствомъ до высшей степени совершенства, представляются навсегда утраченными для человѣчества, каковы, напримѣръ, формы древняго искуства и преимущественно скульптуры.
Очень возможно, что тоже самое произошло и на нашихъ глазахъ, сказавшись между прочимъ и въ лирикѣ Некрасова. Художественныя формы его поэзіи оказываются ниже формъ его предшественниковъ не потому, чтобы онъ не въ силахъ былъ усвоить ихъ въ полномъ ихъ совершенствѣ или пренебрегалъ ими, а потому, что сами формы эти, выработанныя во время болѣе бѣднаго содержанія нашей общественной жизни и мысли, оказались недостаточными для нашего времени. Это предположеніе еще въ большей степени побуждаетъ насъ сосредоточить все вниманіе на сравненіи Некрасова съ предшествовавшими его лириками по отношенію къ содержанію. Однимъ словомъ, минуя всякіе эстетическіе вопросы о томъ, кто былъ выше, кто былъ ниже въ художественномъ отношеніи, мы займемся лишь вопросомъ о томъ, какъ различные вѣка отразились въ нашей лирикѣ -- до-реформенной и по-реформенной.
Помимо несомнѣнной выработки художественныхъ формъ, раздѣляющей непроходимою пропастью звучный, легкій и прозрачный стихъ Пушкина отъ тяжеловѣсныхъ и неуклюжихъ виршей Кантеміра и Тредьяковскаго, помимо, съ другой стороны, перехода отъ ходульности и искуственности ложнаго классицизма на почву искренности и естественности реализма, мы видимъ въ нашей лирикѣ особеннаго рода движеніе, зависящее чисто отъ хода общественнаго развитія нашего общества въ связи съ различными западными вліяніями. Такъ, въ первую половину 18-го столѣтія, въ лирикѣ Ломоносова мы замѣчаемъ полное отсутствіе личности. Предметами пѣснопѣній являются исключительно восторги или по поводу величія Божія, выражающагося въ какомъ-нибудь грандіозномъ явленіи природы, или по поводу государственной славы по случаю какого-нибудь всероссійскаго торжества. Личность является, такимъ образомъ, непрестанно тонущею въ лучахъ какой-нибудь славы, не иначе какъ колѣнопреклоненною, повергающеюся ницъ и славословящею. Если она и вспоминаетъ порою о самой себѣ, то ради только того, чтобы выразить удивленіе по поводу своего жалкаго ничтожества и бренности передъ какимъ-нибудь величіемъ я плюнуть при этомъ лишній разъ на себя. Нетолько о заявленіи правъ на свое личное человѣческое достоинство или на самостоятельное существованіе тутъ не могло быть и рѣчи, но мы видимъ, что личность не дерзала посвящать читателей во внутренній міръ своихъ частныхъ интересовъ, радостей или страда, ній; она словно старалась увѣрить всѣхъ и вся, что она совсѣмъ не живетъ сама по себѣ или для себя и способна приходить въ восторгъ или заливаться слезами единственно лишь сообразно тому, усиливается или ослабляется блескъ славы отечества.
Подобный характеръ лирики соотвѣтствовалъ вполнѣ общественнымъ условіямъ того времени. Это былъ вѣкъ полнаго развитія крѣпостнаго строя, когда не одни крестьяне были закрѣпощены помѣщикамъ, но и всѣ классы общества, самые привиллегированные, были въ свою очередь закрѣпощены государству, которое требовало, чтобы вся жизнь ихъ была посвящена ему, строго опредѣляло весь ихъ жизненный путь и нещадно карало за малѣйшій самостоятельный шагъ противъ обычной рутины. Въ это время немыслимое было дѣло -- существованіе поэта, который былъ бы только поэтомъ, не будучи въ тоже время вѣрнымъ и неутомимымъ служакой до сѣдыхъ волосъ: исполняя же долгъ государственной службы въ канцеляріи или на плацъ-парадѣ, онъ и въ кабинетѣ своемъ, въ бесѣдахъ съ музами, долженъ былъ не забывать того же самаго долга, потому что государство управляло самыми его досугами и требовало, чтобы и они были посвящены его цѣлямъ: ассамблеи и куртаги, балы, маскарады, народныя гулянья и спектакли, все это возникало не само по себѣ, по частной иниціативѣ, а предписывалось, установлялось подъ угрозою штрафовъ и опалы за отклоненіе отъ предписанія и посвященія своихъ досуговъ какимъ либо постороннимъ развлеченіямъ, не имѣющимъ прямаго отношенія къ государственной пользѣ или славѣ. Къ тому же воспѣваніе какихъ либо личныхъ чувствъ поэта казалось тѣмъ болѣе неумѣстнымъ, что слушатели и читатели его были преимущественно высокопоставленные, государственные люди, которые могли бы посмотрѣть, какъ на величайшую дерзость, на претензію поэта посвятить ихъ въ интересики своего интимнаго мірка.
