Аннотация: (Ярче свет -- мрачнее тени).
Исторический рассказ XVI века.
Александра Константиновна Сизова. Соломония Сабурова
Исторический рассказ XVI века
Часть первая
I
Июль месяц. Жарко, дождя давно не было. В душном воздухе стоит какая-то мгла, даль подернута туманом, так что нельзя определить, где кончается небо и где начинается земля. Ветра ни малейшего, ни один лист на дереве не шелохнется. Все живое попряталось, укрылось в тень. Раздолье только кузнечикам! Завели они свою однообразную музыку и тянут утомительно-скучную, бесконечную песню. Жутко и тяжко быть в такую пору в дороге!
Вон на опушке леса, в облаке густой пыли, едут какие-то всадники. Между ними есть несколько богато одетых. Они понукают своих усталых коней, которые то и дело отфыркиваются, потому что пыль, подымаясь столбом, набивается им в глаза и ноздри. Вот они въехали в бор, где не так пыльно, но зато стало еще более душно. На красноватых стволах сосен капли выступившей смолы блестят, как янтарь на солнце. Чувствуется ароматный запах хвои и слышится таинственный ропот и шум ветерка, пробегающего по вершинам сосен.
Всадники едут по дороге молча. Они утомлены, невеселы, и им не хочется нарушать тишины бора ни речью, ни песней. На них цветные кафтаны, из-за которых красиво выглядывают узорные вороты их рубашек. На кафтанах нашиты отложные воротники, цветные же, бархатные. Шапки на них алого и жаркого цвета с небольшой опушкой, обувь -- цветные сафьяновые сапоги с острыми носками. Лошади также нарядно убраны: они покрыты шитыми попонами из красного сукна, а вместо поводьев у них висят на шее гремячие металлические цепи. При малейшем движении лошадей цепи эти издают резкий и довольно приятный звук.
Всех ехавших было шесть человек. Впереди ехал всадник пожилых лет с большой окладистой бородой. Он был погружен в глубокую думу и не замечал, что конь его тоже будто дремлет. Старик этот был князь Владимир Дмитриевич Ростовский. Он был ближним человеком при дворе Иоанна III и теперь принял на себя передачу важного поручения своему соседу, боярину Сабурову. С ним ехал другой сосед -- молодой Андрей Тучков, который то и дело юлил около старого князя. Ему хотелось о многом расспросить Владимира Дмитриевича, да все не удавалось вызвать его на беседу. Наконец Тучков не вытерпел и, поравнявшись с князем, обратился к нему с разговором:
-- Князь! Я вот уж сколько времени еду рядом с тобою, а ты так задумался, что к тебе и приступу нет!
-- У меня есть о чем подумать, -- начал неторопливо князь. -- Не радует меня наше посольство. Видно, чует наш государь-батюшка, что приспел ему конец, коли так торопится с женитьбой великого князя Василия. Не слепые мы, видим, как он сильно изменился с кончины княгини Софьи Фоминичны. Поговаривает все о смерти, о женитьбе сына тревожится. Боится он не дожить до свадьбы, вот почему теперь так и торопит нас.
-- Признаться, князь, у нас так дивовались тому, что сыну-то его уже двадцать шесть лет, а он все еще не женат! По-нашему, это перестарок. Ивана-то женили пятнадцати лет, а сына-то еще, поди, ни на ком и не сватали.
-- Не статочное дело вы надумали! Видно, немного вы знаете! Редкий год проходил без сватовства, да все Бог не приводил... Уж и гневался великий князь на немца, что тот не отдал свою дочь за нашего, да делать нечего! Воля не своя. Подумали они, потолковали да и решили выбрать сыну невесту из подданных. Такая жена хоть знатности не прибавит, зато одной веры, ну и родителей почитать будет.
-- Скажи ты мне, князь, правда ли, что надумал выбрать невесту из подданных грек Юрий? Слышно, большую силу он у вас имеет.
-- Правда твоя, Андрей, это его дело. Видишь ли, в их стране такой был обычай. Смекаем мы, что не без умысла он тут действует. Своя дочь на возрасте, вот и думает ее пристроить да сделать великой княгиней. Как соберут красавиц со всей земли, так и видно будет, кого выберут. Ну да коли Бог не попустит -- не будет управлять нами опять грекиня. Глянь, показалась усадьба Сабурова! Дочь его я видал, уж такая-то красавица...
Бор кончился, дорога пошла открытым местом, и усадьба Сабурова была отлично видна. На дворе, обнесенном забором с крепкими воротами, стояли хоромы в три избы да два пристенка. Особо стояли все хозяйственные пристройки: клети, мыльня, скотные дворы, кладовые, погреба и ледники. Позади дома был большой плодовый сад, в котором виднелось много яблонь, много грушевых и вишневых деревьев.
Всадники стали стряхивать пыль со своих одежд и припустили лошадей рысью. Больше всех охорашивался и горячил своего коня Алексей Никитич Беклемишев. Это был еще очень юный всадник, он был близким соседом Сабурова и, провожая к его усадьбе царских посланных, мечтал увидать красавицу, о которой так много говорили во всем околотке. Было время, когда, живя по соседству и будучи одних лет с ее братом, он, бывая в усадьбе Сабуровых, встречал Соломонию еще девочкой, но прошло три-четыре года, и он теперь уже не живет в деревне, а служит в Москве в боярских детях. Вид знакомого бора, дома и сада заставил и его в воспоминаниях вернуться назад, к счастливой поре жизни, к отдаленному детству. Вот этой самой проторенной дорожкой он езживал к другу и часто с ним рядом возвращался с охоты. Случалось, что они, бывало, говорили о Соломонии, и как сейчас видит он ее, бегущую к ним навстречу.
Не успели всадники подъехать к воротам, как их прибытие уже было замечено в усадьбе Сабурова. Когда они сошли у ворот с коней, желая показать свое уважение к хозяину, Юрий Константинович в сопровождении сына и слуг уже вышел к ним навстречу на крыльцо.
Сабуров незадолго до приезда гостей вернулся с хозяйства и отдыхал, сидя под окошечком. Заметив пыль на дороге, он стал внимательно вглядываться, и когда увидал нарядных всадников, то поторопился выйти им навстречу.
Обменявшись с гостями поклоном и приветом, хозяин пригласил их в покои и сам пошел впереди приезжих.
Гости вошли в дом, стены которого внутри были обшиты красным тесом, тщательно выструганным. С особой заботливостью был украшен потолок резьбой из липового дерева. Так же украшены были окна и двери по наличникам и по подзорам. Вокруг всех стен стояли простые дубовые лавки, а у входа лавка оканчивалась коником. Окна были слюдяные, мелкой клеткой. В углу главной комнаты хором выделялась изразцовая, ценинная печь. В переднем, или красном, углу под образами стоял простой дубовый стол. Сюда, как на самые почетные места, и усадил своих гостей Юрий Константинович, после того как они, войдя, помолились на образа.
Хотелось хозяину скорее узнать, с чем присланы приезжие из Москвы гости, да надо было дождаться, пока сами заговорят. А они неторопливо, молча, чинно рассаживались по местам.
-- Ну, хозяин, -- начал наконец старший боярин, -- приехали мы к тебе не своей охотой, а государевой волей, по его великокняжескому приказу. Изволь его государскую грамоту выслушать.
При этих словах хозяин и его гости поднялись со своих мест, а дьяк, приехавший с князем Ростовским, стал читать грамоту:
-- "От великого князя Ивана Васильевича всея Руси в нашу отчину. Послал я в свою отчину ближнего боярина князя Ростовского и дьяка Семена Силантьева, чтобы смотрели у вас дочерей-девок сыну нашему в невесты. И как к вам сия наша грамота придет и у которых у вас будут дочери-девки, и вы б с ними часа того не медля ехали в Москву, а дочерей бы у себя девок не таили, везли часа не мешкая. А который из вас дочь-девку у себя утаит и к боярам нашим на показ не даст и в Москву не повезет, и тому от меня быть в великой опале и казни. А грамоту посылайте меж себя сами, не издержав ни часа".
Юрий Константинович был ошеломлен. Дело было невиданное и неслыханное! Надо было, чтобы посланные еще раз объяснили ему смысл царского указа.
-- Что же это такое? Значит, и мне везти дочь в Москву?
-- Вестимо так, батюшка Юрий Константинович! -- заметил ему князь Ростовский. -- Да чтобы не навлечь гнева великокняжеского, ты и не откладывай, а поторапливайся с отъездом.