Указъ о вольности дворянства былъ первою брешью, нанесенною крѣпостному строю нашего общества. Онъ эманципировалъ отъ прикрѣпленія къ государству личность хотя бы въ средѣ одного дворянскаго сословія. Русскій дворянинъ получилъ право свободно располагать своею особою, посвящая ее государственной службѣ, или же ограничиваясь личными интересами. Это не замедлило отозваться между прочимъ и въ лирикѣ: освобожденная личность скромно подняла свою голову и начала заявлять о своемъ существованіи. Вторженіе личности въ лирику произошло не вдругъ, а исподволь, съ постепенностью нѣсколькихъ десятилѣтій. Сначала, въ эпоху Екатерины, когда, несмотря на указъ о вольности дворянства, большинство дворянъ все. еще продолжало большую часть своей жизни посвящать государству и поэты всѣ поголовно состояли на государственной службѣ, въ лирикѣ все еще продолжало преобладать славословіе. Но на ряду съ нимъ начали допускаться и выраженія личныхъ чувствъ частной жизни, въ видѣ какого-нибудь сантиментальнаго романса, идилліи, посланія и т. п., причемъ выражаемыя чувства не имѣли еще индивидуально-конкретной окраски, поэты словно будто не дерзали еще выражать свои собственныя личныя чувства, непосредственно относящіяся къ тому или другому факту ихъ жизни, а обобщали выражаемыя чувства, воспѣвая любовь, дружбу, тягость разлуки, или скорбь утраты и т. п.-- въ общемъ, отвлеченномъ ихъ видѣ. Такое отвлеченно-безплотное выраженіе чувствъ продолжалось вплоть до Пушкина, который первый придалъ своимъ лирическимъ стихотвореніямъ вполнѣ индивидуально-конкретный характеръ.
По мѣрѣ того, какъ личность все болѣе и болѣе вторгалась въ лирику, славословіе отступало на задній планъ и мало-по-малу сходило со сцены, и это обусловливалось не одними только западными вліяніями, въ видѣ разныхъ либеральныхъ идей или увлеченія европейскими литературными школами, а вмѣстѣ съ тѣмъ имѣло глубокую связь съ внутреннимъ ходомъ дѣлъ. Со смертью Екатерины кончилась эпоха военной славы, когда всѣ силы общества и народа были крайне напряжены и сосредоточены во внѣшнихъ походахъ и завоеваніяхъ; 12-й годъ былъ послѣднею славною военною эпопеею, вдохновившею нашихъ отечественныхъ бардовъ. Послѣ него вдохновляться сколько нибудь искренно на торжественный ладъ было уже положительно нечѣмъ. Пушкинъ заплатилъ, правда, обильную дань славословію, но, исключая оды "Клеветникамъ Россіи", всѣ его прочія славословія имѣютъ уже чисто ретроспективный характеръ: онъ славитъ Петра, Екатерину, славитъ все тотъ же 12-й годъ съ его героями. А за Пушкинымъ слѣдуетъ Лермонтовъ, который посвятилъ славословію всего на все три стихотворенія: "Два великана", "Бородино" и "Споръ". Но и въ этихъ трехъ произведеніяхъ струна славословія звучитъ очень слабо: такъ въ "Двухъ великанахъ" западный великанъ, въ образѣ Наполеона, прославляется нисколько не менѣе "стараго русскаго великана", и стихотвореніе оканчивается апоѳеозомъ трагической судьбы Наполеона. Въ "Бородинѣ" поэтъ заставляетъ славословить стараго ветерана солдата, который начинаетъ свою рѣчь съ того, что бросаетъ тѣнь на настоящее во имя славнаго прошедшаго:
Да, были люди въ наше время,
Богатыри -- не вы!..
Въ "Спорѣ" славословіе выражается въ видѣ разговора двухъ кавказскихъ горъ, которыя прославляютъ уже не одни бранные подвиги, а вмѣстѣ съ тѣмъ и лопату, которая
Въ каменную грудь,
Добывая мѣдь и злато,
Врѣжетъ странный путь.
Однимъ словомъ, съ эпохи Лермонтова начинается въ лирикѣ нашей полное господство личнаго элемента. Героемъ лирики является уже не государство, не храбрые Россы и всякаго рода звѣздоносцы, а интеллигентный человѣкъ средней руки, съ его личными радостями и печалями, нетолько не имѣющими ничего общаго съ оффиціальнымъ міромъ, но идущими нерѣдко въ. разрѣзъ съ нимъ.
Но что же внесла освободившаяся отъ государственныхъ узъ личность въ лирику, какими новыми звуками она насъ подарила и какія тайны повѣдала она намъ?-- Увы! она раздѣлила общую судьбу всѣхъ тѣхъ освобожденныхъ, которые выходятъ на свободу въ полной наготѣ и безпріютности, не зная, что съ собой дѣлать и куда дѣться. Не оказалось у нея за душою ни одного. мѣднаго пятака: никакихъ завѣтныхъ (своихъ, внѣ-государственныхъ) традицій сзади, никакихъ сознательныхъ, опредѣленныхъ стремленій впереди: наивно дѣтское міросозерцаніе при полномъ отсутствіи какихъ-либо знаній и непривычка къ мало-мальски самостоятельному шагу въ жизни безъ постороннихъ помочей. Къ тому же предоставленная ей свобода была чисто отрицательнаго свойства: ее только всего и освободили, что отъ обязанности непремѣнно, во что бы то ни стало, служить (хотя все таки продолжали коситься на нее, если она слишкомъ пользовалась этою свободою), и предоставили ей скромный, узкій кругъ частной жизни, въ видѣ свѣтскихъ развлеченій, созерцанія красотъ природы и наслажденій дарами Вакха, Эрота и Гименея въ мирномъ кругу друзей. Очень понятно, что, при такихъ условіяхъ жизни, она не могла наполнить лирику особенно разнообразными мотивами и богатымъ содержаніемъ. И дѣйствительно, бѣдность и содержанія, и мотивовъ дореформенной лирики поразительна. Всю ее можно подвести подъ слѣдующія ея рубрики: 1) самыя элементарныя и рутинныя разсужденія о превратности судьбы я бренности человѣческой жизни, 2) воспѣваніе красотъ природы, преимущественно временъ года съ ихъ обычными смѣнами, 3) выраженіе разныхъ любовныхъ экстазовъ при встрѣчахъ, разлукахъ, измѣнахъ и утратахъ, 4) изъявленіе вакхическихъ и эротическихъ восторговъ и, наконецъ, 5) какъ естественный результатъ крайней безсодержательности жизни -- вѣчныя жалобы на скуку, тоску и душевную пустоту, которую нечѣмъ наполнить. Минуя всѣ прочія рубрики, мотивы которыхъ можно встрѣтить, между прочими, въ лирикѣ всѣхъ народовъ и всѣхъ вѣковъ, можно сказать, что только въ пятой рубрикѣ дореформенная интеллигентная личность выразила нѣчто въ родѣ, дѣйствительной своей завѣтной тайны:
Цѣли нѣтъ передо мною,
Сердце пусто, празденъ умъ,
И томитъ меня тоскою,
Однозвучный жизни шумъ.
Или:
Я пережилъ свои желанья,
Я разлюбилъ свои мечты,
Остались мнѣ одни страданья!
Плоды сердечной пустоы.