-- Дело это великое, -- отвечал хозяин, -- и мы о нем не медля поразмыслим. А теперь пора и о гостях подумать, об их угощении и отдыхе.
И он заторопился, приглашая гостей в столовую палату.
Гости знали, что отказом от угощения не отделаешься, да притом голод и дорожная истома манили их к сытному ужину и мягкой постели. Поэтому они все весьма охотно последовали за хозяином и его сыном, отложив до завтра все помыслы об отъезде.
II
Сабуровы были потомки мурзы Чета и пришли к нам на Русь из Орды. Прежде они носили фамилию Зерновых, а в 1330 году пожелали креститься. У одного из Зерновых было два сына: один, по имени Федор, прозывался Сабур, а другой, Иван, известен был под именем Годуна. Потомки Сабура и стали называться по его прозвищу Сабуровыми, в отличие от потомков Годуна, которые назывались Годуновыми. У Юрия Константиновича, внука Федора Сабура, было большое семейство, и наш рассказ застает его уже стариком и вдовцом. Жена его умерла пятнадцать лет назад, оставив ему четверых сыновей и грудного ребенка, дочь Соломонию. Старик сильно привязался к своей единственной дочери и перенес всю нежность любви к покойной жене на эту крошку. Все соседи сватали ему своих дочерей, но мысль об участи Соломонии при мачехе оберегала его от второго брака. Братья очень любили и баловали свою сестру и, видя, что она, вырастая, становится красавицей, гордились ею.
Натура у Соломонии была прекрасная, из тех, которых баловство не портит. Она была ребенком очень живым и веселым, а в родной семье привыкла к ласкам и вниманию, к той сердечной теплоте, которая была для нее главной украсой жизни. Девушка в пятнадцать считалась тогда невестой, но никто в семье Сабуровых и не помышлял о том, что и Соломония уже невеста. Сама же Соломония была так довольна своим положением, что желала как можно долее в нем оставаться, как можно долее не покидать родительский дом. Она еще нисколько не скучала в своем высоком тереме, окруженная заботами своей мамушки и старухи тетки, сестры ее матери. Не хотелось ей покинуть своей уютной светлицы, сплошь заставленной пяльцами с разной начатой работой, не хотелось покидать тенистого, густого сада, в котором она с детства привыкла гулять, прислушиваясь к пению пташек Божьих.
Наутро, в то время когда весь дом был полон толков о приезжих гостях и о цели их приезда, Соломония сидела в своей светелке у окна и пересматривала монисты. На передней лавке сидели две старушки и занимались рукодельем. Молодая девушка была в полном смысле слова красавица: высокого роста, белокурая, румяная, с очень большими темно-карими глазами. Но лучшим украшением ее прелестного лица была улыбка ее очаровательных уст, которая обнаруживала белые как жемчуг зубы. Руки ее были заняты низаньем мониста, которое она, засмотревшись на ласточек, сновавших взад и вперед мимо окна, неловко дернула и рассыпала. Старуха тетка, увидев это, начала ворчать:
-- Что ты это наделала? Надо подобрать, а то растеряешь корольки! Ведь знаешь, что монисто из них следует носить каждой девушке.
-- Знаю, знаю, тетенька, ты мне сколько раз говорила, что корольки назначены Богом, для того чтобы беречь от порчи и сглаза. Недаром они растут в море крестом! Сейчас подберу и нанижу их снова, а то ночью будут плохие сны сниться! Ах, кстати сказать, тетушка, какой я страшный сон нонче видела! Хочешь расскажу?
-- Ну расскажи, пожалуй, Соломонидушка.
-- Пошла я будто с вами по грибы. Зашли мы в чащу леса и только выбрались на поляну, видим -- солнце низко. Ну и стали мы подумывать, как бы нам домой. Посмотрели мы вокруг -- места все незнакомые. И очутились под конец внизу большой-большой крутой горы. Назад нам некуда идти: бор темный как будто сам на нас надвигается, а впереди гора стеной поднимается, а по всей-то горе точно пестрый ковер расстилается. Цветов -- видимо-невидимо, и цветы-то все не наши, диковинные, невиданные. Наверху, вдали, чуть-чуть виднеется терем и горят его окна на солнце, как звездочки. Иду я к тому терему легохонько, будто по гладкой дороге иду, а не на страшную кручу карабкаюсь. Дошла я до терема, осматриваюсь, стою я у самого красного крыльца, и жутко мне, и страшно мне, что я людей не вижу. А и дверь у того терема сама передо мной растворяется, и вступила я в большую палату. Так я и остолбенела от того, что там увидела. В переднем углу все образа в золотых ризах, и перед каждым теплится лампада. Хожу я, осматриваюсь и сама дивлюсь, что никто меня не встретит, не приветит. Вошла в другую палату, совсем пустую, а посредине стоит большой ларь. Не успела я его хорошо осмотреть, как услышала страшный рев и увидела, что лезет из того ларя большой медведь. Встал он на задние лапы и идет меня обнимать, а когти-то у него длинные, только золотые. Читаю молитву, зажмурилась и думаю: вот когда пришел мой конец! Но медведь-то бережненько сгреб меня в охапку и снес в светлицу. Тут уж я и очнулась...
-- Что ж, Соломонидушка! Недурен твой сон, не к худу, а к добру... Не к брачному ль венцу? -- сказала тетушка, выслушав рассказ молодой девушки.
-- Так-так, матушка! Вестимо так. Медведь всегда так-то отгадывается, -- поддакнула и мамушка.
Как раз в это время внизу на крыльце стукнула дверь и послышались голоса отъезжающих гостей, которых провожал хозяин дома. Девушка вздрогнула от неожиданности, но не утерпела, чтобы не подойти поближе к окну. Гости были заняты на прощанье разговором, и только один Беклемишев заметил девушку в окне ее терема и покраснел от радости как маков цвет, узнав старую знакомую. Узнала, вспомнила его и Соломония, признали юношу и старухи.
-- Ох, уж не этот ли и свататься-то приехал! -- испугались они. -- Ну как еще сглазит нашу красавицу!
Юрий Константинович, проводив гостей, поспешил наверх, в терем дочери. Он был встревожен и шел, чтобы отвести душу в беседе с близкими ему женщинами, сгоравшими от нетерпения. Он знал, что им хотелось бы поскорее узнать новости, привезенные нежданными гостями...
Но когда Юрий Константинович вошел в терем дочери, он вдруг почувствовал, что не может, не смеет рассказать дочери и близким своим о государевом указе.
-- Соломонида! -- сказал он кротко и тихо, ласково поглядывая на свое дорогое детище. -- Сбирайся-ка в дорогу! Тебе судьба увидеть Москву Белокаменную!
-- Москву?! Что ты это, батюшка, пугаешь девку? -- заметила старуха тетка, недоверчиво поглядывая на боярина.
-- Не пугаю я, сестрица, а говорю: судьба выходит.
-- Батюшка, я непуглива. С тобой хоть на край света! -- радостно сказала Соломония.
В эту ночь она долго не могла заснуть, и не страшный сон ей снился, не медведь косматый, а молодой Беклемишев.
Старик тоже долго не мог заснуть: предстоящая поездка не радовала его.
"Непривычное, трудное дело задумал наш батюшка великий князь! Как-то я справлюсь с его приказанием! Ох, как-то я снаряжу свое дитятко! Некому мне пособить, не дожила моя голубушка до этого. Да если бы и дожила, так тоже не порадовалась бы".
III
Недалеко от Фроловских ворот в Кремле стояли большие хоромы, к которым то и дело подъезжали крытые колымаги самого различного вида. Были и обитые коврами, и запряженные шестериком породистых, сытых коней; были и такие, которые еле тащила пара плохих лошадей, а обивка у них была просто рогожная. Из колымаг высаживались пожилые и молодые женщины, которых слуги провожали в палату, где сидели бояре. Они внимательно осматривали приезжих девиц. Если рост казался неподходящим, то прикидывали мерку. Из полутора тысяч выбрали пятьсот, имена которых переписали, и объявили им приказание еще раз явиться на смотр. Родители избранных девиц стояли тут же. На середину палаты вышел дьяк и привел их к присяге в том, что они не скроют никакого недостатка своих дочерей.
Избранные пятьсот девиц были размещены по палатам, по двенадцать в каждой. Они должны были прожить некоторое время здесь под присмотром ближних боярынь. При ближайшем знакомстве из списка вычеркивались еще и еще, и мало-помалу осталось только сто восемь.