И ли, сердечная пустота, праздность ума, отсутствіе всякой разумной цѣли и томительная тоска однообразной жизни -- таково было единственное горькое сознаніе, которое вынесла интеллигентная личность изъ всѣхъ своихъ встрѣчъ, разлукъ, утратъ вакхическихъ восторговъ и созерцаній, какъ зима смѣняется весною, а весна лѣтомъ. Впрочемъ, и до этого трезваго сознанія интеллигентный человѣкъ дошелъ не вдругъ, а съ постепенностью десятилѣтій. По крайней мѣрѣ, до 30-хъ годовъ суще ствовало лишь одно темное, неопредѣленное чувство, выражавшееся въ сантиментальной, романтической, безпредметной макни, хоній эпохи Карамзина и Жуковскаго. Только подъ перомъ Пушкина промелькнуло дѣйствительно нѣчто въ родѣе опредѣленнаго сознанія -- въ вышеприведенныхъ стихотвореніяхъ. Но и въ вѣкъ Пушкина, это сознаніе не было слишкомъ назойливо и далеко еще не составляло преобладающаго мотива лирики. Вѣкъ Пушкина былъ вѣкомъ легкомысленнымъ; веселымъ, жуировавшимъ напропалую, на послѣднія деньги. Эта былъ вѣкъ послѣднихъ яркихъ лучей заката, старыхъ порядковъ жизни, послѣ чего всѣ эти старые порядки начали меркнуть и выказывать всю свою дрянность. Крестьянинъ въ то время не былъ еще раззоренъ, и потому помѣщикъ, жившій на его счетъ, былъ богатъ, жизнь была дешева, страна пользовалась такимъ политическимъ могуществомъ, при которомъ она могла предписывать Европѣ законы. Преданія послѣдней бранной славы; были слишкомъ еще свѣжи и наполняли сердца патріотическою гордостью. Люди жили еще большею частью внѣ себя, если можно такъ выразиться, мало углубляясь въ свой внутренній, душевный міръ и рѣдко отдавая себѣ отчетъ относительно цѣлей и содержанія жизни. Поэтому и лирика Пушкина въ общемъ носитъ характеръ спокойный и бодрый, порою торжественно гордый, порою веселый и эротически игривый, или легкомысленно безпечный, и только изрѣдка проскальзываетъ въ ней та тоскливая нота, которую мы обозначили выше, представляя собою словно моменты тревожнаго отрезвленія отъ непрестанной оргіи!
Совсѣмъ не то мы видимъ въ эпоху Лермонтова. Въ то время, какъ славословіе совсѣмъ почти исчезаетъ изъ лирики сознаніе душевной пустоты и безцѣльности жизни становится на первый планъ, дѣлается преобладающимъ мотивомъ, принимаетъ острый характеръ. Интеллигентный человѣкъ мечется въ гнетущей тоскѣ и нигдѣ не можетъ найти себѣ мѣста, ничѣмъ не можетъ утѣшиться. Всѣ вышеупомянутыя пять рубрикъ лирики смѣшиваются въ это время въ одну: идетъ ли дѣло о красотахъ природы, о любви, о свѣтскихъ развлеченіяхъ или вакхическихъ пиршествахъ, повсюду слышатся однѣ и тѣ же скорбныя ноты пресыщенія и отчаянія.
Но таково въ то же время все еще продолжалось и умственное, и нравственное убожество интеллигентнаго человѣка, что, при всей его, отчаянной, скорби, въ немъ не пробудилось еще ни тѣни сознанія относительно основныхъ, причинъ этой скорби, ни стремленій искать изъ нея какого-либо разумнаго выхода. Совѣстъ его, въ то же время безпробудно спала: милліоны народа стонали, подъ игомъ этого самаго интеллигентнаго человѣка, а онъ, нетолько не замѣчалъ этихъ стоновъ, но, продолжалъ легкомысленно жуировать, стараясь заглушить свое отчаянье въ забвенія всякаго рода чувственныхъ, излишествъ и, истрачивая на эти излишества послѣднія крохи отцовскихъ наслѣдствъ. Пресмыкаясь въ ничтожествѣ, онъ нетолько не стыдился этого ничтожества, но рисовался имъ, приравнивая свое разочарованіе и пресыщеніе къ величавымъ, міровымъ стонамъ байроновскаго сплина.
Вѣкъ Некрасова былъ вѣкомъ рѣшительнаго кризиса, когда всѣ старые порядки, оказались, вполнѣ несостоятельными, и начали быстро разрушаться. Интеллигентная личность въ это время окончательно освободилась отъ всѣхъ своихъ, романтическихъ иллюзій и ей сразу открылась самая печальная дѣйствительность; она увидѣла, себя на краю мрачной., пропасти. Умственные и нравственные, горизонты ея успѣли къ этому времени значительно расшириться: жизнь и наука даровали ей новые и общественные, и личные идеалы. Идеалы эти пробудили ея дремавшую совѣсть; она исполнилась горячаго стремленія выйти изъ своего постыднаго положенія на новый путь добра и славы, но въ то же время сознала, что надъ нею продолжаетъ тяготѣть печальное прошлое, парализуя всѣ ея благія начинанія и обращая въ никуда, негодные плевелы разсѣваемыя ею сѣмена прогресса.
Тотъ, періодъ рефлексій, мучительнаго раздвоенія какъ слова, и дѣла, такъ и самой мысли, который характеризуетъ собою 40-е и 50-е года, обусловливается не однимъ только переходнымъ мыслительнымъ процессомъ, но глубоко коренится и въ самыхъ соціальныхъ отношеніяхъ. Онъ прямо зависитъ отъ того, что интеллигентная личность, едва пробудилась ея совѣсть, сразу почувствовала себя въ одно и то же время и жертвою, и палачемъ, исполнилась страстнаго желанія сліянія съ народомъ во имя. общаго блага, и въ то же время сознавала, что между нею и народомъ продолжаетъ зіять непроходимая бездна, выражала скорбные и горькіе протесты противъ постыднаго ничтожества своего соціальнаго положенія, разражалась отважными призывами выйти изъ него, и въ то же, время чувствовала себя немощною, дряблою, малодушно-трусливою и неумѣлою -- сдѣлать хоть одинъ отважный и самостоятельный, шагъ къ выходу.
Я не знаю, долго, ли бы, продлился этотъ рефлективный періодъ и чѣмъ бы онъ разрѣшился, предоставленный самому себѣ, еслибы въ среду интеллигенціи не вторгнулся новый элементъ -- до сей поры почти не пародировавшій на сценѣ нашей исторіи -- въ лицѣ разночинца. Разночинецъ явился примирителемъ всѣхъ противорѣчій, мостомъ, перекинувшимся черезъ пропасть, раздѣлявшую интеллигенцію отъ всѣхъ ея завѣтныхъ стремленій. Для него не существовало этой пропасти, потому что, не говоря уже о томъ, что, по соціальному положенію, онъ стоялъ ближе къ народу и лучше зналъ его, но и дѣлилъ съ нимъ одну общую участь, такъ что для него вопросъ о сближеніяхъ и сліяніяхъ не былъ, собственно говоря, вопросомъ. Новые идеалы пришлись ему совершенно по плечу, точно нарочно для него были сшиты, нигдѣ его не тѣснили, не были ни узки, ни широки, такъ какъ ему не пришлось наслѣдовать отъ предковъ такой структуры, которая бы шла совершенно въ разрѣзъ съ этими идеалами. Въ то же время, онъ оказывался болѣе состоятельнымъ для борьбы въ видахъ осуществленія этихъ идеаловъ, такъ какъ былъ закаленъ, борьбою за личное существованіе и явился на полѣ брани опытнымъ, обстрѣленнымъ борцомъ, успѣвшимъ нанюхаться всякаго пороха, и, наконецъ, каждый новый шагъ, завоеванный въ этой борьбѣ, былъ для него не великодушнымъ лишеніемъ, а, напротивъ, прямымъ пріобрѣтеніемъ, между тѣмъ, какъ, при пораженіи, онъ ничего не терялъ, такъ какъ ему положительно нечего было терять.