Сам великий князь Василий Иванович часто прохаживался сюда и незаметно для девушек наблюдал за ними и за их времяпрепровождением из особого тайника. Девицы, познакомившись между собой, много рассказывали друг другу о своей прежней жизни, а во время работы занимались пением.
При этом Соломония Сабурова выделялась из числа всех девиц своим хорошим голосом. Этот голос и красота ее давно уже привлекли внимание великого князя Василия Ивановича, и он чаще других палат полюбил заглядывать именно в ту, где жила Соломония Сабурова.
Наконец наступил назначенный для торжественных смотрин день 20 августа. Уже за два дня до смотрин все девицы были осмотрены хоромными бабами и старыми, опытными боярынями, а некоторые из них и доктором-немцем. В день же смотрин, после молебна и обычных служб, великий князь должен был выбрать себе невесту.
В хоромы, где были собраны девицы, прибежали царские стольники объявить боярыням, что вслед за ними идет сам великий государь.
Место для князя Василия Ивановича давно было готово, устлано коврами и прикрыто изголовьем из рытого бархата. Все взоры на него устремились, все сердца замерли в ожидании. Наконец вдали послышались голоса и шаги...
Девицы встрепенулись, заволновались. Каждая приготовила шитую ширинку, которую должна была положить к ногам великого князя. Все разговоры смолкли, и в палате водворилась такая тишина, будто все в ней вымерло.
Князь с пожилым боярином вошел спокойно и осмотрел всех девиц. Ему нечего было волноваться: его выбор был сделан. Он чувствовал только небольшую неловкость от всех этих прекрасных глаз, устремленных на него с ожиданием и надеждой. Но вместе с тем ему приятно было сознавать, что в его власти было исполнить или разрушить мечты всех этих гордых красавиц -- поднять их на высоту престола или вернуть их к прежней скромной доле.
Великий князь Василий Иванович не торопясь занял приготовленное ему место, и красавицы по очереди стали подходить к нему. Они становились на колени, кланялись в землю и клали к его ногам ширинку. Уже много прекрасных, золотом шитых ширинок лежало у его ног, раньше чем подошла Соломония. Сколько честолюбивых надежд было разбито! Сабурова подходила одной из последних...
Едва она приблизилась, едва успела поклониться в землю, как Василий Иванович поспешно достал свою ширинку и кольцо и подал смущенной красавице. Шепот пронесся по хоромам, точно один общий вздох сожаления вылетел у всех! Каждая думала, что она будет выбрала или ее богато одетая соседка; меньше всего ожидали, что выбор падет на скромную Соломонию.
Как только совершился выбор, к Соломонии подошли старые боярыни и поставили ее в стороне, а остальные девицы опять стали подходить к великому князю, и он начал их одаривать золотыми вещами.
Не успела Соломония прийти в себя от удивления, как те же верховые боярыни отвели ее в другую комнату и тотчас надели на нее дорогую, золотом шитую сорочку, которая соответствовала нашему женскому платью и опоясывалась кушаком, а поверх сорочки надели белый парчовый охабень с дорогими прошвами и низанное жемчугом ожерелье. Как только избранная невеста оделась, ее торжественно отвели в особые хоромы, где ее сейчас же окружили приставленные ей служить молодые боярыни и постельницы.
Соломония, осматривая свое новое помещение и окружавшие ее незнакомые лица, с удовольствием заметила в числе их свою мамку и любимую старую тетку.
-- Милые мои, тетушка, и ты, моя дорогая мамушку, насилу-то я увидала вас! А как мне давно хотелось рассказать вам обо всем! Ведь вы еще ничего не знаете, что было со мной по приезде в Москву! Поцелуйте же меня, обнимите покрепче, приласкайте по-старому свою баловницу!
Но обе старушки стояли смущенные. Они переминались на месте и посматривали на боярынь. Соломония бросилась было целовать их, хотела обнять, но те так испуганно на нее посмотрели, что она сразу остановилась и сказала совсем упавшим голосом:
-- Что же это значит, мои родимые? Или вы не рады мне? Или сердитесь на меня за что-нибудь?
-- Эх, княжна-государыня, -- с укоризной заметила Соломонии одна из верховых боярынь, -- негоже ты поступаешь! Что ты это? Разве можно тебе бросаться на шею и целовать твоих рабынь? Аль забыла, кто ты теперь? Ведь ты им неровня -- сокол ворону не товарищ. Волею князя ты возвышена, и мы тебе служить назначены!..
Соломония стояла в недоумении. Трудно было понять девушке, выросшей и воспитанной в деревне, что выбор великого князя все изменял, все переиначивал в ее жизни; что люди, близкие ей вчера, сегодня сделались ей чужими! Это была первая горечь, которую испытала девушка в своем новом высоком положении. Она поняла, что ласкаться к родным неприлично, но она не сразу поняла, что ее ожидали еще худшие разочарования.
Соломония обратилась к своим близким с новыми вопросами:
-- Тетушка, милая, скажи, скоро ли увижу я своего родного батюшку? Неужели и ему стала я чужой?
Она проговорила это, и слезы полились из ее глаз.
-- Что ты, что ты, княжна-государыня, опомнись! -- заговорили испуганными голосами боярыни. -- Ты и вспоминать-то родных не должна! Тебе негоже и отца называть батюшкой. Ведь и он тебе теперь неровня, ведь ты невеста великокняжеская!
Тяжело стало бедной девушке. Ее новое положение порывало все старые связи, заставляло ее скрывать свои привязанности; оно как-то сразу поставило ее в положение сироты. Впоследствии, гораздо позже, она поняла, что это было не более как вынужденное внешнее приличие, но уже и с этой минуты у нее явилась жизнь двойная: жизнь при людях и жизнь своя, внутренняя, скрытая от людского наблюдения.
Но не все еще было кончено: обряд продолжался.
Боярыни напомнили об этом Соломонии.
-- Ну, княжна-государыня, оправься! Утри ширинкой очи ясные! Нельзя показаться тебе на людях со слезами на глазах... А ведь сейчас придут тебя поздравлять бояре! Да и великий князь разгневается, если о слезах твоих проведает, и нам достанется! Вот уж идет и священник возлагать на тебя великокняжеский девичий венец.
Соломония поспешила оправиться, облеклась в богатейший наряд и, возложив венец на голову, вышла в соседнюю палату принимать поздравление от бояр. Там был уже и князь Василий, который не сводил глаз со своей красавицы невесты.
На ее лице не было заметно никакого замешательства, когда она легким наклоном головы отвечала на низкие поклоны бояр. Соломонии пришлось долго исполнять все по обряду, и наконец совершенно измученную девушку проводили в ее терем. Давно хотелось отдохнуть ей, успокоиться, и она рада была, когда осталась одна.
Здесь она припомнила вес, что случилось с ней после отъезда из родительского дома. Все казалось ей кругом неприглядно и неприветно, а ее терем и деревня стали для нее еще дороже и казались ей еще лучше, еще милее прежнего. Она знала, что больше ей не вернуться туда, и едва удерживала слезы.
В этот вечер Соломония долго и усердно молилась Богу, и молитва ее была чиста и проста, как и прежде. Не возносила она хвалы Всемогущему за совершившуюся перемену в ее жизни -- она только смиренно преклонялась пред Его волей, смиренно молила о том, чтобы Он, возвысив, поддержал ее, дал бы ей силы вынести тяжелое бремя величия...
IV
Высокие и нарядные хоромы, стоявшие неподалеку от дворца, ничем не отличались от других соседних домов по наружному виду, но, судя по тем посетителям, которые в этих хоромах часто бывали, можно было понять, что живет здесь некоренной русский. На крыльце этих хором часто появлялись люди в иноземных одеждах, а в их разговорах слышалась нерусская речь.
Вот и теперь к крыльцу этого дома подъехала богатая колымага, и из нее вышел старик в роскошном парчовом кафтане и высокой шапке. Наружность этого человека ясно указывала на его происхождение. На его лице южное солнце оставило неизгладимые следы, и, несмотря на то что ему было не более шестидесяти лет, он уже казался стариком. Волосы его были с сильной проседью, а лицо с типичным греческим носом было все в морщинах.
Это был знаменитый грек Юрий Траханиот. Тридцать три года назад приехал он к нам с греческой царевной Софьей Фоминичной Палеолог, которую вывез из Греции в супруги великому князю Ивану Васильевичу. С тех пор он и поселился в этом доме.
Внутри убранство хором соответствовало их богатой внешности. Многое здесь напоминало далекую Грецию. Везде развешаны были шелковые материи, привезенные оттуда, иконы были греческого письма, складни в серебряных и золотых ризах сканной, тонкой работы. Подсвечник, стоявший в переднем углу перед образами, был очень массивный и сделан в виде грифона. На столе стояла сулея с вином, формой напоминавшая луковицу с узким и тонким горлом. Лавки по стенам были гораздо ниже обыкновенных и покрыты пестрыми, богатыми коврами; пол был тоже устлан ковром. В комнате сильно пахло ароматическим курением, которое исходило из курильницы, скрытой в серебряной горке.
Хозяин вошел быстро, порывисто, и по всем его движениям было заметно, что он чем-то сильно расстроен. Очутившись в своих. хоромах, он вздохнул всей грудью, как человек, которому, видимо, пришлось долго притворяться и сдерживать свой гнев. Он то садился, то опять вскакивал и топал о пол ногой.
Он только что вернулся из дворца, где приносил поздравление нареченной невесте великого князя Василия Ивановича. Итак, все его хлопоты пропали, и именно тогда, когда он всего менее этого мог ожидать. Еще сегодня утром все, казалось, благоприятствовало ему, еще сегодня великий князь Василий Иванович спрашивал о здоровье его дочери...
И что, в самом деле, нашел он хорошего в этой белобрысой красавице? О, как она была ему ненавистна! И как было не возненавидеть ее с первого взгляда, когда она стала на дороге его дочери! А он-то все еще надеялся через свое дитя возвыситься и стать самым близким человеком к великокняжескому престолу...
Вот уже тридцать три года, как он бросил свою родину и поселился в Московским государстве. Кланялся, хитрил и думал наконец отдохнуть, наконец достигнуть цели... А тут опять надо хитрить, заискивать, стараться втереть жену и Магдалину на службу к этой ненавистной новой владычице! Немудрено, что, когда прочитали молитву и помянули на ектеньи княжну Соломонию, он почувствовал, как кровь отлила у него от лица, руки похолодели, между тем как вокруг него все лица засияли улыбками удовольствия.
Вспомнил он, сколько влияния пришлось ему употребить и на великую княгиню Софью, чтобы и она была за выбор сыну невесты из своих подданных. А сколько раз ему приходилось повторять рассказ о том, как выборы невест делались в Византии!
И вот все эти его старания пропали даром, пошли на пользу какого-то Сабурова, который даже спасибо не скажет! А он-то сам -- чего он не испытал? Даже и теперь страшно подумать, что он пережил, когда великий князь разгневался на Софью и Василия и принял против них сторону невестки и внука. Тогда ему уже мерещились застенок и пытки, но дело окончилось торжеством Софьиной партии. И вот теперь все разрушила какая-то Соломония!
И чем дольше ходил Юрий по комнате, тем больше он волновался, тем больше припоминал, через какие неудачи он прошел в жизни, тем больше горечи закипало у него на душе...
Дверь отворилась, и в комнату вошла старуха. Лицо ее было искажено от гнева, тощие злые губы подергивались. Едва переступив порог, она заговорила по-гречески:
-- Ну что теперь сидишь? Натворил беды, изверг ты этакий! Трудно тебе было постараться для твоего бедного детища? Конечно, легче было обещать и морочить нас, дур! Туда же, бывало, говорил с нами об этом сватовстве как о решенном деле. Ведь вот упрям больно, не слушался меня! Не надо было допускать этого выбора, а лучше бы прямо устроить, чтоб нашу дочь в княгини выбрали... А ты все твердил: "Такой обычай в Византии! Пусть будет все по обряду, как там водилось!"
Старик сидел молча. Он не сердился на жену и чувствовал, что она была права. Он сам теперь больше всего упрекал себя за то, что допустил привезти в Москву Соломонию и других красавиц.
-- Магдалина, -- обратилась старуха к вошедшей в комнату молодой девушке. -- Поди поблагодари отца!
-- Полно, матушка, нам не время теперь ссориться, -- отвечала молодая красавица гречанка. -- Не лучше ли подумать, как бы исправить беду? Ведь эту гордую Соломонию вместо венца, пожалуй, можно наградить монашеской власяницей... Свадьбы-то ведь еще не было...
-- Вот это дело, дочка милая! -- прервала мать речь девушки. -- Можно, пожалуй, распустить такую молву, которая поможет расстроить дело. Можно бы и многое придумать...
Но в это время в комнату вошли новые посетители. Среди них были два доктора-немца, еще молодые люди, недавно приехавшие в Москву и ни слова не понимавшие по-русски. Третьим был старик, приехавший в Московию в качестве органного мастера. Старик был сумрачным и желчным ворчуном, ничем не довольным. Он только что вернулся из дворца с поздравительной церемонии и сердился на продолжительность обряда, благодаря которому он не мог давно вырваться и прийти к приятелю, где давно уж пил бы хорошее кипрское вино и наслаждался бы своим любимым розовым вареньем.
-- Насилу выпустили, измучили совсем! -- ворчал старик органист на ломаном русском языке, обращаясь к Траханиоту. -- А тут еще впереди меня шел боярин и всем направо и налево объяснял, что выбрана в невесты великому князю русская, что она красавица и зовут ее Соломонией Сабуровой. И что же вышло? Из толпы вдруг вышел какой-то молодой человек, не знаю, стольник или боярин, и стал говорить, что старик ошибается, что не может быть, чтобы Соломония Сабурова была избрана. Этот молодой человек казался очень взволнованным и начал спорить со стариком и горячиться. Мне стало досадно, что мне мешают двигаться вперед, я растолкал толпу и поспешил скорее сесть на коня.
Сначала Юрий Траханиот, занятый своими мрачными думами, рассеянно слушал приятеля-органиста, но потом его рассказ вдруг почему-то задел Юрия за живое. Ему как-то сразу пришло в голову, что прежде всего надо разузнать, кто этот молодой человек, а там уж видно будет, что можно предпринять. Тогда же решил он, что дознается и разыщет, кто этот юноша, который принимал так близко к сердцу судьбу Соломонии.
Хитрый грек не высказал гостям своих сомнений, не выдал тайных помыслов, но целый план разом зародился в его голове. Этот план настолько занял его, что вскоре после ухода гостей он не вытерпел и, несмотря на позднее время, решился пойти пошататься по городу, чтобы успокоить свое волнение прогулкой.
Ночь была тихая, ясная. Воздух был прозрачен, дневной шум давно уже затих.
Было уже десять часов вечера. Вся Москва и все подгородные слободы были погружены в глубокий сон. Только собаки кое-где лаяли, позвякивая своими цепями. Все спало, не спала только злоба, и мрачные замыслы роились в голове хитрого грека Траханиота в то время, как он шагал по стихнувшим улицам Москвы Белокаменной.
V
"Девичье сердце забывчиво, девичье горе переходчиво". Так гласит старинная русская пословица, и в ней много правды. Оправдалась эта пословица и на Соломонии. Блеск и роскошь, окружившие ее во дворце великокняжеском, скоро ее ослепили, скоро заставили забыть об укромном родительском доме. Она стала мало-помалу входить во все обычаи двора и ко всему относиться с понятным любопытством и желанием все поскорее узнать и испытать. Вот почему и на завтра еще с вечера у нее была забота, и забота немалая: она знала, что в этот день, 1 сентября, будет происходить действо Нового года, и ей хотелось видеть это торжество.
Весело проснулась она, обвела глазами терем и позвала сенных девушек.
-- Что? не проспала ли я? Не взошло ли уже солнце? Надо торопиться, а то пропустим приготовления к торжеству! Помню я, как мне в деревне тетушка о Семен-дне рассказывала и говорила, что этот обычай ввела Софья Фоминична, как в ее стране.
Одевание Соломонии заняло много времени. Самым долгим и трудным было причесывание, хотя здесь на это дело было много искусных рук. Косы Соломонии были разделены на множество маленьких косичек и красиво заплетены наподобие рогожки. Ей хотелось последнее время пощеголять своими чудными шелковистыми волосами, недалек был уже тот день, когда их навсегда прикроют головным женским убором.
Причесав Соломонию, боярыни принесли ей сундук с кузней, то есть с драгоценностями, подарок жениха. Из него она достала себе разные украшения. Надев их, она велела подать маленькое четырехугольное зеркало, большую редкость в то время.
Рядом с ее спальней была моленная, куда она зашла и помолилась, а потом села у окна, чтобы смотреть на приготовления к празднику.
Ближе других поместились возле нее жена и дочь Траханиотовы. Вот уже неделя, как они проводят почти все время с Соломонией. Старуха Траханиот была приближенной матери Василия Ивановича и была знакома со всеми уставами и обычаями жизни великокняжеской. А это была наука немалая! Старуха была болтлива и рада была показать свое знание перед малосведущей девушкой. С большим увлечением начала она объяснять, что делалось на площади, а дочь ее молчала и наблюдала.
Терем был высок, и женщинам было видно все, что делалось внизу. А внизу на площади суетились и заканчивали помост из досок.
-- Вот сейчас этот помост покроют коврами... Посмотри, какие ковры! Привезены из Персиды. Уж и трудная же, мудреная за ними работа! Кажется, и ввек бы не соткать! Сейчас поставят три налоя... Вот на один поместят образ Симеона летопроводца, а на двух -- Евангелие и крест...
-- Ну ты, воструха! -- строго заметила гречанка. -- Прежде матери в петлю не суйся! Надо все рассказывать по порядку, а то что... Смотри, сколько подсвечников нанесли! Вот и столец, покрытый парчой... на нем будут освящать воду. Направо место, обитое парчой, приготовлено для государя, тут же и твой нареченный будет стоять, а другое, обитое ковром, -- для митрополита.
-- Что же так долго не начинают? Ведь теперь уже четвертый час дня, народу набралось видимо-невидимо! Я такой толпы еще никогда не видала. Вон там на помосте, между двумя соборами, стоят стольники, стряпчие и дворяне. Верно, и из деревень набралось сюда народу. Тетушка прошлый год смотрела с площади, может, и теперь кто из родных там стоит?
-- Кроме родных, может, княжна, у тебя там есть и знакомые? -- сказала вкрадчиво Магдалина. -- Я ведь знаю, княжна, что значит увидать родных и знакомых на чужой сторонке.
Соломония готова была ответить, но, к великой досаде Магдалины, начало действа на площади отвлекло ее внимание.
-- Вот выходит митрополит Симон, -- продолжала пояснять старая гречанка, -- впереди его несут иконы, кресты и хоругви. Сейчас с другой паперти, Благовещенской, выйдет великий князь. Вот зазвонили во все колокола, значит, он вышел на паперть.
Иоанн III тихо шел в сопровождении сына Василия и других сыновей. Великий князь чувствовал себя совсем больным, но благочестивое настроение поддерживало его, и он никак не хотел отказаться от участия в этом празднестве. Впереди его шли рынды с блестящими топориками на плечах, а за ними еле передвигал ноги Иоанн, поддерживаемый под руки боярами.
Перед началом службы все духовные власти подходили и кланялись прежде великому князю, а потом митрополиту. По окончании молебна митрополит произнес длинную речь и окончил ее словами:
-- Здравствуй, великий князь и государь, нынешний год и впредь идущие многие лета в род и вовеки!
Иоанн поблагодарил его поклоном и пошел прикладываться к иконам.
После того великого князя и митрополита поздравляли с Новым годом духовные власти, подходя по два в ряд и низко кланяясь. Великий князь отвечал на поздравления наклоном головы, а митрополит -- благословением.
За духовными стали подходить и поздравлять великого князя все бояре и светские сановники, кланяясь до земли, причем один из старейших бояр сказал поздравительную речь, на которую духовенство отвечало тоже поздравлением и благословением.
Потом великого князя поздравляли все ратные люди, бывшие в наряде на площади при этом действе, и все народное множество -- все ударили челом в землю и многолетствовали великому князю.
Когда же на площади водворилась тишина, великий князь ответствовал миру одним общим поклоном. В этом поклоне сказалось последнее напряжение слабеющих сил Иоанна: он зашатался.
Толпа зашумела, соболезнуя недугу великого князя. Он даже не мог сам подойти ко кресту -- крест к нему поднесли, и он покинул площадь.
Обыкновенно после действа он отправлялся к обедне в Благовещенскую церковь, а теперь его повели прямо во дворец, и там, почувствовав большую слабость, он слег в постель.
Женщины наверху терема все видели и заметили.
-- Ах, княжна, кабы ты знала, как переменился великан князь! Взглянешь на него, так и не поверишь тому, каков он был тридцать лет назад. Помню я, как мы приехали из Греции и как я трепетала от его взгляда! А как, бывало, рассердится, так засверкают глаза, что, кто послабей был из нашего пола, так и без чувств падал! А теперь уж совсем не тот. Уходили его, батюшку, недуги да невзгоды. Великая княгиня Софья Фоминична была не из трусливых, и часто он сам робел перед ней... А как разгневался раз на нее за то, что она без спросу отдала монисто в Тверь своей родственнице! Страшно вспомнить, что тут было!
Но Соломония плохо слушала рассказы старухи. Ей не был страшен грозный князь-старец, все внимание ее было сосредоточено на человеке, который стал для нее дорогим и милым отныне. Она его взгляда ждала, его взгляда искала -- и дождалась наконец.
По окончании службы Василий отыскал се глазами, и его взгляд много сказал ей. Да, сердце девушки всецело принадлежало князю, и никакой другой образ не заслонял в нем образ милого, любимого жениха.
VI
Осеннее солнце ярко сияло, освещая крыши теремного дворца московского великого князя. Княжеские хоромы раскинулись широко. Они были построены в два жилья из толстых дубовых бревен. Крыша была крыта немецким белым железом и в солнечный день блистала словно серебряная. По крыше и над крышей тянулись деревянные узорчатые подзоры. Окна, на полторы сажени от земли, были украшены по косякам резьбой, а также расцвечены разными красками и закрывались плотно прочными ставнями. С подъезда высокое, широкое крыльцо, на котором могло поместиться человек до двадцати, вело во внутренность хором, а над входной створчатой дверью был врезан в косяк медный золоченый крест.
В широких сенях стояли лавки, крытые сукном. Пол был устлан чистыми половиками, иконы сияли в углу, а перед ними теплились неугасимые лампады и свечи из воска великокняжеских бортей.
Несмотря на очень раннюю пору дня, вокруг дворца всюду была заметна суета. Двери крыльца то и дело отворялись, чтобы пропустить новых и новых посетителей. Больше всех хлопотал и суетился Юрий Траханиот. Ему поручены все приготовления к свадьбе, а это было дело нелегкое и даже опасное. Кому же, как не ему, доверенному и близкому человеку, можно было поручить такое дело! Дано ему много помощников, даже слишком много, он с удовольствием отстранил бы из числа их и отца, и братьев Сабуровой. Но великий князь Василий Иванович велел им помогать Траханиоту во всех приготовлениях и блюсти молодых пуще всего от порчи, ведовства и сглаза. Кому же, как не Сабуровым, наблюдать за этим! Они больше всех должны были желать благополучного исхода брака.
Рано утром в день свадьбы Юрий направился вместе с почтенным боярином князем Щеней в среднюю палату. За ними несли соболей, бархат и камки.
В средней царской палате устроено было возвышенное место, и его-то принялись обтягивать бархатом и камками с широкими изголовьями, на который положено было по сорока соболей.
-- Вы пока ставьте стол, -- распоряжался Юрий, -- а я еще раз перечту соболей. Накройте стол самой лучшей скатертью да несите и ставьте на стол калачи и соль.
-- Вот уж никак не ожидал, что это дело со свадьбой повернут так скоро! -- говорил между делом старый грек своему товарищу боярину. -- Как сделалось дурно великому князю на летопроводстве, так он напугался, уж не смерть ли его пришла. Призвал меня да и дал приказ: в четыре дня все изготовить. Уж ты помоги мне, князь Даниил Васильевич, -- говорил Юрий князю Щене, -- ты помоложе меня да память-то у тебя получше моей. А ведь я знаю, что за нами наблюдает старый князь и никакой ошибки нам не спустит.
И он молча кивнул головою в сторону покоев Иоанна Васильевича.
Недалеко от средней большой палаты была комната поменьше, с печью и лежанкой. Угол в ней был занят родовыми иконами, между которыми много было и привезенных из Царьграда. Под иконами находился столик, а на столике стоял кувшин со святой водой, лежали свечи, синодик, крест с мощами, просфоры, присылаемые ежедневно почти из всех московских монастырей, четки, Часослов и псалтырь. Здесь веяло миром, благочестием и тишиной. Даже солнце не светило так ярко, как в первой большой комнате, а еле заглядывало в комнату сквозь мелкую слюду окон.
На кресле с высокой спинкой сидел старый великий князь Иоанн Васильевич. В руках у него были четки, которые он медленно перебирал, а уста творили молитву. Но это занятие было привычное и не мешало ему прислушиваться к тому, что происходит вокруг. Великий князь Иоанн Васильевич ждал прихода сына.
Вскоре дверь в моленную отворилась, и, нагнув голову, Василий Иванович переступил через порог. Он долго молился перед образами, а потом подошел к отцу.
-- Ну что? Был ты на могилке у матери? Чай, отошла обедня в Вознесенской обители? Да отслужил ли ты панихиду?
-- Ох, чувствую, что скоро и по мне будешь панихиды петь! Сейчас у меня был митрополит Симон, советовал принять ангельский чин, да я не дал согласия, хотел подумать. Много грехов на моей душе, не загладишь их постригом и черной одеждой! Но ты можешь облегчить их. Обещай мне, что не будешь теснить племянника твоего... Ведь он безвинно страдает. Им я пожертвовал для блага Московской земли и заточил его. Знал я, что, оставь его на свободе, начались бы снова смуты и крови много пролилось бы.
Старый князь поник в раздумье головой. Потом, как бы собравшись с мыслями, продолжал:
-- Рад я, что могу благословить тебя, а тебе приказываю беречь то, что я собрал. Розни не допускай и всеми мерами усиливай свое Московское государство. Братьев тебе поручаю, не тесни их, а будь им вместо отца родного. Да и Дмитрия, племянника...
Василию неприятна была начатая речь, и он постарался перебить старика. Он сказал, поцеловав его руку:
-- Батюшка, ты еще поживешь, ты порадуешься на счастье своих детей! С твоего благословения ведь я выбрал Соломонию.
Василию удалась его уловка: Иоанн забыл, что хотел сказать, и не закончил начатую речь.
-- Да! Я совсем было забыл сказать! Заходил ко мне Юрий и что-то намекал насчет знакомства Соломонии с каким-то Беклемишевым. Да ничего не смог я удержать в голове и не советую тебе разузнавать! Должно быть, все пустое...
Не знал Траханиот, что его злые слова придутся не ко времени и упадут не на ту голову, на которую он метил. Василий даже не обратил внимания на сообщенное его отцом о Соломонии. Он успел уж полюбить ее за последнее время, и только имя Беклемишева неприятно прозвучало в ушах Василия и надолго осталось у него в памяти.
Между тем как отец беседовал с сыном в своей моленной, в верхнем жилье дворца шли главные сборы невесты к венцу.
Налево из сеней двери вели наверх в терема, где помещалась Соломония. Оттуда слышался шум, а порой доносилась и песня: невесту снаряжали боярыни, а сенные девушки пели обрядовые песни. Их набралось по этому случаю очень много: почти каждая просила разрешение привести сестру и подругу.
Соломония совершенно подчинилась верховым боярыням, которые зорко смотрели за соблюдением всех обрядов. Она сидела перед ларцом, уже совсем готовая к венцу, и выбирала серьги. Эти мелкие заботы вполне занимали ее мысли, и она менее всего думала о том важном шаге в жизни, который ей предстояло сделать.
-- Княжна, -- сказала ей тетка, -- серьги должна тебе вдеть в уши замужняя женщина, которая счастливо да согласно живет с мужем. Кто счастливее всех замужем? Подходи. Надо торопиться.
После многих пререканий вышла одна боярыня, помолилась на образа и стала неторопливо вдевать серьги Соломонии.
-- Княжна, княжна! -- вскричала вбежавшая девушка. -- Сейчас царский посол за тобой будет!
Боярыня Хованская, жена тысяцкого, засуетилась и стала торопить сваху, дружек и остальных боярынь, из которых состоял свадебный поезд невесты.
-- Пора нам выходить, -- распоряжалась Хованская. -- Берите свечи жениха и невесты, несите перед нами, а впереди всех пусть Параша несет каравай. Неси ого осторожно, не срони золотые, что на нем положены.
Невеста помолилась Богу и поклонилась снаряжавшим ее девушкам, а те ответили ей единогласно:
-- Дай Бог под злат венец стать, дом нажить, детей водить!
При входе невесты в среднюю палату Юрий Траханиот посадил княжну на приготовленное ей место.
-- Вот сюда садись, княжна-государыня, а вот кого на место женихово посадим? Ну, доченька, -- сказала Хованская своей дочке, -- садись сюда, ты моложе всех других девушек. А вы подождите князя Семена, он вас разместит, -- сказала она боярам.
Распорядителем был второй брат Василия, Семен. Он вошел с боярами и боярскими детьми, разместил всех, а сам сел на так называемом большом месте.
-- Теперь все готово, князь Даниил Васильевич, отправляйся в столовую избу и позови великого князя, -- сказал он князю Щене.
Великий князь вошел в богатейшем кафтане, и даже сапоги его были усыпаны нашитыми на сафьяне дорогими каменьями. Позади него шли тысяцкий и свадебные бояре. Жених прежде всего стал молиться на образа, а потом подошел к дочке княгини Хованской.
-- Пожалуй мне невесту, уступи мое место! -- сказал он и, приподняв княжну, сам сел на ее место.
Священник стал читать молитву. Один дружка держал в руках богато украшенные свечи, перевязанные соболями, а другой принес из моленной богоявленскую свечу и от нее зажег свечи жениха и невесты.
Жена тысяцкого расчесывала волосы жениху и невесте, а Соломонии прикрыла волосы кикой и закрыла ей лицо фатой, которая спускалась от кики широкими и легкими складками почти до пола.
-- Вот тебе кокуй -- с ним и ликуй! -- сказала она потом, поклонившись.
Между тем как священник продолжал читать молитву, тысяцкий и князь Холмский держали перед женихом и невестой золотую мису. В ней кроме хмеля положены были еще соболя и трижды девять шелковых платков.
Жених с невестой сидели скромно, опустив голову, и, казалось, внимательно слушали то, что читал священник.
В то же время весь стол был уставлен различными яствами, но, по обычаю, жених и невеста до венчания не могли ничего есть, и дружка жениха только для вида резал перепечу и сыр и ставил их перед великим князем и Соломонией.
Больше часа прошло в исполнении всех этих обрядов, и это еще было только начало.
Затем великий князь отправился в церковь, а на свое место положил сорок соболей.
По уходе Василия Ивановича жена тысяцкого подошла к Соломонии и сказала:
-- Пора тебе, государыня, попросить благословения у твоего батюшки и у посаженой матери -- твоей тетушки.
Тогда Соломония обратилась к отцу:
-- Родимый мой батюшка! Не прошу ни золота, ни серебра, а прошу твоего родительского благословения. Благослови меня под злат венец стать, закон принять, чуден крест целовать! Благослови и ты меня, тетушка, ты была мне вместо матери родной.
Жена тысяцкого и сваха торопили Соломонию и почти насильно оторвали ее от отца и тетки.
У крыльца уже давно стояли роскошные сани. Народ дивился их убранству. Они были обиты серебряным алтабасом с цветными разводами, а подушки в них были обтянуты черевчатым бархатом. Впереди саней поезжане несли свечи и караваи.
Поезд двинулся от дворцового крыльца к собору очень медленно.
Успенский собор горел огнями. Никогда еще Соломония не видела столько блеска и света. Венчал сам митрополит Симон, и венчал медленно, торжественно. Жених стоял спокойно, изредка самодовольно поглядывая на невесту и, казалось, внимательно вникая в каждое слово служения. Соломония ничего не слышала. Она едва отвечала на вопросы митрополита. Когда новобрачным поднесли вино и Соломония отхлебнула из кубка, звон разбитой посуды заставил ее вздрогнуть. Она увидала, что великий князь, допив вино, разбил посуду вдребезги и растоптал осколки ногами.
По окончании церковного обряда начались поздравления.
-- Ну, теперь, княгиня, дай тебе боже долго жить, детей нажить! С кем венчаться, с тем и кончаться! -- говорили Соломонии боярыни.
-- Хованский и братья! Надо нам на возвратном пути посетить монастыри, -- сказал великий князь, выйдя из церкви и садясь на коня.
Соломонию с боярынями опять посадили в те же сани и той же дорогой повезли обратно ко дворцу.
Юрий Траханиот позвал дружек и велел нести свечи и караваи к постели и поставить у изголовья в кадку с пшеницею.
-- Жена, зайди в сенник и посмотри, все ли приготовлено к приему молодых! Не успеем мы распорядиться, как великий князь будет обратно!
Варвара Траханиот быстро пошла в сенник, где обыкновенно помещались молодые опочивать.
Быстро окинув взглядом сенник, Варвара Траханиот осталась довольна своим осмотром. Убранство его было действительно замечательно: стены были обвешаны красным сукном, по четырем углам воткнуты были стрелы, и на каждой из них висело по сорока соболей, а под ними стоял на лавках вареный мед.
На улице послышался топот копыт, а потом и голоса поезжан. Великий князь вернулся. Коня, на котором ездил по монастырям, он велел торжественно передать конюшему боярину. Тому предстояло всю ночь ездить вокруг дворца с обнаженной саблей.
Затем все уселись за стол. Дружка резал и раскладывал кушанья гостям, кланяясь и приговаривая:
-- Просят вас великий князь со княгинею хлеба-соли кушати и белые лебеди рушити!
В то же самое время дружка невесты с поклонами оделял всех гостей шитыми ширинками.
Пир продолжался долго. Все были веселы, вино лилось. Наконец по знаку великого князя дружка взял со стола жареную курицу, обернул ее скатертью и унес в сенник. Это было знаком, что пора гостям уходить.
-- Боярыня Хованская! -- заговорили поезжане. -- Ты ведь тысяцкая -- пора тебе за свое дело приниматься.
Но старая боярыня твердо знала свое дело. Выворотив шубу, она притаилась в темном углу сеней с мисой, полной хмеля и хлебных зерен, а потом, встав в дверях опочивальни, осыпала новобрачных хмелем и зернами при общих пожеланиях обилия и благополучия.
Завечерело уже, но долго еще дворец не мог совершенно затихнуть.
Наконец смолкли и громкие голоса подгулявших поезжан, и шум свадебного пиршества. Все утихло, только звон подков у коня, на котором ездил конюший боярин, прозвучит изредка в ночной тишине. Боярин боится задремать; он считает падающие звезды и с нетерпением ждет рассвета. А между тем вся Москва давно уже спит.
Не спит еще только один юноша, который не может никак расстаться с мечтой об утраченном счастье. "В монастырь пойду! -- печально думает Беклемишев. -- Уйду подальше отсюда. Там буду молиться за нее и просить ей много-много счастья у Бога!"
VII
Прошло три года со дня свадьбы. Много перемен произошло не только внутри дворца, но и в самом великом княжестве. Не стало грозного и сильного владыки: Иоанн III скончался, передав свою власть в руки сына Василия, который правил Русью по примеру и преданиям отца. Великий князь с княгиней не живут уже в старом дворце, а перешли на новоселье в новый, более роскошный.
Новый дворец гораздо обширнее старого и построен приезжими итальянскими мастерами. Недаром долго дивились современники на это чудное здание, построенное из крепкого материала -- из кирпича и белого камня. На площадь церкви Иоанна Лествичника выходит большая палата, а дальше -- средняя. К палатам ведут три крыльца с площади. С крыльца ход прямо в сени средней палаты, заменяющей парадные приемные хоромы. Эта средняя палата была роскошно расписана золотом, почему и носила название Золотой. В другой, особой части здания помещались постельные и иные жилые хоромы, а позади их тянулись все здания, которые относились к хозяйственным постройкам.
Еще рано, а великий князь уже занят с боярами в своей избе. Около него сидят некоторые из приближенных, а дьяк Далматов читает письмо наместника великокняжеского, боярина Морозова, отправленного послом в Крым.
-- "Я сошел с коня близ дворца, у ворот сидели князья ханств, и все, как должно, приветствовали посла твоего, кроме мурзы Кудояра, а тот дерзнул меня, посла великого князя, назвать холопом. Толмач не смел перевести сих грубых слов, а мурза Кудояр в бешенстве хотел зарезать его и силой выхватил шубу из рук моего подьячего, который нес дары. В дверях есаулы преградили мне путь, бросив на землю жезлы свои, и требовали пошлины. Я ступил на жезлы и вошел к царю..."
-- Бояре, что скажете вы на это? -- прервал чтение великий князь. -- В дружеских мы отношениях с самим Менгли-Гиреем, а только он так распустил своих мурз, что они привыкли своевольничать и величаться над нами. Что еще пишет наш наместник?
-- Здесь дальше про Менгли-Гирея и царевича, -- сказал дьяк Далматов. -- "Он и царевич встретили меня ласково, пили из чаши и подали мне остаток. Я также поднес чашу им и всем князьям, но обошел Кудояра и сказал хану: "Царь, я вольный человек, а сей мурза невежлив! Суди нас... называюсь холопом твоим и государя моего, но не Кудояровым. Говорю с ним перед тобою с очей на очи"".
-- Как? -- сказал Василий Иванович. -- Давно ли Заболоцкий привез нам шертную (клятвенную) грамоту? А Менгли-Гирей уже забыл, что дал клятву за себя, за внучат и за князей жить с нами в братстве? Коротка же у него память! Пропали все почести, оказанные нами его послам. А сколько поминок (подарков) послали мы ему! И ловчих птиц, и соболей, и рыбий зуб, и латы, и серебряную чару в два ведра! Читай дальше, Далматов. Я строго наказывал Морозову, чтобы он не ронял нашего достоинства!
И дьяк Далматов продолжил чтение письма, в котором Морозов излагал, как хан Менгли-Гирей старался оправдать мурзу, но, отпустив посла, "бранил мурзу и выгнал...".
Бояре стали обсуждать поступок хана. Большинство их соглашалось с великим князем, что, несмотря на все, надо сохранить мирные отношения с Менгли-Гиреем. Только один из бояр, Даниил Васильевич Холмский, не разделял этого взгляда. Он доказывал, что надо защитить и поддержать посла, которого мурзы дерзнули оскорблять и даже грозили цепями.
Василий не любил противоречий и уже готов был разразиться гневом против боярина, посмевшего высказать мнение, несогласное с мнением великого князя.
Но в это время старый грек Юрий с озабоченным лицом вошел в палату и отвлек внимание.
Василий Иванович, как будто ждавший его, поспешил отпустить бояр.
-- Ну, говори скорей, -- обратился он к Юрию, -- что сказал твой доктор Марко? С какой вестью ты пришел?
-- Весть, государь, благоприятная. Я сейчас говорил с доктором Марко. Он вышел из тюрьмы и сказал, что часа через два все будет кончено. Дмитрий-царевич еле жив, на ладан дышит! С этим известием я и поторопился к тебе.
Василий был очень доволен тем, что передал ему Юрий, и даже не старался это скрыть. Пока был жив этот некогда венчанный узник, он не мог быть совершенно спокоен. Василий Иванович ненавидел его и не мог простить ему кратковременного торжества, да и вообще великодушие не принадлежало к добродетелям Василия III. Но по отношению к умирающему Дмитрию Василий Иванович захотел показать себя добрым.
-- Ты мне давно говорил, что царевич просил прислать духовника к нему, -- сказал Василий. -- Исполни его желание и пошли Хованского присутствовать при его кончине. Смотри, чтобы все было приготовлено к торжественному погребению. В день похорон надо устроить столы для нищих. Отпевание будет в церкви Михаила Архангела. Ступай и распорядись.
Отдав эти приказания Траханиоту, князь с веселым и ясным лицом направился на половину великой княгини, которая давно прислушивалась к шагам в соседней светлице и ждала прихода мужа. Сегодня он не заставил ее долго ждать, и она бросилась к нему навстречу, даже покраснела от радости и стала заботливо всматриваться в него. Давно не видала она его таким веселым и ласковым.
-- Как идут твои работы? Много ли наготовила церковной круты? -- приветливо спросил Василий, гладя жену по голове и целуя ее в лоб.
-- С Божьей милостью нашили много мастерицы мои. Готовятся теперь уж жемчугом низать.
-- Ну вот и я тоже очень доволен своими мастерами: расписывают палату на славу! Жаль только, что это дело придется на время бросить. Собираюсь ехать по моей вотчине и заехать в Псков. Что же это? Ты уж и закручинилась? Полно, полно, ведь наше дело не бабье -- нам нельзя на печи лежать.
-- Мне без тебя и жизнь не в жизнь, -- сказала сквозь слезы Соломония, ласкаясь к мужу.
Василий постарался ее утешить и оставался в тереме долго. Он ушел только тогда, когда его позвал Юрий по делу о похоронах Дмитрия, и при уходе приказал позвать к своей княгине ее любимую невестку Настю, с которой она была очень дружна.
Настя часто бывала наверху у Соломонии, а если почему-нибудь проходило несколько дней и ей не удавалось прийти, великая княгиня скучала, и Настя знала, что несколько сенных девушек прибегут о ней проведать. Никто лучше Насти не мог дать советов по хозяйству, никто раньше ее не знал о том, что случилось в княжеских хоромах. Соломонию она любила искренне, но часто журила ее за излишнюю доброту и кротость. Верховые боярыни и сенные девушки недолюбливали за это Настю, а если случалось что-нибудь предосудительное, больше всего опасались ее языка. Но как-то так случалось, что Настя всегда знала все, что хотели от нее скрыть.
Сегодня она была видимо чем-то озабочена и ужасно торопилась остаться с Соломонией наедине, чтобы поскорее выложить весь запас своих новостей.
-- Послушай, княгинюшка, я давно собиралась тебя спросить, -- заговорила Настя, подсаживаясь поближе к Соломонии, -- что, ты ничего не заметила в Магдалине? Что-то недоброе с ней творится! И всегда-то она зла была, а теперь глазами, кажется, всех съесть хочет. Не боюсь я ее злых глаз, а боюсь, как бы она тебя не испортила.
-- Полно, Настя, за что ей мне зла желать? Да и у меня против нее нет зла. Придет сюда первая, молча сядет за работу, а уйдет последняя. Мне думается, что ей просто неможется. А ведь против девичьего недуга, особливо сердечного, и у знахарей нет снадобья...
Как раз в это время сенная девушка вошла в княгинину светлицу и доложила, что князь Василий Данилович Холмский пришел поклониться великой княгине караваем.
-- Что ж, зови князя! -- сказала Соломония. -- Его принять нам не зазорно, он ведь нам не чужой. Да и редкий он у нас гость на Москве!
Вскоре после того в светлицу вошел человек средних лет и очень красивой наружности. Больше всего в нем поражало открытое, прямое, бесхитростное выражение лица. Этот человек был одинаково отважен как перед врагами на поле битвы, так и перед врагом более страшным -- перед неправдой. Иоанн III любил в нем это качество и многое прощал ему, зная, что на него можно положиться. Он даже не раз говаривал: "Жаль, что мой Вася не таков!" Вторая сестра великого князя сильно полюбила товарища детских игр своих и выпросила согласия на их брак. Недолго продолжалось их счастье -- через год Феодосии не стало. Враги, которых у Василия Даниловича было немало, и тут не пропустили случая навредить ему: все стали говорить, что Феодосию испортил Холмский. Но нелепость этой молвы была слишком очевидна. Все ждали, что князь Холмский, которому не было и тридцати лет, не замедлит жениться в другой раз, но он оставался верен памяти своей покойной жены. Соломония редко его видела, но много слышала о нем. Она любила и уважала его.
Теперь же приход его был как нельзя более кстати.
-- Здравствуй, князь Василий Данилович, спасибо на приношении, -- сказала Соломония. -- Давно мы с тобой не виделись! Благодарили Бога за твой удачный поход против литовцев. Расскажи нам, князь, куда вы теперь собираетесь? Ты, верно, знаешь?.. Кому же и знать, как не тебе, московскому воеводе.
-- Нет, матушка-княгиня, я ничего не знаю, да, должно быть, и другие бояре не знают этого. Государь великий князь все любит обдумывать один или сам-третей, а наших глупых речей ему не надо.
Соломония догадалась, что муж ее ничего не сказал князю Василию Даниловичу, и постаралась переменить разговор. В ее голове живо мелькнула мысль воспользоваться присутствием князя для другой цели.
-- Послушай, князь Василий Данилович, жаль мне тебя! Человек ты еще молодой и, верно, тебе скучно жить одному? Хочу я к тебе пойти в свахи. Что ты мне на это скажешь? Есть у меня хорошая девица на примете, а я и придумать не могу ей мужа лучше тебя!
-- Эх, матушка-княгиня, на тулово без головы шапки не пригонишь... Плохой я жених! Когда нас венчали с Феодосией, я себя не помнил от радости! Ну и дал Господу клятву беречь ее голубушку пуще зеницы ока, а буде случится несчастье -- коротать жизнь одному.
-- Как тебе не грех? И в Писании сказано, -- вступилась бойкая Настя, -- что "не добро человеку единому быти".
-- Пусть так. А я с собой совладать не в силах. Должно быть, мне так на роду написано. Знаешь, княгиня, был я еще малолетком, играли мы наверху палат великокняжеских, и пришел туда юродивый. Как теперь его вижу! Долго смотрел он на меня, а потом и сказал матери: "Взлетит сокол, да ненадолго, поиграет мечом, пострадает и чернецом умрет". Знай я, что не нужен больше родной земле, обойдется она без моей работы, стал бы проситься в монастырь.
-- В монастырь? Тебе-то? -- с изумлением воскликнула Соломония. -- Нет, мы не допустим... Мы тебя поженим...
-- Оставь ты меня, матушка-княгиня, я уж пожил, устарел да и довольно радости в жизни видел. Взыщи других своею милостью! Прости, княгиня, надо идти к князю -- велел нам собраться в дому. Больно он взыскателен, осерчает, если кто опоздает.
После ухода Холмского разговор долго вертелся на той же теме. Сватовство составляло одно из главных занятий и развлечений в тереме великой княгини. Соломонии теперь как будто совестно стало, что она до сих пор не занялась судьбой Магдалины. Женщины с большой горячностью принялись за это дело и, конечно, прежде всего постарались разузнать, желает ли сама Магдалина, чтобы ей просватали жениха. Исполнение этого деликатного поручения великая княгиня возложила на свою любимицу Настю.
Когда невестка Соломонии издалека, намеками спросила молодую гречанку о ее желании, Магдалина отвечала коротко и ясно:
-- Замуж я ни за кого не пойду, а за кого бы и пошла, того мне не посватают.
Несколько дней спустя Магдалина, улучив удобную минуту, сама решилась обратиться к Соломонии и сказала с необычайной горячностью:
-- Государыня-княгиня, не гневайся на меня! Придет время, я сама на коленях буду просить тебя мне помочь, и ты тогда не отвернись от меня, помоги мне. Я сама напомню тебе, что ты хотела быть моей свахой!
Соломония с сожалением посмотрела на девушку и хотела сказать ей несколько ласковых слов в утешение, но Магдалина быстро поцеловала руку княгини и поспешно удалилась.
VIII
Из всех своих братьев великий князь был более всего дружен и близок с князем Семеном. Семен в последний год даже не ездил в свой удел в Калугу, а все больше проживал в Москве, стараясь всеми силами быть полезным брату. Траханиот и дьяк Далматов, дружные с князем Семеном, наперебой хвалили князя Семена Василию Ивановичу, выставляя всем в образец его верность и преданность.
Но эти хитрые дельцы не угадывали, что у князя Семена была другая причина для его постоянного пребывания в Москве. Они не знали о том, что у князя Семена была сердечная зазноба. И никто не знал, кроме ночки темной, которая его не выдавала и сердце ему тешила молодецкое. Вот и сегодня, чуть завечерело, а заснувший город стих, -- стороной улицы, находившейся в тени, кто-то быстро пробрался к дому Траханиота и остановился около калитки, ведущей в густо заросший сад. Оглядевшись кругом и не видя никого, человек этот осторожно отпер калитку в сад, и широкая полоса лунного света озарила лицо князя Семена. Вчера при прощании Магдалина намекнула ему, что по вечерам она любит одна сидеть на липовом пне в конце сада. Князь Семен знал этот пень на берегу сажалки с карасями и линями, и вот он пришел тайком взглянуть на окна своей красавицы, увидать хоть тень ее.
Князь Семен не раз бывал в этом саду и хорошо знал обычаи дома. Он рассчитывал на то, что никто не увидит его в такое время, и смело пошел по густо заросшей тропе к старым липам на берегу пруда.
Князь сел на пень и стал чутко прислушиваться. Тишина невозмутимая -- такая тишина, что князь Семен, кажется, слышит биение собственного сердца.
"Чего я жду, -- думал он, -- а вдруг она не придет?"
Желание увидать ее как можно скорее овладело всем его существом, и он, решительно поднявшись, пошел по направлению к дому.
Он остановился у самой поляны перед крыльцом дома. Там толстый ствол липы и густые кусты боярышника скрывали его своей тенью, не пропуская лунного света. Из этой темной засады он удобно мог наблюдать, никому не видимый. Как заколдованный стоял он, а сердце билось так сильно, время шло так мучительно долго! Он не сводил глаз с крыльца и тяжелой дубовой двери дома.