Войдя въ среду интеллигенціи, разночинецъ естественно долженъ былъ обогатить лирику совершенно новыми, до той поры неслыханными мотивами. Во-первыхъ, стоя ближе къ народу, присматриваясь и прислушиваясь къ его страдѣ, онъ долженъ былъ внести въ лирику мотивы его скорбной жизни. Затѣмъ онъ долженъ былъ обогатить лирику мотивами своей собственной борьбы за существованіе, звуками скудныхъ радостей и обильнаго горя своей жизни, наконецъ, то рефлективно-унылое отношеніе къ новымъ идеаламъ, на которомъ остановилась интеллигенція 50 хъ годовъ, онъ долженъ былъ замѣнить звуками восторженнаго энтузіазма людей, для которыхъ не существуетъ никакихъ колебаній и сомнѣній и которые каждую минуту готовы животъ свой положить за эти идеалы.
Широкое и многостороннее значеніе музы Некрасова, какъ выразителя всѣхъ мотивовъ своего вѣка, въ томъ именно и заключается, что онъ отразилъ въ своихъ стихотвореніяхъ всѣ тѣ элементы, броженіе которыхъ и составляютъ сущность современнаго намъ кризиса. Напрасно стали бы вы подводить его подъ одинъ какой-нибудь опредѣленный, исключительный типъ. Какъ лирикъ переходной эпохи, отразившій въ своихъ стихахъ самые разнохарактерные мотивы своего времени, онъ далеко не представляетъ той цѣльности и одноформенности, какія замѣчаемъ мы въ поэтахъ, выразителяхъ духа и мотивовъ того тѣснаго интеллигентнаго слоя, къ которому они принадлежатъ, или, съ другой стороны, чѣмъ бы могъ отличаться поэтъ, вышедшій прямо изъ народа и мало соприкасавшійся съ высшими слоями общества, въ родѣ Кольцова. Въ лирикѣ Некрасова вы постоянно замѣчаете присутствіе двухъ человѣкъ, которые, при всемъ своемъ тѣсномъ соприкосновеніи другъ съ другомъ, однакоже, представляютъ значительную разнородность и порою даже чуть-что не противорѣчіе. Такъ мы видимъ, что, съ одной стороны, лирика Некрасова, повинуясь духу времени, выражаетъ собою то пробужденіе, совѣсти въ интеллигентномъ человѣкѣ, которое послѣдовало, какъ было сказано выше, въ концѣ 40-хъ и началѣ 50-хъ годовъ, тѣ отрицанія обветшалыхъ формъ жизни во имя новыхъ идеаловъ, горячіе порывы къ этимъ новымъ идеаламъ, протесты во имя ихъ, при горькомъ сознаніи надломленности, дряблости и безсиліи сдѣлать хоть одинъ шагъ къ осуществленію этихъ идеаловъ. Но еслибы лирика Некрасова ограничивалась этими рефлективными мотивами умственной, нравственной и соціальной раздвоенности, онъ далеко не имѣлъ бы того широкаго значенія, какое онъ пріобрѣлъ. Онъ только и былъ бы, что лирикомъ рефлективнаго періода 40-хъ и 50-хъ годовъ. Правда, что и въ этомъ отношеніи слово его было бы новымъ и онъ обогатилъ бы лирику мотивами и звуками, о которыхъ и помину не было въ вѣкъ Пушкина и Лермонтова, но все таки пѣсенка его была бы давно уже спѣтою, мы относились бы къ ней, какъ къ явленію историческому, подобно тому, какъ въ беллетристикѣ мы относимся къ типамъ Рудина или Обломова, и ждали бы новыхъ пѣвцовъ, которые выразили бы мотивы тѣхъ новыхъ элементовъ жизни, которые успѣли войти въ жизнь нашу послѣ 50-хъ годовъ.
Но поэзія Некрасова не исчерпывается одними рефлективными мотивами 40-хъ и 50-хъ годовъ. Взлелѣявши въ нѣдрахъ помѣщичьей среды, судьба словно нарочно выкинула его потомъ изъ нея и заставила его протянуть лямку разночинца въ самомъ тяжеломъ ея видѣ: борьбы съ голодомъ изъ-за черстваго куска хлѣба, и изъ его лиры полились совершенно особенные, невѣдомые звуки, съ которыми ничего не имѣетъ общаго ни лирика дореформеннаго періода, ни рефлективная лирика 40-хъ и 50-хъ годовъ. Эти-то звуки и довершили значеніе Некрасова, какъ всеобъемлющаго пѣвца своего народа и вѣка.
По порядку элементовъ, обратимъ сначала вниманіе на тѣ мотивы его лирики, въ которыхъ выражается рефлективный духъ 40-хъ -- 50-хъ годовъ. Здѣсь мы видимъ въ лицѣ Некрасова мрачнаго пессимиста, и муза его вполнѣ соотвѣтствуетъ тѣмъ эпитетамъ, которые онъ самъ къ ней приложилъ: является дѣйствительно музою мести и печали. Безпощадно бичуя всевозможные общественные пороки, гнѣздящіеся на почвѣ старыхъ порядковъ, онъ ни въ чемъ въ тоже время не находитъ утѣшенія, потому что не видитъ никакого выхода изъ мрачнаго положенія вещей. Печально глядитъ онъ на свое поколѣніе и, замѣчая въ немъ полный разладъ словъ и дѣдъ, одни радужныя мечты, при полной дряблости и безсиліи къ осуществленію ихъ, онъ восклицаетъ:
Покорись--о, ничтожное племя!
Неизбѣжной и горькой судьбѣ,
Захватило васъ трудное время
Неготовыми къ трудной борьбѣ.
Вы еще не въ могилѣ, вы живы,
Но для дѣла вы мертвы давно,
Суждены вамъ благіе порывы,
Но свершить ничего не дано.
Подобный мотивъ часто мелькаетъ во многихъ его стихотвореніяхъ. Въ поэмѣ "Саша" онъ развивается въ цѣлый типъ, въ родѣ Рудина, и въ этомъ типѣ болѣе ;всего карается авторомъ именно все та же раздвоенность его поколѣнія, заключающаяся въ томъ, что
Все, что высоко, разумно, свободно,
Сердцу его и доступно, и сродно,
Только дающая силу и власть
Въ словѣ и дѣлѣ чужда ему страсть!
Любитъ онъ сильно, сильнѣй ненавидитъ,
А доведись -- комара не обидитъ!
Да говорятъ, что ему и любовь
Голову больше волнуетъ -- не кровь!
Эти качества своего поколѣнія поэтъ примѣняетъ нерѣдко и къ себѣ самому, говоря:
Я за то глубоко презираю себя,
Что живу, день за днемъ безпощадно губя:
Что я, силы своей не пытавъ ни на чемъ,
Осудилъ самъ себя безпощаднымъ судомъ,
И, лѣниво твердя: я ничтоженъ и слабъ!
Добровольно всю жизнь пресмыкался, какъ рабъ;
Что, доживши кой-какъ до тридцатой весны,
Не скопилъ я себѣ хоть богатой казны,
Чтобъ глупцы у моихъ пресмыкалися ногъ,
Да и умникъ подъ часъ позавидовать могъ!
Я за то глубоко презираю себя,
Что потратилъ свой вѣкъ, никого не любя,
Что любить я хочу... Что люблю я весь міръ,
А брожу дикаремъ -- безпріютенъ и сиръ,
И что злоба во мнѣ и сильна, и дика,
А до дѣла дойдешь -- замираетъ рука!
Подобныя качества поэтъ прямо приписываетъ наслѣдственности и вліянію среды:
И прежде, чѣмъ понять разсудкомъ неразвитымъ,
Ребенокъ, могъ я что-нибудь,
Проникъ уже порокъ дыханьемъ ядовитымъ
Въ мою младенческую грудь...
или въ другомъ мѣстѣ:
Но все, что жизнь мою опутавъ съ первыхъ лѣтъ,
Проклятьемъ на меня легло неотразимымъ,
Всему начало здѣсь, въ краю моемъ родимомъ!..
Съ такою же скептическою ироніею относится онъ и къ своей музѣ. Сначала, по его словамъ, куда ретивъ былъ его Пегасъ: