Сиповский Василий Васильевич
Родная старина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отечественная история в рассказах и картинах (С XVI до XVII ст.)

Родная старина

Отечественная история в рассказах и картинах

(С XVI до XVII ст.)

Сост. В. Д. Сиповский

  
   Родная старина: Отечественная история в рассказах и картинах. (С XVI до XVII ст.)/ Сост. В. Д. Сиповский.-- М.: Современник, 1993.-- (История России в рассказах для детей).
   OCR Бычков М. Н.
  

ПРЕДИСЛОВИЕ

  
   В этом выпуске так же, как в предыдущем, многие очерки и рассказы составлены преимущественно на основании источников. Главнейшими из них были летописи, собрание государственных грамот и договоров, акты исторические, архив юго-западной России, Уложение, письма царя Алексея, сочинение Котошихина и др.; из сочинений иностранных писателей: "Сказания современников о Смутном времени", "Описание Украины" Боплана; "Путешествие" Олеария, "Путешествие" Мейерберга и некоторые другие.
   Главнейшими пособиями, на основании которых составлены некоторые очерки, послужили нам -- "История России" Соловьева, "Исторические монографии" и другие сочинения Костомарова; "Быт русских царей", "Быт русских цариц" и "Опыты древностей" Забелина; "Боярская дума" и "Сказания иностранных писателей о России" Ключевского; "История Русской церкви" Макария и другие. По некоторым частным вопросам мы пользовались статьями Кавелина ("Мысли о Русской истории"), Антоновича ("Южно-русские деятели"), Иконникова ("Русская женщина в допетровскую эпоху"), Пыпина ("История славянских литератур"), Кояловича ("О церковной унии и др."), Знаменского ("Русская церковная история"), Михневича ("Исторические этюды"), Порфирьева ("История русской словесности") и мн. др.
   Что касается иллюстраций, то в примечаниях к рисункам в конце книги указаны все труды, откуда они заимствованы. Считаем нужным заметить, что одни рисунки представляют факсимиле подлинников, другие -- уменьшенное изображение их, а в некоторых случаях политипажи наши, сохраняя точность в изображении одежды, оружия и проч., представляют как бы некоторое исправление подлинника: мы не считали нужным передавать в нашей книге явную неправильность в изображении человеческой фигуры или грубое нарушение перспективы, что нередко встречается в рисунках у Олеария и у Мейерберга.
   Считаем приятным для себя долгом выразить здесь нашу искреннюю признательность А. Н. Пыпину и В. Я. Стоюнину, давшим нам возможность воспользоваться некоторыми редкими изданиями из их библиотек, что значительно облегчило нам труд по части иллюстрации книги.
   Все рисунки в тексте заимствованы нами из книг, имеющих научное значение, а две картинки, служащие украшением книги, представляют уменьшенные копии, первая (Призвание Михаила Феодоровича на царство") -- с картины профессора Шамшина, а вторая ("Шествие на осляти") -- с рисунка Шварца.
   О задаче нашего труда мы говорили подробно в предисловии к первому выпуску. Главною целью нашей было дать учащемуся юношеству такое пособие по отечественной истории, которое, дополняя и освещая факты, изложенные в общеупотребительных учебниках, давало бы по возможности более живое представление обо всем достопамятном в отечественной истории, особенно же о внутреннем строе жизни и быте наших предков, притом не в виде отрывочных эпизодов, а в связном, последовательном рассказе. При соблюдении последнего условия нам, понятно, нельзя было избежать сухих страниц, на которых говорится по большей части о внешних фактах немногим более, чем в общепринятых руководствах: опустить эти страницы значило бы нарушить связь, весьма важную в историческом изложении, а развить подробнее -- значило бы дать книге слишком уже большой объем и сделать ее менее доступною для учащихся (книга наша и так вышла значительно больше предполагаемых размеров). В некоторых случаях трудно было миновать повторений: напр., в этом выпуске, говоря о различных событиях, мы старались по возможности более обставить их бытовыми подробностями, а затем в конце книги, в бытовых очерках, под общим заглавием "Состояние Русской земли к исходу XVII ст.", в которых хотели мы обрисовать быт, нравы и обычаи нашей старины в некоторой системе, очевидно, трудно было иногда не упоминать сказанного уже ранее.
   Особенное внимание обратили мы на изложение, старались по мере сил достигнуть возможно большей простоты и чистоты языка, чтобы наша книга, хотя по содержанию и рассчитанная преимущественно на учащееся юношество, в большинстве рассказов была доступна всякому грамотному человеку.
   Достигнуты ли нами хотя сколько-нибудь намеченные цели -- судить, конечно, не нам; но мы сочтем скромный труд наш не напрасным, если он даже и в самой малой части учащейся молодежи возбудит уважение и любовь к памяти лучших деятелей родной старины, пробудит сколько-нибудь живой интерес к ней и послужит переходной ступенью от учебника к чтению вышеупомянутых почтенных научных трудов, которые дадут настоящее и полное знание пережитого и передуманного русским народом.
   Только тот может быть полезным, сознательно действующим гражданином, кто знает и любит свое отечество; а знать и любить его сколько-нибудь разумно, не ведая его прошлого, нельзя.
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

  
   Предисловие
   I. Царь Феодор и Борис Годунов
   Царствование Феодора Ивановича. Боярские смуты. Домашняя жизнь царя. Войны и сношения с соседями. Учреждение патриаршества. Убиение царевича Димитрия. Прикрепление крестьян к земле. Избрание Бориса Годунова на престол.
   Царствование царя Бориса. Русские нравы и обычаи по рассказам иностранцев. Начало смут в царствование Бориса. Лжедимитрий I.
   II. Смутное время
   Царь Феодор Борисович. Измена Басманова и гибель Годунова.
   Царствование Лжедимитрия I. Смерть Лжедимитрия I.
   Полуцарь. Восстания против Василия. Тушинский вор. Осада Троицкой лавры. Разорение земли тушинцами. Скопин-Шуйский. Сведение с престола Василия Ивановича.
   Междуцарствие. Поляки в Москве. Московские послы под Смоленском. Патриарх Гермоген. Народное движение против поляков. Страстная неделя 1611 г. в Москве. Русское ополчение под Москвою. Взятие Смоленска поляками. Лихолетье. Минин и Пожарский. Освобождение Москвы и избрание царя.
   III. Царствование Михаила Феодоровича
   Воцарение его и венчание на царство. Очищение Русской земли от внутренних врагов. Столбовский мир. Война с Польшей и Деулинское перемирие. Патриарх Филарет и его деятельность. Вторая война с Польшей. Азовское дело. Иноземцы в России. Последние годы царствования Михаила Феодоровича.
   IV. Западная Русь в конце XVI и в начале XVII века
   Люблинская уния. Иезуиты в Литве и западной Руси. Состояние западнорусской церкви в конце XVI ст. Церковная уния. Борьба православия с унией. Петр Могила. Казаки и борьба их с турками и татарами. Казацкие думы о турецкой неволе. Казацкие восстания против Польши. Угнетение крестьян. Новые восстания казаков. Запорожская Сечь.
   V. Царствование Алексея Михайловича
   Смуты в начале царствования. Соборное уложение и судебное дело. Присоединение Малороссии. Богдан Хмельницкий. Восстание на Украине. Борьба Польши с казаками. Вторая война Хмельницкого с Польшей. Переяславская рада. Малороссия. Война с Польшей и Швецией. Смерть Хмельницкого и смуты в Малороссии. Денежные затруднения и смуты в Москве. Царь Алексей Михайлович. Возвышение Никона. Патриаршество Никона. Исправление богослужебных книг и обрядов. Разлад между царем и Никоном. Суд над Никоном. Борьба с расколом. Восстание Разина. Новые люди в Москве. Ордин-Нащокин и Матвеев. Последние годы царствования Алексея Михайловича.
   VI. Царствование Феодора Алексеевича
   Придворные дела и падение А. С. Матвеева. Внешние события. Уничтожение местничества. Церковные дела и просвещение.
   VII. Состояние русской земли к исходу XVII ст.
   Страна, деревни, села и города. Москва. Состав населения и государственный строй. Войско. Государственные доходы, промышленность и торговля. Домашний быт. (Жилище. Внутреннее убранство его. Утварь. Одежда. Пища.) Распорядок повседневной жизни. (Дневные занятия. Выезды. Прием гостей. Пиры и братчины.) Семейный быт. (Взгляд на женщину. Жена. Положение женщины. Семейные обычаи: родины и крестины, именины, сватовство и свадьба, новоселье, похороны.) Состояние образованности. (Народная поэзия. Книжная словесность. Обучение грамоте. Искусства. Умственное развитие.) Удовольствия и развлечения. (Взгляд на удовольствия. Скоморохи. Кулачные бои. Корыстные игры [зернь, тавлеи, карты и проч.].) Заключение.
   Родословные таблицы
   Примечания к рисункам.
  

I

Царь Феодор и Борис Годунов

Царствование Феодора Ивановича (1584--1598)

  

БОЯРСКИЕ СМУТЫ

  
   После смерти Ивана Васильевича начинаются боярские смуты. Наследовать престол пришлось второму сыну Грозного, Феодору. Он вовсе не походил ни на своего отца, ни на старшего брата -- был слабого здоровья, малого росту, дряблый телом, с бледным, пухлым лицом, с которого почти никогда не сходила простодушная улыбка. Ходил он тихими, неровными шагами; нравом был чрезвычайно добродушен, приветлив, кроток, но недалек умом. По склонностям своим он был более инок, чем царь: беседы с богомольцами -- странниками и монахами -- занимали его гораздо более, чем речи думных бояр; богослужение и церковные обряды были ему милее государственных дел, а церковный благовест слаще всякой музыки... Что царский трон был не по нем -- это вполне сознавал Иван Васильевич и сильно скорбел о старшем своем сыне, который больше походил на отца, чем Феодор.
   Хотя Феодору было тогда 27 лет, но у него не было ни сил, ни охоты править государством, и потому вопрос о том, какой боярский род станет у престола, являлся очень важным. В это время два княжеские рода выдвигались на первое место: князья Мстиславские, потомки Гедимина, и князья Шуйские из дома Рюрика. Представители первого рода не отличались особенными способностями; во главе рода Шуйских стоял знаменитый князь Иван Петрович, доблестный защитник Пскова, поднявший славу своего рода, сильно пострадавшего от опал Грозного. Наряду с этими знаменитыми княжескими родами стояли два старые боярские рода, породнившиеся с царским домом: Романовы-Юрьевы и Годуновы. Боярин Никита Романович Юрьев, родной дядя государя, был представителем первого рода, а боярин Борис Федорович Годунов, царский шурин, представителем второго. Царь Феодор был женат на его сестре Ирине.
   Уже в ночь после смерти царя Ивана сторонники Феодора распорядились отправить маленького Димитрия, его мать и родственников, бояр Нагих, в Углич, который был дан в удел Димитрию отцом. Скоро после этого поднялся мятеж: в народе разнесся слух, что боярин Богдан Вельский, сторонник Нагих, отравил покойного царя и хочет извести Феодора. Толпы народа ломились в Кремль и требовали выдачи царского лиходея. Вельского спасли только тем, что тотчас же выслали из Москвы.
   Сначала главным лицом при царе и правителем был Никита Романович, но недолго: он скоро заболел и умер. Тогда место его занял царский шурин. Борис Годунов был человек очень умный, честолюбивый, ловкий, изворотливый, притом чрезвычайно осторожный: задавшись какой-либо целью, он шел к ней потихоньку, как бы крадучись. Он был в числе опричников, женился на дочери Малюты Скуратова, но держался так осторожно, что не запятнал себя кровью и в то же время сумел вкрасться в доверие и милость царя -- уже одно это показывает гибкий ум Бориса. Говорят, что Годунов бросился было защищать царевича Ивана от ударов разгневанного царя и был сильно побит; зато потом, когда царь раскаялся в своем преступлении, Борис вошел в большую честь.
   Красивый собою, умный и красноречивый, царский шурин, понятно, должен был иметь важное значение при слабом Феодоре.
   31 мая происходило венчание Феодора на царство. Торжество это совершилось чрезвычайно пышно. Целую неделю продолжались пиры, веселия, народные празднества, потехи и забавы. Щедро посыпались царские милости на митрополита, духовенство, бояр и народ: уменьшены налоги, освобождены заключенные, отпущены военнопленные, несколько заслуженных сановников возведено в боярское достоинство; Ивану Петровичу Шуйскому пожалованы все доходы с города Пскова, доблестная защита которого была всем памятна; словом, никогда еще Москва не видала столько царских милостей, как при венчании на царство добродушного Феодора Ивановича. Но никто не был осыпан такими щедротами, как Борис Годунов: он получил не только высокий сан конюшего, но и титул ближнего великого боярина, наместника двух царств, Казанского и Астраханского; ему даны были громадные поместья, все луга на берегу Москвы-реки, сборы с целых областей, доходы с некоторых промыслов сверх денежного жалованья. Годунов и так был не беден, но эти новые, щедрые пожалования сделали его богатейшим человеком в России; ежегодные доходы его, говорят, достигали до ста тысяч рублей; он мог на свой счет снарядить из своих крестьян стотысячную рать. Никто из самых даже знатных бояр не мог равняться богатством с ним; царь один был богаче его. Понятно, что завистников у Годунова было не мало; не только богатство, но и высшая власть в государстве попадала в его руки, а происхождением своим он стоял ниже многих бояр. (Свой род вел он от татарского мурзы Чета, который в XIV в. поселился на Руси и принял крещение. Внук его, Иван, получил прозвище Годун, от которого и стали все потомки зваться Годуновыми.) Хотя в боярской думе Годунов не занимал первого места -- он садился обыкновенно четвертым,-- но скоро все поняли, что он -- главное лицо в государстве и высшая власть в его руках. Все делалось по его желанию. Царь во всем слушался его; в иных случаях, когда надо было, Борис действовал на царя чрез свою сестру Ирину, которую Феодор боготворил.
   Некоторым из знатных бояр невыносимо было, что Годунов, человек не особенно знатный, незаслуженный, татарского происхождения, притом еще юный, тридцатидвухлетний, орудует всеми делами в государстве. Против него составился заговор. Князья Шуйские, Воротынские, Голицыны и др. порешили извести его; уговорили князя Мстиславского, с которым он был близок, зазвать его к себе на пир и тут думали его убить. Заговор этот был открыт. Князь Иван Мстиславский схвачен и пострижен в монахи, многих разослали по разным городам, некоторых заключили в темницы. Казней не было. Шуйские вывернулись из беды -- их не тронули. Годунов сильно злобился на них; но, зная, как их любят в Москве, особенно торговый люд, он попытался даже сблизиться с ними. Митрополит хотел быть примирителем, призвал к себе Годунова и Шуйских и умолял их оставить вражду. Враги примирились, но не надолго. Когда Иван Петрович Шуйский, вышедши от митрополита, объявил своим сторонникам, толпою стоявшим у Грановитой палаты и ждавшим его, что они, Шуйские, помирились с Борисом Федоровичем, то из толпы выступили два купца и сказали:
   -- Помирились вы головами нашими: и вам пропасть от Бориса, и нам!
   В ту же ночь оба эти купца пропали без вести: были схвачены и сосланы неведомо куда. Это, конечно, возбудило у Шуйских снова вражду к Годунову. Повели на этот раз дело более тонко: составили челобитную государю, в которой просили его развестись с бездетной Ириной и вступить в новый брак, так как для блага государства нужен наследник царю. Уговорили и митрополита Дионисия подписаться и умолять царя о новом браке. Челобитную подписали, кроме бояр, именитые московские купцы. Годунову грозила опасность. Как ни любил Феодор Ирину, но мог уважить и просьбу москвичей, а особенно митрополита. Но Годунов вовремя узнал о враждебном замысле и постарался всеми силами уговорить Дионисия отстать от этой затеи: он выставил ему на вид, что дети еще могут быть у Ирины, а если их не будет, то законный наследник уже есть -- брат царя, Димитрий Углицкий. Дионисий согласился не начинать этого дела, и замысел Шуйских, таким образом, расстроился.
   После этого случая Годунов убедился, что для него опасно оставлять Шуйских в Москве: они могли еще новое что-нибудь предпринять против него. По словам летописи, по наущению Бориса подкупленные слуги Шуйских донесли на своих господ, что они задумали измену. Этого доноса было достаточно Годунову. Шуйских перехватали; людей их пытали, добивались от них новых улик против господ, но ничего не добились. Несмотря на это, Иван Петрович Шуйский был отправлен в Белоозеро и там, говорят, по приказу Годунова, удавлен. Такая же участь постигла другого Шуйского. Пострадали и многие сторонники их: одни были казнены, другие заключены в тюрьмы, третьих заслали в далекие города...
   Дионисий, видя эту жестокую расправу Годунова со своими недругами, задумал было, по старому обычаю святителей, печаловаться у царя за опальных бояр и жаловаться на насилия и неправды Годунова; но последствия были плачевны для митрополита. Годунов уверил Феодора, что Дионисий не пастырь, а волк в овечьей коже. Дионисий был свергнут и заточен в монастырь, а в митрополиты возведен Иов, ростовский архиепископ, человек вполне преданный Годунову.
   Теперь у Годунова не было соперников и сильных врагов; никто не стоял ему поперек дороги, и он стал всемогущим правителем.
  

ДОМАШНЯЯ ЖИЗНЬ ЦАРЯ

  
   Феодор Иванович совсем не вмешивался в дела правления и всецело отдавался своим склонностям. Мы имеем весьма любопытные и обстоятельные сведения о его домашней жизни. Вставал он рано, около четырех часов утра. К нему являлся тогда его духовный отец, придворный священник, с крестом, благословлял его, прикасаясь концом креста к его лбу и ланитам. Царь целовал крест. Затем вносилась в покой икона с изображением того святого, который праздновался в тот день. Икону эту ставили к прочим образам, которыми была уставлена вся комната. Пред образами, богато украшенными жемчугом и драгоценными камнями, теплились лампады и горели восковые свечи. Царь молился с четверть часа. Затем священник вносил серебряную чашу со святой водой и кропил ею сперва образа, потом царя. Святую воду ежедневно приносили свежую; ее присылали царю игумены ближних и дальних монастырей от имени того святого, в честь которого построен монастырь.
   После утренней молитвы царь посылал к царице спросить, хорошо ли она почивала, в добром ли она здоровье, а немного времени спустя сам шел здороваться с нею, и оба шли в свою домовую церковь к заутрене, которая длилась около часу. Вернувшись из церкви, царь садился в большом покое, куда приходили к нему на поклон бояре, которые были в милости при дворе. Здесь царь и бояре, если имели что сказать, беседовали между собой. Так бывало всякий день, если только здоровье царя или какие-либо случаи не мешали этому.
   Около девяти часов утра царь шел в другую церковь (в один из кремлевских соборов), к обедне, продолжавшейся около двух часов; после нее царь беседовал несколько времени с боярами и разными сановниками, затем возвращался домой и отдыхал до обеда.
   За обедом (обыкновенно в полдень) проводил царь немало времени. Каждое кушанье, отпуская на государев стол, должен был сперва отведать повар в присутствии главного дворецкого; потом дворяне-слуги (называемые ж_и_л_ь_ц_а_м_и) несли блюдо к столу; впереди шел дворецкий. У царского стола кушанье принимал крайчий, давал отведать его сперва особому для того чиновнику, а потом ставил блюдо пред государем. Число кушаний, подаваемых обыкновенно за царским столом, бывало около семидесяти; в праздники или при угощении послов блюд подавалось гораздо больше. Сперва приносились разные печенья, потом жареное и, наконец, похлебки. В царской столовой, за особым столом, ежедневно обедали некоторые из знатнейших придворных сановников и царский духовник. В стороне стоял еще стол с прекрасною и богатою посудой и большим медным чаном со льдом и снегом; здесь стояли кубки ,с напитками, которые подавались за столом. Чашу, из которой пил сам царь, в продолжение всего обеда держал особый чиновник и подносил ее по требованию царя, каждый раз приветствуя его низким поклоном. Кушанье, поданное на стол, раскладывали на несколько блюд, и царь, в знак своего благоволения, посылал их своим сановникам.
   После обеда царь ложился отдыхать и почивал обыкновенно три часа или два,-- меньше в том случае, когда ходил в баню или отправлялся смотреть на кулачный бой, любимую народную потеху. Спать после обеда было в обычае у всех русских. После отдыха царь шел к вечерне, после которой проводил обыкновенно несколько времени с царицею и тешился шутами, карлами и карлицами, которые всячески дурачились, кувыркались, пели песни. Это было самой любимой забавой Феодора. Несмотря на свою доброту, он иногда тешился и другой потехой, которая наряду с кулачными боями свидетельствовала о грубости тогдашних нравов,-- смотрел на бой с медведями.
   Бой происходил следующим образом. В круг, обнесенный стеною, ставили человека, который должен был бороться с медведем -- бежать и скрыться было некуда. Медведей ловили нарочно для этой потехи и самых крупных и лютых держали в железных клетках для боя. Когда выпускали медведя, он, став на задние лапы, с ревом и с разинутой пастью шел прямо на своего противника. Спасение последнего зависело от ловкости его. Если ему удавалось всадить в грудь медведя между двумя передними лапами рогатину и упереть другой конец ее у своих ног, то победа над зверем была одержана. Чаще всего так и случалось, потому что на бой с медведем решались выходить лишь опытные и лихие охотники. Но бывали и несчастные случаи, когда охотник давал промах; тогда лютый зверь на глазах зрителей раздирал несчастного своими когтями и зубами. Искусного бойца, одолевшего зверя, вели к царскому погребу, где вдоволь поили в честь государя. Такие потехи бывали только по праздникам.
   Иногда царь проводил время, рассматривая изделия своих мастеров золотых дел, портных, золотошвеек и пр. Царские одежды и украшения, особенно торжественные, отличались, как известно, необыкновенною роскошью и великолепием.
   Когда после ужина наступало время спать, священник читал несколько молитв, и царь молился перед сном, как и утром, около четверти часа.
   Главные придворные сановники были следующие: конюший, дворецкий, казначей, постельничий и некоторые другие. Названия этих должностей показывают их значение. Кроме этих высших придворных сановников, при особе царя находилось для услуг двести человек дворян, так называемых жильцов. Две тысячи стрельцов составляли отряд царских телохранителей; он делился на части, которые поочередно стояли на страже на царском дворе.
   В ночное время при царской спальне находился постельничий с одним или двумя лицами, особенно близкими к царю. В смежной комнате помещалось еще шесть человек из придворных, известных своею верностью. В третьем покое спали жильцы, которые должны были сменяться каждую ночь по сорока человек.
   Порядки домашней жизни царя Феодора были, конечно, те же, как и прежних государей; отличалась она лишь еще большим проявлением набожности, да не было тех шумных удовольствий, которым любил порою предаваться Грозный.
  

ВОЙНЫ И СНОШЕНИЯ С СОСЕДЯМИ

  
   Царствование Феодора Ивановича было довольно мирным: ни царь, ни правитель войны не любили, но избегнуть ее все же не могли.
   Годунов, при его тонком, изворотливом уме, осторожном, но твердом нраве, был настоящим государственным человеком, но, на беду, слишком уж был осторожен, и потому хорошо задуманное дело иногда ему не удавалось, если для довершения его нужна была смелость и быстрая решимость.
   В 1586 году умер Стефан Баторий, непримиримый и опасный враг Москвы. В числе лиц, легко могущих попасть после него на польский престол, был Сигизмунд, сын шведского короля Иоанна, а по матери родной племянник Сигизмунда Августа, польского короля из дома Ягелла. С избранием Сигизмунда на польский престол Польша и Швеция, два постоянные врага Москвы, могли соединиться под одной властью. Годунов понимал, как это опасно для Москвы, и начал сильно хлопотать, чтобы этого не случилось: он отправил в Польшу послов, которым было наказано постараться об избрании в короли царя Феодора, а если это не удастся, то порадеть в пользу эрцгерцога австрийского Максимилиана, брата германского императора. Литовцы очень хотели царя Феодора. Слабость его и неспособность к управлению не могли считаться помехой к избранию: король в Польше был только для виду, а всеми делами орудовали вельможи и паны на сеймах. Сначала дело пошло было успешно для Феодора; но Годунов медлил, не воспользовался удобным временем: послы его были очень щедры на обещания, но денег им не было дано, чтобы ублаготворить сторонников Феодора и привлечь к нему новых доброхотов. Тянулись переговоры о вере: поляки не хотели иметь королем некатолика, а Феодор, конечно, не мог переменить своей веры. Дело не сладилось. Русским послам без денег не удалось поддержать и Максимилиана; одержали верх сторонники Сигизмунда. Он был избран и вступил на престол (1587). Русским удалось только добиться заключения перемирия на пятнадцать лет.
   Со Швецией по окончании перемирия началась война в 1590 г. Борис двинул на врагов огромную рать. Сам царь был при войске для воодушевления его. Война была удачна для русских: Ям, Иван-город и Копорье, отнятые у них при Грозном, были возвращены. Поляки не помогли шведам. По смерти шведского короля Иоанна в 1592 г. король польский Сигизмунд стал и шведским королем, но не надолго. Он был ревностный католик и сильно враждовал против лютеранства, а шведы были лютеране, и потому они его сильно невзлюбили. Этим задумал воспользоваться дядя Сигизмунда, Карл, правитель Швеции, и завладеть шведским престолом. Им обоим было тогда не до войны, и в 1595 году был заключен вечный мир России со Швецией. Ям, Иван-город, Копорье и Корела достались русским.
   Крымские татары держали в постоянной тревоге нашу южную украину. Хан Казы-Гирей лукаво заговаривал с московским правительством о союзе против Литвы, требовал щедрых подарков, и в то же время шайки татар нападали на русские села и деревни, грабили их и жгли. Это было делом обычным. Но 26 июня 1591 г. прискакали в Москву гонцы с вестью, что степь покрылась тучами ханской силы; что не менее полутораста тысяч татар быстро идет к Туле. Крымцы так внезапно очутились на Оке, что русским оставалось думать только о защите столицы. На беду, главные военные силы наши находились на севере, так как со дня на день ждали разрыва со Швецией. Годунов, однако, не упал духом, приказал всем воеводам степных крепостей с их отрядами спешить к Серпухову. Таким образом собралась значительная рать; начальство над нею было вручено князю Мстиславскому. Москва приготовилась к осаде. Быстро были построены деревянные стены вокруг предместья за Москвой-рекой, чтобы татары не могли снова сжечь столицу, как двадцать лет тому назад. Пригородные монастыри были обращены в настоящие крепости. Русское войско у самого города в поле укрепилось и ждало врага. Добродушный царь побывал в войске, милостиво ободрял воевод. Годунов в блестящих доспехах объезжал рать. Его приветствовали как главного вождя, но он предоставил высшее начальство над войском князю Мстиславскому, а сам занял второе место.
   4 июля подошли татары к Москве. Хан, обозрев с Поклонной горы местность, приказал ударить на русских. Татарская конница спустилась с высот и напала на передовой русский отряд. Загремели пушки с кремлевских стен, со стен монастырей, из укрепленного стана. Ядра и пули из ручных пищалей осыпали татар, которые поэтому принуждены были нападать врассыпную. Сломить русских им было очень трудно.
   На стенах городских, башнях, колокольнях громоздился народ, со страхом и любопытством следивший за боем. В церквах молились. Молился усердно и благочестивый царь.
   Сражение было нерешительно. Главные силы той и другой стороны еще не вступали в бой; но поле битвы было покрыто трупами, и татарских тел было гораздо больше, чем русских: пушки и ручные пищали выручили русских из беды. Годунов обращал большое внимание на военное дело: в Москве в это время иностранные и русские мастера отливали пушки, иногда даже огромных размеров (царь-пушка). Стрельцы обучались стрельбе из ручных пищалей. В русском войске были отряды иностранных опытных мушкетеров. Хотя тогдашние пушки и ружья были еще очень несовершенны, но все же вреда наносили гораздо больше, чем татарские стрелы, а своим громом пугали лошадей, и татарская конница не могла действовать как следует.
   Годунов не жалел пороху, и всю ночь гремела пальба. Татары стали спрашивать у русских пленников, что это значит, а те догадались сказать, что в Москве пальбой выражают радость, так как прибыли, вероятно, свежие войска, давно ожидаемые из Новгорода. Хан рассчитывал было взять Москву врасплох, но, встретив сильный отпор и боясь, чтобы и в самом деле к русским не подоспели главные их боевые силы, велел поспешно отступить в ту же ночь. С рассветом в Москве разнеслась радостная весть, что хан бежал. При звоне всех московских колоколов и радостных криках народа конные полки кинулись в погоню за татарами. Русские захватили большую добычу, перебили и забрали в плен множество врагов.

[]

   Щедро были награждены воеводы и почетными наградами (золотыми медалями), и другими царскими милостями; а Годунов, кроме разных дорогих подарков, получил самый почетный титул "Слуги", который давался очень редко и то за особые услуги.
   На следующий год татары снова сделали набег на рязанские, каширские и тульские земли и увели на этот раз огромное число пленных. Хотя Годунов для укрепления южной степной украины устроил целый ряд новых укреплений, засек и крепостей (Белгород, Оскол, Валуйки и др.), но оборонить длинную степную границу было все-таки очень трудно.
   Завел было Годунов переговоры с Турцией, просил султана обуздать татар; но турецкое правительство отнеслось к русским высокомерно, требовало, чтобы Москва отдала султану Астрахань и Казань, удалила с Дону казаков, сильно беспокоивших и турок, и татар, и отступилась от кахетинского царя. Кахетинский, или иверский, князь Александр незадолго пред тем обратился в Москву с мольбой к царю -- взять Кахетию под свою высокую руку и спасти от притеснений нечестивых врагов. Кахетия, которую теснили в то время с одной стороны турки, с другой -- персы, была принята в московское подданство. Понятно, что турецкий султан злобился за это на Москву, и потому переговоры кончились ничем.
   Пришлось позаботиться о союзниках на случай войны с турками; не* сколько лет с этою целью велись сношения с германским императором, велись переговоры о том же и с персидским шахом, но все попытки найти надежных союзников для борьбы с Турцией оказались бесплодными.
   Деятельные сношения с Англией не прерывались; английская королева, видимо, очень дорожила дружбою Москвы, величала Годунова своим "кровным, любительным приятелем". Для Англии была очень выгодна беспошлинная торговля с Россией. В свою очередь Годунов старался усилить торговые сношения с Западной Европой; на Белом море, по его приказу, была заложена Архангельская пристань.

[]

   На востоке дела русских шли удачно. После гибели Ермака, казалось, погибнет и его дело и полудикие татарские орды снова будут владеть богатым Сибирским краем; но Годунов понимал, как важно обладание этой страной для торговли, и посылал в Сибирь отряд за отрядом; владычество русских здесь мало-помалу упрочивалось и постройкой городов (Тобольск, Пелым, Березов, Тюмень и др.).
  

УЧРЕЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА

  
   Пал Царьград -- с ним пало и значение царьградского, или византийского, патриарха: он стал как бы пленником турецкого султана. Турки смотрели на христиан с презрением, всячески их теснили, грабили -- и некогда богатые христианские области на Востоке запустели. Восточные патриархи, в том числе и византийский, стали искать в Москве покровительства и денежной помощи. С Востока беспрестанно являлись сюда духовные лица, приносили царю от патриархов в дар частицы мощей и разные священные вещи и умоляли о денежной помощи. В посланиях царю ярко выставлялись бедствия и нищета христианской церкви на Востоке; русского царя величали "вторым Константином, самодержцем всего христианского мира, христианским солнцем, освещающим всю вселенную и проч.". Москву стали называть третьим Римом. С большим почтением, а иногда и подобострастием, обращались патриархи в своих письмах и к московским митрополитам, прося у них денежной помощи. С половины XV века русская церковь была уже вполне независима от византийского патриарха. Московский митрополит и по власти, и по средствам стоял несравненно выше его, и потому русскому первосвятителю титуловаться ниже его было некстати. Уже при венчании Иоанна IV на царство по тому чину, по какому цезари римские венчались папами и патриархами, чувствовалась неловкость, что обряд этот совершает митрополит, а не патриарх.
   В 1586 г., летом, в Москву прибыл антиохийский патриарх Иоаким за милостынею. В первый раз еще Москва видела патриарха в своих стенах. Встреча была устроена чрезвычайно торжественно с соблюдением всех должных обрядов. Царь Феодор, как известно, очень любил пышные обряды. Все эти торжества вызвали оживленные толки в Москве и среди близких к царю лиц о значении патриаршества, о необходимости учредить его в России. Притом и католики корили русскую церковь, что она подчиняется рабу султана. Мысль об учреждении патриаршества пришлась, конечно, по душе набожному царю. Он созвал высшее духовенство и бояр на совет и между прочим сказал им:
   -- По воле Божией на Востоке патриархи по имени только называются святителями и власти почти вовсе лишены. Наша же страна, как видите, в м_н_о_г_о_р_а_с_ш_и_р_е_н_и_е приходит, и потому хочу, если Богу угодно и писания божественные не противоречат этому, да устроится "превысочайший" престол патриаршеский в царствующем граде Москве. Думаю, это будет не во вред благочестию, но послужит к преуспеянию веры Христовой.
   Митрополит и бояре одобрили это намерение, но советовали опросить об этом всех восточных патриархов, потому что такое великое дело должно было устроиться по решению всей восточной церкви, чтобы латины и еретики не могли говорить, что патриарший престол в Москве устроен лишь по царской воле. Антиохийский патриарх, осыпанный царскими милостями, уезжая из Москвы, обещал, что предложит на соборе восточных святителей учредить патриаршество в России.
   Это дело было уже в полном ходу, уже царь был извещен, что восточные патриархи сочувствуют задуманному делу, как совершенно неожиданно пришла весть к царю, что в Москву едет византийский патриарх Иеремия.
   Встретили его еще с большею честию, чем антиохийского.
   Иеремия так описывал плачевное положение своей церкви:
   "Я приехал в Царьград; вижу -- Божия церковь (храм св. Софии) разорена и строят в ней мезгит (мечеть); все достояние разграблено, кельи обвалились. Султан стал присылать ко мне, чтобы устроить патриаршую церковь и кельи в другом месте Царьграда; а мне строить нечем, вся казна расхищена; и я челом бил султану, чтобы позволил мне идти в христианские государства для сбора милостыни на церковное строение".
   Из беседы с патриархом обнаружилось, что он приехал в Москву только за милостынею, за сбором пожертвований для обновления своей патриархии; а насчет учреждения русского патриаршества он не привез никаких решений. Тогда царю или его советникам пришло на мысль предложить Иеремии стать русским патриархом: византийский патриарх считался старшим, и переход его из Константинополя в Москву должен был возвысить ее в глазах всех восточных христиан. Затруднение было лишь в том, что царь очень любил митрополита Иова и не хотел с ним расстаться, и потому Иеремии было предложено, если он останется в России, жить не в Москве, где предполагалось оставить митрополита Иова, а во Владимире.
   -- Будет на то воля великого государя,-- отвечал Иеремия,-- чтобы мне быть в его государстве, я не отказываюсь; только быть мне во Владимире нельзя: патриархи живут всегда при государе.
   Царь на совещании об этом ответе высказал между прочим следующее:
   -- Статочное ли дело нам нашего святого, преподобного отца нашего и богомольца Иова, митрополита от Пречистой Богородицы и от великих чудотворцев, удалить, а сделать греческого закона патриарха, а он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам говорить с ним без толмача нельзя.
   После довольно долгих переговоров Годунова с Иеремией тот согласился поставить в патриархи кого-либо из русских архипастырей. Царь пожелал, конечно, Иова.
   С большою пышностию был совершен 26 января 1589 года обряд постановления его в патриархи. Вместе с тем четыре владыки: новгородский, казанский, ростовский и крутицкий (в Москве) возведены были в сан митрополита; а шесть епископов получили звание архиепископов.
   Иеремия, богато одаренный, отправился в Константинополь с царской грамотой к султану.
   -- Ты бы, брат наш Мурат,-- говорилось в ней,-- патриарха Иеремию держал в своей области и беречь велел пашам своим так же, как ваши прародители патриархов держали в береженье, по старине, во всем; ты бы это сделал для нас.
   Чрез два года привезена была в Москву грамота на учреждение патриаршества, утвержденная собором восточных патриархов.
   Хотя и прежде московский митрополит на деле был главою русской церкви и не зависел от византийского патриарха, но теперь самостоятельность русской церкви признавалась всенародно всеми православными святителями; а сан патриарха в глазах всех православных высоко поднимал главу русской церкви.
   Учреждением патриаршества был доволен благочестивый царь; довольны были все повышенные духовные лица; доволен был и Борис Годунов: его благожелатель Иов теперь получал больше силы и значения, мог ему оказать при случае больше поддержки; а это было нужно дальновидному честолюбцу.
  

УБИЕНИЕ ЦАРЕВИЧА ДИМИТРИЯ

  
   Никогда еще не бывало в Московском государстве, чтобы царский родич, хотя бы и именитый боярин, достигал такой высокой чести и такого могущества, как Годунов: он был настоящим властителем государства; Феодор Иванович был царем только по имени.
   Являлись ли в Москву иноземные послы, решалось ли какое-нибудь важное дело, надо ли было бить челом о великой царской милости -- обращались не к царю, а к Борису. Когда он выезжал, народ падал пред ним ниц. Челобитчики, когда Борис обещал им доложить царю об их просьбах, случалось, говорили ему:
   -- Ты сам, наш государь-милостивец, Борис Феодорович, только слово свое скажи -- и будет!
   Эта дерзкая лесть не только проходила даром, но даже нравилась честолюбивому Борису. Мудрено ли, что у него, стоящего на небывалой еще высоте, закружилась голова и власть очень уж полюбилась ему?.. Его жена, дочь злодея Малюты, была не менее его честолюбива.
   Годунова превозносили и свои, и чужие. Неутомимой деятельности его все изумлялись: он вел беспрерывные переговоры с иноземными правительствами, искал союзников, улучшал военное дело, строил крепости, основывал новые города, заселял пустыни, улучшил суд и расправу. Одни хвалили его за скорое решение судебного дела; другие -- за оправдание бедняка в тяжбе с богачом, простолюдина с именитым боярином; третьи славили его за постройку без тяготы для жителей городских стен, гостиных дворов... Всюду разносились о нем самые благоприятные слухи. И русские послы, и иноземные, побывавшие в Москве, величали его начальным человеком в России и говорили, что никогда еще такого мудрого правления в ней не бывало. Даже коронованные особы искали дружбы Годунова.
   Большей славы и силы правителю из простых смертных нельзя достигнуть; но мысль, что все это величие крайне непрочно, что со смертью больного и бездетного царя оно рухнет, должна была удручать Годунова. В Угличе подрастал царевич Димитрий. Умри сегодня Феодор, а завтра прощай не только власть Годунова, но и свобода, а пожалуй, и самая жизнь... Нагие, царские родичи и злейшие враги его, не преминут раздавить ненавистного им временщика...
   Страшились Нагих не менее, чем Годунов, и все его сторонники; да и бояре, не любившие его, но подавшие голос в думе за удаление Димитрия с матерью его и родичами в Углич, должны были опасаться будущего, понимали, что им всем несдобровать, когда власть попадет в руки Нагих.
   Молодой царевич жил с матерью в Угличе, в небольшом мрачном дворце. Ему было уже около девяти лет. Мать и дядья его с нетерпением ожидали его совершеннолетия; носились слухи, что они призывали даже гадальщиц, чтобы узнать, долго ли жить Феодору. Рассказывали также, что царевич склонен, подобно отцу, к жестокости, любит смотреть, как убивают домашних животных; говорили, будто бы, играя раз со сверстниками, он слепил из снега несколько человеческих подобий, назвал их именами главных царских бояр и стал палкой отбивать им головы, руки, говоря, что так будет рубить бояр, когда вырастет.
   Конечно, все эти россказни могли быть выдуманы досужими людьми, вернее всего, доброхотами Годунова и врагами Нагих.
   В Углич, для надзора за земскими делами, а более всего для наблюдения над Нагими, Годунов послал вполне преданных ему людей: дьяка Ми-хайлу Битяговского с сыном Данилом и племянником Качаловым.
   15 мая 1591 года в полдень произошло в Угличе потрясающее событие. В соборной церкви ударили в набат. Народ сбежался со всех сторон, думая, что пожар. На дворцовом дворе увидели тело царевича с перерезанным горлом; над убитым вопила в отчаянии мать и кричала, что убийцы подосланы были Борисом, называла Битяговских -- отца и сына, Качалова и Волохова. Рассвирепевший народ убил их всех по указанию Нагих, умертвил и еще нескольких человек, заподозренных в согласии со злодеями.
   По рассказу летописей, преступление совершилось следующим образом.
   Царица вообще зорко смотрела за сыном, не отпускала его от себя, особенно стала беречь его от подозрительных для нее Битяговских с их товарищами, но 15 мая она замешкалась почему-то в хоромах, и мамка Волохова, участница заговора, повела царевича гулять на двор, за ней пошла кормилица. На крыльце убийцы уже поджидали свою жертву. Сын мамки, Осип Волохов, подошел к царевичу.
   -- Это у тебя, государь, новое ожерельице?-- спросил он, взявши его за руку.
   -- Нет, старое!-- отвечал ребенок и поднял голову, чтоб дать лучше рассмотреть ожерелье.
   В руках убийцы сверкнул нож, но удар оказался неверен, поранена была лишь шея, а гортань осталась цела. Злодей пустился бежать. Царевич упал. Кормилица прикрыла его собою и стала кричать. Данила Битяговский и Качалов несколькими ударами ошеломили ее, оттащили от нее ребенка и дорезали его. Тут выбежала мать и начала вопить в исступлении. На дворе никого не было, но соборный пономарь видел с колокольни все это и ударил в колокол. Народ сбежался, как сказано, и произвел свою кровавую расправу. Всех убитых и растерзанных народом было 12 человек.

[]

   Тело Димитрия было положено в гроб и вынесено в соборную церковь. К царю немедленно был послан гонец с ужасным известием. Гонца сначала привели к Годунову, тот велел взять у него грамоту, написал другую, где говорилось, что Димитрий сам зарезался в припадке падучей болезни.
   Феодор Иванович долго и неутешно плакал по брату. Наряжено было следствие по этому делу. Князь Василий Иванович Шуйский, окольничий Клешнин и крутицкий митрополит Геласий должны были в Угличе на месте расследовать все, как было, и донести царю. Последние двое были сторонники Годунова, а Шуйский был его врагом. Очевидно, Годунов рассчитывал, что осторожный Шуйский не осмелился в чем-либо обвинить его, а между тем у всех недоброхотов правителя назначение Шуйского зажимало рты: никто не мог сказать, что следствие велось только друзьями Годунова.
   Следствие ведено было крайне недобросовестно; оно направлено было, казалось, к тому, чтобы скрыть преступление: внимательного осмотра тела не было сделано; показаний с людей, убивших Битяговского и его соумышленников, снято не было; царицу тоже не спрашивали. Больше всего значения было придано показаниям нескольких сомнительных лиц, утверждавших, будто царевич зарезался сам в припадке падучей болезни.
   Следственное дело было дано на обсуждение патриарха и духовенства. Патриарх признал следствие верным, и решено было на том, что царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом, а Михайло Нагой государевых приказных людей: Битяговских, Качалова и др. велел побить напрасно...
   Годунов сослал всех Нагих в отдаленные города в заключение; царица Мария была насильно пострижена под именем Марфы и заключена в монастырь. Угличане подверглись опале. Обвиненных в убийстве Битяговского и товарищей его предали смертной казни. Некоторым за "неподобные речи" отрезали языки; множество народу было сослано в Сибирь; им населили вновь основанный город Пелым. Сложилось в народе предание, что Годунов из Углича сослал в Сибирь даже и тот колокол, в который били в набат в час смерти царевича. В Тобольске до сих пор показывают этот колокол.
   Нагие пострадали, но всенародная молва произнесла свой приговор над Годуновым. Убеждение, что он сгубил царевича, окрепло в народе -- и тот самый народ, который не озлобился на Грозного за его лютые бесчисленные казни, никогда уже не мог, несмотря на все благодеяния и милости, простить честолюбцу гибели последней отрасли царского дома, мученической смерти невинного ребенка.
   Виновен ли Годунов в убийстве Димитрия, как гласила народная молва, или нет -- это дело темное. Ходили слухи, будто убийцы, терзаемые народом, перед смертью повинились, что они подосланы Годуновым; но едва ли он, при его уме и осторожности, мог решиться на такое грубое и опасное преступление. Вернее предположить, что доброхоты Годунова, понимая, какая беда грозит и ему, и им при воцарении Димитрия, сами додумались до преступления.
   Смертию царевича положение Годунова упрочивалось. Едва ли уже тогда он мечтал о царском троне: для него важно было уж и то, что он избавился от страшных для него Нагих. Теперь, со смертью бездетного царя, он мог надеяться, что власть перейдет к царице, а он при ней останется по-прежнему всемогущим правителем.
   Вскоре после смерти царевича в Москве вспыхнул сильный пожар, испепеливший значительную часть города. Годунов стал немедля раздавать пособия погорельцам, целые улицы отстраивал на свой счет. Небывалая щедрость, однако, не привлекла к нему народа; ходили даже недобрые слухи, будто Годунов тайно приказал своим людям поджечь Москву, чтобы отвлечь внимание москвичей от убийства царевича и выказать себя народным благодетелем.
   В 1592 году у царя Феодора родилась дочь Феодосия. Велика была радость царя и царицы; радовался или, по крайней мере, показывал вид радости и Годунов. Именем царя он освобождал узников, раздавал щедрую милостыню, но народ не верил искренности его, и когда, несколько месяцев спустя, ребенок скончался, в народе пошли ходить нелепые толки, что Годунов извел маленькую царевну.
   Он очевидно становился жертвой беспощадной людской молвы.
  

ПРИКРЕПЛЕНИЕ КРЕСТЬЯН К ЗЕМЛЕ

  
   Самым важным делом Годунова в царствование Феодора было прикрепление крестьян к земле. Оно привело к очень печальным последствиям.
   Огромная Русская земля с ее полями, лугами, лесами, реками и озерами была открыта в древности, при начале государства, для всех: селись, где любо, и промышляй, чем хочешь. Селились особняком, одним двором, селились и обществом, селом или городом. Сельчане и горожане в старину не различались меж собой,-- одинаково занимались земледелием и другими промыслами. Земли было вдоволь. Если она оскудевала где-либо, то поселенцы приглядывали себе другое удобное место и выселялись туда. При огромных пространствах гулящей, свободной земли прочной оседлости не было. Каждый по мере сил и способностей мог занять себе участок, возделать его и обратить в свою собственность; владение землею долго называлось п_о_с_и_л_ь_е_м. По старинному выражению, все то пространство земли становилось собственностью человека, "куда его топор, коса и соха ходили".
   Кто мог, сам очищал землю для себя, обращал ее в пашню, обзаводился хозяйством и становился полным владельцем своего участка, имел право передать его по наследству, как вотчину, продать, подарить. Те, кому не под силу было самим справиться, обзавестись своим отдельным хозяйством, сообща с другими, т. е. общиной, приспособлялись к земле. Каждый член общины пользовался отдельным участком земли, но настоящим владельцем ее считалась только вся община.
   Таким образом, издавна явились на Руси земли владельческие -- в_о_т_ч_и_н_н_ы_е и о_б_щ_и_н_н_ы_е, кроме д_и_к_и_х, гулящих, т. е. никем не занятых земель.
   Для того, чтобы обработать дикую, непочатую почву и обратить ее в собственность, нужно много и силы, и охоты, да и средства необходимы, земледельческие орудия, лошадь... Понятно, что многим не под силу было это, и они приставали или к общинам, или шли к богатым владельцам, получали от них участки земли и средства для обработки их и возделывали землю на известных условиях, напр., за половину сбора с полей (исполовники), а не то шли в закупы: в наймиты, в батраки, т. е. становились вольнонаемными рабочими. Иные по несчастию, за неоплатные долги, попадали в кабалу, становились холопами, предпочитали спокойное и сытое житье подневольного слуги, раба, тревожной жизни свободного бедняка. Таким образом, само собою население стало распадаться на I) зажиточных людей, лучших мужей (вотчинников, домовладельцев), 2) меньших, или черных, людей, крестьян, мужиков (живших на вотчинной или на общинной земле) и 3) холопов, кабальных людей.
   Князья, бояре, духовенство, монастыри, купцы, крестьяне могли делаться поземельными владельцами. Крестьяне хотя и назывались черными людьми, но были вполне свободны, могли жить, где хотели; могли обращаться в купцов, в духовных лиц и пр.
   Все должны были так или иначе служить государству: дружинники и бояре служили лично, составляли дружину или двор князя, ходили на войну, управляли волостями и пр.; купцы платили большие пошлины; с крестьян собиралась дань, сначала небольшая, на содержание княжей дружины. Иногда князья давали своим дружинникам вместо жалованья свои заселенные земли в п_о_м_е_с_т_и_е, т. е. не в полное владение, а в пользование: помещики-дружинники собирали дань с поместья своего в свою пользу.
   В удельное время, при постоянных переходах князей с их дружинами из удела в удел, раздача поместий производилась, вероятно, не в больших размерах; да и земля мало цены имела в глазах бродячей дружины; но с того времени, как северные князья прочнее водворяются в своих уделах, населенная земля и поместья получают больше цены. Князья хлопочут о том, чтобы населить свои земли, усилить крестьянство. Увеличивается население на севере, усиливаются и разные промыслы, и владеть землею близ городов, на реках, на торговых путях становится делом выгодным. Но собравшееся и окрепшее Московское государство вступает в постоянную и упорную борьбу с западными и восточными соседями. Для войны нужны деньги, нужны люди. Крестьянские подати и разные повинности, и без того тяжелые с татарских времен, становятся еще тяжелее. Мелких поместий раздается служилым людям все больше и больше. Число служилых людей быстро растет. Завоевание обширных новгородских и псковских земель дало возможность Ивану III и Василию III целыми тысячами и_с_п_о_м_е_щ_а_т_ь, т. е. наделять поместьями служилых людей (боярских детей), причем они обязывались по первому же призыву являться в назначенное место "конны, людны и оружны". Но исправно нести свои обязанности служилые люди могут только в том случае, если их поместья дают им средства, если доходы с поместий достаточны; а это зависело от того, довольно ли было крестьян на их земле.
   Трудно было крестьянину XVI века "тянуть тягло", т. е. платить разные подати и отбывать повинности. Он не только уплачивал дань, но должен был еще со всякого промысла уплачивать известную долю, давать кормы наместникам и волостелям и другим начальным людям. Сверх того, крестьяне должны были поставлять лошадей государевым гонцам (ям), поставлять подводы и выполнять много других мелких повинностей.
   Раскладка податей и повинностей производилась следующим образом. Земля делилась на участки, или сохи. Сохи заключали в себе от 1200 четвертей до 400 (по теперешнему счету от 1800 до 600 десятин); следовательно, сохи были неодинаковы по величине: сохи дворцовые, вотчинные и монастырские были больше, чем поместные и общинные. С малых сох взималось столько же податей, сколько с больших, а на большом пространстве было обыкновенно больше и крестьян; стало быть, "тянуть тягло" крестьянину на большой сохе было легче, чем на малой. (Напр., в корм наместнику полагалось с каждой сохи полоть мяса, десять хлебов, бочка овса и воз сена. С большой сохи это все должны были доставить, положим, 300 крестьян, а с малой 150; очевидно, последним эта повинность была вдвое тяжелее; то же должно сказать и относительно прочих платежей и повинностей.)
   Время от времени составлялись писцовые книги, в которые заносилось, сколько за вотчинником, помещиком или за общиной числится доходной земли, и сообразно этому определялось, сколько сборов с нее должно идти в казну и сколько вооруженных людей в случае войны должен выставить владелец.
   Но черные люди, или крестьяне, свободно могли переходить с одних мест на другие. Понятно, что выгоднее всего было им селиться на больших сохах вотчинных земель или монастырских, а рабочие руки всюду были нужны, и потому крестьян везде охотно принимали. Бывали случаи, что землевладельцы у своих соседей даже силою захватывали крестьян и сажали их на своих землях. Чем тяжелее становились повинности, тем более усиливалось движение крестьян с общинных земель и с мелкопоместных. Сильные пожары, истреблявшие крестьянские хозяйства, набеги татар, моровые поветрия, убавлявшие число рабочих, тоже заставляли крестьян разбегаться. Целые области иногда пустели: нередко встречались покинутые деревни... Убыль людей в каком-либо участке при сборе податей не бралась в расчет до составления новых писцовых книг, а все подати и повинности, лежавшие на участке, невмоготу было поднять на себя крестьянам, оставшимся в нем в небольшом числе, -- они тоже разбегались. Многие переходили в холопы, другие шли в батраки, третьи уходили в степи и становились казаками.
   Всю силу свою государство брало из земли: она давала главные денежные средства правительству, она кормила и сотни тысяч служилых людей, составлявших главную его силу; а нет крестьян на земле -- она теряет всякую цену: убавляются доходы государства, служилые люди -- помещики -- не могут править службу, как следует, при сборе войска являются с плохим оружием, не приводят с собою должного числа воинов, даже и вовсе не являются, приходится отмечать их в "нетях".
   Правительству приходилось ради своей же пользы позаботиться о том, чтобы облегчить и улучшить участь черных людей. Царь Иван и его советники старались видимо поддержать общинное устройство крестьян; в общине, где друг друга поддерживают, один другого выручает, всем легче живется. Заботился царь и о том, чтобы приказные люди не обижали крестьян, позволял им самим управляться, выбирать себе общиной старост, целовальников и других излюбленных людей, которые вершили бы дела "беспосульно и безволокитно" (т. е. без взяток и без замедления).
   Но подати и повинности не сбавлялись; войны тяжелые и обременительные продолжались, и крестьянам становилось все труднее тянуть тягло.
   Переходы крестьян из мелкопоместных и общинных земель в земли более льготные, боярские и монастырские, продолжались. К концу XVI века крестьян, поземельных собственников, уже не было. Не под силу было им тянуть тягло на своей земле, да и обид от приказных людей и от сборщиков податей приходилось терпеть немало, а на боярской земле жилось крестьянину за боярином как за каменной стеной. Вот почему вольные крестьяне шли в закупы к богатым владельцам, а не то просто в батраки и холопы, а те, которым воля была дорога, уходили в степные украины в казаки. С присоединением к московским владениям Поволжья и Сибири открылись новые обширные страны для выселения. Правительству пришлось позаботиться о том, чтобы не уходила рабочая сила из-под тягла; уменьшалась эта сила в государстве, падали и доходы его, слабело и войско. Служилые люди, мелкие помещики, беспрестанно бьют челом, что богатые землевладельцы переманивают крестьян у них и этим разоряют их вконец; что службу государеву править им невмочь; жалуются и на то, что им "тоще-та" и оттого, что крестьяне уходят от них на монастырские льготные земли.
   Правительство, испомещая служилых людей, давая им вместо жалованья земли, должно было озаботиться, чтобы дать им и постоянного работника: иначе им невмочь было править свою службу. Вот главная причина прикрепления крестьян к земле.
   В Литовской Руси гораздо раньше старались уничтожить переманку крестьян большими льготами от одного землевладельца к другому. Здесь запрещено было под страхом наказания сманивать крестьян новыми льготами. Московское правительство думало тоже сделать нечто подобное. Еще при Грозном было поставлено, чтобы монастыри не приобретали без особого разрешения земли; отменены так называемые "тарханные грамоты", которыми давались монастырским землям очень важные льготы, сильно привлекавшие крестьян. Но скоро тарханы были возобновлены. Годунов искал опоры духовенства, и потому ему не было расчета обижать монастыри; а между тем необходимо было подумать о выгодах служилых людей.
   Уже раньше постепенно ограничивалась свобода крестьянских выходов. Определено было, что крестьяне могут переходить от одного помещика к другому около осеннего Юрьева дня, когда уже были все сельские работы покончены и счеты между помещиком и крестьянином сведены. Наконец, около 1592 года, был издан от имени царя указ, по которому от крестьян отнималось право выхода; они обязывались оставаться на той земле, где застал их указ. И раньше тяжело жилось крестьянину, но все же он знал, что наступит желанный Юрьев день и можно будет поискать нового места, уйти от господина, с которым тяжело живется. Теперь же этот желанный день от крестьянина отнимался и уход его с места становился уже преступлением. Крестьяне не делались холопами или рабами помещика; они прикреплялись только к земле, но волю все же теряли и попадали более, чем прежде, под власть помещиков.
   Кроме тяглых крестьян, были в каждом селе нетяглые люди, т. е. не приписанные к тяглу по писцовым книгам. Это были взрослые сыновья при отцах, братья при братьях, племянники при дядьях и проч., называли их обыкновенно захребетниками и подсуседниками. Они были людьми вполне свободными, вольными работниками. Чрез пять лет, в 1598 г., вышел указ, по которому вольные слуги, прослужившие у господина полгода, становились его холопами. Таким путем хотело правительство и этих вольных людей прикрепить, но уже не к земле, а к господину, которому и отдавались они в полную власть.

[]

   Этими мерами Годунов рассчитывал упрочить доходы государства и военные силы его. Прикрепление крестьян к земле и закабаление вольных людей были очень выгодны для служилых мелкопоместных людей, так как от них обыкновенно и уходили рабочие силы к богатым владельцам, которые теперь лишались возможности сманивать людей. Но главная военная сила государства составлялась из сотен тысяч служилых боярских детей, а не из сотен богатых и знатных бояр, и Годунов выгоды последних смело приносил в жертву первым. Он не предвидел, конечно, к каким ужасным последствиям приведут эти меры. Ему лично они были выгодны, так как он приобретал теперь новую опору в служилых людях, составлявших главную военную силу в государстве.
   Но уже самому Годунову пришлось увидеть и вредные следствия прикрепления крестьян. Законное право уходить с места у них было отнято, они стали делать это незаконно. Побеги крестьян и розыски беглых страшно тяготили и помещиков, и правительство. Судам, тяжбам, сыскам и насилиям не было счету... Число нищих и бродяг из беглых крестьян все росло и росло. Разбои и воровство усилились. Чем больше крестьян было в бегах, тем труднее было тянуть тягло оставшимся.
   Тяжело жилось русскому простолюдину и раньше, а после закрепощения стало еще тяжелее. "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!" -- до сих пор еще говорит наш теперь уже свободный простолюдин, когда над ним стрясется какая-либо нежданная беда: сильно, видно, врезалась в народную память отмена Юрьева дня.
   Неприглядна была и с внешней стороны жизнь крестьянина: по большей части тесная курная избенка служила ему жилищем. Одевался простой народ в ту пору почти так же, как и теперь: те же были тулуп, зипун (сермяга) и меховая шапка в холодную пору, а летом одна рубаха. Кожаная обувь была у более зажиточных; бедняки носили лапти. Простолюдины, жившие при городах (посадские), обыкновенно бывали зажиточнее; они и жили попросторнее, и одежду шили понаряднее, не из таких грубых тканей, как бедняки.

[]

  

-----

  

ИЗБРАНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА НА ПРЕСТОЛ

  
   Великая печаль, по словам летописи, была в Москве 6 января 1598 года: "Последний цвет Русской земли отходил от очей всех",-- умирал царь Фео-дор.
   Патриарх и бояре были при нем.
   -- Кому сие царство и нас сирых приказываешь и свою царицу?-- спросил у царя патриарх.
   -- В сем моем царстве и в вас волен Бог, наш Создатель, как Ему угодно, так и будет, а с царицею моею Бог волен, как ей жить, и о том у нас уложено,-- отвечал умирающий.
   В час утра 7 января его не стало.
   Одно лицо теперь оставалось на престоле -- вдова покойного государя, Ирина. Ей спешили присягнуть думные бояре, чтобы избежать междуцарствия.
   Утром, когда разнесся по городу слух о кончине царя, москвичи сильно горевали, горько оплакивали его. Добродушного и набожного царя, по словам летописи, народ высоко чтил и любил.
   В 9-й день по кончине Феодора Ирина изъявила желание постричься. Напрасно челом били ей и умоляли ее святители, бояре и народ не оставлять царства: она была непреклонна, не вняла народным мольбам и постриглась под именем Александры. За сестрой удалился в Новодевичий монастырь и Борис. Теперь во главе государства остался патриарх. Ему принадлежал и первый голос при избрании государя на осиротелый престол.
   Когда узнали об отречении Ирины, духовенство и бояре не знали, что делать. Государственный дьяк Василий Щелкалов вышел к народу, наполнявшему Кремль, и требовал присяги на имя боярской думы.
   -- Не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу!-- кричал народ в ответ.
   Когда же дьяк сказал народу, что уже нет царицы Ирины, а есть инокиня Александра, то в народе раздались крики:
   -- Да здравствует Борис Феодорович!
   Среди московской черни было немало доброхотов щедрого Годунова.
   Всем собором пошли в Новодевичий монастырь. Патриарх от имени народа молил инокиню Александру благословить брата на царство, а Бориса -- принять скипетр.
   -- Мне и на ум никогда не приходило,-- отвечал Годунов,-- о царстве, как мне и помыслить о такой высоте?!
   По-видимому, самая мысль о престоле пугала Годунова, и он, казалось, решительно отказывается от него, но при этом все-таки прибавлял: "А если работа моя где пригодится, то с боярами радеть и промышлять я рад не только по-прежнему, но и свыше".
   Эти слова показывали, что он не боится власти и царских трудов, к которым привык, а страшит его лишь высота царского сана...
   Между тем государством управлял патриарх с боярской думой; указы писались от имени "царицы Александры". Патриарх неоднократно упрашивал Годунова и наедине вступить на престол. Уже начинались от безначалия неурядицы. В народе разносилась страшная весть о том, будто крымский хан собирается нагрянуть на Москву.
   Патриарх созвал в столицу собор из выборных людей; всего собралось 474 человека: тут были духовные лица, бояре, служилые люди, купцы и горожане. Большею частию выбраны были, по старанию друзей Годунова, его доброхоты. 17 февраля открылся собор. Патриарх, рассказав о пострижении царицы и об отказе Бориса, предложил собору решить вопрос: "Кому на великом преславном государстве государем быть?" Но, не дожидаясь ответа, продолжал:
   -- А у меня, Иова-патриарха, и у митрополитов, и архиепископов, и епископов, и у архимандритов, и у игуменов, и у всего священного вселенского собора, и у бояр, и у дворян, и у приказных, и у служилых всяких людей, и у гостей (купцов), и у всех православных крестьян, которые были на Москве,-- мысль и совет единодушный, что нам мимо Бориса Феодоровича иного государя никого не искати и не хотети.
   После этих слов собору оставалось только беспрекословно согласиться с патриархом.
   20 февраля, после молебствия о том, чтобы Господь даровал православному христианству царя Бориса Феодоровича, патриарх снова с духовенством, боярами и народом отправился в монастырь, и опять слезно просили Годунова принять царскую власть.
   От Годунова последовал снова решительный отказ. Все были в недоумении и скорби великой.
   По совету патриарха, решено было, совершив торжественные молебствия Пречистой Богородице в Успенском соборе, а также по всем церквам и монастырям, идти в Новодевичий монастырь всенародно с иконами и крестами. А с духовенством патриарх тайно приговорил, в случае нового отказа со стороны Годунова, отлучить его от церкви, а самим снять с себя святительские саны, одеться в простые монашеские рясы и запретить по всем церквам службы.
   21 февраля крестный ход с чудотворными образами Пречистой Богородицы Владимирской, Богородицы Донской и другими святыми иконами двинулся к Новодевичьей обители. Когда процессия подходила к монастырю, навстречу ей была вынесена чудотворная икона Смоленской Богоматери. Следом вышел и Борис Феодорович. Дошедши до образа Владимирской Богородицы, он воскликнул;
   -- О милосердная царице, мати Христа Бога нашего! Почто толикий подвиг сотворила еси?.. Пречистая Богородица, помолися обо мне и помилуй мя!
   При этом он пал на землю и долго орошал ее слезами. Затем, проливая слезы, обратился к патриарху и спросил, зачем он воздвиг святые иконы. Святитель благословил Бориса Феодоровича крестом и сквозь слезы сказал ему:
   -- Богородица с Предвечным младенцем возлюбила тебя... Устыдись пришествия Ея, покорись воле Божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!..
   Годунов молчал и плакал.
   Отслужена была обедня. Прямо из церкви в полном облачении патриарх и все духовенство с крестами и образами пошли в келью к царице, били ей челом, долго молили ее со слезами. Народ толпился на дворе. Некоторые из доброхотов Годунова стояли у окон кельи и подавали народу знаки руками, когда кричать, а иные пристава слишком уже усердствовали в пользу Годунова и "пхали людей в шею", заставляя их плакать и вопить.
   Царица долго была в недоумении, как поступить. Наконец, обратилась к Борису и сама стала увещевать его.
   -- Это Божие дело,-- говорила она, а не человеческое: как будет воля Божия, так и сотвори!
   Тогда Борис с видом глубокой скорби и со слезами воскликнул:
   -- Господи Боже, Царь царствующих и Господь господствующих! Если Тебе то угодно, да будет святая воля Твоя!
   Иов, святители и бояре пали на землю и со слезами радости благодарили Бога, а когда было объявлено народу о согласии Бориса Феодоровича, то долго не умолкали радостные крики...
   "Богоизбранный царь", как величал Бориса патриарх, побывал во всех кремлевских соборах, кланялся святыне, затем провел весь пост и всю Пасху в монастыре с сестрою.
   Первым делом царя было дать приказ собираться ратным силам в Серпухов для отпора крымскому хану (слухи о его намерении вторгнуться в русские владения росли и волновали народ). Сам Борис уехал к войску. Большая рать была собрана под Серпуховом. Щедрость нового царя была безгранична: воевод и знатных людей дарили дорогими парчами, бархатами и шелковыми тканями, воинов -- деньгами. В течение шести недель войску давались великолепные пиры под шатрами на серебряной посуде; никогда еще такой благодати воинам не приходилось видать. Убедились они тут воочию, что служить Борису выгодно. Вскоре явились от хана послы с дарами царю: хан желал быть с ним в мире и дружбе.
   Так Борису Феодоровичу и не довелось показать свою военную доблесть, но богатство и щедрость свою он показал и сердца служилых людей себе покорил. Радовались они, "чаяли и впредь себе от царя такого жалованья".
   Когда Борис Феодорович возвращался в Москву, его торжественно встречал патриарх с духовенством и народом. В своей приветственной речи Иов сказал Борису:
   -- Подвиг великий сотворил ты: освободил христианский род от пленения... Услышав о скором твоем ополчении, недруг крымский устрашился и прислал к тебе челом бить...
   Таким образом, Борис являлся в глазах народа избавителем русской земли от татарского погрома. Торжественное венчание на царство Борис отложил до 1 сентября -- дня сладких надежд и добрых желаний (в те времена новый год начинался с 1 сентября).
   Венчание на царство было совершено патриархом в Успенском соборе очень пышно. По окончании обряда царь громогласно при всем народе, наполнявшем собор, воскликнул, обратившись к патриарху:
   -- Отче, великий патриарх, Бог свидетель тому, что никто в моем царстве не будет нищ и беден.
   Затем, взявшись за ворот своей рубахи, прибавил:
   -- И сию последнюю разделю со всеми!
   Велика, видно, была радость царя Бориса, если давал он такие обещания!.. Три дня продолжались народные празднества и придворные пиры. Награды без конца сыпались на царских приближенных. Щедротам царя, казалось, не было ни меры, ни конца...
   Твердо, крепко сел на престол этот "богоизбранный" царь. Сослужили ему свою службу и патриарх, и духовенство, и служилые люди, облагодетельствованные им. Все дело было обделано очень ловко. Не принял Борис царского венца от патриарха и бояр, а выждал решения земского собора, на котором устами своих излюбленных людей весь русский народ избрал его, своего правителя, на царство. Но и тут он не хотел брать царского венца, долго и упорно отказывался, и если взял наконец, то лишь по Божьему изволению, по настоянию патриарха, по мольбам духовенства, выборных людей и московского народа. Словно против воли принимал на себя Борис бремя царской власти, но еще до венчания на царство сослужил великую царскую службу своему отечеству -- спас его от вражьей силы; еще до венчания показал он служилым людям, что и службы от них требовать и жаловать по-царски за эту службу сумеет, что если не по крови, то по нраву, по широкой размашистой щедрости ему место на русском царском престоле. Борису в эту пору было сорок семь лет, но он еще был полон жизни и сил. Высокий ростом, плотный, плечистый, круглолицый, с черными волосами и бородой -- он имел внушительный вид и царскую осанку; речь его была очень мягка, порою даже льстива, но глаза внушали страх и повиновение.
   И умом, и наружным видом, и тороватостью -- всем взял Борис, и, казалось бы, лучшего царя и не надо было; но в народе упорно держалась молва, что он сгубил последнюю отрасль царского дома, добиваясь престола. Крепко сел он теперь на этот престол -- окрепла и злая молва... Цареубийцу видел народ в Борисе, и никакими щедротами не мог он купить народной любви. Невыносима была и многим знатным боярам мысль, что Годунов, человек незнатный родом, да вдобавок потомок мурзы Чета, природного татарина,-- царь, а им, потомкам Рюрика и Гедимина, приходится преклоняться пред ним. Князья Шуйские, Вельские, Голицыны могли считать себя по своей родовитости более достойными, чем Годунов, занять престол, но более всего на него имел прав в глазах народа Федор Никитич Романов. Народ особенно любил Романовых: они не запятнали себя никаким дурным делом, в опричине никакого участия не принимали, а добродетельная Анастасия, которую считали ангелом-хранителем царя, направлявшим его на все доброе, была памятна народу. При вступлении Бориса на престол во главе рода Романовых стоял Федор Никитич, племянник царицы Анастасии и двоюродный брат царя Феодора. Не было в Москве в то время другого такого красавца и щеголя, как Федор Никитич! Им любовались все, когда он ехал на коне... Красота его и щеголеватость вошли даже в поговорку. Когда хотели похвалить молодцеватую наружность или изящество одежды какого-нибудь щеголя, то говорили ему: "Ты совершенно Федор Никитич!"
   Но не одной красотой привлекал к себе Федор Никитич: он был очень умен от природы, со всеми приветлив и любезен, любознателен и, что представляло, тогда большую редкость, был начитан и знал даже немного по-латыни. Народная любовь к Романову была, конечно, известна Борису, а также и неприязнь многих к себе, и ему, достигшему желанной царской высоты, все-таки было кого бояться, было кому завидовать...
  

Царствование царя Бориса (1598--1604)

  
   Сильно хлопотал Борис в первые два года своего царствования о том, чтобы привязать к себе народ, закрепить его любовь за собой и родом своим. При вступлении своем на престол он освободил сельский люд на один год от всяких податей; торговым людям дал право два года торговать безданно-беспошлинно; служилым людям было выдано сразу двойное жалованье за год. Разным краям даны были льготы. Громадное состояние Бориса давало ему возможность изумлять всех своею тороватостью. Знал он, как русский народ чтит нищелюбие, и щедро помогал нищим и калекам; ни один бедняк, подавший ему челобитную, не уходил от него с пустыми руками. Вдов, сирот и нищих он кормил, одевал, оделял деньгами. Крестьяне были несколько облегчены: определено, сколько они должны платить землевладельцу и сколько работать на него. Борис даже позволил крестьянам временно переходить, но только от мелких помещиков к мелким же, а не к богатым. Старался он противодействовать пьянству, которое было сильно распространено в народе, приказывал закрывать кабаки. Ни один царь еще, казалось, не заботился так о благоденствии народа, как Борис.
   В первый год своего царствования он был обрадован известием из Сибири. Воевода Воейков на реке Оби разбил окончательно Кучума, который после поражения бежал и скоро погиб. Сибирский край был окончательно закреплен за Россией постройкой новых городов и открыт для мирной промышленности.
   Много заботился Борис о том, чтобы охранить южные окраины государства от набегов крымцев. По приказу царя здесь построен был целый ряд новых крепостей, засек. Сами татары догадывались, что Борис хочет как бы задушить их, выдвигая свои укрепления все дальше и дальше на юг и восток. Зорко сторожили русские по границам своих степных недругов, чтобы вовремя дать весть о движении их. Об этих сторожах находим любопытные известия у одного иностранца, бывшего в русской службе (Маржерета). Стража была расставлена повсюду, где могли бы пройти орды татар. По степи росли одинокие дубы. При таких дубах на расстоянии 8, 10 и более верст становились сторожа -- по два ратника у каждого дерева: один сторожил, сидя на верхушке дуба, другой подле дерева кормил оседланных коней. Лишь только сидевший на дереве замечал в степной дали облака пыли, поднимаемые обыкновенно татарской конницей, немедленно один из двух стражей скакал во весь опор на быстром коне к другому дереву, еще издали знаками и криками указывал сторожу, с какой стороны грозит опасность; тогда от этого дерева таким же способом давалась весть к следующему доходила до ближайших крепостей и, наконец, до Москвы. Вторые сторожа, оставшиеся при деревьях, выждав несколько времени и приглядевшись внимательнее к тому, что творилось в степи, садились на коней и передавали уже более определенные вести тем же способом, как их товарищи. Таким образом, при помощи этого живого телеграфа старались предупредить опасность, принять военные меры, собрать ратную силу, чтобы вовремя встретить врага. Каждую весну русские выжигали в степи траву, чтобы татары не могли найти корма для своих лошадей.
   Благодаря всем этим мерам, все Труднее и труднее становилось крымцам делать внезапные разбойничьи набеги, и хан, бывший в то время не в ладах с турецким султаном, присмирел, даже заискивал у Бориса. Ханские послы, ездившие к нему в Серпухов и видевшие огромные ратные силы царя во всем их блеске, своими рассказами, конечно, тоже содействовали миролюбию хана.
   Но за Кавказом наши дела были плохи. Кахетинский князь Александр хотя и признавал себя слугою Бориса, но в то же время заискивал милости у персидского шаха, а сын Александра принял магометанство, перешел на сторону Персии и даже убил своего отца. Рано еще было русским думать о Закавказье, с которым и сношения поддерживать было тогда еще трудно, и русский отряд (около 7000 человек) погиб без пользы для дела в борьбе с турками и туземными горными племенами.
   На западе Борис хотел добиться того же, о чем мечтал Грозный,-- стать твердой ногой на Балтийском побережье. Русская вывозная торговля сильно упала с потерей Нарвы. Балтийские берега были необходимы для России, и царь это вполне сознавал и не спускал глаз с Ливонии. В это время шли раздоры между польским королем Сигизмундом и его дядей Карлом, отнявшим у него Швецию. Будь на месте Бориса государь смелый, решительный, Ливония не миновала бы его рук, стоило лишь вступить в тесный союз с Карлом, искавшим русской помощи, и общими силами ударить на Польшу. Но Борис не любил решительных действий, не охотник был до войны, рассчитывал больше выгадать хитростью да изворотливостью -- думал от Швеции добыть Нарву, а от Польши Ливонию или часть ее, угрожая шведскому королю союзом с Польшей, а польскому -- союзом со Швецией. Не надеясь завладеть сам желанным краем, он думал по примеру Ивана Грозного посадить там своего подручника. С этой целью Борис вызвал в Москву племянника шведского короля, принца Густава, думая сделать его королем Ливонии и выдать за него свою дочь Ксению, но все эти замыслы кончились ничем; удалось только с Польшей заключить перемирие на 20 лет. Ливонии Борис не добыл и с Густавом, который не захотел принять православия, разошелся, дав ему в удел разоренный Углич.
   Сильно хотелось Борису породниться с каким-нибудь королевским домом. Когда не уладилось дело с Густавом, царь стал приискивать другого жениха своей дочери между иностранными принцами. Жениха нашли в Дании: брат короля, принц Иоанн, согласился ехать в Москву, породниться с царем и сделаться удельным князем.
   С великим торжеством приняли юного принца в Москве.
   На торжественном обеде в Грановитой палате царь сидел на раззолоченном троне, за серебряным столом, под висящею над ним короною. С одной стороны его сидел царевич Феодор, с другой -- принц Иоанн как член царской семьи. За богатым угощением последовали дорогие подарки: Борис и Феодор сняли с себя алмазные цепи и возложили на шею принца, царедворцы поднесли ему два золотых ковша, украшенных яхонтами, несколько серебряных сосудов и драгоценных тканей и мехов. Красивый и приветливый принц скоро стал общим любимцем. Он, несмотря на свою юность, вел себя очень благоразумно, выказывал желание учиться русскому языку и принять православие. Лучшего жениха трудно было бы и желать для Ксении, которая слыла тоже и красавицей, и разумницей.
   Любопытно современное описание ее красоты: "Царевна Ксения,-- говорит современник,-- "зельною красотой лепа", бела, "млечною белостию об-лияна" и лицом румяна; очи у нее большие, блестящие, особенно красивые, когда сверкают в них слезы жалости; брови союзные (сросшиеся); телом она изобильна (полна), ростом не высока и не низка; черные волосы ее "аки трубы" лежат по плечам". Но не красотой только привлекала к себе Ксения; по свидетельству того же современника, она была чудного разума, в книжном деле искусна и любила пение, особенно духовное.
   Но браку Ксении с Иоанном не суждено было состояться. Принц внезапно заболел жестокой горячкой. Царские врачи употребляли все усилия спасти его. Государь обещал им не слыханные еще награды и милости... Но чрез несколько дней, к ужасному горю его, датский принц скончался.
   Несмотря на семейные неудачи и горести, Борис деятельно занимался правительственными делами, сносился с Западом: с Англией, Германией, Италией, сильно хлопотал о том, чтобы добыть в русскую службу разных опытных мастеров. Никогда прежде не было столько иностранцев на службе московской, как при Борисе. Никогда они и не были в такой чести и милости, как при нем. Он понимал цену знания и просвещения, задумал было даже вызвать из-за границы ученых людей, основать школы, где бы иностранцы учили русских не только разным наукам, а также и языкам иностранным; но духовные лица восстали против этого. Они говорили, что Русская земля, несмотря на свою обширность, едина по вере, нравам и языку; если же настанет разноязычие, то поселится раздор и прежнее согласие исчезнет. Как ни странно было это мнение, осторожный царь, не желая идти прямо наперекор духовенству, отказался от своего намерения, но задумал другим путем понемногу освоить русских с западным просвещением. Раньше был обычай посылать русских молодых людей в Константинополь учиться греческому языку; теперь же Борис послал по нескольку человек в Англию, Францию и Германию. Но как будто в оправдание слов духовенства, предостерегавшего русских людей от западного соблазна, посланные за границу молодые люди так обжились там, так им полюбились тамошние порядки, что только один вернулся в отечество, остальные же променяли родину на чужбину.
   "Как царь Борис любил и жаловал иноземцев", видно, например, из рассказа о приеме ливонцев, искавших спасения в России от преследований поляков, занявших Ливонию.
   Когда ливонцы, по приказу царя, прибыли в Москву, им отвели отличное помещение в боярских домах, неподалеку от дворца, в изобилии снабдили всем нужным для хозяйства: дровами, рыбою, мясом, маслом, вином, пивом, медом, хлебом и пр. Сверх того, при каждом доме был пристав для разных покупок.
   Назначен был день представления ливонцев царю. Многие из них стали) было отказываться от этой чести, извиняясь тем, что не смеют предстать | пред его величеством в бедной своей одежде; но царь велел им сказать, что] он их хочет видеть, а не платье, и что их наделят всем нужным. Они явились во дворец. Царь сидел с сыном в приемной палате. Его окружали; князья и бояре в роскошных парчовых одеждах, украшенные золотыми цепями и дорогими каменьями. Потолок, стены и пол были обиты дорогим": турецкими коврами. Немцев подводили к государю по старшинству лет, сначала старых, а под конец молодых. Царь сказал им чрез переводчика:
   -- Поздравляю вас, чужеземцы, с прибытием в мое государство; радуюсь благополучию вашего путешествия. Меня трогает несчастие, которое принудило вас покинуть родину и имущество. Вы получите втрое больше того, что потеряли в своем отечестве. Вас, дворяне, делаю князьями; вас, граждане,-- боярами. Одарю вас землею, слугами, работниками; одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами; буду для вас не царем и господином, а истинным отцом; вы будете не подданные, а дети мои; никто, кроме меня, не станет судить и рядить ваших споров; дарую вам свободу в обрядах богослужения; присягните только пред Богом по вере вашей не изменять ни мне, ни сыну моему, не уходить тайно к туркам, татарам, персам, шведам, полякам, не скрывать, если узнаете какой-либо против меня замысел, не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством; тогда получите такую награду, что о ней будет говорить вся Римская империя!
   Один из ливонцев произнес в ответ царю от имени всех немцев краткую речь, в которой благодарил его и клялся, что все они будут до гроба верны отцу своему, государю всероссийскому.
   -- Молите Бога, немцы, о моем здоровье,-- отвечал царь,-- пока я жив, вы не будете ни в чем нуждаться!-- И, указав на жемчужное ожерелье свое, промолвил: -- И этим поделюсь с вами.
   Затем царь допустил их к своей руке; целовали они руку и царевичу. Царь пригласил их к обеду. Пожилые и знатнейшие из немцев заняли места так, что царь их всех мог хорошо видеть. Прислуживали всем бояре. На столе, покрытом скатертью, находился белый вкусный хлеб и соль в серебряных солонках. Пир начался тем, что сразу, в один принос, было подано столько блюд, что весь обширный стол был заставлен; носили кушанья до самого вечера. Много было всякого рода пива, меду и вин заморских. Царь, отведав с поданного ему блюда, сказал:
   -- Приглашаю вас, любезные немцы, на мою царскую хлеб-соль.
   Также приветствовал царь немцев, выпивая вино. Бояре старались напоить гостей допьяна, но те, видимо, воздержались, зная от приставов, что царь любит трезвость.
   Заметив, что гости стесняются, царь засмеялся и спросил, почему они не веселятся и не пьют за здоровье друг друга, как это у них водится. Те ответили, что не смеют предаваться шумному веселью пред лицом царя.
   -- Я вас потчую как хозяин,-- сказал царь.-- Веселитесь, как хотите, не опасайтесь нарекания, пейте за мое здоровье! Лошади готовы; когда настанет время, вас отвезут невредимо.
   Сказав это, государь встал и пошел к царице, а боярам поручил так употчевать гостей, чтобы они забыли все житейские горести и печали. Царская воля была исполнена, и немцы не помнили даже, как и домой добрались. Так принимал и честил иноземцев Борис, по достоверному рассказу одного иностранца (Буссау), который мог все это слышать от очевидцев. Осыпанные царскими милостями, щедро наделенные деньгами, землей и крестьянами, немцы становились самыми преданными слугами царя. Из них он составил довольно сильный отряд телохранителей.
   Осторожный Борис все более и более недоверчиво начинал смотреть на бояр: до ведома его, конечно, стали доходить разные враждебные слухи, и он, несмотря на свой большой ум, не только боялся, чтобы его самого и близких ему лиц не извели отравой, но сильно опасался и волшебства. Сохранилась любопытная запись, по которой присягавший должен был между прочим клясться: "Мне над государем своим, царем, и над царицею и над их детьми в еде, питье и платье и ни в чем другом лиха никакого не учинить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо; также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру лиха не посылать и следу не вынимать".
   Не о себе только заботился Борис -- в сыне своем Феодоре он души не чаял, и самой задушевной мечтой его было закрепить за своим наследником престол; присягали все не только царю, но и царевичу. В грамотах и указах говорилось: "Великий государь царь и сын его, великий государь царевич, пожаловали и пр.". Ни один государь русский раньше не заботился так о воспитании и обучении детей своих, как царь Борис.
  

-----

  

РУССКИЕ НРАВЫ И ОБЫЧАИ ПО РАССКАЗАМ ИНОСТРАНЦЕВ

  
   С конца XVI столетия быстро растет число иностранцев в Москве. Чаще и чаще наезжают западные посольства и купцы, все больше и больше иноземных лекарей, разных мастеров и особенно военных людей поступает на царскую службу. Необыкновенная щедрость Годунова и его любовь к иностранцам, конечно, должны были их особенно сильно привлекать в Москву. По просьбе немцев он позволил им в подмосковной Немецкой слободе выстроить лютеранскую церковь, чего прежде не допускалось.

[]

   С тех пор как русские ближе стали сходиться и знакомиться с иностранцами, прежние нравы и обычаи, по крайней мере при дворе и в боярской среде, стали несколько изменяться; начали некоторые из русских по примеру немцев брить себе бороды; русская женщина, которую держали взаперти, стала со времен Бориса дышать несколько свободнее. Когда царица прогуливалась, то за ее каретою, не боясь нарекания, следовало несколько придворных женщин верхом на конях. Чаще, чем прежде, стали являться хозяйки дома в среде гостей-мужчин. Приветливость и вежливость в обращении стали заметнее. "Русские,-- говорит один иноземный писатель (Маржерет),-- очень просты в обхождении и всякому говорят "ты"; а прежде были еще проще. Если им приходилось слышать что-либо сомнительное или несправедливое, то они говорили, без всяких учтивых обиняков, прямо, наотрез: "Ты лжешь". Так говорил даже слуга своему господину. Сам Иоанн Васильевич, названный мучителем, не гневался за подобные грубости. Но теперь, познакомившись с иноземцами, русские отвыкают от прежней грубости в разговоре". Странным казалось французу Маржерету, воспитанному на рыцарских понятиях, что русские в случае личных оскорблений обходились без дуэлей (поединков). "Русские,-- говорит он,-- вовсе не терпели поединков... Оскорбленный словами или другим образом ведается судом, который и определяет виновному наказание. Оно обыкновенно зависит от воли обиженного: иногда виновного секут батожьем (батоги -- прутья толщиною в палец); иногда с< обидчика берут взыскание в пользу оскорбленного".

[]

   Любопытные сведения о домашней жизни и некоторых обычаях русских находим у другого писателя (англичанина Флетчера). "Русские по большей части,-- пишет он,-- высокого росту, полны; дородство они считают красотою, стараются отпускать окладистые бороды. По большей части они вялы и малодеятельны. Это, надо полагать, зависит частию от сурового климата, зимнего холода, порождающего сонливость, частию же от пищи, которая состоит преимущественно из разных овощей и кореньев: луку, чесноку, капусты. Они едят их и безо всего, и с другими кушаньями.
   Приступая к еде, русские обыкновенно выпивают чарку водки (называемой русским вином), затем до конца обеда ничего не пьют. Если наготовлено много разного кушанья, то подают сперва печенья (жареного употребляют мало), а потом похлебки. После обеда пьют вдоволь; при каждом глотке целуются друг с другом. Затем все отправляются на скамьи спать. Главный напиток русских мед, а люди победнее довольствуются квасом.
   Тяжелая пища могла бы сильно повредить здоровью русских, но они ходят два или три раза в неделю в баню, которая служит им вместо всяких лекарств. Все русские топят печи и так нагревают дома, что непривычному иностранцу это сначала не понравится. Сильный жар внутри домов и стужа на дворе действуют вредно на кожу: она темнеет и сморщивается; особенно это заметно у женщин, которые занимаются топкою бань и печей и часто парятся.

[]

   Русский человек, привыкнув к обеим крайностям, и к жару, и к стуже, может выносить их гораздо легче, чем иностранцы. Нередко можно видеть, как русские зимой выбегают из бань нагие в мыле, с разгоряченным телом, от которого идет пар, и кидаются в реку или окачиваются холодной водою, даже и в сильный мороз. Делают они это для укрепления тела.
   Одеваются русские следующим образом. Бояре на голову надевают тафью, небольшую шапочку, которая закрывает немного поболее маковки и большей частью богато вышита шелком и золотом и украшена жемчугом и драгоценными камнями. Волосы на голове стригут обыкновенно плотно, за исключением тех случаев, когда бывают в опале у царя и выражают печаль: тогда отращивают себе длинные волосы до плеч, закрывая ими лицо как можно уродливее. Сверх тафьи носят большую шапку из меха черно-бурой лисицы, с большой тульей, которая возвышается из меховой опушки.
   На голую шею надевают часто ожерелье из жемчуга и драгоценных камней, шириною в три-четыре пальца.
   Сверх рубахи, изукрашенной шитьем (потому что летом дома поверх нее они обыкновенно ничего не носят), надевается зипун, или легкая шелковая одежда, длиною до колен, которая застегивается спереди, потом -- кафтан или узкое застегнутое платье с кушаком. Кафтаны шьются обыкновенно из золотой парчи и спускаются до колен или до лодыжек. Сверх кафтана надевают распашное платье из дорогой шелковой материи, подбитое мехом и обшитое золотым галуном; оно называется ф_е_р_я_з_ь_ю. Другая верхняя одежда из камлота или подобной материи -- это о_х_а_б_е_н_ь, род плаща, весьма длинный, с длинными рукавами и воротником, украшенный каменьями и жемчугом. (Под рукавами охабней делались прорехи для рук, а рукава откидывались назад.) Особый вид охабней -- о_д_н_о_р_я_д_к_а, отличающаяся от первого тем, что шьется без воротника; она обыкновенно бывает из тонкого сукна или камлота. Сапоги делаются из сафьяна и вышиваются жемчугом. Нижнее платье, вправленное в высокие голенища сапог, шьется часто из парчи. Со двора бояре и боярские дети обыкновенно выезжают верхом.

[]

   Боярские дети или дворяне одеваются точно так же, как бояре, употребляя лишь иные, более дешевые материи на одежду, но кафтан или нижнее платье и у них бывает иногда из золотой парчи, а прочее платье суконное или шелковое.

[]

   Благородные женщины (боярские жены) носят на голове тафтяную повязку (обыкновенно красную), а сверх нее шлык белого цвета. Сверх того надевают шапку (в виде головного убора, из золотой парчи), называемую шапкою земскою, с богатою меховою опушкою, с жемчугом и каменьями, но с недавнего времени перестали унизывать шапки жемчугом, потому что жены дьяков и купцов стали подражать им. В ушах носят большие серьги в два дюйма и более, золотые, с драгоценными камнями. Летом часто надевают покрывало из тонкого белого полотна или батиста, завязываемое у подбородка. Покрывало унизывалось жемчугом. Когда выезжают со двора в дождливую погоду, то надевают белые шляпы с цветными завязками (шляпы земские). На шее носят ожерелье пальца в четыре шириною, украшенное жемчугом и драгоценными камнями. Верхняя одежда широкая, называемая о_п_а_ш_н_е_м, обыкновенно красная, с пышными и полными рукавами, висящими до земли, застегивается спереди большими золотыми пуговицами величиною с грецкий орех. Сверху к ней пришит большой широкий воротник из дорогого меха, висящий почти до половины спины. Под о_п_а_ш_н_е_м носят другую одежду, называемую л_е_т_н_и_к_о_м, шитую спереди без разреза, с большими широкими рукавами, под нею же -- ф_е_р_я_з_ь з_е_м_с_к_у_ю, которая, подобно мужской, свободна и застегивается спереди до самых ног. На руках носят запястья шириною пальца в два из жемчуга и дорогих каменьев. На ноги надевают сапожки из белой, желтой, голубой или другой цветной кожи, вышитые жемчугом. Такова нарядная одежда знатных русских женщин. Платье простых дворянских жен отличается только материей, но покрой один и тот же.
   Женщины, по общепринятому обычаю, белятся и румянятся, притом так много, что каждый может заметить. Этим они вредят своей коже".

[]

   Как ни богаты были наряды бояр и знатных людей на Руси, но царская одежда, конечно, была несравненно богаче и пышнее; на нее шли самые дорогие златотканые материи, привозимые с Востока и из Византии. Кроме того, царские одежды обильно украшались драгоценными камнями и унизывались жемчугом. Особенно при торжественных приемах иноземных послов, когда наши цари являлись во всем своем величии, в золотых, сверкающих драгоценными камнями шапках, в бармах, со скипетром и державою в руках,-- великолепие царской одежды поражало иноземцев.
   Необычайным, чисто восточным великолепием отличалось и убранство царских верховых коней: богато убранное седло, бархатный чепрак, вышитый золотом, сбруя, украшенная серебряными бляхами, серебряные, позолоченные цепи вместо узды, даже на ногах серебряные браслеты,-- все это невольно поражало и тешило глаз.
   "Что касается простолюдинов, то они одеваются очень просто и бедно. Мужчины ходят в о_д_н_о_р_я_д_к_е, широком и длинном платье из грубого белого или серого сукна; опоясываются кушаком. Под этой одеждой носят шубы (овчинные тулупы), шапки меховые, на ногах высокие сапоги или лапти. Так одеваются зимою. Летом обыкновенно ничего не надевают, кроме рубах нижних и сапог. Женщины, когда хотят принарядиться, надевают красное или синее платье сверху (опашень) и под ним шубу, а летом только две рубахи -- одну на другую. На головах носят шапки (кокошники) из какой-нибудь цветной материи, но большею частию простые повязки. Без серег серебряных или из другого металла и без креста на шее нельзя встретить ни одной русской женщины и девушки".
   Как ни враждебно смотрят некоторые иноземные писатели (особенно Флетчер) на русский народ, как ни корят его за грубость и невежество, но все же и они должны были признать, что он обладает хорошими умственными способностями, не имея, однако, тех средств, какие есть у других народов для развития своих дарований воспитанием и наукою.
   Иностранцев удивляют безграничная преданность русского народа церкви и царю, сильная набожность, терпение и необычайная выносливость. Эти свойства и дали русскому народу силы вынести все невзгоды и погромы внешние и внутренние, справиться с врагами, спасти свою церковь и свое государство...
  

-----

  

НАЧАЛО СМУТ В ЦАРСТВОВАНИЕ БОРИСА

  
   Казалось, золотая пора настала для Русской земли с воцарением Бориса. "Наружностью и умом он всех людей превосходил,-- по словам современника,-- много устроил в Русском государстве похвальных вещей... Был он светлодушен, милостив и нищелюбив". Но скоро все изменилось... Могуч и умен был Борис, но знал он, что у него много недоброхотов, особенно между боярами; вечная боязнь и мелкая подозрительность волновали его душу. Жить и царствовать подольше, видимо, ему очень хотелось. Несколько иноземных врачей было постоянно при нем. Верная немецкая дружина, осыпанная царскими милостями, окружала его. Мы видели, как присягою старался он оградить себя и свою семью от всякой опасности; придумал он даже особую молитву "о своем здравии" и приказал громогласно читать ее всюду на пирах, когда пили за здоровие его. Ни один пир не должен был проходить без заздравной чаши за царя и без этой молитвы. Охранить себя от всякой опасности, утвердить на престоле свой род и упрочить за ним любовь народа -- вот что стало главною целью его жизни...
   В 1600 году начали носиться темные слухи, будто царевич Димитрий не убит, а спасен близкими людьми; будто вместо него погиб другой, схожий с ним ребенок... Дошел этот слух, конечно, и до Бориса и должен был страшно поразить его: все заветные мечты его разбивались об ужасное для него имя Димитрия! Что делать, если действительно царевич спасся от убийц? Борис не мог быть непоколебимо уверен, что этого не могло случиться: ведь сам он своими глазами не видел тела Димитрия. Если сын Грозного жив, то ему, Борису, придется сойти с престола, на котором, казалось, так твердо и просто уселся он, придется проститься с властью, с которой он сжился, которую мечтал передать сыну своему, без которой ему и жизнь не в жизнь! Если и нет царевича Димитрия в живых, а нашелся дерзкий самозванец, то и он Борису -- враг очень опасный. Взволновать народ было тогда нетрудно: недовольных запрещением юрьевского выхода и кабалою у помещиков было множество; врагов у Бориса и сверху, в среде бояр, и снизу, в среде простого люда, было довольно; молва, что Борис подсылал убийц в Углич, еще не заглохла в народе, и явись смелый и ловкий обманщик да назовись Царевичем Димитрием, будто бы счастливо ускользнувшим от рук убийц, и в народе могли подняться великие смуты. Понял Борис, что ему готовится тяжкий удар! Надо было спасаться. Но кто враг, где он, и существует ли он на самом деле, или он создан лишь враждебной молвой,-- ничего этого Борис не знал. Положение его было крайне затруднительно: ему надо было искать неведомого врага своего, не обнаруживая, кого именно он ищет, не показывая и виду, что он разыскивает опасного для него соперника на верховную власть, настоящего или мнимого Димитрия-царевича. Покажи он явно, что ему страшно это имя, и враги не замедлят воспользоваться этим и создадут самозванца, если его еще нет. Надо было казаться спокойным и тайно выследить опасность. Борис знал, что вражда к нему особенно сильна в среде бояр. Над ними надо было ему усилить тайный надзор. Начались подкупы слуг и доносы...

[]

   Первый пострадал Богдан Вельский: его, как человека близкого к царевичу Димитрию, Борис всегда опасался. При начале своего царствования он удалил этого боярина из Москвы, послал его в украинские степи строить город Царев-Борисов. Вельский, устроив крепкий город, зажил в нем на широкую ногу, на свой счет снарядил войско, жаловал и ублажал всячески ратных людей.
   -- Царь Борис -- в Москве царь, а я -- царь в Цареве-Борисове!-- пошутил Вельский как-то не в добрый час.
   Об этом донесено было Борису. Он и придрался к этому случаю, когда стали ходить слухи о спасении царевича Димитрия. Вельского привезли в Москву. Царь предал его поруганию, велел, говорят, своему иноземцу-врачу выщипать у Вельского его густую и красивую бороду, которою тот очень гордился. Он был сослан и заключен в тюрьму. Посланы были в ссылку и некоторые друзья и сослуживцы его.
   Затем пострадали бояре Романовы. Эти бояре, племянники царицы Анастасии, родичи царя Феодора, и притом любимцы народа, имевшие во всяком случае более прав на престол, чем Борис, всегда казались ему очень опасными. Устранить их с пути он считал необходимым, но придраться к ним было трудно. Наконец, нашелся один из холопов, готовый за деньги клеветать на своего господина, одного из Романовых -- Александра Никитина. Этот холоп донес, что его господин замышляет извести царя зельем. Сделан был обыск в доме Александра Никитича, и в кладовой нашли мешок с какими-то корешками, подложенный раньше самим доносчиком. Это сочли вполне достаточной уликою для осуждения Александра Никитича и его родичей. Так рассказывает об этом деле летописец. Так ли было дело или иначе, но несомненно то, что Романовых истязали при розыске, осудили как изменников, и царь приказал разослать всех братьев по разным отдаленным местам. Старшего и самого, даровитого, Федора Никитича, постригли в монахи под именем Филаретами сослали в Антониев-Сийский монастырь; жену его, Ксению Ивановну, урожденную Шестову, тоже постригли под именем Марфы. Только двое из Романовых, Филарет и Иван Никитич, пережили свое несчастие; остальные же трое (Александр, Михаил и Василий) умерли от лишений и жестокости приставов, наблюдавших за узниками. Пристава эти должны были зорко следить за ними и доносить, если что узнают от них; но ничего важного для Бориса пристава дознаться не могли; о Филарете доносили только то, что он жаловался на недругов своих, бояр, погубивших его, да сокрушался по своей семье.
   -- Милые мои дети!-- говорил он.-- Маленькие бедные остаются! Кто их будет кормить и поить? А жена моя бедная жива ли? Где она? Чаю, туда ее замчали, что и слух не зайдет! Мне-то уж что надобно... То мне и лихо, что жена и дети: как вспомнишь их, так словно кто рогатиною в сердце кольнет!..
   Нашлись добрые люди, которые тайком приносили вести Филарету о его семье, жене и двух детях: сыне Михаиле и дочке, живших в ссылке с теткой на Белоозере. Не предчувствовали тогда сердобольные вестовщики, какая блестящая участь предстоит этой семье, разрозненные члены которой при жизни друг друга казались уже осиротелыми!..
   Пострадали в эту пору и другие боярские семьи: Пушкины были сосланы в Сибирь; дьяк Щелкалов, призывавший народ по смерти царя Феодора к присяге боярской думе, был сослан. Подозрительность Бориса разыгрывалась все сильнее и сильнее... Димитрий не находился. Донесли Борису только о слухах, что враги его, скрывающие Димитрия, намереваются препроводить его в Польшу. По западной границе была, по приказу Бориса, немедленно расставлена стража; велено было всех желающих переехать чрез рубеж задерживать и доносить о них. Все знали, по словам одного иноземного писателя, что ищут каких-то важных государственных преступников, но никому не объявляли, кого именно... (Много "тесноты и обид" тогда испытал народ, много было захвачено и перемучено людей, ни в чем не виновных, а тот, кого искал Борис, не находился! Доносчиков и разведчиков становилось все больше и больше: за доносы и даже за клеветы щедро награждали, и эта язва росла не по дням, а по часам. "Настала у Бориса в царстве великая смута,-- читаем в летописи,-- доносили и попы, и дьяконы, и чернецы, и проскурницы, жены -- на мужей, дети -- на отцов, отцы -- на детей". За доносами следовали пытки, лишение имущества, ссылки.
   В то время как доносчики кишмя кишели в Москве, новые тяжкие бедствия постигли наше отечество: голод и моровое поветрие. В продолжение трех лет, начиная с 1601 года, были неурожаи. Всю весну и лето 1601 г. шли проливные дожди, тепла было мало, хлеб не мог вызревать, а с 15 августа ударил на него сильный утренний мороз. Во многих местах не собрали с полей ни зерна. Хлеб страшно поднялся в цене (она дошла в Москве до пяти рублей за четверть). Народ стал голодать. Многие мелкие землевладельцы, не видя возможности прокармливать многочисленную дворню, прогоняли на все четыре стороны от себя своих холопов, которые увеличивали толпы голодных нищих. В следующем году опять неурожай! Тогда настала такая беда, какой не ведали, по словам современника, ни деды, ни прадеды. Черный люд и бедняки стали мереть с голоду. Царь велел открыть свои житницы, продавать хлеб по дешевой цене, а беднякам раздавать деньги. Хлеб и другие припасы со дня на день дорожали. Милосердию царя, казалось, не было меры, а казне его -- конца. Ежедневно раздавалась милостыня, по свидетельству очевидцев-иностранцев, десятки тысяч рублей. На беду, между раздающими деньги было много бессовестных людей, которые находили возможность утягивать гроши у нищих, умирающих с голоду: при раздаче милостыни являлись одетые в лохмотья родичи раздающих, приятели их и близкие люди и получали подаяние, а настоящие нищие, калеки, немощные и дотолпиться не могли... Несчастные ели сено, солому, собак, кошек, мышей, падаль и пр. Целыми сотнями ежедневно умирал по улицам голодный и бесприютный люд... Царь учредил стражу, которая должна была собирать по улицам и хоронить тела умерших.
   Около месяца шла раздача милостыни. Наконец Борис увидел, что цель не достигается, что нищих скопляется в столице все больше и больше, усиливается и смертность. Надо было опасаться и заразы, и народного мятежа.
   Раздача денег была прекращена как раз в ту пору, как со всех сторон, по всем дорогам, шли в Москву толпы голодающих. Несчастные тысячами умирали на пути. Все дороги близ Москвы были усеяны телами умерших. Стали ходить ужасные слухи, будто иные, обезумевшие от голода, пожирали человеческое мясо... Начался страшный мор (холера). В одной Москве, говорят, погибло несколько сот тысяч народа!..
   Наконец Борис взялся за более разумные меры. Послано было разыскивать по разным областям, нет ли где хлебных запасов. В некоторых южных областях, не пострадавших от неурожаев, нашлись склады хлеба. Его привозили в Москву и продавали за половинную цену, а бедным, сиротам, вдовам и немцам раздавали даром. Отыскивали бессовестных злоумышленников, которые скрывали у себя запасы хлеба, чтобы продать его, когда цена его еще возрастет; у таких хлеб отбирали и продавали по дешевой цене. Наконец, чтобы дать бедному рабочему люду заработок и предупредить насколько можно усиление нищенства в Москве, царь задумал соорудить разные большие постройки. В Кремле, где стояли хоромы Грозного, построены были новые большие каменные палаты. В это же время сооружена была высокая колокольня Ивана Великого.

[]

   Все эти меры и заботы царя не могли остановить общего бедствия: слишком уж велико было оно!.. Всех голодающих не под силу было прокормить царю, всех обиженных не мог он защитить. Во время голода господа выгоняли от себя целыми толпами холопов, которых не могли содержать. Этот бесприютный бродячий люд вместе с беглыми крестьянами уходил в
   Северскую украину (нынешние Черниговская, Курская и Орловская губернии). Сюда скоплялось все больше и больше недовольного, озлобленного люда, отбившегося от мирного труда. От разбойничьих шаек не было проезду не только в глухих местах, но и по большим дорогам, даже и под самою Москвой. Атаман одной многочисленной разбойничьей шайки Хлопка Косолап задумал даже сделать дерзкий набег на столицу. Пришлось выслать против разбойников целое войско, и под Москвой произошло настоящее сражение. Разбойники бились отчаянно; царский воевода пал в сражении, но все же воины осилили; полумертвый Хлопка был схвачен; разбойников, думавших бежать снова на украину, ловили и вешали... Но в Северской украине их было множество, и любой дерзкий проходимец мог навербовать себе здесь целые полчища лихих людей, готовых ради корысти на всякое дело. Среди этого бесшабашного, гулящего люда уже ходила молва о том, что в Польше явился царевич Димитрий, который намерен воевать за свое отцовское наследие с Борисом.
  

ЛЖЕДИМИТРИЙ I

  
   В то время, когда русский народ волновался темными слухами о том, что царевич Димитрий жив, а Борис учреждал по западной границе заставы и принимал все меры, чтобы изловить своего страшного врага, не выпустив его из русских пределов, в Польше вдруг обнаружился тот, кого так долго и тщетно искал Борис.
   Около 1601 года в Киеве явился молодой монах-странник. Он рассказывал о себе, что он вышел из московской земли. Из Киева этот странник пробрался на Волынь; здесь в городе Гаще несколько времени, говорят, он учился в школе, набрался кое-каких поверхностных знаний, затем побывал на Запорожье, где среди казаков скоро освоился с военным искусством, сделался лихим наездником, так что по удали и ловкости не уступал истым запорожцам. Потом этот удалец попал на службу к князю Адаму Вишневецкому, который, подобно всем знатным магнатам литовским и польским, держал у себя многочисленный двор. Мелкие литовские и польские дворяне, или шляхтичи, охотно шли на службу к богатым вельможам, составляли при них отряды телохранителей или несли разные домашние должности. Широкая разгульная жизнь польской богатой знати и безумная расточительность собирала около них обыкновенно множество люда, охочего до веселой, беззаботной жизни. А Вишневецкий, владелец громадных поместий в южной Руси, был еще молод; пиры, разгул, удалые потехи были по душе причудливому пану, а деньгам он и счету не знал: понятно, что около него толпилось множество разгульных и удалых людей. В среду их попал и наш московский выходец: видно, хотелось изведать и ему все утехи богатой жизни... Был он еще очень молод, лет двадцати с небольшим. Неказист был он с виду: худощавый, небольшого роста, со смуглым лицом, с приплюснутым носом и бородавками на лбу и носу, он не мог похвалиться наружностью; но голубые глаза его смотрели умно, часто задумчиво; голос его был приятен; говорил он складно, по временам даже и красно, с увлечением; а в удали и лихом наездничестве не многим уступал... Поступив на службу к Вишневецкому, он скоро сильно занемог или притворился больным, слег в постель и, готовясь к смерти, попросил к себе священника. Больного исповедали.
   -- Если я умру,-- сказал он священнику,-- похороните меня, как хоронят царских детей.
   Изумленный священник стал спрашивать, что значат эти слова.
   -- Теперь я не скажу тебе,-- отвечал больной,-- а по смерти моей возьми у меня из-под постели бумаги и узнаешь, кто я таков, но и тогда знай только сам, другим не рассказывай.
   Священник не вытерпел и рассказал о таинственном слуге Вишневецкому. у того сильно разыгралось любопытство, и он сам стал расспрашивать больного, но слуга молчал. Тогда достали бумагу из-под постели, прочли и были поражены изумлением: из бумаги узнали, что пред ними -- сын Грозного, Димитрий, которого считали все погибшим от рук убийц!..
   Приложены были все усилия и попечения, чтобы вылечить его, и он скоро выздоровел.
   Вишневецкий считал своею обязанностью оказать ему всевозможное содействие: самолюбию тщеславного пана очень льстило, что между его слугами был русский царевич и что он, Вишневецкий, может ему помочь занять московский престол. Королю дали знать о Димитрии. Этот Димитрий рассказывал о себе, что от убийц, подосланных Борисом, он ускользнул благодаря своему пестуну, который подменил его другим мальчиком, схожим с ним, а его воспитывали в неизвестности и потом удалили в монастырь, чтобы вернее сберечь от Бориса.
   Красноречивый юноша так живо, так задушевно рассказывал о своих бедствиях, о своем скитальчестве и приключениях, что возбуждал во всех любопытство и сочувствие к своей судьбе. Скоро он стал любопытной новинкой в Литве. Адам Вишневецкий повез его сперва к своему брату, воеводе Константину Вишневецкому. Король потребовал, чтобы царевича привезли к нему в Краков. Константин Вишневецкий отправился с ним к королю; на пути заехал к тестю своему Юрию Мнишеку, сандомирскому воеводе. Это был человек безнравственный, очень ловкий, разжившийся разными нечестными способами и в то же время крайне тщеславный; он был в восторге, узнавши, какого гостя привез к нему зять.
   Самборский замок Юрия Мнишека наполнился гостями; со всех сторон съезжались они, званые и незваные, знатные и незнатные: многим хотелось взглянуть на царевича. Широко раскрывалась для всех дверь Самборского замка: тщеславному Мнишеку лестно было всем показать, какой гость у него. Поляки умели тогда и веселиться, и гостей принимать: пир шел по нескольку дней; изысканные кушанья услаждали прихотливый панский вкус; старое венгерское лилось рекой, туманило головы и развязывало языки. Шумная беседа, смех и веселая болтовня не прерывались. Гремела музыка. После обеда начинался пляс. Дамы и девицы, роскошно наряженные, украшали пир; но никто не поражал так гостей в Самборе красой и нарядом, как дочь старого Мнишека -- Марина.
   Кроме танцев, великое удовольствие гостям доставляла охота. Это была любимая потеха польской знати: тут можно было щегольнуть и богатством охотничьих нарядов, похвастать своими конями, собаками, соколами... тут можно было показать и свою силу, и молодечество. Не только мужчины, но и молодые женщины, и девицы выказывали свою удаль и ловкость на охотах. Вихрем несясь на коне, в роскошном полумужском наряде, с развевающимися кудрями, польские панны и пани могли на охоте не менее нравиться, чем во время танцев. И тут Марина выделялась своей красотой и ловкостью. Мудрено ли, что юному царевичу сильно полюбилась и Марина, и польские шумные пиры, и безграничное веселье?..
   Радовался старый Мнишек, что царевичу приглянулась его дочь: честолюбивая мечта породниться с ним уже волновала тщеславного пана.
   Но не одни Мнишеки, отец и дочь, имели виды на царевича; старались его опутать своими сетями и иезуиты. Монашеский орден (община) иезуитов был учрежден в 1540 г. с целью всеми силами, правдами и неправдами, бороться с противниками папы, возвращать снова под его власть отбившихся от него еретиков, обращать в христианство язычников и подчинять их папе. Всех, не признававших над собой власти его, в том числе и православных, католики считали еретиками.
   В то время, когда явился царевич в Польше, здесь в большой силе были иезуиты; сам король следовал во всем советам их. Теперь представлялся им удобный случай утвердиться в России; стоило только прибрать к рукам русского царевича, обратить его в католичество; а там, когда он вступит на отцовский престол, думали они, можно будет с его помощью и русскую церковь мало-помалу подчинить папе. Расчеты иезуитов были, казалось, совершенно верны. Понимал вполне и Димитрий, что без иезуитов ему не удастся ничего достигнуть, и только по их совету и по благословению папы король решится помогать ему, только стороннику их отдаст свою руку прекрасная Марина, истая католичка. Для Димитрия было даже опасно возбудить неудовольствие католического духовенства: король, бывший в руках иезуитов, легко мог не только отказать в помощи ему, но даже выдать его Борису. Все это заставило Димитрия искать покровительства католического духовенства; даже есть известие, будто он тайком принял католичество. Во всяком случае, он должен был дать обещание подчинить восточную православную церковь папе.
   После этого устроено было свидание царевича с королем Сигизмундом. Димитрий рассказал ему свою историю, выставил на вид опасность, какая и до сих пор грозит ему от Бориса, и просил помощи. Король, конечно, понял, что можно извлечь большие выгоды при этом случае: можно будет, оказав помощь русскому царевичу, в случае его удачи уладить раз навсегда с ним всякие споры о границах и несогласия, а в случае неудачи все же внести смуту в Русскую землю и ослабить ее. Дело было выгодно, с какой стороны ни посмотри на него; но все же король не мог решиться открыто помогать Димитрию. Вопрос о войне мог быть разрешен лишь на сейме; король оказал только негласную помощь: дал Димитрию порядочное ежегодное содержание (40 тысяч злотых) и позволил набирать себе воинов из вольных шляхтичей. Пришлось Димитрию довольствоваться и этим.
   Мнишек привез торжественно царевича к себе в Самбор и стал для него собирать войско из шляхты. Царевич предложил Марине руку. Предложение его было принято, но свадьба была отложена до его воцарения.
   Мнишек навербовал для Димитрия до 1600 человек всякого сброда, падкого до наживы. С этим отрядом, казалось бы, не стоило и дела начинать; но Димитрий и его помощники понимали, что главная сила его в России. И действительно, еще до перехода его чрез границу, к нему уже стали являться московские беглецы, искать службы и милости у "истинного царевича"; затем донские казаки откликнулись на призыв его... Из Самбора он писал грамоты к московскому народу: они шли в Россию в мешках с хлебом. Народ волновался. Слухи о царевиче и призывных грамотах быстро разлетались по Русской земле.
   Когда верные слухи о появлении в Польше Димитрия дошли до Бориса, он прямо объявил в думе, что это -- дело бояр, что они выставили самозванца. Против него принимались разные меры. Отправлены были грамоты к королю, вельможам и пр. с заявлением, что называющий себя царевичем Димитрием -- самозванец; что на самом деле он -- беглый монах Гришка Отрепьев. В Москве патриарх и кн. Василий Иванович Шуйский убеждали простой народ не верить россказням о царевиче. Гришку Отрепьева стали проклинать по церквам; но это мало действовало на народ.
   -- Пусть проклинают Гришку,-- говорили в народе,-- царевичу до Гришки никакого дела нет!
   Кто был отважный искатель престола, шедший во главе горсти всякого сброда отнимать корону у Бориса,-- это до сих пор дело темное.
   Некоторые думают, что явившийся в Польше царевич Димитрий был дерзкий самозванец, и полагают, что на самом деле это был беглый инок Гришка Отрепьев, родом из мелких дворян; скорее можно предположить, что бояре, враги Бориса, убедили какого-нибудь безродного, но честолюбивого и предприимчивого юношу в том, что он -- царевич Димитрий, а тот с полной верой в правоту своего дела шел на Бориса. С другой стороны, несомненно, что истинный царевич Димитрий был убит в Угличе и соперник Бориса был Лжедимитрий, хотя сам и не сознавал этого.
   16 октября 1604 г. Лжедимитрий с небольшим своим отрядом перешел Днепр и вступил в русские пределы. Борису он послал письмо, которым извещал его о своем спасении, требовал, чтобы он добровольно оставил престол и удалился в монастырь, и за то обнадеживал его своим милосердием к нему и к семейству его и забвением его злого умысла.
   Вместе с тем тайно разосланы были грамоты воеводам, дьякам, гостям и черным людям. В грамотах говорилось о чудесном спасении царевича при Божией помощи от злодейского умысла Годунова. Затем находим здесь такое призвание:
   "Вспомните наше прирожение (происхождение), православную христианскую истинную веру и крестное целование, на чем вы целовали крест отцу нашему, блаженной памяти государю, и великому царю, и великому князю всея Руси, и нам, детям его,-- хотеть во всем добра; отложитесь ныне от изменника Бориса Годунова к нам и впредь служите, прямите и добра хотите нам, государю своему прироженному, как отцу нашему, а я стану вас жаловать по своему царскому милосердному обычаю и буду вас в чести держать, ибо мы хотим учинить все православное христианство в тишине и покое и благоденственном житии".
   Первый город в московской земле, который пришлось взять Лжедимитрию, был Моравск. Грамоты подняли здесь мятеж: жители и ратные люди кричали, что они не хотят знать Бориса, а желают служить законному государю, Димитрию Ивановичу. Воеводы стали было противиться народному желанию; их связали, а Димитрию было послано заявить, что город сдается ему по доброй воле.
   Затем взят был Чернигов после незначительной перестрелки с казаками. Села и деревни в Северском краю с радостью подчинились Лжедимитрию. Жители не только не разбегались, когда приближалось его войско, но выходили навстречу, с умилением глядели на своего царя, чудесно спасенного Богом, громко кричали ему "многая лета!".
   11 ноября отряд Лжедимитрия подошел к Новгород-Северску. Здесь впервые он встретил отпор. Воеводой в городе был умный, храбрый и хорошо знавший ратное дело Петр Федорович Басманов; он сумел забрать в свои руки и знатных людей, и простых; напрасно пытались убедить его сдаться; напрасны были и все попытки силою взять город. Поляки подъезжали к стенам, убеждали осажденных сдаться, грозили истребить и старых, и малых, если они будут еще противиться.
   -- Убирайтесь,-- кричал им со стены Басманов,-- у нас государь царь и великий князь всея Руси Борис Феодорович в Москве; а ваш Димитрий -- вор и изменник!
   Пушки у Басманова были хорошие, пушкари стреляли из них довольно метко и перебили да перекалечили немало народу. Поляки, охочие более до грабежа и разгула, чем до упорной войны, утомились долгой осадой и уже начали роптать. Между тем как Новгород- Северск стойко держался, другие города сами добровольно переходили в подданство Лжедимитрию, которого считали своим законным государем.
   19 ноября пришла к нему весть, что Путивль сдается со всем своим уездом и путивляне связали своих воевод, не хотевших изменить Борису. 24 ноября прискакал гонец из Рыльска с радостною вестью, что там признали Димитрия царем.
   Не прошло и нескольких часов, как новая радость: целая Комарницкая волость сдалась с городом Севском, а воеводы схвачены. Чрез неделю Курск признал Димитрия; на другой день сдались Кромы; затем Белгород. Войско Лжедимитрия росло с каждым днем; оно уже доходило до 15 тысяч: русские служилые люди Северской области и казаки охотно шли на службу к щедрому царевичу... Но Новгород-Северск упорно держался, благодаря Басманову. На выручку осажденным послана была рать под начальством князя Мстиславского, самого знатного из бояр, но плохого вождя. На беду для Бориса, уже и среди ратных людей замечалась "шалость", начинали и здесь поговаривать о том, что Димитрий -- настоящий царевич.
   Несмотря на то что рать, присланная царем, втрое превосходила отряд Лжедимитрия, он немедля начал бой и разбил Мстиславского: у русских, по выражению современника, "не было рук" для битвы с тем, кого они считали своим законным государем. На помощь раненому Мстиславскому был послан Василий Иванович Шуйский, который незадолго пред тем, в угоду Борису, в Москве пред всем народом свидетельствовал о смерти настоящего царевича Димитрия... Отважный Лжедимитрий напал снова на царское войско 21 января 1605 года при Добрыничах, недалеко от города Севска, но, несмотря на всю свою храбрость, понес полное поражение. Его отряд сильно пострадал от пушек, которых было много у Шуйского. Положение Лжедимитрия было очень плохо. Поляки еще под Новгород-Северском убедились, что дело не обойдется без упорной борьбы, стали роптать и требовать жалованья. Лжедимитрий не мог удовлетворить их; поднялся мятеж, и многие поляки ушли от него. Теперь же, после поражения, казалось, затея Лжедимитрия кончится печально для него. Он заперся в Путивле и подумывал было бежать в Польшу; но в это время ему явилась помога: на службу к нему пришли четыре тысячи донских казаков. Царские воеводы действовали вяло -- упустили удобный случай окончательно уничтожить противника и дали ему возможность снова окрепнуть. Царь был недоволен своими воеводами; они не могли взять даже небольшой крепости Кромы, где заперлись донские казаки со своим атаманом Корелою: видно было, что бояре ведут дело нехотя, "норовя окаянному Гришке", как говорили современники. Но все-таки дела Лжедимитрия были плохи: в Польше начинали уже остывать к его предприятию; еще одна-две неудачи, и он бы погиб. Но теперь более хлопотали о его деле русские, враги Бориса, перешедшие на сторону Лжедимитрия. Да и как им было не хлопотать?-- кончись неудачей его затея, и они из приближенных слуг царя обращались в жалких беглецов, и вместо богатых и великих милостей на долю их выпадало бездомное скитальчество, бедность и презрение. К счастию Лжедимитрия, в царском войске было немало тайных доброхотов его, а воеводы, видимо, не хотели воспользоваться всеми своими силами, щадили его, а между тем в царском войске начались болезни, наконец, открылась сильная смертность.
   Борис с каждым днем все больше и больше опускался... Ему доносили тайно, что в войске "шатость". На верность своих воевод он положиться не мог... Зловещие предчувствия томили его. Он даже обращался к ворожеям и гадателям. Те делали ему двусмысленные и мрачные предсказания, и душевная тревога его становилась еще сильнее... По целым дням сидел он запершись, а сына посылал по церквам молиться. Говорят, что раз царь призвал к себе Басманова, в порыве отчаяния целовал пред ним крест, заверяя, что называющий себя Димитрием не истинный царевич, а обманщик, Умолял Басманова добыть злодея, обещал даже, по словам одного современника, выдать свою дочь за Басманова, дать за нее в приданое Казань, Астрахань, Сибирь, лишь бы только тот избавил его от страшного соперника. Басманов, конечно, всячески старался уверить царя в своей преданности и готовности ему служить, но в то же время умного и честолюбивого воеводу брало раздумье: чем больше Борис выказывал страха пред Лжедимитрием, тем в глазах Басманова сильнее выигрывал последний. С каждым днем могущество царя падало. Уверенность в своих силах и способность к борьбе у него с каждым днем слабели.
   Борис понял, что на воевод и на войско плоха надежда, и решился злодейством покончить со своим соперником -- подослал к нему в Путивль трех монахов с зельем, чтобы извести его; но умысел был открыт. Это, конечно, должно было в глазах всех сильно повредить Борису...
   Но 13 апреля не стало его.
   В этот день он встал здоровым, казался бодрым и веселым, за столом ел охотно и много... После обеда он взошел на вышку, с которой часто любовался Москвою. Вдруг он спустился оттуда и сказал, что ему дурно и что он чувствует сильное колотье... Бросились за врачом. До прихода его царю стало хуже. Приближенные заговорили с ним о том, как быть царству...
   -- Как Богу угодно и земству!-- проговорил царь.
   Тут у него вдруг хлынула кровь из носа и из ушей, и он упал без чувств. Прибежали патриарх и духовенство, едва успели приобщить умирающего; кое-как, наскоро, совершили над полумертвым обряд пострижения и нарекли его Боголепом. Около трех часов пополудни царь скончался.
   Скоропостижная смерть его поразила всех. Народу объявили о ней только на следующий день. По Москве стала ходить молва, будто Борис сам отравил себя ядом в припадке угрызений совести и отчаяния. Слух об отраве пошел от врачей-немцев, лечивших царя: лицо мертвого, изуродованное предсмертными судорогами и почернелое, казалось, подтверждало этот слух.
  

[]

II

Смутное время

Царь Феодор Борисович

  

ИЗМЕНА БАСМАНОВА И ГИБЕЛЬ ГОДУНОВА

  
   В тяжелую пору пришлось вступить на престол юному сыну Бориса. Жители Москвы по призыву патриарха спокойно присягнули Феодору Борисовичу и его матери, причем клялись: "к вору, который называется князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и с его советниками не ссылаться ни на какое лихо" и т. д.
   Новому царю было всего шестнадцать лет. Здоровый, белолицый, румяный, красивый, с черными глазами, юноша царь мог нравиться всем своей наружностью. Способный от природы, умный, начитанный, он мог бы стать замечательным государем; но был он сыном того, кто, по взгляду народа, пытался сгубить царскую отрасль, кто незаконно захватил престол, кто еще почти накануне своей смерти подсылал снова убийц и кого так нежданно поразил Божий суд. А в то же время в Путивле находился тот, кого считали законным наследником престола, тот, кого чудесно хранил Божественный Промысел от злодейских покушений и всех военных сил Бориса. Так верили очень многие в народе, и вера эта все росла и росла. В войске уже зрела измена... Несчастному Феодору Борисовичу несдобровать было среди таких обстоятельств. Новое правительство послало начальствовать над войском вместо прежних вождей -- Басманова; на него, казалось, Годуновы могли вполне положиться: он был возвышен Борисом и осыпан его милостями, а знание ратного дела, мужество и способности настоящего вождя он выказал при обороне Новгород-Северска. Басманов прибыл в стан. Немного времени нужно было ему, чтобы заметить в войске общую шаткость умов и склонность к Димитрию. Когда стали приводить ратных людей к присяге Феодору, то нашлось много воинов, не хотевших целовать ему крест. Недолго думал Басманов, как ему быть. Честолюбие и личные выгоды заговорили в нем сильнее совести; понял он, что дни Годуновых сочтены, что служить им значит подвергать себя напрасной опасности, что свои же воины могут его связанного выдать Лжедимитрию,-- сообразил все это Басманов и решился изменить сыну своего благодетеля -- отправил к Димитрию письмо с извинением, что так долго служил Борису.
   "Я,-- писал Басманов,-- никогда не был изменником и не хочу разорения своей земле... Теперь всемогущий Промысел открыл многое: притом сам ближний Бориса, Семен Никитич Годунов, сознался мне, что ты -- истинный царевич. Теперь вижу я, что Бог покарал нас и мучительством Борисовым, и боярским нестроением, и бедствиями Борисова царствования за то, что Борис не по праву держал престол, когда был истинный наследник. Отныне я готов служить тебе, как подобает!"
   7 мая было объявлено всему войску, что Димитрий истинный царь. Полки, уже раньше подготовленные к переходу на сторону Димитрия, без сопротивления провозгласили его государем; немного нашлось таких, которые не согласились нарушить крестное целование Феодору Борисовичу; они бежали в Москву с двумя воеводами, кн. Ростовским и кн. Телятевским.
   14 мая явился в Путивль князь Иван Голицын с выборными лицами от всех полков молить государя о прощении за то, что они "по неведению стояли против него, своего прироженного государя".
   Димитрий принял выборных очень приветливо, ласково ободрял их и вполне прощал за их невольную вину, службу Борису по неведению. Лаской и приветом Димитрий обворожил своих новых слуг. Особенно радушно отнесся он к Басманову, когда тот явился к нему с повинной. Басманов, увидев, что Димитрий высоко ценит его преданность и ум, всем сердцем привязался к новому своему государю и стал ближайшим его советником. Часть войска, перешедшего на сторону Димитрия, была распущена по домам, а другая часть должна была оставаться под оружием, пока не покорится Москва. Теперь движение Димитрия на Москву походило на торжественный въезд победителя: когда он подъезжал к городу Орлу, воеводы, духовенство, народ и часть войска встретили его с хлебом и солью, с образами; со всех колоколен радостно трезвонили.
   -- Буди здрав, царь Димитрий Иванович!-- отовсюду слышались неумолкаемые радостные клики.
   Из Орла Димитрий отправился в Тулу. На пути всюду в деревнях и селах встречали его радостно, с хлебом и солью. На Оке явились к нему выборные от всей рязанской земли, били ему челом и выражали полную готовность жертвовать ему, своему государю, жизнью и имуществом.
   В Москве между тем скоро по смерти царя начались в народе волнения -- народ требовал возвращения сосланных Борисом людей, а более всего матери Димитрия. Объяви всенародно инокиня Марфа (Мария Нагая), что ее сына нет в живых -- Годуновы были бы спасены, но они, конечно, были вполне уверены, что Марфа, пострадав от Бориса и питая непримиримую вражду ко всем им, не скажет этого. В угоду москвичам, воротили из ссылки князя Ивана Михайловича Воротынского. Василий Иванович Шуйский снова громогласно уверял народ, что Димитрия-царевича нет на свете, а называющий себя этим именем -- беглый монах, расстрига. Слова Шуйского, которого в Москве уважали, на время, казалось, уняли волнение народа, но все-таки многие требовали, чтобы привезли в Москву мать Димитрия, чтобы она порешила это дело...
   Около половины мая появились в Москве ратные люди из-под Кром, не пожелавшие изменить Феодору Борисовичу; прибыли, наконец, и князья Ростовский и Телятевский. Весть о переходе всего войска на сторону Димитрия была смертным приговором несчастному Феодору Борисовичу.
   Годуновы были ошеломлены этой вестью, растерялись, не знали, что и делать; приказывали только ловить, пытать и казнить опасных для себя вестовщиков и распространителей Димитриевых грамот. Народ, пред тем волновавшийся и шумевший, казалось, притих; но это было зловещее затишье пред бурей.. 31 мая по распоряжению правительства стали втаскивать на стены пушки -- готовились, как видно, к обороне столицы; но ратные люди работали вяло, неохотно, а в толпе, глазевшей на них, многие посмеивались... Более дальновидные люди чуяли беду от московской черни и торопились припрятать свои драгоценности и деньги по монастырям.
   1 июня явились под Москвою, в Красном Селе, послы Димитрия -- Пушкин и Плещеев -- с грамотой к москвичам. Красносельцы, по большей части богатые купцы и ремесленники, не любили Годуновых и радушно приняли послов. Ударили в колокол; сбежалась толпа. Прочтена была грамота Димитрия. Толпа громкими криками приветствовала посланцев.
   -- В город, в город!-- раздавались голоса, и громадная толпа, окружив послов, двинулась с ними в Москву, остановилась на Красной площади. Звоном колоколов и тут созвали народ. Он бежал со всех сторон на площадь, и скоро она так наполнилась людьми, что протиснуться сквозь толпу не было никакой возможности.
   Вышедшие из Кремля бояре, дьяки и стрельцы ничего поделать не могли.
   -- Что за сборище и мятеж? -- громко говорили они народу.-- Хватайте воровских посланцев и ведите их в Кремль, пусть там они покажут, с чем приехали!
   В ответ на это поднялись неистовые крики народа; он требовал, чтобы посланцы прочли с Лобного места грамоту. Один из них стал читать ее. На площади водворилась тишина.
   Грамота была обращена к боярам, дьякам, торговым людям и ко всему народу.
   "Вы думали,-- говорилось между прочим в ней,-- что мы убиты изменниками, и когда разнесся слух по всему государству русскому, что по милости Бога мы идем на православный престол родителей наших, вы, бояре, воеводы и всякие служебные люди, по неведению стояли против нас, великого государя. Я, государь христианский, по своему милосердному обычаю гнева на вас за то не держу, ибо вы так учинили по неведению и от страха..."
   Далее в грамоте говорилось, что Димитрий идет с большим войском, что русские города бьют ему челом. Затем напоминалось о жестокости и несправедливости Бориса и давались обещания всяких благ и льгот. В конце грамоты была и угроза: "А недобьете челом нашему царскому величеству и не пошлете просить милости, то дадите ответ в день праведного суда, и не избыть вам от Божия суда и от нашей царской руки".
   Когда грамота была прочтена, поднялись в толпе шумный говор, крики и споры. Одни кричали: "Будь здрав, Димитрий Иванович!"; другие стояли за Годуновых, недоумевая, настоящий ли царевич тот, кто прислал к ним грамоту, или самозванец.
   Из толпы раздались крики:
   -- Шуйского, Шуйского! Он разыскивал, когда царевича не стало. Пусть скажет теперь по правде, точно ли царевича похоронили в Угличе!..
   Шуйский взошел на Лобное место. Воцарилась мертвая тишина. Народ, казалось, замер в ожидании, что скажет боярин. В его руках была теперь судьба Годуновых.
   -- Борис послал убить Димитрия-царевича,-- раздался голос Шуйского,-- но царевича спасли, а вместо него погребен попов сын!
   Понял ли лукавый Шуйский, что спасти Годуновых уже нельзя, думал ли, отдавая их в жертву народной ярости, спасти себя и свои выгоды, услужить Лжедимитрию,-- во всяком случае, слова его были приговором для несчастной семьи Годунова.
   -- Долой Годуновых!-- заревела толпа.-- Всех их и доброхотов их искоренить! Бейте, рубите их!.. Здрав буди, Димитрий Иванович!
   Толпа хлынула в Кремль, ворвалась во дворец. Защищать Годуновых было некому. Стрельцы, стоявшие на страже у дворца, отступились при виде громадной бушующей толпы. Феодор кинулся в тронную палату и сел на, престол. Понадеялся, видно, он, что народ не осмелится наложить рук на своего царя, когда увидит его во всем величии на троне. Трепещущая царица и царевна Ксения стояли с иконами в руках, словно со щитами, против ярости народной.
   Но Феодор Борисович был уже в глазах народа не царь, а "изменник Федька", не по праву севший на престол. Несчастного Годунова стащили с престола. Царица в отчаянии, забыв о своем царском сане, рыдала и униженно молила всех не губить ее детей. Народ и не хотел их смерти. Годуновых отвезли из царского дворца в дом, где жил Борис, когда он был еще боярином. К дому приставили стражу. Расходившаяся чернь уже не знала удержу и предалась грабежу и разгулу. Царский дворец был опустошен: все в нем ломали, портили, грабили, говоря, что Борис осквернил его. Пострадали в эту пору и все люди, близкие к семье Годуновых: дома их разбивали, имущество грабили, челядь разгоняли... Бросились толпы черни и на жилища немецких лекарей, которых особенно жаловал Борис Годунов. Вмиг были расхищены пожитки и богатства, которые копили эти иноземцы в течение многих лет, пользуясь щедротами царя. Толпы кидались на дома, выламывали двери, замки, расхищали деньги, утварь, платье, уводили лошадей и скот. Особенно радовалась чернь, когда добиралась до погребов, где хранились многолетние меды и заморские вина. Выбивали в бочках дно и черпали вино или мед, кто чем мог, горстями, шапками, даже сапогами. До глубокой ночи шел страшный грабеж и неистовый разгул. Хотя народ "душ не губил", т. е. не убивал никого, но многих людей, считавшихся раньше богатыми, пустил по миру...
   3 июня поехали в Тулу к Димитрию выборные от Москвы -- князья Воротынский и Телятевский, с повинной грамотой от всей столицы. Москвичи просили прощения у царя, приглашали его на престол, заявляли о своем верноподданстве и извещали, что Годуновых уже нет на престоле.
   В Москву явились от имени царя для предварительных распоряжений князья Голицын и Мосальский. Патриарх Иов был лишен сана и сослан в Старицкий монастырь. Родичи царя Бориса и близкие люди были разосланы по разным отдаленным местам в заточение. Затем, желая угодить новому царю, совершили зверскую расправу над несчастными Годуновыми. Царицу Марию удавили веревкой. Феодор Борисович, обладая большой силой, долго боролся с убийцами, но и с ним покончили так же, как с матерью его. Народу было объявлено, что Годуновы, мать и сын, со страху сами отравились. Царевна Ксения осталась в живых, чтобы испытать безотрадную участь. Ее потом постригли в монахини. Не оставили в покое даже и тела царя Бориса -- вырыли из могилы в Архангельском соборе, положили в простой гроб и похоронили вместе с женою и сыном в бедном Варсонофьевском монастыре.
  

Царствование Лжедимитрия I (1605--1606)

  
   Еще находясь в Туле, Лжедимитрий начал управлять государством. Первой его заботой было прекратить смуту и мятежи, которые тогда повсюду кипели, особенно в народе, против помещиков и властей. В грамоте своей, разосланной по всему государству, новый царь строго наказывал, "чтобы не было в людях шатости, убийства и грабежа", а кто в чем обижен, обращались бы к нему; приказано было также позаботиться о казне, собирать подати без всякой отсрочки и поблажки. Новый царь заботился и о том, чтобы поддержать торговлю с англичанами, велел вернуть английского посла, который в это время уже уехал в Архангельск с грамотою от Бориса, и обещал ему свою дружбу к Англии и новые торговые выгоды для ее купцов в России.
   20 июня новый царь торжественно вступал в Москву. Ярко сияло солнце. Улицы, заборы, крыши, колокольни, башни были полны народом. Разноцветные, пестрые праздничные одежды и уборы придавали веселый вид толпе.
   Прежде всего показались конные польские отряды в блестящих латах, среди них ехали трубачи и барабанщики, затем выступали рядами стрельцы по два в ряд, далее следовали раззолоченные царские кареты, в каждую было запряжено по шести прекрасных лошадей. За каретами ехали верхами бояре и дворяне в праздничных, богатых кафтанах; их воротники, вышитые золотом и унизанные жемчугом, сверкали на солнце. За ними шла московская военная музыка; накры и бубны оглушительно гремели. За служилыми людьми несли церковные хоругви, а потом шло духовенство с образами, крестами и Евангелием, блистая своими ризами. Наконец, за духовенством показался тот, кого Москва встречала как своего законного и желанного царя. Он ехал медленно на превосходном белом коне. Царская одежда его поражала своим блеском; на шее было драгоценное ожерелье. При виде царя народ падал ниц. Со всех сторон раздавались громкие крики:
   -- Вот он, наш батюшка кормилец!
   -- Здравствуй, отец наш, государь всероссийский! Даруй тебе Боже многие лета!
   -- Солнышко ты наше! взошло ты над землей Русской!
   Так кричал народ; а царь, обращаясь то в ту, то в другую сторону, говорил:
   -- Боже, храни мой народ! Молитесь Богу за меня, мой верный и любезный народ!
   Когда царь вступил на Москворецкий мост, вдруг поднялся такой страшный вихрь, что всадники едва усидели на конях; пыль взвилась столбом, и на несколько мгновений ничего не стало видно. Суеверные люди крестились и говорили, что это дурной знак...
   Медленно подвигалась процессия вперед. Наконец, въехали в Китай-город, и пред глазами всех открылся Кремль. Царь заплакал, снял шапку с головы, перекрестился и громко воскликнул:
   -- Господи Боже, благодарю Тебя! Ты сохранил меня и сподобил узреть град отцов моих и народ мой возлюбленный.
   Слезы текли по щекам царя от умиления, плакал и народ. Радостно гудели колокола кремлевских церквей.
   Царь подъехал к Лобному месту. Здесь духовенство ждало его с образами. Запели певчие, но в эту минуту, как на грех, польские музыканты заиграли на трубах, застучали в литавры и заглушили церковное пение. Очень это оскорбило народ. Не понравилось также некоторым, что царь прикладывался к образам и крестам как-то иначе, чем истые москвичи. Возмущался православный люд и тем, что вслед за царем входили в Успенский и Архангельский соборы "поганые католики и люторы" и стояли там неблагочинно, не знаменовались крестом, не преклонялись пред иконами. Но все умилились, когда царь припал ко гробу Грозного и проливал обильные слезы; у всех, видевших это, должно было, казалось бы, исчезнуть всякое сомнение в том, сын ли Грозного новый царь: так плакать, как он, мог только сын у гроба своего отца.
   После посещения церквей Димитрий вступил во дворец, и здесь его поздравляли бояре и сановники с новосельем.
   Но, видно, доброхоты его чувствовали, что в Москве не совсем-то ладно; видно, понадобилось бороться со слухами, враждебными для царя. Богдан Вельский, бывший дядька царевича Димитрия, возвращенный из ссылки еще Феодором Борисовичем, вышел к народу и с Лобного места произнес речь, славил Бога за спасение государя, убеждал народ верно служить новому царю, истинному сыну Ивана Васильевича. В удостоверение своих слов Вельский снял с груди крест и целовал его пред всем народом.
   -- Берегите и чтите своего государя!-- воскликнул Вельский.
   -- Бог да сохранит царя-государя и погубит всех врагов его!-- закричал народ в ответ.
   В Москве тогда, говорят, ходил слух, что Богдан Вельский, удаленный от двора при Феодоре Ивановиче, смекнул, что царевичу Димитрию грозит беда от Годунова, вошел в тайные сношения с матерью царевича, и маленького Димитрия скрыли, а вместо него поставили очень похожего на него ребенка, сына священника,-- таким образом народная молва объясняла спасение Димитрия.
   В первые же дни после своего воцарения новый царь стал переделывать придворные порядки на польский лад: вместо прежних придворных сановников явились великий дворецкий, оружничий, мечник и проч.; боярскую думу царь назвал "сенатом". В сан патриарха возведен был грек Игнатий, рязанский архиепископ; это был человек угодливый, не привязанный к русской старине и потому не противник разных перемен в церковном строе. Такой патриарх был по душе Димитрию...
   Поляки, приближенные царя, советовали ему поспешить с коронацией; они утверждали, что только после торжественного венчания он в глазах народа станет настоящим государем, помазанником Божиим; но он откладывал венчание до приезда матери, за которою послал бояр.
   Еще до приезда ее обнаружилось, что у царя есть очень сильные враги. Василий Иванович Шуйский, погубивший Феодора Борисовича, рассчитал, что с гибелью Димитрия откроется ему самому доступ к престолу. Знал очень хорошо Шуйский, что настоящий царевич Димитрий убит, и ясно видел, что тот, кто его именем взошел на трон, беспрестанно оскорбляет русское народное чувство своим пристрастием ко всему польскому. Лукавый боярин и задумал прежде всего исподволь раздуть в народе вражду к Димитрию, а затем, когда приспеет удобная пора, изобличить его... Люди, преданные Шуйскому, должны были распространять в народе молву, что вступивший на престол не сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев; что он отступник от православной церкви, изменил православию и подослан Сигизмундом, чтобы вместо православия утвердить на Руси католичество, поработить и церковь, и народ Польше...
   Но заговор Шуйского открылся. Царь назначил суд для разбора дела. Суд, в котором сам царь не принимал никакого участия, осудил Шуйского на смертную казнь.
   Красная площадь наполнилась народом, когда должна была совершиться казнь именитого боярина. Многие его жалели. Вывели осужденного на площадь. Здесь была приготовлена плаха, в которую воткнут был топор. Подле стоял палач. Вокруг плотными рядами стояли стрельцы; за ними -- сплошная толпа народа. Басманов велел читать приговор.
   Вероломный боярин решился, по крайней мере, умереть мужественно, с достоинством; он твердо подошел к плахе, перекрестился и сказал, обратившись к народу: "Умираю за веру и за правду!"
   Палач снял с него кафтан и хотел было снять и рубаху, польстившись на унизанный жемчугом ворот, но Шуйский не позволил снять сорочку -- сказал, что в ней хочет Богу душу отдать.
   В то самое время, как палач готовился поразить свою жертву, из Кремля вдруг показался вестник, скакавший во весь опор к месту казни. Он объявил, что царь не желает проливать крови даже важных преступников, дарует осужденному жизнь, заменяет смертную казнь ссылкою в Вятку.
   -- Вот какого милосердого государя даровал нам Господь Бог,-- воскликнул при этом Басманов, обратившись к народу,-- своего изменника, который на жизнь его посягал, и того милует!
   Толпа громкими криками желала здравия и многолетия милостивому государю. "Кто же может так поступать,-- говорили в народе,-- кроме истинного царевича?"
   18 июля происходила встреча царя с матерью; он выехал к ней в Тайнинское; чуть не вся Москва толпами повалила за царем. Царицу везли в карете. Димитрий подъехал к ней верхом, и она остановилась. Царь соскочил с коня и кинулся к карете; сын и мать бросились в объятия друг другу и зарыдали. С четверть часа длилось это трогательное зрелище. Многие в народе плакали от умиления.
   С трезвоном во все колокола, с громкими радостными кликами встретила Москва царицу, мать своего государя. Всякие сомнения теперь должны были рассеяться: всем казалось, что так встретить могла только истинная мать свое родное детище после долгой разлуки.
   30 июля было совершено чрезвычайно торжественно царское венчание в Успенском соборе. Весь путь от дворца к церкви был устлан красной материей; поверх нее положен был богатый персидский ковер. Царь в роскошном златотканом одеянии, унизанном жемчугом и драгоценными камнями, явился в собор в сопровождении множества бояр, блиставших тоже своими праздничными нарядами. По совершении обряда венчания и по окончании обедни царь, предшествуемый рындами и окруженный боярами, ходил по устланному пути в Архангельский собор поклониться гробам отцов и праотцев своих. Окольничие осыпали царя золотыми монетами, которые нарочно были начеканены для этого случая.
   Общее торжество было ознаменовано царскими милостями. (Люди, сосланные при Борисе, один за другим возвращались из ссылки; вернулись в Москву Нагие; возвращены были Романовы, оставшиеся в живых; даже кости трех братьев, умерших в заточении, по приказу царя были перевезены в Москву. Филарет (Феодор Никитич), вернувшись из заточения в Сийском монастыре, был возведен в сан ростовского архиепископа. Бывшей супруге его, инокине Марфе, были возвращены вотчины, и она с сыном Михаилом поселилась в Ипатьевском монастыре, близ Костромы. Другому из Романовых, Ивану Никитичу, был пожалован сан думного боярина.
   Ревностно принялся царь за свои дела. Дня не проходило, чтобы он не присутствовал в боярском совете, где бояре, или "сенаторы", как прозвал он их, докладывали ему государственные дела и подавали свои мнения о них. Случалось, что дела, которые казались боярам запутанными и решить которые они затруднялись, царь тотчас же, без особого труда, объяснял и решал. Сильно дивились бояре сметливости и быстроте ума своего юного царя. Нередко он указывал сановникам на их невежество, но делал это мягко, ласково, стараясь не обидеть их; обещал дозволить им посещать западные земли, чтобы они могли познакомиться сколько-нибудь с западным просвещением. Два раза в неделю, по средам и субботам, он принимал на дворцовом крыльце просителей: всякий бедняк и простолюдин мог прийти к нему и подать челобитную, жалобу или просьбу. Строго было предписано царем по всем приказам решать дела скоро и без всяких посулов.
   При всяком случае старался царь выказать свою доброту; он говорил: -- Есть два способа царствовать -- милосердием и щедростью или суровостью и казнями. Я избрал первый способ; я дал Богу обет не проливать крови подданных моих и исполню его!
   Всем служилым людям было удвоено содержание, помещикам увеличены поместья; приказным людям тоже удвоено жалованье и строго запрещено брать взятки. Чтобы при сборе податей не творилось неправды, было дано право самим общинам доставлять свои подати в казну.

[]

   Старался царь облегчить и участь крестьян. Хотя прикрепления их к земле он не решился отменить, но постановил, что помещики, которые не заботятся о своих крестьянах, не помогают им во время голода, теряют свои права над ними. Потомственные кабалы были отменены: холоп был холопом только у того помещика, к которому шел по своей воле в кабалу, но не переходил по наследству к его потомкам и со смертью его становился вольным человеком. Всем предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей.
   Царь, казалось, всей душой хотел блага своей земле; но все, что делалось им, было так ново, неожиданно, все творилось так поспешно, что многие бояре и сановники начинали смотреть на своего государя недоверчиво и самую быстроту его распоряжений приписывать его молодости и легкомыслию.
   Но особенно не по душе русским сановитым людям были образ жизни, нрав и привычки молодого царя. Русские люди после сытного обеда обыкновенно спали, а Димитрий, пообедавши, ходил пешком по городу, заходил в разные мастерские, запросто говорил со встречными. Да и на коне ездил он не так, как прежние цари; тем всегда подводили коней испытанных, смирных, подставляли скамьи под ноги, подсаживали под руки, а Димитрий любил ездить на ретивых конях. Подведут дикого скакуна ему, он сам мигом вскочит на него и несется вихрем, словно лихой наездник-казак. Любил он охоту, но и тут держал себя не по-царски: прежние цари только смотрели на бой со зверями, а Димитрий сам, лично, словно простой охотник, выходил на медведя и ловко справлялся с лютым зверем.
   Простота в обращении и молодечество Димитрия, по взгляду бояр, унижали царское достоинство; еще больше возмущало их, что он не блюдет древних обычаев и обрядов, которые чтились всем православным людом; притом иногда царь откровенно высказывал не только мирянам, но и духовным лицам мысли, которые пугали благочестивых людей.
   -- У нас,-- говорил он,-- только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поститесь, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, но никакого понятия не имеете о сущности веры, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены творить добро. Зачем вы иноверцев презираете? Что же такое латинская, лютеранская вера?-- все такие же христианские, как и греческая. И они веруют во Христа.
   Эти речи, хоть была в них и доля правды, были слишком смелы в устах юного Димитрия, были и слишком легкомысленны: переделать понятия своих собеседников, которые выросли и состарились в известных убеждениях и привычках, он не мог, но огорчал их сильно, особенно духовных лиц. Монахов он сильно не любил и вовсе не скрывал этого, даже говорил, что думает от монастырей отобрать имения на ратное дело, на борьбу с врагами христиан -- турками.
   Мысль о войне с турками, об изгнании их из Византии, была его заветною мечтою. Ратное дело очень его занимало; он старался улучшить русские военные силы, поставить их на европейскую ногу, беспрестанно устраивал смотры и учения, сам в них принимал деятельное участие. Но он, конечно, понимал, что одному ему не под силу вытеснить турок, и мечтал совершить это в союзе с европейскими государями. Папа и иезуиты очень могли помочь ему в этом деле,-- вот почему старался он ладить с ними, хотя вовсе не намерен был исполнять тех щедрых обещаний, какие надавал иезуитам и польскому королю, когда был еще далек от трона. Ласка и приязнь, какие постоянно царь выказывал к иноземцам и иноверцам, сильно смущали приближенных к нему русских бояр и особенно духовенство. Русские никогда не теснили иноверцев, и не веротерпимость царя раздражала их, а то, что он очень уж был равнодушен к православию и приравнивал его к "латинской и лютерской вере". Невольно у многих благочестивых людей закрадывалось в душу сомнение, уж не отрекся ли царь от православия, уж не еретик ли он. И раньше ходили слухи, что он обратился в латинство; теперь этим слухам стали давать больше веры.
   Домашняя жизнь царя стала подвергаться сильному осуждению. Пред началом обеда он не молился иконам; во все время стола гремела веселая музыка; ел он кушанье, которое не употреблялось православными -- телятину; после обеда не умывал рук; не ходил в положенные дни в баню,-- все это в глазах благочестивых бояр ясно показывало, что царю не дороги русские обычаи, что он не русский человек. Пристрастие Димитрия к иноземцам и иноземным обычаям очень уж сильно било в глаза.
   Чинная и однообразная жизнь русских царей была вовсе не по душе живому и веселому Димитрию -- охотнику до шумных пиров на польский лад. Общество веселых собеседников, поляков и других иноземцев ему гораздо больше нравилось, чем общество неразговорчивых, чинных бояр... Недовольство усилилось до крайней степени, когда после долгих сборов и приготовлений наконец прибыл в Москву Мнишек с дочерью своей, невестой царя. С ним приехали Вишневецкие и много других знатных польских панов со своими многочисленными дворами, шляхтой и челядью; всех гостей насчитывали до двух тысяч человек. Все это был народ разгульный и буйный. Начались роскошные пиры и празднества. 8 мая Марина была коронована, а потом совершено было бракосочетание. Пиршествам, шумному веселью и разгулу не было конца. Царь, казалось, забыл все, отдался весь удовольствиям, веселью, разным потехам и затеям; музыка и пляс почти не прекращались во дворце; сам царь не уступал в ловкости лучшим польским танцорам...
   Хвастливые и разгульные шляхтичи да буйная челядь польских магнатов вели себя крайне нагло, бесчинствовали в пьяном виде, вламывались в дома, всячески оскорбляли москвичей, творили всякие насилия.
   -- Вся ваша казна перейдет к нам в руки!-- хвастались русским некоторые из шляхтичей, которых царь приглашал к себе на службу.
   -- Что ваш царь,-- кричали другие,-- мы дали царя Москве!
   Благочестивых москвичей больше всего возмущало то, что в Кремле среди соборов и святыни, где обыкновенно раздавались благовест и церковное пение, шел теперь разгул, пляс и гремела польская музыка. "Крик, вопль, говор неподобный,-- восклицает летописец,-- о, как огнь не сойдет с неба и не попалит сих окаянных!"
   В то самое время, как царь веселился и пировал, против него уже зрел заговор.
  

СМЕРТЬ ЛЖЕДИМИТРИЯ I

  
   Никак не мог примириться Василий Иванович Шуйский, мечтавший о царской власти, с мыслью, что власть эта не у него в руках. Он, именитый боярин, ведший свое начало от Рюрика, принужден был склонять свою гордую голову пред Борисом, потомком татарского мурзы, а теперь, на склоне дней,-- и того хуже -- пришлось преклоняться пред неведомым, безродным пришельцем, попавшим на престол благодаря слепому случаю.
   В ночь с 12 на 13 мая Василий Иванович Шуйский собрал к себе в дом своих приверженцев, торговых и служилых людей, раздраженных наглостью и насилиями поляков. Решено было обозначить дома, где они проживали, и затем на следующий день, в субботу, рано утром ударить в набат и крикнуть народу, что ляхи хотят погубить царя,-- а тем временем как чернь будет чинить расправу с поляками, пользуясь общей суматохой, убить Димитрия и его приближенных. Простой народ в Москве любил Димитрия, и потому заговорщикам надо было отвести глаза народа от царя.
   15 мая Басманову было донесено о том, что затевается какой-то заговор. Басманов доложил царю.
   -- Я и слышать не хочу об этом!-- сказал Димитрий.-- Я не терплю; доносчиков и наказывать буду их самих.
   На следующий день воины-немцы известили царя, что в городе творится что-то недоброе. Царь снова с непонятным легкомыслием не придал этому большого значения, не думал о предосторожностях и продолжал беспечно веселиться.
   Ранним утром 17 мая, по приказу Шуйского, были открыты тюрьмы и розданы преступникам топоры и мечи.
   В три часа утра, когда царь и все польские гости покоились глубоким, сном и не успели еще проспаться от вчерашнего похмелья, вдруг раздался набат во всех церквах. Тысячи людей, схватив дубины, ружья, сабли, копья, кто что мог, устремились ко дворцу.
   -- Литва собирается погубить царя!-- кричали народу.-- Бейте Литву!
   Народ кинулся отыскивать поляков по разным домам и беспощадно бить их.
   Тем временем кн. Шуйский с крестом в одной руке и с мечом в другой въехал в Кремль (ворота кремлевские не были даже заперты). За Шуйским следовала большая толпа заговорщиков, вооруженных топорами, бердышами, рогатинами и ружьями.
   Набат разбудил царя. Он послал Басманова разведать, что это значит. Сначала думали, что пожар. Но скоро раздались в Кремле неистовые крики; двор наполнился вооруженными людьми.

[]

   -- Выдай самозванца!-- раздался грозный крик бушующей толпы, когда показался Басманов на крыльце.
   Сомневаться в мятеже нельзя было. Басманов бросился назад, приказал копьеносцам никого ни под каким видом не впускать во дворец, а сам в отчаянии кинулся к царю, рвал на себе волосы.
   -- Беда, государь,-- закричал он,-- требуют головы твоей! Димитрий думал было обуздать мятежников -- выхватил у одного из немцев, стоявших на страже во дворце, меч, вышел в переднюю и, грозя мечом бушующей толпе, кричал: "Я вам не Борис!"
   В ответ раздались ружейные выстрелы, направленные в него. Он поспешил удалиться. Басманов попробовал было усовестить бояр, руководивших мятежом, но один из них -- Татищев -- выругал его и ударил ножом. Басманов упал мертвый.
   Димитрий думал спастись во внутреннем дворе, где стояли стрельцы на страже; он хотел спуститься с высоты в несколько сажен из окна по стропилам, но сорвался, упал, сильно расшибся и вывихнул себе ногу.
   Стрельцы привели в чувство царя и окружили его.
   Пришедши в себя, Димитрий умолял их отнести его на Красную площадь к народу; за это он сулил им все имения мятежных бояр. Стрельцы обступили царя и думали было оборонять его, но мятежники пригрозили им, что перебьют в Стрелецкой слободе их жен и детей, и стрельцы, после недолгого сопротивления, уступили. Несчастного Димитрия потащили во дворец.

[]

   -- Латинских попов привел, нечестивую польку взял в жены, казну московскую полякам раздавал!-- приговаривали мятежники, тащившие Димитрия.
   Дикая толпа заговорщиков забыла всякое человеческое чувство, издевалась и ругалась над несчастным. Толкали его, дергали, били... Кафтан с него сорвали, нарядили его в какое-то рубище...
   -- Поглядите-ка на царя! У меня такой царь на конюшне!-- сказал со смехом один.
   -- Дал бы я ему себя знать!-- говорил другой. Третий ударил его по лицу и закричал:
   -- Говори, кто ты, кто твой отец и откуда ты родом?
   Измученный Димитрий едва мог проговорить в ответ несколько слов. Он утверждал, что он -- сын Иоанна, предлагал спросить о том его мать и просил, чтобы его вынесли к народу на Лобное место.
   -- Царица Марфа сейчас сказала, что это не сын ее!-- крикнул один из бояр.
   -- Винится ли злодей?-- кричали в нетерпении со двора.
   -- Винится!-- отвечали из дворца.
   -- Бей, руби его!-- завопила толпа.
   -- Вот я благословлю этого польского свистуна!-- крикнул один из мятежников и застрелил Димитрия.
   Нашлись и такие, что рубили и кололи бездушное тело мечами.
   Толпа заговорщиков, убивши Басманова и царя, избила до сотни музыкантов и песенников, живших в Кремле, близ царского дворца. В это время толпы разъяренного народа свирепствовали в Китай-городе и других частях Москвы, истребляя без милосердия "ненавистных ляхов". Несчастные поляки вскакивали с постелей, прятались в погреба, зарывались в солому, даже в мусор... Но тщетно искали они спасения!-- москвитяне их находили и убивали кольями, каменьями, рубили саблями... Народная злоба не знала границ. С 3 часов утра до 11 шла дикая, бесчеловечная расправа. Ужас этого побоища, говорит очевидец, нельзя изобразить словами. Шесть часов сряду гремел набат без умолку, раздавались ружейные выстрелы, сабельные удары, топот коней, отчаянные вопли избиваемых и крики остервенившейся черни: "Секи, руби поляков!" Казалось, ярость и злоба заглушили всякое человеческое чувство: ни слезы, ни мольбы несчастных не спасали их. Некоторые в отчаянии решались защищаться в домах с оружием в руках. Народ притащил даже пушки, чтобы разгромить дома, где заперлись польские послы и царицыны родичи с вооруженными людьми. Не спаслись бы, конечно, и они, но Шуйский с товарищами избавил их от народной ярости, спасли бояре и Марину -- ее отвезли из дворца к отцу.
   Изуродованный труп Лжедимитрия потащили веревками из Кремля. У Вознесенского монастыря остановились, вызвали инокиню Марфу и требовали, чтобы она пред всем народом объявила, ее ли сын убит. Та отреклась, сказала, что истинный сын ее, царевич Димитрий, убит в Угличе; винилась, что она страха ради признала сыном самозванца... Тогда тело его выволокли на Красную площадь и положили на стол, а у ног его на скамье кинули труп Басманова. Один боярин бросил на тело Лжедимитрия маску, волынку, а в рот воткнул дудку.
   -- Долго мы тешили тебя, обманщик,-- сказал он,-- теперь ты нас позабавь!..
   Три дня грубая толпа издевалась над трупом Лжедимитрия.
   Но на третью ночь суеверных людей обуял страх. Пронесся слух, будто около трупа стал показываться какой-то таинственный свет, который исчезал, когда подходили часовые... На следующее утро бояре распорядились отвезти труп за Серпуховские ворота, в Божий дом (так называлось кладбище, где хоронили умерших, подобранных на улицах). Но и тут разные видения пугали суеверных людей. Стали говорить в народе, что Лжедимитрий был необыкновенный человек, что ему сам дьявол помогал морочить людей, что он -- чернокнижник и чародей и проч. Наконец труп его вырыли, сожгли, пепел смешали с порохом, зарядили этой смесью пушку и выстрелили в сторону, откуда въехал в Москву Лжедимитрий.
   Так завершилась необыкновенная судьба этого загадочного человека!..
  

Полуцарь

  
   Москва по смерти Лжедимитрия осталась без царя. Законного наследника престола опять не было: приходилось выбирать царя из бояр. По знатности рода и по уму виднее всех в их среде были Василий Иванович Шуйский и Василий Васильевич Голицын. У обоих было много сторонников; но последние события особенно выдвинули Шуйского: он первый из бояр изобличил Лжедимитрия, он стоял во главе заговора и с крестом и мечом в руках привел народ против "злого еретика", спасая православие и народ от ляхов. Это все вменялось ему в большую заслугу, по крайней мере, его многочисленными сторонниками, смотревшими на дело его глазами. Людям, совершившим последний переворот, конечно, более всего хотелось, чтобы на престоле был их вождь.
   Бояре хотели созвать выборных из всех концов Русской земли, чтобы всею землею выбрать государя, но Шуйский и сторонники его этого вовсе не желали: Шуйский не мог рассчитывать, что на земском соборе выберут царем его, а не другого боярина. Восстание против Лжедимитрия и убиение его было делом только одних московских приверженцев Шуйского. В самой Москве далеко не все одобряли последние действия его, а чернь московская приставшая к мятежу, думала, что дело идет только об истреблении ненавистных поляков. Шуйский и его сторонники понимали, что мало вероятности, чтобы на земском соборе выбрали его, и потому решились действовав поскорее -- ковать железо, пока оно горячо.
   19 мая в 6 часов утра на Красной площади толпились купцы, разносчики ремесленники,-- все были в ожидании... Из Кремля вышли бояре, придворные сановники, духовенство и предложили прежде избрать патриарха (вместо свергнутого Игнатия, сторонника Лжедимитрия) с тем, чтобы он стоял во главе временного правления и созвал выборных людей для избрания царя. Сторонники Шуйского, в большом числе собравшиеся на площади, понимали, что это для их вождя опасно: могли случайно выбрать в патриархи противника Шуйского. Из толпы раздались крики, что царь нужнее патриарха, а царем должен быть Василий Иванович Шуйский. Противоречить этому никто не несмел. Таким образом, Василий Иванович был избран не всенародным собранием, даже не всею Москвою, а только своими сторонниками.
   Василий Иванович немедленно пошел в Успенский собор и целовал крести на том, что ему, "не осудя истинным судом с боярами своими", никого ни казнить смертью, вотчин, дворов и имения у братьев, жены и детей преступника не отбирать, если они ни в чем не виновны, ложных доносов не слушать, а разбирать всякое дело как можно обстоятельнее, лживых доносчиков казнить, смотря по их клевете. Эта присяга сильно поразила многих. По словам летописца, некоторые бояре и люди отговаривали Шуйского, чтобы в том креста не целовал, потому что "того (чтобы бояре ограничивали царскую власть) в Московском государстве не повелось", но он не послушался.
   Немедленно по всем русским городам была разослана грамота, с обещанием, что "п_о п_р_и_г_о_в_о_р_у в_с_е_х л_ю_д_е_й" Московской государства, и духовных, и светских, избран на престол князь Василий Иванович Шуйский. Грамота извещала о гибели "Гришки Отрепьева, который назвался Димитрием, овладел царством с бесовской помощью, и всех люди прельстил чернокнижием, и замышлял с папой и поляками попрать православную веру". Вместе с этой грамотой рассылалась и грамота от имени царицы Марфы. Здесь она каялась в том, что признала вора (Гришку Отрепьева) сыном страха ради, испугавшись угроз.
   С недоумением слушали чтение царской грамоты русские люди, жители городов и областей. Давно ли их оповещали, что Годунов свергнут истинным царем Димитрием; теперь же уверяют, что этот самый Димитрий был обманщик, злодей и еретик; объявляют, что он погиб за свое злодейство, но как именно погиб -- не объясняют. Говорится в грамоте, что новый царь избран "по приговору всех людей Московского государства", а между тем в каждом городе жители хорошо знали, что от них выборных людей для избрания царя в Москве не было; стало быть, в грамоте есть заведомая ложь... Все это приводило к одному заключению, что в Москве творится что-то неладное, порождало полное недоверие к московскому правительству и общую тревогу в умах. Все с жадностью прислушивались к разным вестям и слухам, которые волновали народ, и в то же время никто не знал, чему и кому верить. Наступило настоящее Смутное время...
   Не только в областях, но и в Москве было много недовольных. Народу было совсем не по душе, что власть была больше в руках бояр, чем царя; в Шуйском видели не настоящего царя, а "полуцаря" или "боярского царя", который без согласия боярской думы ничего не смеет делать. Некоторые из бояр были недовольны, потому что им самим хотелось быть на престоле, другие имели старые счеты с Шуйским. Не в добрый час взял царский скипетр честолюбивый боярин! Его положение при начале царствования было, пожалуй, хуже, чем Бориса Годунова в конце. Борис опирался на целое сословие служилых людей: патриарх держал также всегда его сторону. Василию Ивановичу Шуйскому не было опоры ни в ком: ни в боярах, ни в народе, ни в служилых людях. Невзрачный, малорослый старик (ему было за 50 лет), с больными, подслеповатыми глазами, он даже и внешним видом своим не напоминал прежних царей. Он обладал хитрым и изворотливым умом, но способностей настоящего правителя не имел; не понял он даже того, что в пору общей смуты и тревоги нужна сильная власть и действия быстрые и решительные, что "полуцарю", окруженному недоброжелателями, в такое время не усидеть на престоле. В довершение всего он был расчетлив до крайности, до скупости, тогда как в Москве привыкли к щедрости Годунова и расточительности Лжедимитрия. Мудрено ли после этого, что число сторонников Василия не увеличивалось и служилые люди не выказывали большой ревности к царской службе?
   Еще 17 мая, в день гибели Лжедимитрия, один из приверженцев его, Молчанов, успел скрыться из дворца и бежать из Москвы в Литву, распуская по дороге слухи, что он -- царь Димитрий, спасающийся от убийц. В областях, отдаленных от Москвы, ему могли легко поверить; в самой Москве носились слухи, что погиб не Димитрий: маска, надетая на лицо убитого, могла подать повод к этим толкам.
   Василий Иванович думал, что самым лучшим средством против самозванцев, прикрывающихся именем Димитрия, будет перенесение в Москву мощей царевича. С этою целью отправился в Углич митрополит Филарет с Двумя архимандритами и несколькими именитыми боярами. 1 июня Василий Иванович венчался на царство, а 3-го с большим торжеством внесены были в столицу мощи царевича св. Димитрия. Сам царь по всей Москве нес их До Архангельского собора, причем прославляли святость невинного младенца, погибшего под ножами убийц... Но это чествование Димитрия напоминало народу и вероломство самого Василия Ивановича: в Москве помнили очень хорошо, как он свидетельствовал, что царевич сам умертвил себя в припадке падучей болезни...
  

ВОССТАНИЯ ПРОТИВ ВАСИЛИЯ

  
   Шуйскому не верили в Москве; не верили грамотам его и в других городах. Успокоить умы было трудно. Смута и тревога чувствовались повсюду. В такую пору нетрудно было поднять мятеж. В Северской украине ходили уже слухи, что царь Димитрий жив. Князь Григорий Шаховской, сосланный за преданность Лжедимитрию в Путивль, собрал жителей и объявил им, что царь Димитрий спасся от смерти, грозившей ему, и скрывается от врагов. Черниговский воевода, князь Телятевский, тоже объявил себя на стороне будто бы спасшегося из Москвы Димитрия. В Москве также начались волнения. Народ собирался толпами. То разносилась молва, будто царь отдает дома иностранцев на разграбление народу, то возникал слух, что царь хочет говорить о чем-то с народом. Все эти слухи, волновавшие московскую чернь, распускали бояре, враги Шуйского.
   Раз в воскресенье, когда царь шел к обедне, он увидел у дворца густую толпу народа, поджидавшую его. Оказалось, что ее собрало сюда известие, будто бы царь хочет говорить с народом. Чуть не плача с досады, Василий Иванович обратился к окружающим его боярам и начал их корить, что это их козни, что, если он им не угоден,-- он немедленно оставит престол. На этот раз все бояре спешили уверить его в своей преданности и просили наказать зачинщиков. Пятерых человек схватили, били кнутом и сослали.
   Возмущение в Северской украине росло. У Шаховского нашелся даровитый помощник; то был беглый холоп Иван Болотников, человек бывалый, решительный, знавший ратное дело. Он стал грамотами волновать простой народ, сулил ему волю, богатство и почести под знаменами Димитрия. К Болотникову стали целыми толпами являться беглые холопы, преступники, ушедшие от наказания, и казаки. Северская украина была полна "гулящего люда", который промышлял "лихим делом" и "воровством", т е. разбоем. Таким образом, довольно скоро собралось большое полчище всякого сброду, готового воевать за кого угодно, лишь бы можно было грабить... Но к Болотникову стали являться люди и другого рода: посадские, служилые, стрельцы из разных городов -- люди, верные своей присяге Димитрию и думавшие, что они идут биться за правое дело... Поход Болотникова начал- j ся, как и следовало ожидать, грабежами и убийствами: беглые холопы вымещали на бывших своих господах свои обиды -- мужчин убивали, жен и дочерей принуждали выходить за себя замуж, имения грабили.
   Царская рать, высланная против Болотникова, была разбита и рассеялась, служилые люди, помещики, самовольно разъезжались по своим домам; город за городом приставали к восстанию. Оно, словно пламя пожара при сильном ветре, быстро росло и разносилось из конца в конец. Боярский сын Пашков возмутил Тулу, Венев и Каширу; воевода Сунбулов и дворянин Прокопий Ляпунов подняли Рязанскую область. На востоке, по Волге, в Перми и Вятке, поднялись крестьяне, холопы, инородцы; восстала за Димитрия и Астрахань.
   Болотников переправился чрез Оку и шел уже на Москву. В 70 верстах от нее он разбил снова царскую рать; наконец подошел к самой столице и стал станом в селе Коломенском. С ним были Ляпунов, Сунбулов и Пашков.
   Самым замечательным из этих лиц был Прокопий Ляпунов. Умный, храбрый, красивый, знающий ратное дело, он принадлежал к числу тех рьяных, полных жизни и силы людей, которые во всяком деле, где нужна решимость, рвутся вперед с неудержимой силой, становятся во главе предприятия, увлекают за собой толпы людей менее решительных. В смутные времена, в пору общего колебания, недоверия и сомнения такие люди становятся особенно заметными. Они являются обыкновенно главными зачинщиками дела и вожаками; не всегда они бывают в состоянии довершить его как следует; для этого недостает им терпения, выдержки, способности выжидать, хитрить, пользоваться обстоятельствами; но ни одно крупное общественное дело не обходится без них. Таков был и Прокопий Ляпунов.
   Когда Болотников стал под Москвой, дело Василия Ивановича казалось вконец проигранным. Сил бороться дальше у него не хватало; в Москве стал чувствоваться уже недостаток в съестных припасах: шайки Болотникова на дорогах перехватывали обозы и опустошали окрестности Москвы. Столичная чернь волновалась. Подметные письма Болотникова возбуждали ее против высших сословий.
   "Вы все, боярские холопи,-- говорилось в них,-- побивайте своих бояр, берите себе все достояние их, убивайте их, убивайте гостей и торговых богатых людей, делите меж собой их имения... Вы были последними -- теперь станете боярами и воеводами. Целуйте все крест законному государю Димитрию Ивановичу!"
   Этот дикий призыв к убийству и грабежу мог быть по душе разве только самой разнузданной черни и "лихим людям". Все лучшие люди отшатнулись от Болотникова. Прокопий Ляпунов с братом Захаром и Сунбуловым, приглядевшись к Болотникову и его полчищу, решились обратиться с повинной головой к Шуйскому: быть заодно с разбойниками, разорявшими родную страну, им было противно, а Димитрий, которому они хотели послужить верой и правдой, не являлся. С Ляпуновым и Сунбуловым явились в Москву толпы дворян и детей боярских; а за ними стрельцы, которые в Коломне перешли было к Болотникову. Василий Иванович принял их, конечно, с радостью, простил их, даже обласкал и наградил, переход лучших сил от Болотникова спасал его. Помогло ему и то, что Тверь, где архиепископ воодушевил защитников, не поддалась Болотникову и отбила от стен своих отряды его. Пример Твери подействовал и на другие соседние города. Смоленск также держался Василия Ивановича. Многих, готовых прежде постоять за Димитрия, начало брать сомнение, существует ли он. В Москву стали подходить ратные силы из Смоленской и Тверской областей. Сил у царя набралось довольно; можно было уже ударить на скопище мятежников; но царь медлил, выказывая человеколюбие и жалость к ним: он обещал милость и прощение мятежникам, если они смирятся, но те упорствовали,-- надо было решать дело боем.
   Под стенами Москвы произошла битва. Царский племянник, молодой воевода князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, разбил Болотникова, которого покинул и Пашков со своим отрядом. Болотников не в силах был уже держаться под Москвой, бежал с остатками своего полчища и засел в Калуге, в несколько дней укрепил ее глубокими рвами и валом, собрал около десяти тысяч беглецов и приготовился к осаде, а между тем послал в Северский край к своим сторонникам с известием, что ему нужна скорая помощь, нужен и царевич Димитрий, потому что, не видя его, люди начинают сомневаться в его существовании... Но новый Лжедимитрий еще не являлся. Шаховской и другие мятежные бояре призвали на помощь запорожских казаков, ополчили всех, кого только могли навербовать в северской земле, и поспешно выступили в поход на выручку Болотникова. Незадолго пред тем среди терских казаков явился бродяга, назвавшийся Петром, небывалым сыном царя Феодора. Шаховской призвал этого Лжепетра с шайкою терских мятежников, встретил его с большой честью в Путивле, как царского племянника и наместника.
   Между тем Болотников мужественно защищался в Калуге. Напрасно Царская рать пыталась взять город. Четыре месяца уже длилась неудачная осада. Наконец, Болотников сделал вылазку: он так внезапно и сильно ударил на осаждавших, что царское войско обратило тыл; пушки, обоз и припасы достались мятежникам, вдобавок около пятнадцати тысяч воинов и отряд наемных немцев передались Болотникову.
   Эти вести поразили и всю Москву, и царя. Вчера еще ждали вести об окончательном уничтожении крамолы, а сегодня с ужасом приходится думать о защите столицы от торжествующих мятежников!.. Всевозможные меры были немедленно приняты. Приказано было, чтобы все, кто только мог держать оружие в руках, вооружились; монастыри должны были доставить в Москву свои хлебные запасы; даже иноки обязаны были на всякий случай готовиться к ратному делу. Святители всенародно по церквам предавали анафеме Болотникова и других злодеев.
   К счастью, Болотников не решился напасть на Москву с теми силами, какие были у него под рукою, а поджидал Шаховского. Царь тем временем успел собрать войска около ста тысяч. 21 мая он сел на ратного коня и повел боевые силы всего своего царства на скопище злодеев. Болотников оставил Калугу и перешел в Тулу, где соединился с Шаховским. Неподалеку от города Каширы царские отряды встретились с мятежниками. Начался кровавый бой. Царская рать стала уже подаваться под напором врагов, но воевода Голицын и Лыков воодушевили ее. Они кинулись в самый пыл битвы с криком:
   -- Нет для нас бегства! Смерть или победа!
   Сильным ударом царские ратники смяли мятежников. Те, побросав свои пушки и обоз, поспешно отступили и заперлись в Туле.
   Началась осада. Болотников делал беспрестанно, даже по нескольку раз в день, смелые вылазки и наносил большой вред осаждающим. Царь порешил взять город измором,-- все пути в Тулу были преграждены, и гнездо мятежников было все охвачено царской ратью. Прошло два месяца. С каждым днем силы осажденных убывали; наконец они стали чувствовать уже недостаток в припасах, пришлось есть лошадей. Явились недовольные.
   -- Где же тот,-- говорили они,-- за кого мы умираем? Где Димитрий?
   Шаховской клялся, что Димитрий в Литве, Болотников уверял, что он видел его своими глазами.
   И тот, и другой писали в Литву, настоятельно требуя, чтобы их сторонники выставили какого-нибудь Димитрия. Посланные с письмами очень ловко пробрались сквозь русский стан. До конца лета мятежники упорно отбивались и выносили твердо недостаток в хлебе и соли. Желанный Димитрий не являлся, и помощи из Литвы не было. Но и царская рать уже тяготилась осадой; неоднократно пытались идти на приступ, но каждый раз возвращались с большим уроном. В царском войске начиналась уже "шатость". Неизвестно, чем кончилась бы эта осада, если бы царя Василия не выручил один из его воинов, Кравков, который был, по словам летописи, "большой хитроделец". Он явился к царю и сказал:
   -- Я обещаю тебе, государь, потопить Тулу водою и заставить мятежников сдаться.
   Царь посулил ему большие милости, если это сбудется.
   "Хитроделец" сработал во всю ширину реки Упы плот, велел сыпать на него землю. Плот с землею затонул и преградил течение реки; она вышла из берегов и затопила Тулу. Людям пришлось ездить по улицам в лодках. Вода залила погреба и кладовые с припасами. Осажденным и раньше уже приходилось жить впроголодь, беречь остатки запасов, а теперь начался настоящий голод, стали есть кошек, мышей, собак... Пришлось сдаться. Мятежники послали сказать царю:
   -- Мы сдадим город, если ты нас помилуешь, не казнишь смертью. Если же не обещаешь помиловать нас, то будем держаться, хотя бы пришлось нам есть друг друга от голода!
   Царь обещал им свое милосердие. Болотников явился к нему в полном вооружении, снял с себя саблю, "ударил челом в землю" и сказал:
   -- Царь-государь! Я служил верно по присяге тому, кто в Польше назывался Димитрием. Точно ли он Димитрий или нет, не знаю: я не видал его прежде. Он меня покинул. Теперь я в твоей власти. В твоей воле убить меня, вот моя сабля -- убей. Если же ты помилуешь меня, как обещал, то я буду тебе служить так же верно, как, служил тому, кто меня оставил!
   С торжеством вернулся Василий Иванович в Москву. Взятие Тулы праздновали, как некогда взятие Казани. Лжепетра повесили, Болотникова отвезли в Каргополь и там утопили. Другим важнейшим мятежникам была оказана пощада. Шаховского сослали на Кубенское озеро; немцев, изменивших присяге, отправили в Сибирь, а менее важных пленников оставили на свободе без наказания.
  

ТУШИНСКИЙ ВОР

  
   Давно ожидаемый мятежниками Димитрий наконец явился. Это было незадолго до взятия Тулы. Кто был этот второй Лжедймитрий, трудно сказать -- так разноречивы известия о нем. Наиболее вероятное сказание гласит, что он родом был из Стародуба; отсюда переселился в Белую Русь, где промышлял учительством, обучал детей грамоте. Бездомный скиталец и бедняк, он ходил в изодранном тулупе, в бараньей шапке даже летом: по бедности не мог он обзавестись летней одеждой. Из Могилева он перешел в Пропойск. Здесь его почему-то сочли шпионом и засадили в тюрьму. Чтобы избавиться от беды, он назвался боярином Нагим, дядею царя Димитрия. Ему поверили, и приказано было его отпустить. К нему пристало несколько таких же проходимцев, как и он. Мнимый Нагой и приставшие к нему явились в Стародуб, где распустили молву, что сюда скоро прибудет царь Димитрий. Один из товарищей самозванца, подьячий Рукин, приехал в Путивль и стал рассказывать, что Димитрий в Стародубе. Путивляне его задержали и стали добиваться верных известий.
   -- Мы тебя замучим,-- говорили они Рукину,-- если ты не укажешь нам царя.
   Под стражею нескольких путивлян Рукин был отправлен в Стародуб. "Где царь?" -- стали спрашивать у мнимого царского дяди; тот ответил, что не знает. Тогда стародубцы и путивляне принялись за ложного вестовщика, стали Рукина бить беспощадно кнутом, приговаривая при этом: "Скажи, где Димитрий!" Рукин не стерпел муки и закричал:
   -- Смилуйтесь, ради Николы Чудотворца! Я укажу вам Димитрия. Его отпустили.
   -- Вот Димитрий Иванович,-- сказал он, указывая на мнимого Нагого.-- Он потому не объявился сразу, что не знал, рады ли вы будете ему!
   Указанному Димитрию нетрудно было смекнуть, что ему удобнее назваться этим именем и воспользоваться почетом и выгодами царского звания, чем упорствовать в прежнем своем самозванстве -- выставлять себя Нагим: от него могли потребовать во что бы то ни стало указания, где царь, а в случае упорства, пожалуй, подвергнуть и пытке. Сообразив все это, он принял повелительную осанку и грозно прикрикнул на Стародубцев, истязавших Рукина. Те, пораженные решительным видом Лжедимитрия, повалились ему в ноги и закричали:
   -- Виноваты, государь, не узнали тебя! Помилуй нас! Рады тебе служить против недругов твоих.
   С колокольным звоном стародубцы повели "царя" в город (замок), где устроили ему жилище, принесли ему дорогие подарки и деньги.
   Из Стародуба разосланы были грамоты по северским городам; все русские люди призывались на службу своему царю. Отправлены были грамоты и в Москву.
   -- С Божией помощью,-- говорилось в них,-- Димитрий спасся от убийц, благодарит московских людей за то, что они помогли ему добыть престол, и просит их, чтобы в другой раз посадили его на царство.
   В северской земле, где давно уже ходили слухи о спасении Димитрия и ждали его с нетерпением, скоро набралось несколько тысяч охотников послужить ему.
   Гулящего люда, как сказано, в Северском краю, а также в Литве, в русских украинах было вдоволь; эти свободные силы, не привязанные ни к какому делу, искали выхода. Нужен был только благовидный повод для похода, а охотников до разгульной походной жизни и добычи было много среди вольнолюбивых жителей русской и литовской украины; притом же удачный поход Лжедимитрия I, обогативший иных сподвижников его, соблазнял многих. Вот почему нетрудно было навербовать себе сильное полчище и второму Лжедимитрию. Но он вовсе не походил на первого: тот, конечно, был убежден в своем царственном происхождении и в своем праве на престол, хотя убежден ложно, обманутый другими и названный Димитрием, а этот был сознательный обманщик, в полном смысле слова -- самозванец. Человек он был ловкий, сметливый, но развращенный, нерешительный и подозрительный; он постоянно опасался, что его выдадут... Случайно назвавшись Димитрием, он пытался при первых же действиях своего полчища, когда начались распри и несогласия, бежать, но его не пустили: он нужен был тем, которые думали действовать его именем.
   Со всех сторон стекались к самозванцу военные силы: из Литвы явился знаменитый наездник Лисовский, бежавший от смертной казни; прибыли со своими отрядами несколько именитых польских панов -- охотников до боевой жизни. Целыми сотнями являлись шляхтичи: тут были должники, бежавшие от заимодавцев, были преступники, спасавшиеся от наказания, промотавшиеся и проигравшиеся люди. Весь этот сброд смотрел на войну как на ремесло, как на средство нажиться.
   Явились на службу к самозванцу и запорожцы. Донских казаков привел Заруцкий. Таким образом собрались очень значительные силы. Это полчище всяких проходимцев и хищников под знаменами самозванца хлынуло на Русскую землю. Гетманство, или главное начальство над военными силами, взял на себя поляк князь Рожинский.
   Весть о том, что царь Димитрий жив и идет с большой силой отнимать свое царство у Шуйского, быстро разнеслась по Русской земле. Самозванцу сдавались город за городом: сдались Карачев, Брянск, Орел. Отсюда разосланы были грамоты, увещавшие народ отступиться от Шуйского и не верить другим самозванцам, которые тогда появлялись один за другим в разных местах.
   Весною 1608 г. самозванец двинулся из Орла к Москве. Под Волховом царское войско было разбито, и Лжедимитрий быстро двинулся к столице. В это время только что кончились здесь переговоры с польскими послами и заключено было перемирие на три года: Шуйский обязывался отпустить в Польшу Мнишека с дочерью и всех поляков, задержанных в Москве после мятежа 17 мая; а король должен был отозвать всех поляков, приставших к самозванцу, и вперед не верить и не помогать никаким самозванцам. Королевские послы известили Рожинского и товарищей его об этом условии перемирия; но те и внимания не обратили -- заявили, что ничьих приказов слушать не намерены.
   1 июня Лжедимитрий подошел к Москве и расположился станом в селе Тушине. В первой битве под Москвой, на реке Ходынке, самозванец потерпел неудачу; но все-таки положение Шуйского было неутешительно: не только ни один поляк не покинул Тушинского стана, но чуть ли не каждый день являлись сюда новые шайки и поляков, и русских. Прибыл в стан между прочими и Ян Сапега, знатный польский пан, осужденный в своем отечестве за буйство. Толпы русских тоже со всех сторон стекались в Тушино. На службу к самозванцу являлись и знатные русские бояре: князья Трубецкой, Черкасский, Сицкий, Засекины и др.
   Узнавши, что Мнишек с дочерью возвращается в Польшу, самозванец послал отряд перехватить их на дороге. Это ему удалось. Мнишеку обещано было триста тысяч рублей и несколько городов, и этот продажный человек вместе с другими уговаривал дочь свою, чтобы она признала самозванца своим мужем. Та долго противилась, наконец, волей-неволей должна была согласиться. Признание Мариною Лжедимитрия II своим мужем сильно ему помогло: многих, колебавшихся еще признать его царем Димитрием, это убедило. Северные города стали один за другим сдаваться ему.
   Сбродное полчище Лжедимитрия, водворившееся в Тушине, представляло пеструю смесь: тут были нарядные польские гусары в шишаках и кольчугах с длинными копьями в руках; были и запорожцы, вооруженные самопалами и копьями, узнаваемые с первого взгляда по красным шароварам да бараньим шапкам; донцы и московские люди были одеты очень разнообразно, смотря по состоянию, отличались они своими колпаками, высокими стоячими воротниками и длинными рукавами, собранными в складки, многие из них вооружены были луками и колчанами со стрелами. Из нескольких наречий, на которых говорили в Тушинском стане, чаще всего слышалась южнорусская речь: главные силы самозванца состояли в запорожских казаках, их было тысяч двадцать, и донских казаков тысяч пятнадцать. Затем было много московских людей. Усчитать их было трудно даже для вождей самозванца, так как беспрестанно то являлись новые шайки в Тушино, то уходили отсюда.
   Наступила осень. Надо было подумать о зимовке. Скоро Тушино стало обстраиваться: из хвороста делали загоны для лошадей, рыли для простых воинов землянки и устраивали в них печи. Люди познатнее и побогаче ставили себе избы. Для "царя" и "царицы" соорудили просторные хоромы. Тушино стало походить на оживленный город. Торговцев сюда понаехало тысяч до трех. Все, что требовалось для разгульной, веселой жизни, продавалось в изобилии; пива, меду и водки было разливное море. Пьянство, дикий разгул, игра в карты, ссоры, драки, даже убийства -- вот что наполняло жизнь тушинцев. Присутствие "царя" никого не стесняло. Польские вожди на него мало обращали внимания, называли его "цариком". Шайки поляков и казаков рыскали по окрестностям Тушина и Москвы, разбойничали по всем дорогам, грабили жителей, творили всякие бесчинства и возвращались в стан обремененные добычей. Самозванец не сдерживал хищников, да если бы и хотел, то был бы не в силах обуздать их своеволие. Тушино скоро обратилось в глазах народа в гнездо разбойников, и самого Лжедимитpия прозвали Тушинским воpoм. Монастыри, где хищники чуяли богатую добычу, служили сильной приманкой для них. Им не раз уже удавалось грабить монастыри, а над несчастными иноками всячески издеваться. Сапега с Лисовским задумали завладеть Троице-Сергиевской лаврой, которая славилась своим богатством. Василий Иванович, проведав о том, что поляки идут к Троице, выслал войско, чтобы помешать им, но Лисовский разбил эту рать наголову и забрал множество пленных. Эта неудача сильно повредила злосчастному Шуйскому, беды да невзгоды одна за другой обрушивались на него. Служилые люди стали самовольно разъезжаться из царской рати по своим поместьям, боясь, что тушинцы выместят на женах и детях их свою злобу за их службу Шуйскому. Многие задумывались, кому лучше служить: тушинскому ли "царику" или московскому "полуцарю". Шуйский, по словам летописца, сам видел, что над ним гнев Божий, и обращался то к молитве, то к гадальщицам, то беспощадно казнил изменников, то заявлял москвичам:
   -- Кто хочет мне служить, пусть служит и сидит в осаде, а кто не хочет -- пусть идет себе, я никого не неволю!
   Никто еще не посмел сказать Шуйскому, что не хочет служить ему; все клялись ему в верности, но многие на другой же день бежали в Тушино. Побывши там, послуживши Димитрию, изменники возвращались с повинной головой к Шуйскому, получали от него жалованье, а чрез несколько времени снова ехали в Тушино, чтобы получить награду от тушинского царя. Случалось, что некоторые раз пять или шесть перебегали туда и сюда, нарушая присягу. Таких называли "перелетами". Бывали и такие случаи, что иные, оставаясь в Москве на службе у Шуйского, отпускали своих сыновей или родичей на службу к самозванцу и рассуждали при этом так:
   -- Если возьмут Москву, нам будет легче, когда родня наша служит в Тушине.
   Иногда родные и близкие люди собирались вместе в одном доме, обедали вместе, а после обеда одни отправлялись к царю Василию во дворец, а другие -- в Тушино. Торговцы московские как ни в чем не бывало возили в изобилии из Москвы в Тушино всякие припасы и товары и потом возвращались в столицу, где все день ото дня дорожало...
  

-----

  

ОСАДА ТРОИЦКОЙ ЛАВРЫ

  
   В то время как в Москве обнаруживалась такая "шатость", иноки Троице-Сергиевской обители показали пример высокой доблести и непоколебимого мужества.
   Троицкий монастырь сильно мешал тушинцам: он стоял на пути из Москвы в Заволжский край, а по этой дороге провозились в столицу припасы. Иноки вместе с воинами часто перехватывали разъезды тушинцев, а, главное, своею верностью и преданностью царю Василию давали высокий нравственный пример и удерживали многих от измены; стало быть, не одна корысть, но и военные расчеты побуждали тушинцев овладеть богатой лаврой.
   -- Доколе будут,-- говорили поляки самозванцу,-- мешать тебе вороны эти, возгнездившиеся в каменном гробе? Доколе старцы будут вредить нам повсюду? Не только на путях вестников наших хватают, из лесов выходя, как звери, но и смертям лютым предают без пощады; притом и все грады развращают, учат служить царю Шуйскому...
   23 сентября 1608 г. Сапега и Лисовский стали под монастырем. У них было тысяч тридцать войска: тут были и польские отряды, и казаки, и русские изменники.
   Лавра еще при Иване IV была ограждена каменными стенами, вышиной в четыре сажени, толщиной в три, с высокими башнями и глубоким рвом. Предвидя опасность для монастыря, царь заранее послал туда небольшие отряды служилых людей и стрельцов. Всех способных оборонять Троицкую крепость было около трех тысяч, считая и монахов, из которых некоторые, конечно, знали военное дело, так как были из ратных людей. Воеводами были князь Григорий Долгорукий-Роща и дворянин Алексей Голохвастов. Они сожгли монастырские слободы, чтобы ими не воспользовался неприятель. Лавра наполнилась множеством народа, лишенного крова: больные, калеки, старцы, женщины, дети искали здесь убежища. Теснота и необходимость прокормить множество людей могли сильно мешать обороне, но иноки всех принимали.
   -- Святой Сергий,-- говорили они,-- не отвергает несчастных!
   Обитель поспешно готовилась к защите: расставлялись пушки на стене; указывались места и обязанности защитникам. Архимандрит Иоасаф, человек кроткий, способный водворять мир и согласие между людом, наполнившим монастырь, привел воевод и всех защитников к присяге над гробом св. Сергия. Все целовали крест на том, что будут "сидеть в осаде без измены!". Друг друга ободряли, клялись умирать, но не сдаваться; дело шло не только о том, чтобы постоять за отечество, но и о том, чтобы не дать святыню, гроб св. Сергия, на поругание "поганым ляхам", ненавистным иноверцам, которые ругались уже не раз над православной святыней.
   Напрасно пытались враги склонить обитель к добровольной сдаче, обещая не только пощаду, но и "пожалование от царя Димитрия Ивановича", а в случае сопротивления грозили истреблением; они получили из лавры ответ, который оканчивался такими словами:
   -- Оставить повелеваете христианского царя и хотите нас прельстить ложною, тщетною лестью и суетным богатством! Богатства всего мира не возьмем за свое крестное целование!

[]

   Неприятель расположился вокруг монастыря, ставил туры, копал рвы, делал насыпи и открыл огонь из восьмидесяти орудий. К счастью для осажденных, неприятельские пушки были небольшие и значительного вреда не причиняли монастырским стенам.
   13 октября неприятель попытался взять лавру приступом. С громкими криками поляки бросились к стенам обители -- катили пред собой тарасы на колесах, чтобы защищаться от выстрелов, несли лестницы для приступа. Дело было к вечеру, но все защитники вовремя явились на своих местах и открыли по неприятелю такой огонь из пушек и пищалей, что у него пропала всякая отвага, и он поспешно отступил, побросав даже свои лестницы и тарасы. Убитых и раненых было много. Русские сделали вылазку и захватили брошенные лестницы и тарасы -- несколько дней не надо было выходить из ограды за дровами.
   Эта удача придала русским духу, а у врага поубавила спеси... Осажденные не только храбро отбивались, но сами делали частые вылазки, нередко приводили пленных и от них добывали сведения о силах и намерениях врагов. Раз от одного пленного проведали, что враги ведут под стену подкопы, хотят взорвать монастырь. Эта весть поразила всех... Страшная мысль, что вот-вот грянет взрыв, томила всех, даже и самых бесстрашных. Долго, сколько ни бились, никак проведать не могли, с какой стороны ведется подкоп; рыли в разных местах под башнями и стенами слуховые колодцы, но не дознались ничего. Страх и томительное ожидание неминучей гибели все сильнее и сильнее обуревали осажденных. Несколько раз делались вылазки, чтобы найти, откуда ведется подкоп, или чтобы добыть "языка", т. е. пленного, который мог бы сказать это. Наконец удалось на одной из вылазок поймать раненого казака, от которого и допытались, что подкоп ведется под Пятницкую башню. Тогда наскоро стали против этой башни строить новое укрепление, чтобы обороняться в случае, если бы врагам и удался взрыв... Стали очищать и рыть потайные подземные ходы. Несколько раз делали вылазки, чтобы найти и уничтожить подкоп, но все напрасно. Наконец двум крестьянам удалось добраться до устья подкопа, еще не доведенного до конца. Они, недолго думая, вскочили туда и зажгли порох; раздался взрыв; погибли и русские удальцы, но работа врагов была уничтожена, и монастырь был спасен от этого подкопа.
   Осажденные ободрились, увидев в этом Божие милосердие и заступничество св. Сергия. Церковная служба и пение не умолкали в монастырских церквах.
   После неудачного приступа и попытки взорвать монастырь Сапега и Лисовский порешили взять обитель долгой осадой, "измором", как выражались русские.
   Наступила зима. Неприятель расположился по избам, наскоро построенным, да по землянкам. Припасы и все нужное для себя поляки добывали грабежом по окрестностям. Из монастыря по-прежнему делались вылазки. Многие из защитников прославились и своей удалью, и силой.
   С наступлением зимы все тяжелее становилось "троицким сидельцам". Трудно было добывать дрова; приходилось их брать с бою; иногда шли за ними с оружием в руках и не возвращались... Наконец, от тесноты в монастыре начались болезни. Пока было тепло, толпы народу помещались на открытом воздухе, на дворе, а теперь, как настали холода и морозы, все сбились в тесных каморках и кельях. Теснота была ужасная. В хорошей пище чувствовали уже недостаток. Воду пили испорченную. Открылась цинга: пухли десны, вываливались зубы... У других на теле появлялись раны. От тесноты сильно распространилась зараза. Присмотру не было. Иные заживо гнили. Смертность день ото дня росла. Сначала ежедневно умирало до 20 человек, а потом стали хоронить по тридцать и более в сутки. Похоронное пение и плач раздавались с утра до вечера каждый день... Много троицких "сидельцев" было побито на вылазках, еще больше погибло от болезней. Воины гибли более, чем "едоки", т. е. немощные, старцы, женщины, которых надо было кормить. Из монастыря удалось переслать в Москву челобитную. Воеводы умоляли царя прислать им свежих ратных сил и пороху; Шуйскому трудно было исполнить эту просьбу: он сам был в стесненных обстоятельствах.
   В Москве в это время жил келарь Троицкой лавры Авраамий Палицын (описавший оборону ее со слов защитников).. Это был человек очень деятельный и умный. Сильно хлопотал он, чтобы послана была помощь монастырю. Патриарх Гермоген тоже настаивал на этом. Царь послал отряд, но незначительный, человек в шестьдесят. Им удалось пробраться в лавру и пронести туда двадцать пудов пороху.
   Горсть этих воинов не могла, конечно, восполнить убыли в людях. Болезнь по-прежнему свирепствовала и смертность росла. На беду, начались несогласия и пререкания между монахами и ратными людьми. Стрельцы жаловались, что старцы плохо их кормят... Но всевозможные невзгоды и бедствия не сломили решимости "троицких сидельцев" умереть, но не сдаться. Прошла зима. Хотя болезни продолжались, но все же стало легче, можно было здоровым больше быть на воздухе и не томиться в тесноте и духоте... Враги упорно продолжали осаду; но осажденные вовсе не помышляли о сдаче, делали даже вылазки, хотя и реже, чем прежде. До обители дошли слухи, что скоро Скопин-Шуйский приведет на выручку Москвы и лавры большое войско и шведскую вспомогательную рать.
   Долгая и бесплодная осада, видимо, начинала уже томить и поляков. Сапега снова попытался взять монастырь приступом; он знал, что уж немного оставалось защитников. 27 мая неприятельский стан пришел в движение... Многие всадники объезжали обитель, видимо высматривая что-то; другие гарцевали на своих конях пред монастырем и грозили своими саблями...
   Осажденные поняли, что будет приступ, и стали готовиться к отпору. Монахи взяли оружие в руки; женщины стали на стенах с камнями, огнем, смолою, серою и известью. Архимандрит со старейшими монахами молился в церкви. Наконец, к ночи, в сумерках, начался приступ.
   Поляки, по сказанию Авраамия Палицына, вечером, когда стемнело, стали тайком подбираться к стенам, некоторые даже ползком, "аки змии", и везли с собой лестницы, туры и всякие "стенобитные хитрости" (машины). Несколько времени хранилась полная тишина... Вдруг грянул пушечный выстрел. Это был знак к нападению. Тогда с громким криком и трубным звуком бросились враги к монастырским стенам, думали дружным нападением завладеть ими. Но осажденные стали разить нападавших из пушек и пищалей, не допускали их ставить лестницы к стене, метали в ляхов камни, обдавали их кипящей смолой, бросали в них зажженную серу и засыпали глаза им известью. С рассветом неприятель отступил с большим уроном, ничего не добившись... Осажденные в свою очередь выскочили из ворот и ударили на отступавших и захватили несколько десятков пленных. На следующий день Сапега повторил приступ, но опять безуспешно.
   Этим и кончились попытки поляков силой овладеть Троицкой лаврой. Скоро они принуждены были и вовсе снять осаду. Доблестная оборона обители в течение 16 месяцев показала блестящий пример того, что может сделать горсть людей, одушевленных высоким чувством. Пример этот вдохнул лучшим русским людям новые силы на защиту родной земли.
  

РАЗОРЕНИЕ ЗЕМЛИ ТУШИНЦАМИ

  
   В то время как Троицкий монастырь мужественно отбивался от врагов, многие северные города, захваченные врасплох, достались без борьбы тушинцам. Суздаль, Владимир, Переяславль-Залесский сдались без сопротивления. Когда тушинцы подошли к Ростову, не имевшему крепких стен, то ростовцы порешили бежать в Ярославль, но Филарет, ростовский митрополит, воспротивился этому; он говорил, что не бегством, а кровью должно спасать отечество, что мученическая смерть лучше позорной жизни. Он с немногими воинами и гражданами, пожелавшими умереть с ним, заперся в соборной церкви. Все исповедовались и причащались, готовились к смерти. Не ляхи, а изменники переяславцы стали ломиться в церковь, стреляли в нее и диким криком отвечали на увещания митрополита опомниться и не быть извергами. Бывшие с Филаретом люди бились в храме до изнеможения, защищая своего пастыря. Церковь наполнилась убитыми. Злодеи принялись грабить храм, схватили митрополита, сорвали с него богатое облачение, одели в рубище и отвезли в Тушино, как пленника. Лжедимитрий встретил его с большим почетом как племянника царицы Анастасии, назвал его даже патриархом, но держал его под строгим надзором как непреклонного сторонника царя Василия... Город за городом сдавались самозванцу: Углич, Кострома, Вологда и др. Некоторые города были взяты силою: Тверь, Шуя (наследственное владение князей Шуйских). Двадцать два города присягнули тушинскому царю. Во Пскове чернь волновалась в пользу его. Самозванец всем добровольно переходящим к нему жителям обещал "тарханные" грамоты, по которым они освобождались от всяких податей. Обещаниями этих льгот тушинский царь особенно сманивал на свою сторону городскую чернь и крестьян.
   Но недолго продолжалось торжество самозванца на севере; скоро все убедились, что обещаниям этим верить нельзя. Тушинцы не только стали производить небывалые поборы с жителей, но даже попросту грабили их.
   Осада Троицкой лавры надолго задержала тушинцев -- понадобились им денежные средства и всякие припасы. А где их было взять? Приходилось все нужное брать у жителей подчиненных городов. Нередко случалось, что тушинский царь посылал своих сборщиков, а Сапега своих; и те, и другие собирали с жителей всякие поборы вдвойне. Эти сборщики часто обращались в настоящих разбойников, беспощадно грабивших ради своей личной выгоды. "Тушинские воры", как стал звать народ этих грабителей, не только грабили, но всячески мучили жителей, монахов, ругались над святынею; хватали по монастырям старцев-монахов, заставляли их плясать и петь непристойные песни, а тех, кто противился, предавали смерти.
   Далеко вокруг Тушина Русская земля запустела. В безлюдных деревнях и селах, по словам современника (Авраамия Палицына), ютились дикие звери: медведи, волки и лисицы, а люди скрывались в лесах... Хищные звери и птицы терзали трупы погибших людей повсюду, где проходили тушинцы. Полевые птицы свивали себе гнезда в людских черепах... Разграбивши православные церкви, "нечестивые ляхи" ругались над священными вещами: кололи иконы на дрова, церковные сосуды употребляли на своих попойках, церковными пеленами покрывали лошадей, как попонами...
   Молва об этих зверствах и кощунстве быстро разносилась вдоль и поперек по Русской земле, заходила и туда, где еще не видали тушинцев... Злоба к ним быстро росла повсюду. Жители далеких городов, еще не занятых неприятелями, стали пересылаться между собою грамотами, убеждая друг друга повременить, пораздумать, кому служить: московскому ли царю или тушинскому. Самозванец понимал, что его дело губят злодеи, которые, под видом сборщиков дани, грабят народ, но поделать ничего не мог. Полчище его более всего и состояло из воровских казаков да ляхов, приставших к нему ради наживы.
   Грабежи и насилия тушинцев вывели наконец из терпения народ. В разных местах вспыхнули крестьянские восстания против грабителей. Начинают и города один за другим подниматься против них: Галич, Кострома, Вологда, Городец, Кашин и др. почти в одно время отложились от тушинского царя.
   Тяжело было положение Василия Ивановича в Москве. Большинство его не любило. Вражда к нему уже не раз явно сказывалась в столице; но все же лучшие русские люди, которым дорого было отечество и православие, стояли за Василия Ивановича, понимали, что предаться тушинскому царю значит погубить родную землю. Вот почему попытки свергнуть Шуйского не удавались, но все-таки трудно было держаться на престоле ему, "полуцарю", не любимому народом, нерешительному и неудачливому, и притом в Смутное время, когда нужен был вождь смелый и решительный. Хоть в Тушинском стане и происходили беспорядки, даже мятежи, но Василий Иванович не в силах был воспользоваться ими. Под Москвою шли довольно часто битвы, но мелкие. Летом 1609 года произошла здесь последняя значительная битва; русские одержали верх и оттеснили врагов. Скоро после этого тушинскому полчищу были нанесены более сильные удары.
  

СКОПИН-ШУЙСКИЙ

  
   Василий Иванович убедился, что ему не совладать своими силами с Тушинским вором. Король шведский, враг Сигизмунда, польского короля, опасался, чтобы он не воспользовался смутами в московской земле, не усилился бы на ее счет. Швеция и раньше уже предлагала свою помощь царю, но тот гордо отказался от нее -- надеялся, видно, сам справиться с врагами и боялся унизить достоинство русского государства чужою помощью. Теперь он сам искал ее. Скопин-Шуйский, царский племянник, был послан для заключения условий со шведами в Новгород. Скопин, несмотря на свою юность уже доказавший свои военные способности, должен был собрать новое войско и со шведами идти на выручку Москвы.
   Со шведами был заключен договор: они выставляли вспомогательное войско в пять тысяч; царь обязывался за это выплатить им около сорока тысяч рублей, затем уступить Корелу и помогать Швеции в случае надобности войском.
   30 марта вступала шведская рать в Новгород. Торжественно, пушечной и ружейной пальбой встречали русские своих союзников. Когда шведский вождь Яков Делагарди ехал рука об руку с русским юным полководцем, народ любовался ими. Оба были еще юноши, полные жизни и силы: Делагарди было 27 лет, а Скопину всего 23 года. Он был, по свидетельству очевидцев, красив, статен, ласков и своей светлой душой привлекал к себе всех, с кем ему случалось сходиться. Делагарди скоро к нему привязался всем сердцем, и они стали друзьями.
   Скопин думал немедленно идти прямо на Москву: он рассчитывал, что все города покорятся ей, если она освободится от Тушинского вора.
   Первая же победа Скопина над польским отрядом повела к тому, что город за городом стали снова переходить в подданство царю Василию (Торопец, Холм, Великие Луки и др.), Торжок, а вслед за ним и другие соседние города прислали к Скопину повинную и выражали покорность Василию. Самозванец послал против Скопина сильное войско. Оно попыталось взять Торжок, но не могло, отступило в Тверь и здесь заперлось. Скопин и Делагарди напали на Тверь, но были сначала отбиты, наконец осилили (13 июля 1609 г.) и прогнали тушинцев из города.
   Тяжелое дело выпало на долю юного Скопина: приходилось ему шаг за шагом отнимать у тушинцев разоренную и опустелую землю, оберегать уцелевших жителей от насилий и поборов, а войску его нужны были припасы; шведы волновались -- настоятельно требовали уплаты жалованья, отказывались идти дальше, пока не будут вознаграждены, а платить было решительно нечем... Много нужно было ума, чтобы уладить все дела, извернуться из беды, ублажить всех; много надо было твердости и терпения, чтобы вынести все невзгоды и неприятности и не упасть духом. Юный вождь оказался достойным того важного дела, какое было ему поручено: ума и твердости ему было не занимать стать, а страстное желание послужить несчастному отечеству, послужить всеми силами, утроивало их. Деятельность он выказал необычайную... Гонцы его беспрестанно скакали в разные стороны по городам и монастырям, умоляя их присылать скорее денег и ратных людей. В Скопина начинали верить, и в его руках являлись средства: некоторые монастыри присылали ему свою казну; шли пожертвования из городов; жертвовали купцы; Строгановы, кроме денег, снаряжали и отправляли Скопину ратных людей, но новобранцы были непривычны к военному делу -- их надо было учить... Скопин стоял под Калязином, когда тушинцы двинулись большими силами на него, но он предупредил их -- встретил их на реке Жабне, впадающей в Волгу, разбил и обратил в бегство. Уплативши шведам часть жалованья, Скопин с их помощью занял Переяславль, а в октябре взял Александровскую слободу. Положение Тушинского вора становилось опасным: он мог попасть между двух огней. Главный военачальник тушинского войска, Рожинский, почти со всеми силами двинулся на Скопина. Произошла кровопролитная битва. Верх одержал опять Скопин -- тушинцы с большим уроном воротились в свой стан. Дела самозванца были совсем плохи... Скопин рвался в Москву, но Делагарди сдерживал его порывы, указывал на опасность оставлять врага в тылу. Оба вождя порешили медленно и твердо подвигаться к столице, устраивая на пути засеки и переходя из одной в другую; но прежде всего надо было очистить от тушинцев соседние места. Зимовать пришлось в Александровской слободе.
   Слава о победах Скопина разносилась повсюду. На него начинал уже смотреть русский народ как на Божьего избранника для спасения отечества от вражьей силы, от порабощения и унижения... Великие дела может совершить тот счастливый вождь, в силы которого уверует народ, на котором сосредоточит все свои упования; на великую высоту может вознести его народная любовь! Таким излюбленным народным вождем становится теперь Скопин. С каждым шагом росло доверие народа к нему, росли и его силы. На русском Севере уже начиналось народное движение против "ляхов", грозивших гибелью и русскому государству, и православной церкви. Уже на пути из Новгорода к войску Скопина присоединялись отдельные северо-западные отряды; у Торжка соединились с ним смоляне; у Калязина -- главные силы ополчения; с востока к Александровской слободе Шереметьев вел отряды, собранные по Волге...
   Все, что было лучшего в русском народе, сосредоточивалось мало-помалу около Скопина. Более горячие головы уже подумывали и о том, что юный, смелый и даровитый вождь был бы на царском престоле более на своем месте, чем злосчастный Василий Иванович. Прокопий Ляпунов, слишком рьяный и нетерпеливый, прислал даже к Скопину посольство от всей Рязанской области известить его, что вся Русская земля хочет избрать его на царство и что нет более достойного, чем он, сидеть на престоле. Скопин выказал сильное неудовольствие, разорвал грамоту и с гневом отослал от себя послов: не хотел он, конечно, запятнать себя нарушением присяги, понимал, что он и без царского сана, оставаясь верноподданным, может сослужить великую службу родной земле.
   В то время как Скопин-Шуйский готовился разгромить Тушинский стан, польский король Сигизмунд задумал воспользоваться бедственным положением Русской земли. Раньше происходили смуты в самой Польше, и королю было не до Москвы; теперь дела эти уладились. Союз с Москвой шведского короля, врага Польши, подстрекал Сигизмунда к вмешательству; притом и польские послы, вернувшиеся из Москвы, соблазняли его, уверяя, что справиться с московским царем весьма легко. Король дал обещание сенату и сейму заботиться более всего о выгодах Польши и думал прежде всего завладеть Смоленском, о котором давно уже шел спор между Литвой и Москвой.
   21 сентября 1609 года король стоял под стенами Смоленска. Сигизмунда уверили, что смоляне и воевода Шеин сдадутся ему охотно. Он послал в город грамоту, в которой обещал защиту русских выгод и православной веры, если смоляне сдадутся ему, но их очень трудно было обмануть: знали они, как Сигизмунд слепо предан католической вере и как теснили православие в его владениях, и потому отвечали королю, что они клялись за православную веру, за святые церкви и царя все помереть, а литовскому королю и его панам отнюдь не предаваться и сдержать свою клятву. Осада Смоленска началась для короля неудачно: приступ был отбит, подкопы тоже не удались.
   Когда в Тушине узнали о походе Сигизмунда, поднялось сильное волнение. Поляки кричали, что король хочет отнять у них добычу, воспользоваться тем, что добыли они своим потом и кровью. Наконец, явились в Тушино послы Сигизмунда звать поляков отсюда на службу королю. Снова начались сильные волнения, пререкания и сетования... Положение самозванца стало крайне опасным... Он, переодевшись в крестьянскую одежду, тайком, когда стемнело, выбрался из Тушина и бежал в Калугу.

[]

   Страшный переполох поднялся в стане тушинцев, лишь только разнеслась весть о побеге "царя". Его присутствие было нужно: без него все дело их лишалось всякого смысла. После побега "царика", как звали в насмешку самозванца, тушинское гнездо рассеялось. Рожинскому и другим панам не оставалось тоже ничего больше, как отправиться на службу к королю. Марина в мужской одежде бежала к мужу в Калугу.
   Теперь Москва освободилась от Тушинского вора. Отовсюду везли припасы в столицу, где хлеб поднялся уже до очень высокой цены.
   12 марта 1610 года Москва с небывалой радостью и торжеством встречала своего любимца, Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Он вступал в столицу. Рядом с ним ехал Делагарди. Толпы народа приветствовали молодого вождя еще за городом. Бояре поднесли ему хлеб-соль. Народ величал Скопина "освободителем земли" и "своим избавителем", кланялся ему в землю. Сам царь Василий со слезами на глазах обнимал и целовал его пред всем народом. Начались пиры. Царь угощал шведов, оделял их подарками. Хлебосольные москвичи наперехват зазывали к себе в дома иноземных гостей и чествовали их пирами, стараясь всячески выразить им свою признательность.
   Но недолго продолжалось веселое и праздничное настроение Москвы. Скопин намеревался переждать в Москве весеннюю распутицу, отдохнуть до "просухи", а затем идти на выручку Смоленска. Но царь Василий втайне уже опасался Скопина. Знаки народной любви, радостные крики при встречах народа с ним пугали подозрительного царя. Многие в Москве даже громко говорили, что надо низложить Василия, а царем избрать князя Скопина. Царь даже объяснялся с ним по этому поводу. Князь уверял Василия, что вовсе не думает о короне, но уверить подозрительного старика было, конечно, трудно. На беду, какие-то гадатели, говорят, напророчили суеверному Василию, что престол после него достанется царю Михаилу, как раз -- Михаилу Скопину, думалось Василию. Но пуще всех ненавидел Скопина Димитрий Иванович Шуйский, брат царя. Это был человек бездарный, но очень честолюбивый, мечтавший занять престол по смерти бездетного брата.
   23 апреля князь Воротынский пригласил к себе Скопина крестить ребенка. Во время крестильного пира Скопину вдруг сделалось дурно. Его отвезли домой. Кровь хлынула у него из носу. Врач ничего сделать не мог. Через несколько дней князь скончался на 24-м году от роду.
   Весть об этом поразила народ как громом. Пошли ходить слухи, будто бы Скопину на пиру у Воротынского поднесла чашу с отравой его кума, жена Димитрия Ивановича. Негодование и волнение народа дошли до того, что пришлось дом Димитрия Ивановича охранять военной силой от ярости толпы...
   Горько оплакивал раннюю кончину своего друга Делагарди.
   -- Московские люди,-- говорил он со слезами на глазах, глядя на тело Скопина,-- не только на Руси вашей, но и в землях моего государя не видать мне такого человека!
   Бесчисленная толпа народа теснилась около гроба князя Скопина, когда его погребали. Мать и жена покойного обеспамятели от горя и отчаяния. Громко рыдал и царь Василий Иванович -- хоронил он своего знаменитого воеводу, надежду Русской земли, хоронил вместе с ним и свою последнюю опору...
   Князя Скопина погребли в Архангельском соборе между гробницами русских царей.
  

СВЕДЕНИЕ С ПРЕСТОЛА ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА

  
   Не стало Скопина как раз в ту пору, когда особенно нужен был высокодаровитый вождь, и притом любимый войском. Тушинский вор уже был не опасен Москве; но зато с запада надвигалась на нее более страшная гроза. Когда победы Скопина и его движение к Москве, с одной стороны, а с другой -- вторжение Сигизмунда в русские пределы рассеяли тушинское скопище, положение русских бояр и служилых людей, перешедших на сторону самозванца, стало очень затруднительным. Что им оставалось делать? Бежать за самозванцем, потерявшим всякую надежду на успех, было бы совсем неразумно. Идти с повинной головой к Шуйскому было уже поздно. Он щадил и даже жаловал своих каявшихся изменников тогда, когда уходили они от сильного его врага, а теперь мог посмотреть на них совсем иначе. Русские тушинцы решились искать милости у польского короля.
   31 января 1610 г. к Сигизмунду явилось их посольство. Тут были люди разных чинов: знатные бояре, дьяки, дворяне... Главными представителями были боярин Михаил Салтыков с сыном Иваном и дьяк Грамотин, ловкий, смышленый, но безнравственный делец.
   Большим праздником для тщеславного Сигизмунда было прибытие русского посольства к нему в стан. Торжественно принимал он посольство в своем шатре, окруженный сенаторами. Униженно приветствовали короля русские послы: Михаил Салтыков поцеловал руку ему и сказал приветствие, поздравил его с прибытием в Русскую землю, заявил, что московский народ расположен к нему и желает отдаться под его покровительство и вверить ему свою участь. А Иван Салтыков выразил от всего русского духовенства благодарность королю за то, что он пожаловал в московскую землю, соболезнуя о всеобщей смуте и разорении ее областей, чтобы при Божией помощи водворить в опустошенной стране мир и спокойствие. Затем дьяк Иван Грамотин сказал самое главное, что всякого звания московские люди бьют челом королю и выражают желание возвести на московский престол королевича Владислава с тем только, чтобы король не нарушал святой веры греческого закона, которую столько веков блюли московские люди.
   Таким образом, эти послы, выражавшие на самом деле волю только русских изменников, говорили с королем от имени всей Русской земли -- являлись самозваными представителями ее и предавали ее Сигизмунду, злейшему врагу русской народности и православия.
   Всем лживым уверениям этих послов король верил или притворялся, что верит: это ему было очень выгодно -- являлся удобный повод водворить свою власть в Москве.
   4 февраля заключен был между королем и посольством договор. Главные условия его заключались в том, чтобы Владислав венчался на царство в Москве по старому обычаю; чтобы святая вера греческого закона осталась неприкосновенною и "учители римские, лютерские и других вер -- раскола церковного не чинили; чтобы перемена законов зависела от бояр и всей земли и царь не казнил никого, не осудя прежде с боярами и думными людьми". Стало быть, Владиславу предлагалось не самодержавие, а ограниченная царская власть, какая была у Василия Ивановича Шуйского. Любопытно следующее условие: "Для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие государства х_р_и_с_т_и_а_н_с_к_и_е, к_р_о_м_е б_а_с_у_р_м_а_н_с_к_и_х, п_о_г_а_н_с_к_и_х, и государь отчин, имений и дворов ни у кого за то отнимать не будет". Видно, что со времен Бориса и Лжедимитрия I мысль о необходимости сближения с Западом и просвещения уже укоренилась и окрепла. Но в то же время тушинские послы требовали, чтобы крестьяне оставались прикрепленными к земле и чтобы холопам вольности не было дано.
   И вот как раз в то время, когда русские изменники готовились предать Москву и русский престол в руки полякам, не стало того вождя, в котором лучшие русские люди видели надежду на спасение от внутренних и внешних губителей Русской земли.
   Василия Ивановича не любили и не уважали... Нелюбовь к нему сказывалась уже и раньше, и притом очень сильно. Так, 17 февраля 1609 г., когда тушинцы заградили пути в Москву и там настала сильная нужда и дороговизна, то поднялся мятеж, и шумная толпа служилого и черного люда стала дерзко кричать: "Надо переменить царя! Василий сел самовольством, не всею землею выбран!"
   Толпа мятежников, по звону набатного колокола, наполнила Красную площадь. Из толпы раздались крики: "Князь Василий Шуйский не люб нам на царстве! Его одна Москва выбрала!"
   Несдобровать бы тогда Василию Ивановичу: у него было много и явных врагов, и тайных недоброхотов меж боярами; но на этот раз его выручил патриарх Гермоген.
   -- До сих пор Москва,-- сказал он народу,-- всем городам указывала, а не другие города указывали ей... А что кровь льется, то это творится по воле Божией, а не по хотению царя!
   Своими увещаниями патриарх на время образумил мятежников. Но скоро открыт был тайный заговор погубить Василия. Главного виновника казнили. Положение Василия Ивановича становилось все хуже и хуже. Общее недовольство, крамолы и неудача за неудачей преследовали его.
   Блестящие успехи Скопина, царского родича, на время примирили было народ с несчастным царствованием Василия; но когда неожиданно скончался Скопин и народная молва, хотя и ложная, обвинила в его смерти царского брата и самого царя, то положение его сделалось крайне шатким. В рязанской земле Прокопий Ляпунов начинает волновать народ, требует свержения Василия Ивановича, заводит даже сношения с самозванцем, засевшим в Калуге. Заговорили громче прежнего недоброхоты Василия и в Москве... На свою беду, царь назначил главным предводителем войска, которое готовился вести на Сигизмунда покойный Скопин, своего бездарного брата Димитрия, не любимого ни войском, ни народом.
   Ополчение это, состоявшее по большей части из новобранцев, предводимое неискусным и нелюбимым вождем, двинулось к Можайску. Сигизмунд отправил навстречу русским отряд своего войска под начальством гетмана Жолкевского. Встреча произошла 24 июня 1610 г. между Москвой и Можайском, у деревни Клушино. Первым же напором поляки обратили в бегство русскую конницу, смяли пехоту; наемные иноземцы из русского войска стали передаваться на сторону поляков. Московская рать была разбита наголову. Димитрий Шуйский и другие воеводы позорно бежали.
   После этой победы Жолкевский двинулся к Москве, провозглашая повсюду царем королевича Владислава. Город за городом сдавались ему, и он уже приближался к столице. С другой стороны спешил к ней самозванец из Калуги и 1 июля стал в Коломенском селе; он рассчитывал, что Москва в крайности скорее признает его власть, чем Владислава. Москва волновалась. Грамоты Жолкевского, в которых он сулил Русской земле мир, спокойствие и всякие благодати, если она признает своим царем Владислава, раскидывались по улицам, ходили по рукам, читались громогласно на сходках. Люди, преданные самозванцу, с своей стороны, мутили народ... Многие, не желая повиноваться Шуйскому, вовсе не хотели попасть и в руки самозванцу и тайно согласились с тушинцами, что те покинут его, а москвичи сведут Василия с престола и выберут всей землей нового царя.
   Положение Шуйского в Москве становилось со дня на день труднее.
   17 июля Захар Ляпунов с толпой соумышленников явился во дворец и стал дерзко говорить царю:
   -- Долго ли за тебя будет литься кровь христианская? Земля запустела; ничего доброго в твое правление не делается! Сжалься над нашей гибелью, положи царский посох, а мы уже сами о себе подумаем!..
   Дерзость Ляпунова возмутила Шуйского; он стал бранить мятежника, даже схватился за нож... Но на эту угрозу дюжий Ляпунов ответил:
   -- Не тронь меня, а не то сомну тебя всего!
   В тот же день за Москвой-рекой, у Серпуховских ворот, собралась большая сходка. Тут были бояре, дворяне, торговые люди и проч. Бояре и всякие люди приговорили: бить челом Василию Ивановичу, чтобы он царство оставил, для того что кровь многая льется, а в народе говорят, что он государь несчастливый, и многие города украинские его не хотят. Против этого приговора говорили только некоторые бояре да патриарх, но их не послушали.
   С тяжелым поручением сообщить этот приговор Василию Ивановичу и предложить ему в удел Нижний Новгород отправился во дворец царский свояк, князь Воротынский. Шуйскому ничего более не оставалось делать, как отказаться от власти; он из дворца переехал в свой боярский дом.
   После этого главные виновники совершившегося переворота послали сказать тушинцам, что Василий сведен с престола и теперь очередь за ними -- исполнить свое обещание отстать от самозванца. На это тушинцы насмешливо ответили: "Вы не помните своего крестного целования, и потому своего царя с царства свели, а мы за своего помереть рады!"
   Некоторые уже стали жалеть, что поступили так сурово с злосчастным Василием Ивановичем, а патриарх стал требовать, чтобы снова признали Шуйского царем. Многие соглашались с ним. Тогда Захар Ляпунов и его сообщники, опасаясь, чтобы этого не случилось, поспешили в дом к Шуйскому, взявши с собою монахов из Чудова монастыря, и заявили Василию Ивановичу, что для успокоения народа он должен постричься в монахи. Тот вовсе этого не желал, всячески противился, кричал, что он решительно не хочет постригаться. Все было напрасно! Обряд пострижения над ним совершен был насильно: Ляпунов держал его за руки, а князь Тюфякин произносил за него монашеские обеты.
   Патриарх негодовал. Он заявил, что это пострижение не имеет никакой силы, что монахом стал не Шуйский, а тот, кто произносил обеты. Но Шуйского свезли в Чудов монастырь. Жена его тоже была пострижена, а братья заключены.
  

-----

  

Междуцарствие (1610--1613)

  

ПОЛЯКИ В МОСКВЕ

  
   Наступило безгосударное время. Во главе правления стала боярская дума. Ей должны были все присягать. Состояла она из семи знатнейших бояр, главным из них был князь Мстиславский. По всем городам была разослана грамота, что Василий Иванович Шуйский, "вняв челобитью земли Русской, оставил государство и мир для спасения отечества". В грамоте было прибавлено, что Москва целовала крест не поддаваться ни Сигизмунду, ни Тушинскому вору, что все русские должны восстать, уничтожить врагов и всею землею избрать себе властителя.
   Но полного единодушия не было в Москве. Среди черни было много доброхотов самозванца; между тем знатные и зажиточные люди, понятно, и слышать не хотели о Тушинском воре, который возбуждал против них чернь. Между боярами были сторонники королевича Владислава; но все те, кому дорого было православие и русская народность, вовсе не думали о польском королевиче, а хотели иметь своего чисто русского и православного царя. Более всего ратовал за это патриарх Гермоген: он предлагал избрать или князя Василия Васильевича Голицына, или четырнадцатилетнего Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Филарета.
   Но в это время Тушинский вор стоял уже в селе Коломенском, под Москвой, а в Можайске -- гетман Жолкевский, уже известивший бояр о том, 1 что идет защищать их от бедствий.
   Сначала бояре ему ответили: "Не требуем твоей защиты, не приближайся, или встретим тебя, как неприятеля".
   Но Жолкевский все-таки шел к столице. Бороться с двумя врагами Москве тогда было не под силу. Земский собор собирать для избрания нового царя было не время. Приходилось избирать государя из двух искателей престола: Тушинского самозванца или Владислава. Проведав, что доброхоты Лжедимитрия замышляют тайком впустить его войско в Москву, старший из бояр, князь Мстиславский, после совещания с другими сановниками, решился войти в соглашение с гетманом Жолкевским. Послано было спросить его, идет ли он к Москве как друг или как недруг.
   -- Желаю блага Русской земле,-- отвечал Жолкевский,-- предлагаю вам Владислава и помощь против самозванца.
   Назначен был день для переговоров. Против Девичьего монастыря был устроен шатер. Сюда съехались в равном числе русские с князем Мстиславским и поляки с гетманом, поменявшись предварительно заложниками. Жолкевский заявил, что он согласен только на те условия, которые были приняты русскими послами под Смоленском, но бояре настоятельно требовали, чтобы королевич принял православие еще до приезда своего в Москву. Решено было это условие предоставить на усмотрение короля. Самозванец в это время сильно озабочивал бояр, и они спешили скрепить договор с гетманом присягой. 27 августа съехался гетман в поле с теми же боярами, с которыми сносился раньше; на этот раз с ними было до 10 тысяч служилых людей, и все присягали на подданство королевичу Владиславу. Чрез два дня после этого гетман получил письмо от короля, который требовал, чтобы в Московском государстве утверждена была власть его самого, а не сына. Гетман понимал, что это -- дело невозможное, и, опасаясь, чтобы москвитяне, которым самое имя короля было ненавистно, не восстали и не склонились в пользу самозванца или кого другого, благоразумно скрыл от московских бояр королевское требование.
   Жолкевский хотел было напасть врасплох на самозванца и захватить его, но это не удалось: когда русские соединились с гетманом, самозванец поспешно отступил из-под Москвы и засел в Калуге.
   Жолкевский хлопотал, чтобы снаряжено было посольство к королю для окончательного решения вопроса о Владиславе. На самом деле у хитрого гетмана был другой умысел: он хотел удалить из Москвы лиц, особенно опасных для короля. Князя Василия Васильевича Голицына он убедил стать во главе посольства, выставляя на вид, что "великие дела должны совершаться великими мужами". Михаила Феодоровича, слишком еще юного, никак нельзя было включить в посольство, но Жолкевский постарался удалить из Москвы отца его, митрополита Филарета, который должен был ехать с Голицыным как представитель духовенства.
   Посольство отправилось к Сигизмунду. Жолкевский с небольшим своим войском остался под Москвой. Чернь в Москве все еще думала о самозванце, и бояре опасались мятежа; ловкий гетман еще более убедил их в этой опасности, и они сами предложили ему занять своим войском столицу. Сначала патриарх сильно этому противился. Наконец польское войско вошло. Предусмотрительный гетман разместил поляков отрядами поблизости один от другого, так что в случае неожиданной опасности они могли оказывать взаимную помощь. Жолкевский хорошо понимал, что легко может вспыхнуть народный мятеж в Москве, и потому принимал всевозможные меры, чтобы предупредить беду: приказал строго наблюдать за тем, чтобы его воины не заводили никаких ссор с жителями, не творили никаких насилий; назначил судей из русских и поляков, по равному числу, для решений всяких споров и пререканий между москвичами и поляками. И надо отдать справедливость гетману: он добился того, что воины его жили в Москве так смирно и благочинно, что москвичи, у которых еще свежа была память о насилиях и своевольстве поляков при Лжедимитрии I, просто диву дались!.. Даже патриарх, суровый старец, не терпевший иноверцев, и тот стал дружелюбнее и доверчивее относиться к Жолкевскому, который выказывал уважение к православной вере и ни в чем не оскорблял русского чувства. Стрельцов московских гетман привлек к себе щедрыми подарками и угощением. Часть стрелецкого войска была отослана в Новгород, а начальство над оставшимися стрельцами было дано поляку Гонсевскому.
   Ловко обделал Жолкевский польские дела в Москве. Казалось, лучшего полякам и желать было трудно: русская столица была в их власти; князь Голицын, которого некоторые прочили в цари, и митрополит Филарет, на юного сына которого начинали смотреть с надеждой лучшие русские люди, были в королевском стане, т. е. в руках короля. В церквах уже молились за Владислава как за русского законного царя. Все указы писались, все суды производились его именем. Ему был уже готов трон -- оставалось только сесть на него, но для этого надо было королевичу принять православие и немедленно ехать в Москву. К счастию для России, Сигизмунд не был способен воспользоваться делом своего ловкого гетмана.
   Сделал Жолкевский все, что только мог, в пользу своего королевича, но ясно понимал, что упорное желание короля самому властвовать в Москве погубит все дело. От русских послов, поехавших в королевский стан под Смоленск, утешительных известий не было. Неизвестность стала уже томить даже и ревностных сторонников Владислава. Наконец Жолкевский, считая свое дело поконченным, сдал начальство над поляками Гонсевскому, а сам отправился в королевский стан. Бояре старались удержать гетмана в Москве, опасаясь, что без него начнутся смуты; но он уверил бояр, что он сам лично хочет просить короля ускорить приезд Владислава в Москву.
  

МОСКОВСКИЕ ПОСЛЫ ПОД СМОЛЕНСКОМ

  
   Московское посольство прибыло под Смоленск 27 сентября. Послы были приняты королем и пред ним изложили причину своего прибытия. Речь канцлера Льва Сапеги, который восхвалял короля за то, что он хочет прекратить кровопролитие в Московском государстве и успокоить его, не понравилась послам, тем более что канцлер ни слова не сказал о королевиче и его избрании, как будто не в этом было главное дело.
   Затем начались настоящие переговоры с королевскими сановниками. Паны уклончиво отвечали на требования русских послов, чтобы Владислав скорее ехал в Москву, и в свою очередь настаивали, чтобы московские послы приказали прежде всего защитникам Смоленска сдаться королю.
   Русские послы основательно замечали, что лишь только Владислав сядет на русский престол, то и Смоленск будет его. Польские сановники настаивали, чтобы город был сдан немедленно, что это нужно для чести короля и что он отдаст потом Смоленскую область своему сыну. Русские послы сослались тогда на то, что им не заказано говорить о Смоленске. Три раза уже съезжались для переговоров московские послы с польскими панами и убедились, что те только время тянут и от решения главных вопросов насчет Владислава всячески уклоняются; особенно тревожил русских вопрос о крещении Владислава в православную веру. Сильно добивался митрополит Филарет ответа по этому вопросу, но на его требования отвечали уклончиво:
   -- В этом деле волен Бог да сам королевич!
   А затем, когда Филарет очень уж настойчиво стал требовать ответа, то Сапега в сердцах сказал, что королевич и так уже крещен и другого крещения нигде не написано.
   Дело принимало худой оборот. Поняли русские послы, что польские сановники смотрят на дело совсем другими глазами, чем Жолкевский, и с большим нетерпением ждали его приезда.
   Наконец Жолкевский приехал и привез с собою несчастного царя-монаха Василия Ивановича с братьями. Несмотря на все свои несчастия, Шуйский не потерял твердости духа, и когда стали было его побуждать преклонить колена пред Сигизмундом, он твердо сказал:
   -- Недостоит московскому царю, как рабу, кланяться королю. Божьими судьбами так совершилось, что я взят в плен, но не вашими руками; мои рабы-изменники отдали меня вам!
   Хотя Жолкевского приняли в королевском стане с большим почетом, как победителя, но король все-таки высказал ему при первом же удобном случае, что он вел дела в Москве не так, как ему было предписано. Жолкевский очень убедительно доказывал, что все сделано, что можно было сделать, и всячески старался убедить короля немедленно посадить королевича Владислава на Московское царство; но все доводы и убеждения гетмана пропали даром. Упрямый король стоял на своем.
   Напрасно русские послы надеялись, что их дело пойдет лучше с приездом Жолкевского; он, видимо, старался свалить с себя всякую ответственность, даже лукавил, когда русские послы в своих требованиях ссылались на него. Время проходило в бесполезных спорах. Наконец решено было послать в Москву за новым наказом относительно Смоленска.
   Непоколебимая твердость Филарета и Голицына выводила польских сановников из терпения: стали они всячески, лаской, обещанием королевской милости, склонять второстепенных посольских людей отступиться от главных послов и радеть в пользу короля. Нашлось несколько человек, которые соблазнились, но оказались люди и другого рода.
   Стали паны убеждать думного дьяка Томилу Луговского, чтобы он ехал уговаривать смолян сдаться.
   -- Как мне это учинить и вечную клятву на себя навести?-- твердо отвечал, между прочим, Луговской.-- Не только Господь Бог и люди Московского государства мне не простят этого, но и земля меня не понесет. Прислан я от Московского государства в челобитчиках, и мне первому соблазн учинить? Лучше, по слову Христову, навязать на себя камень и вринуться в море!
   Некоторые из посольских людей, соблазненные обещаниями разных милостей королевских, отстали от послов и уехали в Москву. Уехал и Авраамий Палицын, келарь Троицкой лавры, бывший при митрополите: понял он, что из посольского дела не будет никакого проку, и, конечно, думал, что больше пользы русскому делу принесет у себя в лавре, чем в польском стане.
  

ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН

  
   Не все так честно и твердо служили родной земле, как митрополит Филарет, князь Голицын и дьяк Луговский. Нашлось немало людей в Москве, готовых поступиться пользою отечества ради личных выгод. Первый боярин, князь Мстиславский, принял от короля сан конюшего; некоторые из бояр писали униженные просьбы к польскому канцлеру, выпрашивая разных королевских милостей... Король не скупился, жаловал щедро своим русским угодникам видные должности, звания и земли. Боярская дума в Москве уже не противилась тому, чтобы признать Сигизмунда "правителем" Московского государства до приезда Владислава; но более рьяные доброхоты короля -- Михаил Глебович Салтыков и другие -- добивались того, чтобы "царем" провозглашен был Сигизмунд, а не юный сын его. Горою стоял за короля и другой видный в то время человек в Москве, государственный казначей Федор Андронов,, попавший на такую высокую должность из торговых мужиков за свою верность королю. Этот Андронов исполнял все требования Гонсевского беспрекословно: драгоценные и лучшие вещи из царской казны были им отосланы королю; поживился около казны и Гонсевский. Андронов всячески старался провести на видные места своих товарищей -- сторонников короля.
   Самолюбие именитых бояр сильно оскорблялось тем, что бывший торговый мужик заседает с ними в думе, орудует делами и пользуется полным доверием короля. Андронова не выносил и Салтыков. Эти предатели соперничали между собой, писали доносы один на другого и старались своим усердием королю превзойти друг друга. Салтыков даже писал Сапеге:
   -- Пусть король не мешкая идет в Москву и объявит, что идет на вора в Калуге. Как придет король в Можайск, то уведомь меня, а я бояр и прочих людей приведу к тому, что будут бить челом королю, чтобы он пожаловал в Москву и государство сына своего очищал.
   Но происки и замыслы изменников встречали несокрушимое препятствие в патриархе Гермогене. Этот старец, стоявший "на страже православия", выказал необычайную твердость и мужество.
   В "безгосударное" время патриарх был в государстве первым лицом, и слово его получало огромный вес в глазах народа.
   Когда из-под Смоленска прибыл гонец с вопросом от послов, как отвечать на королевские требования насчет сдачи города, то Салтыков и Андронов явились к Гермогену и стали говорить, что надо послать королю грамоту, просить у него сына и вместе с тем объявить, что предаются вполне на волю короля, а также написать и Филарету, чтобы и послы положились во всем на королевскую волю.
   Гермоген понял, что дело ведется в угоду Сигизмунду и в ущерб отечеству, и стал спорить с Салтыковым и Андроновым... На другой день (5 декабря) они явились с князем Мстиславским и с грамотой, которая была уже подписана боярами. Оставалось подписать ее патриарху.
   -- Пусть король даст своего сына на Московское государство и выведет своих людей из Москвы,-- сказал Гермоген,-- пусть королевич примет греческую веру. Если вы напишете так в грамоте, то я приложу к ней руку и вас благословлю на то же. А чтобы положиться на королевскую волю -- я сам так не поступлю и другим повелеваю так не делать. А если вы меня не послушаете, то наложу на вас клятву. Ясно, что после такой грамоты нам придется целовать крест королю... Если и королевич воцарится у нас да веры единой с нами не примет и людей королевских от нас не выведет, то я всех тех, которые уже крест ему целовали, благословлю идти на Москву и страдать до смерти!
   Бояре заспорили с патриархом. Сильнее всех горячился Салтыков. Говорят, что он вышел из себя, стал браниться, даже сгоряча выхватил из-за пояса нож и замахнулся на патриарха.
   -- Не боюсь я твоего ножа,-- сказал патриарх,-- я против твоего ножа вооружусь силою святого креста: ты же будь проклят от нашего смирения в сем веке и будущем!
   Бояре так и ушли с неподписанной грамотой.
   На другой день патриарх говорил в соборной церкви проповедь. Поляки окружили церковь, чтобы не допустить народного сборища, однако некоторые успели войти. Гермоген увещевал всех -- твердо стоять за православную веру, оборонять ее всеми силами, сноситься с другими городами, изобличал изменников и предателей...
   После этого поляки стали сильно опасаться патриарха,-- окружили его стражей, затруднили доступ к нему. Но дело было сделано. Живое слово святителя разносилось слышавшими не только по Москве, но и по другим городам. Высокий пример его самоотвержения и непоколебимости воодушевлял лучших русских людей, а притеснения старца-патриарха поляками обращались во вред им же, возбуждали против них негодование народа.
   Прокопий Ляпунов, который уже и раньше волновал рязанскую землю против поляков, проведав об оскорблении патриарха, писал в Москву:
   -- Вы, бояре, прельстились на славу века сего, отступили от Бога... король ни в чем не поступает по крестному целованию и договору с гетманом Жолкевским... Знайте же, что я сослался с калужанами и тулянами и северскими и украинскими городами: целуем крест на том, чтобы нам всей землей стоять, биться насмерть с поляками и литовцами.
   В это время совершилось событие, которое дало новый поворот всем делам. 11 декабря Лжедимитрий был убит одним крещеным татарином, мстившим за смерть татарского касимовского царя, который был умерщвлен по приказу Лжедимитрия. Многие и в Москве, и по областям только потому и соглашались признать царем Владислава, что очень боялись власти самозванца. Теперь с этой стороны страха не было, и они примкнули к тем, которые хотели всей землей встать против Литвы и ляхов и выбрать себе природного русского царя.
   Гонсевского пугало, что в Москву все больше и больше собиралось народу. Это было обычным делом, что в столицу сходились люди к рождественскому и крещенскому праздникам: Москва с ее соборами, чудотворными образами и мощами, с ее пышным патриаршим богослужением и обрядами всегда привлекала набожных русских людей. Поляков сильно беспокоило это многолюдство: они боялись народного мятежа. К патриарху, которого поляки, чтобы не возбуждать народной вражды, освободили из-под стражи, приходили с разных сторон люди. Он всех благословлял стоять твердо за Русскую землю, за веру и всем говорил:
   -- Если королевич не крестится и литовские люди не выйдут из нашей земли, то королевич не государь нам!
   То же самое писал он в своих грамотах и рассылал их в разные стороны. Одна его грамота попала в руки полякам, и они снова стали наблюдать за ним и стеснять его, отняли от него бумагу; но все же усмотреть не могли. Писать он не мог, но говорить с приходившими к нему людьми ему позволялось, а он их благословлял на подвиг за родную землю, увещевал их другим передавать его речи, и слово его разносилось по Русской земле.
   Тогда как в Москве непоколебимо радел за православную веру патриарх, несмотря на то что был в руках у поляков, под Смоленском так же твердо стоял за родную землю другой польский пленник -- митрополит Филарет. Когда пришла боярская грамота из Москвы с приказом поступать во всем по воле короля, Филарет, прочитавши грамоту, сказал:
   -- Таким грамотам по совести повиноваться нельзя: писаны они без воли патриарха и всего освященного собора и всей земли.
   Пытались всячески паны уговорить послов, но они стояли на своем.
   -- Ныне по грехам нашим,-- сказал, между прочим, Голицын,-- мы стали без государя, а патриарх у нас человек начальный, и без патриарха ныне о таком деле советовать непригоже!
   Не удалось полякам склонить в пользу грамоты и других посольских людей. Пример Филарета и Голицына воодушевлял их, и они все стояли заодно, что боярская грамота не имеет силы, потому что писана без патриарха и без "совета всей земли".
  

НАРОДНОЕ ДВИЖЕНИЕ ПРОТИВ ПОЛЯКОВ

  
   В Москве была получена от посольских дворян из-под Смоленска грамота, где говорилось между прочим:
   "Не надейтесь, чтобы королевич воцарился в Москве. Литовские и польские люди не допустят этого. У них в Литве на сейме положено, чтобы вывести лучших людей и опустошить всю землю и завладеть всей землей московской. Ради Бога, положите крепкий совет между собою. Разошлите списки с нашей грамоты и в Новгород, и в Вологду, и в Нижний и свой совет напишите, чтобы всем было ведомо про то, чтобы всею землею сообща стать за православную веру, покамест мы еще свободны, а не в рабстве и не разведены в плен".
   Грамота эта во многих списках была разослана из Москвы по городам. К ней была приложена московская грамота, писанная с благословения Гермогена: она призывала всех к единодушному восстанию на врагов православия, призывала другие города выручить Москву из беды, причем напоминала о святыне, хранящейся в столице.
   "Здесь (в Москве),-- говорится в грамоте,-- образ Божией Матери, Богородицы, заступницы христианской, которую евангелист Лука написал. Здесь великие светильники и хранители: Петр, Алексей и Иона чудотворцы".
   Когда эти грамоты дошли до Рязани, Прокопий Ляпунов велел сделать с них списки, приложил к ним свое воззвание и разослал по соседним городам, а сам немедля стал собирать ратные силы.
   В Нижнем Новгороде уже раньше началось движение. Когда здесь были получены грамоты смоленская и московская с воззванием Ляпунова, то и отсюда стали рассылать по окрестным городам списки этих посланий, приложивши свои. Гонцы за гонцами с грамотами неслись в Кострому, в Ярославль, в Муром, во Владимир и другие города, поднимая всюду народ на борьбу с "нечестивыми ляхами", на защиту православной веры и родной земли. Из городов гонцы ездили по селам и деревням, сзывали помещиков и всяких ратных людей, звоном в колокола собирали сходки; тут решались вопросы, как казну собрать, как снаряжать войско; вооружались кто чем мог; все, кто пеший, кто конный, спешили в назначенное сборное место; везли сюда сухари, толокно, порох и другие припасы. Духовенство воодушевляло ратных людей, приводило их к присяге, и русский люд торжественно целовал крест "стоять за православную церковь, за московское государство, не служить польскому королю и единодушно, без всяких споров и смут, очищать московскую землю от польских и литовских людей".
   Сильно ошиблись поляки: они думали, что лишь стоит склонить бояр на свою сторону -- и дело будет сделано. О народе они словно совсем забыли и вовсе не ожидали отпора со стороны его: на него смотрели они, как на стадо, которое можно погнать в ту или другую сторону... Не подумали поляки и о том, что была на Руси могучая сила, способная поднять народ на смертную борьбу.
   Этой силой была православная вера. Во имя ее и взывали к народу призывные грамоты. На защиту своей веры, своей святыни -- церквей, икон, мощей -- поднимался русский народ. Поляки становились в глазах всех православных "погаными нечестивцами и заклятыми врагами". Очистить родную землю от этих оскорбителей святыни и найти себе настоящего русского царя, надежного хранителя ее, стало теперь задачей лучших русских людей.
   В начале 1611 года стала ополчаться вся Русская земля. Прокопий Ляпунов из Рязанской области уже шел к Москве; на пути к нему подходили отряд за отрядом ратные силы из разных городов и областей.
   Поняли поляки, что на них собирается страшная гроза... Прежде всего принялись они за того, кого считали главным виновником народного движения. Михаил Салтыков и другие бояре, доброхоты польского короля, по приказу Гонсевского, приступили к Гермогену.
   -- Ты по городам посылал грамоты,-- говорил ему Салтыков,-- ты приказывал им собираться да идти под Москву; отпиши им теперь, чтоб не ходили!
   -- Если ты и все изменники,-- отвечал патриарх,-- и королевские люди выйдете из Москвы вон, я отпишу к своим, чтобы вернулись назад!
   Бояре настаивали, бранились, но патриарх стоял непоколебимо на своем... Тогда его стали держать в самом строгом заключении. Говорят, сам Гонсевский обращался к патриарху с грозной речью:
   -- Ты, Гермоген, главный заводчик всего возмущения! Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан!
   Но что значили все эти угрозы для доблестного старца, всегда готового пострадать за то великое дело, которому он служил?!
  

-----

  

СТРАСТНАЯ НЕДЕЛЯ В 1611 Г. В МОСКВЕ

  
   Недолго польские воины, занявшие Москву, ладили с москвичами. Военный люд в те времена считал все позволительным для себя, особенно в завоеванной стране, а на Москву поляки смотрели как на покоренный город. Сначала при Жолкевском они еще кое-как ладили с жителями, по крайней мере, было мирно и тихо, хотя и тогда уже не было взаимного доверия. "Несколько недель провели мы,-- говорит поляк Маскевич, очевидец событий,-- с дружбой на словах и с камнем за пазухой". Поляки соблюдали величайшую осторожность. Стража стояла день и ночь у ворот и на перекрестках. Гетман заблаговременно под благовидным предлогом разослал по разным городам московских стрельцов. Москвичи начали на поляков поглядывать очень недружелюбно.
   Сойтись русскому человеку с поляком было очень трудно. Этому мешало не только различие религий, но и понятий. "В беседах с москвитянами,-- говорит тот же очевидец,-- наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с польским народом и также приобресть свободу; но русские отвечали: "Вам дорога ваша воля, нам -- неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого, может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия по вашим законам долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно -- его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата; ибо царь -- владыка всего света".
   При таком различии во взглядах трудно было московскому человеку поладить с поляками. Притом польские воины нередко на деле показывали, что не различают свободы от своеволия; а когда их корили за какую-нибудь некрасивую проделку и говорили, что так поступать грешно, то разгульные жолнеры, случалось, развязно отвечали:
   -- Нагрешим да исповедуемся; а у наших духовных отцов есть из Рима такое отпущение, что хоть черта съешь -- и тот грех простится!
   Скоро своеволие поляков стало уже очень заметным. "Наши,-- говорит Маскевич,-- ни в чем не знали меры,-- что кому нравилось, то и брали". Всякие насилия и оскорбления творились польскими отрядами, особенно в то время, когда их посылали по городам и селам собирать продовольствие.
   Стало обнаруживаться и в самой Москве возмутительное кощунство над святыней. Один пьяный поляк, стоявший на страже у Никольских ворот, выстрелил в надворотную икону. Возмутителен был проступок, но ужасно было и наказание: преступнику, по приказу Гонсевского, всенародно отрубили обе руки, а самого сожгли на костре пред Никольскими воротами. Гонсевский, очевидно, думал жестокой казнью удовлетворить глубоко возмущенное чувство москвичей и дать острастку своим. Но скоро сам польский вождь проявил своеволие, стал судить, рядить, расходовать казну, вовсе не спрашивая совета бояр, даже не обращая на них никакого внимания... Салтыков, Андронов и другие русские изменники позволяли себе творить всякие неправды и насилия. Озлобление в народе росло. Призывные грамоты еще пуще разжигали вражду. Владислав не ехал в Москву; все уже начинали понимать, что мирным путем с поляками дело не кончится. Москвичи стали даже громко говорить полякам, чтобы они позаботились о скорейшем приезде Владислава или убрались бы из Москвы подобру-поздорову.
   -- Для такой невесты, какова Русская земля,-- говорили москвичи,-- мы скоро найдем и другого жениха!
   Гонсевскому приносились часто жалобы на насилия поляков. Он всячески старался казаться справедливым. Когда началось народное движение и прошли слухи, что Ляпунов ведет уже ополчение к Москве, столичная чернь стала еще смелее: москвичи сами уже задирали и дразнили поляков.
   Между жителями и жолнерами случались не только ссоры, но и драки, грозившие перейти в общую свалку. Торговцы стали брать с поляков за свои товары втридорога. Раз был такой случай. Пришел на рынок поляк покупать овес, взял бочку овса и дал продавцу плату, какую все платили. Тот потребовал вдвое больше. Поляк стал горячиться и ругаться.
   -- Как смеешь ты грабить нас,-- кричал он,-- разве мы не одному царю служим?
   -- Возьми свои деньги и отдай мне овес,-- отвечал продавец,-- полякам не покупать его дешевле. Убирайся к черту!
   Поляк в гневе выхватил саблю... Но мигом набежало несколько десятков человек с дубьем в руках. Польская стража, стоявшая у ворот, увидев это, бросилась выручать своих. Началась драка. Вооруженные поляки разогнали толпу, причем было убито человек пятнадцать.
   Слух об этом быстро разнесся по всему городу и предместьям. Со всех сторон набежало на рыночную площадь множество москвитян. Дело принимало очень опасный оборот для поляков -- легко мог вспыхнуть мятеж. Гонсевский на этот раз предупредил беду. Он сам явился среди народа и держал речь. Он старался подействовать на религиозное чувство, напоминал о присяге Владиславу.
   -- Не повинуясь царю, вы гневите Бога,-- сказал он в заключение,-- не хвалитесь силою и числом. Конечно, шести тысячам трудно устоять против семисот тысяч; но победа зависит не от числа, а от Бога: и горстью людей Он может истребить несчетные полчища. Кто побуждает вас к бунту? Разве мы служим не тому же государю, которому и вы присягнули? Если же вы хотите кровопролития, то будьте уверены, что Бог нас не оставит: мы постоим за правое дело!
   Плохо верили москвичи в это "правое дело" поляков. Из толпы послышались грозные крики:
   -- Полно врать! без ружей и дубин мы вас шапками побьем! Убирайтесь отсюда!..
   На этот раз дело кончилось все-таки мирно; озлобленная толпа разошлась; но ясно было, что малейший повод, малейшая искра -- и вспыхнет мятеж, и народная злоба превратится в ярость дикую, беспощадную!..
   Меры предосторожности, какие должны были принимать поляки, конечно, еще сильнее раздражали москвичей. Заключение патриарха, молва об оскорблениях, наносимых ему, еще более злобили народ. Лазутчики Гонсев-ского сообщали ему очень неутешительные вести,-- доносили, что русские ополчения уже недалеко от столицы. Надо было ждать, что вся Москва поднимется на поляков, лишь только под стенами ее явятся русские ратные силы. Взаимное раздражение поляков и москвичей дошло до крайней степени. Опасаясь больших скопищ народа, Гонсевский запретил было торжественно праздновать Вербное воскресенье. На этот праздник обыкновенно собиралось бесчисленное множество народа посмотреть на пышные процессии. Чернь, узнав о запрещении, начала волноваться. Гонсевский отменил свой приказ, и празднество совершилось, хотя, конечно, далеко не так пышно, как это бывало при царях.
   Между тем гетману доносили, что народный мятеж готовится на страстной неделе. Поляки поспешно стали укрепляться в Кремле. Во вторник, на страстной неделе, подозрительность их остановилась особенно на извозчиках и санях с дровами, которых наехало на площадь что-то уж слишком много. До наместника дошли слухи, будто коноводы мятежников намерены во время возмущения этими санями загородить улицы, чтобы помешать движениям польских отрядов. Поляки стали принуждать извозчиков втаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки, готовясь громить из них мятежников. Извозчики, несмотря на то что поляки предлагали деньги, ни за что не хотели помогать им. Жолнеры начали бить извозчиков, а те стали давать им сдачи. Тогда поляки пустили в дело сабли. В это время некоторые из извозчиков, будто согласившиеся помогать полякам, вместо того чтобы ставить на стены пушки, стаскивали их оттуда. К Сретенским воротам тем временем уже подходил передовой отряд русского ополчения под начальством князя Димитрия Пожарского.
   Гонсевский сначала хотел было разнять драку, но потом, подумав, что москвичи действуют заодно с подходившим отрядом и хотят завладеть Китай-городом, сам велел оттеснить их отсюда. Тогда польские жолнеры и немцы, служившие в польском войске, кинулись на безоружную толпу народа и начали беспощадно рубить, убивать кого попало -- и старых, и малых, и женщин, и детей. Началась дикая, зверская бойня. Более часу раздавались крики и вопли москвитян, набатный звон бесчисленных колоколов, залпы мушкетов. Толпу вытеснили из Китай-города.
   Без ужаса, говорит очевидец, нельзя было взглянуть на жолнеров и немцев. Они были все в крови, подобно мясникам. Говорят, в короткое время было избито народу более шести тысяч. Уцелевшие пустились бежать в Белый город. Здесь загораживали улицы извозчичьими санями, заваливали дровами, столами, скамьями и отбивались от поляков за этими загородями. Когда поляки отступали, тогда москвичи кидались вслед за ними, били их бревнами, скамейками, швыряли в них поленья. В Москве было множество переулков и закоулков; здесь-то, на перекрестках, особенно сильно доставалось полякам... Их били со всех сторон -- из окон, со стен, с кровель. Куда ни кидались польские отряды, на всех улицах они встречали преграды, всюду метали в них чем попало. Особенно плохо пришлось полякам на Сретенке: здесь уже укрепился Пожарский и стрелял по ним из пушек... Увидали поляки, что им не справиться. Русское ополчение уже ворвалось в Белый город. С других сторон подходили новые отряды. Полякам оставалось спасаться в Кремль и Китай-город и за стенами отбиваться от русских; но оставлять в целости Белый город -- это значило дать возможность подходившему ополчению удобно разместиться и пользоваться всеми выгодами городской жизни. Кто-то в толпе поляков крикнул: "Огня, огня,-- жечь дома!" Военачальники ухватились за это предложение. Говорят, Салтыков, усердствуя полякам, подал им эту мысль и сам первый поджег свой дом. Жолнеры бегали с лучиной и засмоленной паклей и в разных местах стали поджигать дома. Сначала огонь туго принимался, вероятно, от сырой погоды (поляки говорили, что дома заколдованы). Наконец, вспыхнул пожар в нескольких местах. К несчастию, ветер нес пламя и дым на москвичей: они принуждены были отступить; поляки стреляли по ним. Скоро пожар охватил весь город; огонь при ветре свирепствовал с ужасной силой... Наступила ночь, но от пожара было так светло, как днем. Москвичи напрягали все свои силы -- старались погасить пожар. Поляки со стен видели в Белом городе страшную суматоху; раздавались там громкие крики и набатный звон.
   Поляки решили на своем совете выжечь весь город и Замоскворечье. На другой день, до рассвета, польские отряды вышли, чтобы исполнить это решение. Русские старались всеми силами помешать им, но не удалось. Замоскворечье запылало с разных концов. Пожарский мужественно бился с поляками на улицах, стараясь спасти остатки Москвы, но огонь принудил русских отступить. Раненый Пожарский упал на землю и, обливаясь кровью, плакал.
   -- О, хоть бы мне умереть,-- говорил он,-- только бы не видать того, что вижу!
   В это время польскому отряду под предводительством Струся, пришедшему на помощь своим, удалось прорваться в Кремль.
   Русским пришлось оставить горевший город. Три дня горела Москва. Нестерпимый чад душил поляков в Китай-городе. Огонь пожрал все, что мог,-- от Москвы чрез три дня остались груды тлеющего пепла, почернелые стены каменных церквей, да торчали там и сям печи, каменные подклети и погреба среди угольев и пепла. Множество непогребенных тел тлело под ним. По ночам раздавался вой голодных собак, терзавших трупы...
   Такова была страстная неделя в Москве в 1611 году!
  

-----

  

РУССКОЕ ОПОЛЧЕНИЕ ПОД МОСКВОЮ

  
   Во вторник на святой неделе подошел к Москве Ляпунов со своим ополчением, занял Симонов монастырь и укрепился тут. На другой день Заруцкий привел своих казаков. Затем привел калужан князь Трубецкой. С каждым днем подходили новые отряды. Русские воеводы решили занять пепелище Белого города, чтобы обложить со всех сторон поляков.
   Дионисий, архимандрит Троицкого монастыря, и келарь Авраамий Палицын прислали к воеводам грамоты, убеждали их именем веры и сострадания к несчастной Русской земле потрудиться и освободить ее от чужеземных врагов и от русских предателей. Страшное пепелище столицы и груды тлеющих трупов еще красноречивее побуждали к тому же русских ратников.
   Поляки успели захватить из погребов, подклетей и церквей погоревшей столицы множество добычи: золотых вещей, утвари, богатой одежды. Иные выходили на поиски из Кремля в рваных кунтушах (кафтанах), а возвращались в блестящих кафтанах, вышитых золотом и унизанных жемчугом. Жемчугу досталось полякам столько, что им вовсе не дорожили. Случалось даже, что потехи ради поляки стреляли жемчугом из ружей по москвичам. Вина тоже было в изобилии, но хлебом поляки не догадались запастись. Им скоро пришлось каждый день делать вылазки, чтобы раздобыться кормом для лошадей и топливом; а в апреле уже и сами они стали нуждаться в съестных припасах.
   Изменники бояре и Гонсевский принялись снова за Гермогена.
   -- Напиши Ляпунову и его товарищам,-- настаивал Салтыков,-- чтобы они отошли прочь; иначе сам умрешь злою смертью!
   -- Вы мне сулите лютую смерть,-- отвечал патриарх,-- а я надеюсь через нее получить венец и давно желаю пострадать за правду!
   Патриарха стали держать в самом строгом заключении в Чудовом монастыре; не позволяли ему переступить через порог своей кельи, обходились с ним грубо, скудно кормили, не стали считать его патриархом, а вместо него стали величать архипастырем Игнатия, заточенного Василием Ивановичем в Чудовом монастыре.

[]

   Со дня на день полякам становилось хуже. К русским подходили все новые и новые отряды. Осажденным трудно было делать вылазки и добывать себе корм. Вся стена и башни Белого города были уже в руках русских. Сапега, подошедший в это время к Москве, не в состоянии был помочь осажденным: они были заперты в Кремле и Китай-городе. Нескольким полякам, впрочем, удалось пробраться и дать знать королю о положении осажденных. Они уже начинали опасаться голодной смерти -- запасов оставалось мало.
   А в это время призывные грамоты делали свое дело. Ратные силы подымались и в самых отдаленных городах и двигались к Москве.
   Не слышно стало голоса старца Гермогена, этого страдальца за православную веру, о железный нрав которого разбивались все вражьи угрозы,-- заговорил другой великий подвижник -- Дионисий, архимандрит Троицкой лавры. Это был человек высокой и светлой души, способный воодушевлять других, способный словом своим поднимать народ, изнемогавший под гнетом горя, нищеты и всяких бедствий...
   Раньше при архимандрите Иоасафе Троицкий монастырь выказал замечательное мужество и воинскую доблесть. Теперь при Дионисии обитель показала еще более высокий пример истинно христианской доблести: человеколюбия и милосердия. Троицкий монастырь обратился в больницу и богадельню. Воодушевленные горячим словом и примером своего настоятеля, троицкие иноки усердно занялись "великим промыслом" -- ездили и ходили по окрестностям, отыскивали бесприютных, раненых, больных, умирающих с голоду и привозили их в монастырь; подбирали также трупы убитых для христианского погребения. Нельзя было без содрогания смотреть на страдальцев, наполнивших Троицкую обитель: одни были испечены, у других содрана кожа на спине, у третьих выжжены глаза... Не только в самом монастыре, но и в слободах монастырских монахи и служки день и ночь работали: одни присматривали за больными, другие шили им одежды, третьи готовили есть. Монастырских средств не жалели. Накопились они из благочестивых пожертвований и вкладов и шли на благочестивое же дело -- помощь страждущим и несчастным. Великую службу Русской земле сослужила в ту ужасную пору Сергиевская обитель: многим спасла жизнь, многих напутствовала по-христиански в другой мир, облегчив, по мере возможности, их предсмертные муки; но, главное, здесь ярко светилась и блистала истинно христианскими делами та православная вера, на защиту которой подымалась теперь Русская земля... Дух св. Сергия, благословлявшего некогда Димитрия Донского на борьбу с татарами, сказался и в Дионисии: подобно святому основателю обители, и он, отказавшись от всех благ и радостей мирских, страстно любил родную землю, страдал ее страданиями, радовался ее радостями. Мог ли он молчать в ту пору, когда решался вопрос о жизни или смерти русского государства? Вместе с келарем Авраамием Палицыным он составлял призывные грамоты. Несколько "борзописцев" переписывали их во множестве списков. Гонцы от св. Троицы повсюду развозили эти грамоты.
   -- Православные христиане,-- взывал Дионисий в своем послании в Казань,-- вспомните истинную православную христианскую веру, вспомните, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, святым крещением, обещались веровать в Св. Троицу. Возложите упование на силу креста Господня и покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтобы быть всем православным в соединении и стать сообща против предателей христианских, Михаилы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите, какое разоренье причинили они в Московском государстве. Где св. Божий церкви и Божий образы? Где иноки, сединами цветущие, иноки, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Не пощажены ни старики, ни младенцы грудные. Помяните и смилуйтесь над видимою общею смертною погибелью, чтобы не постигла вас самих также лютая смерть. Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу одно время надлежит; безвременное же начинание всякому делу суетно и бездельно бывает. Хотя бы и были в ваших пределах какие неудовольствия, Бога ради, отложите все это на время, чтобы всем вам сообща потрудиться для избавления православной христианской веры, пока к врагам не пришла помощь. Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтобы собранное теперь здесь войско от скудости не разошлось.
   Воззвания Дионисия и Авраамия поддерживали и усиливали то народное движение, которое началось раньше. Русские силы со всех сторон стекались к пепелищу Москвы, собирались "около начального русского человека", Прокопия Ляпунова. На беду для русских, между тремя воеводами не было ладу. Старшим считался именитый боярин кн. Димитрий Тимофеевич Трубецкой,-- это был человек небольшого ума; он не особенно мешал Ляпунову; но Заруцкий, начальник казацких полчищ, часто сталкивался с ним. Не дорого было казакам то дело, за которое готов был душу свою положить Ляпунов: не столько о спасении Русской земли думали они, сколько о наживе. Заруцкий нередко самовольно распоряжался земскими деньгами, раздавал их своим казакам, даже землями наделял их. Случалось, что одни и те же поместья Заруцкий давал своим, а Ляпунов своим. Понятно, что скоро начались между этими вождями несогласия и раздоры...
   Прокопий Ляпунов был нравом крут, неуступчив; лукавить и лицемерить было не в его природе; прямота и суровость мешали ему сходиться и ладить с людьми; он не разбирал знатных и незнатных, богатых и бедных -- со всеми обходился одинаково властно и решительно. Все, приходившие к нему по делам, должны были ждать своей очереди, причем и для самых знатных людей исключения не делалось: им приходилось подчас подолгу стаивать у избы "начального русского человека". Многим было это совсем не по душе, и на него сильно роптали.
   -- Не по своей мере он поднялся и загордился!-- говаривали недовольные.
   Раздоры главных воевод и неправильная раздача поместий возбуждали общее недовольство. Тогда дворяне и дети боярские, приведшие земские ополчения, сообща написали челобитную к трем предводителям, чтобы они собрали думу и установили жить меж собою в любви и совете, всякое дело делать сообща, жаловали бы ратных людей по числу и достоинству, а не так, чтобы одни получали через меру, а другим не доставалось ничего...
   Дума собралась 30 июня. Решено было восстановить приказы -- большой, или разрядный, поместный, разбойный и земский. Первый должен был ведать все ратные дела и смотреть за тем, чтобы не были забыты заслуги убитых и изувеченных. Поместный приказ должен был утвердить порядок в раздаче поместий, "испоместить" служилых людей (дворян и детей боярских), разоренных и обедневших. Разбойный и земский приказы должны были ловить и судить воров и разбойников, оберегать земские выгоды. Это больше всего касалось казаков, которые своевольничали и грабили при сборе продовольствия по городам и волостям. Решено было не пускать одних казаков за кормами, а посылать с ними дворян и детей боярских, т. е. земских людей. Это, конечно, очень не понравилось казакам.
   Верховная власть вручалась трем воеводам: князю Димитрию Тимофеевичу Трубецкому, Ивану Мартыновичу Заруцкому и думному дворянину Прокопию Петровичу Ляпунову. Им вверялась печать; подпись их трех давала грамотам силу закона; но править самовольно, без земской думы, казнить смертью, ссылать в ссылку они не могли. Дума оставляла за собой право сменить их, если они не будут "радеть о земских делах и чинить правды". Этот приговор был подписан дворянами и детьми боярскими от двадцати пяти городов.
   Таким образом установлено было временное правительство. Хотя Ляпунов занимал в нем третье место, но в действительности он был душою всего дела: в нем Русская земля видела своего настоящего вождя... Но не ему суждено было спасти родную землю от вражьей силы.
   Приговор думы, конечно, не унял розни и вражды между Заруцким и Ляпуновым: слишком уж разные люди были они, чтобы поладить меж собой. Казаки злобились сильно на сурового Ляпунова, не дававшего им воли. Были у него и свои московские недруги.
   Случилось, что один из отрядных земских начальников, Плещеев, поймал 28 своевольных казаков, занимавшихся грабежом. Он велел потопить их. Сам ли он надумался казнить этих "воровских" казаков или сделал это по приказу Ляпунова -- неизвестно; но во всяком случае эта казнь без приговора думы была незаконна. Стан Заруцкого заволновался; казаки зашумели; винили во всем ненавистного им Ляпунова. Озлобление казаков оказалось так сильно, что он даже думал было уехать к себе в Рязань, но был удержан своими приверженцами... Заруцкий между тем разжигал злобу казаков против Ляпунова, то же делали и другие враги его. Ненависть к нему в казацком стане дошла до крайнего предела. Этим воспользовался Гонсевский: он понимал, что полякам опаснее всех воевод Ляпунов, и своими способностями, и преданностью делу, и доверием к нему русских. Гибель его была нужна врагам. По приказу Гонсевского, написана была грамота от имени Ляпунова, в которой тот приказывал будто бы по всем городам, где поймают казаков,-- бить их и топить. Подпись под грамотой была искусно подделана под руку Ляпунова. Грамота была доставлена в казацкий стан. Она показалась казакам правдоподобной и подписью, и содержанием. 25 июля собрался казацкий круг и послали звать Ляпунова к ответу. Он сначала не пошел; но когда пришли казацкие старшины за ним и заверили его, что ему не будет никакого зла, он явился в казацкий стан...
   -- Ты писал?-- спросили Ляпунова, показывая ему грамоту.
   -- Нет, не я,-- отвечал он, взглянув на нее,-- рука похожа на мою, но это враги сделали; я не писывал.
   Но ярость казаков так была сильна, что они даже и слушать не хотели объяснений Ляпунова, выхватили сабли и кинулись на него... Тут дворянин Иван Ржевский, враг Ляпунова, и тот возмутился казацким насилием и стал кричать: "Прокопий не виноват!"
   Казаки изрубили и Ляпунова, и Ржевского.
   Великим горем для русских и великой радостью для поляков была гибель русского начального человека!
  

ВЗЯТИЕ СМОЛЕНСКА ПОЛЯКАМИ

  
   Двадцать месяцев уже длилась доблестная оборона Смоленска. Все усилия поляков взять город разбивались о твердость и мужество его защитников. Долгая осада томила поляков. Самолюбие короля сильно страдало: для него уйти от Смоленска, не взяв его, значило покрыть позором свою воинскую честь.
   Всеми силами добивался король и его сановники от русских послов, чтобы те побудили город сдаться; но послы, подобно смолянам, твердо и стойко охраняли выгоды Русской земли, не сдавались ни на просьбы, ни на угрозы.
   -- Хотя бы мне и смерть принять,-- говорил твердо митрополит Филарет,-- я без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами ничего не буду делать! Святейший патриарх -- духовному чину отец, и мы под его благословением; ему по благодати Св. Духа Дано вязать и прощать, и кого он свяжет словом, того не токмо царь, но и Бог не разрешит!
   Как ни гневались, как ни злобились польские сановники, но поделать ничего не могли: послы упорствовали. А между тем Русская земля ополчалась. Грозные вести о народной войне пугали и короля, и сановников его. Наконец, пришло известие о сожжении Москвы... Польские сановники говорили, что в беде этой больше всего виновны сами московские люди; а русские послы утверждали, что виною всему король, зачем не утвердил договора и не отошел от Смоленска! Упорных послов, как пленников, под стражей, отправили 13 апреля в Польшу.
   Прошел апрель, Смоленск держался; май приближался к концу, а Смоленск все не сдавался... Король приходил в отчаяние. В сентябре назначен был сейм. Какими глазами он, король, суливший большие выгоды Польше от войны с Москвой, должен был посмотреть на представителей своей страны, не взявши Смоленска, уронивши честь польского войска? Надо было во что бы то ни стало взять город.
   Приказано было готовиться к решительному приступу. Поляки надеялись на успех; они приметили, что на смоленских стенах показывалось защитников уже немного; немало уже погибло их в бою, но еще больше сгубила их болезнь, которая свирепствовала в городе. На беду, один перебежчик надоумил поляков взорвать часть городской стены, подсыпав пороху в ров, служивший для стока нечистот из города.
   В ночь со 2-го на 3 июня, когда только что занималась заря, поляки кинулись на приступ. Нападение было так внезапно и стремительно, что сначала ошеломило осажденных. Поднялись в городе тревога, суматоха, крики, набатный звон. На стенах закипел рукопашный бой. Русские бились отчаянно, ободряя себя криком. Во многих местах поляки были уже смяты и вынуждены отступить. Приступ, казалось, был уже отбит... Вдруг раздался страшный треск и грохот -- то была взорвана часть стены по указанию изменника. Взрыв этот так озадачил защитников, что они в ужасе заметались во все стороны... Поляки скоро очутились в городе. Вспыхнул пожар в разных местах города. Загорелись городские башни, запылали и дома. Смоляне сами жгли свои жилища, чтобы ничего не досталось врагам. В погребе при архиерейских палатах было полтораста пудов пороху. Русские, видя, что спасения уже нет, кинули туда огонь. Палаты с оглушительным громом взлетели на воздух. Немало тут было перебито и перекалечено и поляков, и русских. От сотрясения одна стена в соборной церкви треснула и отвалилась. Жолнеры ворвались в собор... Их поразило зрелище, какое они увидели. Церковь была полна народу, женщин, детей. Все стояли на коленях, склонившись ниц. В царских вратах стоял владыка в полном облачении. Прекрасный, смиренный и вместе с тем величественный вид пастыря и толпы народа, готового покорно с молитвою встретить смерть, умилили даже и рассвирепевших врагов; они не стали никого убивать. Но многие русские сами, с монахами и священниками во главе, кидались в пламя, не желая попасть в руки врагов. Шеин с товарищем своим, князем Горчаковым, и несколькими служилыми людьми заперся в одной башне и решился погибнуть, но не сдаться. С ним были жена его и ребенок, сын. Один приступ к башне был отбит. Сам Потоцкий, главный начальник польского войска, стал уговаривать Шеина, чтобы он не губил себя напрасно. Русский воевода сам не согласился бы сдаться, но другим его товарищам жизнь была слишком мила, и Шеин уступил.
   На доблестного воеводу король посмотрел как на мятежника, не пожелавшего покориться законной власти. Его стали допрашивать о соумышленниках, но он никого не выдал. Спросили, между прочим, что он стал бы делать, если бы отсиделся в Смоленске.
   -- Я всем сердцем служил бы королевичу,-- отвечал Шеин,-- а если бы король не дал своего сына на царство, то я подчинился бы тому, кто стал бы царем в Москве, так как земля без государя быть не может!
   Шеина даже подвергли пыткам, хотели дознаться у него, не скрыты ли где в Смоленске сокровища...
   Вся Польша ликовала, когда разнеслась весть о падении Смоленска. По всем костелам совершались благодарственные молебствия; повсюду шли празднества и народные увеселения. Короля везде встречали с великим торжеством, словно знаменитого победителя. В Варшаве ему был устроен 29 октября торжественный въезд. В церемонии участвовал и гетман Жолкевский. Он ехал в богато убранной открытой коляске; следом за ним везли в королевской карете важнейшего пленника Василия Ивановича Шуйского с двумя братьями. Все были в своих торжественных одеждах. За ними везли Шеина с главными его сподвижниками, наконец, митрополита Филарета, князя Голицына и других посольских людей. Пленных провезли через краковское предместье в королевский замок. Здесь король, сидя на троне с королевой, принимал их. Впереди стоял Василий Иванович с братьями. Жолкевский сказал высокопарную речь. Распространившись сначала о прежнем могуществе и величии Василия Ивановича, о важном значении его братьев, он сказал в заключение:
   -- ...Ныне стоят они здесь жалкими пленниками, всего лишенные, обнищалые, поверженные к стопам вашего величества, и, падая на землю, молят о пощаде и милосердии.
   При этом Василий Иванович низко поклонился перед королем, коснувшись рукою земли, а братья его поклонились до земли.
   Все сановники, наполнявшие палату, глядели с любопытством на тщедушного старичка с сухощавым лицом, с небольшой бородой и больными красноватыми глазами, глядевшего с равнодушной покорностью своей участи. Каких только превратностей судьбы не испытал он?! Голова его лежала на плахе, носила потом царский венец, а теперь покорно склонялась перед злейшим врагом русского народа... Взоры всех, смотревших на Василия, были полны участия и сострадания; только глаза одного лица горели непримиримой ненавистью к нему -- глаза Юрия Мнишека.
   На сейме король заявил, что московскую землю он присоединяет к Польше. Это очень порадовало всех поляков. О воцарении Владислава в Москве уже не было и речи. Войну считали почти поконченной и думали, что остается только смирить горсть ничтожных мятежников, и вековой спор с Москвой будет покончен!..
  

ЛИХОЛЕТЬЕ

  
   До крайности плачевно было состояние Русской земли по смерти Ляпунова. Не стало опять "начального" человека, около которого с доверием и надеждой на успех стали было собираться земские силы. Заруцкий, казацкий воевода, был для московских людей чужим человеком: ему, смотревшему на все глазами казацкой вольницы, чужды были порядки и Московского государства, и панской Польши. Другой вождь -- Трубецкой -- вполне подчинялся Заруцкому. Казакам теперь, когда не стало сурового Ляпунова, было раздолье: они хозяйничали на Руси, как хотели,-- грабили, творили всякие насилия. Заруцкий им все позволял, всему потворствовал. Даже в самом воинском стане московским служилым людям и земским ополчениям не стало житья. Заруцкий раздавал своим казакам и земские деньги, и поместья. От казацких обид и притеснений дворяне и боярские дети разбегались из стана и разносили по земле вражду и ненависть к Заруцкому и казакам. Никакого законного правительства теперь не было. Хотя осада поляков в Кремле продолжалась, но дело велось кое-как, и Сапеге, который рыскал по Русской земле с конным отрядом своим, удалось доставить осажденным вдоволь съестных припасов.
   Беда за бедою обрушивалась на Русскую землю. Шведы в это время завладели Новгородом. Делагарди после Клушинской битвы отступил на северо-запад. Когда Москва целовала крест королевичу Владиславу, шведы начали враждебные действия против русских, стали забирать русские города на севере. Но когда началось на Руси народное движение против поляков, то вожди ополчения завели переговоры со шведами, даже стали сулить им, что выберут одного из сыновей шведского короля Карла IX в цари... Переговоры эти надолго затянулись. Шведы настойчиво требовали денег и уступки городов: Ладоги, Яма, Копорья, Иван-города, Гдова и Орешка. Требования эти были слишком тяжелы. Между тем в Новгороде шли смуты: одни стояли за союз со шведами, другие против. Делагарди решился силою завладеть городом, чтобы положить конец продолжительным и бесплодным переговорам и колебаниям.
   8 июля он повел шведов на приступ; но новгородцы отбили нападение после жестокого боя. На беду, нашелся изменник; ночью с 16-го на 17 июля он провел шведов в город. Пораженный внезапностью, народ заметался в ужасе с плачем и криком... Переполох был такой, что многие бежали, сами не зная куда; иные от тесноты на мосту падали в реку. Нашлись, впрочем, и такие, которые не потерялись и решились постоять за себя. Небольшая толпа молодцов, во главе которых были стрелецкий начальник Василий Голютин, дьяк Голенищев, Василий Орлов да казачий атаман Тимофей Шаров с сорока казаками, решилась дать отпор.
   -- Сдавайтесь,-- кричали им шведы,-- ничего вам не будет!
   -- Не сдадимся,-- отвечали те,-- помрем за веру православную. Все они и погибли в бою.
   Софийский протопоп Аммос заперся в своем дворе с людьми своими и решился тоже лучше умереть, чем сдаться врагам-еретикам. Шведы подложили к ограде огонь, и Аммос с людьми своими погиб в пламени.
   Эти отдельные попытки сопротивляться, конечно, делу помочь не могли. Новгород был уже в руках шведов: воевода новгородский Бутурлин еще раньше, ограбив лавки и богатые дворы, убежал из города. Сдался и Новгородский детинец: без ратной силы и без запасов обороняться нельзя было.
   Написан был договор, по которому новгородцы отдавались под покровительство шведского короля Карла IX, обязывались без ведома его никаких союзов не заключать и признать царем одного из сыновей короля, по желанию его -- либо Густава Адольфа, либо Карла Филиппа.
   В то время как Новгород отдался в руки шведского короля, в Псковской области явился новый самозванец. (Был это, по словам летописи, какой-то "вор Сидорка", а по другому известию -- московский дьякон Матвей.) Попытался было он начать свое "обманное дело" в Новгороде, но здесь узнали его; тогда он бежал в Иван-город и здесь объявил, что он -- спасенный Димитрий, и рассказывал вымышленную историю своего спасения. Тут они имел большой успех. Три дня звонили в колокола, палили из пушек на радостях, что нашелся "настоящий" царь. Казачество стало собираться около него... Псков признал его 4 декабря царем.
   Более плачевного состояния не бывало в Русской земле! Казалось, ее разорвут на части... Шведы -- в Новгороде, самозванец -- во Пскове, поляки -- в Смоленске и в самом сердце Русской земли, в Москве, за твердыми стенами Кремля! Шайки их рыщут по городам и селам, грабят все, чего не дограбили раньше, разоряют то, чего прежде не докончили. Казацкие полчища под Москвой, под видом защиты русского дела, ищут только наживы: ватаги их, посылаемые за кормом по волостям, обирают и теснят несчастный люд не меньше поляков... Земля опустошена, святыня поругана, правительства никакого нет, враги-хищники и внутри земли, и по окраинам ее. В довершение всех бедствий настал голод... "И было тогда,-- говорит современное сказание,-- такое лютое время Божия гнева, что люди и не чаяли впереди спасения себе. Чуть не вся земля Русская запустела... И прозвали старики наши это лютое время л_и_х_о_л_е_т_ь_е_м, потому что тогда была на Русскую землю такая беда, какой не бывало с начала мира: великий гнев Божий на людях, глады, моры, зябели на всякий плод земной. Звери пожирали живых людей, и люди людей ели. Пленение было великое людям! Жигимонт, польский король, все Московское государство велел предать огню и мечу, ниспровергнуть всю красоту благолепия земли Русской..."
  

МИНИН И ПОЖАРСКИЙ

  
   Казалось, конец пришел Русскому государству. Ни верховной власти, ни сильной рати, ни общей казны -- ничего не было! Правительства в настоящем его смысле уже не существовало. Но был еще народ. Этот народ, знатные и черные люди, богатые и бедные, разумники и простецы,-- все понимали, что творится на Руси страшное, лихое дело; что вера православная и та святыня, которой поклонялись отцы, деды и прадеды, унижена и поругана и всему тому, что созидалось веками и трудом многих поколений, грозит конечная гибель.
   Возбуждение народное было сильное... По всем важнейшим городам зашумели оживленные сходки, словно воскресли старые веча. Сходились и горожане, и соседние крестьяне для земского совета, чтобы всем миром надуматься, как беде пособить. Сказывалась при этом порою и старая областная рознь и неприязнь простого люда к высшим и богатым лицам, к московским боярам; но все это было мелко и ничтожно сравнительно с враждой, какую питали все к ненавистному врагу, и с желанием очистить от него Русскую землю и положить предел гибельной неурядице. Это общее чувство должно было в конце концов взять верх над всеми мелкими страстями и желаниями и объединить русские силы...
   Города стали пересылаться между собой грамотами, побуждая друг друга стать заодно против общих врагов.
   "Под Москвою,-- писали казанцы в Пермь,-- промышленника и поборника по Христовой вере, который стоял за православную христианскую веру, за храм Пресвятой Богородицы и за Московское государство против польских и литовских людей и русских воров, Прокопия Петровича Ляпунова, казаки убили, преступая крестное целование. Но мы все с Нижним Новгородом и со всеми городами поволжскими... согласились быть в совете и соединении, дурного друг над другом ничего не делать, стоять на том крепко, пока Бог даст на Московское государство государя; а выбрать бы нам государя всею землей Российской державы; если же казаки станут выбирать государя по своему изволью одни, не согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть".
   Подобные же воззвания рассылались с гонцами и по другим городам. Во всех грамотах сказывалось сильное общее желание "очистить Русскую землю от врага, поругателя святыни, и выбрать себе всею землею своего царя".
   Разносились по Русской земле и те грамоты, что составлялись в Троицком монастыре Дионисием и Авраамием и переписывались во множестве списков "борзыми писцами".
   Воодушевление народа росло. Нравственное и религиозное возбуждение становилось все сильнее и сильнее... Повсюду стала носиться молва о чудесных видениях и знамениях. Говорили, что в Нижнем Новгороде один благочестивый человек Григорий сподобился в полуночи страшного видения: видел он, будто крыша с его дома снялась, великий свет осиял его покой, и явились два мужа с воззванием о покаянии и очищении всего государства... Во Владимире тоже, говорили, было видение...
   Набожный народ только от Божией помощи ждал спасения, считал необходимым особенным способом очиститься от грехов и умилостивить Бога покаянием и постом. По всем городам приговорили поститься три дня в неделю: в понедельник, вторник и в среду ничего не есть, не пить, а в четверг и пятницу -- сухо есть... Так готовился народ к великому делу...
   Настроение народа было таково, что он готов был всеми силами подняться на борьбу. Нужно было только начало да нужен был настоящий русский вождь.
   В октябре 1611 года в Нижнем Новгороде получена была грамота из Троицкого монастыря. Ее решено было прочесть в соборе. Зазвонили в большой соборный колокол, а день был непраздничный. Народ понял, что неспроста звонят большим звоном, и скоро церковь св. Спаса наполнилась народом. После обедни протопоп Савва обратился к народу с речью:
   -- Православные христиане, Господа братия, горе нам! Пришли дни конечной гибели нашей. Гибнет наше Московское государство; гибнет и православная вера. Горе нам, великое горе, лютое обстояние! Литовские и польские люди в нечестивом совете своем умыслили Московское государство разорить и обратить истинную веру Христову в латинскую многопрелестную ересь. Кто не восплачется, кто не испустит источники слез?! Ради грехов наших Господь попустил врагам нашим возноситься. Горе нашим женам и детям! Еретики разорили до основания богохранимый град Москву и предали всеядному мечу детей ее. Что нам творить? Не утвердиться ли нам на единение и не постоять ли за чистую и непорочную Христову веру и за св. соборную церковь Богородицы и за многоцелебные мощи московских чудотворцев. А вот грамота властей Живоначальныя Троицы монастыря Сергиева.
   Была прочтена грамота, призывающая весь народ на спасение православной веры. Народ умилился. Многие плакали.
   -- Горе нам,-- говорили в толпе,-- гибнет Московское государство!
   Когда народ еще толпился у церкви, к нему держал речь один из земских старост -- Козьма Минин Сухорукий. (Раньше уж он говорил, что ему являлся во сне св. Сергий и приказал "возбудить уснувших".)
   -- Православные люди!-- заговорил он теперь к народу громким голосом.-- Коли хотим помочь Московскому государству, не пожалеем достояния нашего... дворы свои продадим, жен и детей заложим и станем челом бить, искать, кто бы вступился за истинную православную веру и стал бы у нас начальником!.. Дело великое совершим, если Бог поможет. Какая будет хвала нам от всей земли... Я знаю: только мы поднимемся на это дело, другие города пристанут к нам, и мы избавимся от врагов.
   Горячая речь Минина пришлась по сердцу всем. Сказалось в ней то, что давно было на душе у всех. У многих слезы полились из глаз.
   Начались частые сходки. Козьма Минин, которого в городе все знали и уважали, всем орудовал, убеждал всех, что надо ополчаться, клич кликать по служилым людям, а в казну на содержание ратных людей собирать со всех по третьей деньге (т. е. третью часть имущества). Желание послужить великому делу было так сильно, что тут же многие стали жертвовать гораздо больше. Сносили со всех сторон и деньги, и драгоценные вещи. Одна вдова, говорится в летописи, принесла к сборщикам десять тысяч и сказала:
   -- Я осталась после мужа своего бесчадна. Было у меня двенадцать тысяч; отдаю десять, а себе оставляю две!
   Но прежде чем скликать ратных людей, надо было найти военачальника. Такое "святое дело", какое затевалось, надо было отдать в чистые руки. Стали думать, кого бы из бояр выбрать вождем. Остановились на князе Дмитрии Михайловиче Пожарском. Он в ту пору жил в своем имении, в Суздальском уезде, где долечивался от ран, полученных при Московском погроме. Это был человек чистый, не запятнанный никаким дурным делом: в смутные годы он в воровских таборах не бывал и у польского короля милостей не прашивал. Ратное дело он хорошо знал, большое мужество выказал при защите Зарайска от самозванца и потом в Московском побоище.
   Послали бить челом Пожарскому. Он отвечал:
   -- Рад я за православную веру страдать до смерти, а вы изберите из посадских людей такого человека, который был бы со мною у великого дела, ведал бы казну на жалованье ратным людям.
   Стали было нижегородские послы раздумывать, кого бы выбрать, но Пожарский не дал им долго думать.

[]

   -- Есть у вас в городе,-- сказал он,-- Козьма Минин. Он человек бывалый: ему такое дело за обычай!
   Когда посланцы вернулись в Нижний и сказали о желании Пожарского, нижегородцы стали челом бить Минину, чтобы он потрудился на общее дело, стоял бы у мирской казны. Минин отказывался до тех пор, пока нижегородцы не написали приговора, что ничего не пожалеют для великого дела.
   Весть о том, что нижегородцы поднялись, быстро разносилась, ратные силы стали собираться к ним отовсюду. Пожарский с нижегородцами разослал по городам грамоты, в которых говорилось между прочим следующее:
   "Теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, идем на помощь Московскому государству. К нам из многих городов прибыли дворяне, и мы приговорили имение свое и домы с ними разделить и жалованье им дать. И вам бы также поскорее идти на литовских людей. Казаков не бойтесь: коли будем все в сборе, то всею землею совет учиним и ворам не позволим ничего дурного Делать... Непременно надо быть вам с нами в одном совете и на поляков вместе идти, чтоб по-прежнему казаки не разогнали бы нашей рати".
   Грамота эта повсюду читалась на мирских сходках, постановлялись приговоры, собирались деньги. Город сносился с городом. Опять, как по призыву Ляпунова, поднималась Русская земля; но на этот раз вожди вели дело осторожнее -- понимали, что не только поляки, но и казаки -- враги Москвы; что сближаться с "перелетами" и "шатунами" не следует.
   Наступил 1612 год. Весть о новом русском ополчении всполошила не только осажденных поляков, но и осаждавших казаков. Поляки и русские изменники потребовали снова от патриарха Гермогена, чтобы он написал нижегородцам увещание оставаться верными Владиславу.

[]

   "Да будет над ними милость Божия и от нашего смирения благословение,-- отвечал с прежней твердостью старец,-- а на изменников да излиется от Бога гнев, а от нашего смирения да будут прокляты они в сем веке и в будущем!"
   Скоро после этого несокрушимый старец и "поборатель за веру православную" скончался (17 февраля); умер он, говорят, голодною смертию. Погребли его в Чудовом монастыре.
   Заруцкий понял, что ему и его своевольному полчищу грозит опасность от новой земской ратной силы. Подмосковные казаки с начальником своим в это время признали третьего (псковского) самозванца. Попытался было Заруцкий захватить Ярославль, чтобы помешать движению северного ополчения, но Пожарский предупредил и в начале апреля привел сюда свою рать.
   Нелегко было в ту пору снарядить как следует войско. Кроме прежнего оружия: копий, секир разного рода, палиц (булав, шестоперов), входили все больше и больше в употребление турецкие сабли и огнестрельное оружие -- ружья и пушки.
   При огнестрельном оружии значение охранительного вооружения должно было падать, но все-таки всякие шлемы и латы были еще в ходу -- особенно у конных воинов и воевод.

[]

   Еще на пути из Нижнего в Ярославль к рати Пожарского присоединялись ополчения из разных приволжских городов. Ярославль был главным сборным местом. Здесь Пожарский остановился надолго: он, видимо, хотел действовать осмотрительно, собрать как можно больше ратной силы и казны, чтобы решить дело наверняка. Задача была теперь ясная: выгнать врагов из Русской земли и выбрать себе всею землею настоящего русского царя. Для того, чтобы выполнить эту задачу, было мало победы над врагом; надо было еще задушить всякую смуту, криводушие и шатость среди русского люда; по всей земле необходимо было установить единодушие. С этой целью рассылались грамоты по разным городам, созывались выборные на общий совет.
   "Вам бы,-- говорилось в этих грамотах,-- пожаловать, помня Бога и свою православную христианскую веру, советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть не безгосударным, чтобы нам, по совету всей земли, выбрать сообща государя, кого Бог милосердный даст, чтобы Московское государство вконец не разорилось бы. Сами, господа, ведаете, как нам стоять без государя против общих врагов, польских и литовских и немецких людей и русских воров... Как нам без государя о великих государственных и земских делах с окрестными государствами ссылаться?! И по всемирному совету пожаловать бы вам -- прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человека по два и с ними совет свой отписать".

[]

   Из этой грамоты видно, что вожди намерены были не только очистить Москву от врагов, но и внести в нее верховную власть и правительство, основанное на воле всей земли.
   В то время как русская ратная сила с каждым днем все росла и росла в Ярославле и готовилась положить конец смуте, народ уже вел ожесточенную борьбу с врагами. После смерти Ляпунова земские ратники, недовольные казацким управлением, толпами уходили от Заруцкого. Они составляли отдельные шайки, скрывались в лесах, оврагах, нападали на поляков, рыскавших по окрестностям столицы, искавших припасов. Таких народных борцов называли в насмешку -- шишами; но прозвище это скоро стало даже почетным в глазах народа, потому что шиши действовали честно, своих не трогали, не грабили, нападали только на поляков, причем выказывали много молодецкой удали и ловкости. В эти шайки шли люди всех званий: дворяне, дети боярские, посадские и крестьяне. Скоро житья не стало полякам от шишей; особенно сильно вредили они врагу тем, что отбивали у него обозы и мешали собирать продовольствие по деревням. "Бумаги не стало бы,-- жалуется один поляк в своем дневнике,-- если бы начать описывать бедствия, какие мы тогда претерпели. Нельзя было разводить огня, нельзя было ни на минуту остановиться -- тотчас, откуда ни возьмутся,-- шиши. Как только роща, так они и осыпят нас... Шиши отнимали запасы наши и быстро исчезали". И выходило, что, награбивши много, поляки привозили в столицу очень мало!
  

ОСВОБОЖДЕНИЕ МОСКВЫ И ИЗБРАНИЕ ЦАРЯ

  
   Три с половиной месяца пробыл Пожарский в Ярославле. Из Троице-Сергиевского монастыря уже торопили его, даже укоряли за медленность; но Пожарский выжидал, чтобы собралось побольше рати и утихли распри и споры между начальными людьми о старшинстве. Для успокоения их пришлось Пожарскому прибегнуть даже к помощи духовного лица, бывшего ржевского митрополита Кирилла...
   С тяжелым, конечно, чувством приближалось к Москве русское ополчение; здесь приходилось встретиться с казаками, которые погубили Ляпунова. Было произведено в Ярославле покушение и на жизнь Пожарского тоже казаком. К счастью, число казаков под Москвой было уже невелико: Заруцкий часть полчища увел с собой; он вместе с Мариной и сыном ее Иваном пошел на юго-восток, к степям, думал там навербовать себе новые силы и попробовать посадить на царство этого Ивана.
   Число поляков в Кремле тоже сильно убавилось. Многие из них уехали самовольно. Гонсевский сдал начальство полковнику Струсю и тоже уехал. В то самое время, как Пожарский подходил к Москве, туда же спешил гетман Ходкевич, чтобы подкрепить осажденных и доставить им припасы. Пожарский успел предупредить его и 18 августа подошел к Москве. Трубецкой и казаки желали, чтобы ополчение это стало вместе с ними, но русские ратные люди, вспоминая участь Ляпунова, заявили:
   -- Отнюдь нам вместе с казаками не стаивать!
   К вечеру 21 августа явился под Москвой и Ходкевич. С ним был огромный обоз припасов; он намеревался провезти их в Кремль. Ходкевич перешел Москву-реку и двинулся к Кремлю с той стороны, где стояла рать Пожарского (у Арбатских ворот), так что ему первому пришлось выдержать напор врагов. Трубецкой со своими полками стоял в стороне; он выказывал намерение ударить на поляков сбоку; для этого послал даже просить у Пожарского в помогу себе конницы; тот отправил ему пятьсот отборных воинов. 22 августа поляки напали на русское ополчение. У Ходкевича были лихие наездники-венгры и украинские казаки. Их натиски трудно было выдерживать русскому ополчению, в котором было много новобранцев. Битва началась с первого часа и кипела до восьмого. "Был бой зело крепок,-- говорит современник,-- хватались за руки с врагами и без пощады секли мечами друг друга". Казаки Трубецкого не двигались, словно им все равно было, кто одержит верх. Некоторые из них, говорят, даже издевались над нижегородцами, приговаривая:
   -- Богаты пришли из Ярославля и одни могут отбиться от гетмана!

[]

   Казалось, будто бы Трубецкому хотелось, чтобы поляки смяли русское ополчение: он даже не пускал в дело и тех конных сотен, которые прислал ему Пожарский; но они рвались в бой: невтерпеж им было видеть, как поляки теснят русских, и они без приказа Трубецкого кинулись на врагов и своим примером увлекли и некоторых казаков. Гетман был отбит и отступил.
   Через день, 24 августа, на рассвете, Ходкевич снова напал на русских, теперь уже с той стороны, где стоял Трубецкой. Польский вождь решился во что бы то ни стало прорваться и провезти припасы в Кремль. Нападение было так стремительно, что казаки Трубецкого были смяты и принуждены отступить. Поляки уже стояли неподалеку от Кремля и заняли один острожек (небольшое укрепление).

[]

   Нижегородцы приуныли. Надо было немедленно выбить поляков с занятого ими места: иначе они легко могли бы прорваться с помощью осажденных в Кремль. Воеводы земского ополчения послали в казацкие таборы к Трубецкому просить помощи, чтобы общими силами ударить на поляков; но казаки не хотели помогать. Тогда Пожарский послал Авраамия Палицына в стан Трубецкого. Авраамий всячески убеждал казаков, умолял их, даже посулил им раздать всю монастырскую казну, если они пособят Пожарскому. Наконец ему удалось убедить казаков -- они помогли нижегородцам; тогда русские с двух сторон ударили на поляков, отбили у них острожек и оттеснили их. Пешие воины засели по ямам, рвам; всюду, где только можно было, попрятались, чтобы не пропустить в город возов с припасами. Бой был во всем разгаре... Минин попросил у Пожарского несколько сот ратников, перешел реку и стремительно ударил на стоявшие за рекой отряды поляков; те не выдержали, дрогнули и побежали. Ратники, засевшие по рвам и ямам, увидевши, что русские гонят поляков, повыскакивали из засады и ринулись на врагов. Загорелась лютая сеча. Ободренные удачей, бросились в дело и другие русские конные полки. Польское войско было вконец разбито. Ходкевичу оставалось только с остатками своих полков спасаться. Несколько сот возов с разными запасами достались победителям. Казаки первые кинулись на добычу и разграбили все дочиста.

[]

   Победа над поляками сблизила Пожарского с Трубецким. Раньше они<< никак не хотели соединиться, а теперь сошлись. Установили одно общее управление, стали делать все сообща. Пожарский был нравом гораздо уступчивее и покладистее, чем Ляпунов, и потому мог поладить с Трубецким. Все радовались сближению вождей. Оповещено было повсюду, что только те грамоты и приказы имеют законную силу, которые писаны от имени обоих вождей. Но казаки с земскими людьми все-таки ужиться никак не могли.
   Положение осажденных в Кремле было ужасно. Во время боя удалось прорваться туда одному отряду в триста человек, но не на радость осажденным: новые люди только увеличили нужду и голод...
   Пожарский предлагал полякам сдаться; но те с гордостью отказались: они все еще питали надежду, что сам король явится к ним на выручку или гетман Ходкевич, набравшись новых сил, снова придет к Москве и не даст им погибнуть голодной смертью. Со дня на день ужаснее становилось положение их; чрез неделю голод достиг страшных размеров. "В истории нет подобного примера,-- говорится в современном дневнике,-- писать трудно, что делалось: осажденные переели лошадей, собак, кошек, мышей, грызли разваренную кожу с обуви... Наконец, и этого не хватило -- тогда ели землю, обгрызали в бешенстве себе руки, выкапывали трупы из земли... Смертность от такой пищи страшно увеличилась".

[]

   Из Китай-города поляки были скоро вытеснены, но в Кремле держались еще с месяц -- все ждали, не придет ли помощь. Наконец, держаться долее не было уже никаких сил; стали сначала выпускать из Кремля боярынь и бояр. Казаки хотели было грабить их, но Пожарский не допустил: он обошелся с ними человечно -- устроил их в безопасных местах. Скоро сдались и поляки. Они просили во время переговоров только о том, чтоб их не губили и не отдавали в казацкие руки... Трудно было Пожарскому сдержать казаков, которые грабеж считали своим правом. Пленных поляков разослали по разным городам: ни одного из них не убили и не ограбили.
   25 октября отворились все кремлевские ворота, и русские торжественно вступили в Кремль. Впереди с крестами и иконами в руках шло духовенство, во главе которого был доблестный Дионисий. В Успенском соборе отслужен был торжественно благодарственный молебен.
   В то время, когда полумертвые от голоду кремлевские сидельцы сдавались, Сигизмунд наконец выступил в поход на Москву с Владиславом. Сначала весть об этом сильно всполошила русских, но тревога оказалась шпаною: король не мог собрать большого войска и двинулся с ничтожными силами, думая, что ему легко будут покоряться русские города, и ошибся в расчете. Послал он посольство в Москву -- уговаривать московское войско признать Владислава; но это посольство даже и в Москву не было впущено. На поклон к Сигизмунду или Владиславу никто не являлся. Поход по безлюдной и разоренной стране не представлял ничего привлекательного: по всем путям бродили ненавистные полякам шиши, хватали и убивали польских воинов, когда те ходили на поиски за продовольствием. Попытался было король взять Волок-Ламский, да не смог... Кончался уже ноябрь, и наступала лютая зимняя стужа. Пришлось Сигизмунду вернуться

[]

   Москва была очищена от врагов и стала довольно быстро обстраиваться. Теперь надо было выполнить вторую половину задачи, ради которой поднялась русская сила с Мининым и Пожарским, - выбрать своего русского царя и положить конец всяким проискам поляков и шведов. Когда Делагарди прислал сказать, что королевич Филипп едет уже в Новгород, то в ответ на это в Москве сказали послу:
   -- У нас и на уме того нет, чтоб нам взять иноземца на Московское государство!
   Разосланы были грамоты, чтобы в Москву немедленно присылали выборных людей, крепких и разумных, духовных лиц, дворян, боярских детей, торговых, посадских и уездных людей.
   Когда выборные съехались, назначен был трехдневный строжайший пост. Служили по церквам молебны, чтобы Бог вразумил выборных.
   Постановили прежде всего, чтобы отнюдь не выбирать ни иноземца, ни сына Марины. Когда начались выборы, то происходило немало смуты и волнения. Хотя чаще всего слышалось имя юного Михаила Феодоровича Романова, но нашлись между боярами честолюбцы, которые сильно домогались получить царский венец, засылали своих людей к выборным, пытались подкупить голоса. Были сторонники у князя Василия Голицына, который в то время с митрополитом Филаретом был в руках у поляков. Нашлись лица, говорившие, что следует возвратить венец Василию Ивановичу Шуйскому. Говорили и в пользу избрания на престол старика князя Воротынского. Казалось, снова настанут неурядицы в Москве на радость врагам; но, к счастью для Русской земли, пререкания и волнения были только в среде именитых людей, бояр и сановников; дворяне, служилые люди, народ и казаки стояли за Михаила Феодоровича. Толпа дворян, боярских детей и казацких старшин обратилась к Авраамию Палицыну, который жил тогда в Москве, на Троицком подворье, представили ему челобитную с множеством подписей и просили его, чтоб он предъявил ее всему собору, боярам и всем земским людям. В челобитной говорилось, что все просят избрать Михаила Феодоровича. Авраамий передал собору эту грамоту. В это же время прибыл посол из Калуги с челобитной от всех калужан и жителей северских городов, -- все они желали на царство Михаила.

[]

   Романовых особенно любил народ. Анастасия и Никита Романович жили в народной памяти, вошли даже в песни народные; притом род Романовых не был запятнан в глазах народа никаким дурным делом, вынес много горя и напрасных гонений при Борисе Годунове, а главный представитель этого рода в Смутное время, в пору общей шатости и малодушия, выказал необычайную твердость духа, отстаивал непоколебимо выгоды своего отечества, подобно Гермогену. Немудрено, что лишь только речь зашла о выборе царя, то большая часть выборных остановилась на юном сыне Филарета. Не миновать бы, конечно, ему самому престола,: если бы он не был духовным лицом.
   21 февраля все выборные собраны были на Красную площадь. Сплошная пестрая толпа наполняла ее. Именитые люди взошли на Лобное место. Но им не довелось и говорить к народу. Не успели они ещё произнести и вопроса, как раздался громкий крик всего собравшегося на площади люда:
   -- Михаил Феодорович Романов будет царь-государь Московскому государству и всей Русской державе!
  

III

Царствование Михаила Феодоровича

Воцарение его и венчание на царство

  
   Великим и радостным днем для русского народа было 21 февраля 1613 года: в этот день кончилось на Hуси "безгосударное" время! Три года длилось оно; три года лучшие русские люди изо всех сил выбивались, чтобы избавиться от врагов, спасти церковь, народ, родную землю от поругания, от окончательного распадения и разорения. Все шло врозь; всюду была шатость; одной сильной власти, которая все скрепляла бы, давала бы всему силу и определенный ход, не было. Казалось, все изверились в спасении родной земли... Уж лучшие русские люди готовились скрепя сердце на осиротелый московский престол посадить польского королевича; требовали только, чтоб он принял православие и чтоб исконной православной вере никакой порухи не было. За этим дело и стало... Не о православии, конечно, думал польский король -- он хотел сам вместо сына прибрать к рукам Москву; но в это время нижегородское ополчение с Мининым и Пожарским во главе совершило свое великое дело -- выбило поляков из Москвы. И здесь, в этом сердце Русской земли, 21 февраля 1613 года, когда бояре вышли на Красную площадь, чтобы с Лобного места спросить всех выборных и народ, наполнявший площадь, кого хотят они на царство, раздался единогласный крик:
   -- Михаил Феодорович Романов будет царь-государь Московскому государству и всей Русской державе!
   Итак, Русская земля нашла себе царя -- Царя своего, русского, православного, из боярского рода, не запятнанного никаким темным делом, блиставшего такими именами, как Анастасия, первая супруга Грозного, как митрополит Филарет, твердо, с полным самоотвержением стоявший в то время в польском стане православие и выгоды родной земли. Найден был наконец такой царь, около которого могли теперь собраться разрозненные русские силы и спасти свою землю. Вот почему день избрания Михаила Феодоровича на престол должно считать великим событием в жизни русского народа.
   Москва присягнула новому царю. Во все города были посланы известительные грамоты, и снаряжено было от земского собора большое посольство -- торжественно от всей Русской земли пригласить избранника на царство.
   Быстро разносилась из Москвы по всей Русской земле радостная весть о том, что кончилось безгосударное время. Надежды всех лучших русских людей теперь сосредоточились на юном народном избраннике; но в это время новое страшное горе чуть было не поразило их. Михаил Феодорович, еще шестнадцатилетний юноша, жил тогда с матерью, инокиней Марфой, в родовом имении своем Домнине близ Костромы. Шайка поляков, которые в то время повсюду рыскали по Русской земле, пробралась в Костромской уезд, разыскивая Михаила Феодоровича; погубить его значило оказать величайшую услугу польскому королю, который считал московский престол уже своим. Поляки хватали встречных крестьян, разведывали у них дорогу, подвергали их пыткам, наконец дознались, что Михаил проживает в селе Домнине. Шайка уже подходила к селу. Тут попался полякам в руки домнинский крестьянин Иван Сусанин; они потребовали от него, чтобы он провел их в усадьбу Михаила Феодоровича. Сусанин, конечно, сразу смекнул, зачем мог понадобиться врагам молодой его боярин, избранный на царский престол, и, недолго думая, взялся показать им дорогу. Тайком от них он послал своего зятя Богдана Сабинина в усадьбу известить о беде, грозящей Михаилу, а сам повел врагов совсем в противную сторону от Домнина. Долго вел он их разными лесными трущобами и глухими тропинками и вывел наконец в село Исупово. Здесь все дело объяснилось. Рассвирепевшие поляки в ярости сначала мучили Сусанина разными пытками, а затем изрубили его в мелкие куски. Михаил Феодорович тем временем успел с матерью уехать в Кострому, где поселился в Ипатьевском монастыре; за крепкими стенами его они были безопасны от воровских шаек и ляхов и казаков.
   Предание о доблестном подвиге Сусанина, который не задумался отдать свою жизнь за царя, свято хранится в народной памяти. (Достоверность этого подвига вполне подтверждается царской грамотой, где царь Михаил освобождает потомство Сусанина в награду за его самоотвержение от всяких повинностей и щедро наделяет землей.)
   Великое посольство от земского собора 13 марта прибыло в Кострому. На другой день утром открылось величественное зрелище. Костромское духовенство с местной чудотворной иконой Богоматери двинулось при звоне всех колоколов, в сопровождении множества народа, из собора к Ипатьевской обители. С другой стороны сюда приближалось московское посольство с чудотворной иконой Владимирской Богоматери, с крестами и хоругвями. Во главе посольства были Феодорит, архиепископ рязанский, Авраамий Палицын, келарь Троицкого монастыря, бояре Шереметев и кн. Бахтеяров-Ростовский. Толпы народа теснились за ними. Раздалось священное пение. Михаил с матерью вышли из монастыря навстречу крестному ходу и смиренно пали на колени пред образами и крестами... Их просили идти в обитель, в главную Троицкую церковь, и выслушать прошение земского собора. Тогда Михаил "с великим гневом и плачем" сказал, что он вовсе и не помышляет быть государем, а инокиня Марфа прибавила, что она "не благословит сына на царство". Оба, и сын и мать, долго не хотели войти за крестами в соборную церковь, насилу послам удалось умолить их; они пошли заливаясь слезами. Отслужили молебен. Тогда архиепископ Феодорит преклонился пред Михаилом и сказал ему приветствие от духовенства:
   -- Московского государства митрополит Кирилл Ростовский и Ярославский, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и весь освященный собор благословляют тебя, великого государя, царя и великого князя Михаила Феодоровича, Бога о тебе молят и челом тебе бьют.

[]

   Затем боярин Шереметев произнес привет от всех мирян:
   -- Великий государь, царь и великий князь Михаил Феодорович всея России! Твои, государь, бояре, окольничие, чашники, стольники, стряпчие, дворяне московские и приказные люди, дворяне из городов, жильцы, головы стрелецкие, сотники, атаманы, казаки, стрельцы и всякие служилые люди, гости, торговые люди Московского государства и всех городов всяких чинов люди велели тебе, государь, челом ударить и о твоем государевом здравии спросить.
   После этого Феодорит стал читать соборное послание. Тут упоминалось о пресечении на престоле московском царского корня, о злодействах изменников и поляков, желавших "попрать веру греческого закона и учинить в России проклятую латинскую веру!..". "Наконец,-- говорилось далее,-- Москва очищена, церкви Божий облеклись в прежнюю лепоту, по-прежнему славится в них имя Божие; но о Московском государстве пещись и Божиими людьми промышлять некому: государя у нас нет". Затем земский собор извещал Михаила о единодушном избрании его на царство, о клятве всех верою и правдою служить царю, биться за него до смерти, молил Михаила, да идет он на царство свое, и выражал пожелания, "да возвысит Бог десницу его; православная вера да будет нерушима в великом Русском царстве и сияет во всю вселенную, как под небом пресветлое солнце; а христиане да получат тишину, покой и благоденствие".
   Боярин Шереметев и архиепископ Феодорит затем обратились к матери Михаила, сказали все, что было им приказано от собора, и умоляли: "Моленья и челобитья не презреть и идти с сыном на царский престол!"
   Но мать и сын и слышать не хотели об этом.
   -- Сыну моему не быть царем!-- воскликнула Марфа.-- Не благословлю его; в мысли у меня того не было и в разум мой прийти не могло!
   -- Не хочу царствовать, и могу ли быть наследником великих царей русских!-- говорил Михаил.
   Долго и напрасно умоляли их послы. Марфа приводила и причины отказа; она говорила:
   -- Еще Михаил не в совершенных летах, а Московского государства всяких чинов люди по грехам и_з_м_а_л_о_д_у_ш_е_с_т_в_о_в_а_л_и_с_ь,-- дав свои души (т. е. присягнув) прежним государям, не прямо служили.
   Далее она упомянула об измене Годунову, об убиении Лжедимитрия, сведении с престола Василия Шуйского и выдаче его полякам; затем прибавила:
   -- Видя такие прежним государям крестопреступления, позор, убийства и поругания, как быть на Московском государстве даже и прирожденному государю государем? Да и потому еще нельзя: Московское государство от польских и литовских людей и непостоянством русских людей вконец разорено; прежние сокровища царские, из давних лет собранные, литовские люди вывезли; дворцовые села, черные волости, пригородки и посады розданы в поместья дворянам и детям боярским и запустошены, а служилые люди бедны; и кому Бог повелит быть царем, то чем ему служилых людей жаловать, свои государевы обиходы полнить и против недругов стоять?
   Марфа, как видно, противилась избранию сына не для виду только и неспроста: она ясно понимала бедственное положение Русской земли и сознавала, как тяжко и опасно быть царем в такую пору; она боялась благословить сына на царство и вместе с тем на гибель. Кроме того, была и еще важная причина для отказа.
   -- Отец Михаила -- Филарет,-- прибавила Марфа,-- теперь у короля в Литве в большом утеснении, и как сведает король, что на Московском государстве царем учинился сын его, то сейчас велит сделать над ним какое-нибудь зло, а Михаилу без благословения отца своего на Московском государстве никак быть нельзя!

[]

   Послы всячески уговаривали и мать, и сына, со слезами умоляли, челом били, чтобы соборного моленья и челобитья они не презрели, говорили, что его, Михаила, выбрали по изволению Божию; а прежние государи -- царь Борис сел на государство своим хотением, изведши царский корень; вор Гришка-расстрига по своим делам от Бога месть принял; а царя Василия избрали на царство немногие люди...
   -- Все это делалось,-- прибавили послы,-- волею Божиею да всех православных христиан грехом; во всех людях Московского государства была рознь и междоусобие; а теперь Московского государства люди наказались и пришли в соединение во всех городах... Всею землею избрали мы сына твоего, хотим за него головы класть и кровь лить. Не испытывай судеб Божиих, хоть и погибли Годуновы и Шуйский: судьбами царей воля Божия действует; ей ли противиться? Не страшись и за государя нашего митрополита Филарета: мы послали уже в Польшу и отдаем за выкуп его всех пленных поляков.

[]

   Около шести часов умоляли послы непреклонную инокиню благословить сына. Духовенство с образами приблизилось к ней; послы, воины, народ поверглись пред ней на колени. Все напрасно... Она стояла, обнимая своего сына, обливая его слезами...
   -- Сие ли угодно вам,-- заговорил наконец в горести Феодорит,-- нас, бедных, не пощадить и сирых оставить? И окрестные государи, и недруги, и изменники порадуются, что мы сиры и безгосударны, и святая наша вера в попрании и разорении от них будет, а мы все, православные христиане, в расхищении и пленении будем, и святым Божиим церквам будет осквернение, а многочеловечный, многособранный народ в безгосударное время погибнет, и междоусобная брань снова воздвигнется, и неповинная христианская кровь прольется... Все сие, все взыщет Бог в день Страшного и праведного суда на вас -- на тебе, великой старице инокине Марфе Ивановне, и на тебе, великом государе нашем Михаиле Феодоровиче. А у нас о том у всех всего великого Российского царствия всех городов, от мала и до велика, крепкий и единомысленный совет положен и крестным целованием утвержден, что мимо государя нашего Михаила Феодоровича на Московское государство иного никого не хотеть и не мыслить о том!..

[]

   Торжественный голос архипастыря и указание на тяжкую ответственность за отказ пред Богом и родной землей устрашили Марфу, сломили ее непреклонность; она, обливаясь слезами, упала пред святыми иконами и согласилась...
   -- Аще на то будет воля Божия,-- сказала она,-- буди тако!

[]

   Феодорит благословил Михаила; на него возложили наперсный крест, вручили ему царский посох. Отслужили литургию; запели благодарственный молебен и провозгласили многолетие царю Михаилу... Затем он, сидя на троне, стал принимать поздравления. Звон колоколов, радостные крики народа оглашали воздух... Накануне Благовещения (24 марта) в Москве была получена от посольства радостная весть. На другой день с раннего утра Кремль наполнился народом. В Успенском соборе прочтено было извещение из Костромы, отслужен благодарственный молебен и провозглашено многолетие царю. Этот день был великим праздником для всей Москвы. 19-го марта царь, в сопровождении духовенства, всего посольства, разного звания людей, съехавшихся в Кострому, предшествуемый святыми иконами, двинулся в Москву. Мать следовала за ним. Народ повсюду выбегал навстречу царю с хлебом и солью; духовенство встречало его с иконами и крестами. Когда он подъезжал к Ярославлю, весь город вышел ему навстречу. Путь от Ярославля до Москвы длился более двух недель: царь, по русскому благочестивому обычаю, останавливался в городах, лежавших на дороге,-- Ростове и Переяславле, для поклонения св. мощам, посещал монастыри. Торжественное шествие Михаила в Москву было радостным и скорбным в то же время: радовался народ, выходивший толпами навстречу своему государю, радовался и юный царь радости своего народа; но повсюду на пути кидались в глаза нищета и разорение; беспрестанно приходили к царю с жалобами люди изувеченные, измученные, ограбленные воровскими шайками... Самому царю приходилось на каждом шагу терпеть лишения. В ответ на просьбу бояр скорее ехать в Москву он писал:
   -- Идем медленно затем, что подвод мало и служилые люди худы: стрельцы, казаки и дворовые люди многие идут пеши.
   На требования царя приготовить ему и матери к их приезду хоромы в Кремле бояре отвечали, что приготовили для государя комнаты царя Ивана да Грановитую палату, а для матери его хоромы в Вознесенском монастыре... "Тех же хором, что государь приказал приготовить, скоро отстроить нельзя да и нечем: денег в казне нет и плотников мало; палаты и хоромы все без кровли; лавок, дверей и окошек нет; надо делать все новое, а лесу пригодного скоро не добыть".
   Путь царя от Троицкой обители в Москву представлял трогательное зрелище: москвичи ехали, шли, бежали толпами навстречу государю, приветствовали его восторженными криками, а близ Москвы духовенство с хоругвями, с иконами и крестами и все бояре вышли навстречу. Улицы были запружены народом; многие от умиления плакали; другие громко благословляли царя... Помолившись в Успенском соборе, Михаил пошел в свои палаты. Марфа благословила его и удалилась к себе в Вознесенский монастырь.
   11-го июля происходило царское венчание. Михаилу в этот день исполнилось семнадцать лет. Перед тем как идти в Успенский собор, государь сидел в Золотой палате. Тут он наградил боярским саном доблестного князя Димитрия Михайловича Пожарского и своего родича князя Черкасского. (А на следующий день, в царские именины, Козьма Минин пожалован был в думные дворяне.) Начались было споры между боярами о том, кому какое место занимать при царском венчании, но царь объявил, чтобы на это время всем быть во всяких чинах без мест.

[]

   Обряд царского венчания совершал старейший из духовных лиц -- митрополит казанский Ефрем, так как после кончины патриарха Гермогена не был избран еще преемник ему.
   К царю в палату принесли "царский сан, или чин" (т. е. принадлежности царского облачения: крест, корону, скипетр, державу и пр.). Государь приложился ко кресту. Затем при звоне всех колоколов "царский сан" на золотых блюдах понесли в собор. Царский духовник благоговейно на голове нес блюдо с животворящим крестом; боярин князь Димитрий Михайлович Пожарский нес скипетр, царский казначей -- державу, а корону, шапку Мономаха,-- царский дядя Иван Никитич Романов. В соборе все было благоговейно положено на богато убранный стол (налой) пред царскими вратами.
   Когда было все готово, царь в сопровождении многих бояр и стольников отправился во храм. Стрельцы, поставленные в два ряда, ограждали царский путь. Впереди всех шел священник и кропил путь святой водою. Царь вступил в собор, пол которого был устлан бархатом и парчами. Посреди церкви был устроен помост (чертожное место) о двенадцати ступеньках, обитых красным сукном; на нем был поставлен престол для царя и стул для митрополита. В собор был допущен народ. Окольничие и стольники устанавливали пришедших и увещевали их "стоять с молчанием, кротостью и вниманием".

[]

   По приходе царя в собор ему пропели многолетие. Царь молился пред образами и прикладывался к ним. Начался молебен. Затем митрополит Ефрем возвел царя на "великое место", т. е. на помост к трону. Водворилась полнейшая тишина, и Михаил, стоя у трона, держал речь к митрополиту. Упомянув о том, что царь Феодор "бесчаден" оставил царство, что избранные после того цари скончались, а Василий от царства отказался, о том, что его, Михаила, избрали в цари всем собором Русской земли,-- царь закончил свою речь следующими словами:

[]

  
   -- По Божией милости и по данной вам благодати Святого Духа и по вашему и всяких чинов Московского государства избранию, богомольцы наши, благословите и венчайте нас на наши великие государства царским венцом по прежнему царскому чину и достоянию.
   В ответ на эти слова митрополит напомнил о бедствиях Русской земли в безгосударное время, об избавлении ее от врагов, об избрании Михаила Феодоровича и молил Бога, да умножит Он лета царя, покорит ему всех врагов, вселит в сердце царя страх Свой и милость к послушным, чтобы судил он людей своих праведно и пр.; в заключение митрополит сказал:
   -- Прими же, государь, превысочайшую честь и вышехвальную славу, венец царствия на главу свою, венец, который взыскал от древних лет прародитель твой, Владимир Мономах. Да процветет нам от вашего царского, прекрасно цветущего корня прекрасная ветвь в надежду и в наследие всем великим государствам Российского царства!

[]

   Сказав это, митрополит возложил крест на царя и, держа руки на его голове, прочел молитву; затем надел на него бармы (оплечья) и царский венец. Царь сел после этого на трон, и митрополит подал ему в правую руку скипетр, а в левую -- державу. Провозглашено было многолетие "боговенчанному поставленному государю". Духовные сановники и бояре кланялись царю "ниже пояса" и поздравляли его. Митрополит сказал царю поучение.
   -- Не приемли, государь,-- говорил между прочим архипастырь,-- языка льстива и слуха суетна, не верь злому, не слушай оболгателя... Подобает тебе мудрым быть или мудрым последовать, на них же, яко на престоле, Бог почивает. Не блага мира сего, но добродетель украшает царей. Не презирай низших тебя: над самим тобою есть Царь, и если Он о всех печется, ты ли о ком не радеть будешь?! Возмогай же, государь, возмогай, да когда придет час суда твоего, ты возможешь стать безбоязненно пред Господом и сказать: "Се я, Господи, и люди Твои, которые Ты дал мне",-- сказать и услышать глас Царя и Бога твоего: "Благий рабе, царю российский Михаиле, вмале ты был мне верен, над многим поставлю тебя!"
   Затем митрополит благословил царя животворящим крестом и громко молился: "Да умножит Господь лета царствия царя Михаила; да узрит он сыны сынов своих; да возвысится десница его над врагами и устроится царство его и потомство его мирно и вечно!"
   В полном царском облачении Михаил слушал затем литургию, во время которой митрополит совершил над ним миропомазание; затем причастил его и поднес просфору. После обедни царь пригласил митрополита и всех духовных, бывших в церкви, к себе, "хлеба ести".
   Затем "боговенчанный царь" во всем своем блистающем облачении заходил в Архангельский собор поклониться гробницам прежних царей. При выходе царя из соборов и на площадке дворцовой лестницы, по принятому обычаю, его осыпали золотыми и серебряными деньгами...
   В этот день в государевых палатах был богатый пир. Колокольный звон гудел во всех церквах, веселье и народная гульба длились три дня.
   Особенных милостей и льгот народу при вступлении на престол Михаил Феодорович не мог дать: казна была пуста!..
  

ОЧИЩЕНИЕ РУССКОЙ ЗЕМЛИ ОТ ВНУТРЕННИХ ВРАГОВ ЕЕ

  
   Такого плачевного положения, в каком застал Русскую землю юный Михаил, вступая на престол, не терпела она со времен первых татарских погромов. Враги беспощадно терзали ее и по окраинам, и внутри.
   На западе шла война с поляками и шведами; в руках их было уже немало русских земель. Польша все еще надеялась посадить своего королевича на русский престол; шведский король прочил на него своего брата; на юго-востоке казацкая вольница, волнуемая Заруцким, провозглашала царем маленького сына Марины... (Даже одно время германский император пытался, нельзя ли своего брата как-нибудь пристроить на московский престол...) Врагов у Михаила и соперников было вдоволь, а средств для борьбы с ними и союзников никаких!
   Внутри государства повсюду рыскали шайки лихих людей, разбойников, казаков, которые грабили все, что попадалось им под руку, выжигали деревни, беспощадно мучили, увечили и убивали жителей, вымогая от них последние крохи уцелевшего достояния. На местах прежних поселков встречались только пепелища; множество городов было выжжено дотла; Москва лежала в развалинах. Бесчисленные шайки разбойников были настоящей язвой Русской земли: не только сельчан, но и горожан держали они в постоянной тревоге, в томительном страхе... Промыслы и торговля совсем упали. Крестьяне во многих местах не могли даже собрать хлеба с полей и умирали с голоду. Крайняя, безысходная нищета давила народ. Одни теряли всякую бодрость, опускались, обращались в бродяг, нищих, ходили побираться по миру; другие начинали промышлять воровством, лихим делом, приставали к разбойничьим шайкам... Служилые люди и бояре тоже совсем обнищали. Обеднели они и духом. В Смутное время, при вечной тревоге, шатости, насилиях, беззаконии и смене правительств, люди все больше и больше теряли чувства справедливости и чести, привыкали заботиться только о самих себе, мельчали духом, "измалодушествовались", как метко выразилась инокиня Марфа. Трудно было правительству найти хороших, честных помощников: должностные лица бессовестно пользовались своею властью, теснили подчиненных, вымогали подачки, высасывали последние соки из народа.
   Юного царя, который нуждался в опытных и честных советниках и руководителях, к сожалению, окружили люди лживые и корыстолюбивые; особенной силой из них пользовались Салтыковы, родичи матери царя... Царь был добр и разумен, но особенной склонности к управлению не выказывал, да и был еще в ту пору слишком молод. Приближенные его могли довольно свободно действовать его именем. Любопытно замечание одного современника-иностранца о положении России того времени:
   "Царь (русский) подобен солнцу, часть которого покрыта облаками, так что земля московская не может получить ни теплоты, ни света... Все приближенные царя -- несведущие юноши; ловкие дельцы приказные -- алчные волки, все без различия грабят и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя; к нему нет доступа без больших издержек; прошения нельзя подать в приказ без огромных денег; и тогда еще неизвестно, чем кончится дело: будет ли оно задержано или пущено в ход".
   Конечно, иностранец представляет дело слишком мрачно, преувеличивает зло, но все же оно было велико, если так бросалось в глаза даже и постороннему наблюдателю.
   Несмотря на молодость и неопытность царя, несмотря на недостатки лиц, управлявших его именем, Михаил Феодорович был как царь силен,-- силен любовью народной. Народ видел в царе оплот против страшного безначалия и смуты; а царь видел в народе, возведшем его на престол, твердую опору для себя. Связь между царем и народом была крепка; в этом заключалась и сила, и спасение Русской земли. Михаил и его советники это вполне понимали и в самых важных делах призывали на совет в земскую думу выборных всей земли.
   Денег, денег и денег -- вот чего требовали прежде всего от московского правительства со всех сторон. Война поглощала страшно много средств. Только что вступил на престол царь, как к нему посыпались отовсюду просьбы, жалобы, мольбы, особенно от служилых людей. Одни просили помощи, выставляя на вид, что они проливали кровь за Московское государство, а поместья и вотчины их вконец разорены, запустели, никаких доходов не дают; что у них ни платья, ни оружия нет и службу государеву не на что править. Другие требовали денег, хлеба, сукон и прямо заявляли, что нищета вынудит их грабить по большим дорогам... Некоторые служилые казаки, не получая жалованья, действительно отбивались от царской службы и шли воровать и разбойничать.
   От царя и от собора повсюду рассылались указы -- сбирать как можно скорее и вернее всякие подати, пошлины и недоимки. Правительство умоляло всех зажиточных людей в городах и монастырях дать взаймы казне все, что могут: денег, хлеба, сукон и всяких других запасов. Сам царь писал богатым купцам Строгановым, упрашивал их, кроме податей и пошлин, дать взаймы, "для христианского покою и тишины, денег, хлеба, рыбы, соли, сукон и всяких товаров, что можно дать ратным людям". Духовенство от имени всего собора тоже умоляло Строгановых помочь казне.
   "Ратные люди,-- говорится в грамоте от духовенства,-- великому государю бьют челом беспрестанно, а к нам, царским богомольцам и к боярам, приходят с великим шумом и плачем каждый день, что они от многих служб и от разоренья польских и литовских людей бедны и служить не могут; на службе им есть нечего, и потому многие из них по дорогам ездят, от бедности грабят, побивают, а унять их никакими мерами, не пожаловав, нельзя; если только им не будет царского денежного и хлебного жалованья, то все они от бедности поневоле станут воровать и грабить, разбивать и побивать..."
   Надо было во что бы то ни стало собрать казну; но как собрать? Не только народ был в нищете, но и торговые люди, и монастыри жаловались на разоренье от литовских людей, просили всяких милостей и льгот. Даже иностранные купцы и те плакались на разоренье и тоже просили льгот, и правительство, чтобы усилить торговлю, исполняло их просьбы. Сборщики податей под видом казенных поборов нередко брали лихву, притесняли темный народ, грабили еще пуще воровских шаек, злобили его. В иных отдаленных от Москвы городах выказывалось даже явное сопротивление сборщикам. На Белоозере, например, посадские люди не хотели платить податей, и когда воеводы велели поставить их на правеж, они начали звонить в набат и хотели воевод побить... После таких случаев сборщикам пришлось ходить по селениям с вооруженными отрядами.
   В довершение всего ногаи в это время переправились через Оку и опустошили многие земли. Из Рязани архиепископ, духовенство, дворяне и дети боярские били челом царю: "Начали приходить татары часто и досталь домишки наши выжгли, людишек и крестьянишек наших остальных перехватали и самих многих нашу братию... взяли и побили..."
   В это же время пришла весть из Казани, что там замышлял поднять служилых людей против Михаила воевода Шульгин. Его успели вовремя захватить и сослали в Сибирь.
   Вот в каком печальном положении было московское правительство, когда со всех сторон, извне и изнутри, грозила беда государству.
   Первые шесть лет царствования Михаила пришлось напрягать все силы на борьбу с внешними и внутренними врагами. К счастью, поляки вели войну довольно вяло, нерешительно. Благодаря этому русским удалось управиться с внутренними врагами.
   Заруцкий всеми способами старался поднять на Москву казацкую вольницу на Дону, Волге и Яике (Урале); он хотел посадить на престол малолетнего Ивана, сына Марины, и его именем управлять государством. Против Заруцкого выслана была царская рать под начальством кн. Одоевского. Из Москвы отправлены были казакам на Дон и Волгу увещательные грамоты от царя, от духовенства и бояр, посылалось и жалованье деньгами, сукнами, вином, чтобы казаки, "видя к себе царскую милость, великому государю служили и на изменников стояли". Отправлены были две грамоты от царя и духовенства даже к самому Заруцкому: царь обещал ему помилование в случае покорности; духовенство грозило проклятием за ослушание царской грамоте. Эти меры не действовали. Заруцкий засел в Астрахани, завел сношение с Персией, прося помощи; но своими жестокостями и неправдами он возбудил против себя астраханцев. Между казаками тоже было много недоброхотов "вору с ворухою и воренком", как называли Заруцкого с Мариной и ее сыном их недруги. Когда стрелецкий голова Хохлов с небольшим отрядом подступил к Астрахани, Заруцкий бежал вверх по Волге; Хохлов нагнал его и разбил; не удалось ему спастись даже и бегством: через несколько дней он попался в руки отряда, посланного вдогонку (25 июня 1614 г.). Пленников с большим конвоем отправили в Москву. Заруцкого и сына Марины казнили смертью, а Марина посажена в тюрьму, где и умерла. Кое-как удалось успокоить Астрахань и юго-восточный край.
   Больших усилий стоила борьба с воровскими шайками, терзавшими повсюду Русскую землю; почти ни одной области не было, которая не страдала бы от них. Таких мук, какие терпела тогда Русская земля, по словам летописца, не бывало и в древние времена. Беспрерывно шли от воевод ужасные вести в Москву. "Крестьян жженых видели мы,-- доносили из одного места,-- больше семидесяти человек да мертвых больше сорока мужиков и женок, которые померли от мученья и пыток, кроме замерзших..." "Пришли к нам в уезд воры-казаки,-- писал из другого места воевода к царю,-- православных христиан побивают и жгут, разными муками мучают, денежных доходов и хлебных запасов собирать не дают..."
   Сам царь со слов воевод жалуется, что "собранную денежную казну в Москву от воровства их (разбойников) провезти нельзя".
   Действия этих воровских шаек доходили часто до возмутительного зверства. Одичалые и освирепевшие среди постоянных разбоев и душегубства злодеи нередко тешились мучением своих жертв: у иных из разбойников было обычною забавою набивать людям рот, уши, нос порохом и зажигать...
   Разбойничьи шайки были часто очень многочисленны; так, например, ватага, что разбойничала на севере около Архангельска и Холмогор, была до 7 000 человек. Воеводы из этих мест доносили царю, что во всем краю, по реке Онеге и Ваге, церкви Божий поруганы, скот выбит, деревни выжжены; на Онеге насчитали 2 325 трупов замученных людей, и некому было похоронить их; множество было изуродованных; многие жители разбежались по лесам и перемерзли... С такими громадными разбойничьими шайками правительству приходилось вести настоящую войну, и притом очень трудную: разбойники, конечно, избегали настоящего боя и встречи с воинскими отрядами; нападали невзначай: пограбят, пожгут, перебьют народ в одном селе и исчезнут; явятся ратные люди на место погрома -- а злодеи свирепствуют уже за десятки верст от них; ратные люди спешат туда -- а там только избы догорают да валяются трупы перебитых людей, а те, которые спаслись, со страху разбежались, по лесам прячутся, и спросить не у кого, в какую сторону пошли злодеи, сиди да жди новых вестей. Нелегко было осилить бесчисленные бродячие воровские шайки; но еще труднее было изловить их на широком просторе Русской земли, в ее дремучих лесах. В это же время в Вологде свирепствовал сибирский царевич Араслан,-- грабил жителей, мучил их и беспощадно вешал; в Казанском крае поднялись черемисы и татары, переняли дорогу меж Нижним и Казанью, захватывали людей в плен...
   В сентябре 1614 года на земском соборе обсуждали, как прекратить все эти беды. Попробовали действовать уговором,-- обещали прощение и даже царское жалованье тем, которые отстанут от воров и пойдут на царскую службу против шведов, а крепостным людям, если они раскаются, обещана свобода. Немногие поддавались обещаниям и шли на службу, да и то иные только по виду каялись, а потом при случае снова начинали воровать. Тогда царь приказал боярину Лыкову "промышлять над казаками" ратной силой. Лыкову удалось во многих местах разбить их шайки.
   Огромное скопище воровских казаков двинулось под предводительством атамана Баловня к Москве; они выставляли на вид, что идут бить челом царю и хотят служить ему, но умысел был у них другой: они задумали, как видно, произвести большой грабеж под самой столицей, где было тогда мало ратной силы. Когда начали им делать перепись, а к Москве подошла рать и стала близ воровского скопища, оно обратилось в бегство. Воеводы Лыков и Измайлов преследовали воров, несколько раз побивали, наконец в Малоярославском уезде на реке Луже настигли главную толпу и окончательно разбили ее: многих убили, а 3 256 человек, которые умоляли о помиловании, привели в Москву. Всех их простили и послали на службу, только Баловня повесили. Таким образом кое-как управились с большими скопищами разбойников; но все-таки государство долго не могло успокоиться, и беспрестанно слышались с разных концов его жалобы на грабежи и воровство...
   Кроме татар, черемисов и разбойничьих казацких шаек, приходилось в это время справляться с летучими отрядами Лисовского. Этот смелый наездник начал свои набеги на русские области, как известно, при втором самозванце. Он набрал себе ватагу лихих головорезов, более всего из польских и литовских шляхтичей, и скоро прославился своими смелыми наездами. Его конные отряды, быстро переносясь с места на место, наводили ужас на всю область, где появлялись. Угнаться за л_и_с_о_в_ч_и_к_а_м_и, как звали их, не было возможности: они делали в день переходы во сто и более верст, коней не жалели -- усталых и заморенных кидали на пути, хватали по встречным деревням и усадьбам свежих и неслись дальше, оставляя на пути лишь пепелища ограбленных и выжженных деревень и городов; бесчеловечной жестокости творили они не меньше, чем воровские шайки. Знаменитый Пожарский, которого отрядили против Лисовского, гонялся за ним сначала в северской земле долго и безуспешно, наконец встретился с ним под Орлом; но решительной битвы тут не произошло; Лисовский отступил под Кромы; Пожарский за ним; Лисовский -- к Волхову, потом -- к Белеву, к Лихвину, с необычайной быстротой переносился от города к городу, нападая невзначай, истребляя все на пути. Пожарский, утомившись беспрерывной погоней и тревогой, заболел в Калуге. Пользуясь этим, Лисовский пронесся по русским областям на север, прорвался между Ярославлем и Костромою, стал громить окрестности Суздаля, натворил бед в Рязанской области, прошел между Тулой и Серпуховом. Тщетно гонялись за ним царские воеводы; только под Алексином встретило его царское войско, но большого вреда ему не причинило.
   Много бед еще натворил бы Лисовский Русской земле; но в следующем году он нечаянно упал с коня и лишился жизни. Хотя "лисовчики" продолжали свои набеги, но таких изумительных по смелости и губительных налетов, как при Лисовском, уже не было. Не меньше беды Русской земле причиняли днепровские казаки, ч_е_р_к_а_с_ы, как их называли в Москве: они тоже отдельными ватагами заезжали даже на дальний север и разбойничали не хуже "лисовчиков" и других воровских шаек.
   Правительство крайне затруднялось, где взять денег на продолжение борьбы с врагами, на очищение земли от воров. К воеводам посылался из Москвы приказ за приказом собирать во что бы то ни стало положенные сборы с каждого двора по городам, с каждой сохи по волостям... Но что было взять с обнищалого народа?.. Воеводы и приказные люди прибегали к правежу, мучили народ; в иных местах сборщикам приходилось водить за собой ратных людей, чтобы подавлять сопротивление... Но, несмотря на все меры, чаще всего приходилось воеводам доносить в Москву, что с их городов и волостей н_е_ч_е_г_о в_з_я_т_ь.
   В 1616 году был созван земский собор. Велено было выбрать лучших уездных посадских и волостных людей для "великого государева земского дела на совет". Здесь было постановлено взять со всех торговых людей пятую деньгу с имущества (т. е. пятую часть его), а с волостей по 120 рублей с сохи; со Строгановых, сверх положенного, взять еще 40 тысяч рублей.
   "Не пожалейте,-- писал сам царь Строгановым,-- хоть и себя приведете в скудость. Рассудите сами: если от польских и литовских людей будет конечное разорение Российскому государству и нашей истинной вере, то в те поры и у вас, и у всех православных христиан животов и домов совсем не будет".
   Правительство думало было усилить доходы государства казенною продажею спиртных напитков, приказывало повсюду строить кабаки, курить вино, запрещая продавать его посадским и служилым людям; но при крайней бедности народа это не только не увеличило доходов, а вредило им: народ пропивал последние гроши и еще менее мог платить прямые налоги... Стесненное до крайности в денежных средствах московское правительство обращалось даже к иностранным государствам -- Англии и Голландии, с просьбою ссудить его деньгами.
  

СТОЛБОВСКИй МИР

  
   При таких обстоятельствах невозможно было дольше тянуть войну с двумя государствами; приходилось во что бы то ни стало позаботиться о мире.
   В это время Новгород, Иван-город, Копорье, Ям, Ладога, Порхов, Старая Руса были уже в руках шведов. Еще до избрания Михаила на царство новгородцы присягнули королевичу Филиппу, которого шведский король замышлял посадить на московский престол. Новгородцы теперь не знали что и делать: шведы думали вместе с другими русскими городами, попавшимися в их руки, присоединить к своим владениям и Новгород; новгородцы противились этому. На беду, русское оружие терпело постоянные неудачи. Делагарди под Бронницами разбил кн. Трубецкого, шедшего с значительным войском к Новгороду. Сам шведский король Густав Адольф взял приступом Гдов...
   Несмотря на свои успехи, король понимал, что дело его брата Филиппа проиграно, и рассчитывал только, пользуясь затруднительным положением России, отобрать от нее приморские области и отрезать ее от Балтийского моря. Дальновидный Густав предвидел, что русские, владея Балтийским побережьем, станут со временем очень опасными для Швеции. Теперь в его руках было уже столько Русской земли, что он мог вполне надеяться на выгодный для Швеции мир с Россией, и обратился с просьбой посодействовать заключению мира к английскому королю Иакову I. К нему же еще раньше (в 1613 г.) посылал Михаил Феодорович послов с просьбой помочь России против шведов, снабдить оружием, запасами и деньгами. Английское правительство очень желало услужить русскому царю, рассчитывая добиться от него важных льгот для своей торговли. Московского посланника с его товарищами приняли в Англии очень радушно. Король, как доносили потом русские послы, при торжественном их приеме, заверил, что он будет с царем Михаилом вести дружбу "свыше прежних королей", требовал, чтобы они в его присутствии надели шапки, что считалось великой честью, причем сам король и королевич шляп на себя не надевали.
   Русские послы, видя такую великую честь, отвечали:
   -- Видим к великому государю нашему твою братскую любовь и крепкую дружбу, слышим речи ваши государские, великого государя нашего царское имя славится, а ваши королевские очи близко видим, и нам, холопам, в такое время как на себя шапки надеть?
   В августе 1614 г. в Москву приехал уже известный здесь Джон Мерик. Он обнадежил русское правительство, что Иаков поможет ему заключить мир со Швецией, и затем от имени своего короля просил открыть англичанам свободный путь Волгою в Персию для торговли и позволить ездить рекою Обью в Индию.
   -- Мы думаем,-- говорил он,-- что дорога в Индию Обью-рекою отыщется, и станут английские и русские люди в Индию ходить, и такие прибыли царской казне будут, каких прежде не бывало!
   Затем Мерик просил о дозволений англичанам завести разные промыслы в русских владениях.
   Бояре отвечали ему, что прежде всего надо покончить "свейское (шведское) дело", а потом уже разберут эти просьбы. Мерик поехал в Новгород для переговоров.
   Война со Швецией тогда была во всем разгаре. Густав Адольф задумал новым ударом побудить Россию к возможно большим уступкам, и осадил Псков (30 июля 1615 г.). Не раз этот город доблестно отражал от своих стен врагов; постоял он и теперь за свою славу. Защиту вели бояре Морозов и Бутурлин. Первая сшибка под стенами Пскова была совсем неудачна для шведов: на вылазке русские много их побили, в том числе убили и одного из главных их начальников. Шведы принялись копать рвы, ставить туры, соорудили вокруг Пскова более десяти земляных городков (батарей), поставили пушки и три дня громили город простыми и калеными ядрами; но Псков и не думал сдаваться. Тогда шведы решились взять город приступом. Приступ не удался. Уже третий месяц стояли враги под городом, а конца осады и не предвиделось; очень это сердило Густава Адольфа, который в то время считался лучшим полководцем в Европе, но делать было нечего, пришлось подумать о мире, чтобы не затягивать снова войны на долгое время...
   Переговоры начались в сельце Дедерине при посредстве Джона Мерика.
   Приехали сюда и голландские послы помочь заключению мира. Любопытен рассказ одного из них об ужасном состоянии края, по которому пришлось им ехать. На всем пути от Новгорода до Старой Русы и дальше до Дедерина представлялась огромная снежная пустыня, только изредка попадались опустошенные деревни. В избах валялись непогребенные тела... Когда голландцы думали расположиться на ночлег в избе и обогреться от холода, то должны были сначала вытаскивать трупы; но невыносимый смрад выгонял путешественников из жилья, и они принуждены были ночевать на морозе и зажигать избы, чтобы хоть сколько-нибудь обогреться и обсохнуть. Волки бродили стаями. В лесах ютились воровские шайки... Старая Руса, прежде довольно многолюдный город, представляла груду развалин...
   Совещания в Дедерине происходили в шатре среди поля на снегу, потому что в селе не нашлось достаточно просторной избы. Уже раньше начались письменные пререкания между русскими и шведами о титулах и укоры за то, что шведы не воздавали должной чести Михаилу Феодоровичу. В Дедерине (с 4 января 1616 г.) продолжались эти споры. Уполномоченный со стороны Швеции, известный Яков Делагарди, указывал на свои заслуги России в Смутную пору и жаловался, что Василий Иванович Шуйский не выплатил шведам положенной платы. Русский посол князь Мезецкий в свою очередь умалял заслуги шведов, корил даже Якова Делагарди в измене; а тот напоминал, что русские всяких чинов люди крест королевичу (Карлу Филиппу) целовали, и прибавил:
   -- Вам бы королевича на Московское государство принять! На это Мезецкий с негодованием отвечал:
   -- Что ты за бездельное дело затеваешь? Мы королевича не хотим... Если вперед станете об этом говорить, то мы и слушать не хотим.
   Русские послы даже встали в сердцах и хотели уходить, когда Делагарди снова заговорил было о Филиппе. Насилу посредникам удалось успокоить их.
   На следующий день съехались у Мерика и приступили к делу, к вопросу, какие города шведы должны вернуть России. Опять начались споры, "бездельные речи" и "негожие слова", как выражались русские о неумеренных требованиях шведов. Русские послы в свою очередь выводили из терпения своих противников, требуя от короля не только Новгорода, но и Лифляндии, "отчины великих государей российских". Шведы хотели было в свою очередь прервать переговоры и уйти. Посредники уговорили их остаться.
   -- Ливонских городов вам за государем своим не видать, как ушей своих!-- в досаде воскликнули шведы.
   -- Вы так говорите,-- отвечали русские,-- не думая о Боге, а мы, прося у Бога милости, будем доискиваться своего: не отдадите без крови -- отдадите с кровью!
   Много раз съезжались, спорили, торговались, перебранивались русские послы со шведскими... Дело затянулось до половины февраля; начиналась весенняя распутица. Наконец порешили заключить перемирие с 22 февраля по 31 мая, а там снова съехаться и договориться обо всем окончательно.
   По истечении срока, после долгой переписки, съехались шведские и русские послы в селе Столбове, меж Ладогою и Тихвином, и начались снова переговоры при посредстве Мерика. Много стоило хлопот "князю Ивану Ульяновичу", как величали его русские, улаживать дело. Переговоры в те времена были настоящей словесной войной: противники старались прежде всего ошеломить друг друга непомерным запросом; затем с большим трудом делали сбавки, стараясь всеми силами перелукавить противную сторону, причем всячески корились и ссорились. Проспорили в Столбове почти два месяца; наконец, 27 февраля 1617 года, написан был договор вечного мира. Шведы обязались возвратить русским Новгород, Старую Русу, Порхов, Ладогу с их уездами и Сумерскую волость, а русские уступали шведам побережье Финского залива (Ингрию) с городами: Иван-город, Ям, Копорье; кроме того, город Орешек при истоках Невы и область Корелу, да сверх того обязались уплатить 20 тыс. рублей деньгами.
   14-го марта русские послы торжественно вступили в Новгород с чудотворной иконой Богоматери из Хутынского монастыря. Митрополит новгородский со всеми жителями встречал послов как избавителей от иноземной власти; народ громко плакал от радости. Город представлял печальное зрелище: на каждом шагу видны были остатки погоревших домов; жителей оставалось немного; голод и болезни свирепствовали и в городе, и во всей области...
   В Москве очень радовались заключению Столбовского мира: большая часть русских земель, завоеванных шведами, была все-таки возвращена, и развязывались руки для борьбы с Польшей; но зато уступленные шведам земли были очень тяжелой утратой: Россия опять лишилась берегов Балтийского моря, которых так настойчиво добивался Иван Грозный и которые так необходимы ей были для сношения с Западом.
   Шведам, конечно, было больше чему радоваться: Густав Адольф вполне понимал, как важно для Швеции отнять у своего ослабленного соседа балтийские берега. На сейме 1617 года он говорил о Столбовском мире:
   -- Великое благодеяние оказал Бог Швеции тем, что русские, с которыми мы исстари жили в сомнительных отношениях, теперь навеки должны покинуть гнездо, из которого прежде так часто нас тревожили. Русские-- опасные соседи: границы земли их простираются до Северного, Каспийского и Черного морей; у них могущественное дворянство, многочисленное крестьянство, многолюдные города; они могут ставить в поле большое войско. Теперь же этот враг без нашего позволения не может ни одного судна спустить на Балтийское море: большие озера-- Ладожское и Пейпус, Нарвская область, тридцать миль обширных болот и сильные крепости отделяют нас от него. У Р_о_с_с_и_и о_т_н_я_т_о м_о_р_е, и, Б_о_г д_а_с_т, т_е_п_е_р_ь р_у_с_с_к_и_м т_р_у_д_н_о б_у_д_е_т п_е_р_е_п_р_ы_г_н_у_т_ь ч_р_е_з э_т_о_т р_у_ч_е_е_к!
   Уладив мир в Столбове, Дж. Мерик вернулся в Москву за ответом на просьбу своего короля о торговых льготах. Дело это было отдано на решение думы, составленной из торговых людей. По приговору их Мерику было отказано в главных требованиях; при этом ссылались на тяжелое время для России.
   -- Наши торговые люди теперь оскудели,-- передавали бояре Мерику решение думы,-- теперь они у Архангельска покупают товары у англичан, возят в Астрахань и там продают кизильбашам (персиянам), меняют на их товары, отчего им прибыль и казне. А станут англичане прямо ездить в Персию, то они у Архангельска русским людям продавать своих товаров не будут, повезут прямо в Персию, и кизильбаши своих товаров возить в Астрахань не станут, будут торговать с англичанами у себя... Притом в тех местах, чрез которые путь в Персию, идет война: воюет персидский царь с турским (турецким); да и по Волге проезд страшен: кочуют ногаи... Это дело надо отложить до другого времени, когда государь управится с польским королем и Московское государство от многих убытков поисправится...
   Насчет просьбы поискать пути в Китай и Индию через Сибирь по реке Оби бояре сказали Мерику:
   -- Сибирь далеко, до первых городов с полгода езды и то зимою. Сами туземцы не знают, откуда Обь-река и куда пошла. Сторона та самая студеная -- больше двух месяцев тепло не держится; а на Оби всегда лед ходит, и никакими судами пройти нельзя, а вверх по Оби, где потеплее, там кочуют многие орды. Про Китайское государство сказывают, что невеликое и небогатое -- добиваться к нему нечего. Государь из дружбы к Якубу (Иакову) королю велит проведать, откуда Обь-река вышла, куда пошла... где Китайское государство и как богато, есть ли чего добиваться; а теперь, не зная про то подлинно, как о том говорить?
   Из этого любопытного ответа ясно видно, как русские люди того времени мало знали о своих собственных землях, о восточных соседях и как в то же время чутко понимали выгоды для России восточной торговли, как боялись соперничества предприимчивых англичан.
   Хотя в главных просьбах англичан было отказано, но Мерик, осыпанный царскими подарками и ласками, уезжал из Москвы с надеждою, что если не теперь, то позже, при более удобных обстоятельствах, Англии удастся добыть себе важные торговые льготы у русского царя. Притом не во всем было отказано Мерику: англичанам позволялось в русских землях свободно заниматься разными промыслами (искать железной руды, добывать алебастр, завести канатное производство и пр.). Голландцы тоже хлопотали о торговых льготах для себя и тоже добились кое-каких выгод, хотя и меньших, чем англичане.
  

ВОЙНА С ПОЛЬШЕЙ И ДЕУЛИНСКОЕ ПЕРЕМИРИЕ

  
   Больше всего заботила Михаила Феодоровича война с Польшей. Сильно жалел Сигизмунд, что вовремя не устроил на московском престоле сына своего Владислава, и всеми силами старался поправить дело войной; но сделать это было нелегко: в Польше шли постоянные неурядицы; сейм не ладил с королем, упрекал его в больших и бесполезных расходах на войну, которой и конца не видно было. Польское войско волновалось, требовало недоплаченного жалованья, отказывалось идти в поход... Казна самого короля была пуста. Вот почему около четырех лет Сигизмунд не мог начать решительных действий. За это время Михаил Феодорович успел справиться с Заруцким, поочистить несколько землю от воровских шаек и помириться со Швецией.
   Пользуясь бездействием поляков, русские воеводы даже с небольшими ратными силами стали снова занимать захваченные поляками города,-- взяли Вязьму, Дорогобуж, крепость Белую и подступили к Смоленску.
   Михаилу Феодоровичу сильно хотелось поскорее заключить мир с Польшей, чтобы освободить отца из плена. Переговоры о мире в это время уже шли; но успеха никакого не было: поляки в своих грамотах оскорбляли русских, называли их изменниками законному государю Владиславу и не Думали признавать Михаила царем; русские в свою очередь только и делали, что корили поляков их неправдами и насилиями. Несмотря на взаимные обиды и грубости, решено было съехаться для переговоров между Смоленском и Острожками. Посредником сюда явился посол императора Ганделиус. Несколько раз съезжались русские и польские послы; с той и с другой стороны сыпались укоры да обиды. Русские послы, конечно, вынести не могли непочтения поляков к царю и укоров в измене Владиславу. Из Москвы прислали послам наказ, где говорилось:
   -- Вы бы теперь с литовскими послами на съездах говорили гладко и пословно (согласно), а не все сердито, чтоб вам с ними никак не разорвать.
   Но трудно было русским говорить "гладко и пословно", когда литовские послы говорили "непригожие слова" про русского царя. Ганделиус мало сдерживал спорящих и даже явно мирволил полякам. Не могло быть и речи о мире, когда польские послы считали необходимым возвести Владислава на московский престол, а русские требовали возврата Смоленска, вывода польских отрядов из Русской земли, признания Михаила царем и уплаты миллиона рублей за убытки. Дело, конечно, не уладилось, и войны миновать нельзя было.
   Чего только не делал царь, чтобы добыть средства к борьбе, обеспечить себе успех. Денег в казне не было; рать была малочисленная, неумелая. Царь засылал послов и к турецкому султану, и к хану в Крым, чтобы побудить их ударить общими силами на Польшу. Русские послы несколько лет сряду жили в Константинополе, задаривали собольими мехами визирей и других сильных людей. Турки злобились за нападения запорожцев, которых считали подвластными Польше, и не прочь были начать войну; но сближению турок с Москвою мешали донские казаки: они своими разбоями на Черном море и по берегам его досаждали туркам не меньше запорожцев. Турки постоянно корили русских за это, а русские послы отговаривались тем, что "на Дону живут воры, беглые боярские люди, утекая из Московского государства от смертной казни, переходя с места на место разбойническим обычаем". Но отговорки эти мало помогали: турки ставили на вид царское жалованье донцам, которое посылалось из Москвы и деньгами, и разными запасами...
   Плохо ладилось дело и в Крыму. Крымцы, как известно, постоянно вымогали от московского правительства большие поминки (подарки), пугая своими разбойничьими набегами. Так было и теперь.
   -- Если не станет государь ваш,-- грозил ханский сановник,-- присылать ежегодно по 10 тысяч рублей, кроме рухляди, то мне нельзя доброго дела совершить. Со мною два дела -- доброе и лихое, выбирайте! Ногайские малые люди безвыходно вас воюют, а если мы со своими силами на вас же придем, то что будет? Вы ставите шесть тысяч рублей в дорого, говорите, что взять негде; а я хотя возьму тысячу пленных у вас и за каждого пленного возьму по 50 рублей, то у меня будет 50 тысяч рублей.
   Хоть столько и не дали, сколько запрашивали крымцы, но все-таки пришлось ублажать хана ежегодными поминками, чтобы он оставил только в покое московские украины и воевал с Литвою. Последнего трудно было добиться: хан был занят персидскою войною, усобицами у себя в Крыму, да и боялся запорожцев, которые беспощадно опустошали его улусы.
   Только денежную помощь нашел Михаил Феодорович. Английский король прислал ему взаймы 20 тысяч рублей да персидский шах семь тысяч. Хоть эти деньги в те времена стоили, пожалуй, раз в двадцать дороже, чем теперь, но все-таки помощь эта была ничтожна...
   По окончании неудачных переговоров под Смоленском царь приказал своим воеводам идти воевать Литовскую землю; но силы было мало, и русским скоро пришлось снять осаду Смоленска, который рассчитывали взять измором. Полякам удалось подкрепить осажденных и снабдить их припасами, а вскоре затем на выручку Смоленска прибыл Гонсевский с сильным отрядом, принудил русских отступить и разбил их.
   Между тем Сигизмунду удалось наконец добиться от сейма разрешения снарядить новые военные силы для борьбы с Россией, чтобы добыть во что бы то ни стало престол для королевича Владислава. Во главе войска должен был стать двадцатидвухлетний королевич; но главное начальство за его молодостью вручено было гетману Ходасевичу. Польское войско было очень невелико, не более одиннадцати тысяч, да и от этого числа пришлось отделить часть на южную границу Польши: там ждали нападения турок. Хотя и ничтожная, но все-таки хорошо устроенная военная сила давала полякам надежду на успех; они рассчитывали на шайки "лисовчиков" и особенно на казаков, думали, что и среди русских служилых людей найдутся сторонники Владислава. Почуяв войну и добычу, казаки встрепенулись. Донцы прислали своих старшин объявить Владиславу, что они хотят ему служить... Владислав издал грамоту ко всем жителям московской земли, напоминал о том, как несколько лет тому назад русские целовали крест ему.
   "В то время,-- говорилось в грамоте,-- мы не могли сами приехать в Москву, потому что были в несовершенных летах, а теперь мы, великий государь, пришли в совершенный возраст к скипетродержанию и хотим, с помощью Божией, свое государство Московское, от Бога данное нам и от всех вас крестным целованием утвержденное, отыскать и уже в совершенном таком возрасте можем быть самодержцем всея Руси и неспокойное государство, по милости Божией, покойным учинить".
   Казалось, истерзанной Русской земле снова грозит смутная пора: подымались казаки; смелее стали наезды "лисовчиков" и других воровских шаек; снова взывали к русским людям, надеясь найти среди них изменников избранному царю, как находили их при Василии Шуйском. Но времена были уже не те! Русские люди горьким опытом "наказались", что значит верить врагам, познакомились в Смутную пору и с польской, и с казацкой правдой. Грамота Владислава мало действовала на московских людей.
   Поляки осадили Дорогобуж. Русский воевода, узнав, что сам королевич при войске, сдал свой город ему "как царю московскому". Вслед за этой изменой вяземские воеводы смалодушествовали, покинули свой город и поспешно отступили. Владислав торжественно вступил в беззащитную Вязьму, но на этом и кончились успехи поляков. Попытались они взять крепость Белую, но та не сдавалась; задумал Владислав внезапно овладеть Можайском, но, узнав, что город сильно укреплен и тамошние воеводы готовы к упорному бою, что из Москвы идет на помощь городу отряд войска,-- оставил свое намерение до более удобной поры. Была уже зима, и вести осаду при морозе и ненастьях было бы очень тяжело; пришлось переждать зимнюю пору. В это время только летучие отряды "лисовчиков" да казаков делали свои наезды и грабили всюду, где не встречали отпора.
   Так прошел 1617 год без решительных действий, а тянуть долго войну Владислав не мог: сейм требовал скорого окончания ее; денег не было; поднялся ропот в войске; солдатам не платили жалованья; в съестных припасах чувствовался недостаток... Владислав начал было переговоры о мире, но безуспешно: русские требовали прежде всего, чтобы поляки вышли из пределов Московского государства.
   Пришлось полякам начать решительные действия. На военном совете постановлено было идти прямо к Москве -- рассчитывали, что это смелое движение заставит жителей ее передаться королевичу, как это было при Шуйском. Лежавший на пути в Москву Можайск поляки взять не могли, у них не было осадных орудий; попытались взять неподалеку от него Борисово городище: два раза они кидались на приступ -- и оба раза были отбиты. Заняли его уже позже, когда сами русские очистили городище. Здесь в польском войске началась снова смута: уже несколько дней приходилось солдатам голодать, а из Варшавы вместо жалованья пришло только обещание скоро уплатить его. Солдаты стали толпами уходить из стана; силы у Владислава остались ничтожные. Край, где приходилось действовать войску, был так разорен, что трудно было чем-либо поживиться. Владислав не знал, что и делать,-- уже думал отступать, как вдруг пришла радостная для него весть, что малороссийский гетман Петр Сагайдачный ведет ему на помощь 20 тысяч казаков. (Сигизмунд щедрыми подарками и обещаниями склонил гетмана и казаков помочь королевичу.) Положение Москвы теперь становилось опасным. На пути к ней Владислав снова пытался возмутить русских против Михаила и разными обещаниями склонить на свою сторону,-- обещал, что русские земли никогда не будут раздаваться полякам, никаких насилий и неправд не будет, свято и нерушимо будут храниться русские нравы и обычаи.
   "Видите ли,-- писал в своих грамотах Владислав,-- какое разорение и стеснение творится Московскому государству не от нас, а от Михайловых советников, от их упрямства и жадности, о чем мы сердечно жалеем; от нас, государя вашего, ничего вам не будет, кроме милости, жалованья и призрения".
   Но русские люди теперь уже не поддавались на эти обещания, красными словами обойти их не удалось полякам, дела которых были на глазах у всех.
   Михаил Феодорович в свою очередь обратился к народу, избравшему его на царство. 9-го сентября 1618 года созван был собор, на котором царь, указав на опасность, грозящую Москве, заявил, что он, "прося у Бога милости, за православную веру против недруга своего Владислава будет стоять, на Москве в осаде сидеть и с королевичем, с польскими и литовскими людьми биться, сколько милосердый Бог помочи подаст". Затем царь просил бояр и всяких чинов людей "постоять за православную веру, за него, государя, и за себя и не поддаваться ни на какую королевичеву прелесть". Всяких чинов люди отвечали, что они все "единодушно дали обет Богу за православную веру и за него, государя, стоять, с ним в осаде сидеть и с врагом биться до смерти, не щадя голов своих".
   20-го сентября Владислав стал в Тушине; Сагайдачный появился у Донского монастыря. Москва была в большом страхе. В то время москвичей сильно пугала комета, сиявшая по ночам над самым городом: суеверный люд видел в ней дурной знак. Сам царь и окружающие его думали, что быть Москве в руках поляков; впрочем, по словам летописца, нашлись "мудрые" люди, которые успокаивали боявшихся, утверждали, что беда грозит тем странам, куда направлен хвост кометы, т. е. Западу, а над Москвою была ее голова...
   Под Москвою тем временем шли переговоры: Владислав требовал подданства, величая себя царем московским. Бояре в грамотах королевича вымарывали этот титул дегтем и старались всеми силами затянуть подольше переговоры: близка была уже студеная зима -- ее-то, свою верную союзницу против непрошеных гостей, и поджидали русские бояре, всячески затягивая дело. Поляки поняли это, как видно, и решились взять Москву приступом. Самое горячее дело загорелось у Арбатских ворот; но поляки, несмотря на все их усилия, были отбиты отсюда. Не удался и приступ к Тверским воротам. Изменников в Москве не было; все показали, что "готовы были биться с врагами до смерти, не щадя голов своих". Надежда легко овладеть Москвой изменила искателю чужого престола. Отступив от Москвы, королевич пошел было к Троицкой лавре и потребовал сдачи ее; ему отвечали выстрелами из пушек... войска его волновались; своевольные паны, представители сейма, требовали мира: наступала зима -- Владиславу нечего было и думать о новых усилиях овладеть Москвой.
   С 23 ноября начались переговоры близ Троицкого монастыря, в селе Деулине. После долгих взаимных укоров в разных неправдах, споров, как писать в грамоте о царе Михаиле, и угроз новой войны и кровопролития было заключено наконец перемирие на 14 лет и 6 месяцев (1 декабря 1618 г.). Россия уступила Польше области Смоленскую, Черниговскую и Северскую. Эти земли, а также и Ливония не должны были упоминаться с этой поры в царском титуле. Постановлено также было произвести обмен пленников.
   Для обмена съехались на реке Поляновке, в 17 верстах от города Вязьмы. Тут опять начались споры между польскими и русскими сановниками; поляки даже грозили, что они уедут обратно и увезут Филарета. Недоверие с той и с другой стороны было болыпое: возник вопрос о том, как менять -- отдать ли всех пленных поляков за всех пленных русских сразу или поменять сначала Струся на Филарета, а потом уже менять остальных. Русские бояре послали спросить его, как он укажет поступить. Филарет, утомленный дальним путем, сгоравший желанием поскорее быть на родине, даже заплакал с досады, выслушав гонца.
   -- Дал бы мне только Бог,-- сказал он,-- видеть сына моего, великого государя царя, и всех православных христиан в Московском государстве!
   Наконец кое-как дело было улажено. Филарет щедро одарил соболями некоторых из поляков, заботившихся о нем. На реке Поляновке были сделаны два моста: по одному русские пленные должны были переходить на русскую сторону, по другому одновременно поляки -- на свою. 1-го июня произошел обмен. Митрополит Филарет приехал к речке в возке; за ним следовали пешие боярин Шеин, Томила Луговской и прочие пленники. Переехавши мост, митрополит вышел из возка, и боярин Шереметев сказал ему привет от царя:
   -- Государь Михаил Феодорович велел тебе челом ударить, приказал о здоровье спросить, а про свое велел сказать, что вашими и материнскими молитвами здравствует, только оскорблялся тем, что ваших отеческих святительских очей многое время не сподобился видеть!
   Потом Шереметев сказал челобитье от матери царской Марфы Ивановны. Филарет спросил о здоровье их и благословил боярина. Затем князь Мезецкий правил челобитье от бояр и всего государства...
   На следующий день Филарет отправился в путь. На дороге повсюду -- в городах и селах -- духовенство, воеводы и народ радостно встречали государева отца.
  

ПАТРИАРХ ФИЛАРЕТ И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

  
   Торжественная и трогательная встреча ожидала Филарета под Москвою. 13-го июня прибыл он в село Хорошево, в десяти верстах от столицы. Тут его встретил с духовенством и боярами митрополит крутицкий, заменявший тогда патриарха.
   На следующий день на всем пути до Москвы не прерывались почетные встречи. Царь, окруженный боярами и толпами народа, выехал за Тверские ворота, верст за пять от Москвы, и ждал отца на речке Пресне; девять лет он был в разлуке с отцом, и понятно, с каким нетерпением хотел его увидеть... Наконец они встретились. Оба поклонились друг другу в ноги: Филарет преклонился пред царем, а царь -- пред отцом. Несколько времени они пробыли так и не могли слова вымолвить; радостные слезы лились из глаз их. Народ, по свидетельству современника, с необычайным восторгом встречал знаменитого страдальца и старого своего любимца "Никитича". Все от мала до велика, забыв усталость и дневной жар, спешили поглядеть на него и, казалось, не могли наглядеться.
   При звоне всех московских колоколов вступил в Москву Филарет. Царь пеший шел перед колымагой, в которой везли его отца; за нею следовали бояре и бесчисленное множество народа.
   Филарета давно уже ожидал патриарший престол в Москве. В это время здесь гостил иерусалимский патриарх Феофан. Он вместе со всем "освященным собором" русского духовенства упросил Филарета принять "вдовствующий" святительский престол, и 24 июня он был возведен на степень патриарха всероссийского.
   С этой поры, по словам летописца, "держава отечественная, паки при летней теплоте и светлости усмехнувшися, процвете".
   С приездом Филарета дела изменились: всюду заметна стала властная рука твердого и опытного правителя. Юный царь отличался многими прекрасными свойствами. "Был он добр,-- говорит одно сказание,-- тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех миловал и щедрил, во всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Феодору Ивановичу"; да, на беду, далеко не таковы были люди, окружавшие его в первые годы правления; думали они больше о своих выгодах, а не о пользе разоренной и обнищалой страны... Филарет, как отец царя, еще юного и неопытного, стал его главным руководителем; без него Михаил ни одного важного дела не решал; Филарет титуловался, как и царь, "государем". Во всех грамотах и указах того времени значилось: "Государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея России и великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея России указали". Таким образом, в России является как бы двоевластие; но на деле его не было, потому что царь во всем следовал указанию своего отца, пред всяким делом испрашивал у родителя совета и благословения. Нередко Михаил Феодорович, отправляясь со своею матерью в благочестивые путешествия по монастырям, все государственные дела отдавал вполне в руки своего отца. В церковных делах Филарет был всегда полновластным властителем -- в эти дела царь вовсе не вступался. Иноземные послы должны были представляться и патриарху как государю. Властолюбивый и умный Филарет во все вникал, всюду распоряжался, недаром летописец назвал его "государственнейшим патриархом".

[]

   Дела всякого было много. Филарет начал с того, что лишил Салтыковых их значения. Почти повсюду на важные места были назначены новые должностные лица. Правительство под руководством патриарха принимает целый ряд мер, чтобы пресечь всякие злоупотребления и неправды, установить порядок в управлении, успокоить государство и мало-помалу облегчить народ от тягостей. "~
   Прежде всего надо было позаботиться о расстроенном государственном хозяйстве, установить правильный сбор податей и разных пошлин. Собирать их было крайне трудно: многие города и села, как сказано уже, представляли груды развалин; уцелевшие жители разбежались; посадские люди, чтобы избавиться от платежа податей, кидали свои дворы и жили у своих родичей или друзей. Тяглые люди, крестьяне, закладывались за бояр, т. е. шли к ним в холопы, записывались за монастырями и таким образом уходили от тяжелых налогов и повинностей. Со всех сторон по-прежнему шли в Москву жалобы на разорение, нищету, просьбы о помощи, о всяких льготах. То и дело приходили неутешительные вести, что с той и другой волости взять нечего, земля пуста стоит, крестьяне "разбрелись розно", т. е. разошлись в разные стороны. Надо было их сыскивать и водворять на прежних местах. Шли также отовсюду жалобы на обиды и насилия воевод и приказных людей.
   Первою заботою государя патриарха было достоверно узнать настоящее положение Русской земли. Для этого решили сделать общую перепись государству, чтобы по имуществу и заработку распределить и платежи даней и пошлин. Уже раньше пробовали сделать перепись; но, на беду, по словам грамоты, "дозорщики дозирали и писали за иными по дружбе легко, а за другими по недружбе тяжело, и оттого Московского государства всяким людям была скорбь конечная". Решено было послать новых "дозорщиков" и "писцов" со строгим наказом, чтоб они "описали и дозрили все вправду, без посулов", "остановили переходы крестьян от одного владельца к другому, сыскивали бы про всякие обиды и разорения; чтобы всякие нужды, притеснения и всякие недостатки были ведомы и государь бы с патриархом начали промышлять, чтобы во всем поправить, как лучше". Эта мера, конечно, была очень разумна; но, на беду, трудно было найти таких дозорщиков и писцов, которые делали бы дело по совести. Несмотря на то что они крест целовали поступать по правде, делать опись государства так, чтобы сильные и богатые не сбавляли с себя государственных тягостей, а на мелких и убогих людей не накладывали лишних; но, к несчастию, нашлось между писцами и дозорщиками много таких, которые с богатых брали взятки и писали не по правде. Хотя правительство приняло меры, чтобы исправить это зло, но все-таки жалобы на неправильность раскладки податей и повинностей долго и после того не прекращались...
   Обратило внимание правительство также на притеснения и неправды воевод и приказных людей. Царская грамота строго запрещает им брать посулы и поминки с посадских и крестьян, не дозволяет им гонять людей на свои работы. За нарушение этого наказа назначена двойная пеня против несправедливо взятого. Иным городам и уездам дано старое право самим выбирать себе старост, которые заменяли воевод; но и свои выборные власти действовали иногда так сурово и несправедливо, как и наезжие из Москвы приказные люди. Нравственный упадок сказывался сильно во всех делах; трудно было найти честных и бескорыстных людей...

[]

   Велено было также во всех городах выбирать губных старост (судей), которые должны были ведать "губные дела" (воровство, разбои и убийства). Избирать их указано из дворян добрых, по спискам лучших людей, которые были бы "душою прямы, имением пожиточны и грамоте умели бы". Раньше, в случае важных уголовных (губных) дел, посылались из Москвы сыщики, но они часто творили много насилий народу...
   Пополнение казны особенно заботило патриарха и царя: постановили, чтобы служилые люди и все жившие в посадах несли тягло (т. е. подвергались бы всем повинностям) наравне с посадскими людьми. Установлены были таможенные и кабацкие головы для сбора доходов с таможенных и питейных заведений; на помощь им выбирались из местных жителей целовальники (т. е. присягавшие, целовавшие крест в том, что будут действовать честно, соблюдать выгоды казны). Разные налоги и пошлины были увеличены; купцы и промышленники должны были сверх таможенных пошлин платить казне в городах полавочное (за лавку и склад товаров), на дорогах и перевозах -- мыто (пошлины). Даже многие самые обычные занятия обложены были пошлинами, напр., водопой скотины, мытье белья на реке и пр. Из местных жителей выбирались целовальники; им давался ящик за казенной печатью, куда и собирались деньги.
   Все эти поборы, конечно, тяготили бедный люд; но иначе государству трудно было оправиться и приготовиться к встрече новых бед и опасностей. Богатая Сибирь в эту тяжелую пору часто выручала правительство из затруднений: оттуда шел богатейший пушной товар, который главным образом проходил через руки правительства, торговавшего мехами. Драгоценные собольи меха давали царю возможность, несмотря на все безденежье, делать щедрые подарки иноземным послам и государям: подарки в десять, двадцать сороков соболей стоили не одну тысячу рублей.
   Сибирь понемногу заселялась вольными, гулящими людьми, им отводили земли, давали деньги на подмогу и льготы на несколько лет.
   Приволжский край был тоже важен для казны: по Волге шла торговля с Востоком, особенно с Персией. Этот путь сулил в будущем большие выгоды -- вот почему московское правительство так ревниво оберегало его от западных торговцев. Шелк, дорогие ткани, ковры и другие ценные товары шли из Персии в Москву по этому пути; город Астрахань, благодаря этой торговле, год от году рос и богател. Кроме персов, здесь торговали бухарцы; но турок сюда не пускали. Торговля велась тут большею частью меновая. На беду, Поволжье при Михаиле Феодоровиче было еще мало заселено, и путь по реке был опасен: в ущельях гор, в лесах по правому берегу гнездились воровские ватаги казаков, нападавшие на плывущие суда при всяком удобном случае. Купцам приходилось возить свои товары большими караванами, целыми вереницами судов, под прикрытием вооруженных отрядов. На всем нижнем течении Волги до Астрахани было только три города: Самара, Саратов и Царицын, да и те были скорее сторожевыми острожками (небольшими крепостями), чем городами; населяли их по большей части стрельцы. Оседлых земледельцев в этом краю не было; по временам только кое-где по берегам селились рыбаки, которых привлекало сюда изобилие рыбы.
   Чтобы собраться с силами, московское правительство старалось ладить со всеми соседями. Прежде всего Филарет, чтобы избавить южную украину от нового разорения, задабривает "поминками" крымского хана, который снова грозил набегом. Русским послам велено было говорить с крымцами "гладко и пословно, а не торопко, и где надобно жестко молвить, то покрыть гладостью, чтобы в раздор не войти". С ногаями тоже удалось уладить дело, даже прибрать их к рукам, русских пленников от ногайцев вывели тысяч с пятнадцать. Со Швецией сначала шли долгие споры о новых границах; но дело кончилось благополучно. Густав Адольф, занятый делами на Западе, искренне желал мира с Москвой и союза против Польши. Это было очень по сердцу царю и патриарху, и они выказывали полную дружбу Швеции,-- даже позволили шведам закупать в России беспошлинно хлеб, крупу, селитру и другие запасы для войны, которую вел король в Германии. Со всеми соседями Москва старалась ладить, дружелюбно сносилась также с Турцией и Персией.
   К одному только соседу не угасала непримиримая вражда -- это к Польше!..
   Сношения с Западом в это время еще более усилились. Снова явился в Москву Дж. Мерик с тою же просьбой о свободном пути по Волге для беспошлинной торговли с Персией. Принят он был очень радушно, но просьбу его вторично передали на усмотрение русских торговых людей, и дело опять не сладилось. Долг Англии в 20 тысяч отдали; дружеские отношения к ней остались прежние. Отделались от англичан -- явились французы, затем голландцы, датчане,-- все с тою же просьбою. Туги, неподатливы были русские в эту пору, но все же иноземцам удавалось добиваться кое-каких торговых выгод; свободного же пути в Персию никому не было дано.
   Обмен посольствами и довольно частые сношения с Западом все более и более давали русским почувствовать свою отсталость, особенно в разных фабричных производствах и мастерствах. Сближение русских с Западом усиливалось...
   Филарет думал было породниться с кем-либо из западных государей, хотел женить сына на польской королевне, но дело не сладилось; не удалось также сватовство и на датской принцессе.
   Еще раньше, в 1616 г., когда царю наступил двадцатый год, решено было женить его. По обычаю, собрано было в Москву множество девиц -- дочерей дворян и детей боярских. Выбор царя пал на Марию Хлопову, дочь дворянина. Она была уже взята "наверх" (т. е. во дворец, в царский терем), уже ей стали оказывать царские почести, поминать имя ее в церквах; отец и дядя ее были призваны во дворец, но дело кончилось для них всех печально. Они не сумели угодить сильным Салтыковым, а те воспользовались незначительной болезнью царской невесты, пустили молву, что она больна неизлечимо, и успели сильно вооружить против нее мать царя. Собран был боярский собор, чтобы обсудить дело. Напрасно Хлопов здесь бил челом, просил "не отсылать царской невесты сверху", заверял, что болезнь ее пустая, произошла от "сладких ядей" (лакомств) и уже проходит. Бояре в угоду Марфе и Салтыковым приговорили, что Хлопова "к царской радости не прочна" и потому свадьбы не должно быть.
   С царской невестой поступили крайне сурово: ее с несколькими родичами сослали в Тобольск. Царь сильно грустил по своей невесте, которая очень приглянулась ему, но покорился своей участи, не желая ослушаться матери.
   Филарет велел исследовать дело Хлоповой. Клевета Салтыковых была обнаружена, и они были сосланы; но Марфа, предубежденная против Хлоповой, и слышать не хотела о браке Михаила с ней, даже поклялась, что не останется в царстве своего сына, если Хлопова будет царицей. Михаил снова покорился воле своей матери, даже, по желанию ее, женился в 1624 г. на княжне Марии Долгоруковой, но она чрез три месяца скончалась. Молва пошла, что ее извели лихие люди.

[]

   В 1626 году царь, по желанию отца и матери, вступил во второй брак. Приказано было собрать в Москву на смотрины девиц, "ростом, красотою и разумом исполненных". Взоры царя остановились на Евдокии Стрешневой, "отроковице доброзрачной", дочери незнатного дворянина. Ей царь подал платок и кольцо -- знак избрания в супруги.
   С большим торжеством, со всеми свадебными обрядами было отпраздновано бракосочетание. С первых же дней замужества молодая царица повела теремную, замкнутую жизнь в кругу приближенных боярынь.
   В Смутную пору совсем упало церковное просвещение, хотя и раньше оно было до крайности скудно. О русских священниках и монахах начала XVII столетия современники-иностранцы говорят, что они ничего не могут ответить, если их спросят что-нибудь из Библии или сочинений отцов церкви или О вере. Живое слово было забыто. Проповеди устной в церкви не было. Суеверие в духовенстве было так же сильно, как и в простом народе. Пьянство и грубые пороки унижали и белое, и черное духовенство. Всякие знахари, гадатели и гадалки морочили темный люд, имели зачастую больше силы над ним, чем священники. Филарету пришлось много потрудиться, чтобы хоть сколько-нибудь поднять церковное дело. На месте разрушенных церквей воздвигались новые; разоренным и обнищалым монастырям жаловались земли, леса и различные угодья, давались всякие льготы...
   Особенно ревностно заботился патриарх о печатании и исправлении богослужебных книг. В Смутное время печатное дело прекратилось в Москве. С воцарением Михаила оно возобновилось; но попало в руки неумелых людей и шло плохо. Филарет, одержимый, по словам современника, "зельною ревностью к божественным книгам", оживил печатное дело и, видя разногласие в книгах, приказал править их по древним русским рукописям. Греческим печатным книгам не особенно доверяли,-- думали, что они искажены латинством,-- и редко справлялись с ними. Несмотря на все заботы патриарха, и в печатных при нем книгах оказалось довольно недосмотров и недостатков.

[]

   Патриарх, конечно, понимал вполне необходимость просвещения и для духовенства, и для мирян. Он требовал, чтобы архиереи устраивали при своих дворах училища; в последние годы жизни Филарета упоминается о греко-латинской школе в Москве. Но дело обучения не могло идти успешно: где было взять знающих людей, способных учить? Такие люди если и встречались на Руси, то крайне редко... Царь и патриарх старались всячески улучшить нравы и духовенства, и народа, восставали против пьянства и всякого бесчинства, которые проявлялись даже и в монастырях, запрещали грубые потехи, кулачные бои и проч.
   Филарет был строг и сурово карал как безнравственность, так и вольнодумство: одного боярского сына за порочную жизнь он велел заключить в дальнем монастыре; другого, князя Хворостинина, наказал за вольнодумство.
   Сближение русских с поляками и другими иноземцами в Смутную пору отозвалось дурно на иных легкомысленных людях: они, слегка познакомившись с просвещением и набравшись чужих мыслей и взглядов, слишком увлекались всем иноземным и начинали свысока, презрительно смотреть на все свое, глумиться над всем русским без разбору. Таков был и князь Хворостинин, один из приближенных Лжедимитрия. Следуя ему, Хворостинин подсмеивался над многими церковными обрядами и благочестивыми обычаями, не соблюдал постов, читал еретические книги... Василий Иванович Шуйский сослал его в монастырь; Михаил вернул его; но вольнодумец не унимался, глумился по-прежнему над православными обрядами, не соблюдал постов; даже на Страстной неделе, к соблазну всех приближенных, ел мясоv и пил вино; дело дошло до того, что он преследовал своих слуг за то, что те ходят в церковь. Наконец, задумал уехать из отечества и стал уже продавать свои имения.
   -- Для меня,-- говорил он,-- нет в Москве людей; не с кем и жить: все глупый народ!..
   При Михаиле Хворостинину многое сходило с рук; но Филарет по возвращении из Польши взялся и за него. У него было найдено стихотворение, где осмеивалось благочестие москвичей, говорилось, будто они "кланяются иконам только по подписи, а неподписанный образ у них не образ"; между! прочим сказано было: "Московские люди сеют всю землю рожью, а живут все ложью". Филарет сослал вольнодумца в Кириллов монастырь, велел держать его безвыходно в келье, давать ему читать только церковные книги и заставлять молиться. Чрез девять лет его выпустили, когда он дал клятву блюсти уставы греческой церкви и не читать никаких еретических книг.
   Хотя такие люди, как Хворостинин, были весьма редки в то время, но вреда они приносили много: глумясь над обычаями и верованиями своего народа, они бесплодно оскорбляли его чувства, не научая его ничему лучшему; они отталкивали народ от сближения с иноземцами. Тупые невежды, смотревшие злобно на все иноверное и иноземное, чуждавшиеся всего нового, могли ссылаться на таких верхоглядов, как Хворостинин, чтобы показать, до чего может довести русского человека "иноземная прелесть".
   Потрудился много Филарет, чтобы помочь Русской земле хотя сколько-нибудь оправиться и прийти в прежнюю силу. Не думал он ни о каких новшествах, да и трудно было думать о них в ту пору... Восстановить все порушенное, укрепить все расшатанное, привести все к старому порядку -- вот что составляло главную задачу "государственнейшего патриарха" до самой его смерти (в октябре 1633 года).
  

ВТОРАЯ ВОЙНА С ПОЛЬШЕЙ

  
   Новая война с Польшею была неизбежна. На Деулинское перемирие в Москве согласились только из крайности: средств вести войну не было; разоренной земле нужно было отдохнуть и собраться с силами; надо было освободить из плена государева отца. Вражда к Польше не только что не уменьшалась, но с каждым годом сильнее разгоралась. Владислав и не думал отказываться от своих притязаний на московский престол; польское правительство не признавало Михаила царем,-- при беспрерывных сношениях в польских грамотах не упоминалось о нем как о государе, словно его и не было. Мало того. Некоторые русские изменники, назначенные воеводами в уступленных Польше русских городах, доходили до крайней дерзости: они при сношениях с русскими в своих листах писали о Михаиле Феодоровиче "непригоже", не только не признавали его царем, но даже называли уменьшительным именем. Русские воеводы не могли сносить, конечно, такой наглости и в свою очередь посылали бранные послания этим воеводам, называли их мужиками, ворами, бешеными псами и пр. Жалобы русских на дерзость польских чиновников польское правительство оставляло без внимания. Польские посланники даже в Москве говорили боярам:
   -- Владислав прав своих на Московское государство не оставил и вас всех и с вами Михаила Феодоровича, которого вы теперь государем у себя называете, от крестного целованья не освободил.
   При таких условиях война, конечно, должна была вспыхнуть при первом удобном случае.
   В 1621 году прибыл в Москву турецкий посол предлагать союз Турции против Польши и говорил Филарету:
   -- Осман-султан с великим государем, сыном вашим, хочет быть в крепкой братской дружбе и любви и на польского короля стоять с ним заодно.
   -- Перемирие с поляками,-- отвечал ему Филарет,-- сын мой велел заключить только для меня; между сыном моим и польским королем и сыном его ссылки и любви теперь нет -- неправды их и московского разоренья забыть нам нельзя. Мы того только и смотрим, чтобы польский король хотя бы в малом в чем мир нарушил, то сын мой для султановой любви пошлет на него рать.
   Уже созван был собор, и на нем били челом государям, "чтобы они за святые Божие церкви, за свою государскую честь и за свое государство против недруга своего стояли крепко"; уже государь указал послать в города свои грамоты, где говорилось о неправдах польских и велено было боярам, воеводам, дворянам и детям боярским всех городов и всяким служилым людям быть готовыми на службу тотчас и ждать царских грамот; но до войны дело на этот раз не дошло. Предприятие султана против Польши кончилось неудачно; ей удалось также заключить перемирие и со шведами; а без союзников воевать для России было еще не под силу. Вместо войска на литовский рубеж был отправлен посол, чтобы переговорить с польскими сановниками о больших делах -- о титуле и о ворах, которые присылали листы с укоризнами на государя, называя его полуименем; но переговоры эти ни к чему не привели.
   После того долго, целых девять лет, готовилась Москва к войне. Русских ратных людей учили иноземному строю, превосходство его уже понимало тогда московское правительство. Закупали за границей ружья, порох, ядра, сабли. Несмотря на бедность казны, не жалели денег на ратное дело.
   В апреле 1632 года умер польский король Сигизмунд. В Польше начались обычные беспорядки, которые всегда обуревали ее во время междуцарствия при выборе нового короля. На шумных сеймах шли бесконечные споры и ссоры; являлось обыкновенно несколько охотников до королевского венца; у каждого были свои сторонники; пускались в дело подкупы и всякие неправды, лишь бы навербовать побольше голосов. В пору междуцарствия все дела в Польше были обыкновенно в застое. Для врагов ее, желавших свести с нею счеты, такая пора была самая удобная.
   Царь и патриарх решили начать войну. Созван был земский собор. На нем было положено отмстить полякам за прежние их неправды и отобрать у них русские города, захваченные ими. Решено было собрать по-прежнему с торговых людей пятую деньгу (т. е. пятую часть имущества), а бояре, дворяне, монастыри и проч. обязались по мере сил давать вспоможение. Назначены были и лица ведать сбор этих "запросных денег", как их называли.
   Начальником над ратью назначили сперва князя Черкасского, а товарищем ему князя Лыкова; но последний не хотел принять своей должности, ссылался на то, что он служит государю сорок лет, лет с тридцать ходит в походы начальником, а не подчиненным и не в товарищах. Этот местнический спор по жалобе Черкасского был разобран, и князь Лыков "за свою бездельную гордость и упрямство" должен был уплатить за бесчестье Черкасскому 1 200 рублей, двойной оклад его жалованья. После этого главное начальство над войском вручено было боярину Михаилу Борисовичу Шеину, известному своей обороной Смоленска, а в товарищи ему назначили Артемья Измайлова. Войска с ним пошло в поход 32 тысячи с 158 орудиями. Другие воеводы тоже должны были двинуться к литовской границе.
   Война началась очень удачно. Заняты были города Серпейск, Дорогобуж и затем стали сдаваться один город за другим. Шеину велено было из Дорогобужа идти немедля под Смоленск, и, чтобы не было никакой помех" делу, государь приказал всем воеводам, головам и дворянам быть "без мест" на все время войны, т. е. не вести никаких местнических споров между собою.
   Шеин подступил к Смоленску и осадил его; но осажденные держались крепко. Восемь месяцев уже длилась осада. Русская рать окружила со всех сторон город, сделаны были кругом земляные окопы, откуда беспрерывно били по городу из пушек. Полякам трудно было держаться в городе -- у них уже чувствовался недостаток в съестных припасах. Со дня на день ждали сдачи города. Как вдруг нежданно-негаданно явилась к нему помощь: междуцарствие в Польше кончилось, избран был Владислав, и первым делом его было идти на выручку осажденных. В августе 1633 года с 23-мя тысячами войска подошел он к городу. В то же время дано было позволение днепровским казакам вторгнуться в московские пределы и пустошить землю; подбили к тому же поляки и крымских татар. Прослышав, что татары воюют южную украину, многие ратные люди стали самовольно уходить из стана Шеина, опасаясь за участь своих семейств. Сразу несколько бед обрушилось на русских. Шеин не догадался отойти от Смоленска, думал в своих окопах отсидеться от поляков до новой помощи ратными силами из Москвы. Владиславу удалось ввести свежие силы в Смоленск, стеснить русских и даже окружить их. Русская рать попала, как говорится, между двух огней: с одной стороны Смоленск, с другой -- войска Владислава. Шеин стянул все свои силы в одно место. На беду для русских, поляки взяли и сожгли Дорогобуж, где был склад всяких запасов для войска; затем переняли все дороги к Смоленску. Попробовал Шеин выбиться из осады; но было уже поздно: неприятель успел сильно укрепиться на занятых местах. С конца октября русским пришлось сносить и голод, и холод; в русском стане поднялись раздоры; более всех не ладили между собой иноземцы-военачальники. Дело дошло до того, что один из них, поссорившись с другим, схватил пистолет и положил своего противника на месте в глазах самого Шеина... От голоду и холоду начались в стане болезни; смерть ежедневно уносила многих. Продержался Шеин до февраля 1634 года. Ни ратной помощи, ни съестных припасов из Москвы не приходило; хотя царь знал о бедственном положении русской рати под Смоленском, но помочь беде не мог: в скором времени нельзя было снарядить новое войско, да и средств для войны уже не было. Иноземцы, служившие в русском стане, стали сноситься с поляками, которые не раз уже предлагали ему сдаться на милость короля. Сначала Шеин колебался, наконец, видя невозможность дольше обороняться, согласился... Условия были и тяжелы, и унизительны: он должен был выдать всех польских перебежчиков, освободить всех пленных, дать иноземцам полную свободу вернуться в отечество или вступить в польскую службу; все русские, составлявшие рать Шеина, должны были присягнуть, что в течение четырех месяцев не будут воевать против короля; притом они обязывались выдать весь наряд (пушки), все знамена и все оружие, оставшееся после убитых ратных людей. Вот главнейшие из условий. Шеин согласился.
   19-го февраля остатки русской рати выступили из острога (укрепления), где они оборонялись от поляков: вышли со свернутыми знаменами, с погашенными фитилями, тихо, без музыки. Поравнявшись с тем местом, где был король верхом на коне, окруженный своими сановниками, русские воины положили все знамена на землю и ждали, что прикажет король. Гетман от имени его велел поднять их. Этим выражалась королевская милость к русским. Русское войско после этого, подняв знамена, зажегши фитили, с барабанным боем двинулось по московской дороге. Шеин и другие начальные люди, поравнявшись с королем, сошли с коней и низко поклонились ему, затем по приказанию гетмана сели опять на лошадей и отправились в путь... Всего войска из-под Смоленска было выведено восемь тысяч с небольшим; многие больные на дороге умерли; иноземцы большею частью изменили, перешли на службу к королю. Так печально кончился этот поход, к которому долго и старательно готовились и на успех которого сначала так надеялись! Шеин, доблестно оборонявший раньше Смоленск, оказался неискусным вождем в открытом поле.
   Плачевная участь ждала воеводу в Москве. Патриарх Филарет умер, и бояре, окружавшие царя, опять вошли в большую силу; а среди них было много врагов Шеина. Его обвинили в измене и осудили на смерть. Когда его подвели к плахе, дьяк прочел обвинение: "Ты, Михаила Шеин, из Москвы еще на государеву службу не пошед, как был у государя на отпуске у руки, высчитывал ему прежние свои службы с большою гордостию, говорил, будто твои братья бояре в то время, как ты служил, многие за печью сидели и сыскать их было нельзя, и поносил всю свою братью пред государем с большою укоризною, по службе и по отечеству никого себе сверстником (равным) не поставил. Государь, жалуя и щадя тебя для своего государства и земского дела, не хотя тебя на путь оскорбить, во всем тебе смолчал; бояре, которые были в то время пред государем, слыша от тебя такие многие грубые и поносные слова и не хотя государя раскручинивать, также тебе смолчали". Затем Шеин обвинялся в медленности -- в том, что он с товарищем своим упустили удобную пору для похода и, дождавшись ненастных дней, повели войско в путь. Поставлена была в вину воеводе и его суровая строгость к ратным людям, обижавшим во время похода мирных жителей; особенно же обвинялся он за то, что выдал королю польских и литовских людей, передавшихся от короля на службу царю, выдал королю все пушки, положил пред ним свернутые знамена и кланялся ему в землю, "чем сделал большое бесчестье государскому имени". Припоминалось Шеину и то, что он, пятнадцать лет тому назад, вернувшись из польского плена, не сказал государю, что целовал крест польскому королю и сыну его. "Будучи под Смоленском,-- говорилось в обвинении,-- изменою своею государю и всему Московскому государству, литовскому королю присягу исполняя, во всем ему радел и добра хотел, а государю изменял".
   Во многом был виноват Шеин, но измены за ним, конечно, не было: иначе он не вернулся бы в Москву; но бояре, которых оскорбили его спесь и тщеславие, хотели доконать его и потому особенно напирали на измену.
   Шеину отрубили голову. Той же казни подвергся товарищ его -- Измайлов с сыном, обвиненный в измене, сношениях с врагами и в том, будто он говорил "много воровских, непригожих слов" о царе и патриархе. Нескольких сослали в Сибирь.
   Несчастие под Смоленском было тяжким ударом для Москвы. Теперь оправиться, снарядить сколько-нибудь сильную рать было для нее невозможно -- денег в казне совсем не было. Приходилось искать мира; но Польша предупредила. Из-под Смоленска король двинулся к крепости Белой, рассчитывал взять ее без труда, но воевода и не думал сдаваться... Полумертвые от голода и холода поляки вынуждены были вести осаду, делать окопы, рыть мины... Русские сделали удачную вылазку, захватили восемь знамен, воспользовавшись оплошностью поляков. Подкопы им не удались, даже вредили им самим больше, чем русским. В это время к Владиславу пришли дурные вести с турецкой границы. Все это побуждало его заключить с Москвою мир -- мир вечный. Паны первые прислали к боярам предложение о мире. В Москве оно, конечно, было принято охотно, и в марте 1634 года боярин Феодор Иванович Шереметев и князь Алексей Михайлович Львов отправились великими послами на съезд с польскими сановниками на речке Поляновке.
   Дело, как всегда, началось взаимными укорами и обвинениями. Полян стали было говорить о правах Владислава на московский престол и корите русских за нарушение перемирия; тогда московские послы, крепко стоявши за государеву честь, заявили, что они ни о чем и говорить не станут, если Владислав не откажется от своих притязаний на Москву.
   -- У нас,-- сказали они,-- у всех людей Русского государства, начальное и главное дело государскую честь оберегать, и за государя все мы до одного человека умереть готовы.
   После долгих споров и требований со стороны польских послов денег за издержки последней войны они сказали:
   -- Королю будем бить челом, чтоб он крестное целование с вас снял и титул свой государю вашему уступил, а вы объявите, чем вы за то государя нашего станете дарить?
   -- Нам этого в уступку и дар не ставьте,-- отвечали московские послы,-- что король хочет с себя титул московский сложить; дарить нам государя вашего за это не за что, потому что великий государь наш на Московском государстве царствует по дару и воле Всемогущего Бога, по древней своей царской чести от предков своих, великих государей. А наше, московских людей, крестное целование от государя вашего короля и от ваших неправд в московское разоренье омылось кровью, и мы от него чисты!
   Наконец польские послы заговорили об уступках, потребовали всех городов, которые были отданы Польше по Деулинскому перемирию, и сто тысяч рублей денег. Русские упорно отстаивали выгоды своего отечества, уступая только в крайнем случае, когда поляки явно хотели уже прервать переговоры. После многих съездов, споров, увещаний наконец решено было уступив королю требуемые города и 20 тысяч денег за отказ от московского титула. Поспорили еще о титуле русского царя; поляки настаивали, чтобы он писался государем с_в_о_е_я Руси, а не в_с_е_я Руси, так как часть ее подвластна королю; но московские послы отстояли прежний титул своего государя. Затем послы ударили по рукам на вечном докончании. Так был заключен Поляновский мир 17 мая 1634 года.
   Поляки добивались вечного союза с Москвой, предлагали даже, чтобы в знак полного единения московский посол при коронации польского короля возлагал на него корону, а польский посол возлагал бы корону на царя в Москве при венчании его на царство; предлагали, чтобы по смерти короля все московские чины принимали участие в избрании нового короля, чтобы русский царь, если его изберут в короли, жил два года в Польше и Лита и год в Москве, чтобы, если у царя не будет сына, польский король считался его наследником. Просили поляки также, чтобы им позволили строить в Московском государстве костелы, приобретать вотчины, вступать в браки с русскими, взамен чего русским в Польше давались те же права.
   Очевидно, полякам хотелось мало-помалу прибрать к рукам Московскую Русь, как прибрали они уже русский юго-запад; московские послы на эти требования отвечали отказом или уклонялись от ответа, говоря: "Пусть в этом государи перешлются между собою".
   Поляновский договор о "вечном" мире скрепили крестным целованием сами государи. В начале февраля 1635 года явились польские послы в Москву. Им был устроен торжественный прием. В Грановитой палате они представлялись царю. Он сидел во всем царском великолепии на троне; по бокам трона стояли рынды в высоких рысьих шапках, с топорами на плечах; по стенам палаты сидели именитые бояре. Послов допустили к целованию царской руки; затем стольничий предъявил царю их подарки. На другой день позвали послов в ответную палату. Здесь они говорили с боярами и читали договор. Затем их повели к царю в Золотую палату. Государь был в полном облачении. Царский духовник принес животворящий крест на золотом блюде, боярам и послам приказано было подойти поближе. Царь встал, и с него сняли венец, взяли из рук скипетр. Утвержденную грамоту положили под крест, и царь благоговейно приложился ко кресту. Таким образом совершился обряд царской присяги. Затем царь велел своему печатнику отдать грамоту послам и отпустить их. Чрез несколько дней их в знак особенной чести пригласили к царскому столу в Грановитой палате. За столом царь милостиво посылал в золотых братинах напитки послам. Когда подали мед, государь встал и сказал:
   -- Пью за здоровье брата моего, государя вашего, Владислава-короля.
   Чрез несколько дней после царского стола послов отпустили домой.
   Король в свою очередь должен был так же торжественно скрепить договор с Москвой своей присягой. Любопытно, что русским послам, которые обязаны были присутствовать при королевской присяге, дан был наказ: "Непременно за то стоять накрепко, чтобы король поцеловал в крест, а не в блюдо (на котором лежал крест), и смотреть, когда король велит положить на запись крест, чтобы этот крест был с распятием. А если король закона люторского, то ему целовать Евангелие". (Наказ требовал от послов, чтобы они разведали подлинно, какой веры король.)
   23-го апреля совершился весьма торжественно обряд королевской присяги. Костел был великолепно убран. Король шел в костел с двумя архиепископами и шестнадцатью сановниками. Помолившись пред большим алтарем, он сел в кресла, архиепископ стал говорить подходящую к случаю проповедь, причем довольно часто в свою речь вставлял латинские слова и изречения. Один из русских послов простодушно обратился к польскому канцлеру с просьбой запретить проповеднику говорить латинские слова, непонятные русским. После проповеди архиепископ подал крест и присягу королю, и он громко прочел ее и поцеловал крест; за королем присягнули шесть сенаторов. Затем король подал грамоту русскому послу и сказал:
   -- Надеюсь, что с Божьей помощью будет у нас крепкая и вечная приязнь с государем вашим, братом моим. Отдайте в его руки этот задаток нашего братства и кланяйтесь ему от моего имени по-приятельски.
   Послы низко поклонились. Архиепископ запел: "Те Deum laudamus" ("Тебя, Бога, хвалим"). Раздалась пушечная пальба...
   Король угощал русских послов обедом, а потом позабавил их потехой, неизвестной еще на Руси,-- театральным представлением. "А потеха была, по словам послов, как приходил к Иерусалиму ассирийского царя воевода Олоферн и как Юдифь спасла Иерусалим".
   Русским послам предстояло еще исполнить печальное поручение царя -- выпросить у короля прах Шуйских: царя Василия, брата его Димитрия и жены последнего. Послы пообещали некоторым сановникам щедрые подарки соболями. Дело уладилось довольно легко. Король согласился, велел даже роскошно изукрасить гробы.
   10-го июня утром в Московском Кремле загудел колокол, и народ толпами повалил навстречу праху царя Василия. Гроб несли на головах боярские дети; его сопровождало духовенство и послы. Везде по пути в Москве У церквей погребальную процессию встречало духовенство в смирных (траурных) облачениях и присоединялось к ней. Близ Кремля встретил ее патриарх Иоасаф, преемник Филарета, а в Кремле у Успенского собора сам государь. Он и бывшие при нем бояре и думные люди -- все были в смирных одеждах. В Архангельском соборе пели панихиду, а на следующий день было погребение. Таким образом праху злополучного царя Василия Ивановича довелось вернуться из плена и почивать в родной земле, под сению православного храма наряду с другими русскими государями.
  

АЗОВСКОЕ ДЕЛО

  
   Царь всеми силами старался ладить с крымским ханом, посылал ему ежегодно щедрые поминки, дружил с турецким султаном, от которого зависел Крым. Ничто не помогало. Нередко, чуть ли не вслед за царскими гонцами, привезшими хану подарки, ватаги его хищных наездников кидались на русскую украину, грабили, пустошили селения и города и угоняли толпами пленных. Для обороны от таких набегов царь, по примеру Бориса Годунова, приказывал строить по южной границе новые города, остроги, земляные городки. Иные из них охранялись постоянно военными отрядами, которые и составляли главное население их, а другие временно занимались отрядами в случае опасности. Таким образом возник целый ряд укреплений; некоторые из них потом разрослись в довольно населенные города (Тамбов, Козлов, Оскол и др.). Между ними рыли канавы, сооружали валы, а на них в разных местах -- острожки. На реках, где были броды, по которым переходили татары, вбивали сваи и дубовые колья для порчи лошадиных ног, устраивали засеки и пр.
   Донские казаки, получившие начало от тех сторожевых отрядов, которые московское правительство водворяло издавна по южной границе для защиты от татарских набегов, постоянно выбивались из-под власти. Они нередко задирали и крымцев, и турок, нападали своевольно на их владения, грабили и разбойничали по берегам Черного моря. Московское правительство не знало, как и быть с ними: то совершенно отказывалось от них, как от воров и разбойников, не признающих над собой никакой власти, то посылало им щедрые подарки и жалованье, так как они могли наносить большой вред крымцам и мешать их набегам.
   Порою доходило до того, что и царским посланцам небезопасно было проезжать Доном; так, раз донской атаман говорил грозно русским послам, ехавшим к султану:
   -- Призывали меня в Москве к боярам, и бояре приходили на меня с шумом, меня и войско все лаяли и позорили; а наше войско -- люди вольные, в неволю не служат, и вы, посланники, на Дон идете... как войско изволит, так над вами и сделают!
   Иногда русским послам плохо приходилось и в турецких городах, если донские казаки не в пору делали лихой набег на турецкие владения. Так, однажды русские посланники, ехавшие к султану, приехали в Азов и только что успели разместиться на посольском дворе после тяжелых приключений, испытанных на пути, как ворвались к ним азовские люди с криком и угрозами: одни кричали, что посланников надо убить; другие находили лучшим обрезать им носы и уши и в таком виде отпустить их на Дон. Вся беда обрушилась на них за то, что казаки в это время промышляли разбоем над азовцами и стояли на многих стругах в донском устье, поджидая богатый купеческий караван, шедший из Кафы в Азов. С большим трудом послам удалось отклонить казаков от задуманного разбоя и только таким образом избавиться от насилий свирепой толпы. Бывали подобные случаи с русскими посланниками и в Константинополе. Напрасно они отговаривались тем, что казаки -- разбойники, над которыми царь не властен и которых он считает своими врагами; этим отговоркам ни турки, ни татары не верили, так как знали о жалованье царском, которое по временам посылалось на Дон, знали и о том, что казацкие ватаги пополняются более всего русским людом.
   -- Донских казаков,-- говорил один турецкий паша русскому послу,-- каждый год наши люди побивают многих, а все их не убывает: сколько бы их в один год ни погибло, на другой год еще больше того из Руси прибудет. Если бы прибылых людей на Дон не было, то мы давно бы уже управились с казаками и с Дона их сбили!
   И это было верно. Ежегодно из Московской Руси бежали на Дон разные лихие люди, беглые крестьяне, охотники до вольного казацкого житья, и с лихвою пополняли убыль в рядах донцов, которые гибли сотнями во время своих дерзких наездов.
   Донцы одним своим лихим делом чуть было не втянули Москву в войну с султаном. Затеяли они идти всем войском под Азов и "промысел над ним учинить". Это было в 1637 году. В то же время на Дон пришли степью на конях запорожские черкасы (казаки), человек с тысячу; всего казаков набралось тысяч пять без малого. 21-го апреля, на второй неделе после Светлого Воскресения, союзники выступили в поход к Азову.
   Незадолго перед тем проезжал Доном турецкий посланник, ездивший не раз уже в Москву. Казаки его задержали. Через несколько времени они призвали его в свой круг. Тут он был обвинен в том, что хвалился донских казаков разорить и с Дону свесть, что писал в Москву, чтоб государь велел повесить их атамана и т. д.
   -- И за такое воровство,-- заявлено было послу в заключение,-- донские атаманы и казаки и все войско приговорили тебя казнить смертью!
   Этот приговор своевольной толпы был тут же исполнен. Казаки изрубили несчастного посла саблями!
   Две недели спустя после этого убийства казаки стояли под Азовом. 18-го июня город был взят. Победители без жалости истребили всех жителей, кроме греков, освободили пленных христиан и засели в городе, готовясь к обороне.
   30-го июля приехали в Москву посланцы от казаков с вестью, что они турецкого посланника изрубили, Азов взяли и ни одного азовского человека не упустили ни на степи, ни на море -- всех изрубили.
   В ответ на это царь послал им строгий выговор:
   -- Вы это, атаманы и казаки, учинили не делом, что турецкого посла со всеми людьми побили самовольством. Нигде не ведется, чтоб послов побивать; хотя где и война между государями бывает, то и тут послы свое дело делают и никто их не побивает. Азов взяли вы без нашего царского повеленья и атаманов и казаков добрых к нам не прислали, кого подлинно спросить, как тому делу вперед быть.
   Хотя для Москвы было выгодно завладеть Азовом (отсюда можно было держать в страхе крымских татар), но войны с султаном царь не хотел и поспешил отправить ему грамоту. В ней, между прочим, говорилось:
   "Вам бы, брату нашему, на нас досады и нелюбья не держать за то, что казаки посланника вашего убили и Азов взяли: это они сделали без нашего повеления, самовольством, и мы за таких воров никак не стоим и ссоры за них никакой не хотим, хотя из воров всех в один час велите побить; мы с вашим султанским величеством в крепкой братской дружбе и любви быть хотим".
   Но избежать "нелюбья" и "досады" со стороны турок и татар было мудрено. В сентябре крымцы сделали набег на московскую украину и опустошили ее. Хан писал в Москву, что нашествие совершено по приказу султана за то, что казаки взяли Азов. Турция, занятая войной с Персией, только в мае 1641 года двинула к Азову войско, чтобы выбить отсюда казаков. Силы турок были громадны -- более двухсот тысяч человек с сотней осадных орудий. С турками был и крымский хан со своим полчищем. Казаков в Азове было много-много -- тысяч пятнадцать, да женщин-казачек было сот восемь; их надо считать, потому что они усердно помогали своим мужьям в обороне. Казаки с отчаянным мужеством отражали турок; 24 приступа сделали турки, и всякий раз были отбиты с большим уроном. Они громили город и с моря, и с суши из больших стенобитных пушек, рыли подкопы; наконец, пускали в город записки, в которых сулили большие деньги за измену. Ничто не помогало. Ни один перебежчик не являлся к туркам, ни один пленник под самыми страшными пытками не сказал даже о числе защитников Азова. Пробившись попусту чуть не полгода, потерявши около 20 тысяч людей, турки наконец в конце сентября сняли осаду...
   Казаки известили царя о своем торжестве и просили помощи, просили, чтобы царь принял от них Азов под свою руку.
   "Мы наги, босы и голодны,-- писали они,-- запасов, пороху и свинцу нет,-- от этого многие казаки хотят идти врознь, а многие переранены".
   Молодецкая оборона казаков, хоть и "вольных", и "лихих воровских людей", но все же по крови русских, в Москве очень порадовала всех. Царь послал им щедрое жалованье и в грамоте своей хвалил их.
   "Мы вас,-- говорил он,-- за эту вашу службу, раденье, промысел и крепкостоятельство милостиво похваляем".
   Теперь возник трудный вопрос: брать ли Азов от казаков или нет. Дело было, с одной стороны, очень заманчиво, а с другой -- весьма опасно: владея Азовом, можно было не только грозить татарам, удерживать их от набегов на русские украины, а при случае даже и попытаться завладеть Крымом; но принять Азов от казаков -- значило навлечь на Россию войну с турками (нужны большие ратные силы, большие средства, а где их взять?).
   Решено было отдать азовское дело на рассмотрение земского собора. Царь указал: "Выбрать изо всяких чинов, из лучших, средних и меньших, добрых и умных людей, с кем об этом деле говорить" (1642 г.).
   Собор собрался в столовой избе. Думный дьяк Лихачев изложил дело об Азове, заявил, что в Москву уже едет султанский посол и ему придется давать ответ; наконец, поставил собору такие вопросы:
   -- Государю царю за Азов с турским и крымским царем разрывать ли и Азов у казаков принимать ли? Если принять, то войны не миновать и ратные люди надобны будут многие, на жалованье им и на всякие запасы деньги надобны многие и не на один год, и такие великие деньги и многие запасы где брать?
   Эти вопросы были записаны и розданы выборным людям, а они должны были "помыслить о том накрепко и государю мысль свою объявить на письме, чтоб ему, государю, про все то было известно".
   Духовенство на вопросы отвечало, что о ратном деле рассуждать следует царю да боярам, а им, духовным лицам, все это не за обычай; их же дело Бога молить, а помогать ратным людям они готовы по мере сил.
   Служилые люди (стольники, дворяне, боярские дети) высказались вообще за то, чтобы взять Азов; только охоты не выказывали служить с казаками, "людьми самовольными", советовали государю на помощь донцам, засевшим в Азове, послать из ратных охочих и вольных людей.
   -- Людей в Азов,-- говорили некоторые выборные из служилых людей,-- велел бы государь прибрать охочих в украинских городах из денежного жалованья, потому что из этих городов многие люди прежде на Дону бывали и им та служба за обычай.
   Двое из дворян изложили обстоятельнее свое мнение. Они тоже стояли за то, чтобы послать на подмогу казаков охочих, вольных людей; чтобы Азов взять, потому что тогда не только крымцы будут в страхе, но подчинятся царю и ногаи, и другие татарские орды, и кавказские горцы; говорили, что лучше израсходовать деньги на войну, чем понапрасну тратиться на поминки крымцам, которые своей присяги никогда не соблюдают...
   Стрелецкие головы и сотники отвечали, что "во всем государева воля, а они, холопи его, служить рады и готовы, где государь ни укажет".
   Дворяне и дети боярские из разных городов по большей части выражали такую же готовность.
   Но были мнения и другого рода. Владимирские дворяне и дети боярские говорили, что государю и боярам ведома бедность их города.
   Дворяне и боярские дети некоторых северных уездов советовали брать людей и деньги преимущественно с разбогатевших людей, причем говорили:
   "Твои государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим денежным жалованьем, поместьями и вотчинами и, будучи беспрестанно у твоих дел и обогатев многим богатством неправедным от своего мздоимства, покупали многие вотчины и домы свои построили многие, палаты каменные такие, что неудобь сказаемые. Блаженной памяти при прежних государях и у великородных людей таких домов не бывало".
   Не пощадили обличители и своих братии.
   "Некоторые наши братия,-- говорили они,-- будучи в городах у твоих государевых дел, о_ж_и_р_е_л_и и о_б_о_г_а_т_е_л_и и на свое богатство накупили себе вотчин. Вот с таких-то "обогатевших" и "ожиревших" людей, по мнению выборных, и надо брать средства для войны".
   "А бедных нас, холопей своих,-- писали они,-- разоренных и беспомощных, беспоместных и пустопоместных и малопоместных вели, государь, взыскать своею милостью поместным и денежным жалованьем, чтоб было чем твою государеву службу служить".
   Дворяне из южных городов советовали брать деньги и всякие запасы ратным людям, сколько за кем крестьянских дворов, а не по писцовым книгам (неправильно составленным).
   "А мы, холопи твои,-- прибавляли они,-- с людьми своими и со всею своею службишкою против недругов твоих готовы, где ты укажешь; а разорены мы пуще турских и крымских басурманов московскою волокитою (проволочками в делах) от неправд и от неправедных судов".
   Но, несмотря на эти жалобы и обличения, все служилые люди были за войну.
   Торговые люди заявили:
   "Мы, холопи твои, торговые людишки, питаемся от своих промыслишков, а поместий и вотчин за нами нет никаких, службы твои государевы служим в Москве и в иных городах ежегодно и беспрестанно... сбираем твою государеву казну за крестным целованьем с великою прибылью: где сбиралось при прежних государях и при тебе в прежние годы сот по пяти и по шести, теперь там сбирается с нас и со всей земли нами же тысяч по пяти, по шести и более. А торжишки стали гораздо худы, потому что всякие наши торжишки на Москве и в других городах отняли многие иноземцы, немцы и кизильбашцы (персияне)... а в городах всякие люди обнищали и оскудели до конца от воевод".
   Затем торговые люди сборы на войну с них полагали на государеву волю и прибавляли в заключение, что "рады служить своими головами за Царское здоровье и за православную веру помереть".
   Люди низшего чина, сотские и старосты черных сотен и слобод, от имени всех тяглых людей объявили:
   "Мы, сироты твои, тяглые людишки, по грехам своим оскудели и обнищали от великих пожаров, от пятинных денег, от поставки людей, от подвод, от великих податей и от разных служб в целовальниках... Всякий год с нас, сирот твоих, берут в государевы приказы по ста сорока пяти человек в целовальники, да с нас же берут извозчиков с лошадьми стоять беспрестанно при земском дворе для пожарного случая, а мы платим тем целовальникам да извозчикам каждый месяц подможные кормовые деньги. И от великой бедности многие тяглые людишки из сотен и из слобод разбрелись розно и дворишки свои покидали".
   Таким образом, царь из уст выборных людей узнал о полной готовности жертвовать своим достоянием и даже жизнью на пользу родной земли, но; услышал также и о бедственном положении ее, особенно черных людей,-- и убедился, что еще надо думать не о войне, а о строении своей земли.
   На верность вероломных казаков трудно было полагаться, а без них Москве трудно было бы оборонять от турок отдаленный Азов. Город оказался по досмотру так разбит и разорен, что нельзя было его скоро поправить. Наконец, к царю пришли из Молдавии вести, что султан поклялся в случае войны с Москвою истребить всех православных в своих владениях.
   Царь послал 30 апреля казакам приказ покинуть Азов. Они разрушили его до основания, не оставили камня на камне и вышли из него. Когда громадное турецкое войско пришло отнимать Азов от казаков, то увидело лишь груды развалин.
   Русским послам, отправленным в Константинополь, наказано было сказать султану:
   -- Вам самим подлинно известно, что донские казаки издавна воры, беглые холопи, живут на Дону, убежав от смертной казни, царского повеленья \ни в чем не слушаются, и Азов взяли без царского повеленья, помощи им Царское величество не посылал, вперед за них стоять и помогать им государь не будет, ссоры из-за них никакой не хочет.
  

ИНОЗЕМЦЫ В РОССИИ

  
   На соборе по азовскому делу ясно сказалось плачевное состояние Русской земли; от страшного разгрома и смуты она в течение почти 30 лет не могла еще очнуться и оправиться. Жаловались не только на нищету и разорение, но и на воевод, и на приказных людей. В высших правительственных местах, в московских приказах, где под начальством бояр дьяки и подьячие вершили всякие дела, добиться правды было тоже нелегко: приказные люди были очень падки к посулам и тянули (волочили) дела обыкновенно очень долго. "Московская волокита" с разными взятками и подачками была так убыточна для просителей, что порою побуждала их вовсе отказываться от своих исков...
   При всем добром желании царя и благомыслящих бояр искоренить это зло было весьма трудно: людей сведущих было крайне мало, а людей честных, способных служить "беспосульно" и "безволокитно", еще меньше.
   Недостаток образования, которое поднимает человека умственно и нравственно, сказывался уже весьма ощутительно, но немногие русские того времени понимали это. Современники-иностранцы говорят, что русские не любили никаких высших знаний и нельзя встретить во всей земле человека, который бы разумел по-латыни. (В те времена латинский язык был ключом ко всякому знанию: научные рассуждения тогда писались по-латыни.)
   Если не понимали тогда на Руси цены образования в широком смысле, то нельзя того же сказать о знаниях прикладных, т. е. применимых к житейскому обиходу,-- их давно уже ценили русские и готовы были платит "хорошие" деньги разным иноземным "хитрым" рудознатцам, лекарям, пушкарям, оружейникам, золотых, серебряных и разных других дел мастерам.
   Долгие войны со шведами и поляками особенно давали чувствовать русским цену европейского военного искусства, превосходство европейского вооружения и ратного строя над русским: при всей готовности умереть, сложить свои головы за царя и отечество, при всем мужестве, которому удивлялись иностранцы, русские войска нередко в открытом поле терпели поражения от неприятелей, слабейших числом, но лучше вооруженных и более искусных в ратном деле. Царь понимал вполне необходимость преобразования войска, приказывал, как мы знаем, обучать ратных людей иноземному строю, вербовать целыми тысячами иноземных солдат, на которых не жалели издержек.
   При царском дворе служило много иноземцев: были тут лекари, аптекари, часовых и органных дел мастера и проч. Один из них на диво русским соорудил такой искусный орган, что в то время, как он играл, пели птицы (соловей и кукушка), искусно сделанные на нем. Царю очень полюбилась эта диковинка, и он подарил мастеру за нее более двух с половиною тысяч рублей.
   Начинали, очевидно, сознавать уже важность вообще науки: в грамоте ученому голштинцу Олеарию от имени царя Михаила Феодоровича говорится:
   "Ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерии, и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен".
   География, видимо, занимала царя: он велел сделать дополнения и объяснения к карте "Большой чертеж Русской земли", составленной еще по приказу Бориса Годунова.
   Хотя русские смотрели на иноземцев как на еретиков, боялись "иноземной прелести", как выражались тогда, но все-таки надобность в "иноземных мастерствах и хитростях" пересиливала эти опасения, и московское правительство беспрестанно призывало к себе иностранных мастеров и промышленников, давало им охотно всякие права и льготы, обыкновенно с условием, чтобы они "обучали русских своему делу и никакого ремесла от них не таили". Голландцу Виниусу позволено было в окрестностях Тулы устроить завод для выделки разных чугунных и железных вещей, литья пушек, ядер и проч.; другому иностранцу Марселису дано право заводить железные заводы на Ваге, Костроме и Шексне "безоброчно" и "беспошлинно" на двадцать лет; третьему -- шведу Коэту дано такое право на пятнадцать лет на заведение стеклянного завода; четвертому разрешено добывать золу и поташ и т. д. Очевидно, правительство старалось водворить в Русской земле новые полезные промыслы и производства и поднять промышленность.
   В это время в Москве жило уже много иностранцев, одних протестантских семейств насчитывали до тысячи. Сначала они селились в городе, где хотели, устраивали в своих дворах себе молитвенные дома (кирки); но скоро русские священники, опасаясь соблазна для православных, стали сетовать на это: тогда было отведено для кирки особое место и велено сломать те, которые немцы устроили близ русских церквей.
   Частые посольства русских за границу и от разных иностранных дворов в Россию должны были также все более и более знакомить русских с Западом. Много любопытного видели русские за границей, много было там и привлекательного для них -- недаром русское духовенство так опасалось "иноземной прелести".
   Иностранных послов принимали обыкновенно очень торжественно, с истинно русским широким гостеприимством и хлебосольством, но в то же время не всегда относились к ним доверчиво. Еще на границе встречали их царские пристава и сопровождали до Москвы, где уже происходил пышный, торжественный прием, причем сообразовались с важностью и значением посольства.
   Вот как описывает один из таких приемов Олеарий, бывший при голштинском посольстве (1634 г.):
   "13-го августа мы приехали в последнее село пред Москвою. На другой день рано утром пристав с толмачом своим и писцом пришли к посланникам, благодарили их и всех нас за оказанные им во время пути благодеяния и просили у нас извинения, если они служили нам не так, как бы следовало. Послы подарили приставу большой бокал, а толмачу и писцу дали денег. Затем мы стали готовиться к въезду в Москву".
   В стройном порядке, с конными стрельцами впереди, двинулось посольство к столице.
   "Когда мы приблизились,-- продолжает Олеарий,-- к Москве, навстречу нам прискакали один за другим десять гонцов. Они беспрестанно уведомляли, где еще находились русские, которые должны были принимать нас, и привозили приказание продолжать наше шествие то скорее, то медленнее, для того чтобы одна часть не пришла в назначенное место раньше другой и чтобы, таким образом, не пришлось дожидаться которой-нибудь из них. Кроме того, мы встречали целые толпы всадников русских, прекрасно одетых; они быстро проносились на своих конях мимо нас и так же быстро возвращались. Между ними было и несколько наших знакомых из шведского посольства, которым, по-видимому, не дозволялось подъехать к нам и пожать нам руку; они только издали приветствовали нас. За четверть мили от Москвы встретило нас более четырех тысяч человек русских в богатых одеждах и на прекрасных лошадях; они поставлены были в строй, сквозь который мы должны были проходить.
   Далее навстречу нам выехали верхами два пристава в золотых одеждах (кафтанах) и высоких собольих шапках, на прекрасных белых конях, у которых вместо уздечек висели огромные серебряные цепи; кольца их состояли из серебряных пластинок и при движении издавали громкий звук. За приставами следовал великокняжеский конюший с двадцатью белыми верховыми лошадьми и множеством конных и пеших людей. Когда съехались пристава с послами, те и другие сошли с коней; а старший пристав сказал:
   -- Великий государь, царь и великий князь Михаил Феодорович, самодержец всероссийский, владимирский, московский (следовал весь титул), приказал нам встретить и принять вас, великих послов герцога голштинского (следовал подробный титул), соблаговолил выслать вам своих лошадей для въезда и назначил обоих нас приставами служить вам на все время пребывания вашего в Москве и заботиться о доставлении вам всего необходимого.
   Когда посланник ответил на это приличным образом, послам подвели двух рослых белых лошадей, оседланных шитыми серебром и золотом немецкими седлами и убранных разного рода дорогими украшениями.
   Как только послы сели на лошадей, пристав и казаки, провожавшие нас от границы до Москвы, удалились. Послы ехали между двумя приставами, хотя у русских обыкновенно в случае, когда три и более человека идут или едут вместе, считается почетнейшим то место, где человек с правой стороны у себя не имеет никого другого. За лошадьми шли русские конюхи и несли седельные покрывала из леопардовой кожи, парчи и алого сукна. Подле посланников ехало на лошадях множество других москвитян, которые толпились и составляли густую массу, провожавшую послов до самого их помещения... Когда мы проезжали по Москве, все улицы и дома были усеяны бесчисленным множеством народа, собравшегося поглядеть на наш поезд. Улицы, впрочем, незадолго до нашего приезда были сильно опустошены пожаром, истребившим более пяти тысяч домов, так что многие жители принуждены были помещаться в палатках.
   Через полчаса по прибытии нашем в Москву из кухни и погреба великого князя присланы были нам в знак приветствия разные припасы, а именно: 8 овец, 30 кур, много белого и ржаного хлеба и сверх того 22 сорта дорогих напитков: вина, пива, меду и водки. Все это принесли нам 32 человека, которые шли в известном порядке, образуя из себя длинный ряд. Такие же припасы и таким же образом получали мы после каждый день, только наполовину меньше: таков обычай у русских, что чужестранные послы получают двойное количество продовольствия в первый день их прибытия и в день, когда бывают у руки его царского величества.
   После доставки продовольствия заперли передний двор нашего помещения и приставили 12 стрельцов-часовых с тем, чтобы до первого представления царю никто из нас не выходил из дому и никто из посторонних не входил к нам. Пристава ежедневно посещали послов и справлялись, не нуждаются ли они в чем. Кроме того, в нашем дворе постоянно находился при нас русский переводчик, который распоряжался стрельцами для наших услуг и рассылал их за покупками разных вещей, нужных нам...
   19-го августа назначен был прием послов у царя...
   В этот день рано утром пришли пристава осведомиться, собираемся ли мы к выходу, и, увидавши, что мы были совершенно готовы, поспешно поскакали назад во дворец. Вскоре за тем были приведены нам для поезда белые лошади. В 9 часов пристава пришли снова в своих обыкновенных платьях; новые же кафтаны и высокие шапки, взятые ими из великокняжеской кладовой, несли за ними их слуги. Пристава переоделись в эти платья в передней комнате у послов и таким образом тут же при нас нарядились как нельзя лучше. После того мы сели на лошадей, в плащах, без шпаг (при шпаге никто не смеет являться к царю), и поехали во дворец в стройном порядке...
   От самого посольского помещения до дворца на протяжении восьмой части мили расставлены были по обеим сторонам дороги тесными рядами стрельцы, между которыми мы должны были ехать. За ними все улицы, дома и крыши усеяны были множеством народа, собравшегося поглазеть на наш поезд. На дороге несколько раз гонцы из дворца скакали к нам навстречу во всю лошадиную прыть и, как при въезде в Москву, отдавали приказы, чтобы мы то скорее, то медленнее ехали, то совсем на время приостанавливались,-- это для того, чтобы его царское величество мог сесть на престол в приемном покое не прежде и не позже того, как прибудут послы.
   На главной дворцовой площади мы сошли с лошадей, и все наши построились в известном порядке... К приемной нас повели с левой стороны через крытый ход со сводами, где мы прошли мимо весьма красивой церкви. Этим ходом мимо церкви провели нас потому, что мы христиане; турок же, татар и персов водят другим ходом.
   Пред приемной мы должны были пройти через одну палату со сводами, в которой кругом сидели и стояли старые почтенные мужи с длинными седыми бородами в парчовых одеждах и высоких собольих шапках. То были гости его царского величества, т. е. важнейшие купцы; одежды же на них взяты были из царских кладовых, из которых они выдаются только при подобных торжественных случаях и потом снова отбираются.
   Когда послы были у дверей упомянутой передней палаты, из приемной вышли от его царского величества два боярина в парчовых одеждах, вышитых жемчугом. Они встретили послов и сказали:
   -- Его царское величество соблаговоляет господам послам явиться к нему.
   Подарки, которые послы приносили царю от своего государя, были оставлены в передней палате. Они состояли из дорогих вещей, между которыми были боевые часы с подвижными фигурами, изображающими историю блудного сына, большое зеркало в рамке из черного дерева, украшенной литыми из серебра листьями и фигурами, хрустальная кружка, обделанная золотом и яхонтами, и многие другие.
   Только что мы,-- продолжает Олеарий,-- вступили в приемный покой, главный переводчик царский выступил вперед, пожелал государю счастья и долголетней жизни и возвестил о прибытии голштинских послов.
   Приемная была четырехугольная комната со сводами, на полу и по стенам обитая прекрасными коврами; потолок ее украшен был золотом и разными изображениями из священной истории, писанными различными красками. Царский престол стоял в глубине, у стены, против входа, на возвышении из трех ступеней от полу; вокруг него по углам стояли четыре серебряных столба, на которых находились серебряные орлы с распростертыми крыльями; от этих орлов шла крыша, опиравшаяся на те же столбы и увенчанная башенкою также с орлом наверху; по четырем углам крыши были также серебряные башенки с орлами.
   На престоле, в одежде, унизанной разными драгоценными камнями и крупным жемчугом, сидел царь. Корона его усеяна была крупными брильянтами, так же, как и золотой скипетр, который, вероятно, по его тяжести, царь держал то в правой, то в левой руке. По обеим сторонам престола стояли четыре молодых рослых князя, по двое с каждой стороны, в белых камчатных одеждах, в высоких рысьих шапках и в белых сапогах. На груди у них крестообразно висели золотые цепи, и каждый из них вооружен был серебряным бердышом; держали они бердыши на плечах, как бы готовясь нанести удар. Вдоль стен кругом сидели важнейшие бояре, князья и государственные чины, более 50 человек, все -- в богатейших одеждах, в высоких шапках из черной лисицы. В нескольких шагах от престола с правой стороны стоял государственный канцлер (начальник иноземного приказа). Подле самого престола справа стояла золотая держава, величиною с ядро (48-фунтового весу), на резной серебряной пирамиде. Далее стояли золотая лохань и рукомойник с полотенцем для омовения руки его царского величества после допущения к ней послов и сопровождающих их. К царской руке допускаются только христианские послы.
   Когда послы, вошедши в приемную, почтительно поклонились, их немедленно подвели к царю и поставили пред ним в 10 шагах; за послами стали сопровождавшие их, а с правой стороны -- наши два дворянина с грамотами. Переводчик стал подле послов с левой стороны.
   Затем его царское величество дал знак государственному канцлеру и велел сказать послам, что он допускает их к своей руке, и те начали подходить поодиночке друг за другом. Царь взял скипетр в левую руку, правую же подавал послам с благосклонным движением каждому, но при этом во время целования царской руки не дозволялось ее касаться руками. По окончании этого обряда канцлер сказал послам, чтобы они исполнили то, зачем были присланы. Тогда главный посол начал говорить, что он привез поклон его царскому величеству от его светлости своего милостивого князя и государя вместе с изъявлением глубокого сочувствия в скорби по причине смерти патриарха; что его светлость государь голштинский полагал, что Бог продлит жизнь патриарха до настоящего времени, и потому послал было к нему грамоту, которую они вместе с грамотой к его царскому величеству имеют честь вручить ему, государю московскому. После того послы поднесли грамоты царю, а он дал знак канцлеру взять их.
   Канцлер по приказу государя от его имени отвечал послам, что грамоты будут переведены на русский язык и решение царя по ним будет объявлено через бояр. Канцлер, произнося титулы своего государя, а также и великого князя голштинского, снимал шапку и потом снова надевал ее. Позади послов в это время была поставлена лавка, покрытая ковром, на которую они и сели по приглашению царя.
   Затем канцлер объявил, что царское величество допускает к своей руке важнейших слуг посольства.

[]

  
   По окончании этого обряда царь, приподнявшись несколько с престола, спросил у послов о здоровье их князя. Вслед за тем прочтена была роспись княжеским подаркам; они были внесены в приемную и немного спустя вынесены обратно. Затем предоставлено было послам высказаться о цели, с какой они посланы, и те просили, чтобы в силу договора, заключенного шведским королем и князем голштинским по персидскому делу, дозволено было бы их выслушать тайно вместе со шведскими послами.
   Затем царь велел спросить послов, здоровы ли они и не имеют ли в чем недостатка, и сказать им, что он соблаговоляет, чтобы они в тот день кушали от его стола. После этого два боярина, которые ввели послов в приемную комнату, вывели их из нее, и они поехали с приставами и стрельцами домой в прежнем порядке".

[]

   Голштинское посольство, о приеме которого рассказано Олеарием, приезжало в Москву, чтобы уладить дело насчет торговли с Персией. Царь дозволил голштинским купцам на десять лет свободный проезд по русским владениям в Персию, за что они и должны были платить в казну шестьсот тысяч ефимков серебра (считая их 14 в фунте).
  

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА

  
   Михаил Феодорович в конце своего царствования был сильно озабочен своими семейными делами. Задумал он выдать свою дочь за какого-либо иностранного принца. Попытки породниться таким способом с иноземными дворами, как известно, делались уже при Грозном, а затем при Борисе. Михаил Феодорович проведал, что у датского короля есть сын, принц Вольдемар, по возрасту как раз подходивший к царевне Ирине Михайловне. Царь засылал послов в Данию, чтобы получше разузнать о принце и добыть его "парсуну" (портрет). В Дании мысль о браке принца с царской дочерью понравилась; а Марселис, которому царь поручил вести переговоры по этому делу, действовал ловко.
   Московская земля западным европейцам представлялась грубою и дикою; датские сановники говорили Марселису:
   -- Если наш королевич туда поедет, то сделается холопом навеки, и что обещают, того не исполнят. Как нашему королевичу ехать к диким людям!
   В ответ на это Марселис уверял, что опасаться нечего, расхваливал московские порядки и ссылался на самого себя, что в Москве жить можно. От имени царя он заявлял, что Вольдемару не придется менять веру и никакого понуждения к тому не будет, что зависеть он будет только от царя и в удел получит на вечные времена Суздаль и Ярославль, да вдобавок дочери царь даст приданого триста тысяч рублей.
   Королевич отправился в Москву. Всюду в Московском государстве встречали его хлебом-солью и разными дарами. 21-го января 1644 г. он прибыл в Москву и был принят с необычайным почетом: служилые и приказные люди в праздничных блестящих одеждах провожали его до Кремля; по улицам рядами были расставлены стрельцы безоружные. Это показывало, что царь считает принца не гостем, а членом своей царской семьи, которому никакой опасности не предстоит. Когда принц прибыл в отведенное ему помещение, от всех городов стали ему подносить хлеб-соль и разные дары: золотые и серебряные вещи, соболей и дорогие тонкие ткани.
   Когда королевич явился во дворец, чтобы представиться царю, то был принят очень торжественно и радушно. Королевские послы, прибывшие с Вольдемаром, говорили царю речь от имени своего государя.
   -- Король просит царя,-- сказали они между прочим,-- принять и почитать королевского сына как своего сына и зятя, а сыну своему наказал царское величество как отца почитать, достойную честь и службу воздавать.
   На эту речь от имени царя отвечал думный дьяк:
   -- Желаем, чтобы всесильный Бог великое и доброначатое дело к доброму совершению привел: хотим с братом нашим его королевским величеством быть в крепкой дружбе и любви, а королевича Вольдемара Христианусовича хотим иметь в ближнем присвоении, добром приятельстве и почитать, достойную честь ему воздавать как своему государскому сыну и зятю.
   Царь посадил Вольдемара рядом с собою по правую руку, по левую сидел царевич Алексей. Потом за обедом принц опять был посажен рядом с царем, который всячески выказывал своему нареченному зятю привет и ласку.
   Жених, как видно, очень полюбился царю; принц и его приближенные были вполне довольны приемом, и дело, казалось, шло как нельзя лучше; но через несколько дней нежданно-негаданно было объявлено принцу, что до женитьбы он должен принять православие.
   Принц был озадачен этим требованием, сослался на договор, по которому ему обещали, что вероисповедания не будут касаться, и заявил, что и не приехал бы, если бы знал, что придется менять веру.
   Михаил Феодорович, очевидно, никак не хотел допустить и мысли о том, чтобы породниться с иноверцем, и Марселис, вероятно, при переговорах в Дании пообещал больше, чем следовало.
   При свидании с принцем сам царь принялся уговаривать его принять православие.
   -- Послы королевские,-- сказал царь,-- у нас на посольстве говорили, что король велел тебе быть в моей государской воле и послушанье и делать то, что мне угодно, а мне угодно, чтоб ты принял православную веру.
   -- Я рад быть в твоей государской воле и послушанье, кровь свою пролить за тебя готов, но веры своей переменить не могу!-- отвечал Вольдемар и просил отпустить его назад к отцу.
   Царь настаивал, чтобы принц подчинился его воле, указывал на преимущество православной веры и на то, что на Руси "муж с женою в разной вере быть не может", что этого не только в высших государских чинах, но и в простых людях "не повелось". На просьбу же принца отпустить его царь заметил:
   -- Отпустить тебя назад непригоже и нечестно: во всех окрестных государствах будет стыдно, что ты от нас уехал, не совершивши доброго дела.
   Положение становилось крайне натянутым и неловким с той и с другой стороны.
   Несколько раз после того Вольдемар писал к царю, указывал на обещание в первой грамоте, что ему, принцу, не будет никакой неволи в вере. На это царь отвечал, что королевичу и теперь нет неволи, а в грамоте не было написано, чтобы его не призывать к соединению в вере. Королевича всячески уговаривали и бояре принять православие, расхваливали красоту и ум невесты. Патриарх прислал ему длинное увещание. Королевич и датские послы стали просить как милости, чтобы их отпустили из Москвы. Царь не отпускал,-- видимо, он все еще не терял надежды, что Вольдемар уступит; но чтобы принц не убежал, стал больше наблюдать за ним, увеличили стражу, приготовленную как бы для почета... Опасения были не напрасны, королевич действительно попытался бежать; но его остановили стрельцы у Тверских ворот...
   После еще нескольких попыток склонить Вольдемара к православию увещания прекратились; но, несмотря на его просьбы и требование короля, принца из Москвы не отпускали. Обращались с ним в то же время очень почтительно, старались всячески тешить его; устраивали для него охоты; царь приглашал его к своему столу... Неизвестно, чем кончилось бы все это; смерть царя дала делу иной оборот.
   Дело с Вольдемаром очень любопытно: оно ясно показывает, как недоверие к иноземцам и иноверцам и нетерпимость к западным религиям мешали сближению русских с Западом.
   В последние же годы жизни царя его тревожило и другое дело. С Польшей шли постоянные пререкания и после Поляновского мира. Михаил посылал постоянно жалобы Владиславу на польских чиновников, писавших неправильно царский титул. Поляки считали это неважным, но русские послы утверждали, что "оберегать честь государеву" для них -- главное дело, и требовали, чтобы виновные были казнены смертью. Подобные требования, конечно, не исполнялись, и неудовольствие русских год от году росло. Поляки в свою очередь жаловались, что в московской земле находят себе убежище восставшие против них малороссийские казаки.
   В 1643 году явился в Польше русский посол с важной жалобой, что поляки укрывают у себя самозванца, и с требованием выдать его. Русские проведали, что в Польше находится молодой человек, зовущий себя царевичем Иваном Димитриевичем, сыном Марины и Тушинского царя. Оказалось, что шляхтич польский Димитрий Луба взял с собою в поход на Москву в Смутную пору маленького сына и был убит. Сироту принял на свое попечение другой шляхтич и привез в Польшу, выдавая его за сына Марины, которого ему удалось будто бы избавить от казни, подменив другим ребенком. Сначала на маленького Лубу обратил внимание король. Война с Москвой тогда еще не была окончена, и Сигизмунд нашел, что "московский царевич" может быть ему при случае полезен, и назначил ему значительное содержание, и он был отдан на воспитание в монастырь. Когда же был заключен вечный мир с Московским государством, то про Лубу и забыли. Несчастный молодой человек, долго веривший в свое царственное происхождение, просил настоятельно, чтобы его избавитель сказал ему, кто он. Тот объяснил все дело.
   Выдачи этого Лубы и требовал московский посол.
   Напрасно паны убеждали русских послов, что Луба безвреден для Москвы и выдавать ни в чем не повинного человека не следует. Послы стояли на своем.
   -- Нам в великое подивление,-- говорили они,-- что такое непригожее и злое дело со стороны вашего государя начинается, и если король и вы, паны, этого вора нам не отдадите, то нам с вами никаких дел кончать нельзя.
   Сам Луба откровенно пред русскими послами рассказал всю историю свою; паны заявили, что он пойдет в ксендзы... Русские послы настойчиво добивались выдачи его и добились своего. Поляки в угоду московскому царю отправили Лубу в Москву, но польский король просил у царя отпустить этого ни в чем не виновного человека. По приезде его с польским послом в Москву начались переговоры об этом.
   В то время Михаил Феодорович был уже близок к смерти. Еще с конца 1644 года он не выходил из покоев по болезни, а в следующем году ему стало хуже. Иноземные врачи находили, что недуг приключился от многого сидения, холодного питья и меланхолии, "сиречь кручины". Судя по всему, царь страдал водянкой. 12-го июня 1645 года в день своих именин государь был у заутрени, но в церкви ему сделалось дурно, и его принесли в царские хоромы. К вечеру ему стало хуже: он стонал, жаловался на сильные боли и велел позвать царицу и сына -- шестнадцатилетнего Алексея; простился с женою, благословил сына на царство и, обратясь к дядьке царевича Борису Ивановичу Морозову, сказал:
   -- Тебе, боярину нашему, приказываю сына и со слезами говорю, как ты служил нам... оставя дом свой, имение и покой, пекся о его здоровье и внушении ему страха Божия, жил при нем безотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и соблюдал его как зеницу ока, так и теперь служи.
   Во втором часу ночи Михаил Феодорович почувствовал близость смерти, исповедался, приобщился Св. Тайн. В начале третьего часа ночи его не стало.
  

IV

Западная Русь в конце XVI и в начале XVII века

Люблинская уния

  
   Страшные испытания пришлось пережить русскому народу в конце XVI и в начале XVII века. Московская Русь, хотя истерзанная и обнищалая, все же довольно скоро выбилась из Смутной поры, вынесла из нее свою веру и народность во всей их целости; не то было с западной -- Литовской Русью: униженная, под гнетом чуждой и враждебной власти, она вынуждена была долго изо всех сил биться, чтобы спасти от унижения и поругания свою церковь и народность.
   Западные русские области, оторванные от остальной Русской земли, томившейся под игом татар, попали в XIV веке под власть Литвы, а в 1386 году, с избранием литовского князя Ягелло на польский престол, с нею вместе соединились с Польшей. С тех пор у поляков зародилось сильное желание слить с собою литовцев и западных русских в один народ, и для этого их ополячить и окатоличить. Хотя Литва и западная Русь уже при Ягелле отпали от Польши и его родич Витовт стал независимым литовским государем, но поляки не оставили своих замыслов.
   В 1431 г. на общем сейме поляков и литовцев в Городле был составлен акт (договор), по которому: 1) Литва и Польша соединялись в одно государство, в один народ. 2) По смерти Витовта верховная власть над Литвой снова переходит к Ягеллу, а потом к детям его; если же он умрет прежде Витовта, то поляки избирают последнего своим королем. 3) Литва получает сеймы и должности, подобные польским. 4) Литовскому дворянству по назначению великого князя жалуются польские гербы; но пользоваться ими и другими преимуществами, а также занимать высшие должности могут только лица латинского вероисповедания.
   Хотя Городельский акт впоследствии и не выполнялся строго, а Литва постоянно выбивалась из-под польской власти, но все-таки благодаря ему в Литву стали входить польские учреждения (сеймы, новые должности, гербы); утверждалось преимущество католической церкви над православной,-- являлась приманка для честолюбивых православных изменять своей вере, принимать ту, которая, кроме небесных благ, сулила еще и земные.
   Ягелло и его преемники часто поддавались желаниям поляков. В русских и литовских областях раздавались щедро земли католикам, заводились новые села и города, населялись преимущественно поляками. Поселенцы-католики освобождались от разных платежей и повинностей, которыми были обложены православные. Новым городам, населенным католиками -- поляками и немцами, давалось самоуправление, так называемое "Магдебургское право", по которому горожане освобождались от суда королевских чиновников, а назначался судья (войт) из местных дворян. Он с выборными из жителей советниками (бурмистрами и райцами) и производил суд. Купцы и ремесленники получали разные льготы, делились по занятиям на цехи (общины), которым давали особенные права. Город получал герб, печать и знамя. Всякие льготы и преимущества католикам -- все это было искусно расставленною сетью, чтобы уловить православное население, привлечь его к Польше и католичеству.
   Польские учреждения мало-помалу вводились в литовские и русские области. Вместо прежних мелких удельных князей, подручных великому князю, для управления страною и городами стали назначать, по польскому обычаю, воевод, кастелянов, старост, избирая их из богатейших помещиков. Новые порядки приходились по душе иным литовцам и русским -- конечно, лицам высшего сословия -- дворянам,-- их права и сила росли: богатейшие из них уподоблялись всесильным польским магнатам, становились полными властелинами в своих владениях; а мелкие дворяне приравнивались к вольной необузданной польской шляхте. Зато чем больше росли права и могущество дворян-помещиков, тем тяжелее приходилось простому люду, особенно крестьянам: они все больше и больше приближались к рабскому состоянию польских "холопов".
   Польша, близкая к Западной Европе, по образованию стояла гораздо выше не только Литвы, но и Руси: у поляков в конце XV ст. были и хорошие училища, даже высшая академия в Кракове, и замечательные ученые, и писатели. Это должно было, конечно, тоже сильно помочь польскому делу и в Литве, и в западной Руси: русские и литовцы высшего сословия с польской образованностью усваивали и польский язык и мало-помалу полячились; в русскую речь все больше и больше входило польских слов и оборотов. В XVI столетии письменный язык в западной Руси представлял уже пеструю смесь церковнославянских слов, местных народных и польских. Даже в простонародную речь (наречия малорусское и белорусское) стали все сильнее и сильнее входить польские слова и обороты.
   Так исподволь шло объединение Литвы и западной Руси с Польшей; поляков, однако, смущало то, что они чуть не два века трудились над этим делом, а Литва все еще крепко держалась за свою государственную самобытность, и в русских областях в народе по-прежнему сильно было православие. Со страхом смотрели поляки и на русский восток, который, стряхнув с плеч своих татарство, по соседству у них высился грозным великаном. Иван III уже зовет себя в грамотах "Государем всея Руси", вступается за православие, теснимое в Литве, выказывает большую охоту добывать от нее свою "извечную отчину", т. е. русские земли, и отнимает у нее 19 русских городов с их областями; сын его захватывает и Смоленск; а западнорусские люди сознают свое родство и по крови, и по вере с Московской Русью, иные даже уходят к московским, своим "природным" государям на службу... Упустить из рук богатые западнорусские области для Польши было бы большим несчастием. С половины XVI столетия новая беда стала грозить Польше: в Литве стало широко распространяться протестантство. Особенно оно усилилось при Сигузмунде Августе (1548--1572). Это был способный, добродушный, но слабый король; он давал полную свободу всем вероисповеданиям и сам даже одно время склонялся к протестантству. Литовцы встрепенулись, заговорили о полной независимости от Польши. Протестантство быстро разливалось по Литве, дробилось на множество сект (толков), которые боролись между собою, порождали всюду рознь и вражду. Этой внутренней смутой легко могли воспользоваться соседи-враги. Забило тревогу прежде всего польское духовенство. Папа прислал в Польшу своего нунция (посла) с освященным мечом Сигизмунду для казни еретиков. Король в это время попал под влияние польско-латинской партии, и началась борьба с протестантством в Литве...
   Была у Сигизмунда в это время еще забота: он был бездетен; с ним прекращался Ягеллонов дом, и его пугала мысль, что, умри он -- и Литва, связанная до сих пор с Польшей одним королевским домом, отпадет от нее, изберет себе своего отдельного государя. Сигизмунд ясно понимал, что ни Польше, ни Литве в отдельности несдобровать в борьбе с могучими соседями. Таким образом, было несколько причин, побуждавших короля поспешить во что бы то ни стало связать оба свои государства неразрывно в одно целое.
   В Польше Сигизмунд, как король, избранный и сильно ограниченный магнатами и сеймом, не имел большой власти; но в Литве, как великий князь литовский, он был наследственным и самовластным государем и мог распоряжаться свободно. Он принялся за дело. Напомнил прежде всего литовцам, что все государственные имущества, т. е. большая часть литовской земли, принадлежат ему и часть доходов должна идти в его казну; а затем подарил эту свою наследственную собственность польским королям. Это значило, что всякий король, избранный поляками, становился владельцем всех государственных земель в Литве, т. е. литовским государем; теперь литовцы, только слившись с поляками в одно государство, могли вместе с ними избирать себе государя, иначе должны были подчиняться тому, кого изберет Польша. Это было постановлено на Варшавском сейме в 1564 году, где не было литовцев.
   Постановление это (так называемый Варшавский рецесс) поразило как громом Литву и вызвало здесь сильное негодование. Великий князь литовский, любимый своими верноподданными литовцами, родом литвин, воспользовавшись своими литовскими правами, сам своими руками приносил свое отечество в жертву Польше!.. Теперь она, получив от короля право на вечное владение Литвой, могла смотреть на всякое движение последней к независимости как на мятеж. Такие мысли должны были волновать истых литовских патриотов. Сигизмунд должен был казаться им изменником, предателем своего отечества. Дело могло кончиться войной. Не будь в то время лютых казней Грозного в Москве, раздраженные литовцы, пожалуй, искали бы ее покровительства... Сигизмунду хотелось еще добиться того, чтобы Литва сама добровольно слилась с Польшей. Задобрив литовских бояр (так назывался в Литве средний класс между магнатами и крестьянами), уравняв их вполне в правах с магнатами, Сигизмунд поспешил покончить дело объединения Литвы с Польшей.
   Литовские и польские послы должны были для этого собраться в 1569 году в Люблин на сейм.
   Люблинский сейм открылся 10 января. С самого начала видно было, что добра тут не будет. Поляки требовали прежде всего решения вопроса об унии (единении) и предлагали литовцам заседать вместе с ними; но литовцы не хотели нарушить старого обычая, по которому они с русскими имели свой отдельный от поляков сейм,-- заявили, что прежде вопроса об унии они хотят порешить с королем свои частные, литовские дела. Литовцы думали добиться у короля утверждения особых своих прав и собрания своих законов (статута) и таким образом сделать невозможной полную унию Литвы с Польшей; но эта уловка не удалась им. Король не утвердил их особенных прав и велел рассуждать об унии. Заседать вместе с поляками литовцы отказались наотрез и составили с русскими свой отдельный сейм, который сносился с польским. Литовцы вовсе не желали полной унии, а предлагали братский союз своего государства с польским; а поляки, ссылаясь на старые акты, на Варшавский рецесс, требовали полнейшего слития Литовского княжества с Польшей в одно государство, в один народ, причем Литва должна была отказаться от своих отдельных сеймов, от особых законов, монет и пр.
   Литовцы пришли в негодование от подобного требования.
   -- Напрасно мы потратились на поездку сюда,-- говорили они,-- нам предлагают порабощение!..
   Поляки, опираясь на сочувствие короля, порешили ни в чем не уступать литовцам. Король не раз уже приглашал их к себе и убеждал согласиться с поляками; но литовцы не сдавались. Король задумал, наконец, заставить их собраться вместе с поляками и сообща порешить дело. Члены польского сейма должны были по его приказу тайком собраться в замке, а затем он думал призвать своей властью литовцев и ввести их в польский сейм. Эта затея не удалась. Поляки собрались, король послал за литовцами, но те, проведав, в чем дело, не захотели попасть в ловушку и отказались ехать...
   Положение литовцев в Люблине было крайне тяжелое и щекотливое: они, конечно, ясно видели, что король и поляки замышляют совершить над Литвой насилие, убить ее государственную самобытность, а их, литовских послов, принудить своим согласием и подписями узаконить это убийство. Они не выдержали тяжести своего положения и разъехались по домам. Сейм таким образом терял свое значение; польские сеймовые послы пришли в ярость, считая себя страшно оскорбленными этим поступком. Сгоряча некоторые даже кричали:
   -- Не смогли мы добром привести литовцев к унии -- приведем оружием!
   После споров и предположений, как быть, как довершить начатое дело, поляки, наконец, надумали, пользуясь отсутствием литовских послов, отрезать от Литвы русские области, т. е. обессилить ее так, что она принуждена будет слиться с Польшей... Король издал универсал (указ) о присоединении к Польше Полесья (южное Полесье Беловежской пущи), затем и Волыни. Эти русские области покорились своей участи довольно легко: им не приходилось отстаивать свою государственную самобытность, а предстоял лишь выбор, от какого правительства быть в прямой зависимости -- от литовского, как прежде, или от польского. За одно только опасались русские -- за свое православие; но поляки их успокоили, обещали полную свободу веры. Сильнейшие из русских магнатов -- князья Острожский, Черторижский и другие согласились подчиниться Польше. Волынские чиновники, которых призвали на сейм вместо выборных лиц, под страхом лишиться своих мест, не оказали сопротивления полякам. Если русские и высказывали некоторые возражения, например, говорили, что русский народ их растерзает за слияние их области с Польшей, то заканчивали обыкновенно свою речь словами: "Однако волю государя мы готовы исполнить".
   Именем короля им и приказано было присягать.
   Но Волынью поляки не удовольствовались, потребовали и Киева... Литовцы испугались: Литва без русских областей становилась совершенно ничтожным, бессильным государством. Литовское посольство поспешило в Люблин с просьбой отменить универсал о присоединении русских областей к Польше и назначить новый сейм для решения вопроса об унии. Просьба эта была отвергнута; решено было прежний сейм продолжать и предложено литовцам, уехавшим из Люблина, вернуться сюда чрез шесть недель.
   Пришлось покориться этому, и прежние литовские послы прибыли на сейм.
   Долго изо всех сил добивались они хоть каких-нибудь уступок для Литвы,-- все напрасно. Постановлено было сначала обсудить предложения литовцев в польском и литовском сенатах. Оба сената съезжались во дворец, помещались в двух смежных залах, и король поочередно заседал то там, то здесь. Два дня сряду тянулись совещания. Больной и усталый король, едва волоча ноги, переходил из одной комнаты в другую, вымаливая уступки то у поляков, то у литовцев. Польские сеймовые послы с нетерпением ждали решения сенатов; всех уже томили бесконечные переговоры. Наконец литовцы порешили, ни в чем не уступая полякам, во всем положиться на волю своего государя, предоставить ему самому по совести решить вопрос об унии,-- видно, еще надеялись, что король, литвин родом, их наследственный государь, не даст их в обиду. Решение свое литовцы согласились высказать в общем собрании.
   Торжественное и вместе с тем печальное зрелище представляло это собрание 28 июня 1569 г., когда старейший из литовцев, староста жмудьский, от имени всех своих товарищей, обратился к королю с речью. Глубокой скорбью звучала она, когда говоривший указывал на верную службу литовцев своим государям и отечеству и вместе с тем жаловался на неправды, насилия и обиды, какие причинялись Литве, на порабощение ее Польше (Варшавский рецесс). Закончена была речь такими прочувствованными словами:
   -- Не допустите, ваше величество, посрамить нас! Пусть это дело так завершится, чтобы на нас не было ни одного пятна. Будьте же, ваше величество, стражем и умирителем нашего дела; пусть это будет величайшею вашей милостью... Пусть все совершится по любви... Очень больно было бы нам, если бы внуки наши посмотрели на эти сегодняшние дела вместо радости с большим горем и обвинили нас в том, что мы не видели своей неволи... Мы доведены уже до того, что должны броситься к ногам вашей королевской милости с униженной нашей просьбой. (При этих словах все литовцы с плачем упали на колени.) Благоволи так нас устроить, чтобы это было для всех с честью, а не с унижением, с сохранением доброго имени нашего и твоей царской совести. Благоволи ради самого Бога помнить то, в чем ты нам присягал.
   Эта мольба литовцев, с которою они вручали королю судьбу своего отечества, тронула и поляков,-- многие из них прослезились...
   -- Милостивые паны коронные,-- обратился жмудьский староста к польским сенаторам,-- просим, ради самого Бога, ваших милостей кончить это дело по доброй совести с честью и радостью и для вас, и для нас, ваших братьев!
   Король и польские сенаторы утешали литовцев, говорили, что их грусть напрасная; что братский союз Польши и Литвы угоден Богу. Надежды литовцев на милости государя не сбылись. Он, конечно, был вполне убежден, что слияние Польши и Литвы в одно государство и один народ послужит ко благу их. После еще нескольких напрасных попыток склонить короля к милости литовцы 1 июля скрепили свое согласие на унию присягою.
   По Люблинскому акту королевство Польское и великое княжество Литовское составляют одно "нераздельное тело", одну Речь Посполитую (res publica); у этого одного государства всегда должен быть один государь, избранный в Польше общими голосами поляков и литовцев; оставляется только титул Литовского княжества и литовские должности; король оглашается литовским князем при избрании и коронации польским королем; сеймы всегда должны быть общие; должности литовские могут быть раздаваемы только тем, которые присягнут на верность польскому королю и Польскому королевству; монета должна быть общая и пр.
   Таким образом, Литва и западная Русь были прикованы к Польше. Теперь только литовская государственная печать, которую короли оставили литовцам, хотя имели право ее уничтожить, литовские государственные чины да литовский статут (собрание законов) напоминали литовцам о прежней их самостоятельности.
  

ИЕЗУИТЫ В ЛИТВЕ И ЗАПАДНОЙ РУСИ

  
   На Люблинском сейме поляки добились своего: Литва признала себя с Польшей "одним нераздельным телом"; теперь надо было позаботиться, чтобы оживляла его и одна нераздельная душа; только при этом оно могло быть крепким и здоровым. Этому более всего мешало различие вероисповеданий. Религиозная вражда тогда была во всем разгаре: всякий ревностный католик смотрел на протестанта как на злого еретика, изменника старой истинной вере, видел и в православном отступника от нее. Различие вероисповеданий в те времена не только разнило людей, но порождало даже взаимную вражду и ненависть. Протестантство бурным потоком влилось в Литву, быстро разливалось по ней, грозило затопить здесь католичество. К счастью для него, протестанты не отличались единодушием, дробились на множество сект (толков), враждебных между собою... Это облегчало борьбу с ними. Постоянная смута умов в Литве, вражда и беспорядки становились опасными для государства. Польза Речи Посполитой требовала единства церкви. Надо было немедля вступить в борьбу с протестантскими учениями, которые в это время и в Западной Европе наносили удар за ударом католичеству и от которых сильно колебался папский престол. Среди польского духовенства, слишком падкого к мирским благам, мало было людей, способных к борьбе с еретиками.
   Но борцы нашлись. Это были иезуиты.
   Римскую церковь можно назвать "воинствующею церковью". Папы, не в меру соблазняясь мирскою властью, увлекали и свою церковь за собою: она не довольствовалась мирною проповедью и силою убеждения для распространения христианства, как восточная, греческая церковь, а прибегала часто к силе оружия. Нередко вслед за ее проповедниками (миссионерами) в страну язычников шли воины под знаменем креста и мечом побуждали непокорных признать истину учения Христова и, главное, власть папы.
   Беспощадно, огнем и мечом, карались иногда и христиане, если они дерзали усомниться в истине римского вероучения и в непогрешимости пап. "Наместники Христа на земле", как величали себя папы, не гнушались ничем: пылали костры, на которых во имя Христа сжигались еретики; во имя Христа совершалось избиение безоружных протестантов; во имя Христа вооружалась одна часть Европы против другой. Уже издавна римская церковь выставила монахов-воинов (духовно-рыцарские ордена); они под смиренной рясой монаха носили меч, который всегда готовы были обагрить в крови не только неверных, но и христиан, осмелившихся не повиноваться папе. На войне не всегда бывает удобно выбирать средства, порою приходится пользоваться и хитростью, и обманом... В XVI веке римская церковь, крайне ослабленная, особенно нуждалась в таких способах, и вот в эту пору и является иезуитство; оно было вполне порождением этой церкви.
   В 1540 году папа своею властью учредил орден иезуитов (община Иисуса). К обычным монашеским обетам иезуиты, по мысли основателя ордена -- Игнатия Лойоллы, должны были прибавить еще обет -- беспрекословно повиноваться папам. Понятно, как было важно для папы учреждение такого духовного воинства, которое было вполне в его руках.
   Скоро иезуиты, пользуясь особенным покровительством пап, очень усилились. Сначала они водворились в Италии, Испании и колониях ее, а затем и по другим странам. Ордену дано было правильное и строгое устройство, которое связывало членов его в одно крепкое целое. Во главе иезуитов стоял главный начальник -- "генерал" ордена, живший в Риме, ему подчинялись "провинциалы", начальники иезуитов, находившихся в разных местностях. Главнейшими способами для борьбы с врагами римской церкви иезуиты считали воспитание юношества и проповедь; всюду они старались устраивать коллегии (небольшие общины), состоявшие из нескольких иезуитов, и заводили при них бесплатные школы, а наиболее красноречивые брались за проповедь.
   Самую низшую степень в среде иезуитов занимали "новиции". Это были новички-ученики, заявившие желание поступить в орден. Принимались из них только те, которые после долгого искуса оказывались пригодными для ордена. Всем иезуитам давались поручения и обязанности по их склонностям и дарованиям. Одни становились "схоластиками", изучали богословские науки или делались учителями в школах; "коадъюторам" поручались более важные обязанности -- проповедничество или преподавание высших наук; на эту степень возводились иногда хотя необразованные, но весьма усердные и преданные задачам ордена иезуиты. Высшую степень в ордене занимали "профессы". Они исправляли главные должности, им поручались важнейшие тайные дела. Все иезуиты обязаны были вполне и беспрекословно повиноваться старшим; каждый должен был, не рассуждая, слепо подчиняться воле старшего, быть таким орудием для него, "как посох в его руках". Для каждого не должно быть на земле ничего дороже и выше выгод ордена, и потому иезуит обязывался зорко наблюдать за своими товарищами и доносить начальству об их проступках и уклонении от обязанностей ордена. Римская церковь, как сказано уже, не гнушалась дурными средствами для достижения своих целей,-- иезуиты пошли дальше. Неразборчивость в средствах они признали для себя чуть ли не главным правилом. "Цель оправдывает средства" -- вот то страшное правило, которым они стали руководиться. Мало-помалу дело дошло до того, что иезуиты начали считать позволительными не только ложь, обман и вероломство, но и более тяжкие преступления, если при этом имелось в виду "благое дело", т. е. привлечение людей в лоно католической церкви. Понятно, какую страшную силу давала ордену эта неразборчивость в средствах и притом слепое повиновение младших старшим; понятно, как гибельно должны были действовать на нравственность иезуитов и всех, кто попадал им в руки, их правила. Надо прибавить, что в цветущую пору ордена главные деятели его были по большей части люди замечательные по уму и образованию, были между ними, конечно, и лица, вполне убежденные, что они творят благое дело, несмотря на дурные средства. Целый ряд блестящих проповедников, замечательных ученых, ревностных наставников много содействовал успеху иезуитов. Они ловко вкрадывались в доверие высокопоставленных лиц, становились их духовниками, путем исповеди выведывали у них или у жен их важные государственные тайны и ловко направляли своих духовных чад в ту сторону, в какую хотели. Всюду они старались заводить свои коллегии, занимать места проповедников, устраивать школы. Блестящими проповедями они покоряли себе сердца своих слушателей, но не нравственность христианскую возбуждали в них, а слепое доверие к римской церкви и вражду ко всем иноверцам. Привлекая в свои школы молодежь, иезуиты давали ей, по-видимому, блестящее образование, а на самом деле мало заботились о том, чтобы дать своим питомцам истинное знание, развить их ум и способности, а, забрав их в свои руки, старались всеми силами сделать из них ревностных католиков, верных слуг папы, готовых всем жертвовать для него. Своими безнравственными правилами иезуиты, конечно, должны были губительно действовать на молодежь, вконец развращать ее. Они вели свои дела сначала чрезвычайно осторожно, скрывали свои настоящие цели и правила, так что порою люди очень умные становились их сторонниками, даже поклонниками. Только впоследствии, когда иезуиты уже успевали много натворить зла и сильно укорениться в стране, более чуткие и проницательные люди догадывались, какою нравственной язвой было иезуитство. Вкрадчивый, пронырливый, лживый иезуит-лицемер, под покровом христианского смирения, благочестия и набожности умевший ловко обделывать свои дела, конечно, становился ненавистен всем честным, истинно нравственным людям, и самое имя "иезуит" становилось в их устах бранным... Начались даже гонения на иезуитов. Но это было впоследствии, а в XVI веке орден иезуитов был в своей цветущей поре и выставлял целые ряды замечательных по уму, дарованиям и образованию бойцов, страшных для протестантства.
   В 1564 году иезуиты приглашены были в Польшу, где без труда справились с протестантством, которое здесь не было особенно сильно. В 1569 году, вскоре после Люблинского сейма, виленский епископ Валериан Протасевич призвал иезуитов в Вильно для борьбы с разными протестантскими сектами. Сначала прибыло сюда всего пять иезуитов. Отряд вооруженных слуг епископа охранял их при въезде в литовскую столицу, боялись нападения "еретиков" на них. Епископ дал им удобное помещение и средства, с тем чтобы они устроили здесь свою коллегию и школу. Скоро число братьев-иезуитов в коллегии дошло до 26-ти. Во главе их был поставлен Станислав Варшевицкий, очень способный и образованный человек.
   Иезуиты принялись за работу. Епископ разослал по всей пастве послание, где всячески восхвалял их ученость и советовал отдавать детей в их школу. Сначала было в ней мало учеников, но потом, когда в Вильне стали привыкать к иезуитам, когда увидели блестящие успехи учеников их, особенно в латинском языке, и узнали, что они детей бедных родителей учат бесплатно, школа стала быстро наполняться; сюда стали посылать своих детей даже некоторые православные. Пустили иезуиты и другое средство в ход: они стали устраивать диспуты, т. е. ученые состязания, с протестантами. Производились прения публично на площади пред костелом; множество народа стекалось послушать... Протестантов, готовых спорить с учеными иезуитами, обыкновенно не находилось; но это их не смущало: они из своей среды выбирали наиболее речистых и бойких говорунов, которые обязаны были защищать учение Лютера, Кальвина и других отступников от римской церкви. С этими подставными противниками, которые, казалось, вполне искренне источали всю силу своего красноречия и учености, чтоб доказать правоту протестантских учений, состязались защитники латинской церкви и, понятно, в конце концов своими доводами разбивали в пух и в прах противников. Подобными диспутами, которые часто повторялись, иезуиты в глазах толпы до крайности унижали иноверные исповедания и проповедников их.
   Кроме того, иезуиты пустили в дело для своих целей богослужение, проповедь и исповедь. Костел, который был дан в их распоряжение, они обновили, украсили превосходными иконами и распятиями, завели богатейшую церковную утварь, отличный орган и небывалый хор певчих. Богослужение стали они совершать с таким благоговением и великолепием, каких никто в Вильне до тех пор и не видывал. Все это неотразимо действовало на народ. Толпы стремились в иезуитский костел; не только в праздники, но и в будни он был битком набит богомольцами: сходились сюда не только католики, но и разные иноверцы,-- всех влекли красота и великолепие богослужения. В костеле каждый день, по распоряжению Варшевицкого, говорились проповеди то на польском, то на латинском, то на немецком языках. Сам он обладал необычайным красноречием; часто, когда раздавался в церкви его обличительный голос, народ, слушая его, рыдал... В 1573 г. прибыл в Вильну еще один талантливый и ученый иезуит -- Петр Скарга. Он своим красноречием превосходил самого Варшевицкого. Блестящие проповеди Скарги с первого же дня начали привлекать громадную толпу слушателей всех исповеданий и имели огромный успех. Горячая проповедь, пышное богослужение, благолепие церкви, торжественные процессии -- все это сильнее и сильнее привлекало народ к иезуитам. Умели они также и на исповеди действовать сильно на воображение и чувство людей. Число жаждавших исповедоваться у отцов-иезуитов все росло и росло,-- они из сил выбивались и должны были приглашать себе на помощь других монахов и ксендзов. Исповедовались у них не только католики, но и иноверцы. Всякий, кто исповедовался у иезуитов и принимал от них причащение, вносился в списки "правоверующих" и считался добрым католиком...
   Одно обстоятельство особенно помогло делу иезуитов в Вильне. В 1571 году здесь свирепствовало страшное моровое поветрие. Все, кто могли, бежали из города; уехал и епископ, разъехались и все почти ксендзы; но Варшевицкий с несколькими товарищами остался, и они по-прежнему совершали обычные богослужения, говорили проповеди, посещали и утешали больных, помогали бедным, ухаживали за умирающими, напутствовали их своей молитвой, исповедовали и приобщали. Некоторые из братии обходили окрестные села и деревни и всюду, где можно, приносили помощь и утешение. Несколько иезуитов заразилось от больных и умерло; но ревность остальных не уменьшилась. Эти истинно христианские подвиги, конечно, возбуждали в местном населении горячую признательность и расположение к иезуитам. Старались они блеснуть, где надо было, и своим христианским смирением. Рассказывают, например, такой любопытный случай. Один ярый кальвинист из придворных велинского воеводы Николая Радзивилла встретил Скаргу на улице, накинулся на него с ругательствами, прижал его своим конем к стене и даже ударил по голове саблею. Иезуит вовсе и не оборонялся, а только смиренно поклонился и пошел своей дорогой. Несколько лиц, видевших это происшествие, тотчас же разнесли молву о нем по всему городу. Епископ хотел предать виновного суду, но Скарга упросил оставить это дело. На другой день воевода прислал к нему обидчика просить прощения; Скарга принял оскорбителя приветливо, кротко побеседовал с ним и совершенно простил его. Такое смирение, конечно, произвело на всех глубокое впечатление, и тогда же несколько десятков иноверцев и между ними один пастор обратились снова в римскую веру. Один Варшевицкий в разное время своими убеждениями обратил к ней более ста человек.
   Протестанты с первого же появления иезуитов в Вильне почувствовали в них страшных врагов для себя, пробовали сплотиться в одно целое,-- добились даже того, что на Варшавском сейме в 1573 году была признана полная веротерпимость; но, несмотря на то, иезуиты одерживали над разными протестантскими исповеданиями победу за победой. Польский король Стефан Баторий хотя и держался веротерпимости, но явно покровительствовал иезуитам; при нем они утвердились в Полоцке, а потом проникли и в южную Русь. Они твердили, что их единственная цель -- распространение просвещения, всюду заводили свои школы, учили даром,-- впрочем, в убытке не оставались,-- принимали от родителей своих учеников разные приношения: хлеб, рыбу, овощи, мед, полотно и пр. Сначала в своих училищах иезуиты как будто только и заботились о просвещении вообще: дети протестантов и кончали иезуитские школы протестантами; но когда иезуиты вошли в силу, то стали действовать смелее: они так ловко направляли своих питомцев, что те как бы сами по доброй воле изъявляли желание по окончании курса принять католичество. Тогда благочестивые наставники смиренно заявляли, что просвещенный ум их питомцев, могущих отличить истину от заблуждения, направлял их к истине. В сношениях с православными иезуиты сначала держали себя еще осторожнее: они выказывали уважение к обрядам греческой церкви,-- говорили, что они установлены боговдохновенными мужами, святы и достойны почитания; скорбели только "святые отцы" о том, что в православной церкви много всякого нестроения; что духовенство грубо и невежественно, и смиренно полагали, что этих бед не было бы, если бы православная церковь подчинилась папе.
   Через несколько лет после водворения иезуитов в Вильне протестантство здесь стало быстро падать. Такие лица, как Варшевицкий и Скарга, находили доступ в дома магнатов; здесь их блестящее красноречие и ученость все больше и больше покоряли им поклонников. Самыми важными победами иезуитов было обращение в латинство таких людей, как Радзивиллы, отец которых был весьма ревностный протестант-кальвинист, Лев Сапега, Иван Ходкевич и др. Все это были могущественные и богатейшие магнаты, во власти которых находились целые области со многими городами и селами,-- понятно, какую силу приобретали иезуиты в своих новых духовных сынах. Стефан Баторий особенно содействовал распространению иезуитских школ, а виленское училище их возвел даже на степень академии.
   Упрочившись вполне в Литве и обеспечив себе здесь торжество над протестантами, иезуиты принялись за православных.
   В 1577 году Скарга издал на польском языке сочинение "О единстве церкви Божией...". Посвящено это сочинение было Константину Константиновичу Острожскому, знаменитейшему и сильнейшему из православных русских магнатов. В своем сочинении Скарга старался доказать, что единая церковь Христова, вне которой нельзя спастись, есть церковь римская; затем во второй части рассматривал подробно ряд мнимых отступлений греческой церкви от римской и, наконец, в третьей части указывал меры к соединению русских с римскою церковью. Указав на беспорядки в церкви, Скарга считает главными причинами их: 1) брачную жизнь русского белого духовенства, что будто бы побуждает священников заботиться только о семье и мирском благополучии ее, а не думать о церкви; 2) славянский язык в богослужении, который греки будто бы нарочно оставили славянам при обращении их в христианство, чтобы держать их в невежестве и в руках своих, потому что, только владея греческим или латинским языком, можно освоиться с науками и богословием и 3) вмешательство мирян в духовные дела и унижение духовенства. Церковная уния (соединение с римской церковью), по мнению Скарги, уничтожит все зло; для этого православным следует только принять учение римской церкви и подчиниться папе,-- обряды же все можно оставить по-старому.
   Уже издавна делались попытки к церковной унии, и мысль о ней была не нова; но Скарга своим сочинением снова выдвинул ее на вид. Другой иезуит, Антоний Поссевин, который добивался, как известно, у Грозного согласия на унию, теперь принялся хлопотать о ней у короля и панов. Баторий, хотя и покровительствовал иезуитам, однако вовсе не был склонен к насильственным мерам, и при нем предпринять что-либо решительное для поборников унии было трудно.
   Ян Замойский, заправлявший тогда всеми делами в государстве, говорил диссидентам (так называли в Польше и Литве всех некатоликов):
   -- Я -- католик и отдал бы половину жизни за то, чтобы и вы были католиками; но отдам всю свою жизнь за ваши права и свободу, если б вас стали теснить и принуждать быть католиками!
  

СОСТОЯНИЕ ЗАПАДНОРУССКОЙ ЦЕРКВИ В КОНЦЕ XVI СТ.

  
   В то время как иезуиты принялись хлопотать о церковной унии, православная церковь в западной Руси была в крайне печальном состоянии.
   На высшие духовные места король, не стесняясь ничем, назначал людей, вовсе не способных и не подготовленных к духовной службе. Это были нередко миряне знатного рода, которых в награду за верную службу или какие-либо услуги король назначал епископами, чтобы они могли пользоваться огромными доходами с епископских имений и монастырей. Иные из получавших высшие церковные должности подолгу не принимали даже духовного сана и, оставаясь мирянами, распоряжались церковными делами, словно настоящие епископы. Нередко, вопреки церковным правилам, назначались на высшие духовные места лица, которые были два раза женаты. Бывали случаи, что епископы, не стесняясь своим саном, вели семейную жизнь. Жили они в своих замках, как истые магнаты, в роскоши и полном довольстве, не отказываясь ни от каких мирских радостей и наслаждений, держали вооруженных слуг, делали иногда буйные наезды на чужие земли, враждовали и вели войну между собой. На свои епархии смотрели многие из них только как на свои поместья, с которых старались собрать как можно больше доходов... Могли ли подобные архипастыри быть верными блюстителями и защитниками православия? Они своей распутной жизнью и пороками только вводили в соблазн и мирян!..
   Плоха была надежда и на низшее духовенство: оно находилось в крайнем унижении. Монастырями владыки часто распоряжались как своими хуторами, даже заводили тут себе псарни... Приходские священники, загнанные, беззащитные, терпели всякие насилия и обиды и от владык, и от мирян. Помещики могли сами назначать в своих селах священников и часто смотрели на них, как на своих холопов, держали их, как говорится, в черном теле, случалось даже, что гоняли на свои работы и секли их розгами наряду с мужиками. Все это, конечно, крайне принизило самое звание священника. Дошло до того, что честные и благомыслящие люди даже стыдились вступать в это звание; и пришлось назначать священниками кого попало -- порою людей не только невежественных и грубых, но даже нетрезвых и порочных... Это еще более роняло и русское духовенство, и православную церковь в глазах всех истинно благочестивых людей. Мог ли в глазах даже православного пана русский священник, не отличающийся с виду от мужика, с грубыми ухватками, простонародной речью, в толстой одежде, смазанных дегтем чеботах, стать наряду с ловким, изящным ксендзом или иезуитом, высокообразованным краснобаем, приятным и остроумным собеседником?
   Многие православные паны начинали уже стыдиться своего православия, которое окатоличенные русские помещики со слов иезуитов стали называть "хлопской (мужичьей) верой". Могли ли невежественные, полуграмотные священники поддержать православие во всей его чистоте и в простом народе? В народной жизни суеверия, древние языческие понятия и верования беспрепятственно сплетались с христианским учением и все более и более глушили его... Католическое правительство относилось к русской церкви с пренебрежением. Иезуиты злорадно указывали на ее захудалость. Многие русские паны легко убеждались их доводами, что "захудалую" церковь только и может спасти подчинение могущественному римскому папе; что только он может очистить и поднять ее на должную высоту; что это дело не под силу византийскому патриарху, жалкому рабу турецкого султана.
   В воздухе уже носилась мысль о церковной унии...
   Иезуиты всеми силами трудились над своей задачей; заводили в разных местах свои коллегии и школы, проповедовали не только в церквах, но и на площадях, на рынках -- всюду, где было сборище народа, искали везде случая состязаться с православным духовенством, показать свое преимущество над ним, издавали сочинения и распространяли среди православных, чтобы привлечь их к латинству. В западной Руси в те времена отцу семейства трудно было не только дать образование своим детям, но даже и найти православного учителя, могущего обучить грамоте да начаткам Закона Божия,-- поневоле им приходилось или оставлять детей в полном невежестве, или отдавать их в католические школы, т. е. в руки иезуитам...
   В 1586 году вступил на польский престол Сигизмунд III, воспитанник иезуитов, готовый на все для католичества, убежденный, что привлечь всякими способами "еретиков" и "схизматиков" в лоно католической церкви значит совершить святое и душеспасительное дело... Теперь иезуиты могли развернуть все свои силы.
   Казалось, победа над православием в западной Руси легка. На деле вышло не то. Духовенство высшее и низшее здесь было неспособно к борьбе; зато миряне выставили сильных борцов за православие; нашлись они и среди могущественных магнатов, и в городском населении.
   Как ни сильно было к концу XVI столетия ополячено и окатоличено высшее сословие в западной Руси, но все же явилось еще и в его среде несколько ревнителей древнего благочестия, "столпов православия", как называли их. Самым выдающимся и могущественным из них был сын знаменитого гетмана литовского, известного своей победой под Оршей, князь Константин Константинович Острожский. Он был киевским воеводой и владел громадным богатством: родовые земли его заключали до восьмидесяти городов и несколько тысяч сел; сверх того, у него в руках были огромные владения, пожалованные ему в южной Руси. Это был настоящий владетельный князь, превосходивший своим богатством польского короля. Миллионные доходы князя Острожского давали ему такую силу, что и король даже побаивался его -- он мог по своей воле давать ход и направление всем делам в южной Руси. На Люблинском сейме он согласился на присоединение Волыни и Киевского воеводства к Польскому королевству и этим сильно помог унии. Хотя он был чисто русским, но уже начинал подчиняться польской образованности, говорил и писал по-польски, склонялся одно время даже к иезуитам.
   Князь Курбский, московский изгнанник, сильно заботившийся о защите православия, старался всеми силами предостеречь его.
   -- О государь мой превозлюбленный,-- писал он кн. Острожскому,-- с кем ты дружишься, с кем сообщаешься, кого на помощь призываешь! Прими от меня, слуги своего верного, совет с кротостью: перестань дружиться с этими супостатами прелукавыми и злыми...
   Кн. Острожский, впрочем, и не думал никогда отступать от православия; но он вполне понимал отчаянное положение русской церкви.
   -- Правила и уставы нашей церкви,-- говорил он,-- у иноземцев в презрении; наши единоверцы не только не могут постоять за Божью церковь, но даже смеются над нею. Нет учителей, нет проповедников слова Божьего, повсюду частое отступничество. Приходится сказать с пророком: "Кто даст воду главе моей и источник слез очам моим?"
   Кн. Острожский глубоко скорбел, глядя на бедствия и нестроения русской церкви и, видимо, искал выхода для нее. Он прислушивался к мнениям образованных иезуитов, сочувственно относился к кальвинистам, потому что находил у тех и других то, чего недоставало православным: он с уважением указывает на школы, типографии, на высокую нравственность и образованность пасторов и горько жалуется, что всего этого нет у православных. Деятельность его направляется именно к тому, чтобы восполнить все эти недостатки. Он заводит у себя в Остроге типографию. Здесь была напечатана в первый раз Библия на славянском языке. Много труда и расходов стоило кн. Острожскому разыскать для этого издания списки греческие и славянские по разным монастырям. Появление в первый раз полной славянской Библии было настоящим событием в русской церковной литературе. Затем из Острожской типографии вышел целый ряд богослужебных книг и разных сочинений в защиту православия. Из последних особенно важна книга "О единой истинной и православной вере и святой апостольской церкви", написанная острожским священником Василием, напечатанная в 1588 г. Это сочинение служило ответом на известную книгу Скарги и указывало православным, как следует отвечать на упреки и внушения католиков. В 1580 году Острожский основал в Остроге главную школу, послужившую образцом высших учебных заведений на Руси; ученый грек Кирилл Лукарис был призван руководить этим училищем. Сверх того, князь Острожский завел еще несколько училищ в своих владениях. Таким образом, могущественный ревнитель православия старался приготовить православную церковь к борьбе, вооружить ее тем духовным оружием, которого ей недоставало,-- именно просвещением. Оно одно только и могло спасти православие.

[]

   Кроме кн. Острожского, видным защитником русской церкви был упомянутый уже кн. Курбский, ученик Максима Грека, отдавший на защиту православия все свои силы и средства. Он вел переписку с западнорусскими панами, предостерегал их от увлечения протестантством и католичеством, писал послания горожанам, советовал им не спорить о вопросах веры с католиками и еретиками, которые искусны в прениях и доказательствах, а учиться больше из св. книг. Он сам уже стариком выучился латинскому языку, переводил поучения Златоуста и проч.
   Замечателен также как ревнитель православия Скумин-Тышкевич, богатый и очень влиятельный человек. Он тоже употреблял все усилия, чтобы отстоять православие.
   Но для православной церкви еще важнее, чем отдельные, сильные покровители, или патроны, как их звали, оказались братства; так назывались общины, которые уже издавна учреждались при церквах из прихожан с целью заботиться о благосостоянии их, об устройстве церковных празднеств и пр. С конца XVI столетия чем более грозит опасность православию, тем сильнее становятся и братства. Они заводятся во всех важнейших городах, берут на свою обязанность покровительство (патронат) над церквами и монастырями, устраивают на свои средства больницы, богадельни, училища. Иные братства достигали очень большой силы, особенно замечательно из них -- львовское (в гор. Львове, в Галиции). Патриарх антиохийский Иоаким во время проезда своего чрез Россию (1586 г.) дал Львовскому братству большие права: право искоренять всякое бесчиние в церкви, наблюдать над священниками, обличать самих епископов, если они будут уклоняться от православия или от христианской нравственности, даже право отлучать недостойных от церкви... Львовское братство завело у себя больницу, типографию и школу и своим вмешательством в церковные дела очень стеснило даже львовского епископа; по образцу львовского заведено было Троицкое братство в Вильне и др. Эти братства заботились о просвещении народа, о том, чтобы приготовить достойных учителей православной веры и благочестия. Устраивались училища, о каких прежде русские и не слыхивали,-- обучали уже не только славянской грамоте, но и языкам: греческому, латинскому и польскому, а также грамматике, красноречию и проч.

[]

   Но в то же время не менее ревностно работали иезуиты, старались всякими способами показать превосходство латинской церкви, вызывали православных на состязания, распространяли свои сочинения среди них, чтобы привлечь их к латинству. Особенно усердно трудился известный иезуит Антоний Поссевин; он издал на русском языке множество католических катехизисов... Страсти в борьбе начинали уже разгораться. В иных местах католики стали даже творить грубые насилия православным, пользуясь тем, что высшие пастыри православной церкви вовсе не заботились о ней; понятно, как трудно было при этом мирянам, ревнителям православия, охранять его.
   Вот небольшое послание галицко-русских дворян к киевскому митрополиту Онисифору (14 февр. 1585 г.), которое ярко рисует печальное положение православной церкви.
   Сообщив о дерзких выходках и обидах, какие творили латиняне православным во Львове, желая им навязать новый календарь (григорианский), дворяне пишут:

[]

   "Что сказать о поругании св. крестов, об отобрании колоколов и отдаче их жидам? и ты еще сам даешь открытые листы на помощь жидам против церкви Божией, к потехе их, к большему поруганию нашего св. закона... Какие при том совершаются опустошения церквей! Из них делаются иезуитские костелы; имения, что были даны церкви Божией, отдаются костелам. В честных монастырях, вместо благочестивых игуменов и братии, живут игумены с женами и детьми, владеют и правят церквами Божиими, из больших крестов делают малые, совершают святокрадство и делают себе пояса, ложки, сосуды... Но что еще прискорбнее -- ваша милость сам один поставляешь епископов без свидетелей и без нас, братии своей, чего и правила вам не дозволяют, и возводятся в великий епископский сан люди негодные, которые к поруганию св. закона занимают епископские места, живут без всякого стыда... Мы по своему долгу предостерегаем вашу милость и молим, и просим: Бога ради осмотрись, вспомни святых твоих предместников, митрополитов киевских, и возревнуй их благочестию. Не прогневайся на нас: нам жаль души твоей; ты за все должен дать ответ Господу Богу".
   Из этого послания видим, что многие недостойные пастыри православной церкви своими пороками и нерадением вредили ей не меньше прямых врагов.
   Когда в 1589 году константинопольский патриарх Иеремия на возвратном пути из Москвы посетил западную Россию, к нему со всех сторон от мирян были поданы жалобы на церковные беспорядки, на злоупотребления и пороки епископов. Патриарх удалил недостойного митрополита Онисифора и по желанию мирян посвятил на его место Михаила Рагозу. Это был человек, казалось, вполне нравственный, но слабый, неспособный к решительным действиям, к борьбе. Не такого митрополита нужно было в то бурное время... Патриарх, как видно, понимал это и назначил ловкого и деятельного епископа луцкого Кирилла Терлецкого своим наместником (экзархом) в западной России с правом наблюдать за епископами, низвергать недостойных. Львовскому братству патриарх придал еще больше силы; он дал ему новые права: печатать всякие книги -- и церковные, и школьные, заведовать училищами, избирать и удалять от должности своих священников. Патриарх убеждал православных устраивать братства, сам благословил новое братство виленское, которое открыло школу и получило право печатать всякие книги.
   Мало доброго вышло из распоряжений патриарха. Одно то, что он принимал от мирян жалобы на епископов и придал в ущерб им силу братствам, возбудило большое неудовольствие в среде высшего русского духовенства. Довольных почти не было. Вновь поставленный митрополит Михаил был обижен тем, что патриарх лишил его всякой силы, назначив своим наместником Кирилла Терлецкого, а этот, метивший в митрополиты, недоволен был тем, что высший церковный сан достался не ему. Львовский епископ Гедеон Балабан негодовал на усиление львовского братства, с которым он давно уже враждовал. Выбор главных лиц был тоже неудачен. О слабом Михаиле говорить нечего -- он был митрополитом только по имени. Кирилл Терлецкий, хотя и умный и ловкий, вовсе не годился в блюстители гонимой православной церкви. Это был скорее хороший управитель церковных имений, чем архипастырь; по образу жизни, по привычке к самоуправству он походил больше на богатого пана, чем на духовное лицо. Едва патриарх назначил Кирилла экзархом, как получил множество жалоб, обвинявших его в наездах, буйстве, безнравственности, даже в делании фальшивой монеты. Патриарх не знал, как ему и быть. Он поручил митрополиту созвать собор, чтобы устранить церковные беспорядки и низложить недостойных духовных лиц; но многим этот собор был вовсе не по душе, и они всячески замедляли съезд. Патриарх так и уехал, не дождавшись собора.
   После его отъезда среди высшего русского духовенства пошли толки о том, что зависимость от византийских патриархов тяжела, что они и не думают о благоустройстве русской церкви, а видят в русских лишь овец, которых стричь-то стригут, но не пасут...
  

ЦЕРКОВНАЯ УНИЯ

  
   Приезд патриарха вскрыл страшные язвы, которыми страдала западнорусская церковь, обнаружил их во всей их неприглядности. Меры, принятые патриархом, оказались бессильными помочь беде. Все это послужило только на пользу врагам православия. Многие ревнители православия стали уже отчаиваться, терять веру в способность патриарха избавить русскую церковь от беспорядков; даже и князь Острожский потерял надежду на него и стал склоняться к унии с Римом. Иезуиты спешили ковать железо, пока оно было горячо, издали вторично книгу Скарги о единении церквей и стали горячо проповедовать, что русская церковь только и может ждать спасения от папы...
   Уния была особенно выгодна православным епископам: подчинение Риму поднимало их значение в государстве, уравнивало их с польскими бискупа-ми, которые принимали участие в государственных делах, избавляло их, наконец, от неприятного вмешательства в их дела мирян, панов и братств. В эту пору католические власти стали нарочно теснить православных более прежнего. Самый смелый и деятельный из епископов -- Кирилл Луцкий, который в то время страдал от борьбы с луцким старостою и притом рассорился с князем Острожским, сделал решительный шаг к унии.
   В 1590 году королю, по мысли Кирилла, была подана просьба, подписанная им и еще тремя епископами: Гедеоном Львовским, Дионисием Хельмским и Леонтием Пинским. Они соглашались подчиниться папе, просили только, чтобы русской церкви оставлены были ее обряды и язык, а им, епископам, обеспечены были права. Король с большой радостью принял эту просьбу, обещал епископам уравнять их с католическими бискупами и защитить от восточных патриархов. До поры до времени, однако, все дело хранилось в глубокой тайне: главным зачинщикам унии, видно, хотелось сперва навербовать сторонников унии и тогда уже привести свой замысел в действие. Скоро нашелся важный союзник Кириллу. Это был владимирский епископ Ипатий Поцей, только что получивший этот сан (в 1593 г.), человек знатного рода, родственник и приятель кн. Острожского. Поцей получил воспитание в иезуитской академии в Кракове, сначала был католиком, потом кальвинистом, наконец, принял православие. Возведенный в сан епископа, Поцей стал вести безукоризненную, строгую жизнь, что было редким явлением в то время. Православные глубоко уважали его, видели в нем настоящего подвижника; такой союзник зачинщикам унии был особенно дорог. Поцей пробовал склонить окончательно кн. Острожского к унии, вел с ним j, переписку об этом, но тот хотел соединения всей восточной церкви с западной, а не одной западнорусской; Поцей считал такую унию делом неисполнимым и сошелся в мыслях с Терлецким, чтобы прежде всего западнорусскую церковь подчинить папе. Они открыли свой замысел митрополиту Михаилу Рагозе. Этот слабый старик колебался, не зная, что и делаты понимал, как выгодно было принять унию и этим снискать милость короля, но боялся вооружить против себя православных, особенно могущественных панов. Митрополит стал хитрить,-- сторонникам унии выказывал готовность поддерживать их, а православным вельможам и братствам писал, что он не одобряет унии. Малодушие митрополита и двусмысленность его поступков принесли печальные плоды: Терлецкий и Поцей стали действовать, не обращая большого внимания на митрополита, а православные потеряли к нему всякое уважение, и слух о его измене православию вооружал их против него.
   Когда князь Острожский узнал, что замышляется уния вовсе не такая, о какой мечтал он, т. е. недобровольное соединение всей восточной церкви с западной на основании обоюдного согласия; когда он узнал, что уния заключается несколькими духовными лицами без соглашения восточных патриархов, московского духовенства и князя, без ведома православного низшего духовенства и паствы,-- он написал Поцею суровое письмо, а затем издал свое знаменитое воззвание ко всем православным обитателям Литвы и Польши (24 июня).
   "С молодости моей,-- писал он,-- я воспитан моими благочестивыми родителями в истинной вере, в которой с Божиею помощью и доселе пребываю и надеюсь непоколебимо пребывать до конца жизни. Я научен и убежден благодатию Божиею, что, кроме единой истинной веры, насажденной в Иерусалиме, нет другой веры истинной. Но в нынешние времена злохитрыми кознями вселукавого диавола сами главные начальники нашей истинной веры, прельстившись славою света сего и помрачившись тьмою сластолюбия, наши мнимые пастыри, митрополит с епископами, претворились в волков и, отвергшись единой истинной веры св. восточной церкви, отступили от наших вселенских пастырей и учителей и приложились к западным, прикрывая только в себе внутреннего волка кожею своего лицемерия, как овчиною. Они тайно согласились между собою, окаянные, как христопродавец Иуда с жидами, отторгнуть благочестивых христиан здешней области без их ведома и втянуть с собою в погибель, как и самые сокровенные писания их объявляют. Но человеколюбец Бог не попустит вконец лукавому умыслу их совершиться, если только ваша милость постараетесь пребыть в христианской любви и повинности. Дело идет не о тленном имении и погибающем богатстве, но о вечной жизни, о бессмертной душе, которой дороже ничего быть не может. Весьма многие из обитателей нашей страны, особенно православные, считают меня за начальника православия в здешнем крае, хотя сам я признаю себя небольшим, но равным каждому, стоящему в правоверии. Потому, опасаясь, как бы не остаться виновным пред Богом и пред вами, и узнав достоверно о таких отступниках и явных предателях церкви Христовой, извещаю о них всех вас, как возлюбленную мою о Христе братию, и хочу вместе с вами стоять заодно против врагов нашего спасения, чтобы, с Божиею помощью и вашим ревностным старанием, они сами впали в те сети, которые скрытно на нас готовили... Что может быть бесстыднее и беззаконнее! Шесть или семь злонравных человек злодейски согласились между собой и, отвергшись пастырей своих, святейших патриархов, от которых поставлены, осмеливаются властно, по своей воле, отторгнуть всех нас, правоверных, будто бессловесных, от истины и низвергнуть с собою в пагубу. Какая нам может быть от них польза? Вместо того чтобы быть светом миру, они сделались тьмою и соблазном для всех... Если татарам, жидам, армянам и другим в нашем государстве сохраняются без всякого нарушения их законы, не тем ли более нам, истинным христианам, будет сохраняться наш закон, если только все мы соединимся вместе и заодно усердно стоять будем? А я, как доселе, во все время моей жизни, служил трудом и имением моим непорочному закону св. восточной церкви, в размножении св. писаний и книг и в прочих благочестивых вещах, так и до конца при помощи Божией обещаюсь служить всеми моими силами на пользу моих братии, правоверных христиан, и хочу вместе со всеми вами, правоверными, стоять в благочестии, пока достанет сил..."
   Это послание быстро распространилось и вызвало сильное возбуждение среди православных. Смутные слухи об измене нескольких епископов теперь для всех подтвердились. Западная Русь взволновалась. Испуганный общим негодованием православных львовский епископ Гедеон Балабан отступился от унии. Восстал против нее и перемышльский епископ Михаил Копыстенский. Учитель львовского братства, переселившийся в Вильно, в своих проповедях громил отступников от православия и издал "Книжицу на римский костел".
   Поцей при свидании с кн. Острожским рассказал ему подробно все дело, как и с какого времени оно началось и кто был первым его виновником; затем, упавши на колени пред князем, умолял его со слезами взять на себя святое дело унии и, пользуясь своим могуществом, уладить все в том виде, как он сам хотел. Острожский выслушал благосклонно Поцея и потребовал, чтобы владыки испросили у короля разрешение собрать собор, а сам обещал употребить все свои силы, чтобы постановление об унии совершилось с общего согласия всего христианства.
   Король на просьбу епископов собрать собор сначала было согласился, но потом, когда узнал, что русские враждебно смотрят на унию, отказал. В грамоте к Острожскому король между прочим писал:
   "Что касается до съезда, или собора, о котором просили сами ваши епископы, то он нам не угоден. Судить о делах спасения принадлежит власти пастырей; за ними и мы обязаны идти, как за нашими пастырями, не испытывая, чему учат те, которых Дух Святой дал нам в вожди до конца жизни. Притом же такие съезды обыкновенно более затрудняют дело, нежели приносят какую-либо пользу".
   Король желал скорее кончить дело унии; Терлецкий и Поцей должны были немедля отправиться в Рим, чтобы изъявить покорность папе. Очевидно, и король, и эти епископы рассчитывали на то, что многие из колебавшихся православных пристанут к унии, лишь только будет положено начало делу.
   Поцей и Терлецкий после семинедельного трудного путешествия прибыли в Рим. Папа приглашал их к себе два раза частным образом и принял их, как они сами рассказывали, "с несказанной милостию и ласковостию". Они представили -ему грамоты и "униженно просили, по словам самого папы, принять их в лоно католической римской церкви, с сохранением их обрядов согласно с униею, постановленною на Флорентийском соборе".
   Более месяца пришлось Терлецкому и Поцею ждать торжественного приема. Он состоялся 23 декабря.
   Папа в своем блестящем облачении восседал на богатом троне, под балдахином, в большой зале своего дворца. Тридцать три кардинала окружали его. Многие архиепископы, епископы, прелаты и иноземные послы присутствовали здесь стоя. В это торжественное собрание были введены русские послы, т. е. Терлецкий и Поцей в сопровождении всех приехавших с ними спутников.
   Подошедши к месту заседания папы и его кардиналов, оба русских епископа три раза преклонили колени. Затем приблизились к папе, поцеловали его ноги и, стоя на коленях, кратко объяснили цель своего посольства (говорил Поцей, знавший по-латыни) и подали папе грамоты. Потом, по указанию придворных распорядителей, отошли к своим спутникам, стоявшим на коленях. Папа приказал прочесть вслух представленные ему грамоты. Во время чтения Поцей и Терлецкий в знак покорности наклоняли головы и становились на колени.
   По окончании чтения секретарь папы, с его благословения, стоя по левую сторону его седалища, сказал послам речь:
   -- Наконец, после ста пятидесяти лет, возвращаетесь вы, русские епископы, к камню веры, на котором основал Христос церковь свою, к матери и учительнице всех церквей -- церкви римской. Никакое слово, самое красноречивое и сильное, не в состоянии выразить всей радости нашего святейшего отца. Дух его восторгается к Богу и признает Его премудрость и проч.
   После того Терлецкий и Поцей должны были пред Евангелием, положенным на аналое, произнести громогласно исповедание католической веры. Они признавали этим вполне римское учение -- об исхождении Св. Духа, чистилище, главенстве папы и пр. Православию уступались только одни обряды. По прочтении исповедания русские епископы со слезами на глазах снова лобызали ноги папе, а он сказал им несколько ласковых слов.
   -- Я не хочу господствовать над вами,-- говорил он между прочим,-- хочу на себе носить тяготы ваши.
   Обняв и поцеловав русских послов, папа объявил во всеуслышание, что принимает их, а также отсутствующего митрополита Михаила и всех русских епископов со всем духовенством и народом русским, живущим во владениях польского короля, в лоно католической церкви и соединяет с нею в одно тело.
   Рим ликовал, радуясь новому завоеванию папы, усилению его могущества. На память этого "великого" события была выбита медаль с изображением папы, благословляющего русских послов, и надписью: "Ruthenis receptis" 1596 г. (на присоединение русских).
   Жутко было возвращаться к себе домой двум русским епископам, обласканным папою, осыпанным его милостями,-- они, принимая в Риме унию от в_с_е_й будто бы паствы своей, обманывали папу, а признавая римское исповедание веры, должны были явиться отступниками в глазах всех православных русских...
   Вернувшись из Рима, Терлецкий и Поцей доставили королю и митрополиту от папы послание, в котором он требовал, чтобы созван был собор для окончания дела унии.
   Но и до собора еще ясно сказалось негодование русских людей на епископов, изменивших православию. В это время происходил общий государственный сейм, и русские земские послы от имени всех своих избирателей подали просьбы королю, чтобы Терлецкий и Поцей были лишены духовного сана, так как они без ведома патриархов и своей паствы ездили в Рим и самовольно отдались под власть папы и привезли оттуда великие перемены в вере... Такую же просьбу подал на сейм князь К. К. Острожский лично королю. Когда же король не обратил внимания на эти просьбы, Острожский и другие русские в последний день сейма торжественно объявили королю и всему сейму, что они и весь русский народ не будут признавать Поцея и Терлецкого своими епископами и не допустят их власти в своих владениях... Возбуждение было общее. Братства и священники предавали епископов -- изменников православия проклятию; говорились горячие проповеди против папы; Острожский своими посланиями волновал дворян и мещан, грозил даже вооруженным восстанием.
   Король издал манифест к народу, извещал о состоявшемся соединении церквей и открыто становился на сторону унии. Этим же указом он требовал от митрополита созвания в Бресте собора, на котором должна была решиться судьба унии. Время для него было назначено в октябре 1596 г.
   Такого собора по числу лиц и по важности вопроса еще не бывало в западнорусской церкви. В Брест прибыли экзарх константинопольского патриарха Никифор, "муж большой учености и мудрости", по словам современников, Кирилл Лукарис, экзарх александрийского патриарха, западнорусский митрополит Михаил с семью епископами и много других духовных чинов западнорусской церкви. Сюда прибыло много и светских лиц: князь Острожский явился с отрядом вооруженных людей, послы от всех областей и множество людей всякого звания. Все съехавшиеся сразу раздет лились на две части: латиняне соединились с униатами, Поцеем и другими епископами, сторонниками унии. Митрополит Михаил Рагоза был в их руках, а это было очень важно для них: митрополит был начальником всех русских духовных чинов, и потому епископов, противников унии, можно было выставить как ослушников высшей власти. Зато во главе православных стоял экзарх Никифор, уполномоченный патриархом заменять его. Окрестности Бреста представляли воинственный вид: всюду виднелись шатры и пушки. Католиков и униатов особенно пугали боевые силы князя Острожского...
   С первого же дня ясно обнаружилось, что настоящего собора и прений по вопросу об унии не может быть: для одной стороны этот вопрос был уже бесповоротно решен, а другая сторона хотя и готова была рассуждать об унии, но с явной враждой относилась к совершенному делу.
   Из католиков явились на собор три бискупа, Петр Скарга и королевские послы. Начать свои заседания собор должен был 6 октября, но с самого начала обнаружился совершенный разлад. Митрополит никаких распоряжений о заседаниях собора не делал; все церкви в Бресте по приказу местного епископа Ипатия Поцея были заперты, и православные принуждены были открыть свои заседания в частном доме (духовные лица заседали отдельно от мирян). На первом же собрании, после обычных молитв, Гедеон Балабан, львовский епископ, заявил, что все собравшиеся хотят стоять всеми силами и готовы даже умереть за истинную восточную веру, и, по их убеждению, митрополит с некоторыми владыками поступил незаконно, отрекшись от подчинения патриарху. Решено было призвать в собрание митрополита и униатских епископов, чтобы они объяснили свои действия. В то же время униаты открыли заседания в городском соборе.
   Три раза экзарх посылал звать митрополита. Сначала получались уклончивые ответы, а на третий раз посланным сказали:
   -- Что сделано, то уже сделано,-- иначе быть или переделаться не может. Хорошо или худо мы поступили, только мы отдались западной церкви.
   После такого ответа не оставалось ждать ничего более, и Никифор обратился к собору с большой речью, резко осуждал митрополита и других епископов, сторонников унии, за их отступничество, хвалил тех, которые твердо стояли против них.
   Затем рассмотрены были наказы земских послов, приехавших на собор; они заявляли, что поместный собор в Бресте не вправе постановить решение о соединении с римской церковью без согласия патриархов и всей восточной церкви и духовные, отступившие от власти патриархов, должны быть наказаны лишением сана и пр.
   В это время явились королевские послы и старались в длинной речи склонить к унии лиц, высланных для переговоров с ними. Петр Скарга в свою очередь пытался поколебать кн. Острожского, но все старания были напрасны...
   Четвертый день собора был самый решительный. Бискупы и владыки-униаты, в полном облачении, в сопровождении других низших духовных чинов, отправились в церковь св. Николая при колокольном звоне и пении. Совершили благодарственное молебствие за соединение христиан. Во всеуслышание была прочтена грамота, в которой митрополит и владыки именем Бога заявляли всем "на вечную память" о своем подчинении папе...
   Как только окончилось чтение грамоты, бискупы западной церкви бросились к епископам-униатам, облобызались с ними и воспели хором хвалебную песнь Богу. Затем все вместе пошли в латинский костел и там торжественно пропели "Те Deum laudamus" ("Тебя, Бога, хвалим"). Противников своих, епископов и других духовных лиц, верных православию, они объявили лишенными сана и священства и предали проклятию... Не менее решительные действия совершились в четвертый день и на православном соборе. Заседание началось с раннего утра. Экзарх Никифор подробно изложил вины митрополита и владык-униатов -- обвинил их в том, что они нарушили клятву, данную ими при рукоположении -- подчиняться цареградскому патриарху,-- нарушили постановления древних соборов, самовольно без вселенского собора решили вопрос о соединении церквей и проч.
   Выслушав это, собор потребовал, чтобы тотчас же был произнесен приговор над отступниками. Тогда Никифор стал на возвышении с крестом в правой руке и Евангелием в левой и громко произнес:
   -- Св. Божия восточная церковь повелевает нам и настоящему собору, чтобы митрополит Михаил и единомысленные с ним владыки лишены были архиерейского достоинства и служения, епископской власти и всякого духовного сана.
   Приговор этот был подписан всеми духовными членами собора, и постановлено просить короля, чтобы он назначил вместо свергнутых митрополита и владык других лиц, верных блюстителей православия.
   Понятно, как должен был взглянуть на это дело король, сильно хлопотавший об унии. Она была им признана и узаконена. Греческие экзархи объявлены были турецкими шпионами, епископы и другие духовные лица, противники унии,-- ослушниками митрополита, отступниками от своей церкви и даже противниками короля. Таким образом вмешательство короля в церковные дела обращало ревнителей православия в государственных преступников, в мятежников!..
   Итак, уния, вместо действительного соединения церквей, разорвала западнорусскую церковь на две враждебные части, повела к новой розни, вражде и бедствиям.
   Скоро возникли усиленные гонения на православие. Началось с возмутительного суда над Никифором, на которого взводили всякие вины... Старик кн. Острожский, глубоко оскорбленный, не стерпел и высказал самому королю много резких, хотя и справедливых укоров.
   -- Ваша королевская милость,-- говорил он,-- видя насилие над нами и нарушение прав наших, не обращаешь внимания на присягу свою, которою обязался не ломать прав наших... Не хочешь нас в православной вере нашей держать при наших правах, наместо отступников-епископов других дать, позволяешь этим отступникам насилия творить... За веру православную наступаешь на права наши, ломаешь вольности наши и, наконец, на совесть нашу налегаешь... Не только сам я, сенатор, терплю кривду, но вижу, что дело идет к конечной гибели всей короны польской, потому что теперь никто уже не обеспечен в своем праве и вольности, и в короткое время настанет великая смута. Предки наши, сохраня государю верность, послушание и подданство, взаимно от него милость, справедливость и защиту получали. На старости лет затронули у меня самые дорогие сокровища: совесть и веру православную. Видя смерть перед глазами, напоминаю вашей королевской милости: остерегитесь! Поручаю вам отца Никифора. Бог взыщет на вас кровь его, а мне дай Бог не видать больше такого ломания прав!..
   Кончив свою горячую речь, Острожский встал и, опираясь на руку одного своего приятеля, пошел из королевской комнаты. Тот напоминал ему, что надо обождать ответа короля.
   -- Не хочу!-- ответил кн. Острожский.
   Король послал за ним его зятя Радзивилла с просьбой вернуться.
   -- Уверяю вас,-- говорил Радзивилл Острожскому,-- король тронут вашей печалью, и Никифор будет освобожден.
   -- Пусть себе и Никифора съест!..-- ответил разгорячившийся Острожский и ушел из дворца.
   Упрямство старого князя повредило делу: Никифор не увидел свободы и умер в заточении.
   И прежде православным трудно жилось под властью польского короля,-- приходилось терпеть всякие притеснения от католиков; а теперь к этим врагам прибавились еще униаты. Униатские епископы выгоняли православных священников из их приходов и ставили на их места своих униатов. Братства объявлены были мятежными сходками, их стали строго преследовать. От православных отбирали церкви и отдавали униатам; они овладели даже Софийским собором в Киеве и едва не прибрали к своим рукам Киево-Печерскую лавру. Православных жителей не допускали к городским должностям, всякими способами стесняли их в промыслах и торговле, на их жалобы и просьбы не обращалось никакого внимания -- им приходилось выносить всевозможные притеснения и обиды. О страданиях простого народа нечего и говорить...
  

БОРЬБА ПРАВОСЛАВИЯ С УНИЕЙ

  
   Православие оказалось, однако, сильнее, чем думали враги его: нашлись у него сильные защитники и среди книжных людей, и в темном народе, готовые оборонять отцовскую веру и пером, и мечом!..
   Скоро загорелась сильная литературная борьба (полемика). Даже с дальнего Афона раздался сильный, обличительный голос.
   "Покайтесь все,-- писал оттуда русский инок Иоанн Вишенский,-- покайтесь, да не погибнете двоякою погибелью! Турки некрещеные честнее пред Богом в суде и правде, нежели крещеные ляхи. А вы, православные христиане, не скорбите: Господь с вами... Имейте веру и надежду на Бога жива; на панов же ваших, на сынов человеческих, не надейтесь,-- в них нет спасения: они от живого Бога и от веры в Него отступили. Да будут прокляты владыки, архимандриты, игумены, которые монастыри запустошили... гроши собирают с доходов, данных богомольцам Христовым, дочерям своим приданое готовят, сыновей одевают, слуг умножают, кареты себе делают... а в монастыре, вместо песнопения и молитвы, псы воют!.."
   Тот же инок послал резкое обличение главным отступникам от православия: Терлецкому, Поцею и Рагозе. Стефан Зизаний, который и раньше волновал Вильну своими горячими проповедями против католицизма и унии, в 1596 году издал "Казанье (слово) св. Кирилла, иерусалимского патриарха, об антихристе". Из этого сочинения казалось, что время унии и есть антихристово время. На эту книжку явился ответ от католиков.
   Особенно сильная литературная борьба загорелась по поводу Брестского собора. О нем появилось два сочинения, одно православное, другое католическое. Последнее было написано Скаргою. Он утверждал, что все постановления православных в Бресте не имеют никакого значения, потому что законно только то, что постановлено митрополитом и епископами, т. е. уния, а миряне не имеют никакого права мешаться в церковное дело и должны как овцы повиноваться своим пастырям.
   В ответ на сочинение Скарги появилась "Отповедь", подписанная вымышленным именем "Христофор Филалет". Здесь, вопреки Скарге, доказывается многими примерами, что миряне не должны следовать за своими духовными пастырями, если те заблуждаются и отступают от истинной веры.
   "Если мирские люди,-- говорится между прочим в "Отповеди",-- обязаны во всем повиноваться пастырям своим, то не погрешили и немцы кельнские, которые по примеру своего архиепископа сделались лютеранами; и мы не грешим, слушаясь владык львовского и перемышльского, которые говорят, что папа вовсе не наивысший правитель церкви, и если бы луцкий владыка (т. е. Кирилл Терлецкий) потуречился, что для него дело возможное, то "овцы" его были бы оправданы перед Богом, если бы обратились за ним в магометанство".
   Эта "Отповедь" сильно раздражила католиков, так как, поймав Скаргу на противоречии самому себе, остроумно била его собственным же его оружием. Ответ католиков на "Отповедь" дышит сильным гневом и переполнен бранными выражениями. "Сам дьявол,-- говорится в этом ответе,-- из ада вылезши, не мог бы большей неправды сочинить, как этот "Христофор Филалет". (Эти имена в переводе с греческого значат: "носитель Христа" и "любитель истины".) "Поистине каждый,-- говорит сочинитель ответа,-- может назвать его не Христофором Филалетом, а Дьяволофором и Филопсевдисом" (т. е. носителем дьявола и любителем лжи).
   В это же время явилось обстоятельное и правдивое сочинение о происхождении унии -- "Перестрога" (т. е. предостережение), написанное православным львовским священником.
   Таким образом, борьба православия с унией и католичеством заставляла православных глубоко вдумываться в церковные вопросы, пробуждала их силы и направляла их к литературной деятельности и проповеди.
   Король в своей грамоте к русскому народу требовал, чтобы все православные последовали примеру митрополита, приняли унию, и запрещал признавать владыками и иметь общение с епископами, восстававшими против унии, и даже приказывал карать ее противников. Итак, сам король считал православных преступниками и своею властью узаконял гонение на них.
   Наказать всех противников унии, т. е. целый народ, и принудить его признать унию было не под силу польскому правительству; но всячески теснить и гнать православных оно могло. Положение униатов было тоже далеко не привлекательным: они от своих отстали и к чужим не пристали. Православные презирали их как отступников; не считали их своими и католики: в унии они видели только переходную ступень к католичеству. Сенаторских мест униатским духовным сановникам польское правительство не дало; зато щедро наделяло их имениями, отнятыми у православных церквей и монастырей. Епископы-униаты своим корыстолюбием и небрежным отношением к церкви еще более роняли унию в глазах всех благомыслящих людей. Паны и шляхтичи, изменяя православию, считали за лучшее переходить не в унию, а прямо в католичество. Уния только и находила себе поддержку в правительстве.
   После Михаила Рагозы, горько каявшегося в принятии унии, митрополитом стал Ипатий Поцей (в 1599 г.). При нем усилились преследования православных: он отнимал у православных церквей и монастырей имения в пользу униатов, изгонял православных духовных лиц и давал их места униатам, теснил братства. Притеснения дошли наконец до того, что раздраженному населению стало невмочь более терпеть. Один православный мещанин в Вильне даже покусился на жизнь Поцея, но отрубил ему только два пальца. Преступник был казнен; а пальцы Поцея, как мученика за веру, долго лежали на престоле в церкви. Это покушение только сильнее разожгло страсти: преследование православных после этого еще более усилилось. На церковные места в униатской церкви стали допускать прямых католиков, и явно обнаружилось стремление обратить униатов совсем в латинство; преемник Поцея Иосиф Рутский особенно хлопотал об этом.
   Начало XVII века, когда Московская Русь страдала от смут, было особенно тяжелым и для православных в западной Руси. Чего только не делалось здесь против них! Шайки голодных и оборванных жолнеров (солдат), воротившихся из похода на Москву, буйствовали, грабили и всячески тешились над православным населением. Иезуиты натравливали даже своих школьников на православное население, а те заводили с православными уличные драки, издевались над их обрядами, врывались в церкви и бесчинствовали; бывали даже случаи, что "питомцы иезуитов" разносили церкви и дома... Все это буянам сходило безнаказанно с рук. Управы на них найти православным было негде: суды охраняли права лишь католиков и униатов, а не православных. Сильных покровителей их уже не стало. Князь Острожский умер в 1608 году. Многие прежде русские и православные роды уже ополячились.
   В 1610 году явилось сочинение Мелетия Смотрицкого "Фринос" ("Плач"). Здесь представлена православная церковь, которая оплакивает утрату западнорусских родов, перешедших в латинство, в следующих словах:
   "Где теперь тот неоцененный камень, который я носила вместе с другими брильянтами на моей голове в венце, как солнце среди звезд,-- где теперь дом князей Острожских, который превосходил всех ярким блеском своей древней (православной) веры? Где и другие также не оцененные камни моего венца, славные роды русских князей,-- мои сапфиры и алмазы -- князья Слуцкие, Заславские, Збаражские, Вишневецкие, Чарторижские? (Далее следует длинный перечень знатных русских родов, ополячившихся и окатоличившихся...) Вы, злые люди (своею изменою), обнажили меня от этой дорогой моей ризы и теперь насмехаетесь над немощным моим телом... Прокляты будете все вы, насмехающиеся над моей наготой, радующиеся ей! Настанет время, что все вы будете стыдиться своих действий".
   Не стало сильных защитников православия между русскими панами; один за другим сошли в могилу и последние православные епископы: Гедеон -- епископ львовский и Михаил -- перемышльский. Все сильнее и сильнее сказывался недостаток в православных священниках: в иных местах православному населению поневоле приходилось обращаться к униатским священникам, а гонения на православных все росли да росли.
   Вот какими красками на сейме 1620 года волынский депутат Лаврентий Древинский обрисовал пред королем и всеми членами сейма положение православных польской короны:
   -- Каждый видит ясно, какие великие притеснения терпит этот древний русский народ относительно своей веры. Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях нет монахов -- там скот запирают; дети без крещения умирают, тела умерших без церковного обряда из городов, как падаль, вывозят; народ умирает без исповеди, без приобщения. Неужели это не самому Богу обида, и неужели Бог не будет за это мстителем?! Скажу, что в Львове делается: кто не униат, тот в городе жить, торговать и в ремесленные цехи принят быть не, может; мертвое тело погребать, к больному с тайнами Христовыми открыто идти нельзя. В Вильне, когда хотят хоронить тело благочестивого русского, то должны вывозить его в те ворота, в которые одну нечистоту городскую вывозят. Монахов православных ловят на вольной дороге, бьют и в тюрьму сажают. В чины гражданские людей достойных и ученых не производят потому только, что не униаты; простаками и невеждами, из которых иной не знает, что такое правосудие, места наполняют в поношение стране русской. Деньги у невинных православных без всякой причины исторгают... Уже двадцать лет на каждом сеймике, на каждом сейме горькими слезами молим, но вымолить не можем, чтоб оставили нас при правах и вольностях наших. Если и теперь желание не исполнится, то будем принуждены с пророком возопить: "Суди ми Боже и рассуди прю мою!"
   В 1620 г. в Малороссию приехал иерусалимский патриарх Феофан и поставил для православных митрополита Иова Борецкого и шесть епископов. Это сильно встревожило иезуитов; они пустили молву, будто Феофан -- самозванец, а не патриарх, и поэтому все посвященные им епископы незаконны. Из-за этого вопроса снова загорелась полемика. Законность действий Феофана была доказана. В это же время казаки решительно заявили, что не пойдут на турок, если польское правительство не признает вновь поставленных православных епископов, а на сейме 1622 года снова Древинский возвышал свой горячий голос на защиту свободы веры. По новому определению сейма признаны были права православных и решено было прекратить судебные дела, порожденные религиозной враждой. Казалось, наступала пора примирения и спокойствия; но случилось несчастье, которое разбило все упования православных и вызвало новые нападки и гонения на них.
   Полоцкий униатский епископ Иосафат Кунцевич, один из самых рьяных поборников унии, не останавливался ни пред чем, добиваясь торжества ее над православием. Он не мог вынести, что многие из его паствы стали переходить к православному полоцкому епископу Мелетию Смотрицкому, и стал творить такие неправды и насилия, что даже иные католики старались умерить его слепую вражду к православным.
   Литовский канцлер Лев Сапега, как дальновидный государственный человек, понимал, как вредны могут быть последствия насилий, какие совершал Кунцевич и подобные ему. Письмо Сапеги к нему, полное резких, но правдивых укоров, очень любопытно: здесь истый католик свидетельствует о тех безобразиях, какие творили горячие ревнители унии.
   "Бесспорно,-- пишет Сапега Кунцевичу 12 марта 1622 г.,-- что я сам хлопотал об унии и покинуть ее было бы неразумно; но мне никогда и на ум не приходило, чтобы вы решились приводить к ней такими насильственными средствами. Уличают вас жалобы, поданные на вас в Польше и Литве. Разве не известны вам ропот темного народа, его речи, что он хочет лучше быть в турецком подданстве, нежели терпеть такое притеснение своей вере? По словам вашим, только некоторые монахи епархии Борецкого (нового православного митрополита) и Смотрицкого да несколько киевской шляхты противятся унии; но просьба королю подана от войска Запорожского, чтобы Борецкого и Смотрицкого в их епархиях утвердить, а вас и товарищей ваших свергнуть. И на сеймах мало ли у нас жалоб от всей Украины и от всей Руси, а не от нескольких только чернецов! Поступки ваши, проистекающие более из тщеславия и ненависти, нежели из любви к ближнему... произвели те опасные искры, которые угрожают всем нам или очень опасным, или даже всеистребительным пожаром!"
   Далее Сапега указывает на весь вред насилий, указывает, что поступать так, как поступает Кунцевич и ему подобные, и невыгодно для успеха унии, и противно христианскому духу.
   "Говорите,-- продолжал он,-- что вольно вам не униатов топить, рубить. Нет! Заповедь Господня всем мстителям дает строгое запрещение, которое и вас касается. Когда насилуете совести людские; когда запираете церкви, чтоб люди без благочестия, без христианских обрядов, без священных треб пропадали, как неверные; когда своевольно злоупотребляете милостями и преимуществами, от короля полученными, то дело обходится и без нас; когда же, по поводу этих беспутств, в народе волнение, которое надо усмирить, то вы хотите нами (т. е. правительством) дыры затыкать!" "...Вы требуете, чтоб не принимающих унию изгнать из государства. Да спасет Бог наше отечество от такого величайшего беззакония!.. Печатать и запирать церкви и ругаться над кем-либо ведет только к пагубному разрушению братского единомыслия и взаимного согласия. Покажите, кого вы приобрели, кого уловили вашею суровостью, строгими мерами, печатанием и запиранием церквей? Вместо того откроется, что вы потеряли и тех, которые в Полоцке у вас в послушании были. Из овец сделали вы их козлищами, навлекли опасность государству, а может быть, и гибель всем нам, католикам. Вот плоды вашей хваленой унии! Если отечество потрясется, то не знаю, что в то время с вашей унией будет!.. Король приказывает вам православную церковь в Могилеве распечатать и отпереть, о чем я, по приказу его, пишу к вам, и если вы этого не исполните, то я сам велю ее распечатать... Жидам и татарам не запрещается в областях королевских иметь свои синагоги и мечети, а вы печатаете христианские церкви!"
   Но эти укоры не действовали на Кунцевича, ослепленного враждой к православию. Он, выражавший опасение за свою жизнь, казалось, шел навстречу беде: запирал православные церкви в Витебске, не дозволял православным служить даже за городом в шалашах. Озлобление против него дошло наконец до крайней степени: раздраженная уличная чернь кинулась на него, избила его палками до смерти, а изуродованный труп его кинула в Двину (в ноябре 1623 г.).
   Это убийство было знаком к новым гонениям православных. До сих пор они имели право говорить о себе: "О насилии наша сторона не мыслит". Теперь же в глазах католиков и униатов они этого права лишились. Кунце-вич был провозглашен по всему католическому миру мучеником за свою христианскую ревность. Сам папа Урбан VIII взывал о мщении -- он смотрел на православных глазами Кунцевича. В своем послании к королю 10 февраля 1624 года он между прочим говорит:
   "Восстань, о царь, знаменитый поражением турок и ненавистью нечестивых! Прими оружие и щит и, если общее благо требует, мечом и огнем истребляй эту язву!"
   "Кто даст очам нашим источник слез,-- пишет папа в другом месте,-- чтобы мы могли оплакать жестокость схизматиков и смерть полоцкого архиепископа? Где столь жестокое преступление вопиет о мщении, проклят человек, который удерживает меч свой от крови! Итак, могущественнейший король! ты не должен удерживаться от меча и огня. Да почувствует ересь, что за преступлениями следуют наказания. При таких отвратительных преступлениях милосердие есть жестокость!"
   Такие воззвания делал папа, считавший себя наместником Христа на земле! Он писал не только к королю, но и ко многим епископам и светским лицам, требуя гонения на православных.
   В Витебск явились королевские комиссары (чиновники), окруженные значительными отрядами пешего и конного войска,-- боялись казаков, которых звали на помощь жители Витебска. Судебное разбирательство было окончено в три дня. Два бурмистра и 18 горожан были казнены; около ста бежавших горожан было приговорено заочно к смерти; имения их отобраны в казну. Город потерял все свои права и преимущества ("Магдебургское право"); ратуша и две православные церкви были разрушены; даже колокола, в которые били в набат, возбуждая народ против Кунцевича, были сняты.
   По всему пространству польских владений с новой силой поднялось гонение на православных. Витебский погром и другие насилия нагнали такого страху на православных, что они целыми тысячами стали переходить в унию.
   По поводу витебской расправы один из современников-униатов пишет: "Великий страх после этого напал на схизматиков; начали понимать, что когда сенаторы хотят приводить в исполнение приказы королевские, то не боятся казацкого могущества".
   Казацкие движения против Польши тогда уже начались, и польское правительство стало с тревогою смотреть на свою казацкую юго-восточную Украину.
  

ПЕТР МОГИЛА

  
   Католики и униаты, как мы видели, сильно боролись с православием, между прочим, и пером; православным пришлось обороняться тем же оружием, писать и издавать книги против своих врагов. Это вызвало сильное умственное движение; для духовной борьбы нужны были просвещенные борцы, умеющие хорошо писать; нужны были и талантливые проповедники. Братства, стоявшие на страже православия, особенно способствовали умственному возрождению в православном мире: посылали даровитых молодых людей в западные университеты, заводили училища, типографии. Быстро увеличивалось число людей пишущих, читающих, думающих о высших умственных вопросах, и, несмотря на бедствия и гонения, в среде православных просвещение поднималось. Большую службу сослужили в этом деле братства; но они мало-помалу слабели в борьбе, и когда высший класс русский олатинился и ополячился, стали одно за другим исчезать. Одно только из них, киевское, имело иную судьбу. Киеву снова выпало на долю быть источником христианского просвещения.
   Еще в 1594 г. братство киевской Богоявленской церкви завело школу. Двадцать лет она работала на пользу православия и просвещения; но тут ее постигло несчастие -- она сгорела. В 1615 г. богатая женщина Анна Гугулевичевна пожертвовала землю и несколько зданий для братства и школы,-- она возобновилась и скоро достигла цветущего состояния.
   Умственное движение в южной Руси получило особенную силу с той поры, как в нем принял участие Петр Могила.
   Происходил он из очень знатного молдавского рода; учился, как говорят, в Париже, затем служил в военной польской службе. В 1625 году он постригся в Печерской лавре, когда ему не было еще и 30 лет. Его образование, богатство и сильные связи обращали на него общее внимание, подавали надежду на то, что в нем православная церковь найдет сильного борца. Петр Могила скоро был избран архимандритом монастыря. Новый игумен с первых же шагов выказал необычайную деятельность на пользу монастыря,-- подновил церковь, не жалел издержек на украшение ее и пещер, построил на свой счет при лавре богадельню для нищих и задумал завести при монастыре высшую школу. Чтобы приготовить для нее хороших учителей, он стал посылать, не жалея своих средств, молодых людей за границу. Но чрез несколько времени члены Богоявленского братства -- дворяне и казацкие старшины -- стали просить Петра Могилу, чтобы он не заводил новой школы, а обратил свои средства и силы на улучшение уже существующего братского училища на Подоле (нижняя часть города Киева). Могила согласился и признан был старшим братом, блюстителем и пожизненным опекуном киевского братства (в конце 1631 г.). Гетман от всего Запорожского войска обещал в случае нужды защищать оружием церковь, монастырь, богадельню и школу братства, а киевские дворяне обязались заботиться о содержании училища.
   В начале 1632 года скончался король Сигизмунд III, заклятый враг православия, и у православных ожила надежда на лучшее будущее. На сейм, где должны были толковать о разных улучшениях в государстве, уполномочен был ехать от русского духовенства Петр Могила. Православные требовали уничтожения всяких стеснений и запретов относительно своей церкви. Вместе с просьбою дворян и духовных подали на сейм и казаки свое прошение. Оно было изложено в резких выражениях.
   "При покойном короле,-- писали казаки,-- мы терпели неслыханные обиды... Униаты отстранили от городских должностей добродетельных мещан нашей веры и замутили сельский народ; дети остаются некрещеными; взрослые -- невенчанными; умирающие отходят на тот свет без причащения. Пусть уния будет уничтожена; тогда мы будем со всем русским народом полагать жизнь за целость любезного отечества. Если же, сохрани Боже, и далее будет не иначе, мы будем искать других мер удовлетворения".
   Эта угроза сильно раздражила поляков. Но все же сейм согласился исполнить многие просьбы православных: отдать им киевскую митрополию, львовское епископство, позволить братствам свободно распоряжаться школами. А Владислав, искавший содействия казаков и русских, ввиду неприязни Польши к Москве, дал православным от себя грамоту с обещанием еще больших прав и свобод... Православные дворяне и духовные лица, бывшие на сейме, порешили, вместо дряхлого и болезненного киевского митрополита Исайи, избрать Петра Могилу. Король утвердил этот выбор и дал Петру право преобразовать Киевское братское училище в высшую школу -- коллегию.
   С большою ревностию принялся новый митрополит приводить в порядок расстроенные дела православной церкви в Киеве. Церковь св. Софии, это "единственное украшение православного народа, глава и матерь всех церквей", как ее называл Петр Могила, была приведена в благолепный вид и освящена. Церковь св. Василия возобновлена; из развалин Десятинной церкви была воздвигнута новая каменная церковь; при работе был найден гроб св. Владимира. Возобновлена была также древняя церковь Спаса на Берестове.
   Не одним внешним восстановлением святыни занялся Петр Могила; он стремился исцелить и внутренние язвы православной церкви.
   "Наша церковь,-- писал он позже в своем окружном послании,-- оставаясь ненарушимою в догматах веры, сильно искажена в том, что касается обычаев, молитв и благочестивого жития. Многие православные, часто посещая богослужение иноверцев и слушая их проповеди, так заразились ересью, что трудно распознать, истинные ли они православные или только по имени. Другие же, не только светские, но и духовные, прямо покинули православие и перешли к разным богомерзким сектам. Духовный и монашеский сан пришел в нестроение, нерадивые настоятели не заботятся о порядке и совсем уклонились от примера древних отцов церкви..."
   Вернуть русскую церковь к древнему благочестию -- вот задача, какую поставил себе Петр Могила.
   Он издал Служебник, где было приложено объяснение литургии; затем Требник, подробный сборник богослужений, долгое время служивший руководством во всей России; велел напечатать "Краткий катехизис". В предисловии к нему сказано: "Книга эта публикуется не только для того, чтобы священники в своих приходах каждый день, в особенности в воскресенье и праздничные дни, читали и объясняли его своим прихожанам, но также, чтобы мирские люди, умеющие читать, преподавали одинаковым способом христианское учение, а также, чтобы в школах все учители заставляли своих учеников учить наизусть по этой книжечке". Изложен катехизис в вопросах и ответах и содержит в себе объяснение Символа веры по членам, молитвы Господней и заповедей. Книжка эта послужила образцом для позднейших катехизисов.
   Понятно, какое важное значение имели все означенные книги: они объясняли православным смысл их веры и богослужения и придавали последнему определенность и устойчивость.
   Не мог такой горячий ревнитель православия, как Могила, не принять участия в полемике с католиками. Когда один из отступников от православия, перешедших сначала в унию, а потом в католичество, осмеял собор, созванный Могилою в 1642 г. для улучшения церковных дел, и затем в длинном сочинении изобразил недостатки православной церкви, то Могила написал большое сочинение "Лифос", или "Камень", где он рассуждает о таинствах, обрядах, церковном уставе, главных отличиях восточной церкви от западной и о печальном состоянии православной церкви...
   Но более всего Могила направил свои заботы на школу. Киевскую братскую школу он преобразовал в коллегию, устроил при братстве типографию и монастырь, где жили монахи, наставники школы; подарил коллегии свое собственное село, постоянно давал деньги на постройки, помогал учителям и ученикам, своим примером увлекая и других к пожертвованиям...
   Могила понимал вполне, что для спасения православия необходимы такие борцы, которые знаниями не уступали бы своим противникам -- образованным католикам,-- и целью его стало создать рассадник вполне просвещенных духовных лиц.
   Управлением и всем строем коллегия Могилы походила на иезуитские коллегии... Во главе заведения стоял "ректор"; он был вместе с тем игуменом братского монастыря и профессором богословия; помощником его был "префект". Кроме этих двух начальствующих лиц, выбирался на известный срок "суперинтендант", наблюдавший над поведением учеников. Некоторые из них, более благонравные, должны были ему помогать в этом деле. Часть учеников жила на счет коллегии в ее доме, так называемой бурсе.
   Учебный курс распадался на две части, низшую и высшую. Низшая делилась на шесть ступеней, или классов: фара, или аналогия, здесь обучали чтению и письму на славянском, латинском и греческом языках; инфима -- класс первоначальных сведений; затем следовали классы грамматики и синтаксимы,-- в этих двух классах изучались грамматические правила трех вышеупомянутых языков, объяснялись и переводились разные сочинения, преподавались катехизис, арифметика и пение. В следующем классе -- поэзии -- обучали пиитике, т. е. правилам стихосложения, приучали учеников писать стихи, или, как называли тогда их,-- вирши (versus). За классом поэзии шел класс риторики, науки, излагавшей правила красноречия; здесь ученики упражнялись в сочинении речей и рассуждений. Самыми высшими были два класса: философии и богословия. Курс первого продолжался два года, а второго -- четыре... В последнем классе, кроме изучения разных богословских предметов, обращалось большое внимание на составление проповедей.
   Направление преподавания было так называемое схоластическое: считали, что все знания, возможные для человека, заключаются в Св. писании и в сочинениях Аристотеля. Внимание наставников было обращено не на то, чтобы при помощи разнообразных сведений развить умственную пытливость учеников, пробудить в них желание доискиваться новых истин и знаний, а лишь на то, чтобы придать уму гибкость, сноровку, способность ловко доказывать данные истины. Такое направление господствовало в те времена как в иезуитских коллегиях, так и в большинстве западноевропейских школ и университетов.
   Преподавание всех наук, кроме славянской грамматики и православного катехизиса, велось на латинском языке. Ученики обязаны были и между собой постоянно говорить по-латыни.
   Заведены были даже нотаты, или листки, где записывалось имя того ученика, который, говоря по-латыни, ошибался или проговаривался нелатинским словом. Такой листок оставался у виновного до тех пор, пока ему не удавалось поймать на подобном же промахе своего товарища, которому он и передавал нотату. Плохо приходилось тому, у кого этот листок оставался на ночь,-- его секли.
   Такое предпочтение латинскому языку объясняется тем, что в те времена, как известно, он был общим языком науки, на нем писались сочинения, велись диспуты, а кроме того, он употреблялся на судах и сеймах.
   Господство латинского языка в киевской коллегии чуть было не навлекло на нее большой беды. Пошла молва, что наставники коллегии, воспитанные за границей, хотят совратить юношество в латинство. И вот раз буйная толпа черни под предводительством казаков приступила к коллегии и грозила сжечь ее и перебить наставников. Насилу удалось образумить толпу.

[]

   "Мы,-- писал потом один из наставников школы,-- уже исповедовались и ожидали, что нами начнут кормить днепровских осетров, но, к счастию, Господь, видя нашу невинность, разогнал тучу предубеждений и осветил сердца наших соотечественников; они увидели в нас сынов православной церкви, и с тех пор жители Киева и других мест не только перестали нас ненавидеть, но стали отдавать к нам в большом числе своих детей..."
   Обучение и воспитание было в коллегии основано главным образом на соревновании. Рассаживались ученики в классе по успехам,--
   лучшие занимали переднюю скамью, называемую "сенатом". Из этих учеников выбирались старшие, которые должны были помогать учителю, спрашивая уроки у товарищей, наблюдая за поведением и пр. Очень часто велись диспуты и писались сочинения. На письменных работах ученики обыкновенно обозначали, какою стороною своего труда они думают превзойти товарищей: трудолюбием, правописанием или красивым почерком и пр. Иные из беднейших учеников надписывали, что они желали бы получить за свой труд -- хлеб, свечи, сапоги, рубаху и пр. Если работа с подобной надписью была хороша, то учитель в пользу писавшего взыскивает требуемое с учеников достаточных, но ленивых и малоуспешных. По субботам производилась расправа с ленивыми. Словом, весь строй школы был совершенно такой же, как у иезуитов.
   Ученики коллегии не много выносили настоящих знаний; зато выходили способными и устно, и письменно оборонять православие, ловко опровергая доводы своих противников, ни в чем не уступая им. Этого и желал Петр Могила.
   Враги православия крайне враждебно смотрели на коллегию,-- старались, где могли, всячески вредить ей.
   Могила ничего не жалел на училище -- свое детище. Восстановить в прежнем виде святыню и православные церкви, поднять духовенство и мирян просвещением -- вот что было задачей всей жизни и деятельности знаменитого просветителя и ревнителя православия.
   В своем духовном завещании он говорит:
   "Видя, что упадок святого благочестия в народе русском происходит не от чего иного, как от совершенного недостатка образования и учения, я дал обет Богу моему -- все мое имущество, доставшееся от родителей, и все, что ни оставалось бы здесь от доходов с порученных мне святых мест, с имений, на то назначенных, обращать частию на восстановление разрушенных храмов Божиих, от которых оставались плачевные развалины, частию на основание школ в Киеве".
   Коллегии своей Могила завещал довольно крупный капитал, всю свою библиотеку, четвертую часть своего серебра и некоторые ценные вещи.
   Скончался Петр Могила 1 января 1647 г., незадолго до страшного казацкого и народного движения на защиту русской веры и народности при Хмельницком.
  

КАЗАКИ И БОРЬБА ИХ С ТУРКАМИ И ТАТАРАМИ

  
   С тех пор как Литве достались юго-западные русские земли, литовские князья стали смотреть на них и на всю степную Украину как на свою собственность и начали раздавать здесь участки служилому люду за военную службу. Сначала помещики предпочитали лесные области и не выказывали особенного желания водворяться в степных местностях, более подверженных нападениям татар. В степях приднепровских селились лишь выходцы-крестьяне, обрабатывали здесь землю, становились собственниками ее, составляя вольные общины. Но мало-помалу помещики начинают понимать выгоды земледельческого промысла на тучной степной почве и понемногу подвигаются на юг, добывая себе от литовского правительства права на владение землями, которые раньше были заняты свободными промышленниками. Поселенцы, занявшие раньше пустопорожние земли и считавшие их своею собственностью, по большей части не желают обращаться в подневольных крестьян нового владельца земли и выселяются на новые места. Таким образом население все больше и больше вдавалось в южную степь и придвигалось ближе к татарским кочевьям. Литовское правительство строит по границам ряд укрепленных мест, замков для обороны своей южной границы от татар; с течением времени эти укрепления тоже все дальше и дальше вдвигаются на юг в степь.
   Но любителей вольного степного житья было много, и они шли все дальше на юг и восток, уходя от власти и помещиков, и старост, или воевод. Эти поселенцы, занимаясь земледелием, рыболовством, охотой, беспрерывно сталкивались с татарами; оружия нельзя было из рук выпускать. Постоянная тревога и опасность придали особый склад этому военно-промышленному люду; многое из военных обычаев пришлось им заимствовать от своих постоянных врагов -- татар; усвоили себе они и название от них.
   Крымские татары делились, кроме князей (т. е. знатнейших), на уланов, поземельных собственников, составлявших высший военный класс, и казаков, низших воинов, которые владели только домами, занимались разъездами и набегами на пограничные государства и составляли, как бы пограничную стражу. Такое же военное значение, как татарские казаки, имели и южнорусские. (В Московской Руси, как известно, казаками называли не только вольных воинов и пограничных стражников, но и вообще свободных рабочих, гулящих людей.)
   Польско-литовское правительство старалось издавна воспользоваться силами украинских казаков, признавало за ними право мелкого землевладельчества; за это они обязывались держать полевую стражу в степи. Общины казаков пользуются правом самоуправления и самосуда. Подчинить и прибрать к рукам степных поселенцев -- казаков было мудрено. Степь служила приютом для беглых крестьян и для всех, кому трудно жилось в обществе. Бежали сюда из пограничных городов жители, которым тяжело становилось, так как они должны были, кроме разных повинностей, нести также и военную службу, всегда быть готовыми отражать врагов.
   Степь манила к себе народ не только своим широким раздольем, но и роскошной природой. И в наше время южнорусская степная полоса славится богатой растительностью, а в старину степь, орошаемая множеством ручьев и мелких речек, от которых остались теперь только их ложбины, или "балки", была куда богаче. До сих пор еще "диды", дожившие до глубокой старости, с печалью вспоминают о стародавнем степном приволье и богатстве. Травы, по рассказам "дидов", бывали такие, что на пастбище лошадей не видно было, от волов только рога мелькали поверх травы; дети легко могли заблудиться в траве... Тучная почва давала такие урожаи, что с одного мешка посеянного зерна собирали тридцать--сорок. По балкам да у речек раскидывались вековечные леса... Дикие груши давали такое обилие плодов, что хоть граблями их греби, когда нападают на землю. Всякой птицы да зверя разного в степи да в лесах водилось пропасть. Меду от диких пчел не обобраться было. Реки и речки кишели рыбой. И обилие, и раздолье, и свобода! Как было не стремиться толпам поселенцев в эту степь? А тут еще и воля,-- селись, где любо, паши земли, сколько хочешь, держи скота всякого, сколько душе угодно...
   В XVI веке уже встречаются в Литовской Украине казаки двух родов: одни набирались старостами из королевских местечек и волостей, а другие сами собирались в вольные шайки и выбирали себе вождей. Чем больше население вдавалось в степь и приближалось к татарским кочевьям и чем чаще становились набеги татар, тем более усиливалось и казачество.
   Важнейшими предводителями и устроителями казаков были старосты: Евстафий Дашкович, Предслав Ляндскоронский, и кн. Дмитрий Вишневецкий. Черкассы и Канев с их волостями были местом, откуда стало разрастаться казачество. Эти местечки долгое время были под властью Евстафия Дашковича, "знаменитого казака", как называют его польские историки. На обязанность казаков правительство возлагало борьбу с татарами.
   В 1533 г. Дашкович на сейме выставлял на вид необходимость держать постоянную казацкую стражу в две тысячи человек на днепровских островах, чтобы сдерживать татар от набегов на страну. Лет чрез тридцать после того кн. Дмитрий Вишневецкий (Байда, по народным песням) построил укрепление за порогами Днепра на острове Хортице и поместил там казаков. Не по вкусу татарам пришлось это новое военное поселение; сам хан ходил добывать этот казацкий городок и выгонять из своего соседства казаков, но безуспешно. Это и была знаменитая впоследствии Запорожская Сечь.
   Конечно, Запорожская Сечь сложилась не сразу. Издавна уже рыболовы и звероловы из Украины ходили весною к порогам и за пороги на свои промыслы, а осенью возвращались домой и продавали в украинских городах свежую и соленую рыбу, а также и звериные шкуры. Приходилось, конечно, за днепровскими порогами украинским охотникам и рыболовам сталкиваться с татарами; надо было ходить довольно многочисленными ватагами, и притом с оружием в руках. Постоянная опасность, частые схватки с татарами придали этим шайкам промышленников-охотников воинственный закал. Бродячая жизнь, полная тревоги и военной удали, многим приходилась по Душе; война мало-помалу обращалась у них в промысел. Вооруженные толпы промышленников-казаков стали ходить за пороги и в степь не только за рыбой и зверями, но и за военной добычей, нападали на татарские улусы, угоняли скот, лошадей и пр., грабили и купеческие караваны. Часто возвращались казаки с большим богатством домой; удачи этих "промышленников" привлекали и других... С каждым годом число охотников промышлять за порогами росло...
   Широкая, разгульная жизнь в Запорожской Сечи после удачных походов, удаль, простота, равенство при строгом повиновении выборному начальству -- все это приходилось по душе многим. Это было тоже в своем роде братство, члены которого, подобно монахам, были равны между собой и вполне подчинялись своему вождю. Главным обетом запорожцев была война с татарами и турками, которые считались злейшими врагами христиан,-- это обстоятельство войну с басурманами делало в глазах казаков священною, извиняло, по их понятиям, всякие насилия и грабежи.

[]

   Не только запорожское казачество росло день ото дня, росло число казаков и в других местностях; они не ограничивались уже Черкассами и Каневом, как было сначала, но распространялись на всем пространстве нынешних губерний: Киевской, Полтавской и южной части Подольской... В одной из украинских летописей говорится, что султан спросил:
   -- Сколько в Украине казаков? -- И получил такой ответ:
   -- У нас где крак (куст), там и казак; а где буерак, там сто казак.
   Теперь, когда казачество разрослось в огромную силу, казаки уже не ограничивались схватками с татарами в степях и грабежом купеческих обозов, а пускались на своих легких чайках (лодках) в открытое море, нападали* на берега Турции европейской и азиатской и производили здесь погромы и грабежи в больших размерах.
   Вот как описывает эти нападения один из писателей, хорошо знавших обычаи казаков (Боплан):
   "Задумав погулять на море, казаки испрашивают дозволение не у короля, а у своего гетмана; затем созывают раду, т. е. военный совет, и выбирают себе походного атамана так точно, как и главного вождя. Походный атаман ставится только на время. После того казаки отправляются в войсковую скарбницу -- сборное свое место; строят там челны длиною в 60, шириною от 10 до 12 ф., а глубиною в 12 фут. Челны эти без киля: дно их состоит из выдолбленного бревна ивы или липы; оно обшивается с боков на 12 фут. в вышину досками; приколачиваются они одна к другой так точно, как при постройке речных судов, до тех пор, пока челн не будет иметь в вышину 12, а в длину 60 футов... Толстые канаты из камыша, обвитые лыками или боярышником, охватывают челн от кормы до носа... Лодки свои казаки осмаливают и приделывают к каждой по два руля, чтобы не терять попусту времени, когда придется отступать. Челны казацкие, имея с каждой стороны по 10 и 15 весел, плывут на гребле скорее турецких галер. Ставится также и мачта, к которой привязывают в хорошую погоду довольно плохой парус, но при сильном ветре казаки охотнее плывут на веслах. Челны не имеют палубы; если же их зальет волнами, то камышовые канаты предохраняют их от потопления. Сухари складывают в бочки и достают их чрез втулку. Сверх того, каждый казак запасается горшком вареного проса и горшком теста, распущенного в воде, которое они едят, смешав с просом. Тесто это, кисловатое вкусом, служит казакам для пищи и для питья: называют его с_а_л_а_м_а_т_о_ю и считают лакомым кушаньем, хотя я не находил в нем большой приятности... Казаки во время похода всегда трезвы, и если замешается пьяница -- атаман тотчас приказывает выбросить его за борт. Им не позволяется также брать с собою водки, потому что трезвость считают необходимою при исполнении их предприятий.
   Для отмщения татарам за разорение Украины казаки выбирают осеннее время; заранее отправляют в Запорожье снаряды и запасы, необходимые для похода и для постройки челнов. В Запорожье собирается от 5 до 6 тысяч добрых, хорошо вооруженных казаков, которые немедленно принимаются за постройку лодок. Не менее 60 человек, искусных во всех ремеслах, трудятся около одного челна и отделывают его чрез 15 дней, так что в две или три недели изготовляют около 80 или 100 лодок с 4 или 6 фальконетами (маленькими пушками) на каждой. На челн садится от 50 до 70 казаков, из которых каждый имеет саблю, две пищали, 6 фунтов пороху, достаточное количество пуль... В ладьи кладут ядра для фальконетов и необходимые жизненные припасы. Походная одежда казаков очень проста, состоит она из рубахи, шаровар, кафтана из толстого сукна и шапки. Вот какие витязи садятся на летучий флот, приводящий в трепет многолюдные города, расположенные по северному берегу Малой Азии.
   Челны казацкие спускаются по Днепру и плывут так тесно, что едва не задевают друг друга веслами. Атаманский флаг развевается впереди. Турки обыкновенно заранее проведывают о намерении казаков и, чтобы удержать их, расставляют галеры свои в устье днепровском; но хитрые казаки для выхода в море избирают ночь самую темную, пред новолунием, а до того времени скрываются в трех или четырех милях от устья, в камышах, куда турецкие галеры, помня прежнюю неудачу, не смеют показаться: они стерегут казаков только на устье и всегда без успеха. Впрочем, проезд казаков чрез лиман не может совершенно укрыться от стражи; весть о выходе их в море быстро распространяется по морскому берегу до самого Константинополя. Султан рассылает гонцов по берегам Натолии, Болгарии и Румелии для предостережения жителей; но все это ни к чему не служит. Казаки, пользуясь и временем, и обстоятельствами, чрез 36 или 40 часов по выходе из Днепра причаливают к берегам Натолии и, оставив для караула на каждой лодке по два мальчика, вооруженных пищалями, делают высадку, нападают врасплох, приступом берут города, грабят, жгут, опустошают Натолию, нередко на целую милю от морского берега; потом немедленно возвращаются к судам, нагружают их добычею и плывут далее на новые поиски. Есть надежда на успех -- вновь делают высадку; если нет -- возвращаются с добычею на родину; встретятся ли им на море турецкие галеры или купеческие корабли, они бросаются на них (на абордаж). Открывают же казаки неприятельский корабль или галеру прежде, нежели турки заметят их челны, возвышающиеся над морской поверхностью не более 2 1/2 футов. Увидев вдали корабль, казаки немедленно складывают мачты, замечают направление ветра и становятся таким образом, чтобы к вечеру солнце было у них за спиною. За час до захода его на всех веслах плывут к кораблю и останавливаются на милю от него, чтобы не упустить его из виду. Наконец, в полночь по данному знаку устремляются на врага: половина удальцов, готовых к бою, с нетерпением ждет схватки и, сцепившись с турецким судном, в одно мгновение всходит на него. Турки, изумленные нападением 80 или 100 лодок и множеством врагов, уступают; а казаки, забрав деньги, негромоздкие товары, которым не вредит подмочка, пушки и все то, что может быть для них полезно, пускают корабль на дно со всем его экипажем. Если бы они умели править морскими судами, то уводили бы с собою и взятые корабли; но они еще не дошли до этого искусства. Наконец, настает время возвратиться на родину. Турки между тем усиливают стражу на устье днепровском; но казаки смеются над этим, даже и тогда, когда битвы уменьшили число их или волны морские поглотили некоторые из утлых челнов их, они причаливают в заливе в 3 или 4 милях на восток от Очакова. От этого залива к Днепру идет низкая лощина длиною около 3 миль, которую море иногда заливает на 1/2 мили, покрывая ее водой не более как на полфута. Чрез эту лощину казаки перетаскивают свои суда: над каждым челном трудится 200 или 300 человек, и чрез два или три дня весь флот, обремененный добычею, является на Днепре. Таким образом казаки избегают сражения с турецкими галерами, стоящими на устье днепровском, близ Очакова, возвращаются в войсковую скарбницу (складочное место) и делят добычу. Есть еще и другая дорога для возвращения в Запорожье -- чрез Азовское море, по Донскому лиману, по реке Миусу, затем около мили волоком, и добираются до реки Самары, впадающей в Днепр. Этот путь казаки избирают редко по отдаленности его от Запорожья...
   Впрочем, и казаки в свою очередь иногда попадаются в западню, если встретятся с турецкими галерами среди белого дня на открытом море. Тогда от пушечных выстрелов челны их рассыпаются, как стая скворцов, и многие гибнут в морской пучине; удальцы теряют все свое мужество и в быстром . бегстве ищут спасения. Но когда решаются на битву -- привязывают весла по местам и вступают в бой: одни, не трогаясь с лавок, палят беспрерывно из пищалей; другие заряжают их и подают своим товарищам. Меткие выстрелы их не допускают турок до ручной схватки; при всем том турецкие пушки наносят казакам ужасный вред: они обыкновенно теряют в сражениях с галерами около двух третей своих сподвижников, редко возвращается их на родину более половины; зато привозят богатую добычу: испанские реалы, арабские цехины, ковры, парчу, бумажные и шелковые ткани и иные драгоценные товары. Вот главный их промысел: они живут одной добычею; возвратясь на родину, они ничем не занимаются,-- только пьют и бражничают с друзьями".
   Казаки выходят на морские поиски после Иванова дня, а возвращаются не позже первых чисел августа месяца.
   Борьба с турками и татарами, этими исконными злейшими врагами и восточной и западной Руси, была главным делом казаков.
   О крымских татарах и набегах их мы находим любопытные сведения у того же Боплана.
   "Татарина,-- говорит он,-- можно узнать с первого взгляда. Росту татары по большей части ниже среднего, коренастые, широкоплечие, голова у них огромная, лицо почти круглое, лоб открытый, глаза черные и узкие, нос короткий, цвет лица смуглый, волоса черные, как смоль, и грубые, как лошадиная грива. Все они воины крепкие и мужественные, приученные с малолетства презирать труды и непогоду: с семи лет они оставляют свои кантары (юрты на двух колесах), спят всегда под открытым небом и едят только то, что сами добывают стрелами, ничего не получая от родителей. Таким образом, научившись с детства метко попадать в цель, они на 12 году отправляются в поле против неприятелей. Татарки ежедневно купают своих детей в соленой воде для того, чтобы кожа их загрубела и сделалась нечувствительною к холоду, чтобы они не боялись простуды даже в случае переправы чрез реки в зимнее время...
   Одежда татар состоит из короткой бумажной рубахи и шаровар, иногда суконных и пестрых бумажных. Важнейшие из татар носят пестрый бумажный кафтан и сверх него надевают кафтан суконный, подбитый лисьим или собольим мехом; голову покрывают меховой шапкою; сапоги носят красные сафьянные, но без шпор. Простые татары накидывают на плечи овчинный тулуп, который зимой носят шерстью вниз, а летом и во время дождя шерстью наружу. Встретив их в таком одеянии нечаянно в поле, испугаешься, подумаешь, что это белые медведи, вцепившиеся в лошадей. То же самое делают они и с овчинными шапками.
   Татары вооружены саблею, луком и колчаном с 18 или 20 стрелами; на поясе висит нож, огниво для добывания огня, шило и 5 или 6 сажен ременных веревок для вязания пленников. Одни только зажиточные носят кольчуги, прочие же отправляются на войну просто. Они весьма храбры и проворны на конях, хотя и дурно сидят на них, подгибая колена от коротких стремян: конный татарин похож на обезьяну, сидящую на гончей собаке. При всем том ловкость и проворство татар изумительны: несясь во весь опор, они перескакивают с усталого коня на запасного и легко избегают преследования неприятелей. Конь, не чувствуя на себе всадника, тотчас берет правую сторону и скачет рядом, чтобы хозяин в случае нужды мог снова перескочить на него. Так умеют служить своим господам татарские кони, которые переносят труды почти невероятные. Только эти с виду неуклюжие и некрасивые лошади в состоянии проскакать без отдыха 20 или 30 миль. Густая грива и хвост их достигают до земли.
   Все вообще татары низшего звания, не исключая и кочующих, питаются не хлебом, а кониною; ее предпочитают и говядине, и козлятине, и баранине... Должно еще заметить, что татарин решится зарезать для пищи только больную лошадь, которая ни к чему не годна. Если даже она издохнет сама собою от какой бы то ни было болезни, татарин не побрезгает есть и падаль. Во время походов та же пища: составив артель из 10 человек, татары берут коня самого изнуренного и убивают его. Если случится мука, размешивают ее рукою в лошадиной крови; потом кладут эту смесь в котел, варят и едят ее как самое лакомое кушанье. Мясо же рассекают на четыре части: три четверти отдают взаймы товарищам, а заднюю четверть оставляют для себя. Разрезав ее на большие пласты, в дюйм или два толщиною, кладут по одному на спину лошади под седло и, затянув крепко подпруги, скачут часа два или три, продолжая поход с товарищами, потом снимают седло, переворачивают конину, смачивают ее пеною, которую собирают с лошади пальцами, из опасения, чтобы мясо не потеряло сочности; вновь седлают коня и скачут опять два или три часа, и кусок -- самый лакомый для них -- готов. Прочие же части возят с небольшим количеством соли в котле... Чистую воду пьют татары только тогда, когда найдут ее, что случается редко, а зимою употребляют одну снеговую. Мурзы, т. е. благородные, и другие зажиточные татары пьют лошадиное молоко (кумыс), которое заменяет им вино и водку. У этого народа ничто не пропадает даром: конским жиром приправляют ячменную, просяную и гречневую кашу; из кожи искусно плетут веревки, делают седла, узды и нагайки... Остающиеся дома татары едят овец, козлят, кур и другую живность,-- свинины же не терпят, подобно жидам. Из муки, когда достанут ее, пекут лепешки, но самая обыкновенная их пища состоит из просяной, ячменной и гречневой каши..."
   Из этого описания видно, что татары-степняки остались по своим нравам и обычаям такими же полудикими кочевниками, какими были четыре века тому назад их предки, выведенные из Азии Батыем. Только те из татар, которые занимались торговлей и жили по городам, приучались к оседлости и усваивали себе некоторые обычаи более образованных народов.
   Хищнические набеги татар по своей свирепости походили на прежние нашествия. Кроме крымских татар, на русские украины делали набеги ногаи, кочевавшие между Доном и Кубанью, и буджакские татары, занимавшие степь между устьями Днестра и Дуная.
   "Получив от султана повеление вторгнуться в Польшу, хан собирает тысяч до восьмидесяти всадников, если сам намерен громить неприятельские области; если же посылает мурзу, то дает ему сорок или пятьдесят тысяч. Походы предпринимают обыкновенно зимою, в начале января, чтобы не затрудняться переправами через реки и болота... Татары смело пускаются в дальний поход с нековаными лошадьми, которых копыта защищаются снегом -- иначе они разбили бы их о замерзшую землю, что и случается во время гололедицы... Отправляясь в путь, татары рассчитывают так время, чтобы вернуться в Крым до вскрытия рек без всякого урона. Чтобы скрыть свои движения и избежать казаков, стерегущих врагов в степи, татары переходят степи по лощинам, идущим от Крыма к польским границам; ночью не разводят огней в лагере, а для разведок и чтобы добыть "языка" высылают самых расторопных и опытных наездников. При каждом всаднике имеется две запасных лошади... Для не видавшего татар будет непонятно: как 80 тысяч всадников могут иметь более двухсот тысяч лошадей. Не столь часты деревья в лесу, как татарские кони в поле,-- их можно уподобить туче, которая появляется на горизонте и, приближаясь, более и более увеличивается. Вид этих полчищ наведет ужас на воина самого храброго, но еще не привыкшего к такому зрелищу... За три или за четыре мили от границы они отдыхают два или три дня в скрытном месте и устраивают войско, разделив его на три отряда. Две трети составляют главный корпус, а одна треть образует крылья -- левое и правое. В таком порядке татары устремляются на неприятельскую землю и идут без отдыха день и ночь, не делая опустошений и останавливаясь не более часа для корма лошадей. Отойдя 60 или 80 миль от границы, они поворачивают назад. Главный корпус отступает в том же порядке, но крылья удаляются от него на несколько миль в сторону и вперед. Каждое крыло дробится на 10 или 12 отрядов в пятьсот или шестьсот человек каждый; отряды эти рассыпаются по деревням, окружают селения со всех сторон и, чтобы не ускользнули жители, раскладывают по ночам большие огни; потом грабят, жгут, режут сопротивляющихся, уводят не только мужчин, но и женщин с грудными младенцами, угоняют быков, коров, лошадей, овец и пр. Отряды не смеют удаляться в сторону от главного войска далее 12 миль. Обремененные добычею, они спешат соединиться с главным войском, которое легко находят по следам часа через четыре... Когда грабители возвращаются, то от войска отделяются два свежие крыла направо и налево, грабят и опустошают так же, как первые отряды, и возвращаются, а на добычу выходят новые отряды... Отступают татары медленно, шагом, чтобы не утомить коней, и всегда готовы дать отпор полякам, хотя и стараются избегнуть встречи с неприятелем. Обороняются татары только тогда, когда вдесятеро сильнее врага; иначе спешат поскорее выбраться из неприятельской земли. Удалившись в степи миль на 30 или на 40 от границы, татары останавливаются в безопасном месте, отдыхают и приводят в порядок свое войско, если встреча с поляками расстроила его. Во время этого роздыха, продолжающегося около недели, татары собирают и делят между собой добычу, состоящую из пленников и домашнего скота. И бесчеловечное сердце будет тронуто,-- говорит Боплан,-- при виде прощания мужа с женою, матери с дочерью, навсегда разлучаемых тяжкой неволей; а зверские татары притом творят всевозможные жестокости и насилия над детьми в глазах их родителей. Крики и песни буйных татар, стоны и вопли несчастных пленников приведут в трепет и зверскую душу. Пленники отводятся в Константинополь, Крым, Натолию и пр. Таким образом, менее чем в две недели, захватив тысяч пятьдесят жителей, татары уводят их после дележа в свои улусы, а затем продают в неволю".
   Летом татары отправляются на добычу обыкновенно меньшими отрядами, чем зимою,-- тысяч в десять или двадцать. Все войско разбивается на 10 или 12 отрядов, которые идут один от другого в расстоянии мили. В таком порядке, не теряя сообщения между собой, отряды переходят степи и соединяются в известное время на назначенном месте. Разделяются на отряды они для того, чтобы казаки, стерегущие по степям на каждых 2 или 3 милях, не узнали настоящей силы их. Казаки, открыв врагов, быстро отступают и уведомляют пограничных жителей о появлении тысячи или двух тысяч татар, а те чрез несколько дней всеми силами налетают на оплошных жителей, не думавших, что опасность так велика...

[]

   Казаки старались всячески помешать наступающим врагам, тревожили их внезапными нападениями во время ночлегов, по пути в траве и в реках, где были броды, разбрасывали железные "якорцы", о которые татарские кони портили себе ноги и т. д.
   "Переправы чрез реки татары совершают довольно просто. Для перехода, напр., чрез Днепр, самую большую из украинских рек, татары выбирают места с отлогими берегами. Каждый татарин связывает из камыша два пука, прикрепляет к ним три поперечные палки, потом ставит на такой плот седло и, раздевшись, складывает на него одежду, лук, стрелы, саблю. Все это накрепко привязывается к камышу. После того нагой, с плетью в руке, входит в реку и погоняет лошадь, ухватившись одной рукой за узду и гриву... таким образом татары переплывают чрез реки все вдруг, строем, который занимает иногда вдоль по реке около полумили".
   Таковы были нравы и военные обычаи татар, с которыми приходилось казакам постоянно бороться и от которых они сами многое переняли...

[]

   "Зная, какая опасность грозит в степях, казаки принимали большие предосторожности, когда надо было проезжать степью. Проходили они ее обыкновенно в таборе, или караване, между двумя рядами телег, замыкаемых спереди и сзади 8 или 10 повозками; сами же казаки с дротиками, пищалями и косами на длинных ратовищах идут посреди табора, а лучшие наездники едут вокруг него. Сверх того, во все четыре стороны на четверть мили высылают по одному казаку для наблюдения. Только что покажется неприятель, стражи дают знак, и табор останавливается. Татары стараются всегда к табору подкрасться незаметно и напасть врасплох; но казаки в таборе не боятся врага, хотя бы он был раз в десять сильнее их".
   На ночлегах также вокруг палаток расставлялись возы, а в некотором расстоянии около табора ставилась стража, чтобы заблаговременно предупредить об опасности...
   "Случалось мне,-- говорит Боплан,-- несколько раз с 50 или 60 казаками переходить степи. Татары нападали на наш табор в числе 500 человек, но не в силах были расстроить его; да и мы также мало вредили им, потому что они только издали грозили нападением, не подъезжая на ружейный выстрел, и, пустив чрез наши головы тучу стрел, скрывались. Стрелы их летят дугою вдвое далее ружейной пули".

[]

  

КАЗАЦКИЕ ДУМЫ О ТУРЕЦКОЙ НЕВОЛЕ

  
   Тяжкая участь ждала тех несчастных, которых татары тысячами угоняли в плен после удачного набега. Пленных гнали в Крым, словно скот, окружив цепью верховых и подгоняя нагайками; иных пленников клеймили раскаленным железом, как лошадей. В Крыму невольники, которые посильнее, связанные или скованные, мучились днем на тяжелой работе, а ночью томились в темницах, и жизнь поддерживалась самой скудной и плохой пищей; кормили их нередко мясом дохлых животных... Выводили рабов на продажу целыми десятками, прикованных друг к другу около шеи. Этот живой товар продавался в Крыму разным иноземным купцам, которые внимательно осматривали невольников со всех сторон, нет ли у них каких телесных недостатков, даже зубы разглядывали у них... Продажа невольников производилась во всех крымских городах, но особенно в Кафе (теперь Феодосия). Этот город был главным рынком невольников,-- там их всегда было около 30 тысяч. Хан выбирал первый и получал пошлину с каждого купленного раба. Пока захваченных пленников не продавали "за море", была еще возможность их выкупить; но обыкновенно иноземные купцы, купив здесь наиболее сильных рабов, развозили их по отдаленным странам и продавали их с большим барышом для себя сарацинам, персам, индийцам, арабам и пр. Невыносимо тяжело было положение невольников, попавших на турецкие гребные суда -- каторги (галеры). Несчастные приковывались к скамьям на каждое весло по пяти или по шести человек. Поперечные скамьи шли вдоль правого и левого бортов каторги; между скамьями был проход, по которому ходил взад и вперед надсмотрщик над гребцами, поощряя их к работе кнутом. Невольники были обнажены до пояса во всякую погоду и никогда не оставляли своих скамей; на них они спали и ели, не зная отдыха даже и в праздники. Мучительнее этой подневольной жизни и придумать трудно,-- вот почему самое слово "каторга" получило свое страшное значение.
   Судьба красивых девушек, попавших в плен к татарам, была сноснее сравнительно с участью других пленников. Эти девушки ценились очень дорого, нарасхват раскупались знатными и богатыми турками для их гаремов, и случалось, что они попадали даже в султанши.
   Выйти из своего тяжкого положения христианские пленники могли, лишь приняв ислам. Бывали случаи, что такие отступники (или ренегаты), которые потурчились, злее самих турок мучили попавшихся к ним в руки христиан-пленников, твердо державшихся своей веры. Из детей-христиан, захваченных в плен, турки, как известно, образовали войско под именем янычар... Особенно страшно было положение тех казацких вождей, которые попадались в руки турок. Озлобленные турки вымещали на них все зло, причиненное Турции казацкими нападениями. По словам одного польского историка, Вишневецкий (Байда), основатель Запорожской Сечи, попался в руки турок и подвергся страшной смерти. Он по приказу султана был сброшен с башни на крюки, вделанные в стене. Несчастный, зацепившись ребром за крюк, повис и жил, перенося мужественно страшные мучения, три дня в таком положении, пока турки не убили его стрелами за то, что он бранил Магомета.
   Страшные мучения, какие терпели русские пленники у татар и турок, еще больше разжигали ненависть и вражду к мучителям у казаков: они старались тем же отплатить своим заклятым врагам. Нападать на "басурман", т. е. татар и турок, грабить их, всячески мучить и убивать казаки считали своим священным правом и готовы были пользоваться им при всяком удобном случае.
   Борьба с басурманами, горькое рабство у них, бегство из плена, мечта невольников о родном крае -- все это запечатлелось в народной памяти и сказалось в старинных украинских песнях. Старые казаки, распевая их, воспламеняли у молодых ненависть к басурманам.
   Вот как, напр., изображен в одной казацкой думе плач невольников на турецкой каторге:
   "В Святую неделю не сизые орлы заклектали, то бедные невольники в тяжкой неволе заплакали, кверху руки подымали, оковами забряцали, Господа милосердого просили, ублажали: "Подай нам, Господи, буйный ветер! Хоть бы буря встала на Черном море, хоть бы повырвала якори с турецкой каторги,-- нам уж басурманская каторга надоела. Оковы-железо нам ноги повырывало, тело казацкое-молодецкое до желтой кости попротерло!.."
   Другая дума представляет побег из турецкой неволи трех братьев:
   "То не туманы великие подымались из-под Азова, то три брата родные, голуби сизые, из Азова от тяжкой неволи убегали, в землю христианскую к отцу, к матери. Два брата конные, а третий пеш-пехотинец спешит за братьями, разбивает свои ноги казацкие-молодецкие о белое каменье, о сырое коренье, кровью след заливает, слезно братьям промолвляет:
   "Братики мои родненькие, голубчики сизенькие, возьмите меня, брата вашего меньшого, меж коней и в землю христианскую к отцу и к матери отвезите!" Братья отказывают ему, опасаясь, что их азовская орда тогда догонит и вконец погубит. Они гонят своих коней, а меньшой брат пеш-пехо-тинец их догоняет, за стремена хватает, слезами обливает: "Братики мои родненькие, голубчики мои сизенькие, не хотите меня меж коней взять, так застрелите меня, порубите, не дайте меня в пищу зверю да птице!" Отвечают ему братья: "Братик милый, голубок сизый, говоришь ты -- словно сердце наше ножом пробиваешь! Не подымутся на тебя наши мечи, на 12 частей разлетятся, и душа наша вовеки от грехов не избавится; лучше мы будем рвать и разбрасывать по дороге терновые ветви, чтобы ты знал, куда убегать в землю христианскую к отцу, к матери, ко всему роду..." Бежит меньшой брат, пеш-пехотинец, добегает до тернов, хватает их, к сердцу казацкому прижимает, горючими слезами обливает. "Здесь,-- говорит он,-- проезжали мои конные братья, терновые ветки мне на примету бросали, чтобы знал я, куда уходить от тяжкой неволи, к отцу, к матери, ко всему роду..." Добегает он до Савур-могилы, слезами обливается. "Три недоли,-- говорит он,-- изнемогая, погубили меня в поле: бесхлебье, безводье, а третья недоля, что не догнал своих братьев". А буйный ветер повевает, несчастного казака с ног уже валяет. Ложится он на Савур-могилу... Уже волки-хищники набегали, орлы сизокрылые налетали, смерти бедного казака поджидали. Слышит он клекот орлиный и говорит сам себе: "Когда бы дал мне Бог встать на казацкие ноги, поднять пищаль семипяденную и послать пулю орлам сизым в подарок". И встал еще казак и послал пулю орлам сизоперым... Ложится снова он, припоминает отцовскую-материнскую молитву и отдает Богу душу... И вот к нему сизые зозули (кукушки) прилетели и, словно сестры родные, над ним куковали; налетали и орлы сизо-перые, на кудри наступали, очи ясные вырывали; набегали и волки хищные, разносили по тернам, по байракам кости казацкие".
   Дума о Самойле Кошке тоже рассказывает о побеге казаков, турецких невольников; здесь дело увенчалось успехом. Кошка, удалой казацкий вождь, со своими товарищами попал на каторгу, но, по словам думы, очень ловко выкрал у подгулявшего надсмотрщика ключи, отомкнул себе и товарищам оковы, и в полночь освобожденные казаки бросились по его команде на спящих врагов: "Турок-янычар рубили, а других живьем в море побросали". После того казаки приплыли в Днепр. Здесь встретили своих товарищей -- запорожцев. Богатство, какое было на каторге, они поделили меж собой, а галеру "на пожар спустили". Серебро и золото поделили на части: одну назначили на церкви, которые давно уже содержались на казацкий счет, чтоб было кому утром и вечером молиться за казаков; вторую часть казаки разделили меж собой, а на третью пировали и пили, засевши в камышах, палили из ружей, поздравляли Самойла Кошку... Дума заканчивается уверением, что слава казацкая не умрет, не ослабеет, и пожеланием долговечности и всякого благополучия народу христианскому, войску Запорожскому, Донскому и черни днепровской, низовой на многие лета до конца века!
   Любопытна также дума о Марусе Богуславке.
   На Черном море, на белом камне стояла каменная темница, а в ней томилось 700 казаков -- бедных невольников; тридцать лет уже не видят они ни света Божьего, ни солнца праведного. И приходит к ним "девка-бранка" (т. е. пленница), Маруся Богуславская, поповна, и говорит: "Казаки, бедные невольники!.. Угадайте, что за день теперь в земле христианской?" -- "Почем же знать мы можем, Маруся. 30 лет мы в неволе, света Божьего, солнца праведного не видим!" И говорит им снова Маруся: "Казаки вы, бедные невольники! ведь сегодня в земле христианской Великая Суббота, а завтра Святой праздник, Великий день (Светлое Христово Воскресение)". Услышавши это, казаки припали белым лицом к сырой земле, Марусю-поповну Богуславку кляли-проклинали: "Чтоб тебе, Маруся, не было счастья и доли за то, что ты нам сказала о Святом празднике, Великом дне!" -- "Не браните меня, казаки, бедные невольники,-- сказала Маруся,-- и не проклинайте; как будет господин наш выезжать к мечети, он отдаст мне ключи от темницы на руки, тогда я приду к вам и выпущу всех вас". Так и случилось. Выпустила казаков Маруся и сказала им: "Казаки, бедные невольники! Убегайте теперь в города христианские. Только прошу я вас, одного города Богуслава не минайте, моему отцу и матери знать давайте. Пускай отец не сбывает своего добра-имущества, пусть не собирает больших денег, чтобы выкупить меня: я уже потурчилась, побасурманилась!"
   Дума заключается горячей мольбой к Богу от невольников: "Ой вызволи (освободи), Боже, нас всех, бедных невольников, от тяжкой неволи, от веры басурманской, в край веселый, в мир крещеный! Услышь, Боже, искреннюю мольбу нас, бедных невольников!"
  

КАЗАЦКИЕ ВОССТАНИЯ ПРОТИВ ПОЛЬШИ

  
   Казачество в степной Украине по Днепру и его притокам год от году росло. Со времени Люблинской унии особенно усиливается прилив населения в степи. В это время польско-литовское правительство и дворяне сильно хлопочут о прикреплении крестьян к земле, положение их ухудшается, и побеги становятся все чаще и чаще. Степное приволье манит беглецов со всех сторон, и степи быстро заселяются. Но тучная степная почва, как сказано уже раньше, привлекает и дворян-панов, понявших всю выгоду земледельческого промысла; стремятся и они завладеть приднепровскими землями, выпрашивают себе у правительства грамоты на них. Поселенцам, раньше занявшим эти земли, приходилось или снова подчиняться помещичьей власти, или уходить от нее бездомными скитальцами дальше, поближе к татарам. Понятно, какую вражду к панам уносили эти любители свободы.
   Не только крестьяне-беглецы и свободные земледельцы и промышленники, спасавшиеся от закрепощения, уходили в степи, но нередко шли сюда казаковать мещане и шляхтичи, мелкие дворяне, служившие в тех вооруженных отрядах, какие окружали обыкновенно южнорусских и литовских панов, и польские солдаты, и жолнеры, кроме войны да грабежа, ничего не знавшие.
   Буйная казацкая вольница, беспрерывно ездившая "шарпать" (грабить) турецкие берега, не прекращавшая борьбы с татарами, вызывала много неприятностей польскому правительству, султан беспрестанно корил его за своевольство и разбои казаков; не раз эти разбои выставлялись причиною войны. Напрасно польское правительство отказывалось от всякой связи с казаками, называя их степными разбойниками; султаны не принимали этих доводов, они знали, что с польским войском в случае войны почти всегда были казаки,-- знали, что на них возлагалась степная сторожевая служба.
   Польский король Стефан Баторий первый задумал прибрать казаков к рукам, обратить эту буйную вольницу в покорную силу Польши. Для этого он велел выделить всех лучших казаков и занести их в список (реестр), а остальных приписать к крестьянству. Всех реестровых казаков набралось 6 000; они были разделены на шесть полков (Переяславский, Черкасский, Каневский, Белоцерковский, Корсунский и Чигиринский). Полкам этим, занимавшим целые области, по городам которых они получали название, давалось право выбирать самим свою старшину, т. е. начальников. Полк распадался на сотни, курени и околицы. Местом жительства главного начальника (гетмана), столицею казацкою был признан город Трахтемиров. Казаки обязывались вполне повиноваться своему начальству и охранять границу.
   Каждый казак должен был иметь лошадь, ружье, пику и получал в год , червонец жалованья и кожух (тулуп). Предводителю казаков король прислал особые знаки гетманского достоинства: королевское знамя, бунчук (булаву с конским хвостом), начальнический жезл, или булаву, и войсковую печать. Все казаки, не попавшие в реестр, должны были считаться простыми крестьянами. Очевидно, король думал своим распоряжением ослабить казацкое войско, уменьшить число настоящих казаков и притом вольных воинов обратить в своих наемников. Но затея эта ему не удалась: хотя и нашлись охотники получать королевское жалованье, но немного набралось желающих из вольных казаков обратиться в крестьян.
   В одной украинской песне так вспоминается о Стефане Батории. Собирает гетман раду и говорит: "Вот, братцы, король прислал нам великий дар: золотую булаву, серебряную хоругвь (знамя) и косматый бунчук. Хочет он, братцы, храбрые мои товарищи, чтобы мы ему, королю, верно служили, поляков не били и с ними как с родными братьями жили. Пусть, говорит он, твои казаки-товарищи служат мне верой и правдой, а если не будут мне служить верой и правдой, то я пришлю им не такой подарок,-- бедою тяжкой, невыносимой порадую я их тогда!" Казаки на это так отвечали гетману: "Король польский нам великий подарок прислал, чтобы мы служили ему верой и правдой, а если не послужим, то и бедой какой-то нас порадует! Какою же это бедою? Уж не свободой ли? Если свободою, то нам, казакам, иных даров и не надо". Сказавши это, казаки замолчали...
   Эта песня, сложилась ли она в народе или какой-либо книжный человек, украинец, придумал ее, прекрасно выражает задушевную мысль и чувство казацкой вольницы. Свобода, воля, такая же широкая, беспредельная, как та бесконечная степь, какая раскинулась пред глазами казака,-- вот что было задушевною мечтою его!..
   Наряду с реестровыми казаками (лейстривиками), несмотря на все усилия польского правительства, продолжали действовать казаки свободные, не попавшие в реестр. Они выбирали сами себе вождей, которые по-прежнему водили их на татар, на турок, а затем и на поляков...
   Чем сильнее паны притесняли крестьян, стараясь их всеми мерами прикрепить к земле и закабалить, тем больше беглецов скоплялось и в Запорожской Сечи, и по степным окраинам. Мирному люду, крестьянам, да не только им, но и всем промышленникам, в пределах Речи Посполитой жилось очень незавидно. Здесь всякими правами и преимуществами пользовались паны. Богатейшие из них жили настоящими владетельными князьями, и для них никакие законы, никакие суды не были страшны,-- творили эти паны, что хотели. Мелкие дворяне-шляхтичи тоже пользовались всякими вольностями, с презрением смотрели на "хлопов", т. е. на народ, презирали всякий труд, только военное дело считали для себя почетным, подходящим занятием и в то же время по бедности своей большей частью пресмыкались пред богатыми магнатами, шли к ним на службу в те отряды, какие обыкновенно магнаты держали при себе. Паны беспрестанно между собой враждовали и вели усобицы, "делали наезды" друг на друга. Соберет пан свою военную команду, шляхтичей и вооруженную челядь и нагрянет невзначай на владение своего соперника, и пойдет тут грабеж и погром: увозят ценные вещи, угоняют и панский скот, да разом и крестьянский. "Хлопам", конечно, доставалось тут пуще всего, спуску никому не давали; недаром сложилась на Украине пословица: "Паны дерутся, а у хлопов чубы болят". Насилие и грабежи, таким образом, паны производили не хуже украинских казаков или татар. Жизнь "хлопа" ни во что не ставилась: довольно сказать, что любой пан имел право не только всячески истязать, но даже убить своего крестьянина. Понятно, почему эти хлопы толпами бежали на Украину, понятно также, почему год от году росла казацкая сила и крепла непримиримая вражда к Польскому государству с его панским строем.
   После Люблинской унии, в конце XVI столетия, начались враждебные движения казаков против Польши, которые становились все грознее и грознее. В 1593 году явился у казаков смелый вождь -- Косинский; родом был он шляхтич русской веры. Он кликнул клич, и к нему стала со всех сторон стекаться казацкая вольница. Немало собралось у него удальцов, готовых на все. Выслан был военный отряд разогнать скопище мятежных казаков, но Косинский разбил его. Восстание быстро разрасталось. Казаки нападали на панские и шляхетские дворы, грабили и беспощадно опустошали их, особенно старательно истребляли разные дворянские документы и грамоты, казаки со злобой и ненавистью всегда относились к тому, что поддерживало и давало права панству, господству одних над другими. Повсюду в панских имениях хлопы, почуяв свободу, приставали к казакам и помогали им грабить своих господ...
   Косинский овладел Киевом, затем Белою Церковью и другими городками. Казаки не только разбивали и грабили панские дворы, но брали и королевские замки и города и принуждали всех присягать казацкому войску; противников убивали и мучили. Уже в эту пору восставшие казаки помышляли отделить Украину от Речи Посполитой и сделать ее вполне независимой, прогнать с земли дворянство, а все остальное население привести к присяге казацкому войску. Восстание главным образом было направлено против дворянства. Дворяне поняли, какая беда грозит им; на время прекращают свои распри и соглашаются действовать заодно против общего врага; составляют ополчение из дворян и наемников и близ Житомира, у местечка Пятки, наносят поражение казакам. Они принуждены были в договоре обещать прекратить нападение на панские земли, возвратить беглых крестьян и добычу. Вскоре после того Косинский погиб в одной схватке.
   Четыре года спустя поднимается новое казацкое восстание -- восстание Лободы и Наливайки. Первый из них был признан начальником реестровых казаков, второй был избран, помимо правительства, казацкой вольницей. Сначала они вместе ходили в походы на Молдавию и Трансильванию без разрешения от польского правительства. Это вызвало большое неудовольствие султана. Затем Наливайко направил свои силы уже прямо против правительства; напал на Луцк и страшно ограбил его. В это время уже известно было о замысле Кирилла Терлецкого подчинить православную церковь папе, и злоба казаков и приставших к ним русских людей особенно обратилась на сторонников и слуг Терлецкого. Наливайко звал к себе в казаки всех охотников до вольной и боевой жизни. Шли к нему толпами; он делил их на отряды, на сотни, давал им казацкое устройство. Кто не потакал казакам, тех били и грабили. Наливайко врасплох взял еще город Слуцк, с бою занял Могилев, который был почти истреблен пожаром. После нескольких удачных для казаков действий, которые все сильнее привлекали к ним народ, польскому правительству удалось, наконец, и на этот раз смирить казацкое восстание. Жолкевскому, который раньше потерпел неудачу в борьбе с казаками, посчастливилось окружить их под Лубнами.
   Казаки огородились табором из возов в четыре ряда, оградили свой стан валом и рвом, поставили на валу орудия и стали мужественно отбиваться. Они беспрестанно делали вылазки. Выйдя ночью из своего укрепления, копали в поле ямы, прятались там с ружьями и при всяком удобном случае выскакивали оттуда и стреляли в своих врагов. Поляки не знали покоя ни днем, ни ночью; каждую минуту им приходилось быть настороже: того и гляди, что враги выскочат из табора и нападут. Казаки держались стойко, и, быть может, долго еще полякам не удалось бы сломить их, да, на беду, начались в казацком стане сильные нелады между Наливайкой и Лободою,-- дело кончилось тем, что последнему отрубили голову. Но раздоры продолжались. Жолкевский велел привезти большие пушки и стал громить казацкий стан; вдобавок у казаков не стало вовсе воды. На бурной раде они порешили выдать полякам Наливайку как главного виновника восстания. Наливайко силою отбивался от враждебных ему казаков; наконец, его одолели, связали и выдали Жолкевскому; но польский военачальник этим не удовольствовался -- он потребовал, чтобы они выдали не только свои пушки и знамена, но и всех присоединившихся к ним панских людей, беглых хлопов. Пришлось казакам выдать половину товарищей на жестокую расправу панам.
   "Мы лучше все здесь пропадем до единого,-- отвечали казаки,-- а будем обороняться!"
   Поляки сделали общий приступ, одолели противников; немногим из них в общей суматохе удалось пробиться и убежать; большая часть легла на месте битвы, многие попались в руки поляков.
   Важнейших из казаков, взятых в плен, отправили в Варшаву; там всех немедля казнили смертью, кроме Наливайки. На него слишком злобились поляки как на заклятого врага панского сословия; засадили его в тюрьму, подвергали изысканным мучениям; подле него были поставлены два литаврщика, которые били в литавры, не давая ему заснуть. После разных истязаний, какие были в ходу в те грубые времена, его казнили. Самое распространенное сказание говорит, будто его посадили в медного быка, нарочно сделанного для этого, а под ним разложили огонь и медленно жгли несчастного; долго были слышны стоны его; тело его превратилось в пепел.
   Кто кого больше ненавидел, казаки ли панов или паны казаков -- трудно решить!
   После поражения казаков под Лубнами двадцать лет с их стороны не было движения против Польши. Но сила казацкая все растет; толпы недовольных все идут да идут на Украину, и особенно -- на Запорожье. Запорожцы предпринимают целый ряд морских походов то на Турцию, то на Крым. Чего только не делает польское правительство, чтобы обуздать запорожцев! Издается против них множество указов (универсалов); учреждается пограничная стража, чтобы не пропускать на Запорожье ни хлеба, ни оружия; строится целый ряд крепостей, между прочим, Кременчуг, который должен был порвать сообщение по Днепру...
   На Запорожье в 1607 г. является даровитый вождь, который придал казацкому делу еще большую силу, это -- Петр Конашевич Сагайдачный, православный дворянин, родом из Червонной Руси. Учился он в острожском училище. В начале XVII ст. он является в Запорожье. Ум, военные способности и образование скоро выдвинули его вперед. В первый раз он прославился смелым морским походом в 1605 году, когда ему удалось завладеть сильной турецкой крепостью Варною; на следующий год он совершает новый удачный поход; в 1606 году запорожцы под начальством Сагайдачного напали на Кафу, сожгли здесь турецкий флот, овладели крепостью и освободили из неволи множество христиан-пленников, свезенных сюда для продажи. Не раз и после того Сагайдачный делал походы на турецкие берега и всегда с блестящим успехом. Имя его гремело по всей Украине. Польское правительство не могло в это время помешать усилению казачества. Сигизмунд в начале XVII столетия напрягал все силы, чтобы воспользоваться смутами в Московском государстве и завладеть им. Самозванцы вербовали свои шайки на Украине, где всегда было среди казаков много буйного, гулящего люда, готового идти, куда угодно и на кого угодно, лишь бы была в виду богатая нажива да разгулье. Хотя польское правительство издавало ряд грозных указов против своевольных казаков, но, не подкрепленные силою, указы эти не имели никакого значения.
   Когда Владислав предпринял поход на Москву в 1618 г. и чуть было не попал в беду, так как большая часть его войска, не получая жалованья, ушла от него,-- выручил королевича, как известно, Сагайдачный: он привел на помощь полякам 20 тысяч казаков. За эту услугу польский король благосклонно смотрел на Сагайдачного, а тот вернулся из московского похода уже не в Запорожье, а в Киев и стал заправлять с титулом гетмана всей казацкой Украиной; у него под руками были такие военные силы, что полякам трудно было бы и спорить с ним. Пользуясь своим выгодным положением, Сагайдачный взял под свою охрану гонимое православие. В 1620 г. он убедил иерусалимского патриарха, приехавшего в это время в Киев, рукоположить нового православного митрополита и епископов для всех православных епархий. Таким образом, под охраной казацкого оружия православное духовенство стало оправляться и входить в силу. Заботился также Сагайдачный и о процветании православных школ.

[]

   Поляки не могли помешать этому: в то время страшная беда грозила Польше. Огромное полчище турок стояло уже на Днестре, готовое вторгнуться в ее пределы и разгромить ее. Польша могла выставить сравнительно ничтожное войско. Опять пришлось просить помощи у Сагайдачного; тот выговорил разные льготы Украине и привел к крепости Хотину 40 000 казаков. Все усилия турок взять крепость и сломить казацко-польское войско оказались напрасными. Опытность и храбрость Сагайдачного спасли и этот раз поляков; но дорого поплатился он за свою услугу: еле живой, весь израненный, вернулся он домой, лежа в карете, но и перед смертью он больше всего думал об Украине, о православии и незадолго до кончины написал королю следующее письмо:
   "Я, вашего королевского величества ноги смиренно обнявши, покорно и слезно прошу, чтобы творимые казакам бедствия и злоба высоким и грозным приказом вашего наияснейшего королевского величества были запрещены и укрощены. Особенно чтобы уния у нас, с позволения вашего величества снесенная святейшим Феофаном (иерусалимским патриархом), не возобновлялась и своих рогов не возносила. Имеют, думаем, отцы-иезуиты и всё духовенство римской церкви кого к своей унии привлекать, те народы, которые вовсе не ведают и не верят в Христа, а мы, православные, древних святых апостольских и отеческих преданий и догматов без всякой унии придерживаясь, не отчаиваемся достигнуть спасения и вечной жизни. Сии два мои желания вашего слуги если исполнишь и детям своим прикажешь всегда соблюдать, то и панование их и целой короны в тишине... всегда пребудет".
   Скоро после того (10 апр. 1622 г.) Сагайдачный скончался в Киеве. Пред смертью он разделил по завещанию все свое имущество между женою и братскими школами -- киевскою и львовскою.
  

УГНЕТЕНИЯ КРЕСТЬЯН

  
   Сагайдачный, оказавший важные услуги Речи Посполитой, в своей просьбе королю ясно указал на то, что возмущало казаков против правительства,-- на притеснения православия, на нарушения их прав. Казаки уже сознательно выставляли на своем знамени защиту гонимой православной церкви.
   Кроме казаков, теперь в юго-западной Руси не было силы, которая: взяла бы на себя эту задачу. Южнорусское дворянство к половине XVII столетия уже не могло выставить борцов за православие и русскую; народность: более сильные из русских магнатов уже изменили им. Видная государственная деятельность, роскошь и блеск придворной и панской жизни в Польше увлекали богатейших из русских дворян; они все более и более свыкались с мыслью, что их отечество -- вся Речь Посполитая, а не подчиненная ей южная Русь, все сильнее и сильнее осваивались с польскими нравами, обычаями, языком, забывали свой родной язык, переменяли веру,-- словом, совершенно полячились. Помогли этому и браки польками, причем дети становились католиками. Усердно и неустанно трудились, как сказано уже, и иезуиты в своих школах над переработке русского юношества в поляков и католиков. Труды эти увенчались успехом: многие из потомков именитых русских родов обратились в злейших врагов православия и русской народности. Южнорусское дворянство был оторвано от почвы, от народа, от православной церкви; из естественна защитников их они обратились в беспощадных гонителей. Лет через сорок от начала унии Боплан, хорошо знавший Польшу и Украину, уже пишет: "Дворянство русское походит на польское и стыдится исповедовать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днем приобретает себе новых приверженцев, несмотря на то что все вельможи и князья ведут свой род от русских".
   Положение крестьян в юго-западной Руси в это время сильно ухудшилось. В Польше владельцам давалась неограниченная власть над крестьянами: помещик мог делать с "хлопом" своим, что хотел,-- мог всячески истязать его, мог убить и даже не подвергался за это никакой ответственности. Таким бесправием и беззащитностью крестьянина возмущались даже и некоторые истые поляки.
   "Нет государства,-- говорит известный Скарга,-- где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный владелец или королевский староста не только может отобрать у бедного хлопа все, что у него есть, но и убить самого, когда вздумается, и за то ни от кого дурного слова не услышит".
   Но подобные обличения не приносили пользы. Король в Польше мало имел силы; вся власть в государстве принадлежала панам, а они, конечно, далеки были от мысли уменьшить в чем-либо свои права, отказаться от своих выгод. "Польское дворянство,-- говорит Боплан,-- блаженствует, как будто в раю, а крестьяне мучатся, как в чистилище; если судьба пошлет им злого господина, то участь их тягостнее галерной неволи".
   Тяжело было польским крестьянам, но еще невыносимее было положение крестьян в юго-западной Руси; здесь ополяченные и окатоличенные паны к обычному в Польше презрению к хлопам присоединяли еще религиозную вражду: не могли отступники от православия равнодушно смотреть на своих рабов, крепко державшихся православия, служивших живым укором им, изменившим вере отцов и своему народу. С презрением смотрели окатоличенные паны и на униатов.
   С той поры, как южнорусские помещики стали осваиваться с правами и обычаями польского магнатства, начали они жить на широкую ногу. Непомерная роскошь и безумная расточительность доходили до неслыханных размеров у польских вельмож. Обыкновенный обед в знатном польском доме превосходил, по словам Боплана, званые обеды французских богачей. Бережливость в Польше считалась постыдною. Груды серебра и золота украшали обеденные столы; множество кушаний, дорогие иноземные вина, музыка, песельники и толпы служителей в богатых кунтушах были необходимою принадлежностью панских обедов. Роскошь в одежде тоже доходила до крайности: господские кунтуши были обыкновенно из драгоценного бархата, вышитого золотом, и украшались драгоценными камнями. При дворах своих паны содержали множество челяди и целые толпы шляхтичей, составлявших военные отряды, а при паньях было множество шляхтенок. Все эти дармоеды, которых иногда было более тысячи, содержались на счет панской казны, которая собиралась с несчастных крестьян.
   Каких только поборов не брали с них!.. Кроме обычной барщины, или панщины, т. е. работы на пана, которою помещик распоряжался по своему произволу, он отбирал себе в дворню детей у крестьян, не облегчая при этом ни в чем их повинностей. Сверх того, крестьянин три раза в год -- пред Пасхой, Пятидесятницей и Рождеством -- обязан был доставить помещику "осып", т. е. несколько четвериков всякого зерна, несколько пар домашней птицы. Со всего крестьянского достояния -- со стад крупного и мелкого скота, с табунов лошадей, с меда и плодов -- десятая часть должна была оставаться помещику. Каждый улей в крестьянском пчельнике, каждый "хлопский" вол были обложены пошлинами. За право пасти скот, ловить рыбу, за измол муки -- за все крестьяне должны были платить пану пошлину; даже сбор желудей приходилось им оплачивать. Мало того, крестьянам запрещено было не только приготовлять себе напитки: мед, пиво, водку, но даже и покупать в ином месте, кроме панской корчмы, которая обыкновенно сдавалась на аренду жиду. Случится у пана какое-либо торжество: именины, свадьба и проч., а крестьянину горе -- неси поздравительное. Едет пан куда-нибудь, на богомолье или на сейм, и тут какая-нибудь тягость ложилась на крестьян. Панские слуги и шляхтичи проездом по владениям своего пана хозяйничали как у себя дома.
   Страдал народ от панов,-- страдал, конечно еще больше от жидов. Паны, особенно богатейшие из них, почти никогда сами не управляли имениями, а сдавали их на аренду евреям.
   Это даровитое племя, рассеявшееся почти повсюду в Европе, гонимое вследствие слепой религиозной вражды, не могло сливаться с населением, держалось повсюду особняком, своими отдельными общинами и направило все свои способности на быструю наживу, так как деньги только и давали еврею цену в глазах населения. Торговля и ростовщичество, как более легкие способы наживы, особенно полюбились евреям: всюду, где они водворялись, они ловко забирали торговые дела в свои руки и быстро обогащались. Теснимые и презираемые христианами, они в свою очередь, где могли, вымещали и свои обиды на них. Таким образом, взаимная вражда между христианами и евреями явилась настолько же по вине первых, сколько и вторых.

[]

   В Польше оказывалось евреям больше терпимости, чем в других странах, поэтому они и стали сюда переходить в большом числе. Им разрешалось здесь свободно заниматься торговлей и ремеслами; общинам их (кагалам) дано было право самосуда и самоуправления. Раввины, т. е. еврейские священники, стали заправлять всеми делами общин. Мало-помалу евреи распространились по всей западной России. Повсюду, где они водворялись, в городах или местечках, денежные обороты и вся мелочная торговля переходили в их руки. С ловкими, находчивыми торговцами-евреями, которых поддерживали кагалы, трудно было соперничать русским или полякам. Особенно охотно евреи стали брать в аренду панские имения и корчмы, паны, безумно мотавшие деньги, проживая в Варшаве или за границей, с радостью сдавали свои родовые и жалованные имения в аренду, лишь бы только скорее получить побольше денег, и давали арендаторам не только свои имущества в полное распоряжение, но даже и свои панские права над крестьянами. Еврей-арендатор получал власть не только облагать крестьян разными пошлинами, всячески наказывать их, но даже казнить смертью! Это повело к страшным злоупотреблениям. Арендатор не дорожил, конечно, выгодами помещика, не заботился о том, чтобы привести имение в цветущее состояние; главным делом для арендатора было поскорее нажиться на счет пана, хотя бы для этого надо было выжать последние соки из несчастных крестьян. Евреи-арендаторы придумывали новые поборы с них. Дело дошло до того, что крестьянин не мог крестить дитя свое, не мог справить свадьбы, не уплатив установленной пошлины. Паны-католики даже стали отдавать евреям в аренду православные церкви, и жид-арендатор не прежде открывал церковь для разных треб и обрядов, как получив известную плату. Казалось, не было унижения и поругания, какому паны не подвергали бы православной церкви и несчастных крестьян! Одни из них под гнетом нищеты и неволи тупели, свыкались со своим рабским положением, а другие, более крепкие духом, бежали в степи... И какую же ненависть к панам и к жидам уносили они сюда!
  

НОВЫЕ ВОССТАНИЯ КАЗАКОВ

  
   С 1625 года начинаются снова казацие восстания. Поводом к первому движению было то, что сейм не хотел утвердить прав, добытых казаками при Сагайдачном. Напрасно они добивались на сейме и свободы православию. Все просьбы казаков отклонялись; за ними не признавали даже и права присыпать депутатов, не считали их сословием. Притеснения православных продолжались; тогда и казаки тоже перешли к насилиям. Когда киевский войт Федор Ходыка стал, согласно правительственному постановлению, передавать некоторые православные церкви униатам, казаки сделали нападение на польский отряд, бывший с ним, рассеяли его, а самого Ходыку бросили в Днепр. Мало того, напали на католический монастырь, ограбили его, убили священника. По совету митрополита казаки отправили в Москву посольство с просьбою к царю принять их под свою руку. Об этом узнало польское правительство, и коронный гетман Конецпольский получил приказ укротить мятежников. Дело кончилось тем, что казацкий табор был осажден у озера Куракова, близ Кременчуга, и казаки принуждены были сдаться на тяжелых условиях: должны были ограничиться 6 000 реестровых, выдать пушки, отказаться от походов на Крым и Турцию и пр.
   Договор этот, впрочем, никакой силы не имел: казацкие чайки по-прежнему носились по Черному морю. В 1629 году казаки, по их выражению, "окурили мушкетным дымом цареградские стены" и нагнали большого страху на жителей Стамбула.
   Притеснения православных продолжались. Папские грамоты разжигали вражду к ним. В это время польские войска, возвращавшиеся из похода, размещены были в Украине. В православном населении пошли ходить слухи, будто польские жолнеры присланы вывести православную веру из Украины и искоренить весь южнорусский народ; пьяные жолнеры сами своими похвальбами да стращаниями породили эти слухи. Раздраженное население сильно взволновалось. Тарас Трясило, запорожский гетман, потребовал, чтобы жолнеры удалились,-- те, конечно, не послушались; тогда Тарас напал на поляков -- они бежали. Народ, возбужденный его призывом и духовенством, поднялся, стал прогонять жолнеров, толпами бежал к Тарасу, и скоро у него набралось несколько десятков тысяч; но, кроме запорожцев, все были плохо вооружены... Поляки опять одержали верх, но это им стоило больших усилий и потерь. Тарас и другие коноводы восстания были казнены.
   В 1632 году, с избранием Владислава на польский престол, у русских оживает надежда на лучшее будущее. Это было время, когда действовал; Петр Могила. Новый король понимал, конечно, что казаки могут придать" ему много силы в борьбе с внутренними и внешними врагами, и готов был дать всякие льготы православию, но встретил сильное противодействие со стороны сановников. Примас (архиепископ), возлагая корону на Владислава, внушал ему, что он должен всячески охранять и распространять римско-католическую веру и не давать еретикам никаких прав, хотя бы и обещал. А когда король хотел было дать грамоту в пользу православных, то литовский канцлер Радзивилл отказался приложить печать.
   "Я во всем прочем повинуюсь вашему величеству,-- сказал он,-- но там, где дело идет о святой римско-католической вере, не могу поступить никак против совести!"
   Хотя печать и была приложена после того, как примас и епископы объявили, что они берут этот грех (выдачу льготной грамоты еретикам) на свою душу, но из этого ясно можно видеть, как трудно было польскому королю, даже при всем его желании, в чем-либо существенно облегчить положение русского народа и православия.
   Не только истые католики-поляки, но и окатоличенные паны старинного русского рода оказывались жестокими гонителями русского населения и православия. Князь Иеремия Вишневецкий, человек талантливый и прекрасно; образованный, владелец огромных имений (почти вся нынешняя Полтавская губерния принадлежала ему), происходивший от древней русской фамилии, сделался свирепым гонителем православного русского народа. Вишневецкому ничего не стоило велеть избить православных жителей целого местечка или ослепить сотни людей. Другой, тоже старинного русского рода, дворянин Самуил Лащ -- образец необузданного своеволия, жестокости и нахальства, творил совершенно безнаказанно неимоверные насилия и беззакония. Никаких законов, никакого общественного мнения он и знать не хотел. С отрядом в тысячу человек он делал беспрестанные наезды, грабежи, причем беспощадно избивал людей, обрезывал уши, носы. Весьма набожный, он запирался в Великом посту в монастырь, где проводил время в духовных упражнениях, каялся, молился; а в первый день Пасхи 1630 г. в одном местечке вырезал поголовно все население! Этому разбойнику все сходило рук, так как он находился под покровительством всесильного тогда коронного гетмана Конецпольского. Целые сотни было судебных дел по жалобам на него; были изданы сотни приговоров, осуждавших его на изгнание из отечества, лишавших его прав; но он ни на что не обращал внимания. Рассказывают даже, будто он дошел до такой дерзости, что, собравши все свои приговоры, велел сшить себе из них мантию и в ней явился к королю...
   Притеснения народа и гонение православия вызывают целый ряд новых казацких восстаний. В 1635 году казаки ходили в Черное море под начальством Сулимы, ограбили турецкие берега, а на возвратном пути нечаянным нападением завладели польской крепостью Кудаком (построенной у порогов чтобы сдерживать казаков от их морских походов) и истребили всех защитников ее. Восстание это скоро было подавлено; Сулима при помощи реестровых казаков был выдан полякам. В Варшаве ему и четырем казацки старшинам отрубили головы, тело Сулимы разрубили на четыре части развесили на четырех концах города.
   Через два года вспыхнуло новое, более опасное восстание. Главным коноводом явился Павлюк. Поводом послужили недовольство казаков и притеснения тех, которые самовольно приняли на себя казацкое звание. Их принуждали силою обращаться в крестьян и повиноваться панам, в имениях которых они жили. При этом жолнеры обходились с ними очень сурово.
   "Мы -- рыцарский люд, к этому не привыкли!" -- кричали украинцы и уходили толпами, кто на Запорожье, кто далее на восток.
   На этот раз волновались и реестровые казаки, которым плохо платилось обещанное жалованье.
   "Нам обещали деньги в мае,-- говорили недовольные,-- а не доставляют и в августе... На море ходить нам не позволяют, а мы оттуда получали себе пропитание; мы и братьев своих воевали и непокорных выдали под меч его величества, а теперь переносим только утеснения и оскорбления, а денег нам не дают!"
   Наконец, прибыли польские чиновники с жалованьем казаков. Но когда собрали раду, то увидели, что казаков оказалось гораздо больше, чем должно было быть по реестру. На шумной раде ясно высказалось общее неудовольствие, которое успокоить жалованьем было нельзя.
   Потоцкий, один из присланных сановников, думал смелою речью пугнуть казаков:
   "Напрасно волнуетесь, паны молодцы,-- сказал он,-- если бы пришлось Речи Посполитой извлечь свой меч на вас, она извлечет его и самое имя ваше сгладит! Пусть на этих местах обитают дикие звери вместо мятежного народа. Вы уйдете на Запорожье? Что же из того? Жен и детей своих оставите же здесь; стало быть, надо же будет вам вернуться и придется тогда преклонить головы под меч Речи Посполитой. Стращаете вы нас, что уйдете куда-нибудь подальше -- на Дон, например, так это -- неправда. Днепр -- ваше отечество. Другого Днепра нет на свете. Дона нельзя сравнить с Днепром: там неволя, здесь -- свобода. Как рыбе нельзя жить без воды, так казаку без Днепра,-- чей Днепр, того и казаки! Теперь прощайте; мы едем к его величеству и скажем, что вы бунтуете!.."
   Некоторых казаков даже слеза прошибла, когда заговорили об их родине, о "батьке" Днепре. Смятение мало-помалу улеглось, и казаки присягнули, подняв пальцы кверху, что они будут соблюдать прежний (кураковский) договор.
   Но присяга не помогла. В это время Павлюк рассылал свои грамоты, призывая весь народ в казачество. Эти призывы были по сердцу многим. Народ бежал толпами от своих господ на Запорожье. Южнорусский народ всегда рад был случаю восстать на ненавистных им панов, а в этот год был вдобавок неурожай. Поднялась страшная дороговизна; бедняки голодали. Голод да нужда -- лучшие пособники мятежам. Толпы беглецов являлись к Павлюку; реестровые казаки полк за полком стали присоединяться к мятежникам.
   Для усмирения мятежа явилось польское войско под начальством Потоцкого. После нескольких стычек поляки разбили казаков под деревнею Кумейки. Битва была страшно упорная. Польское войско, устроенное и хорошо вооруженное, стало осиливать казаков, между которыми было много хлопов, еще плохо знавших боевое дело.
   "Сдавайтесь! Просите пощады!" -- кричали поляки им.
   "Не сдадимся ляхам!-- кричали те в ответ. -- Один на другом головы свои сложим!"
   Казаки не выдержали. Часть их конницы бежала; но пешие из частей разбитого табора устроили новый теснейший табор и отчаянно отбивались. Когда не стало у них пороху, они дрались оглоблями, осколками телег... Чуть какой-нибудь поляк падал с коня, они кидались на него, как разъяренные звери, и терзали его, пока на них не налетали поляки и не рубили их в куски. Это было уже не сражение, а зверская бойня, так велико было ожесточение с обеих сторон! Резня прекратилась только с наступлением сумерек; пользуясь ночью, остаткам казацкого табора удалось уйти.
   Страшное зрелище представляло поле битвы! На снежной равнине всюду, куда хватало глаз, виднелись багровые полосы крови, человеческие тела, отрубленные головы, руки, ноги, лошадиные трупы, обломки оружия и возов да обгорелые бревна деревни Кумейки.
   Когда ушли поляки, то русские хлопы из окрестных деревень похоронили тела своих собратий и насыпали над ними высокие могилы на память потомкам о злосчастном побоище, где столько бойцов сложили буйные головы за свою волю и кровью своей напоили родную землю...
   Скоро и остатки казацкого табора должны были покориться полякам -- обороняться не стало силы. Реестровые казаки, бывшие в таборе повстанцев, обвинили во всем Павлюка, пропустившего удобное время для удара на польский стан. Дело кончилось тем, что Павлюка и его товарища скованных выдали Потоцкому. Их свезли в Варшаву. Здесь в феврале 1638 г. собрался сейм. Озлобление против казаков было так велико, что уж и не знали, какую казнь придумать Павлюку. Ввиду того что его винили в том, будто бы он хотел отторгнуть Украину от Польши и сделаться государем, приговорили надеть ему на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскаленную железную палицу вместо скипетра; но король не допустил этого зверского шутовства: Павлюку и его сообщникам отсекли головы, а затем воткнули их на колья.
   За частые мятежи сейм постановил отнять от казаков всякие права, совершенно уничтожить их как отдельное сословие; но, чтобы не слишком раздражать русский народ, постановили действовать тайно и постепенно, а на первый раз решили отнять у казаков право избирать себе старшину, а назначать им начальников из лиц, преданных Речи Посполитой, из шляхтичей. Решено было также завладеть Запорожьем, чтобы не давать в этом гнезде собираться казацким силам. Таким образом, в сущности хотели искоренить казачество. Но легко было решать, да трудно исполнить!
   Вскоре после восстания Павлюка вспыхнул новый мятеж под руководством Острянина (Остраницы), а потом Гуни. Сначала повстанцам посчастливилось разбить польский отряд, но затем, несмотря на необычайную храбрость казаков и находчивость их вождей, поляки снова взяли верх. Вожаки спаслись бегством, одни -- в Московское государство, другие -- на Запорожье.
   Во время этих казацких восстаний, которые кончались печально для повстанцев, они уходили далее на восток, заселяли по Дону и его притокам земли, которые Московское государство считало своими. Область эта, все более и более населявшаяся выходцами из Приднепровья, стала называться слободской Украиной и занимала нынешнюю Харьковскую губернию, южную часть Курской и большую часть Воронежской. Город Белгород был средоточием этой области, и здешний воевода ведал этих поселенцев.
   Десять лет после восстания Павлюка на Украине было тихо. То было затишье перед грозою.
  

ЗАПОРОЖСКАЯ СЕЧЬ

  
   Гнездом казачества была Запорожская Сечь. Здесь вырастала казацкая сила; отсюда по большей части выходили главные вожаки повстанцев и лихих шаек, гулявших по морю на страх туркам; сюда сходились удальцы со всех сторон.
   Там, где Днепр, пробившись меж подводных скал (порогов) и каменистых островов, широко разливается ниже впадения речки Самары и спокойно течет, образуя множество низменных островов, по берегам поросших густым и высоким камышом,-- там устроили себе военный стан запорожские удальцы, нередко переводя его с одного места на другое. Главным местопребыванием их сначала был остров Хортица. Кругом были повсюду богатые места: устья речек, впадавших в Днепр, заливные луга, леса, степь! И рыбы, и всякого зверья было здесь вдоволь. Сначала на Запорожье, в эти благодатные места для охоты, шли ватаги охотников-промышленников, а потом в начале XVI века устроен был здесь сторожевой стан, чтобы сдерживать татар от незапных вторжений. Из этих-то станичников и сложилось мало-помалу запорожское казацкое братство. Занявши необитаемые острова и берега вдали от всяких властей, они считали себя здесь полными хозяевами, занимались охотничьим промыслом в окрестных местах, но когда их силы выросли, стали они чаще и чаще отправляться на более далекую и опасную охоту,-- ходили на своих легких чайках "шарпать" берега Крыма и Турции. Бить и грабить нехристей, по их понятиям, сам Бог велел.

[]

   Запорожская Сечь имела вид укрепленного стана: довольно значительное место было окружено земляною насыпью, или валом, с засекой, или тыном; кое-где были поставлены и пушки; внутри ограды были курени, деревянные, очень незатейливые жилища казаков, или мазанки.
   Весь казацкий стан, или кош, как называли его, делился на несколько десятков отдельных отрядов (впоследствии дошло до 38), каждый и жил в отдельном курене и выбирал себе кошевого атамана и других старшин: есаула, судью и писаря. Важнейшие дела решались с общего согласия на раде (общая сходка). Когда надо было собрать раду, то прежде всего давали знак выстрелом из пушки, чтобы все казаки, которые разбрелись по окрестностям Сечи на охотничьи или рыбные промыслы, могли прийти. Затем чрез несколько времени довбиш (литаврщик) бил в литавры, и казаки спешили из всех куреней на площадь пред церковью. Тут близ церкви под распущенным войсковым стягом (знаменем) становился кошевой с другими старшинами, а казацкая чернь размещалась кругом. Тогда писарь, если надо было, читал грамоту или сообщал о том деле, какое предлагаемо было на решение раде. Кошевой смиренно спрашивал собравшихся, как они изволят постановить, и согласно решению большинства и поступал.
   Места по берегам Днепра близ Запорожья делились на несколько участков, или "паланок", как их звали, где и занимались запорожцы скотоводством и другими промыслами. Некоторые из казаков, имевшие больше склонности к оседлой и семейной жизни, селились в этих участках, устраивали себе землянки (бурдюги), стоявшие часто в далеком расстоянии одна от другой, а не то заводились и целые хуторы, так называемые "зимовники".
   1-го января, по старому обычаю, происходило избрание нового кошевого и других старшин; в этот день распределяли по куреням реки, речки и озера для рыбной ловли. Когда довбиш по приказу кошевого бил сбор, есаул выносил из церкви походное знамя, затем сбирались казаки из всех куреней. Раздавался еще два раза бой в литавры; тогда приходил кошевой с палицей, за ним судья с войсковой печатью и писарь с чернильницею. Все они становились без шапок в средине круга и кланялись на все четыре стороны. Довбиш в честь начальству снова бил в литавры. Тогда кошевой обращался ко всем обыкновенно с такой речью:

[]

   "Паны молодцы и товариство! У нас нынче новый год, треба нам по древнему нашему звычаю раздел в войске рекам и урочищам учинити".
   В ответ на это все кричали: "Добре!"
   Затем мечут жребий, и какому куреню где досталось, там и должен он был промышлять целый год.
   Затем кошевой снова говорил:
   "Паны молодцы! Не будете ли с сего року (году) по старым вашим обычаям иных старшин выбирати, а старых скидати?"
   Если казаки были довольны своей старшиной, то кричали:
   "Вы батьки и паны наши добрые. Треба вам над нами пановати!"
   Тогда кошевой и прочие старшины, поклонившись, уходили по своим куреням.
   Если же рада изъявляла желание переменить своих начальников, то кошевой должен был положить свою палицу на шапку и принести к знамени, а потом, поблагодарив всех за прежнюю честь и повиновение, уйти к себе в курень. Так же поступали и другие старшины.
   При выборе нового кошевого и других должностных лиц часто происходили большие споры. Случалось, что некоторые курени хотели одного, другие -- другого. Поднимался шум, гам, брань, а иногда и рукопашная схватка. Когда, наконец, какая-либо сторона одолевала, человек десять казаков шли в курень за избранником и просили, чтобы он принял ту должность, в какую его избрали. Если же тот отнекивался и не хотел идти на раду, то его силой тащили: два человека брали его за руки, а другие пихали сзади, толкая в спину и в шею, и таким образом приводили своего вновь выбранного начальника на площадь, причем приговаривали порой:
   "Иди, собачий сын; нам тебя треба; ты наш батько; будь нам паном!"
   Приведя на раду, вручали ему знак его достоинства. Он же, по обычаю, должен был два раза отказаться, признавая себя недостойным той высокой чести, какою его хотели почтить; только по третьей просьбе соглашался. Тогда боем в литавры отдавали ему честь. При этом совершался еще такой обряд: старейшие казаки брали в руки землю или даже грязь, если дело было после дождя, и клали вновь избранному на голову. (Вероятно, этим хотели напомнить ему, чтобы он не зазнавался и не забывал бы о смерти -- о том, что и его земля со временем покроет.)

[]

   Кроме января, рада собиралась еще два раза в году: 1 октября, в день Покрова, когда в Сечи был храмовый праздник, и на Светлое Христово Воскресение; впрочем, если не предстояло никаких перемен в составе начальства и не было особенных каких-либо вопросов, то в эти дни рада отменялась.
   Кроме этих определенных для рады сроков, случались сходки и в неурочное время. Если было какое-либо неудовольствие на начальников и у многих являлось желание сменить их, то иногда совершенно неожиданно происходили очень бурные рады. Несколько куреней сначала тайно сговаривались свергнуть старшин, затем двое-трое наиболее смелых, иногда сильно подгулявших, колотили чем попало в литавры, находившиеся всегда на площади. Прибегал довбиш. Буйная толпа заставляла его бить сбор. Ослушаться он не смел: иначе его могли бы избить до смерти. Сбегались казаки на раду и становились на площади кругом. Посреди помещались старшины: кошевой, судья, писарь, есаул. Кошевой обыкновенно спрашивал:
   "Паны молодцы, на что рада у вас собрана?"
   А те, которые хотели свергнуть его, говорили:
   "Ты, батьку, положи свое кошевье; ты нам неспособен".
   При этом объясняли и причину, почему находят нужным его сменить. Если желали сменить судью или писаря и др., то обыкновенно говорили:
   "Годи (довольно) им пановати; они негодные... уже наелись войскового хлеба!.."
   Старшины тотчас же уходили в свои курени. При этом поднимался обыкновенно страшный шум. Казаки делились на две части: одна отстаивала старых начальников, другая требовала выбора новых. Тут без ссоры и спора дело не обходилось; нередко пускались в ход палки, и случались даже смертоубийства. Положение старшин при этом было незавидно: они могли потерпеть в это время побои, увечья и даже с жизнью проститься. Сторона, желавшая новых начальников, тащила на площадь своих избранников, а противники не пускали их в круг. Дело кончалось нередко тем, что эти избранники возвращались в свои курени избитые, изорванные и рады-радехоньки были, что жизнь свою спасли...
   Таково было положение начальников у буйной запорожской вольницы в мирное время. Не то было во время войны: тогда повиновение начальству и почтение к нему доходили до самой высокой степени -- понимали все, что своеволие и несогласие в походе грозит гибелью не одному или нескольким казакам, а всему их войску.
   Старшинам шли значительные доходы, особенно с вина, которого истреблялось запорожцами чрезвычайно много. Все торговцы, привозившие какие-либо товары, обыкновенно делали подарки кошевому и всем старшинам; не считалось зазорным брать приносы и с разных просителей. Сверх; того, все казаки, ходившие на какой-либо промысел: рыболовство или охоту и проч., обыкновенно часть своей добычи дарили своей старшине, в пользу которой шли также доходы, довольно значительные, с перевозов чрез реки.
   Самым выгодным промыслом была в глазах казаков война. Невзначай напасть на татарские улусы, угнать сразу целые стада скота или табуны: лошадей или "пошарпать" богатые берега Турции и вернуться с грудою всяких драгоценностей, с караманами, полными золота и серебра, захватить сразу столько, чтобы можно было, не трудясь, без заботы прожить много дней, бражничать и кутить на широкую ногу -- вот что было заветной мечтой запорожца. Те атаманы-удальцы, которые умели часто и ловко устраивать набеги, доставляли "товариству" запорожскому "славу лыцарскукю" да богатую добычу и были главными любимцами казаков и в песнях прославлялись.
   Война и разгул -- вот из чего главным образом сплеталась жизнь запорожца. И на жизнь, и на смерть истый запорожец смотрел с презрением. Он не жил семейной жизнью. Ни одна женщина не смела показаться в Сечь; о будущем, о судьбе своих детей, стало быть, забот не было, не было думы и о своей старости; редкий из запорожцев умирал своей смертью. Одни из них находили смерть себе в морской пучине; другие гибли от сабли турецкой или татарской; третьи, более несчастные, кончали жизнь в невыразимых мучениях, какие только могла измыслить человеческая злоба,-- умирали, часто удивляя своих мучителей необычайной твердостью, с какою выносили они ужасную казнь. Гибли они целыми сотнями и на турецких каторгах. Да и те из запорожцев, которые умирали у себя, в Сечи,-- умирали обыкновенно не в старых годах: боевая жизнь, полная всяких невзгод, да разгул, не знавший меры, сильно сокращали казацкий век.
   Тысячами погибали запорожцы, но Сечь, это гнездо казацкое, не пустела. Охотников до вольного житья, хотя бы полного тревог и опасностей, было много среди людей, подавленных панским гнетом, тяжелым подневольным трудом да нуждою безысходною. Шли в Сечь толпами, лишь бы приняли только. Запорожцы в свое братство принимали новичков очень легко: требовалось только, чтобы человек был православной веры, способный к военному делу, расторопный, сметливый... Между запорожцами попадались и литовцы, и поляки, и татары крещеные, и волохи, и черногорцы, -- словом, могли быть здесь люди разных племен; но огромное большинство было чисто русских, и притом из простого деревенского люда.

[]

   Жизнь в Сечи была очень проста. В каждом курене при атамане, который заведовал всем хозяйством, был повар с двумя или тремя мальчиками-помощниками. На столовые расходы собиралось с каждого казака по пяти рублей в год. В пище казаки были вовсе неприхотливы; ели саламату да тетерю: первая состояла из ржаной муки и варилась с водою густо; вторая же готовилась из муки и пшена жиже -- на меду, квасу или рыбьей ухе. Эти кушанья подавались на стол в больших деревянных чашках, или ночовках, откуда все брали ложками. Особых тарелок не подавалось. Большая часть куренных казаков вполне довольствовалась этой пищей. Если же находилось в курене несколько охотников полакомиться мясом или рыбой, то они покупали их себе в складчину, артелью.
   Более зажиточные казаки заводили свои дома в предместье, где почти все имели какие-либо промыслы: варили мед, пиво, брагу или занимались различными ремеслами.
   Одежда казаков обыкновенно была тоже очень проста. Любили они щеголять хорошим оружием да конями... После хорошей поживы на войне запорожцы не прочь были рядиться и в красивые синие кунтуши, алые суконные шаровары и алые шапки с околышем из смушек... Головы себе и бороды выбривали, оставляя лишь клок волос (оселедец), да запускали длинные усы...

[]

   Никаких письменных законов или правил у запорожцев не существовали) Войсковой судья решал все дела по своему усмотрению, сообразуясь с обычая) ми и укоренившимися понятиями у казаков, а в трудных случаях совещался с кошевым, дидами (престарелыми казаками) и другими старшинами. Воровство, неплатеж долгов и убийство считались у них главными преступлениями. Несмотря на то что грабеж был делом привычным для запорожца -- грабить позволялось лишь врагов; если же кто попадался в краже у своего товарища или покупал заведомо украденное, или скрывал у себя, то подвергался суровому наказанию: виновного приковывали к столбу на площади; подле клали кий (палку), и все проходившие ругали осужденного и беспощадно били; если его не прощал пострадавший от его преступления, то его забивали до смерти. Если кто попадался второй раз в краже, то лишался жизни на виселице. Не плативший долгов должен был стоять на площади прикованный к пушке, пока заимодавец не получал от него или его друзей удовлетворения. Но особенно страшно было наказание за намеренное убийство: убийцу бросали в могилу, на него опускали гроб с телом убитого и засыпали землей!
   Суровость запорожцев не знала границ; не знала их и неукротимая казацкая удаль; беспределен был и дикий разгул, которому отдавались запорожцы в досужее время...
   В предместье Запорожской Сечи жили всякие мастера: кузнецы, слесари, портные, сапожники и др.; тут же и торговали всем, что нужно было казаку. Были бы только деньги у него, а то все можно было добыть, что требовалось для неприхотливой его жизни. А денег у запорожцев после всякого удачного похода было вдоволь, так что бессемейному и девать их было некуда. Гульба самая широкая и бесшабашная шла на Запорожье почти беспрерывно. Кутить и пить без конца считалось молодечеством. Поделив добычу меж собой, запорожцы предавались необузданному разгулу, пока не прокучивали всего до конца. Иные из них нанимали музыкантов и певцов и разгуливали с ними по улицам, а следом за ними носили ведра вина и меду. Всякого встречного поили наповал, а кто отказывался, того всячески бранили.
   По воскресным и праздничным дням бывали в Сечи у казаков кулачные бои, и если кто во время драки нечаянно убивал другого, то взыскания за это не полагалось. Большие были охотники запорожцы до лихого пляса -- казачка; любили послушать пение бандуристов. Песни о подвигах казацких, о турецкой и татарской неволе, конечно, должны были сильно действовать на них, возбуждать в них удаль и чувство мести, а рассказы о притеснении народа, о поругании православия во владениях Речи Посполитой разжигали ненависть к полякам.
   Таково было Запорожье, на которое со страхом и ненавистью смотрели поляки. Здесь вырастала и крепла казацкая сила, росла и вражда к панству: оно в понятиях казаков и народа отождествлялось с насилием, несправедливостью, горькой обидой...
   Панский гнет в Литве и западнорусских областях, можно сказать, выдавил из несчастного народа казацкую силу, на беду для Речи Посполитой.
  

V

Царствование Алексея Михайловича

Смуты в начале царствования

  
   Только шестнадцать лет было Алексею, когда он вступил на престол (12 июня 1645 г.). Молодой царь напоминал отца добротой, мягкостью, отличался сердечностью, живостью ума, сильно привязывался к близким людям. Алексей по своему воспитанию был приготовлен к царскому делу, конечно, лучше отца; но, к несчастью, вступая на престол, он был еще слишком молод и потому не мог быть самостоятельным. Самым близким к нему сановником был его воспитатель, боярин Борис Иванович Морозов, состоявший при нем тринадцать лет безотлучно. Царь был к нему сердечно привязан, и Морозов в первые годы царствования Алексея был главным правителем государства. К сожалению, этот боярин, умный, понимавший нужды государства, не столько думал о благе его, сколько о своих личных выгодах. Это вызвало немало бед.
   Тотчас по вступлении Алексея на престол было сделано несколько разумных распоряжений: королевич Вольдемар был отпущен с честью в Данию; освобожден и отпущен в Польшу Луба; велено было воеводам идти на Азов и таким образом нанести удар крымцам, которые снова стали делать нападения на московскую украину,-- раньше русские ограничивались только обороной границ, а теперь переходили к наступательной войне; уже начаты были и переговоры с Польшей о союзе против крымцев и турок, и польский посол, русский родом и православный, громогласно прославлял в цветистой речи союз России с Польшей, которые, "как два кедра ливанские, созданы десницей Господа от единой крови славянской и от единого языка славянского народа". ~
   Дела внешние, таким образом, шли недурно; но нельзя сказать того же о внутренней жизни, о положении народа, он страдал под тяжестью налогов, а тут, как нарочно, обрушились еще другие несчастия на Русскую землю: неурожай и падеж скота. Купечество было бедно; всем беднякам жилось плохо; терпел народ и от дурного правосудия.
   В 1647 г. царь задумал жениться. По-прежнему собрали на смотр в Москву до двухсот девиц. Царь выбрал Евфимию Всеволожскую; но когда стали ее облачать в царскую одежду, то нарочно так крепко затянули ей волосы, что ей сделалось пред царем дурно. Простой обморок признали припадком падучей болезни. Вместо великой чести, которая ожидала Всеволожских, всю семью их постигла царская опала: они были обвинены в том, что скрыли болезнь царской невесты, и сосланы в Тюмень.
   Царь после этого несколько времени сильно тосковал по своей невесте. Морозов всячески старался рассеять его,-- устраивал охоты на медведей и волков... Чрез несколько времени Морозов дал возможность царю увидеть в Успенском соборе дочерей Милославского, которых уже раньше он расхваливал Алексею. Царю приглянулась одна из них -- Мария Ильинишна... В январе 1648 г. отпраздновали царскую свадьбу, а чрез десять дней Морозов, несмотря на свои преклонные годы, женился на другой дочери Милославского и таким образом породнился с царским домом.
   После этого Морозов стал оказывать особое покровительство Милославским и родичам их,-- давал им видные должности. Родственники Ильи Даниловича Милославского, по большей части люди бедные, получая выгодные места, выказали большую жадность, только и думали о наживе, творили всякие неправды и насилия, надеясь, что им все сойдет с рук.
   Особенно опозорил себя лихоимством Леонтий Плещеев. Он заведовал земским двором, или приказом, в его руках было судебное дело, и он самым бессовестным образом обирал всех приходивших к нему судиться -- как истцов, так и ответчиков. Мало того, говорят, он завел шайку доносчиков, которые возводили разные ложные обвинения на людей, особенно на богатых, их хватали и сажали в заключение, томили в тюрьмах и вымогали у них и их родичей большие взятки за освобождение.
   Другой сановник -- шурин Плещеева -- Петр Траханиотов, под ведением которого был пушкарский приказ, стрельцы, оружейники, полицейские чины, обращался крайне жестоко с подчиненными, удерживал себе часть их жалованья.
   Так поступали люди, занимавшие видные должности; мелкие чиновники, конечно, не отставали от своих начальников в злоупотреблениях. Все неправды и насилия тяжким гнетом ложились особенно на низших, на бедных, на народ.
   Сверх того, разные неудачные меры, которые тогда пускались в дело для увеличения скудной казны, тоже возбуждали большое неудовольствие в народе. Торговля в это время стеснялась всевозможными пошлинами; а иноземцы-купцы, пользуясь всякими льготами, злоупотребляли ими, отбивали торговлю у русских торговцев, и те постоянно жаловались, что им невмочь соперничать с иностранцами.
   "Немцы не только от нас,-- жалуются они,-- промыслы отбили, но и все Московское государство оголодали: покупают в Москве и других городах мясо и всякий харч и хлеб и вывозят в свою землю".
   Пошлина на соль, которою правительство хотело заменить разные мелкие поборы, принесла больше вреда, чем пользы. Соль вздорожала, и рыбный промысел упал. Соленая рыба потреблялась русским народом в огромном количестве, гораздо большем, чем говядина; объясняется это соблюдением многих постов и любовью русских к рыбным кушаньям. Теперь же рыбные промышленники уменьшили свой промысел, стали недосаливать рыбу, и она портилась. Соленая рыба страшно поднялась в цене, и сбыт ее сильно уменьшился, потребители не в силах были покупать дорогостоящую рыбу; пришлось им испытывать лишения; торговцы терпели большие убытки. Недовольство было общее! Возбуждала также недовольство православного люда, крепко державшегося заветной старины и боявшегося всякого новшества, продажа табаку, которая была собственностью правительства. Прежде, при Михаиле Феодоровиче, резали носы за употребление этой "богомерзкой травы", а теперь само правительство торгует ею: в этом видели явную склонность боярина Морозова к иноземным обычаям.
   Для того чтобы увеличить доходы правительства, прибегали к разным налогам; вздумали, напр., продавать от казны аршины с клеймом орла. Все торговцы обязаны были покупать эти аршины и платить в десять раз дороже, чем за обыкновенные. Если же какого-нибудь купца ловили с неклейменым аршином, то брали с него огромный штраф.
   Подобные меры, стеснявшие население и порождавшие дороговизну, возбуждали недовольство в народе. Еще больше усиливалось оно от всевозможных притеснений, лихоимства и неправосудия должностных лиц.
   Число недовольных все росло и росло. В Москве простой народ часто стал толпами собираться у церквей и толковать о том, как бы избавиться от бед и неправд. Не раз уже подавали царю жалобы и челобитные, но они попадали в руки бояр, окружавших царя, а те многое скрывали от него, и потому просьбы не исполнялись. Народ сильно озлобился.
   В 1648 г., 25 мая, когда государь возвращался от Троицы и ехал верхом, окруженный своими боярами, народ силою протиснулся к нему и остановил его коня... Огромная толпа окружила государя,-- умоляли его выслушать просьбу, жаловались на Плещеева, на его притеснения и неотступно просили отрешить его и на его место назначить честного человека, "иначе, кричали в толпе, народ вконец погибнет!".
   Молодой царь был испуган шумной толпой и ее горькими жалобами; он приветливо обратился к народу, просил успокоиться, обещал разведать, " чем дело, и исполнить все справедливые просьбы.
   Народ успокоился и благодарил царя. Все это кончилось бы, вероятно, мирно; но несколько бояр -- друзей Плещеева, сопровождавших царя,-- не сдержались, начали бранить народ, били некоторых кнутом по головам, иных даже сшибли с ног! Народ рассвирепел -- в обидчиков полетели каменья. Бояре обратились в бегство, кинулись в Кремль, во дворец. Разъяренная чернь бросилась за ними. Стрельцы, бывшие на страже у дворца, сдержали толпу; бежавшие бояре укрылись в царских покоях...
   Расходившаяся чернь теперь уже не унималась: раздавались ярые крики, чтобы выдали Плещеева на расправу народную.
   Боярин Морозов вышел на верхнее крыльцо и стал было от имени царя увещевать народ; но толпа зашумела, раздались угрозы:
   "Мы и тебя хотим взять!"
   Морозов поспешил удалиться.
   Буйная толпа кинулась к его дому, выломала ворота и двери, расшибла, разломала и разграбила в доме все, что нашлось. Боярыне Морозовой никакой обиды не сделали, только пригрозили.
   "Если бы ты не была сестрой царицы,-- сказали ей,-- мы изрубили бит тебя на мелкие части!"
   Затем чернь бросилась на дома других нелюбимых сановников: одна толпа разнесла дом Плещеева, другая -- дом Траханиотова; ограблены были дворы еще нескольких бояр. Досталось и думному дьяку Чистову. На него злобились за соляную пошлину. Он в это время лежал больной. Заслышав шум и узнав, что толпа ломится к нему во двор, он спрятался под кучи веников; но его слуга, захватив господские деньги, выдал его, а сам бежал. Чистова заколотили палками до смерти.
   Во время этого погрома велено было Кремль запереть и отдан был приказ немецким офицерам в полном вооружении немедленно явиться с отрядами своими для защиты дворца...
   К мятежникам, которые снова кинулись к Кремлю с криками, чтобы выдали им всех лиходеев, царь выслал своего двоюродного дядю Никиту Ивановича Романова, которого народ очень любил за доброту и справедливость. С непокрытой головою, держа в руках свою боярскую шапку, выехал Романов к бушующей черни и от имени царя обещал, что все злоупотребления сановников будут разведаны, а виновные наказаны, и уговаривал толпу успокоиться и разойтись.
   Народ, выражая свою преданность царю, все-таки настойчиво требовал выдачи главных виновников общих бедствий: Морозова, Плещеева и Траханиотова, -- настаивал, чтобы они на глазах всех были казнены. Романов клялся, что Морозова и Траханиотова в Кремле нет, что они бежали. Мятежники требовали, чтобы пока выдан был Плещеев. Боярин поскакал в Кремль, и скоро пришло известие оттуда, что Плещеева решено казнить пред народом.
   Рассвирепевшая чернь не дала совершиться казни: когда палач вывел из Кремля Плещеева, толпа ринулась на него, исколотила палками, размозжила ему голову... Тело убитого поволокли на площадь. Траханиотова поймали посланные царем люди близ Троицкой лавры и привезли в Москву. На следующий день после гибели Плещеева палач по царскому приказу водил Траханиотова с колодкою на шее целый час по городу и затем отрубил топором ему голову.
   Смерть Плещеева и казнь Траханиотова, по-видимому, несколько удовлетворили бушующую черны она криками благодарила царя, но выражала желание, чтобы казнь постигла и Морозова. Казалось, ему не миновать было беды. Но внезапно в одном конце Москвы вспыхнул пожар и стал быстро распространяться; наконец, загорелся большой кружечный двор, или кабак. Толпа накинулась на даровую водку; разбивали бочки, черпали водку шапками, сапогами... Многие перепились до смерти; некоторые погибли в пожаре. Пожар отвлек внимание черни от мятежа. Правительство между тем несколько дней подряд старалось всякими мерами успокоить народ: в Кремле угощали стрельцов и служилых немцев вином и медом; царский тесть Милославский устраивал пиры и приглашал более влиятельных торговцев; священники по распоряжению патриарха увещевали народ успокоиться, обнадеживали его, что с этой поры дела пойдут лучше. Некоторые из должностных лиц, не любимые народом, были заменены другими, более угодными ему.
   Когда наконец народное волнение улеглось, царь пожелал лично переговорить с народом. Об этом заранее было объявлено всем. В назначенное время государь вышел на площадь в сопровождении боярина Никиты Романова и обратился к собравшемуся народу с речью,-- выразил прежде всего большое сожаление, что неведомо для него безбожные Плещеев и Траханиотов притесняли народ, за что и понесли заслуженную кару. Затем царь высказал надежду, что назначенные теперь богобоязливые мужи будут блюсти пользу и благо народное, о чем и сам он, государь, отныне будет иметь бдительное смотрение; обещал, что пошлина на соль будет отменена, а разные льготы народу будут умножены.
   В ответ на это народ низко кланялся, благодарил царя и желал ему долголетия.
   В заключение царь стал говорить о Морозове, просил, чтобы народ не требовал его казни,-- ручался, что он будет оказывать всем только свою любовь и расположение, обещал отставить его от должности государственного советника, если он совсем не угоден народу, лишь бы только остался он, его воспитатель и второй отец, цел и невредим. "Сердце мое,-- сказал царь в заключение,-- не вынесет его смерти",-- и затем выразил надежду, что народ от него, государя, не потребует такой тяжкой жертвы. При этом слезы показались на глазах царя и голос его прервался...
   "Будь здоров на многие лета!-- громко закричал тронутый народ в ответ царю.-- Как Богу угодно и государю, пусть так и будет!"
   Царь сердечно любил своего воспитателя и всеми силами старался оберечь его от всякого лиха. Морозова отправили в Кирилло-Белозерский монастырь. Туда царь послал наказ, чтобы его охраняли от всякой беды; даже собственноручно приписал, чтобы боярина берегли "от всякого дурна", грозил казнью за дурную охрану и сулил награду, если приказ будет точно исполнен. "Я вас пожалую,-- писал он,-- так, что от зачала света такой милости не видали!"
   Морозов недолго пробыл в Кирилло-Белозерском монастыре. По возвращении оттуда он уже не был больше главным правителем, но по-прежнему оставался очень близким лицом царю, помогал ему своим советом и, видимо, очень желал оправдать обещание царя народу,-- старался при всяком случае выказывать к нему любовь и расположение и помогал всякому, кто к нему обращался...
   Московские мятежи отразились и в других городах. Воеводы и разные подьячие творили повсюду много зла народу,-- вдали от Москвы, конечно, еще больше, чем здесь. Искать законной управы на лихоимцев и насильников было очень трудно для жителей городов, далеких от столицы; а слухи, что бояре за молодостью царя заправляют всем, как хотят, не доводят правды до него, поджигали недовольных к восстанию; не на царя они поднимались, а на бояр-лиходеев, которые во зло употребляли государево доверие, управляя его именем.
   Летом 1648 года вспыхнул мятеж в Сольвычегодске. Здесь при сборе податей творились вопиющие насилия и неправды,-- это и вызвало восстание. Затем возмутились устюжане, раздраженные взяточничеством подьячего, которому сильно покровительствовал воевода. Лихоимец был убит мятежниками. Эти восстания были скоро усмирены. Гораздо труднее было справиться во Пскове и Новгороде.
   Из русских областей, отошедших к Швеции по Столбовскому договору, являлось много перебежчиков. Их по условию следовало выдавать шведскому правительству; но они были русские люди, православные, желавшие сохранить свою народность, веру и жить в отечестве. Выдавать их лютеранскому правительству казалось царю делом зазорным. Со Швецией заключили новый договор: царь обязался заплатить большие деньги за перебежчиков. В счет этого выкупа решено было отпустить в Швецию хлеб из псковских житниц.
   Из Москвы послан был во Псков купец с приказом купить 2 000 четвертей хлеба для того, "чтобы цены приподнять, чтобы немцам сдать его по дорогой цене, какая будет на рынках". (По условию шведы обязывались принять хлеб по рыночной цене.) В тот год был недород хлеба, и потому он был недешев; когда же московский купец скупил его в большом количестве, то цена его еще более возвысилась. На беду, скупщик хлеба задумал еще воспользоваться случаем к легкой наживе, стал и псковичам продавать хлеб по возвышенной цене. Среди них поднялся сильный ропот. Стали ходить слухи, что бояре-изменники держат сторону иноземцев, намерены вывезти казну шведской королеве и хлеб отправляют за рубеж, хотят "оголодать" Русское государство. На сходках у кабаков и на рынках наиболее смелые из народа стали кричать, что не надо пропускать хлеба за границу. Обратились с этим требованием даже к архиепископу. Воевода пригрозил "кликунам", как тогда звали главных коноводов народных сходов. Но угрозы не подействовали; на следующий день толпа, уже более многочисленная, кричала, что не надо вывозить хлеб... В это время крикнули:
   "Немец едет! везет казну из Москвы!"
   В ту пору шведский агент в самом деле вез часть денег, уплаченных за перебежчиков. Толпа кинулась на него, отобрала у него деньги и бумаги, а самого посадила под стражу. Напали и на двор московского купца, скупившего хлеб. Мятежники не хотели и знать своего воеводу, выбрали свое особое правление из посадских и послали к царю челобитчиков с жалобами на насилия воеводы и его подчиненных...
   Псковский мятеж отозвался и в Новгороде. 15-го марта 1650 года прибыл в Новгород проездом датский посол. Один посадский кричал в толпе народа, что приехал немец, что он везет московские деньги к немцам; этот крикун возбуждал чернь и на богатых купцов, закупавших хлеб для казны. Народ заволновался; ударили в набат; началась "гиль", как называли тогда в Новогороде и Пскове народные движения. Толпа кинулась на несчастного, ни в чем не повинного посла, избила, даже искалечила его; затем напала на дворы новгородских богачей и разграбила их. Унять бунтовщиков у воеводы не было силы: стрельцы пристали к мятежу. Митрополит новгородский Никон попытался пустить в дело духовное оружие; он в Софийском соборе торжественно проклял зачинщиков мятежа. Но это еще больше разозлило мятежников; они двинулись на митрополичий двор. Никон вышел к ним и стал уговаривать их; но мятежники избили и его. Владыка, несмотря на это, не потерял силы воли, по-прежнему корил мятежников, увещевал их образумиться, не гневить государя и выдать главных коноводов, как требовала царская грамота. Все было напрасно... тогда только слова Никона подействовали, когда подошел к Новгороду боярин князь Хованский с военным отрядом. Наконец, 20 апреля мятежники смирились и выдали главных зачинщиков. Поступили с ними очень милостиво: смертью казнен был только один, более других виновный в оскорблении датского посла. Никон, сам сильно пострадавший, хлопотал пред царем о прощении и снисхождении к мятежникам.
   Псковичи волновались дольше новгородцев, не слушались никаких увещаний; порешили даже обороняться от Хованского. Псков продержался в осаде до половины августа.
   В Москве 26 июля постановлено было на соборе еще раз испытать мирные средства против мятежного Пскова. Сюда прибыл Рафаил, коломенский епископ, с несколькими духовными лицами. А с ними выборные люди из разных сословий. Они обещали мятежникам прощение, если те смирятся, и грозили царским гневом и карою, если будут упорствовать,-- говорили, что сам царь поведет на них ратную силу. Увещания Рафаила и выборных людей подействовали: их устами говорила как бы вся Россия. Псковичи наконец покорились этому голосу, принесли повинную и выдали главных виновников мятежа; их казнили.
  

СОБОРНОЕ УЛОЖЕНИЕ И СУДЕБНОЕ ДЕЛО

  
   Волнения, мятежи, жалобы на неправосудие и лихоимство побудили царя и его советников подумать об улучшении судопроизводства и управления.
   В 1648 г., 16 июня, царь на общей думе с патриархами, святителями, со своими боярами и другими думными людьми постановил собрать в одно целое все статьи из апостольских правил, законов греческих царей, которые подходили к государевым и земским делам, а также указы прежних русских государей и боярские приговоры. А на какие случаи не было ни указов государя, ни боярских приговоров, то изложить общим советом, "чтобы Московского государства всяких чинов людям, от большого и до меньшего чину, суд и расправа была во всяких делах всем равна". Собрание всех статей и указов было поручено боярам-князьям: Одоевскому, Прозоровскому, окольничему кн. Волконскому да дьякам Леонтьеву и Грибоедову.
   В два с половиною месяца они исполнили возложенное на них дело. Собрание постановлений, или У_л_о_ж_е_н_и_е, было готово и 3 октября прочтено пред государем и его думою, а потом -- пред собором выборных людей, нарочно для этого призванных в Москву из разных концов и из всех сословий.
   Когда выслушали и одобрили Уложение, то подлинный свиток его длиною в 434 аршина был подписан членами собора и велено было переписать Уложение и с этого списка печатать книги и разослать по всем приказам и городам.
   Составить так скоро Уложение могли потому, что по всем приказам были уже книги, куда заносились царские указы и боярские приговоры по времени выхода. Задача составителей была только выбрать все важнейшее и расположить в известном порядке по содержанию, а то крайне было трудно справляться: указы и приговоры были разбросаны в разных приказах, да и в каждом приказе накопилось много книг, в которых статьи были расположены не по содержанию, а по времени.
   Уложение заключает в себе 25 глав, и каждая из них распадается на отдельные статьи. Тут находим уголовные законы, об оскорблениях, правила судопроизводства, полицейские уставы, законы о вотчинах, поместьях, крестьянах, холопах и пр.
   Уложение отличается от Судебника царя Ивана гораздо большей полнотой; в Уложение включены законы, каких в судебниках не было. В первой статье говорится о богохульниках, которых постановлено казнить огнем: "Будет сыщется про то (богохульство) допряма, и того богохульника, обличив, казнити -- сжечь". За бесчинство в церкви тоже полагается смерть: "А будет какой бесчинник, пришед в церковь Божию во время святой литургии и каким ни буди обычаем божественные литургии совершити не даст, и его, изымав и сыскав про него допряма, что он так учинил, казнити смер-тию без всякие пощады".
   Хотя сожжение на деле уже употреблялось против богохульников и еретиков и в Новгороде, и в Москве, но в законы этў до Уложения не вносилось: этим постановлением хотели предупредить, очевидно, появление ересей вроде жидовствующей и др.
   Во второй главе говорится о государской чести и как государево здоровье оберегать. Смертная казнь полагается злоумышленникам на жизнь государя, изменникам, бунтовщикам, а также и замышляющим завладеть государством и престолом. В этой же главе говорится об изветах в государственных преступлениях, тут устанавливается страшное государево "слово и дело". Доносивший о каком-либо злом умысле против государя или об измене заявлял, что за ним есть "государево дело и слово"; начинался розыск, "сыскивали всякими сыски", при этом обыкновенно пускалась в дело пытка. Плохо приходилось по Уложению и доносчику, если он не мог доказать справедливость своих слов: его подвергали тому наказанию, какое полагалось за преступление, в котором он винил другого. Но всякий, у кого только являлось подозрение в чьем-либо злом умысле, кто слыхал если не о деле, то о слове, оскорбительном для государевой чести, должен был спешить донести: если кто-либо в этом предупреждал его, то он мог понести кару за недонесение.
   Вся эта глава, которой не было в прежних судебниках, конечно, была вызвана смутами во время самозванцев и междуцарствия, когда совершено было столько преступлений против верховной власти.
   Страшно суровое наказание постигало делателей воровских (фальшивых) денег: им заливали горло расплавленным металлом...
   Крестьяне Уложением еще более закрепощались, чем прежде: раньше помещику предоставлено было только в продолжение десяти лет отыскивать беглых крестьян, так что те из них, кому удавалось укрыться в течение этого срока, потом могли спокойно доживать свой век у другого помещика. Таким образом, была хотя какая-нибудь возможность уйти от крайне жестокого и несправедливого господина. Теперь же по Уложению срок уничтожался, и помещик мог всегда отыскивать бежавших от него крестьян и водворять их на прежние места.
   Суд в это время попал совсем в руки приказных. Губные старосты мало-помалу совсем теряют значение. В городах вся судебная сила перешла к воеводам и дьякам, зависящим от московских приказов. Все, кому случалось вести сколько-нибудь важную тяжбу, должны были ехать в Москву и тут в приказах искать управы; дело не обходилось без посулов разным подьячим. Дела обыкновенно сильно затягивались, и тяжущимся очень дорого обходилась эта "московская волокита".

[]

   Для судопроизводства требовалось, чтобы обвиняющий доказал свое обвинение; если же не было достаточных улик, то иногда предоставлялось решить присягою, причем спрашивали обвиняемого, хочет ли он "взять присягу на свою душу или отдать ее на душу обвинителю". По словам Олеария, на присягавших смотрели с презрением: их долго увещевали не присягать, а если это делалось, хотя бы и в правом деле, то присягавших на некоторое время как бы отлучали от церкви. Олеарий при этом говорит, будто в течение трех лет не позволяют им принимать св. причастие; а если по дознанию оказывалось, что присяга дана ложно, то виновного секли кнутом и ссылали в заточение, в Сибирь, и позволяли причаститься лишь пред смертью.
   Тот же писатель говорит о мучениях, каким подвергали подсудимых, чтобы вынудить у них признание. Пытка была в те времена и в Западной Европе. Наши предки чаще всего употребляли такую пытку: обвиненному скручивали руки за спину, привязывали к ним веревку и поднимали его к перекладине между двумя столбами, а к ногам привязывали тяжелый брус, на который вскакивал палач. После такой встряски руки несчастного пытаемого выворачивались в плечах и вытягивались, что причиняло невыносимую боль. Мало того, если пытаемый не признавался в вине, то под ногами его раскладывали огонь, и несчастный терпел страшные мучения, причем еще задыхался от дыму. Иногда обвиненным сбривали на голове волосы и на выбритое место капали холодною водой, что считалось очень мучительной пыткой. Некоторых, смотря по роду преступлений, били кнутом, жгли им тело раскаленным железом и пр.
   Этот дикий обычай -- подвергать обвиненных пытке, сильно распространенный* и в других странах в те времена, указывает ясно на крайне суровые нравы. Считали тогда несправедливым осудить человека, если он сам не сознавался в том, в чем его винили, и, желая вымучить признание страшными истязаниями, нередко вынуждали людей ни в чем не повинных взводить на себя небывалые вины...
   Убийц, умышленно убивших кого-либо, сажали в темницу на шесть недель; затем отсекали им головы. Обвиненного в воровстве подвергали пытке, чтобы узнать, не украл ли он еще чего-либо. Если оказывалось, что он впервые воровал, то его секли плетью на пути от Кремля до большой площади, где палач отрезывал у него ухо, затем на два года сажали в тюрьму. Если вор попадался второй раз в краже, ему отсекали другое ухо, сажали в темницу, а затем ссылали в Сибирь. Ужасное наказание присуждалось жене, убившей или отравившей своего мужа: ее живую закапывали в землю по шею и держали таким образом до смерти.
   Неплатящих должников тоже постигала суровая кара: их, кто бы они ни были, сажали в долговую тюрьму (яму) и ежедневно выводили на площадь перед приказом и там целый час били по голеням гибкими прутьями толщиною в палец (батогами). Такого рода наказание называлось "ставить на правеж". Случалось, что наказывающие, получив взятку, били слегка или делали только вид, что бьют; а иногда подвергавшиеся наказанию в сапоги клали или толстые куски шерсти, или деревянные лубки, по которым И приходились удары прутьев. Если должник решительно не мог уплатить долгу и никто его не выручал из беды, он должен был идти в кабалу к заимодавцу и служить ему.
   Кроме этих наказаний, были в ходу разрезывание или вырывание ноздрей, битье батогами и сечение кнутом по обнаженной спине...
  

ПРИСОЕДИНЕНИЕ МАЛОРОССИИ

БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ

  
   После усмирения мятежа Остранина и Гуни казацкая сила была, по-видимому, вконец сокрушена; но это только казалось.
   Посполитая Речь оставалась по-прежнему тем же исключительно "панским" государством с бессильным королем во главе, с порабощенным и угнетенным народом внизу, необузданной шляхтой и всесильными магнатами, настоящими государями-самодержцами в своих владениях. Подавленный панством простой народ, особенно православный, был главным источником казачества. Чем тяжелее становился гнет, чем горше были для православного люда насилия панов да арендаторов и поругание не только человеческого достоинства, но и самого заветного достояния -- веры, тем сильнее росла вражда и злоба у крестьян к своим поработителям и ко всему строю Польского государства, тем больше было побуждений уходить из горькой панской неволи на вольное казацкое житье. Владислав IV, король доброжелательный и очень склонный к военной славе, несмотря на все свои попытки, не мог облегчить православный южнорусский народ от притеснений, не мог и увлечь поляков к боевым подвигам. Польские, литовские и западнорусские паны уж не походили на своих предков, не думали ни о славе, ни о благе своего отечества: шумное веселие, широкий разгул, безумная роскошь и необузданный произвол -- вот что тешило тщеславие панов! Всякие начинания, которые требовали от них каких-либо жертв или труда, были ненавистны им и встречали решительный отпор с их стороны на сейме, без разрешения которого король не мог ничего предпринять. Здесь требовалось единогласное решение вопросов; довольно было хотя бы одному депутату заявить о своем несогласии -- и дело не могло состояться. Понятно, сколько всякой неправды творилось при этом: богатым магнатам не трудно было подкупить одного или нескольких депутатов, и они, как говорилось тогда, "срывали сейм", если там решалось дело, неугодное всесильным панам. Депутаты выбирались обыкновенно в разных городах на местных сеймиках из шляхтичей; при этом богатые паны, угощая и щедро одаривая избирателей, тоже "вольных" шляхтичей, легко могли добиться выбора в депутаты угодных им лиц.
   Шляхтичи, эти "сыны свободы", по большей части нищие, гнушавшиеся всяким трудом, чванились своими правами, надменно подымали головы, с презрением смотрели на хлопство, называли его "быдлом" (скотом),-- и в то же время сами были угодливыми, низкопоклонными слугами богатых панов, магнатов, щедрые подачки которых и милости только и давали им возможность так жить, как, по их взгляду, подобало истому шляхтичу, т. е. весело и ничего не делая. Выродившееся, себялюбивое, измельчавшее духом магнатство и шляхетство, державшие в своих руках судьбу государства, были главной причиной слабости Речи Посполитой. Они и погубили ее впоследствии.
   Паны всегда смотрели враждебно и опасливо на военные затеи своих королей, боялись, что они, опираясь на преданное им войско, могут усилиться и ослабить панское могущество; сверх того, война требовала издержек, новых налогов, грозила, стало быть, и панскому карману, а если очень уж разгоралась, то могла потребовать "посполитого рушения", общего вооружения, причем все шляхтичи, способные носить оружие, должны были идти в поход.
   Славолюбивый Владислав томился бездействием и своим бессилием и особенно лелеял мечту о большом походе на Турцию. Венецианский посол подстрекал его к войне, обещая помощь Венеции, которая в то время враждовала с Турцией. Владислав думал составить большой союз против нее, привлечь к нему и Москву, но держал все дело в большой тайне, опасаясь, что паны помешают его замыслам. Он думал повести так дело, чтобы война была неизбежна и чтобы сама Турция объявила ее. На тайном совете с несколькими своими сторонниками король порешил дать дозволение казакам напасть на крымских татар и на владения султана и этим вызвать с его стороны объявление войны. Владислав тайно ночью видался с казацкими, старшинами, объявил им, что он восстановит казачество в прежней силе его, побуждал их начать борьбу с Турцией и дал им грамоту (привилегию), за своей подписью с разрешением строить чайки и готовиться к походу.
   Паны проведали о затеях короля и на сейме не только не согласились с ним, но даже резко укоряли его за самовольные действия, за приготовления к войне. Король так был огорчен своей неудачей, что заболел... Но грамота его казакам имела важное значение. Нигде насилия и неправды панов не возбуждали такого негодования и злобы, как на Украине, где народ привык раньше к вольности казацкой и с трудом сносил панское иго.
   Один случай возмутительного насилия послужил поводом к народному восстанию.
   Близ города Чигирина был хутор, которым владел Зиновий Богдан Хмельницкий, сын Чигиринского сотника Михаила Хмельницкого. Богдан обучался в киевской братской школе, а затем был и в иезуитском училище; от природы умный и даровитый, он таким образом получил хорошее по тому времени образование. Киевская школа, конечно, укрепила в нем дух православия, а иезуиты развили у него гибкость ума, сообщили ему отчасти свою пронырливость, ловкость и неразборчивость в средствах... Богдан свободно владел латинским и польским языками, а потом освоился с турецким и французским. Окончив свое школьное образование, прошел он и другую школу -- военную, поступил в ряды казацкого войска и участвовал в польско-турецкой войне (1620--1621). Здесь был убит его отец, а сам он попался в плен к туркам и два года прожил в Константинополе. Освободившись из плена, Богдан вернулся на Запорожье и не раз потом водил отсюда лихие шайки в морские походы на турок. Смелы и удачны были эти набеги: не один десяток турецких галер был пущен ко дну, немало басурман избито было по берегам, а в 1629 г. удальцы, под предводительством Богдана, "окурили мушкетным дымом" самый Царьград, выжгли предместье его. С большой добычей возвращались из своих походов сподвижники Богдана; имя смелого и умного вождя с уважением произносилось на Запорожье. Послужив много лет казацкому делу, или "рыцарской славе", как выражались порой книжные казаки, Богдан вернулся на родину в Чигирин, получив звание Чигиринского сотника, обзавелся семьей и зажил мирным хозяином в своем хуторе Субботове, доставшемся ему от отца. Но недолго пришлось Богдану наслаждаться мирной жизнью: Чигиринский подстароста, пан Чаплинский, личный враг его, давно уж искал случая как-нибудь повредить ему; даже есть известие, что хотел при помощи убийцы погубить его, но злодейство не удалось... Чаплинский, в отсутствие Богдана, напал с вооруженным отрядом на Субботово, завладел им, произвел тут погром, увез жену Хмельницкого, а десятилетнего его сына так высек за какое-то грубое слово, что тот умер на другой день.
   Хмельницкий явился к Чигиринскому старосте с жалобой; тот не оказал ему никакого внимания. Богдан обратился тогда в суд; но там заговорили, что он даже и не вправе владеть хутором, так как у него нет на то документов, и Чигиринский староста может отдать хутор и землю кому захочет.
   Оскорбленный Хмельницкий, не находя законного суда, думал было военным способом наказать дерзкого оскорбителя и вызвал его на поединок. Чаплинский принял вызов, но привел с собою трех своих служителей, чтобы вчетвером напасть на своего противника. К счастию, предусмотрительный Богдан, опасаясь коварства со стороны врага, надел панцирь под платье. Это спасло его, и он с такою ловкостью отбивался от злодеев, что обратил их всех в бегство.
   "Не все еще забрал Чаплинский,-- воскликнул он,-- когда есть сабля в моих руках!"
   Хмельницкого засадили было в тюрьму,-- должно быть, за буйство, но, впрочем, скоро выпустили: прежняя жена его, с которой обвенчался Чаплинский по римско-католическому обряду, упросила нового мужа выпустить заключенного.
   Хмельницкий отправился в Варшаву искать высшего правосудия: он все еще верил, что в Польше есть суд и закон, который защитит его.
   Дело его и здесь недолго разбиралось. Ему ответили от имени сейма, что он сам виноват в потере своего хутора, потому что не запасся законным документом на владение им. Жалоба на убийство сына была признана ложною: Чаплинский заявил, что это -- клевета, и, вероятно, представил свидетелей, отвергавших жестокость наказания.
   Насчет же похищения жены паны-судьи даже пошутили над Богданом.
   "На белом свете много красавиц,-- сказали они,-- поищи себе другую!"
   Хмельницкий решился обратиться к королю, который лично знал его. Но что мог сделать король? Он сам только что пред этим испытал горькую обиду на сейме. Говорят, будто, сознавая свое бессилие помочь казакам и оборонить их от панских несправедливостей и насилий, он сказал, между прочим, Богдану:
   "У вас есть сабли: кто мешает вам самим постоять за себя!"
   Сказал ли это король или нет, но подобная мысль, конечно, должна была явиться у Хмельницкого, испытавшего на себе "польскую правду". Проживая в Варшаве во время сейма, он мог ясно видеть порядки Польского государства, понять, в каком незавидном положении был сам король, как смотрели на него всесильные паны.
   На возвратном пути в Украину Хмельницкий внимательно приглядывался к положению края, к состоянию крепостей, чутко прислушивался к разговорам, ловко выведывал, чего особенно желает население, на что сетует... Не торопясь ехал он по Русской земле, останавливался чуть не в каждом селе, вкрадывался в доверие народа, с видимой жадностью выслушивал горькие жалобы на жестокости панов и сам с большим жаром говорил об их насилиях и неправдах, разжигал в слушателях своих чувство мести, обнадеживал, что скоро наступит конец гнету. Особенно любил Богдан вступать в беседу с русским духовенством: знал он, что священники имеют большую силу в народе,-- им он даже открывал свои замыслы.
   "Знайте,-- говорил он,-- я решился мстить панам-ляхам не только за свою обиду, но и за поругание русской веры и народа. Я бессилен, но вы можете пособить делу, пришлите ко мне хоть по два или по три человека с каждого села!"
   Угнетенные и озлобленные люди с радостию слушали Хмельницкого и выражали полную готовность подняться на своих заклятых врагов-притеснителей. Общее сочувствие в русском народе к мысли о восстании и борьбе с ляхами укрепило Богдана в его замысле; он мог надеяться на сильную поддержку народа.
   Вернувшись на Украину, Хмельницкий где-то в роще, ночью, собрал наиболее влиятельных казаков на тайное совещание. Здесь он яркими красками обрисовал положение православного народа в польских владениях.
   "Проезжая по Руси,-- говорил он,-- я повсюду видел страшные притеснения и тиранство; народ вопит о помощи; все готовы взяться за оружие; все обещают стать с нами заодно!"
   Не новостью все это было для казаков, собравшихся на совещание; они сами порассказали тут же об известных им возмутительных насилиях и неправдах панских...
   "Нет сил терпеть долее! пора взяться за сабли; пора сбросить с себя ляшское ярмо!" -- вот к какому заключению привели казаков рассказы и совещания.
   Замысел Хмельницкого оружием отмстить панской Польше как нельзя больше совпадал с общим желанием: злобы и жажды мести накопилось у всех казаков и православных крестьян слишком много, и довольно было малейшего повода, незначительного толчка, чтобы произошел взрыв народной ненависти. Этот толчок и дал Хмельницкий.
   В довершение всего он рассказал своим сообщникам о расположении короля к казакам, о позволении строить чайки для нападения на Турцию, о желании его восстановить казачество в прежней силе. Чтобы убедить всех в справедливости своих слов, Богдан показал королевскую грамоту, которую ему удалось ловко похитить у Барабаша. Таким образом, даже в глазах более осторожных казаков восстание против панов узаконивалось грамотою короля, которому ненавистные паны всегда становились поперек дороги, лишь только задумывал он что-либо сделать в пользу казаков или православного народа.
   Притом грамота эта, разрешавшая казакам набег на татар и турок, дала возможность казакам, в случае борьбы с Польшею, привлечь на свою сторону крымцев.
   Казаки на своем совещании порешили искать помощи в Крыму: одними своими силами они не надеялись справиться... Всех участников тайного совещания, по современному свидетельству, особенно ободрило то, что киевский митрополит, Петр Могила, благословил начинание Богдана.
   Но все предприятие чуть было не нарушилось в самом начале: один из участников совещания из зависти к Хмельницкому изменил общему делу, донес обо всем старосте... Богдана схватили; но во время допроса он держал себя очень ловко, прикинулся, что ничего и знать не знает, с самым невинным и изумленным видом выслушивал обвинения в заговоре, ссылался на бывших при допросе казаков; и эти свидетели, тайные сообщники Хмельницкого, поддержали его, готовы были клясться, что донос на него не более как гнусная клевета. До окончательного решения дела он был отдан под надзор, но ему удалось бежать,-- бежал он со своим сыном Тимошем в Запорожскую Сечь; за ним последовали и многие сообщники.
   На Запорожье Богдана приняли с радостью: тут немало было отчаянных удальцов, прогулявших все свое состояние до последнего гроша, готовых идти хоть в огонь и в воду.
   Но не лихой набег для наживы был теперь на уме у Богдана.
   "Поругана вера святая,-- говорил он с горечью казакам,-- отнят насущный хлеб у честных епископов и иноков; над священниками ругаются; униаты стоят с ножом над шеей; иезуиты гонят нашу отеческую веру; над просьбами нашими издевается, глумится сейм!.. В довершение всех мучений предали нас в рабство проклятому жидовскому роду!"
   Все, что наболело на душе у русского человека,-- все сказалось в словах Богдана; понятно, как они глубоко западали в душу казакам. Умел Хмельницкий красно говорить, рассказывал он и о своих личных бедах и в заключение сказал:
   "К вам уношу душу и тело, укройте меня, старого товарища, обороняйте самих себя; вам то же грозит, что и мне".
   "Принимаем тебя, Хмельницкий, пане, хлебом-солью и сердцем ширим (искренним)!" -- кричали в ответ ему казаки.
   Свой замысел Богдан открыл вполне только кошевому да старшинам запорожским, опасаясь, чтобы поляки не узнали преждевременно о том, что он затевает большое дело. Всячески старался он отвести им глаза, писал даже казацкому комиссару и коронному гетману, что бежал, спасая свою жизнь, на которую злоумышлял Чаплинский; что запорожские казаки собираются только с тем, чтобы послать в Варшаву депутацию и просить защиты от обид и насилий. Благодаря осторожности и ловкости Богдана, поляки и не помышляли о том, что затевается большое восстание.
  

ВОССТАНИЕ НА УКРАИНЕ

  
   Хмельницкий отправился в Крым, долго хлопотал у хана Ислам-Гирея о помощи, уверял его, что поляки -- общие враги татар и казаков, показал ему королевскую привилегию, из которой хан ясно мог видеть, что король побуждал казаков к нападению на татар и турок; наконец, заявил, что готов оставить сына своего заложником у хана в доказательство того, что не замышляет ничего дурного против него; по требованию хана даже поклялся на сабле...
   Тогда Ислам-Гирей дал разрешение идти с ним перекопскому мурзе Тугай-Бею, и тот с ордой своей последовал за Богданом. Татары остановились, не доходя до Сечи, на реке Бузулуке, а Хмельницкий отправился в кош. Здесь его уже давно ждали. Кошевой собрал огромное число запорожцев, и они, предчувствуя, что затевается что-то важное, с нетерпением ждали, когда им объяснят, в чем дело. 18-го апреля (1648 г.) к вечеру явился наконец в Сечь Хмельницкий; с ним было несколько татар, как свидетели ханской помощи.
   В этот вечер дали три залпа из пушек; на рассвете повторили этот обычный сигнал для сбора на раду. Запорожцы стали съезжаться верхом на конях. В полдень довбиш ударил в литавры. Сборище было так велико, что обычное место сходок -- майдан, или площадь пред церковью, оказалось недостаточным -- рада собралась за крепостью.
   Кошевой изложил громко и ясно пред всей казацкой громадой обиды, какие терпят украинцы от ляхов, заявил, что хан обещал казакам свою помощь; что перекопский мурза стоит уж неподалеку от Сечи.
   Раздались громкие крики:
   "Честь и слава Хмельницкому! Пусть он будет нашим головою! Мы все готовы идти и помогать ему до последнего дыхания!"
   По приказу кошевого, принесли из скарбницы знаки гетманского достоинства: хоругвь, бунчук, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать -- и, вручая все это Богдану, торжественно провозгласили его гетманом Запорожского войска. Хмельницкий теперь стал законным повелителем запорожцев; однако он признал себя только старшим, а не гетманом: для этого сана нужно было еще признание городовых казаков.

[]

   Решено было, что восемь тысяч отборных удальцов последуют за Хмельницким и с помощью татар откроют военные действия; остальным запорожцам велено было разойтись по домам, быть всякий час готовыми к походу и ждать приказаний.
   Все эти приготовления к восстанию, конечно, не могли сохраниться втайне: хотя русские по деревням и по городам держали себя очень осторожно и разве только шепотом говорили между собой о своих надеждах, но угрозы подгулявших казаков да возмутительные воззвания показывали полякам, что затевается против них что-то недоброе. Жиды уже доносили панам о враждебных выходках казаков. Наконец, Барабаш, казацкий старшина, верный польскому правительству, известил коронного гетмана, что Хмельницкий собирает мятежную шайку и надо опасаться восстания. Потоцкий, коронный гетман, дал приказ военным отрядам, стоявшим на зимних квартирах, собираться немедленно к Днепру, извещал магнатов об опасности, просил их наряжать свои отряды и спешить к нему. Паны собирались, по обыкновению, очень лениво; а зловещие признаки восстания обнаруживались все яснее и яснее: народ целыми толпами стал уходить к Хмельницкому. Тогда Потоцкий издал универсал к русскому народу, где оповещал всех бежавших, чтобы они вернулись в свои деревни,-- иначе грозил, что не только имения отнимутся у них, но за их измену будут отвечать своей жизнью их дети и жены. Иные паны стали уже эту угрозу применять и на деле. Этим, конечно, еще более озлобили народ. Начались обычные в таких случаях стеснения: простонародию запрещали ходить толпами по улицам, собираться в домах; отбирали у поселян-украинцев всякое оружие. Все это, конечно, не достигало цели, а только пуще злобило народ... Сторонники Хмельницкого, переодетые богомольцами-странниками или нищими, ходили по селам и деревням и приготовляли народ к восстанию. Скоро не было деревни в Украине, где бы народ не был готов подняться на своих заклятых врагов при первом появлении казаков.
   Польские вожди и не подозревали, какое готовится народное движение. Потоцкий отрядил часть войска под начальством своего сына против мятежников сухим путем, а другому отряду из реестровых казаков велел под предводительством Барабаша спуститься по Днепру на байдаках (большие лодки). Таким образом гетман надеялся сразу покончить с Хмельницким, который в это время стоял станом при потоке Жовты Воды. Здесь казаки, по своему обычаю, устроили табор, укрепились четырехугольником из возов.
   Через восемь дней по выступлении в поход подошел сюда молодой Потоцкий с небольшим своим отрядом и поджидал Барабаша, который должен был тут соединиться с ним. Но дело вдруг приняло совсем неожиданный оборот. По приказу Хмельницкого, некоторые из его сподвижников должны были попытаться склонить реестровых казаков к восстанию. Передовые отряды их охотно пристали к Богдану и радостно приветствовали его. Когда же барабашевцы пристали к берегу, неподалеку от того места, где находился польский стан, один из ловких агентов Хмельницкого, Ганжа, вмешался в толпу казаков, собрал так называемую "черную раду", т. е. сходку без начальников.
   "Мы идем за веру, за казачество и за весь народ!-- кричал он.-- Силы наши немалы; позади нас идет Тугай-Бей с ордою... Разве вы будете проливать кровь своей братии?! Разве не одна мать Украина породила нас и вас? За что лучше вам стоять: за костелы или за церкви Божий? Короне ли польской пособлять станете, которая отплатит вам неволей, или матери своей Украине?"
   Заговорила русская кровь в казаках-барабашевцах, которым и раньше поход на своих был совсем не по душе,-- разгорячили ее слова Ганжи. Казаки принялись рвать знамена и значки, полученные от поляков.
   "Бить изменников!"-- заревела толпа и кинулась на старшин.
   Остановить ненужную жестокость уже нельзя было. Разъяренные казаки своих начальников-шляхтичей одних изрубили, других побросали в воду; тут погиб и Барабаш, преданный слуга Польши.
   В тот же день встречал новых своих приверженцев Богдан Хмельницкий. Он сидел на белом коне, под белым знаменем, на котором было написано: "Покой христианству".
   "Братия, молодцы!-- обратился он к ним.-- Да будет ведомо вам, что мы взялись за сабли не ради одной славы и добычи, а на защиту жизни, жен и детей наших! Все народы обороняют свою жизнь и свободу. Звери и птицы то же делают: на то Бог и дал им когти и зубы. Неужели оставаться нам невольниками в своей собственной земле? Поляки отняли у нас честь, вольность, веру,-- все это за то, что мы за них же проливали кровь... Не вас ли зовут они хлопами? Не они ли замучили ваших старшин? Несчастные эти мученики, погибшие от злодеев, взывают к вам о мести за них и за всю Украину!"
   Слова Хмельницкого сильно подействовали на новых его сподвижников,-- они громкими криками приветствовали его и всех своих русских собратий.
   Ужас охватил поляков, увидавших, что отряд, который они поджидали себе на помощь, передался врагу. Начальники совсем потеряли голову; порешили все-таки всеми силами обороняться и поскорее дать знать коронному гетману об опасности. Поляки сбили возы в четырехугольник, кругом вывели вал, поставили пушки и надеялись таким образом устоять, пока явится помощь. Началась перестрелка, но казаки отвечали полякам вяло; те ободрились, даже решились выйти из укреплений и напасть на врагов.
   5-го мая Потоцкий велел своему отряду выступать в поле. В казацком стане тоже готовились к бою, трубили в трубы, били в литавры, казаки строились, Хмельницкий ободрял их речью.
   Стремительно вылетели казаки из стана, перешли чрез поток, отделявший их от врагов, и с оглушительным гиком кинулись на поляков. Потоцкий двинул на них своих воинов; загремели пушки. Но внезапно раздался позади польского стана дикий татарский крик: "Алла!"
   Нежданное нападение татар озадачило поляков. Не успели они прийти в себя, как новый удар... Драгуны, навербованные из русских, изменяют -- переходят на сторону казаков. Польское войско расстроилось; все пришло в смятение. Напрасно Потоцкий старался ободрить своих.
   "Неужели,-- кричал он,-- хотите вы походить на овец, бегущих от волков?. Лучше умереть в бою, чем обратиться в гнусное бегство и все-таки достаться в пищу зверям!"
   Поляки едва успели скрыться в окопах и увезти пушки.
   На следующий день казаки с разных сторон кинулись на польский обоз; поляки около шести часов мужественно отбивались; казакам не удалось сломить их, но зато польский стан был окружен со всех сторон, и осажденные были отрезаны от воды. Письмо, которое послано было к коронному гетману с просьбой о немедленной помощи, было перехвачено казаками, и они с насмешками показывали его издали полякам, приглашая их "отдаться на милость хлопам".
   Положение поляков было отчаянное; в случае мужественной обороны им грозила неминуемая голодная смерть...
   Но Хмельницкому не расчет было долго застаиваться на месте, осаждая небольшой польский отряд, и он предложил полякам вступить в переговоры.
   "Мне нет никакой надобности делать вам какие-либо уступки,-- говорил он польскому уполномоченному,-- а я предложил вам войти в сношения с нами, потому что мне жаль вас. Отдайте нам ваши пушки и идите себе спокойно домой".
   Недолго думали поляки: предложение Хмельницкого показалось им весьма выгодным; они потребовали только, чтобы казаки клятвою скрепили обещание беспрепятственно выпустить их. Казаки присягнули. Польские пушки были отвезены в стан Хмельницкого. Они были очень ему нужны: у него было всего четыре орудия.
   Поляки поспешно двинулись в обратный путь, надеясь скоро присоединиться к своим. Напрасная надежда! Прошли они спокойно три мили; тут надо было им проходить чрез яр, поросший лесом. Вдруг вдали показались облака пыли, затем среди них зачернелись всадники, наконец раздались дикие и грозные крики: то был Тугай-Бей со своею ордой. Татары, не глядя ни на какие договоры казаков, кинулись на польский обоз. Тучи стрел летели в лица шляхтичей, калечили людей и коней. Поляки думали скорее пройти яр, но идти было трудно по буеракам, покрытым мелким лесом. Казаки, забравшись сюда раньше, изрыли землю канавами, закидали дорогу деревьями и камнями -- она стала непроходимою. Лошади портили себе ноги и падали, возы вязли в канавах. Татары начали бить поляков из их собственных пушек, только что сданных казакам.
   Поляки, воодушевленные своим юным вождем, мужественно оборонялись, стали копать вал, отчаянно бились саблями, камнями, дубинами; но татары ударили разом с четырех сторон на польский обоз, ворвались, и началось побоище... Потоцкий, уже умирающий от ран, взят в плен. Все сподвижники его, кто остался в живых, положили оружие (8 мая 1648 г.).
   "Это вам за то, паны,-- говорится в одной народной думе,-- что не захотели вы с казаками-молодцами в мире жить; для вас лучше были жиды, чем удальцы-запорожцы; а теперь за то попробуйте татарской юшки". "Не по одном ляхе осталась вдова, не по одном заплакали дети-сироты,-- говорит другая песня,-- высыпался хмель из мешка, натворил беды панам -- напились они желтой водицы, да, видно, хмелю было много положено, не устояли они на ногах".
   Два дня стояли казаки на месте битвы. Хмельницкий, приведя в порядок свое войско, с двадцатью шестью пушками на маленьких двухколесных возах, поспешно двинулся в поход, чтобы настичь гетмана Потоцкого. В это время силы казаков увеличились: к ним пришло более двух тысяч охотников. У Хмельницкого было уже под начальством до пятнадцати тысяч, кроме татар.
   В то время, когда был уничтожен польский отряд при Желтых Водах, коронный гетман стоял с войском близ Черкасс; оно было невелико -- меньше, чем у Хмельницкого. Паны в польском стане пировали. Каждый из них, особенно богатые магнаты, прибыв с отрядами своими в стан, считали долгом устраивать пиры. Время летело незаметно; никто и не беспокоился о том, что уж много дней прошло, а об отряде молодого Потоцкого ни слуху ни духу... Самонадеянные поляки были так уверены в своем боевом превосходстве над казаками, что даже и верить не хотели, когда до них впервые дошли дурные слухи об участи отряда; однако тревожные вести о состоянии края начинали уже смущать их... Разведчики, которые посылались в разные стороны узнать, что делается в народе, доносили, что Украина повсюду пустеет; что кое-где заготовлены запасы и стоят вооруженные люди. Все показывало, что готовится большое народное движение. Эти вести смутили панов-начальников; они с тревогой стали припоминать, что в отряде молодого Потоцкого много русских. Решено было идти на выручку своих. Два дня польское войско шло, не встречая людей,-- казалось, будто весь край вымер. Наконец принес их раненый шляхтич, которому удалось спастись из желтоводской битвы. Все были поражены ужасом. Узнали, что Хмельницкий уже близко с бесчисленным войском, по уверению шляхтича,-- и после долгих споров решили отступить и укрыться под защиту укрепленных городов. Двинулись в обратный путь и на третий день похода достигли Корсуна на реке Роси. Сюда разведчики принесли весть, что Хмельницкий с татарами следует по пятам за польским войском и с часу на час надо ожидать нападения. Решено было остановиться укрепленным станом и приготовиться к бою.
   15-го мая показались вдали облака пыли: то шел Хмельницкий с казаками и татарами. Пыли было так много, что поляки думали, что врагов, по крайней мере, тысяч сто, а их было всего пятнадцать тысяч. Передовой польский отряд -- драгуны, навербованные из украинцев,-- передались и здесь Богдану, не хотели они биться со своими... Польское войско стало падать духом; однако первые налеты татар на укрепленный стан были отбиты. Хмельницкий расположил свои полки полукругом и делал вид, будто хочет напасть на поляков всеми силами, а между тем задумал без больших потерь для своих уничтожить все польское войско. Одному ловкому и отважному казаку, Никите Галагану, готовому на все, поручил он пробираться подле польского стана так, чтобы его заметили и схватили, -- и научил, что говорить при допросе. В то же время послан значительный отряд казаков, чтобы, обошедши польское войско, испортить дорогу, поставить в удобных местах пушки и под прикрытием леса приготовиться встретить поляков...
   Затея Хмельницкого удалась вполне: Галаган был схвачен и приведен к начальникам. Его стали, по-тогдашнему обычаю, пытать огнем, допрашивая о числе казаков и татар.
   "Нашим я не знаю счета,-- сказал он,-- да как и узнаешь,-- с каждым часом их прибывает, а татар тысяч пятьдесят; скоро и сам хан с ордою будет здесь..."
   И без того поляки были уже в большой тревоге, а тут ужас обуял их!.. На совете панов поднялись споры. Многие были того мнения, что надо бежать как можно скорее. Потоцкий был постоянно не в ладах с более решительным помощником своим Калиновским. После долгих пререканий решено было отступать.
   На другой день, перед рассветом, польский обоз поднялся с места; возы с припасами, панские рыдваны со всяким добром, лошади и пушки, под охраною пехоты, тронулись в путь. Рассказывают, будто паны, по какому-то непростительному легкомыслию, взяли проводником Галагана, хорошо знавшего ту местность. Хмельницкий дал пройти полякам несколько верст спокойно, затем его наездники начали стремительно налетать на врагов: казаки давали залпы из ружей, татары пускали тучи стрел и затем быстро уносились назад,-- таким образом томили поляков постоянной тревогой. Несколько верст прошли еще поляки, отбиваясь от врагов, и, наконец, уже усталые, вошли в роковой лес. Тут Хмельницкий приказал ударить на польский обоз с тыла и успел отбить много возов. Но беда ждала поляков в конце рощи. Здесь дорога шла крутым спуском в долину и затем подымалась на гору. В этой долине, которую поселяне называли Крутой балкой, казаки прорыли на несколько верст глубокий ров. Поляки, ничего не подозревая, стали спускаться в долину. Когда заметили канаву, было уже поздно. Возы и пушки полетели в ров. "Стой, стой!" -- кричали передние задним, но кричали напрасно: значительная часть возов уже была на спуске, лошади не могли сдержать на себе их тяжести, и все катилось в ров. Иные возы бросались в беспорядке в стороны, но и там были овраги. В довершение беды с противоположной горы казаки били поляков из пушек, а с тылу всеми силами напирали казаки и татары... Один из польских полковников с отрядом своим в две тысячи кое-как пробился и ушел. Это привело польский стан в полное расстройство; казаки ворвались в средину его, и началось страшное побоище! Польское войско бежало врассыпную -- кто в лес, кто в болото; но отовсюду из засады выскакивали казаки, стреляли, кололи, рубили их... Это было не поражение, а совершенный разгром польского войска. Потоцкий, видя, что спасения нет, предался на волю Божию и сидел в своей карете; другие паны последовали его примеру. Так их всех и привезли в казацкий стан.
   "Видишь, Потоцкий,-- сказал Хмельницкий,-- как Бог устроил: вы пошли брать меня в неволю, да сами в нее и попались!"
   "Хлоп,-- воскликнул Потоцкий,-- чем ты заплатишь славному татарскому рыцарству? Оно победило меня, а не ты с твоей разбойничьей сволочью!"
   "Тобою,-- отвечал Хмельницкий,-- тобою, который называет меня хлопом, и тебе подобными!"
   По решению рады, оба гетмана и самые знатнейшие паны, а также несколько тысяч пленных были отданы татарам. Сверх того, казаки поделились с ними и богатой добычей.
   Хмельницкий отслужил благодарственный молебен и устроил пир казацким старшинам и мурзам; простым казакам выкачено было двадцать пять бочек горилки (водки). На Запорожье с вестью о победе посланы бунчуки, булавы, взятые у поляков, тысяча талеров запорожскому братству на пиво, а триста на сечевую церковь...
   После Корсунского побоища Хмельницкий стал под Белой Церковью.
   Вести о желтоводском и корсунском погромах быстро разносились повсюду. Восстание запылало по всей Украине. В это время умер Владислав, и наступило в Польше бескоролевье,-- это развязывало Хмельницкому руки: он постоянно выставлял на вид, что поднял восстание не против короля, а против всемогущего польского панства, творившего вопиющие насилия и беззакония, стеснявшего даже и короля. Чтобы выиграть время и побольше набраться сил, Хмельницкий завел с польским правительством переговоры, а тем временем повсюду, по всей Украине, по обе стороны Днепра, поднимались народные силы!.. Крестьяне кидали свои обычные занятия, перековывали свои косы и серпы в сабли да копья или просто, за недостатком оружия, с косами и дульем шли толпами к Богдану, а тот распределял их по полкам или, выбрав из их же среды отважного и ловкого вожака, пускал их "очищать Русскую землю", как выражались тогда. Иные ватаги хлопов, даже и не сносясь с Хмельницким, сами выбирали себе удалого атамана и отправлялись на свою страшную работу. "Хлопская злоба" против панов-притеснителей, которая долго таилась, теперь прорвалась с неудержимой силой и запылала по всей Украине. Панам, ксендзам и жидам пощады не было... Всюду, где появлялись гайдамаки -- так звались эти шайки озлобленных хлопов,-- в деревне ли, в местечке ли, панские слуги, обыкновенно русские, приставали к ним, и не было спасения господам! Их же собственные слуги вязали их и отдавали в руки гайдамаков. А те предавали их бесчеловечным истязаниям: резали, топили, распиливали пополам, буравили глаза, сдирали кожу,-- словом, творили все, что только могут совершать грубые, озлобленные люди, дошедшие до зверской свирепости... Нередко тут же, на месте кровавой расправы с паном и его семейством, среди трупов, начинался дикий разгул: потоками лилось дорогое панское вино, пили, пели, плясали... Случалось и так, что какой-либо пан со своей командой из шляхтичей застигал в замке мертвецки пьяных гайдамаков и в свою очередь творил над ними жестокую расправу; впрочем, это было очень редко. Все паны искали спасения в бегстве; но спастись было трудно. "Каждый хлоп -- наш неприятель, каждое русское местечко и селение -- гнездо врагов!"-- говорит дворянин-современник. На каждой тропинке беглецы могли встретиться с ужасными гайдамаками.
   С дикой враждой нападали они на католические костелы и монастыри и предавали поруганию католическую святыню: образа простреливали или рубили, ксендзов и монахов секли и истязали пред алтарями, топтали ногами священные предметы... Сохранилось предание, что в одном костеле гайдамаки повесили над главным алтарем ксендза, жида и собаку и написали: "Ксендз, жид да собака -- усе вира одинака". Свирепая народная вражда не оставляла в покое и мертвых: гайдамаки врывались в панские усыпальницы и выкидывали из гробов тела и кости! По ночам всюду виднелись зарева пожаров: то горели монастыри, костелы да панские замки!..
   Ярость черни, казалось, была ненасытна. Несчастные евреи были избивамы тысячами... гайдамацкие бесчисленные загоны (шайки), по словам летописи, кружили по всей стране. Гибель грозила ежечасно не только панам, ксендзам и евреям, но и всем тем, кто не содействовал гайдамакам; они держались такого правила: кто не за нас, тот против нас. Не один молодой щеголь, даже из русских, подбривавший голову на польский лад и рядившийся в польский кунтуш, поплатился жизнью, по словам летописца, в это ужасное время за свое щегольство.
   Лучшие русские люди на Украине, хотя, конечно, возмущались дикой; злобой, с какой рассвирепевший народ расправлялся с исконными врагами своими, были уверены в ту пору, что настал для них час свободы.
   "Приспел час, желанный час!-- восклицали православные священники, призывая народ к борьбе.-- Настало время возвратить свободу и честь нашей вере, поруганной, униженной!.."
   Паны или гибли от рук гайдамаков, или бежали с Украины; но не погиб и не бежал один из злейших врагов православия и русского народа -- князь Иеремия Вишневецкий. Он еще при начале восстания собрал около восьми тысяч шляхтичей, живших в его громадных владениях, и вел жестокую борьбу с гайдамацкими загонами, свирепствовал и злодействовал не меньше их. Горе было врагам, попавшимся в его руки! Он беспощадно вешал, сажал на кол, рубил головы; но особенно свирепо расправлялся он со своими подданными, если они переходили на сторону гайдамаков и затем попадались к нему в руки. Местечко Немиров, принадлежавшее ему, перешло на сторону казаков. Вишневецкий пришел в ярость, когда узнал, что его рабы больше не повинуются ему; нагрянул с отрядом своих на местечко и после упорного боя ворвался в него.
   "Подайте мне виновных!-- кричал он, собравши уцелевших жителей, которые, дрожа от страха, клялись, что они не изменники и готовы исполнить волю своего повелителя".
   Чтобы как-нибудь избавиться от беды, они указали на некоторых.
   Вишневецкий велел мучить всех, кто казался ему сколько-нибудь подозрительным. Несчастным вырывали глаза, рубили пополам, сажали на кол, обдавали кипятком, мучили такими муками, говорит летописец, каких и поганым не выдумать.
   "Мучьте их!-- кричал в каком-то диком исступлении Вишневецкий.-- Мучьте так, чтобы они чувствовали, что умирают!"
   Если один из просвещеннейших польских магнатов того времени способен был к такому зверству, то нельзя и удивляться свирепости грубой черни, измученной вековым рабством!
   Все усилия Вишневецкого, несомненно талантливого вождя, справиться с гайдамаками оказались ничтожны -- они разбивались о громадную силу народного восстания. Не раз Вишневецкий уничтожал шайки гайдамаков, но являлись новые, еще более грозные, -- вырастали они позади него, впереди, со всех сторон...
   Народное восстание было подобно страшному пожару, охватившему целый город... Губительный огонь всюду проникает, все пожирает, что может ^ореть. И жалкими оказываются дерзкие попытки гасить могучее пламя! начала оно тихо, воровски пробиралось по более удобным путям и закоулкам, выбиваясь наружу то там, то сям, и, казалось, борьба с ним была еще возможна. Но пропущено удобное время; огонь вошел в силу; он быстро охватывает весь город и пожирает с треском все ему доступное, пока не испепелит всего...
   Вишневецкий принужден был отступить до Збаража, своего родового города. Здесь уже хозяйничали повстанцы: его дом и замок были разорены, церкви уничтожены, кости предков его выкинуты на поругание. Он увидел, что борьба с восстанием для него невозможна, распустил шляхтичей, а сам поехал на сейм. Загоны гайдамаков наполнили всю Волынь, Подолию и Галицию...
  

БОРЬБА ПОЛЬШИ С КАЗАКАМИ

  
   На сейме отложили на время избрание короля, а занялись вопросом об усмирении мятежа: паны видели, что восстание грозит гибелью их могуществу, и действовали на этот раз с небывалым до тех пор единодушием. Несколько недель польское правительство показывало вид, будто готово вести переговоры с казаками, а тем временем собрано было большое войско, 40 тысяч, преимущественно из шляхтичей: при сборе его был отдан приказ не доверяться хлопам, а полагаться лишь на людей благородных и чужеземцев. Так как гетманы были в плену, то избраны были три вождя из знатнейших фамилий. Остророг, человек ученый и большой знаток латыни, Конецпольский, восемнадцатилетний юноша, и князь Заславский, пан, до крайности изнеженный и преданный роскоши. Хмельницкий в насмешку говорил, что поляки выбрали себе предводителями "латыну, детыну да перыну". Сейм, конечно, видел и сам несостоятельность избранных вождей и назначил к ним совет из десяти лиц,-- не подумали, как видно, о том, что на войне многоначалие гибельно, что тут нужен один решительный и облеченный сильной властью вождь. Вишневецкий, более других способный быть главнокомандующим в то опасное время, был при выборе обойден: его недолюбливали паны за высокомерие и слишком властный нрав.
   С самого начала было видно, что никакого толку от собранного ополчения не будет. Это исключительно панское войско блистало, по сказанию современников, необычайною роскошью: паны-гусары щеголяли своими дорогими конями, бархатными кунтушами, подбитыми дорогими мехами, саблями и кинжалами в серебряных оправах; на шапках кисти сверкали драгоценными камнями, на шеях блистали золотые цепи, на ногах серебряные и позолоченные шпоры; чепраки были вышиты роскошными узорами, стремена серебряные... За панами шел в поход целый обоз с бесчисленными богатствами: тут были собольи шубы, роскошные одежды, серебряная посуда, меды, вина, варенья... При каждом пане была целая дворня -- всевозможные слуги, лакей, повара. Пиры с песнями и музыкой шли с утра до ночи. "При виде этого войска,-- говорит польский историк,-- можно было подумать, что оно собралось на свадьбу".
   Пустое чванство и хвастливость этих нарядных воинов были непомерны.
   "Не стоит и пуль тратить на такую сволочь, как казаки,-- говорили они,-- мы их плетьми разгоним!"
   А иные паны дошли, говорят, до того, что громогласно взывали:
   "Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы расправимся с этим презренным мужичьем!"
   Простые воины, жолнеры, подобно своим начальникам, тоже не прочь были повеселиться, задавали пирушки друг другу и скоро прогуляли все свое жалованье, выданное им вперед за три месяца,-- тогда они стали обирать местное население, вооружая его этим против себя.
   20-го сентября Хмельницкий подошел к польскому стану. Небольшая речка Пилявка отделяла русских от врагов. Дело началось с незначительных, схваток. Казаки сначала как будто уклонялись от решительной битвы. Верно, они что-нибудь замышляют, говорили с тревогой в польском стане. Поляков пугало уже то, что пленные русские под пыткой показали, что Богдан с часу на час поджидает крымского хана с громадной ордой.
   Вечером 21 сентября до поляков донесся шум из казацкого стана: там трубили в трубы, били в литавры, палили из ружей и пушек, и вдруг воз-; дух огласили громкие крики: "Алла! Алла!" Это очень встревожило поляков, и они провели ночь в томительной неизвестности. На рассвете схвачен был, русский пленник. Под пыткой он сказал, будто к Хмельницкому накануне прибыло татар сорок тысяч, а скоро будет и сам хан. Это было сильно преувеличено, конечно, нарочно: на помощь казакам пришел татарский отряд всего в четыре тысячи. Поляки были напуганы. Боязнь усилилась, когда утром татары с диким криком напали на них и с помощью казаков уничтожили два польских отряда; вдобавок двое татар, только что захваченных поляками, сообщили, что хан уже близко, а с ним войска, что травы в поле. А тут еще значительный отряд казаков зашел полякам в тыл и стал их сильно беспокоить. Переполох охватил весь польский стан; начальники потеряли голову, не знали, что и делать, ссорились между собой, сваливали вину за неудачи друг на друга... В тот же день вечером на совете знатнейшие паны порешили, что оставаться дольше под Пилявою, где много болот и яров, не следует. Отправили вперед обоз; начальство на время решили сдать Вишневецкому, а сами отправились вслед за обозом... Ночью с 22-го на 23 сентября по войску разнеслась весть, что военачальники покинули стан. Вишневецкий вовсе не расположен был брать начальство над расстроенным войском. Все пришло в ужас и смятение. Куда девалась недавняя самоуверенность! Войско, побросав свой багаж и возы, в беспорядке кинулось бежать...
   Казаки, увидев на рассвете, что польский стан пуст, сначала своим глазам не поверили. Хмельницкий со всеми силами кинулся вдогонку. Шляхтичи бежали в полнейшем беспорядке, бросали оружие. Никто понять не мог, почему все бегут. Каждый кричал: "Стойте! Стойте!" -- а сам мчался, перегоняя других бегущих. Общий безотчетный страх гнал их сильнее врагов.
   Казакам досталась небывалая еще добыча: несколько тысяч возов со всяким добром, восемьдесят пушек и всяких драгоценностей на десять миллионов польских злотых... Казаки накинулись на добычу,-- это некоторых из бегущих поляков спасло от смерти; но многие паны сложили свои головы под казацкой саблей; и не одну панскую шею стянул татарский аркан! Казакам досталось столько разного добра, что дорогие вещи продавались за бесценок: за кварту водки казак давал шинкарю бархатную шубу или серебряный кубок. Богдану надолго стало захваченной панской казны.
   После Пилявского побоища он двинулся ко Львову, взял с него откуп и вступил в настоящую Польшу.
   Теперь она, беззащитная, была у ног его: путь в столицу был открыт; всего оставалось уже два перехода до нее; в руках у Хмельницкого была судьба Речи Посполитой, и русский народ повсюду встречал его с восторгом, как освободителя. До сих пор его действия согласовывались с народной волей, и сила народа вознесла его на такую высоту, о какой он, конечно, и не мечтал при начале восстания. Теперь он мог доконать в Польше панство, мог навсегда вырвать из власти ее все русские области, но, как видно, или не понимал еще своей силы, или не сознавал, какую великую задачу он может решить. Показавший большие дарования вождя во время восстания, Хмельницкий оказался на этот раз недальновидным политиком: думал, что, не порывая связи с Польшей, русский народ может добыть свободу православию и избавиться от панского гнета. Идти в глубину Польши и поразить ее в самое сердце осторожному Хмельницкому казалось опасным даже для казачества: он боялся вмешательства соседних государств. Как бы то ни было, но на этот раз Польша спаслась от смертельного удара.
   Общее мнение казаков на раде, которую он собрал, было: идти на Варшаву и вконец разгромить Польшу.
   "Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!" -- кричали на раде, и в этом крике сказывалась воля всего народа.
   Но Богдан на этот раз разошелся с этой волей. Он стал лукавить,-- заявил, что поведет казаков на Польшу; чтобы угодить им, разослал отряды их по Волыни и Полесью "очищать Русскую землю от ляхов" и осадил незначительную польскую крепость Замостье, под которой и простоял без всякой надобности целый месяц, тогда как легко мог бы, минуя ее, занять Варшаву.
   В это время здесь шли выборы нового короля, и Хмельницкий почему-то очень хлопотал, чтобы престол достался брату покойного короля -- Яну Казимиру. Желание это, конечно, было исполнено. Новый король тотчас по своем избрании прислал Богдану письмо с приказом прекратить войну и ждать королевских уполномоченных для переговоров о мире. Хмельницкий, всегда выставлявший на вид, что он борется не с королем, а с панством, повиновался и в декабре вернулся в Киев.
   В начале января 1649 года он въезжал в город. Ему была устроена торжественная встреча. При громе пушек, при звоне колоколов и восторженных кликах бесчисленного народа въехал Богдан с казацкими старшинами в полуразрушенные Ярославовы Золотые ворота; пред храмом св. Софии его приветствовал митрополит; бурсаки академии и училищ пели ему хвалебные латинские и украинские вирши, величали его "новым Моисеем, избавившим Украину от польской неволи".
   Казалось, это было лучшим временем в жизни Хмельницкого. Но с этих пор стали замечать какие-то странности в его нраве: он то постился и молился, то совещался с какими-то чаровницами, то предавался разгулу, то становился горд и суров, то снова делался простым, приветливым ко всем, настоящим казаком, чуждым всяких панских замашек, каким знали все казаки своего "батька Богдана", как его обыкновенно величали.
   Слава о могуществе казаков разносилась повсюду, и в Переяславль к Хмельницкому стали являться посольства -- из Молдавии и Валахии, из Турции, от Седмиградского князя,-- все предлагали дружбу и союз против Польши. Прибыл и московский посланник, привез привет и обычные царские подарки: дорогие меха от Алексея Михайловича; он желал казакам успеха, но лишь в том случае, если они поднялись только за свою веру; разрыва с Польшей царь, очевидно, остерегался.
   Наконец, явились комиссары от нового короля. Во главе их был Адам Кисель, русский и православный пан, но вполне преданный полякам. Они привезли Хмельницкому от короля грамоту на гетманское достоинство, булаву, осыпанную драгоценными камнями, и красное знамя с белым орлом.
   Когда Кисель стал торжественно вручать булаву Хмельницкому пред всей радой на площади, то здесь ясно сказалась народная вражда к каким бы то ни было сделкам с Польшей.
   "Зачем вы, ляхи, принесли нам эти "цяцьки" (игрушки)?-- раздались в толпе недовольные голоса.-- Хотите опять нас в неволю забрать!" Кисель даже не мог докончить на площади своей речи. Вражда казацкой громады к королевским послам сказывалась слишком явно.
   Сам Хмельницкий, всегда сдержанный и осторожный, подвыпивши говорил им такие речи:
   "Скажу коротко: ничего не будет из вашей комиссии. Война должна начаться снова чрез три или четыре недели. Переверну я вас, всех ляхов, вверх ногами, потопчу вас, а потом отдам турецкому царю в неволю... Король должен быть королем, должен казнить и шляхту, и князей ваших. Совершит преступление князь -- урежь ему шею; согрешит казак -- сделай ему то же. Вот это будет правда!.."
   Кисель все свое красноречие пустил в дело, чтобы убедить Хмельницкого, обещал, что король увеличит число казаков до пятнадцати, даже до двадцати тысяч...
   "Напрасно толковать,-- отвечал Хмельницкий,-- было бы раньше об этом говорить, а теперь уже не время... Я довершу то, что замыслил,-- выбью у ляхов из неволи весь русский народ. Сперва я воевал за свою обиду, а теперь стану воевать за веру православную!.. Вся чернь по Люблин и Краков поможет мне... Двести, триста тысяч войска будет у меня под рукою! Орда уже стоит наготове!.."
   Выслушивая эти угрозы, паны-комиссары, как сами потом рассказывали, цепенели от ужаса. Но все-таки Хмельницкий, по неотступной просьбе их, написал условия мира. Они были таковы: по всей Руси уничтожить и самую память об унии; киевскому митрополиту дать первое место в сенате после польского примаса; все должности на Руси предоставить православным; казацкий гетман должен зависеть только от одного короля; не дозволять евреям жить на Украине и не давать начальства над польскими войсками Иеремии Вишневецкому.
   Королевские послы своею властью не могли подписать этих условий и, набравшись много страху, видя кругом себя злобу и вражду, уехали. Как ни скромны были требования Хмельницкого, но и они вызвали негодование в польском сенате: ослепленные нетерпимостью католики не хотели допустить и мысли об уничтожении унии. Польша стала готовиться к войне.
   Готовилась и Украина. Пустели хутора, села, города. Снова поднимался народ, поднимался уже смело, решительно -- с полной верой в успех: покидал крестьянин свой плуг, торговец -- свою лавку, ремесленники -- свои дела, мещане, горожане, должностные лица -- все принимались за оружие. Презрение, насмешки и брань ждали тех, кто мог и не захотел бы идти на войну; только калеки, немощные старики, женщины и дети оставались дома. Хмельницкий распределял людей по полкам; всех их было 24: двенадцать на правой стороне Днепра и столько же на левой. Каждый полк получал в свое владение целую область, где казаки и располагались по городам и местечкам.
   Главная власть над всем краем была в руках гетмана, при нем была генеральная (общая) войсковая старшина: обозный (начальник артиллерии и заведующий лагерем), есаул, писарь, судьи, хорунжий (главный знаменщик). Высшее место управления называлось войсковой канцелярией: здесь вместе с гетманом заседала вся генеральная старшина. В каждом полку была своя канцелярия и полковая старшина с теми же названиями, как и общая. Полки делились на сотни, в которых было управление, совершенно схожее с полковым. Сотни, заключавшие в себе нередко по нескольку сот человек, в свою очередь делились на курени. Таким образом, Хмельницкий распространил старое казацкое управление на весь край, подвластный ему.
   В начале лета начались военные действия. Крымский хан привел многочисленное полчище на помощь Хмельницкому; по призыву его явились и донцы; все рассчитывали на окончательный разгром Польши и на хорошую поживу...
   В Польше тоже усиленно готовились к борьбе, объявлено было посполитое рушенье, и военные силы всей страны собирались около короля. Одна армия уже стояла под Збаражем, чтобы помешать вторжению в Польшу.
   30-го июня Хмельницкий осадил это войско. Поляки едва успели кое-как окопаться под городом и отбить первые нападения казаков и татар, которые после этого обложили со всех сторон польский стан, порешили истомить врагов беспрерывной пальбой и голодом. Вокруг польского стана был насыпан вал выше его, и с высоты стали бить поляков из пушек и ружей; поляки соорудили более тесные окопы повыше прежних и мужественно отбивались; но у Хмельницкого было гораздо более рабочей силы под руками, и скоро казаки насыпали такой высокий вал подле польского, что нетрудно было с него застрелить и собаку, по словам очевидца. Ни днем, ни ночью не было покою осажденным,-- пули летели как град. Поляки принялись окапываться внутри своего укрепления: каждый из них, как они сами потом рассказывали, выкапывал себе нору и сидел в ней как крот... Попробовал Хмельницкий посредством мин добраться до поляков; но последние вовремя заметили это и отбили врагов. 26-го июля казаки со всех сторон насыпали такой высокий вал вокруг польского стана, что никто из осажденных не смел и головы высунуть из своего окопа -- тотчас убивали его наповал. Поляки начинали уже чувствовать недостаток пороха... Запасного оружия не было. Летний зной, теснота, гниение трупов людей и лошадей, которых не успевали вовремя закапывать, душили поляков; скоро не хватило и съестных припасов. Даже и паны питались кониной; но и ее не стало; пришлось есть кошек, собак, мышей, иные не брезговали и падалью, а не то ремни и кожу с обуви разваривали и ели.
   А тут еще казаки издевались над несчастными.
   "Скоро ли вы, панове,-- говорили они, смеясь,-- чинш (оброк) будете собирать на Украине? Вот уже год прошел, как мы вам еще ничего не платили... А может, какую-нибудь панщину придумаете? Вот от скота вы до сих пор ничего не брали..."

[]

   Положение осажденных становилось уже невыносимым... Жолнеры роптали, приписывали свои беды гневу Божию за то, что в их войске были протестанты; более суеверные вспоминали, что был уже им недобрый знак: еще в начале войны молния ударила в древко знамени. Стали уже поговаривать о том, что лучше разбежаться; но всех еще сдерживал и воодушевлял мужественный Вишневецкий,-- пробовал он даже войти в тайные сношения с ханом и склонить его на свою сторону, однако попытка эта ни к чему не привела. Не удались разные хитрости и Хмельницкому. Вишневецкий не менее его был искусен на разные военные проделки -- несколько раз он обманывал падающих духом, убеждая их, что близка помощь, и те с удвоенными силами отбивали врагов.
   Хан уже терял терпение и требовал, чтобы Хмельницкий скорее кончал дело.
   "Гей, казаки-молодцы!-- кричал Богдан, объезжая свое войско.-- Вот что мне сказал его милость хан: если не дадим ему поляков, то сами пойдем в неволю в Крым".

[]

   Решено было взять польский стан во что бы ни стало приступом... При громе нескольких десятков пушек, с гиком ринулись казаки на приступ с разных сторон. Катили и гуляй-городки (деревянные башни) к польским окопам. Поляки с трудом могли видеть в облаках дыма,-- едва успевали они заряжать ружья, чтобы отбивать казаков, которые в иных местах прорывались чрез окопы и резали осажденных... Страх и отчаяние начинали уже овладевать войском. Польский стан был бы в руках казаков, если бы не Вишневецкий.
   "Если кто только двинется назад,-- кричал он с саблею в руке оробевшим,-- тот или сам погибнет, или меня на месте положит... Не дадим сволочи потешаться над нами. Вперед!"
   Смелый вождь даже и робких увлекал за собою... Он кинулся из окопов, ворвался в толпу казаков, положил нескольких на месте, затем бросился на гуляй-городок, разогнал хлопов, подвигавших его, и зажег его...
   Благодаря необычайным усилиям Вишневецкого, польский стан был спасен и на этот раз; но казаки еще более увеличили свои окопы; польский стан до того был зарыт, что не осталось и узкого прохода для вылазки. "Неприятель,-- говорит очевидец,-- всех нас мог посчитать и перебить, как кур..." Поляки могли продержаться только несколько дней. Объявлено было, что большая награда будет дана тому, кто доставит королю известие о необходимости самой скорой помощи. Вызвался один шляхтич из приближенных Вишневецкого. С величайшими предосторожностями этот шляхтич прополз, как змея, среди спящих казаков, скрываясь в болотистых местах, в бурьяне, а когда миновал неприятельский стан, он пошел, сначала выдавая себя за русского мужика; затем прискакал на почтовых в стан короля...
   Король в это время собирал войска. Медленно снаряжались отряды посполитого ополчения. Узнав о беде, какая грозит осажденным, король поспешил с двадцатью тысячами войска на выручку. Хмельницкий хорошо знал и о численности королевского отряда, и о всех движениях его: поселяне извещали казаков обо всем. Король прибыл к местечку Зборову близ Збаража. Здесь приходилось полякам переправляться чрез речку. Хмельницкий оставил пехоту продолжать осаду, а сам с конницей и татарами поспешил к Зборову. С одной стороны этого местечка был густой дубовый лес. Хмельницкий скрыл за этим лесом своих казаков и татар, так что никто из поляков не подозревал опасности. Чрез город протекал рукав реки Стрицы; поляки находились на правой стороне ее и готовились переходить на левую. Хмельницкий воодушевил своих словом.
   "Молодцы!-- говорил он,-- отцы, братья и дети ваши простирают к вам руки, молят о мщении за кровь их, безнаказанно пролитую. Церковь наша, поруганная и попранная поляками, взывает к вам, сынам своим, постоять за нее! Но не дерзайте поднять убийственной руки на его милость короля, помазанника Божия! Мы воюем против панов, наших мучителей, которые подвигли его на нас!"

[]

   Утром рано 5 августа поляки начали переправу чрез речку. День был пасмурный и дождливый. В полдень, когда значительная часть войска переправилась, поляки спокойно расположились обедать... Вдруг из сторожевого отряда прибегают посланные, извещают, что из лесу напали на них татары, что нужна помощь... Сначала этой вести даже и не поверили; а когда увидели своих бегущих воинов, было уже поздно... Татары и казаки с оглушительным криком ударили на ошеломленных поляков, не знавших, что делать... Люди, перевозившие воза чрез реку, в страхе оставили их на мосту, загородили его так, что ни с той стороны нельзя было помочь пострадавшим, ни им спастись и соединиться со своими. Притом шел дождь, и туман был такой, что поляки, по словам современника, прежде могли чувствовать удары, чем видеть врага, наносившего их... Спасения не было, казаки и татары окружили всех и истребили вконец... На полмили кругом все поле покрылось шляхетскими телами; кровь струилась ручьями; до пяти тысяч дворян легло во время этого побоища, не считая слуг.
   Уничтоживши одну часть польского войска, казаки и татары кинулись на остальных, которые поспешно перешли чрез реку и разрушили мосты. Король наскоро приготовил свое войско к бою... Густою толпою показались татары; затем из лесу и с возвышенностей появились казаки. Несколько раз с громкими криками: "Алла! Алла!" -- налетали татары на поляков; три раза уже подавалось польское войско; едва-едва удалось военачальникам привесть его в порядок, удержать от бегства... Татары, наконец, врезались в средину войска, поляки уже обратились в бегство... Король во весь опор поскакал к бегущим.
   "Господа!-- не покидайте меня, не губите отечества!"-- кричал он, заслоняя им путь.
   Король сам хватал за узды лошадей, поворачивал их на неприятеля, поднимал кинутые знамена, напоминал всем об их долге, умолял, наконец, грозил заколоть первого, кто опозорит себя робостью...
   "Тот умрет, как изменник, кто струсит!-- кричал он.-- Велю палачу казнить негодяев!"
   Постыдились некоторые слов короля,-- смелые схватились с врагом, но были снова смяты. Тогда король двинул в дело немецкую пехоту и конницу (рейтаров).
   Только в сумерках прекратился бой. Расстроенные, изнуренные, упавшие духом поляки столпились в своем обозе, а кругом со всех сторон обступила их вражья сила непроницаемым кольцом. Спасения не было... Здесь должна была решиться судьба украинского восстания. Настала ночь. Непроглядная тьма легла на поле; только кругом светились зловещие огни казацкого и татарского стана. Отчаяние овладело поляками; наиболее мужественные и те упали духом.
   "Мы погибли! Спасения нет!" -- говорили чуть не все.
   Король, стараясь скрыть гнетущее его чувство и казаться бодрым, совещался с военачальниками; все были верхом на конях. Некоторые выразили мнение, что гибели не миновать, но надо придумать способ, чтобы короля тайно вывести из обоза; король с негодованием отверг это предложение. Иные, более решительные, предлагали силою пробиться сквозь неприятельские ряды, а более благоразумные советовали королю снестись с ханом, попытаться как-нибудь склонить его в свою пользу. Этому совету король и последовал. Хану было отправлено письмо, очень дружелюбное... Вместе с тем приказано было укрепить стан, окопаться и приготовиться к отпору; но по войску разнеслась весть, будто король в ту же ночь покинет стан.
   "Нас оставляют здесь на убой!" -- зашумела толпа. Жолнеры перестали работать на окопах. Смятение началось общее. Все только и помышляли о бегстве.
   Сильно утомленный король едва сомкнул глаза, как был разбужен своим духовником, который сказал ему об общем волнении.
   "Коня!-- крикнул он.-- Я поеду по рядам и покажу всем, что король с ними!"
   Он поехал по стану с обнаженной головой; пред ним несли зажженные факелы, чтобы все ясно видели его лицо.
   "Вот я! вот я! я -- ваш король!-- повторял он, проезжая мимо воинов.-- Не бегите от меня, дети мои! Не покидайте, благородные шляхтичи, государя своего!.. Бог милосерд! Завтра с Его помощью я надеюсь победить врага. Я не оставлю вас и, если такова воля Божия, сложу мою голову вместе с вами!"
   При этом у короля, говорившего взволнованным голосом, лились слезы по щекам. Это на многих подействовало; они приободрились и кричали: "Не уйдем, король с нами; он не покинет нас!"
   С рассветом поляки уже были готовы к битве. Они замкнулись в неоконченных окопах; там, где недоставало насыпей, поставлены были телеги. Скоро начался бой. Татары бросились в тыл полякам. Хмельницкий направил один сильнейший отряд казаков на польский стан, а другому велел сделать приступ на город (мещане города помогали казакам). Загорелась жестокая битва. Казаки неудержимо рвались в польский стан, наконец ворвались.
   "Ради Бога спасайте меня и отечество!" -- кричал король.
   Около него стеснились более мужественные, хотели его избавить хоть от неволи; но казаки, наполнившие польский стан, рассеяли эту оборону и дорвались до короля...
   Вдруг раздался крик: "Згода!!" (мир). То Хмельницкий велел остановить бой.
   С трудом унялись расходившиеся казаки...
   Что побудило Богдана остановить бой, когда король был уже почти в его руках, -- трудно решить. По одним известиям, он не хотел государя-христианина отдавать в плен крымцам; по другим -- прекращение битвы было делом хана. Можно думать, что союз с ханом уже сильно тяготил в это время Хмельницкого, связывал ему руки: можно было опасаться, что татары при выгодных условиях легко могут перейти на сторону поляков; Богдан уже не ладил с ханом.
   Хан и Хмельницкий прислали королю миролюбивые письма. Богдан старался уверить, что он не мятежник, что он и все казацкое войско желают, чтобы король был могущественнее своего покойного брата.
   Король заключил договор с ханом, обязался ежегодно давать ему дань, или, как называли ее поляки, "подарок" в девяносто тысяч злотых,-- кроме того, единовременно выдать двести тысяч.
   После того состоялся договор с казаками. Численность казацкого войска полагалась в 40 тысяч; в казацких владениях (нынешние Киевская, Полтавская, Черниговская губернии и часть Подольской) воспрещалось проживать евреям; не дозволялось здесь стоять и коронным войскам; все должности предоставлены в Украине только православным; киевскому митрополиту давалось право заседать в сенате; об унии определено сделать постановление на сейм; наконец, всем повстанцам обещано полное прощение (амнистия) за все прошлое.
   Такова сущность Зборовского договора. Выгоды, приобретенные Украиной сравнительно с военными успехами казаков, были очень умеренны. Хмельницкий, очевидно, не доверяя своим союзникам-крымцам, не хотел совсем оторвать свою землю от Польши. Он всячески старался выказать себя преданным слугою короля; по заключении договора пожелал свидеться с государем, "упасть к ногам его". Проведав о намерении Богдана ехать в королевский стан, казаки закричали, что они не пустят своего "батька" без заложников,-- пришлось одному из знатных панов остаться на время у них, Хмельницкий в сопровождении сотни знатнейших казаков прибыл в польский лагерь. Паны убеждены были, что Богдан явится пред лицом государя, с унижением, трусливым видом, как провинившийся хлоп, но ошиблись: он вошел бодро, выказывая должное уважение к особе государя, но сохраняя вполне и чувство собственного достоинства. Преклонив одно колено, он стал говорить почтительно, но смело, указал вкратце на беды, какие пришлось вынести русскому люду, и прибавил:
   "Прости смелости моей речи, государь милостивый,-- мы не обманываем благосклонного слуха твоего... Терпение наше истощилось: мы вынуждены были заключить союз с чужеземцами против шляхетства... Можно ли осуждать нас за то, что мы защищали свою жизнь и имущество?.. Скот, если его мучать, и тот бодается! У меня и в помыслах никогда не было поднимать оружие против вашего величества, государя нашего милосердного и не повинного в страданиях наших. Мы восстали только против тех, которые презирали казаков, как пресмыкающихся, угнетали нас, как самых последних рабов".
   Король молча, но ласково протянул руку; Хмельницкий почтительно поцеловал ее. Подканцлер от лица короля сказал несколько примирительных слов и выразил надежду, что Богдан загладит свой проступок "верностью и трудами на пользу отечества".
   На другой день враждебные войска разошлись. Наконец, после семинедельной осады вышли из своих нор на свет Божий поляки, бившиеся под Збаражем: из десяти тысяч их осталось около трех тысяч; от голода и изнурения они едва держались на ногах... Зборовский мир спас их от смерти. В это же время прекращено было восстание, поднявшееся в Белоруссии.
  

ВТОРАЯ ВОЙНА ХМЕЛЬНИЦКОГО С ПОЛЬШЕЙ

  
   Первые дни по заключении Зборовского мира были счастливейшим временем на Украине. Народ искренно верил, что наступила пора свободы; что ни панов-католиков, ни жидов, ни ксендзов больше не будет на Русской земле. Вероятно, в это время сложились радостные стихи украинской думы: "Были страшные времена; никто не приходил спасать украинцев, никто не подавал воды омыть кровавые раны наши, а теперь прошли грозные невзгоды... Нет лучше, нет краше нашей Украины: нет на ней пана, нет жида, не будет и унии!"
   Из каждого местечка, из каждого села, где проезжал Хмельницкий,-- отовсюду население выходило навстречу, раздавался колокольный звон, и русский люд, по старому обычаю, с хлебом и солью встречал своего избавителя.
   "Радуйтесь,-- говорил он,-- сила русская перевесила польскую: теперь целый свет узнает, что значат казаки!"
   Но восторги народа недолго длились -- скоро настали снова дни скорби и бедствий... Поселяне, находясь в рядах казацкого войска, не пахали весь прошедший год полей. Хотя война дала всем очень богатую добычу, но она недолго держалась в руках,-- разные вещи сбывались за бесценок ловким торгашам и шинкарям; а между тем хлеб поднялся страшно в цене, и бедным людям пришлось очень круто. Скоро поняли, что и Зборовскому договору не очень-то можно радоваться...
   Распустив свое ополчение осенью 1649 года, Хмельницкий принялся устраивать Малороссию. Он старался из поместий знатных украинских панов, особенно врагов русской народности, вроде Иеремии Вишневецкого, набрать побольше крестьян в реестровые казаки, чтобы избавить их от преследований. Записал в реестр Хмельницкий значительно больше народу, чем следовало по договору; казак вступал в казацкое звание со всем семейством и имел двух подпомощников, конного и пешего, кроме работников. Сверх того, было 20 тысяч казаков в запасе. Каждый реестровый казак делался полным собственником известного участка земли, каким он прежде пользовался У помещика. Кроме того, у панов были отобраны целые волости и отданы в пользование разных казацких чинов, пока они исполняли свои обязанности ("ранговые поместья"). Все староство Чигиринское отдано было на гетманскую булаву, т. е. на содержание гетмана. Чигирин стал как бы столицею Малороссии. Всю страну Хмельницкий разделил на 16 полков; из них каждый занимал известную область с полковым и сотенными городами и селами. Во многих городах Хмельницкий по-прежнему оставил для мещан прежнее самоуправление и самосуд по "Магдебургскому праву". (Напр., в Киеве, Нежине, Чернигове, Новгороде-Северске, Стародубе и др.)

[]

   В то время, как Хмельницкий занимался устройством края, народное недовольство усиливалось. Дороговизна поднялась небывалая; а тут надо было еще платить татарам за их услуги. Хотя Богдан, сверх несметной военной добычи, переплатил им огромные деньги, но насытить алчность хищников было трудно. Пришлось обложить поголовно весь русский народ, чтобы уплатить им; а они, не довольствуясь этим, ничем не стесняясь, хозяйничали на Украине, даже уводили в плен женщин... Но недовольство народа перешло в негодование, когда Хмельницкому, по договору, пришлось многих своих бывших сподвижников-казаков обращать по-прежнему в панских крестьян. Хотя он записал в реестр гораздо больше, чем следовало, даже позволил, кроме реестровых, образовать охочие казацкие полки, но все же значительная часть населения, принимавшая участие в борьбе, но не вошедшая в реестр, должна была под именем "посполитых" вернуться к своим плугам, опять работать в панской неволе. Хмельницкий принужден был выдать универсал (указ), где приказывал всем не вошедшим в реестр "повиноваться своим господам под страхом смертной казни". В королевском универсале жителям Украины объявлялось даже, что в случае сопротивления хлопов владельцам коронное войско вместе с Запорожским будет действовать против мятежников, как против неприятелей.
   "Как!-- кричал народ в негодовании,-- где же обещание гетмана? Разве мы не были казаками?!"
   Тут только народ стал понимать истинное значение Зборовского договора, которым обеспечивались лишь выгоды нескольких десятков тысяч казаков, а не всего украинского народа. С этой поры Хмельницкий стал утрачивать любовь и доверие народа... Хлопы наотрез отказывались служить панам. Большая часть панов, вздумавших было вернуться в свои имения, должны были спасаться бегством; иные же богатые и знатные, вообразив, что они могут по-прежнему забрать в руки крестьян и даже совершить расправу над непокорными, возвращались с вооруженными отрядами в свои поместья и начинали творить суд и расправу...

[]

   "Прежние беды рушатся на наши головы, паны уже начинают мстить нам и мучить нас!" -- с гневом и отчаянием говорил народ.
   Буйство, мятеж, всякие насилия беспрерывно вспыхивали то там, то здесь. Хмельницкий думал суровостью положить конец всему этому, стал казнить непокорных, вешать их...
   Это совсем уронило его в глазах народа; на него стали смотреть, как на предателя, заодно с ляхами гнетущего народ... Самое имя Хмельницкого, произносимое раньше с благоговением, стало у многих предметом презрения... Положение его становилось крайне затруднительным: хлопы составляли шайки гайдамаков, и он не мог помешать им; помещики искали защиты у него; говорят, огромная толпа народа явилась даже к нему и укоряла его.
   "Так ты нас покидаешь,-- кричали иные из них,-- покидаешь тех, кого обязан защищать и не давать в обиду панству! Разве ты слеп и не видишь, что ляхи тебя обманывают, хотят тебя поссорить с верными воинами... Поступай, как знаешь. Если тебе нравится неволя, оставайся в ней, а мы выберем себе другого старшого, который лучше тебя постоит за нас".
   Особенною любовью народа в это время пользовался отважный и непреклонный полковник Нечай, стоявший всегда против всяких сделок с поляками.
   В 1650 году, когда Хмельницкий собрал в Переяславле общую (генеральную) раду, ему пришлось встретить большие затруднения, да и сам он, очевидно, вполне сознавал всю непрочность Зборовского договора. Он даже откровенно высказал это королевскому послу:
   "Паны поддели меня. По их просьбе я согласился на то, чего исполнить никак не могу. Подумайте сами: сорок тысяч казаков, а с остальным-то народом что я буду делать? Они меня убьют, а на поляков все-таки подымутся!.."
   Не думали и поляки исполнять заключенного договора. Когда прибыл в Варшаву киевский митрополит Сильвестр, чтобы занять место в сенате по договору,-- отцы бискупы выказали сильнейшее негодование: они и мысли не хотели допустить, что с ними рядом будет сидеть схизматик, и заявили, что оставят сенат, если будет сюда допущен враг римской церкви. Митрополит так и уехал из столицы ни с чем.
   Хмельницкий в это время сильно добивался помощи у Москвы и негодовал на крайнюю сдержанность и осторожность ее.
   В декабре 1650 года послы Хмельницкого явились в Варшаву и предъявили сейму требование, чтобы уничтожена была уния; чтобы важнейшие чины Польского государства скрепили Зборовский договор и чтобы четыре знатнейших пана и в числе их Иеремия Вишневецкий жили в своих украинских имениях без военных отрядов, как бы заложниками мира и проч.
   Это посольство вызвало сильное негодование у польских сановников: их гордость и слепая религиозная ревность были очень оскорблены требованиями казаков. 24-го декабря на сейме война была решена единогласно и постановлено собрать посполитое рушение.
   Вся Польша вооружалась. Папа прислал королю свое благословение, мантию и освященный меч, а всем поднимающимся на брань против схизматиков посылал отпущение грехов. Это воодушевило поляков. На Украине также готовились к борьбе, тоже придавали ей священное значение. Приехал из Греции коринфский митрополит; он опоясал Хмельницкого мечом, который был освящен на гробе Господнем... Но все же на этот раз прежнего воодушевления не было; народ уж не верил так в своего вождя, как прежде, негодовал на него за потачку панам, за казнь некоторых храбрых казаков, да и многим уже не по душе был союз с татарами, которые позволяли себе творить на Руси всякие насилия.
   В феврале 1651 года началась война,-- началась неудачно для казаков: поляки уничтожили трехтысячный отряд их в местечке Красном (в Подолии). Дело было в Прощеное воскресенье ночью. Казаки сильно подгуляли: одни спали, а другие беспечно веселились,-- поляки нагрянули врасплох, изрубили пьяную стражу и ворвались в город. Жители ударили в набат. Храбрый полковник Нечай в это время пировал...
   "Гей, Нечаю, утикаем! (бежим) ляхи!" -- кричали казаки, прибежавшие впопыхах к своему начальнику.
   Спастись бегством еще можно было; но удалой полковник, разгоряченный вином, вскочил из-за стола и закричал:
   "Утикати?! Щоб то казак Нечай утикав! Як можно свою славу казацкую пид ноги топтать? Давай коня! Вырижим всих ляхив,-- всих до одного!"
   Он вскочил на своего буланого, которого не успели даже оседлать, и понесся на улицу, где уже началась свалка, и казаки в темноте резались с поляками. Нечай полетел вперед, и казаки принялись, по выражению песни, "сикти на капусту ляхив". Жители принимали участие в бойне, из окон и с крыш стреляли в поляков. Жолнеры уже в беспорядке стали отступать; вся улица была завалена трупами. Уже поляки были вытеснены из местечка; победа была за казаками... Но вдруг позади них засверкало пламя и затрещали выстрелы. Это был сильный польский отряд, подоспевший на помощь своим и занявший местечко. Оно было зажжено с разных концов. Среди пылавших строений казаки отчаянно рубились. Нечай, весь изрубленный, исстрелянный, отмахивался еще саблей; поляки напрягали все усилия, чтобы взять его живьем, но не взяли... Умиравшего удальца снесли в замок, где он и скончался; пред кончиной он заповедал товарищам передать последний поклон матери...
   Три дня еще бились казаки. Напрасно враги предлагали им сдаться, обещая помилование. Попробовали они пробиться и уйти; но это не удалось; все они сложили головы в лютой сече; только два сотника попались живые в руки поляков и были повешены. Беспощадная расправа постигла и жителей местечка: оно было выжжено дотла, а люди избиты.
   Это злосчастное побоище сильно опечалило русских; оно было в глазах суеверных людей дурным предзнаменованием.
   Хмельницкий старался вызвать в народе прежнее воодушевление и доверие к себе; в своем универсале выставлял на вид, что начинается борьба за "свободу Русской земли", призывал всех вооружаться поголовно, даже послал в Польшу своих агентов волновать крестьян, заверяя их, что казаки борются не за одну Русь, а за весь простой народ Речи Посполитой. В то же время казацкие послы отправлены были в Крым просить помощи у хана.
   Большое польское войско начало опустошать страну между Бугом и Днестром. В иных местах казацкие отряды пытались дать врагам мужественный отпор, происходили упорные стычки; но больших сражений не было. Поляки стали под Берестечком на реке Стыри. Хмельницкий, ожидая татарской помощи, упустил удобное время напасть на врагов, когда они пробирались по болотистым местам и переправлялись чрез реку. Огромное польское войско, доходившее, говорят, до трехсот тысяч, расположилось теперь на большом поле, удобном для битвы. Поляки редко выставляли такие громадные силы: тут были не только воины посполитого рушения, жолнеры, но и немцы-наемники. Очевидно, прежние легкомыслие и самоуверенность на этот раз не ослепляли поляков; они понимали, что идет борьба не с какой-нибудь ватагой казаков-удальцов, а с целым народом.
   "В то время,-- по словам современника,-- только ксендзы, женщины, старики и дети оставались дома, в Польше; все взрослые и сильные пошли на войну, освященную благословением римского первосвященника: всякому хотелось избавиться от грехов и мучений после смерти".
   Здесь на обширной равнине под Берестечком должен был решиться роковой вопрос: быть ли Украине вольной казацкой страной или навсегда проститься со свободой.
   У Хмельницкого теперь было гораздо меньше силы, чем у поляков. Хан на этот раз шел на помощь ему неохотно, не по своей воле, а по приказу султана: для Крыма Зборовский договор был выгоден, а усиление казачества на счет Польши казалось опасным. Но Богдан еще не унывал,-- он верил в свое счастье. Когда хан наконец прибыл и увидел польский стан, то остался очень недоволен,-- он не думал встретить такую силу.
   Сам король своим присутствием воодушевлял войско, готовил его к бою. В то же время Хмельницкий устраивал свои боевые силы: на левом крыле стояла татарская орда; вперед был выставлен знаменитый казацкий четырехугольник из возов, поставленных в три ряда и скованных между собой цепями; пехота стояла в средине этого подвижного укрепления; по бокам находились отряды конницы; на правом крыле -- казаки, из них реестровые, закаленные в боях, были главной силой.
   Приготовленные к бою враждебные войска долго не видели друг друга: густой утренний туман скрывал их. В польском стане пели молитвы, по рядам воинов обносили образ Холмской Божией Матери. Затем объезжал их король и ободрял словами.
   "Друзья!-- говорил он,-- теперь наступает час воздать справедливую месть мятежникам и неверным. Я с вами неразлучно; уничтожим холопа и вернемся домой с победой или ляжем здесь все, обороняя честь отечества! Лучше смерть, чем неволя у холопов или посмеяние у всех народов!"
   В казацком стане тоже готовились к смертному бою. Митрополит коринфский в архиерейском облачении проезжал на коне между русскими; пред ним несли церковные хоругви и образа...
   Хмельницкий в горностаевой мантии, опоясанный священным мечом, с гетманской булавой, осыпанной драгоценными камнями, носился на ретивом коне по рядам казаков и напоминал им, что настал час навсегда утвердить независимость веры и русского народа. Зычный голос гетмана, не раз пугавший врагов, разносился далеко по казацкому войску.
   Взошло солнце. Туман поднялся словно занавес, и открылось величественное зрелище: лучи солнца заиграли на блестящих панцирях и оружии огромного множества воинов; значки и знамена развевались на утреннем ветерке.
   Враги молча и недвижно глядели друг на друга, словно измеряя свои силы. Ни та, ни другая сторона не хотела начинать бой. Несколько часов прошло в томительном ожидании. Было уже два часа пополудни. Облако стало надвигаться на солнце, и подул западный ветер. В польском войске заиграли на трубах и запели песнь в честь Богородицы. Так поляки обыкновенно начинали сражение!.. Тогда двинулась вперед и казацкая пехота под защитою своего укрепления. С диким воплем кинулись татары на польское войско. Но тут Иеремия Вишневецкий стремительно ударил на казаков с двенадцатью полками, прорвал строй и врезался в средину казацкого войска. Сам Вишневецкий с мечом в руке летел вперед. Есть известие, будто бы один из казацких вождей изменил своим и во время этого налета велел казакам двинуться назад.
   Вслед за Вишневецким король двинул артиллерию и немецкую пехоту, подоспел и еще один отряд на помощь. "Тогда,-- по словам очевидца,-- грянуло сразу несколько десятков пушек, поднялась черная туча, разрываемая огненными снопами; раздались страшные крики, ржанье коней, рев испуганных волов, вопли раненых, а затем, когда поднялся дым, виднелись всюду багровые потоки крови, груды трупов в панцирях... и бешеные кони, волочившие по полю своих всадников, не успевших вынуть ног из седла и кончавших жизнь под шипами подков".
   К вечеру участь битвы была решена. Хан, по словам летописца, закричал: "В казацком войске измена!" -- и пустился в бегство. Пораженные безотчетным страхом татарские полчища бросились вслед за ним; татары в беспамятстве, никем не преследуемые, покидали свои арбы с женами и детьми, а также и богатства, награбленные на Руси.
   Хмельницкий, изумлявший всех своею твердостью и находчивостью, был озадачен этой картиной общего беспричинного бегства татар; он стоял как ошеломленный. Наконец, придя в себя, поспешно сдал начальство над войском полковнику Джеджалыку, а сам кинулся вслед за ханом, надеясь уговорить его вернуться. Хан не только не вернулся, но увел с собою и Хмельницкого как пленника.
   Джеджалык кое-как привел в порядок расстроенные казацкие полки и, мужественно отбиваясь от врагов, отступил к реке Пляшовой. Стемнело, и поляки прекратили битву. За ночь казаки окопались и к утру были уже готовы к бою: с трех сторон их защищали окопы, с четвертой -- болото. Десять дней отбивались казаки, выдерживали страшную пальбу, но мириться с поляками соглашались только на условиях Зборовского договора. Поляки требовали полной покорности. На беду для русских, между ними начались нелады и ссоры. Начальство перешло к полковнику Богуну, который был горазд на разные военные хитрости и немало бед натворил полякам. К сожалению, в казацком стане смуты продолжались.
   "Старшины нас покинули,-- кричали многие,-- Хмельницкий всему виною! Он, злодей, изменник, погубил нас!"
   Наконец, хлопы, из которых состояло большинство казацкого ополчения, на своих сходках стали поговаривать о том, чтобы выдать королю своих начальников. Проведав об этих толках, Богун задумал тайком уйти с казаками из стана. Ночью с 28-го на 29-е июня казаки свезли на болото возы, шатры, кожухи, мешки, седла, из всего этого соорудили три плотины и начали тихо, незаметно ни для своих, ни для поляков, уходить отряд за отрядом. Утром 29 июня, когда проснулись в стане, кто-то крикнул:
   "Братцы, все полковники ушли!"
   Ужас охватил всех, толпы хлопов кинулись на плотины в таком множестве, что они не выдержали, и народ стал тонуть. Напрасно Богун с другого берега уговаривает хлопов переходить мало-помалу; тщетно казаки кричали им: "Стойте, стоите! Тише!" Оторопевший от страха народ напирал толпами.
   Поляки сначала и понять не могли, что творится в казацком стане, думали, что это какая-нибудь новая хитрость Богуна, что казаки притворным бегством хотят завлечь в свой табор врагов. Но спустя несколько времени поляки кинулись на оставленный казацкий табор, завладели всеми припасами, двадцатью восемью пушками, знаменами и проч.; затем принялись добивать бегущих.
   После разгрома казацкого стана посполитое рушение было распущено, король уехал в столицу, а тысяч тридцать войска двинулось громить Украину; поляки надеялись теперь стереть казачество с лица земли.
   Хан продержал у себя Хмельницкого как пленника до конца июля, затем отпустил его, взяв с него, вероятно, значительный выкуп. Таким образом, предательство хана мало того, что погубило казаков под Берестечком, но и лишило их главного вождя в самое опасное время. Хмельницкий, освободившись от хана, прибыл в местечко Паволочь, где с горя три дня и три ночи пил без просыпу. Сюда стали сходиться к нему жалкие остатки казацких полков. Но здесь-то и сказалась необычайная сила воли Богдана: он не упал духом, не потерялся в несчастии, несмотря на то, что казацкое дело, казалось, погибло, а сам он упал в глазах и казаков, и народа, видевших в нем изменника.
   На Масловом Броде, на реке Русаве, собралась так называемая черная рада. Здесь обвиняли Хмельницкого за то, что он покинул войско под Берестечком. В разных местах Украины на сходках осуждали Богдана как изменника, а он всюду смело являлся, с бодрым видом, с решительной речью, выставляя на вид, что он не считает еще дело потерянным. Прибыл он и на Маслов Брод, и чрез несколько времени казаки, незадолго пред тем проклинавшие его, готовы были идти на верную смерть по одному знаку его. Таково было обаяние этой сильной личности!
   Ожил и народ и вооружился поголовно, готовясь опять к борьбе не на жизнь, а на смерть. Лишь только польское войско вступило в Украину, жители попутных сел и городов жгли свои жилища, истребляли всякие запасы, портили дороги и мосты, беспрестанно нападали на польские отряды, не давая им покою ни днем, ни ночью. Эта народная злоба приводила поляков в бешенство; они, овладев каким-либо селом, предавали непокорных поселян беспощадному поголовному истреблению, невзирая на возраст и пол. Русские тоже на пленных поляках вымещали свое озлобление, не уступая в зверстве своим заклятым врагам. Хмельницкий не в силах был остановить сильного неприятеля, тем более что литовский гетман вел новые силы на помощь полякам и занял Чернигов, а затем и Киев. В конце августа силы польские и литовские сошлись под Белой Церковью. Неподалеку отсюда стоял с войском и Хмельницкий; силы его были невелики, по большей части состояли из новобранцев,-- отваживаться на битву было слишком смело, и он предложил мир. Поляки тоже были утомлены войной; они видели, как трудно вести борьбу с ожесточенным народом, притом наступила осень: припасы добывались с большим трудом. Польские вожди согласились вести переговоры. Скоро казаки проведали, что гетман склоняется к миру, что он готов идти на большие уступки полякам, и пришли в сильное волнение. Когда польские комиссары ехали, охраняемые значительным отрядом, в замок для переговоров,-- казаки толпились вокруг, кричали, свистали, грозили им...
   Один из комиссаров, старик Кисель, высовываясь из своего экипажа, старался успокоить толпу и говорил им кротко:
   "Друзья мои, мы не ляхи; я -- русский; мои кости такие же русские, как и ваши".
   "Твои русские кости слишком обросли польским мясом!" -- кричали ему в ответ казаки.
   Гетман и полковники поспешили навстречу комиссарам, унимали буйную толпу и почтительно ввели их в замок.
   По окончании договора Хмельницкий и полковники вышли из замка к толпе казаков. Водворилось молчание; начали читать договор; но лишь только хлопы заметили, что число казаков уменьшено и что многим придется опять вернуться под власть панов, как поднялся сильный шум.
   "Вот как ты, пане гетмане, трактуешь с ляхами,-- раздались крики из толпы,-- сам подбил нас подняться на панов, а теперь нас, бедных, на муки им снова отдаешь!.. Но прежде чем до этого дойдет, ты сам сложишь голову и ни один лях отсюда живой не уйдет!"
   Раздалось несколько выстрелов. Богдан и полковники скрылись в замок. Разъяренная толпа готовилась брать его приступом. Каменья полетели в окна... Комиссары трепетали от страха; но Хмельницкий выказал необычайное присутствие духа. Он снова вышел из замка со всеми старшинами. Некоторые из толпы с поднятыми саблями и дубинами двинулись было против него; он положил нескольких своей булавой, а за ним и полковники саблями или своими перначами разгоняли хлопов. Войсковой писарь кричал им:
   "Чего хотите вы, злодеи? За что оскорбляете вы панов (комиссаров), они не ляхи; притом они -- послы, а послов нельзя трогать!"
   Чернь мало-помалу образумилась...
   Переговоры тянулись довольно долго; наконец, договор был заключен (17 сент. 1651 г.). Число казаков уменьшено до двадцати тысяч; помещики вступали в Украине в свои прежние права; евреям также предоставлялось свободно жить везде.
   Когда вся Украина узнала об условиях Белоцерковского мира, поднялось повсюду сильное неудовольствие. Хмельницкий в глазах народа был предателем, отдавшим своих опять в жертву панам и жидам... Не желая снова идти в кабалу, крестьяне и казаки целыми тысячами стали выселяться в южные области Московского государства и устраивать там свои слободы, как это было после неудачных восстаний Остранина и Гуни. "Малорусы жгли свои хаты и гумна, чтоб не доставались врагам, грузили на возы свои пожитки и отправлялись огромными ватагами искать себе новой Украины, где бы не было ни ляхов, ни жидов". В пределах нынешних Курской и Харьковской губерний разом возникло множество малорусских слобод, из которых иные разрослись потом в значительные города (Сумы, Короча, Белополье, Ахтырка, Лебедин, Харьков и другие). Напрасно Хмельницкий запрещал выселяться, напрасно польское правительство хотело даже силою удержать переселенцев,-- ничто не помогало, народ уходил толпами, порой даже оружием пролагал себе дорогу.
   Но и крестьяне, оставшиеся на Украине, выказывали всюду крайнюю вражду к панам своим, которые стали снова водворяться в прежних своих поместьях. По-прежнему начали собираться вооруженные шайки, беспрестанно нападавшие на поляков. Сам гетман в своем Чигирине мог опасаться за свою жизнь. Чернь сильно волновалась против него, и он очутился между двух огней: с одной стороны, вынужден был исполнять договор, чтобы не навлечь на Украину новой беды от поляков; с другой -- ему крайне опасно было еще более раздражать свой народ, угождая полякам. Приходилось то казнить нескольких вожаков, волновавших народ против поляков, то позволять вносить в реестр значительно большее число казаков, чем полагалось по договору... Хмельницкий, конечно, и сам вполне понимал, что в таком положении долго оставаться невозможно, и заключил Белоцерковский мир лишь с тем, чтобы собраться с новыми силами. Борьба была неизбежна; польское иго было невыносимо для Украины.
  

ПЕРЕЯСЛАВСКАЯ РАДА

  
   Повод к войне явился раньше, чем можно было ждать. Весною 1652 года старший сын Хмельницкого Тимош с большим казацким отрядом и татарами пошел в Молдавию, чтобы вступить в брак с дочерью молдавского господаря, с которой он раньше был сговорен. Польский гетман Калиновский, несмотря на то что был предупрежден о цели похода, заградил Хмельницкому путь и напал на казацкий отряд. Загорелась жаркая битва (22 мая в урочище Батоге на реке Буге); в польском стане оказались сильные неурядицы, и все двадцатитысячное польское войско с предводителем погибло без остатка. Эта случайная победа послужила знаком к общему восстанию в Малороссии. Польские жолнеры, стоявшие тут,-- одни были изгнаны, другие истреблены. Помещики снова покидали свои имения и бежали в Польшу. Король созвал чрезвычайный сейм, чтобы найти средства окончательно искоренить казачество; но полякам наскучили уже беспрерывные войны и тяжелые расходы, и потому сейм был против созвания посполитого рушения, а правительство не имело достаточно денег, чтобы содержать порядочное наемное войско. Польша не могла скоро начать военных действий.
   Нелегко было вести войну и Хмельницкому. Шестилетняя борьба с Польшей сильно надломила малорусский народ -- он не успел еще оправиться от недавних тяжких потерь и жертв. Хмельницкий понимал, что борьбе с Польшей долго еще не будет конца; что поляки скорее погубят свое отечество, чем откажутся от власти над русскими областями. Своими силами управиться с Польшей Украина и прежде не могла, а теперь и подавно. Хмельницкий всюду искал поддержки, заводил сношения и с Турцией, и с Трансильванией, даже со Швецией, но до сих пор ниоткуда не было ему помощи. Татары, которые всегда не прочь были участвовать в грабеже и опустошении неприятельской страны,-- плохими были союзниками, когда борьба становилась трудной; притом их легко могли подкупить поляки и склонить на свою сторону. Одна надежда осталась у Хмельницкого -- надежда на Москву: с нею связывала малорусский народ одна вера и одно происхождение. Уже не раз Богдан пытался как-нибудь втянуть Москву в борьбу с Польшей, но царь не желал нарушать мир с нею. После Берестецкого погрома Хмельницкий стал откровенно говорить московским боярам, приезжавшим к нему, о своем желании поступить под высокую руку православного государя; наконец, прямо обратился к нему с этим предложением. Алексей Михайлович долго не соглашался, опасаясь разрыва с Польшей, но охотно взял на себя посредничество, чтобы примирить Хмельницкого с королем.
   Два месяца спустя после Батогского сражения царский посланник боярин Репнин-Оболенский с товарищами прибыл в Польшу. Он напомнил прежнее требование о наказании лиц, виновных в умалении царского титула, и заявил, что царь охотно простит эту вину, если польское правительство помирится с Хмельницким на условиях Зборовского договора и уничтожит унию.
   Паны приняли очень холодно предложение царя, "...говорили,-- по словам русских послов,-- гораздо сердито, что Зборовского договора и на свете нет, с Хмельницким у короля никакого договора не было, а под Зборовом договаривались с крымским ханом, и договор этот нарушен Хмельницким, им же нарушен и договор под Белой Церковью, и теперь король всех этих изменников снесет и до конца разорит".
   Между тем весною 1653 года польский отряд под начальством Чарнецкого вторгся в Подолию, и снова начались все ужасы зверской жестокости, разорения и опустошения. Осенью сам король с большим войском выступил против казаков и стал под Жванцем, на берегу Днестра. Пришел сюда и Хмельницкий и опять привел с собой своих вероломных союзников -- татар. Они рассеялись загонами по всей стране, и полякам отрезаны были все пути. Скоро начались сильные холода, и в польском стане обнаружился недостаток в продовольствии. Поляки начинали уже со страхом думать, что для них повторятся збаражские невзгоды; но они спаслись,-- заключили унизительный договор с ханом; король обязался уплатить ему сразу сто тысяч червонцев, затем ежегодно уплачивать большие деньги и, сверх того, дозволить татарам в течение сорока дней брать пленников в областях, принадлежавших Польше! Притом король обещал казакам утвердить Зборовский договор, по требованию хана, для виду только, а впоследствии сам хан тайно обещал помочь полякам укротить казаков.
   Хмельницкий проведал об этом тайном условии,-- умолял хана не оставлять его, но все было напрасно: хану выгоднее было соединиться с Польшей, чем с казаками.
   В декабре король уехал из стана, и войско польское разошлось. Вслед за тем татары с дозволения короля предали страшному опустошению весь южнорусский край до самого Люблина. Досталось и полякам за их постыдный договор с ханом: татары без разбору жгли и шляхетские усадьбы и увозили в плен множество польской шляхты обоего пола. Южнорусский край в эту пору страшно пострадал и почти обезлюдел.
   "Запечалилась Украина,-- по словам одной малорусской думы,-- что негде ей деться. Вытоптала орда конями маленьких детей. Малых потоптала, старых порубила, а молодых -- "середульших" в полон забрала!"
   Теперь все надежды Хмельницкого были обращены на Москву. Он начал снова настоятельно просить царя принять Малороссию в свое подданство. Московское правительство тоже решилось действовать. Трудно было дольше оставаться спокойными зрителями того, как истреблялся по соседству народ той же крови, той же веры, как и все московские люди; как заливались русской кровью лучшие русские земли. Кроме того, грозила опасность, что казаки в отчаянии отдадутся в подданство Турции и вместе с татарами станут врагами Московского государства. Хмельницкий уже раньше указывал на это. Наконец, царь чувствовал себя оскорбленным невниманием польского правительства к его требованиям и посредничеству.
   В 1653 г., 1 октября, Москва была очень оживлена: собралось сюда множество народа. Предстояло решиться великому делу, ради которого царь со-
   звал на земскую думу выборных людей Русской земли от духовного и светского чина. Государь слушал обедню, которую служил патриарх; затем при колокольном звоне, сопровождаемый духовенством, боярами, осеняемый хоругвями, отправился в Грановитую палату. Здесь в блестящем царском уборе сел он на трон; по одной стороне сидели патриарх, митрополиты и прочее духовенство, по другой -- бояре, окольничие, думные люди. Палата наполнилась людьми всех сословий.
   По знаку царя думный дьяк стал читать вслух о тех неправдах, какие творили поляки, какие ошибки делали они в царском титуле, как умаляли его, как в разных польских книгах печатались такие "злые бесчестия и укоризны и хулы, чего не только великим государям христианским, помазанникам Божиим, но и простому человеку слышати и терпети невозможно и помыслити страшно". Потом дьяк указал, какие обиды делали поляки порубежным жителям Московского государства. Наконец, перешел к рассказу о том, как поляки теснили православную веру, какие творили православным насилия и поругания церквам Божиим, как Хмельницкий с Запорожским войском просил государя принять угнетенных православных христиан под свою руку. В заключение было упомянуто, что турецкий султан зовет украинскую чернь к себе в подданство.
   После чтения этого доклада стали отбирать мнения. Бояре сказали, что "следует гетмана со всем войском и со всеми городами и землями принять под высокую государеву руку и не допустить их в подданство турецкому султану или крымскому хану". Все другие сословия согласились с этим и приговорили, что государь должен объявить войну Польше и Литве за оскорбление веры и своей царской чести... Все без изъятия выразили готовность жертвовать своим достоянием и жизнью.

[]

   Для принятия Украины под свое покровительство царь отправил в Переяславль трех послов: боярина Бутурлина, окольничего Алферьева и думного дьяка Лопухина с товарищами... За пять верст от города московское посольство было торжественно встречено. Осеняемые хоругвями и образами, в сопровождении казацких старшин, при радостных восклицаниях народа, шли царские послы через город в церковь. Здесь был отслужен молебен о здравии царской семьи.
   Хмельницкий, вскоре прибывший в Переяславль, назначил общую раду на 8 января (1654 г.). В седьмом часу довбиши ударили в литавры, и городская площадь скоро наполнилась множеством казаков. Гетман сначала тайно совещался с генеральной старшиной, полковниками и знатнейшими казаками. В одиннадцать часов он в полном гетманском наряде, под бунчуком, вступил на площадь, где посреди толпы было оставлено просторное место... За гетманом шла вся украинская старшина. Войсковой есаул велел всем молчать -- водворилась мертвая тишина. Не только площадь, но и крыши домов были полны народом,-- все ждали с нетерпением, чем решится их судьба.
   "Панове полковники, есаулы, сотники, все войско Запорожское и все православные христиане!-- раздался знакомый народу громкий голос Хмельницкого.-- Ведомо всем вам, как Бог освободил нас из рук врагов, теснивших церковь Божию, озлобляющих все христианство нашего восточного православия. Вот уже шесть лет мы живем без государя, в беспрерывных бранях и кровопролитии с гонителями и врагами нашими, жаждущими искоренить нас и церковь Божию, чтобы и самое имя русское не поминалось в земле нашей... Всем нам это наскучило; мы видим, что нельзя нам жить больше без царя... Мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтобы вы с нами выбрали себе государя из четырех, кого хотите. Первый -- царь турецкий, который много раз уже через своих послов призывал нас под свою власть; второй -- хан крымский; третий -- король польский, который, если захотим, и теперь еще может нас принять в прежнюю ласку; четвертый -- православный государь Великой России, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Руси самодержец, которого мы уже шесть лет беспрестанно умоляем быть нашим государем и повелителем. Тут которого хотите, того избирайте! Царь турецкий -- басурманин: всем вам ведомо, какую беду наши братья, православные христиане, греки терпят и в каком живут утеснении от безбожных. Крымский хан тоже басурманин, с которым мы по нужде сошлись, и какие оттого нестерпимые беды испытали! Об утеснениях польских панов и говорить нечего! Сами знаете, что они жида и пса лучше почитали, чем нашего брата христианина! А православный христианский великий государь, царь восточный, единого с нами благочестия, греческого закона, единого исповедания; с православием Великой России мы -- единое тело, имеющее главою Иисуса Христа. Этот великий государь, царь христианский, сжалившись над нестерпимым оскорблением православной церкви в нашей Малой Руси, шестилетних наших молений не презрел,-- теперь милостивое свое царское сердце к нам склонил, своих великих ближних людей к нам с царскою милостью своею прислать изволил. Если мы его с усердием не возлюбим, то, кроме его царской высокой руки, благотишайшего пристанища не обрящем! Кто же с нами не согласен, тот пусть идет, куда хочет,-- вольная дорога!"
   В ответ на слова гетмана раздались громкие крики всего народа: "Волим под царя восточного православного! Лучше нам умереть в своей благочестивой вере, нежели достаться ненавистнику Христову, поганину!"
   Переяславский полковник Тетеря стал обходить площадь кругом и спрашивал во все стороны:
   "Чи вси так соизволяете?" "Вси!" -- кричал отовсюду народ. Тогда гетман крикнул на всю площадь:
   "Буди тако! Да укрепит нас Господь под его царскою крепкою рукою!"
   Народ громко восклицал:
   "Боже, утверди! Боже, укрепи! чтоб мы навеки все были едино!"
   Затем были прочтены главные условия, на которых Малая Русь соединялась с Великой: Запорожскому войску (казакам) быть всегда в числе 60 000; казаки сами выбирают себе гетмана; права шляхтичей и горожан остаются прежние; в городах правителям быть из малороссиян, им же и доходы собирать; гетман имеет право принимать иноземных послов и пр. Одним словом, Малороссии даны были такие права, каких она никогда не имела под властью Польши, и вдобавок московский царь брал на себя еще защиту Украины от всех ее врагов.
   После этого рада начала расходиться, а гетман и прочие старшины отправились в соборную церковь приносить присягу. Целый день присягали казаки и переяславские жители. Московские послы отправили стольников и стряпчих по всем городам и полкам приводить к присяге жителей.

[]

   Хмельницкий послал посольство в Москву с просьбой к царю о подтверждении договорных статей, какие прочтены были на Переяславской раде. Царь утвердил все с небольшим ограничением,-- потребовал, чтобы гетман, принимая иноземных послов, доносил о них государю, задерживал бы замышляющих какое-либо зло Московскому государству и не ссылался с польским королем и турецким султаном без соизволения государя.
  

МАЛОРОССИЯ

  
   После долгой кровопролитной борьбы южная Русь наконец соединилась с единокровной и единоверной Москвой.
   Малороссия представляла сравнительно с московскими землями по климату и почве благодатный край: тучные нивы ее давали богатейшие урожаи; степи ее с их рослой и сочной травой могли прокормить бесчисленные стада всякого скота и табуны лошадей. "Плодородная земля доставляет украинцам хлеб в таком изобилии,-- говорит Боплан,-- что они часто не знают, куда девать его: кроме Днепра, ни одна из судоходных рек, протекающих по Украине, не впадает в море". Сама природа, таким образом, не побуждала жителей к постоянному упорному труду. Украинцу не приходилось, как жителю севера, в поте лица трудиться, расчищать в лесах места для пашни, удобрять землю; стоило ему лишь взорать плугом слой чернозема, посеять зерно -- и благодатная почва щедро вознаграждала его за труд. Этим, вероятно, и нужно объяснить кажущуюся леность и малую подвижность украинского поселянина.

[]

   Но эти же самые с виду ленивые и неповоротливые крестьяне совсем перерождались, когда опасность и неудержная удаль побуждали их сесть на коней и обратиться в казаков. Украинцы выказывали большие способности во всяком деле. "В их стране,-- говорит Боплан,-- вы найдете людей искусных во всех ремеслах, необходимых для общежития: плотников, тележников, кузнецов, ружейников, кожевников, сапожников, бочаров, портных и пр. Казаки весьма искусны в добывании селитры, которою изобилует Украина, и в приготовлении пороха. Женщины прядут лен и волну, ткут для своего употребления полотна и сукна... Украинцы вообще способны ко всем искусствам... Встречаются также между ними люди с познаниями высшими, нежели каких можно было бы ожидать от простолюдинов, но заботятся они только о полезном и необходимом". Тот же писатель говорит и о главных недостатках казаков и украинцев вообще: "Все стараются превзойти друг друга в пьянстве и бражничестве, и едва ли найдутся во всей Европе такие беззаботные головы".

[]

   У великоруса, жившего среди скупой природы, бившегося изо дня в день ради пропитания, выработались стойкость, упорство в труде, сноровка, сметливость, изворотливость. Ему постоянно приходится быть начеку, чтобы изловчиться, вывернуться из нужды; ум да сноровка тут -- первое дело; предаваться долго какому-либо чувству или давать волю воображению даже и некогда. Не то у малоруса,-- досуга у него было довольно; благодатная и роскошная природа подстрекает его воображение, а пережил и перестрадал он много, знает он татарскую да турецкую неволю, изведал и панщину, помнит и о лихих казацких подвигах, -- словом, есть о чем досужим кобзарям песни и думы складывать,-- да притом такие, что за сердце хватают! Малорусы были исстари большие охотники до музыки и пенья; их песни, по большей части заунывные, отличаются глубиною чувства, задушевностью. Кобзари и бандуристы были любимыми гостями в каждом селе, в каждой хате. У малорусов дольше и полнее удержались, чем у великорусов, разные языческие поверья и обряды.

[]

   По внешней жизни украинцы тоже имели уже свои особенности: их мазанки, или хаты, окруженные зеленью, отличались от великорусской бревенчатой избы. Одежда их также имела свои отличия: многое было заимствовано от поляков и от татар. Важнейшие лица носили длинные польские к_а_ф_т_а_н_ы, суконные или шелковые; сверх них надевали еще такие же к_у_н_т_у_ш_и, или черкески, с прорезными рукавами; подпоясывались дорогими кушаками. Нижняя одежда состояла из суконных шаровар. Простолюдины одевались различно в разных местах: жившие южнее, ближе к татарам, носили верхнюю и нижнюю одежду длинную и широкую, наподобие татарской, и барашковые шапки; зимою сапоги с железными скобами вместо каблуков, летом кожаные лапти... Крестьяне, жившие севернее, походили одеждой более на великорусов. Они носили лапти из лыка; верхнее платье из белого или серого сермяжного сукна, называемое с_в_и_т_к_о_ю, опоясанное кушаком... Зимою сверх того надевали тулуп или кожух и овчинную шапку. Достаточные мещане и зажиточные из крестьян иногда носили суконную одежду разных цветов,-- такие кафтаны назывались ж_у_п_а_н_а_м_и.
   Не только казаки, поселяне, но также и старшины брили бороды, оставляя одни усы, подобно полякам, брили даже головы, подобно им, оставляя на голове лишь небольшой кружок из волос. Степовики же стригли, как запорожцы, всю голову кругом, оставляя надо лбом длинный клочок, называемый ч_у_п_р_и_н_о_ю.

[]

   Жены чиновных лиц и дочери их в старину одевались совершенно так же, как и крестьянки, с тою лишь разницею, что вместо простых шерстяных полосатых п_л_а_х_т (юбок) обвертывали себя сверх рубах шелковыми, подвязывали их богатыми кушаками; передники, так называемые з_а_п_а_с_к_и, тоже были шелковые. Верхняя часть тела, кроме рубахи, ничем не покрывалась. Такова была домашняя одежда. Когда же надо было выезжать со двора, то надевали длинные кафтаны, только не с_в_и_т_ы из простого белого сукна, а из лучшего или из других каких-либо богатых материй, известные под названием кунтушей. Замужние женщины носили на головах к_о_р_а_б_л_и_к_и, или шапки из бархата и парчи, похожие на корабль; а также -- большие кокошники вроде ярославских, обитые кисеей, с длинными концами сзади; назывались они к_и_б_а_л_к_а_м_и. Девицы ходили с непокрытыми головами; волосы заплетали в две косы и обвертывали их около головы; в праздники обвивали косы золотыми или серебряными сетками и позументами, спускали их подобно сельским девушкам, которые таким же образом украшали свои головы лентами, а летом цветами. Женщины носили черные сапоги, в праздничные дни красные с высокими скобами. На горожанок и мещанок оказывали большое влияние польские наряды, особенно на жительниц западной части Малороссии. Они надевали, вместо плахты, юбку со шнуровкой, спереди з_а_п_а_с_к_у, а вместо с_в_и_т_ы -- разноцветный или китайчатый кафтан с перехватом на боках, называемый ж_у_п_а_н_о_м. Зимою небогатые женщины носили длинные нагольные шубы, а достаточные -- покрытые сукном или китайкой. На головах носили круглые шапочки, обернутые в белую длинную холстину, подобно покрывалам у монахинь. Сверх того, мещанки украшали головы и шапочками другого рода -- совершенно круглыми и опушенными соболями...

[]

  

ВОЙНА С ПОЛЬШЕЙ И ШВЕЦИЕЙ

  
   Уже с лета 1653 года в Москве готовились к войне с Польшей: снаряжались войска, производились смотры, а 23 октября в Успенском соборе государь объявил:
   "Мы, великий государь, положа упование на Бога и на Пресвятую Богородицу и на московских чудотворцев, посоветовавшись с отцом своим, с великим государем, святейшим Никоном патриархом, со всем освященным собором и с вами, боярами, окольничими и думными людьми, приговорили и изволили идти на недруга своего польского короля; воеводам и всяких чинов ратным людям быть на нынешней службе без мест, и этот наш указ мы велели записать в разрядную книгу и закрепили своею государскою рукою".
   В начале 1654 года один отряд за другим выступал в поход. Отпуск рати на войну совершался с разными обрядами, которые были в обычае в те времена. Вот как, например, справлен был отпуск отряда кн. Трубецкого. Это было в воскресенье, 17 марта. В Успенском соборе служил сам патриарх. Присутствовал государь с именитыми ближними боярами; была в церкви и царица,-- стояла на своем месте за занавескою (запоной); налево стояли боярские жены. Собор был полон боярами, стольниками и различными военными чинами, которые должны были идти в поход. После обедни служили молебен. Патриарх благословил бояр и воевод, затем они прикладывались к образам. Царь поднес патриарху наказ воеводам, а он положил его в киот иконы Владимирской Богородицы, затем подозвал бояр и воевод и сказал им несколько наставительных слов:

[]

   "Примите сей наказ от престола Господа Бога... Идите радостно и дерзостно за святые Божий церкви, за благочестивого государя и за всех православных христиан и исполняйте государево повеление без всякого преткновения..."
   Трубецкой принял наказ и поцеловал руку у патриарха. Царь, поддерживаемый двумя боярами, вышел из церкви и у дверей пригласил к себе бояр и воевод "хлеба ести".
   За столом государь обратился с наставительной речью к воеводам,-- убеждал, чтобы они творили суд и правду и были милостивы. По окончании обеда, когда певчие пропели обычные молитвы, царь снова обратился с речью к боярам и воеводам, заповедал им, "чтобы все ратные люди на первой неделе Петрова поста обновились св. покаянием и восприятием Тела и Крови Господней".
   Трубецкой ответил царю благодарственными словами:
   "О царю пресветлый, премилостивый и премудрый, наш государь и отец и учитель! Ей, насладились мы душевных и полезных учительных слов!.. Пророком Моисеем манна дана была израильским людям в пищу; мы же не только телесного снедью напитались от твоих царских уст, но и душевною пищею пресладких и премудрых глаголов Божиих, исходящих от уст твоих царских, обвеселились душами и сердцами своими. Хотя малодушны мы и маловерны, но устремляемся на всякое послушание благое, и Бог помощник нам будет!"
   Начался отпуск. Трубецкой, как старший, подошел первый к царской руке, но царь прижал его голову к своей груди. Растроганный воевода со слезами на глазах стал кланяться царю в землю,-- поклонился до тридцати раз... Отпустив воевод, царь вышел в сени Грановитой палаты к ратным людям, жаловал их из своих рук белым медом и говорил речь, объяснял, за что начинается война, и заявил, что и сам он идет в поход... Ратные люди громкими криками выражали свою радость и готовность сложить головы свои за государя своего и всех православных. Государь был тронут до слез.

[]

   Когда надо было уже выступать в поход, то ратные люди проходили мимо дворца под переходами, на которых сидели царь и патриарх. Он кропил проходящее войско святой водой.
   С такими же благочестивыми обрядами снаряжались в боевую службу и другие части войска. Сам царь выступил в поход с большими силами 18 мая.
   Главную часть рати по-прежнему составляли дворяне и дети боярские (помещики), которых требовали на службу только на время войны, причем из двух сыновей брали одного, а другой оставался при семье. Но в это время все больше и больше значения приобретают стрельцы (пехота) как постоянное войско. Они делились на приказы (всех 20), в каждом около тысячи человек, под начальством головы, полковников, полуголов, сотников, пятидесятников и десятников. Кроме жалованья, им выдавался хлеб; притом стрельцам в мирное время давали еще права беспошлинных промыслов, торговли и проч. Сверх того, были казаки (конница) из украинских городов, под начальством атаманов, сотников и есаулов. В это время при войске был уже порядочный "наряд" (артиллерия), и при нем целые отряды пушкарей. В состав рати входили еще рейтары и драгуны; они составляли конницу по европейскому образцу, вооружены были карабинами и пистолетами; упоминаются в эту пору уже и "солдаты". Европейское военное искусство в то время все более и более проникает в наше отечество; множество иностранцев служило в русской службе; они обучали русских новым способам и приемам военного искусства.

[]

   При огнестрельном оружии охранительное вооружение (щиты, панцири, шлемы) начинает уже терять и у наших предков прежнее значение: оно более служит украшением царей и воевод; зато различные виды наступательного оружия -- пушки, пищали, ружья, карабины, пистолеты -- все более и более входят в употребление.
   Война началась целым рядом блестящих успехов. Царь уже на пути к Смоленску стал получать одно за другим радостные известия о сдаче городов русским. 5-го июля государь приступил к Смоленску, и сюда скакали к нему гонец за гонцом с донесениями о победах и взятии литовских городов. 10-го сентября сдался Смоленск, а в следующем 1655 году кн. Черкасский разбил литовского гетмана и занял Вильну, столицу Литвы; взяты были также Ковно и Гродно. На юге дела шли тоже весьма удачно: здесь действовал Хмельницкий с московскими воеводами; занят был уже Люблин.

[]

   Велики были успехи русского оружия, но не до радости было царю: в Москве свирепствовала страшная повальная болезнь, которая валом валила людей!
   Польша в это время находилась на краю гибели. В довершение всех ее несчастий в войне принял участие шведский король Карл X, имевший свои
   276
   счеты с нею. Ему было нетрудно теперь одержать верх над обессиленной страной: он овладел Познанью, Варшавою, Краковом; но эти слишком быстрые и блестящие успехи шведов в ту пору и спасли Польшу. Царь Алексей Михайлович, конечно, был очень недоволен этим вмешательством шведского короля как раз в то время, когда Польша уже была окончательно побеждена,-- вмешался он словно только для того, чтобы поделиться добычей; притом для России вовсе невыгодно было, чтобы ее постоянная соперница на севере -- Швеция -- усилилась на счет Польши. Католическая Австрия тоже совсем не желала, чтобы соседняя единоверная с нею Польша попала в руки протестантов и схизматиков.
   В конце 1655 года прибыл в Москву Алегретти, посланник императора. Это был очень ловкий дипломат, способный провести кого угодно; цель его была -- поссорить Россию со Швецией.

[]

   В ноябре царь возвращался из похода; происходила торжественная встреча: патриарх, окруженный огромным числом духовенства, встречал государя, который, поддерживаемый боярами, шел по городу. При колокольном звоне и пальбе из пушек, взятых на войне у врагов, царь дошел до Лобного места. Здесь от его имени спросили весь толпившийся народ о здоровье. Толпа, наполнявшая площадь, бросилась на колени и кричала государю: "Многие лета!"

[]

   В эти торжественные дни, среди празднования побед, императорский посол и начал действовать; ему нетрудно было убедить бояр, что шведский король питает враждебные замыслы против России, что он завел даже тайные сношения с Хмельницким. Алегретти предлагал от имени своего государя помочь миру с Польшей, намекал, что все католические государи Европы вступятся за Польшу, если ей будет грозить гибель. Все эти доводы и соображения были весьма вероятны, а вражда к Швеции у русских и без того была довольно сильна, и потому задача императорского посла была достигнута. Напрасно шведский посол, живший с 1655 года в Москве безвыездно, старался рассеять недоразумения. Бояре всячески придирались к нему, явно желая войны,-- корили за то, что шведский король подчинял себе литовские города, раньше доставшиеся царю; а 17 мая 1656 г., наконец, заявили, что мирное докончание со стороны шведов нарушено. Шведского посла перевели из почетного посольского дома за Замоскворечье.

[]

   В 1656 году, в половине июля, сам царь двинулся в поход на шведов. Русская рать вступила в Ливонию. Сначала дело пошло хорошо: в конце июля был взят внезапным нападением Динабург, затем русские завладели Кокенгаузеном. Царь, видимо, рассчитывал сохранить все завоеванные города: лишь только занят был Динабург, он велел строить здесь церковь, св. Бориса и Глеба и самый город назвать Борисоглебовом; Кокенгаузен переименован был в Царевичев-Дмитриев город. Но, к сожалению, на занятии этих двух городов и еще нескольких незначительных мест и кончились успехи русского оружия. 23 августа сам царь осадил Ригу; сооружено было шесть батарей, и русские стали громить город и днем, и ночью; били город в течение целого месяца, но он не сдавался; а в начале октября осажденным посчастливилось сделать удачную вылазку и нанести русским сильный удар. Значительная потеря в людях, осенняя пора, недостаток в съестных припасах заставили русских отступить. Неудачна была и осада Нотебурга (Орешка) и Кексгольма; только Дерпт (Юрьев) был занят московским отрядом. Весь 1657 год прошел без решительных военных действий, а в мелких стычках шведы брали большею частью верх. В это время Московское государство сильно терпело от внутренних неурядиц, от недостатка денег; притом начались смуты в Малороссии, и тянуть дольше войну со Швецией было трудно. В начале 1658 года заключено было перемирие; в конце следующего года оно было утверждено на 20 лет (в местечке Валиесаре). Москва удержала за собой города, занятые русскими отрядами; но в 1661 г. в Кардисе был заключен вечный мир: царь уступил Швеции все свои завоевания.
  

СМЕРТЬ ХМЕЛЬНИЦКОГО И СМУТЫ В МАЛОРОССИИ

  
   Известие, что Москва хочет помириться с Польшею в то время, когда можно было совсем покончить ее, поразило Хмельницкого как громом. Незадолго перед тем поляки делали попытки помириться с ним. Король написал ему ласковое письмо, полное льстивых похвал, заискивал его расположения. Весною 1656 года прибыл к нему польский посол и пытался самыми лестными обещаниями склонить его к миру, но Богдан не поддавался ни на какие уловки; даже прямо высказал свое убеждение:
   -- Пока в Польше властвуют паны, миру между русскими и поляками не бывать!
   Когда он проведал, что в Вильне собираются русские и польские уполномоченные для заключения мира (1656 г.), то отправил туда и своих посланников. Но московские послы не допустили их к совещаниям, напомнили им, что они -- подданные царя, и Хмельницкому, как подданному, не подобает посылать своих послов. Это сильно оскорбило казацких посланников. Они, вернувшись к гетману, в присутствии других старшин жаловались на свою обиду и рассказывали, со слов поляков, будто царь заключает мир на том, чтобы всю Украину снова вернуть под власть Польши; будто даже обещал полякам помощь на казаков, если они станут противиться...
   Хмельницкий, услышав это, пришел, говорят, в исступление и в отчаянии воскликнул:
   -- Дитки, треба отступити от царя; пойдем туда, куда велит нам Вышний Владыка! Поддадимся басурманскому государю (султану)!
   Но такая нелепая мысль могла мелькнуть у Богдана разве только в минуту отчаяния. Когда он одумался и несколько успокоился, он написал царю письмо, тце умолял его не заключать мира с Польшей.
   "Ляхи,-- писал он,-- не сдержат никогда своего договора,-- заключили его только для того, чтобы, немного отдохнув, уговориться с султаном турецким, татарами и другими и опять воевать. Если только вправду выбирали Ваше Царское Величество на престол, то зачем посылали они послов к римскому цезарю просить его родного брата к себе на престол? Мы ни в чем не можем верить ляхам: мы подлинно знаем, что нашему русскому народу они не хотят добра. Великий Государь, единый православный царь в подсолнечной! молим тебя снова: не доверяй ляхам, не отдавай православного русского народа на поругание!"
   Но в Москве, как сказано выше, в это время боялись, чтобы Швеция не воспользовалась плодами русских побед, не усилилась бы на счет Польши; притом московское правительство не совсем доверяло казацкой старшине, и надо сказать, что имело на то основание: некоторые из старшин присягали Москве неохотно, да и Хмельницкий обнаружил по старой привычке слишком большую склонность к самовластию. Переговоры о мире с Польшей и недоверие московского правительства к нему сильно огорчали его: он опасался в будущем усиления Польши и прежнего порабощения Украины.
   В начале 1657 года Хмельницкий без ведома царя вошел в тайный договор с Карлом X, шведским королем, и седмиградским князем Ракочи о разделе Польши. Украина по этому договору с остальными южнорусскими землями признавалась навсегда независимою от Польши. Хмельницкий, как было условлено, послал отряд казаков на помощь Ракочи. Царь, узнав об этом, отправил послов в Чигирин со строгим выговором Хмельницкому.
   Но в эту пору старый гетман уже доживал свои последние дни. Долговременная война, постоянные боевые тревоги и опасности да горькие неудачи надломили его здоровье; притом ему было около шестидесяти лет. Последние же огорчения, надо думать, окончательно подорвали его силы. Когда прибыли царские послы, то он едва уже мог вставать с постели. Он уклонялся от делового разговора с ними, ссылаясь на свою болезнь, но они все-таки добились своего, и боярин Бутурлин в резких выражениях передал гетману выговор за то, что он, "забыв страх Божий, ссылается с недругами царя и даже чинит им вспоможенье без воли и повеления великого государя".
   Хмельницкий оправдывался тем, что до него дошли слухи, будто царь хотел отдать Украину в руки полякам и послать им ратную помощь; затем Богдан ссылался на свою верную службу царю еще до подданства, напоминал, что он не допускал крымского хана разорять московскую украину, и в свою очередь корил русских бояр.
   -- Великому государю во всем воля,-- говорил он,-- только диво мне, что бояре ничего доброго ему не посоветуют: короною польскою еще не овладели и мира еще окончательно не заключили, а уже с другим государством, со шведами, войну начали...
   В ответ на это бояре снова укоряли его... На другой день Хмельницкий старался всячески доказать им, что необходимо покончить с Польшей.
   -- Будем бить ляхов,-- говорил он,-- чтобы их до конца искоренить и не дать им соединиться с другими государствами против нас. Хоть они и выбирали нашего государя на Польское королевство, но это только на словах,-- на деле этого никогда не будет!
   Скоро после этого не стало Богдана. Месяца за два до своей смерти он, чувствуя упадок сил, созвал раду в Чигирине, чтобы избрали ему преемника. Рада эта осталась в памяти народа. Старый, уже ослабевший гетман трогательно прощался с товарищами своими.
   -- Братья!-- говорил он,-- если бы я должен был говорить к не знающим наших плачевных дел, то не стало бы у меня ни времени, ни сил, ни слов... Но вам известно, братья, столько же, сколько и мне, какие страшные угнетения, гонения, разорения, поругания и мучения терпел под игом поляков злосчастный русский народ и как страдала наша мать, православная восточная церковь, как, лишенная своего богослужения, угнетаемая латинством, стонала она! Наконец посетил нас Бог своею милостью... и возвращено прежнее благочиние церкви нашей, и освободился от тяжкого и постыдного рабства русский народ. Известно вам, с какими трудами, потерями, бедствиями и кровопролитием совершилось это избавление.
   Далее Хмельницкий благодарил казаков, почтивших его избранием в гетманы, выказавших храбрость и единодушие в тридцати четырех сражениях с поляками, венграми, валахами и татарами. Затем, ссылаясь на старость и слабость, просил казаков избрать вместо него другого гетмана. "Меня же, милые братья, простите по-христиански, если я по немощи человеческой кого-нибудь огорчил или против кого из вас погрешил".
   При этом Богдан поклонился собранию и залился слезами. Плакали и все казаки. Несколько оправившись, он продолжал:
   "Бог знает, братья, чье это несчастье, что Господь не дал мне окончить этой войны так, как бы хотелось,-- утвердить вольность вашу, а также освободить Волынь, Покутье, Подол и Полесье и так избавить оружием нашим от польского ига русский народ, принуждаемый к унии,-- словом, все земли, которыми владели русские князья, преклонить под высокую руку всероссийского царя. Богу угодно было иное. Не успел я окончить своего дела, умираю с величайшим прискорбием; но не знаю, что будет после меня. Прошу вас, братья, пока я жив, изберите себе, при моих глазах, нового гетмана вольными голосами. Если я буду знать отчасти вашу будущую судьбу, то спокойнее сойду в могилу".

[]

   Помолчав немного, Хмельницкий стал перебирать по именам нескольких из казацких старшин, достойных, по его мнению, гетманской булавы.
   "Нет, нет!-- закричали многие голоса,-- за твои кровавые труды, за твой разум и мужество, за то, что ты избавил нас от ляхского ярма и прославил пред целым светом... мы должны и по смерти твоей оказывать честь твоему дому. Никто у нас не будет гетманом, кроме Юрия, твоего сына!"
   Богдану понравилось такое внимание к нему; но он все же возразил, что сын его еще слишком молод (ему было едва шестнадцать лет) и что в такое опасное время нужен им не юноша, а муж опытный и искусный. Но Хмельницкому ответили, что сына его окружат опытными и разумными советниками, и старик имел слабость согласиться.
   Скончался Богдан в августе 1657 года в Чигирине. По желанию покойного, останки его погребли в Субботове. Народ, оплакивая своего освободителя, рыданием заглушал церковное пение.
   "То не черные тучи ясное солнце заступали,-- говорится в одной украинской думе,-- не буйные ветры в темном лесу бушевали,-- казаки Хмельницкого погребали, по батьке своем слезы проливали".
   Но не довелось и праху Богдана успокоиться в родном Субботове. Семь лет спустя польский вождь Чарнецкий, опустошая Украину, захватил хутор и в дикой злобе велел выкинуть из гроба прах Хмельницкого. Но церковь, построенная им, где был он погребен, существует и теперь.
  

-----

  
   По смерти Богдана Хмельницкого на Украине поднимаются смуты. Юный сын его скоро принужден был отказаться от гетманства; власть попала в руки ловкого Ивана Выговского, генерального писаря.
   Все население Малороссии распадалось в это время на п_о_с_п_о_л_и_т_ы_х, т. е. крестьян-земледельцев, и к_а_з_а_к_о_в, обязанных охранять новый порядок вещей. Народ (посполитые) еще при Богдане выражал свое недовольство на то, что всякие льготы и преимущества даются исключительно казакам. Теперь же и в казацкой среде возникло как бы два сословия: з_н_а_ч_н_ы_х, т. е. старшин, богатых казаков и шляхтичей, приставших к казачеству, и п_р_о_с_т_ы_х, на которых первые начинали смотреть свысока, называли их к_а_з_а_ц_к_о_ю ч_е_р_н_ь_ю. Выговский по своим взглядам и стремлениям примыкал к значным. Эта партия хотела, конечно, полного самоуправления на Украине и находила, что союз с Польшей гораздо выгоднее, чем подчинение Москве. Именитым казакам шляхетские польские порядки были очень по душе; но зато другая сторона -- народ и простые казаки преданы были Москве и с ненавистью смотрели на польские шляхетские порядки. На беду, у народа теперь не было разумного вожака, а московские воеводы, стараясь прибрать к рукам своевольную чернь, нередко возбуждали ее неудовольствие.
   Лишь только Выговский взял в свои руки гетманскую булаву, тотчас и начались неурядицы. Полтавский полковник Мартын Пушкарь и запорожцы не хотели признать его гетманом и прислали в Москву весть, что гетман и полковники замышляют измену, а вся чернь остается верною государю.
   -- Мы,-- говорили запорожские послы,-- Выговского не хотим иметь;, гетманом -- не верим ему ни в чем: он не природный запорожский казак, а взят из польского войска. Богдан подарил ему жизнь и сделал его писарем; но он войску нашему никакого добра не хочет.
   В Москве затруднялись, как быть: Выговский жаловался на Пушкаря как на мятежника, а Пушкарь обвинял Выговского в измене. Наконец, дело обнаружилось. Выговский пошел на Пушкаря, разбил и убил его. Освободившись от соперника, Выговский заключил союз с крымским ханом, а в 1658 году на раде в Гадяче решено было заключить с Польшей договор, по которому Украина подчинялась ей, сохраняя полную независимость во внутреннем управлении. В Польше с радостью принято было известие о желании казацких старшин снова соединиться с нею: поляки на сейме по старому обычаю надавали казакам всевозможных обещаний, не думая, конечно, исполнять их. Но затея Выговского не удалась: большинство казаков было против него и оставалось верным Москве, и ему пришлось начать войну с непокорным народом и казаками. Московский воевода князь Трубецкой, пришедший с войском на помощь сторонникам Москвы, был летом 1659 г. разбит под Конотопом Выговским, показавшим большие военные дарования. Но когда крымский хан, помогавший ему, ушел из Малороссии, причинив ей большое разорение, то против Выговского здесь выразилось такое негодование, что он не мог оставаться гетманом; провозглашен был снова Юрий Хмельницкий, который присягнул царю, а Выговский бежал в Польшу.
   Смуты в Малороссии этим не кончились: еще долго здесь лилась кровь и шла борьба между польской и московской партией.
   Предсказания Богдана, что поляки только для того, чтоб отвести от себя удар, пообещали признать московского царя наследником польского престола, вполне оправдались. Справившись со шведами, прогнав их из своих владений, поляки и не думали исполнять своих обещаний,-- даже не соглашались уступить Москве все ее завоевания. Пришлось русским снова взяться за оружие; но эта вторая польская война была для Москвы далеко не то, что первая. Военные действия начались в 1658 г.; осенью воевода Юрий Долгорукий разбил и даже захватил в плен литовского гетмана, но другой воевода, кн. Хованский, в июне 1660 г. потерпел страшное поражение от Чарнецкого. На юге дела русских были совсем плохи: Юрий Хмельницкий изменил и передался королю, а Шереметев, московский воевода, окруженный поляками и татарами под Чудновом, вынужден был сдаться и был отвезен в Крым в неволю. В 1661 году новые неудачи и беды обрушились на русских в Литве и Белоруссии: один за другим утрачены были города, взятые раньше, -- Вильна, Гродно, Могилев.
   Войне не предвиделось и конца; тяжкие налоги и подати становились невыносимы для народа; торговля упала; недоставало денег на жалованье ратным людям... Безденежье и необычайная дороговизна вызвали мятеж в Москве...
   Бездарный и вероломный Юрий Хмельницкий отказался от гетманства; преемник его, Тетеря, присягнул королю; но левая от Днепра сторона Малороссии держалась Москвы и избрала себе в гетманы на раде в Нежине запорожского кошевого Брюховецкого. Польские войска в это время вторглись в Малороссию и заняли почти всю ее; только город Глухов своей мужественной обороной задержал короля и дал возможность русским и украинским военным силам несколько оправиться.
   И Москва, и Польша уже крайне тяготились войной и очень желали прекратить ее; но переговоры о мире долго ни к чему не приводили: поляки не шли ни на какие уступки, а русским после тяжких потерь и трат на войну отказаться от всех завоеваний и Малороссии тоже было невозможно. Но когда в Польше начались внутренние смуты и возникла опасность со стороны Турции и Крыма, то они стали податливее.
   Наконец, в 1667 году было заключено перемирие на тринадцать с половиною лет в деревне Андрусове, близ Смоленска. Царскому уполномоченному Ордину-Нащокину удалось после долгих споров с поляками добиться довольно выгодных для Москвы условий: царь должен был отказаться от Литвы, но приобретал зато Смоленск, Северскую область и часть Малороссии по левую сторону Днепра; на правой за Москвою остался Киев на два года. Конечно, не таковы были бы условия мира, если б Швеция не отвлекла царя от войны с Польшей. Не будь этого, вероятно, мечты Хмельницкого исполнились бы: все русские земли были бы вырваны из польских рук, и Малороссия не была бы разорвана на две части.
   Благочестивый Алексей Михайлович, видимо, душевно скорбел, что приходилось уступать часть православной Русской земли, и не хотел допустить и мысли, чтобы отдать всю Малороссию Польше, как сначала требовали поляки. Царь в письме Нащокину так выразил свою мысль на тогдашнем своеобразном языке:
   "Собаке (Польше) недостойно есть и одного куска хлеба православного (Малороссии); если же оба куска хлеба достанутся собаке вечно есть,-- ох, кто может в том ответ сотворить? и какое оправдание приимет отдавший святый и живый хлеб собаке; будет ему воздаяние преисподний ад, прелютый огонь и немилосердые муки!"
   Несмотря на все ошибки Хмельницкого, сделанные им во время борьбы с Польшей, несмотря на промахи Москвы, все-таки совершилось великое дело: значительная часть Русской земли была отнята у поляков, а Польше, почти всегда враждебной русскому народу, нанесены были такие удары, от которых , оправиться она уже не могла. С этих пор окончательное соединение всех русских земель в одно целое стало только вопросом времени.
  

ДЕНЕЖНЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ И СМУТЫ В МОСКВЕ

  
   Тринадцать лет тянулась война; требовала она большого напряжения сил и расходов, а между тем Москва была в те времена вовсе не богата средствами. Торговля и промышленность были в страшном упадке. Кроме войны, государство сильно обеднело и обезлюдело от моровой язвы. Тяжелые подати удручали народ; торговые люди терпели от застоя в торговле и платежа больших налогов (особенно пятой деньги). Даже ходячей монеты было в ту пору очень мало. Серебро привозили в Россию иностранцы, особенно англичане; при покупке русских товаров иностранцы платили своими серебряными деньгами, которые брались у них на вес; пошлина с иностранных товаров собиралась тоже серебром. Иностранные деньги предъявлялись в Москву правительству, которое их перечеканивало на русские, или же выставляло только на монете русское клеймо, и деньги в новом виде возвращались владельцам и шли в оборот. При перечеканке правительство пользовалось известной выгодой. (Голландский ефимок, напр., принимался правительством за 42 коп., а перечеканенный шел в 64 копейки.) Пока шла довольно бойкая торговля с иноземцами, приток серебра не прекращался и особенной нужды в нем не чувствовалось. Но в 1649 году, по настоянию русских торговых людей, английские купцы были высланы из внутренних городов государства; позволено было им торговать только в Архангельске, причем они обязаны были платить обычную пошлину. Кроме того, что английские торговцы, пользуясь беспошлинной торговлей, злоупотребляли своими правами и вреди^, ли русской торговле, им было выставлено на вид, что они "всею землею учинили большое злое дело, государя своего Карлуса короля убили до смерти" (это случилось во время английской революции 1649 г.). После этого торговля с Англией на время прекратилась, и привоз серебра в Россию очень уменьшился, а между тем в деньгах стало сильно нуждаться и само правительство на военные издержки.
   Уже в 1656 году нечем было платить жалованье ратным людям, и государь, по совету, как думают, боярина Ртищева, приказал пустить в оборот медные деньги (копейки), которые имели бы нарицательную цену серебряных. Так как правительство ручалось за ценность их и само выпускало их" то сначала они и пошли в ход наравне с серебряными; но чрез два года они стали падать в цене, так как серебряных денег становилось все меньше, и меньше в обороте: более осторожные люди стали их припрятывать, лишь только они попадали к ним в руки. Кроме того, пущено было в ход множество "воровских" (фальшивых) денег; в одной Москве выпущено было поддельной монеты более чем на шестьсот тысяч рублей! Медные деньги стали падать в цене,-- торговцы брали их очень неохотно; цены на товары весьма быстро росли. Напрасно правительство издавало указы, чтоб никто не смел поднимать цену на товары, чтобы медные деньги всеми принимались в одну цену с серебряными. Прибегали к жестоким казням: делателям воровских денег отсекали руки и прибивали их напоказ к стене денежного двора; заливали горло расплавленным оловом. Ничто не помогало! Медные деньги упали летом 1662 года так в цене, что их давали на восемь рублей за рубль серебра. Дороговизна на жизненные припасы поднялась такая, что бедным стало трудно жить; особенно терпели, конечно, рабочий и служилый люд, жившие жалованьем.
   Весною 1662 года после Пасхи чернь в Москве стала волноваться; носились слухи, что собирается гроза на боярина Илью Даниловича Милославского, гостя Шорина и некоторых других, которых винили в перемене в денежном деле ради собственной корысти.

[]

   25-го июля в Москве вспыхнуло народное волнение. Кто-то приклеил к столбу на видном месте письмо, где винили Милославских, окольничего Ртищева и Шорина. Приказные люди сорвали это письмо; тогда толпа зашумела:
   -- Вы везете письмо к изменникам; государя на Москве нет, а письмо надобно всему миру.
   Письмо силою отобрали у приказных; стали его во всеуслышание читать... Дело кончилось тем, что в толпе раздались крики: "К царю идти требовать, чтобы царь выдал виновных бояр на расправу", и затем чернь в числе нескольких тысяч повалила в Коломенское село.

[]

   Государь был в церкви в то время, как подошла толпа. Увидев из окна вдали множество людей, хотя безоружных, но шедших с криком и шумом, среди которого можно было разобрать имена Милославских и Ртищева, царь приказал этим боярам скрыться в покоях царицы и царевен, которые сидели у себя ни живы ни мертвы от страха, а сам вышел на крыльцо к шумящей толпе. Ему поднесли в шапке письмо, говоря:
   -- Изволь, великий государь, вычесть письмо пред миром, а изменников привесть перед себя.
   -- Ступайте домой,--отвечал им царь,-- как только отойдет обедня, я поеду в Москву и учиню сыск в том деле и указ.
   Ласковая речь царя несколько успокоила бушующую чернь.
   -- А чему нам верить?-- кричали некоторые.
   Царь обещал им Богом и даже на своем слове протянул руку; тогда один из толпы ударил с государем по рукам. После того все спокойно отправились назад в Москву. Хотя у государя и было войско, но он не велел никого трогать.
   В это время в Москве толпа гилевщиков (мятежников) разграбила дом Шорина и, несмотря на увещания боярина, присланного царем, двинулась в Коломенское с криками, что они знают виновников. Возвращавшаяся от царя толпа пристала к ним и вместе отправилась в Коломенское. Царь уже садился на коня, чтобы ехать в Москву, когда нахлынула к нему мятежная чернь.
   -- Выдай изменников!-- кричала толпа.
   -- Я -- государь,-- сказал царь,-- мое дело сыскать и наказанье учинить, а вы ступайте по домам!
   Но крики продолжались.
   -- Не дай погибнуть понапрасну!-- кричали одни.
   -- Буде добром не отдашь,-- кричали другие,-- мы станем брать их сами, по своему обычаю!
   Эти дерзкие требования вывели наконец царя из терпения; он велел стрельцам, бывшим при нем, и боярам ударить на толпу; мятежники обратились в бегство, и множество их было перебито; некоторые были казнены...
   В Москве волнение стихло; но жалобы на медные деньги продолжались... Медный рубль ценился уже в 15 раз меньше серебряного. Наконец издан был указ, по которому употребление медных денег вместо серебряных отменялось; выпущено было правительством в оборот серебро в значительном количестве; но все-таки государство долго не могло после того оправиться от сильного денежного расстройства.
  

ЦАРЬ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

  
   Царствование Алексея Михайловича было страшно тяжелой порой для Русского государства: долгая и трудная война, постоянные внутренние смуты и беспорядки, безденежье -- вот что представляет это время; а между тем до тех пор еще не бывало в Москве такого государя, как Алексей Михайлович. Добродушный, ласковый, приветливый ко всем, он получил недаром прозвище "Тишайшего". Если по вспыльчивости и случалось ему кого-либо обидеть или по склонности к веселью и шутке жестко пошутить над кем-нибудь, то он старался загладить обиду, смягчить неловкую выходку... В те грубые времена эта мягкость нрава и доброта в человеке, облеченном высшей властью, были большой редкостью. Например, вот что пишет близкому человеку сам царь об одной своей забаве во время пребывания в Коломенском селе: "Извещаю тебя, што тем утешаюся, што стольников купаю ежеутр в пруде... кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю, да после купания жалую, зову их ежеден, у меня купальщики те ядят вдоволь, а иные говорят: мы-де нароком не поспеем, так-де и нас выкупают да за стол посадят; многие нароком не поспевают..." (Дело было зимой.) Из этого видно, что шутка царя, на наш взгляд, довольно тяжелая, нисколько не обижала его приближенных, потому что он смягчал ее своей лаской. Так бывало и в других случаях.
   Добродушие царя особенно сказывалось в домашней жизни: он был прекрасным семьянином и жил со своей супругой Марией Ильиничной душа в душу. Он был из тех людей, которые хотят, чтобы не только у них, но и у всех близких было на душе светло и радостно.

[]

   Чувство изящного у него было тоже сильно: он любил свое Коломенское село за красивое местоположение; любил до страсти пышные обряды. Царские выходы в церковь, церемонии во время больших праздников, приемы иноземных послов и своих бояр -- все это совершалось при царе Алексее по строго установленному чину и гораздо торжественнее и пышнее, чем прежде. Вся жизнь царя представляла как бы стройный обряд. Разные подробности церемоний или церковной службы занимали его порою не менее, чем государственные дела. Набожен и благочестив был он в высшей степени, любил читать священные книги, проводил каждый день часов по пяти в церкви, клал усердно поклоны, посты соблюдал очень ревностно. "Великим постом,-- говорит один современник,-- царь Алексей обедал только три раза в неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье, в остальные же дни кушал по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу и огурцу... Рыбу он ел только два раза в Великий пост и соблюдал все семь недель поста... Сверх обычных постов, он ничего мясного не ел по понедельникам, средам и пятницам,-- одним словом, ни один монах не превзойдет его в строгости постничества". До свету, часа в четыре утра, вставал он с постели; начиналось утреннее моление, поклонение иконе того святого, память которого чтилась в тот день, чтение какого-нибудь назидательного слова; затем происходило шествие к заутрене. После того приходили бояре, били челом государю, вели разговор о делах и все за царем шли к обедне; в праздники царские выходы были торжественнее, пышнее и с соблюдением известного чина; смотря по празднику, надевалась и различная одежда, более или менее пышная. После обедни царь занимался делами: читались доклады и челобитные; в известные дни происходили заседания боярской думы. Пополудни дела оканчивались, и следовал царский обед. После обеда царь спал до вечерни; затем шел к вечерне, после которой проводил время уже в своем домашнем кругу, играл в шахматы или слушал рассказы бывалых людей о различных диковинах в чужих краях... Так обыкновенно шла ровно, чинно и благочестиво царская жизнь; она служила образцом и для бояр.

[]

   Видоизменялся несколько этот строй жизни только в большие праздники да во время приемов важных иноземных посольств. Рождество, Крещение, Вербное воскресенье и Пасха -- вот важнейшие праздники, когда церковные службы, церемонии и все обряды царской жизни совершались особенно великолепно. Пред большими праздниками царь раздавал милостыню, посещал заключенных, выкупал должников, прощал преступников... Все русские люди в то время считали своею обязанностью творить в праздничные дни разные благодеяния и богоугодные дела. К сожалению, это нередко обращалось лишь в один обряд.
   Алексей Михайлович дорожил царским величием: оно, соединенное с блеском и пышностью, пленило его; на выходах его сопровождали бояре, разные придворные чины и рынды в их роскошных уборах. Всех иноземцев поражало величие московского двора.
   "Двор московского государя,-- говорит современный английский писатель Карлейль, посещавший Москву,-- так красив и держится в таком порядке, что едва ли найдется хоть один из всех христианских монархов, который превосходил бы в этом московского. Все сосредоточивается около двора. Подданные, пораженные его блеском, приучаются благоговеть пред ним..."
   В лице Алексея Михайловича, казалось, соединились многие лучшие свойства русского человека, и он являлся как бы представителем русского добродушия, мягкости и набожности; но, несмотря на все доброжелательство царя, несмотря на прекрасные свойства души,-- он не мог сделать счастливым свой народ, водворить в государстве порядок и благоустройство. Он полагал, что можно достигнуть всего этого, сохраняя старый строй жизни, и слишком был доверчив к людям, и притом крайне податлив; а многие этим-то и пользовались: честных людей, хороших советников и прямых слуг было у него мало; а людей сколько-нибудь образованных и проницательных государственных деятелей -- еще меньше. Этим и надо объяснить, почему в это время мы видим столько бед и неурядиц в Московском государстве...
   Царь Алексей по своей мягкой природе постоянно нуждался в советниках; он всем сердцем привязывался к людям, близко стоявшим к нему, легко поддавался их влиянию. Таким близким лицом в начале царствования был боярин Морозов, а потом патриарх Никон.
  

ВОЗВЫШЕНИЕ НИКОНА

  
   В 1605 году, в мае месяце, у крестьянина Мины в селе Вельеманове, близ Нижнего Новгорода, родился сын, названный при крещении Никитою. Рано лишился ребенок своей матери; отец женился во второй раз, и маленькому Никите пришлось вынести много страха и горя от мачехи. Недаром говорит пословица: "Мачеха в дому что медведь в лесу",-- невзлюбила она своего пасынка, часто бранила, била его, держала впроголодь, даже извести хотела... Отец вступался за сына, ссорился с женою, но та потом вымещала с лихвою свою злобу на Никите. Когда он подрос, отец отдал его к причетнику учиться читать. Грамота далась способному мальчику легко, и он полюбил чтение церковных книг; но, вернувшись домой, стал было забывать грамоту; а между тем его сильно привлекала монастырская жизнь... Наконец, тайком от отца, он бежал из дому в обитель Макария Желтовод-ского; здесь его приняли на жительство, и он, ежедневно посещая церковь, вполне освоился с церковной службой, чтением и пением. По просьбе отца Никита вернулся домой; затем женился и нашел себе место причетника в одном людном селе; здесь скоро он сделался священником. Недолго пробыл он тут: московские купцы, узнавши о его начитанности и благочестии, уговорили его перейти в Москву.
   Никита имел троих детей, но они все умерли один за другим. Это сильно поразило его,-- он, как видно, увидел в этом указание свыше, что ему не надо было уклоняться от раннего влечения к монастырю, уговорил жену постричься и сам удалился на Белое море, в Анзерский скит (на острове в 20 верстах от Соловецкого монастыря), и постригся там под именем Никона. Тогда было ему еще 30 лет.
   В Анзерском скиту жизнь была суровая. Братия (12 человек) жила по отдельным избам, стоявшим в далеком расстоянии одна от другой, иноки вели, стало быть, жизнь пустынников; только раз в неделю, в субботу вечером, они сходились в церкви. Богослужение шло всю ночь. Прочитывалась вся Псалтирь; а с наступлением дня совершалась литургия, затем иноки расходились по своим избам.

[]

   Не поладив с игуменом, Никон перешел в Кожеозерскую пустынь. Он по своему нраву не любивший жить с другими, удалился от обители и ста/, жить отшельником на особом острове, занимаясь рыболовством. Чрез несколько времени в Кожеозерской обители скончался игумен, и братия избрала на его место Никона.
   На третий год после этого, в 1646 г., он должен был ехать в Москву по делам своего монастыря. Настоятели монастырей, приезжая в столицу, обязаны были являться к царю. Представился ему Никон и произвел очень сильное впечатление на него. Видный собою игумен, с его умной и решительной речью, пришелся очень по сердцу царю. Он пожелал, чтобы Никои остался в Москве, и его посвятили в сан архимандрита Новоспасского монастыря. Здесь была родовая усыпальница Романовых; набожный государь часто приезжал сюда беседовать с Никоном и все сильнее и сильнее сближался с ним. Беседы и внушения красноречивого архимандрита глубоко западали в душу царя; по желанию его, Никон должен был каждую неделю являться во дворец для духовной беседы. Не раз он просил у государя за притесненных и обиженных, за вдов и сирот и таким образом давал ему случай восстанавливать нарушенную правду, творить истинно христианские добрые дела. Это пришлось очень по душе добродушному государю, и он дал Никону поручение принимать просьбы от всех, кому нужно было найти управу на обиды, кто нуждался в царском милосердии. С этих пор Никона осаждали просители и в монастыре, и на пути, когда он ездил к царю; все знали, что всякая правая просьба чрез Никона дойдет до государя и скоро будет исполнена. Ни для кого в Москве уже не было тайной, что Никон -- близкий царю человек...

[]

   В 1648 году, когда новгородский митрополит Афоний по дряхлости удалился на покой, на его место был посвящен Никон. Это было очень важное повышение: новгородский владыка считался вторым лицом после патриарха.
   В Новгороде Никон выказал и свою необычайную твердость воли, и заботливость о церковных порядках. Как известно уже, мятеж в Новгороде 1650 года был скоро усмирен только благодаря мужеству и самоотвержению Никона. Когда воевода, которому грозила смерть, скрылся у митрополита во дворе, мятежники с дубьем и каменьями ворвались туда. Никон вышел унимать их.
   -- Дети,-- говорил он,-- зачем пришли ко мне с оружием? Я всегда был с вами и теперь не скрываюсь. Я -- пастырь ваш и готов душу свою положить за вас!

[]

   Рассвирепевшая толпа с криком, что он укрывает изменников, кинулась на него -- и он упал под ударами... Злодеи ужаснулись, думая, что убили его, и разбежались... Никона, едва дышащего, отнесли в келью. Когда он пришел в чувство, то ни о чем больше не думал, как об укрощении мятежа; приготовился к смерти, исповедался, причастился и велел везти себя на санях в скопище мятежников.
   Кровь текла у него, по словам очевидца, изо рта и ушей, но он, собравшись с последними силами, обратился к мятежной толпе с увещанием.
   -- Дети!-- говорил он.-- Я всегда проповедовал правду без страха... Ничто земное не страшит меня, я укрепился Святыми
   Тайнами и готов умереть. Я, как пастырь, пришел спасти вас от духа вражды и несогласия. Успокойтесь!-- лишите меня жизни, если знаете какую-либо вину или неправду мою против царя и государства! Я готов умереть с радостию; но обратитесь к вере и повиновению!
   Кроткая и вместе с тем твердая речь владыки, только что пред тем едва не погибшего от безумной злобы, образумила мятежников,-- они разошлись. Никон после этого в соборе предал проклятию вожаков восстания.
   Когда после того толпы раскаявшихся мятежников приходили к владыке молить его о том, чтобы он испросил им царское прощение,-- он явился ходатаем за своих обидчиков.
   Твердость и самоотвержение его поразили царя. В своей грамоте государь называет его "новым страстотерпцем и мучеником". Царь в своих письмах, казалось, не находил слов, чтобы выразить свое уважение и любовь к Никону, величал его "великим сияющим солнцем", "крепкостоятельным пастырем", "милостивым, кротким, милосердым", "возлюбленником своим и содружебником" и т. д. И действительно, Никон был настоящим духовным пастырем и благодетелем для новгородцев: во время страшного голода он ежедневно кормил народ, выстроил четыре богадельни. Царь совещался с ним и дал ему большие полномочия, так что он не только церковные дела ведал в Новгороде, но был здесь настоящим правителем... Это, конечно, многим боярам не нравилось,-- они уже в эту пору завидовали царскому любимцу и злобились на него.
   Начал Никон заводить и новые порядки в церковном обиходе. В церковную службу вкралось много разных погрешностей и дурных обычаев. Из них два обратили на себя внимание Никона -- это "многогласие" и дурное церковное пение.
   Церковные службы многим священникам казались слишком длинными и утомительными, а опускать что-либо, утвержденное уставом, считалось тяжким грехом,-- вот и надумали они совершать богослужение разом в несколько голосов: один читал, другой пел, третий говорил ектений, четвертый -- возгласы и т. д. Выходила такая путаница звуков, что почти ничего нельзя было разобрать... Уже на Стоглавом соборе вооружались против этого нелепого обычая, но все-таки он держался в прежней силе. Другое зло, обратившее на себя внимание Никона, было дурное церковное пение: поющие растягивали слова иногда до крайности, вставляли гласные звуки вместо полугласных, прибавляли новые, переносили произвольно ударение,-- так что порой решительно нельзя было разобрать слов, напр., вместо "Спас", "во мне" в пении выходило "Сопасо", "во моне" и т. п.
   Вступив на новгородскую кафедру, Никон строго запретил "многогласие" во всех новгородских церквах и ввел благолепное церковное пение. Каждую зиму он ездил в Москву и обыкновенно привозил с собою своих певчих. Царю, у которого была большая склонность ко всему изящному, очень полюбилось благозвучное пение новгородских певчих, и он ввел его и в своей придворной церкви, несмотря на то что патриарху московскому Иосифу было не совсем по душе это новшество.
   В 1651 году, 9 февраля, царь призвал в свои палаты патриарха, митрополитов и архиепископов, и здесь было постановлено, чтобы во всем Московском государстве по церквам и монастырям пели чинно, безмятежно и единогласно, псалмы говорили в один голос и неспешно, со всяким вниманием и т. д. Царя очень занимала мысль водворить повсюду в русских церквах благочиние и хорошее пение.
   Но даже и эти незначительные перемены вызывали неудовольствия в закоренелых приверженцах старины. Уже тогда доходило до царя, что один священник, стоявший за прежние церковные порядки, корил другого, приверженца новины, говоря:
   -- Заводите вы, ханжи, н_о_в_у_ю е_р_е_с_ь, единогласное пение!
   В начале 1652 года благочестивому царю пришла мысль (вероятно, была внушена ему Никоном) перенести в московский Успенский собор мощи трех бывших московских святителей, пострадавших от мирских властей за правду, за веру и отечество: митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря, патриарха Иова из Старицы и патриарха Гермогена из Чудова монастыря.
   В Соловки за мощами св. Филиппа был послан Никон с несколькими духовными лицами и боярами; он вез любопытную "молебную грамоту" от царя к святителю Филиппу. В ней находим между прочим следующие слова:
   "Ничто столько не печалит души моей, пресвятый владыко, как то, что ты не находишься в нашем богохранимом царствующем граде Москве, в св. соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы, вместе с бывшими до тебя и по тебе святителями, чтобы ради ваших совокупных молитв всегда неподвижно пребывала св. соборная и апостольская церковь и вера Христова, которою спасаемся. Молю тебя, приди сюда и разреши согрешение прадеда нашего, царя и великого князя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистью и несдержанною яростию. Хотя я и неповинен в досаждении тебе, но гроб прадеда приводит меня в жалость, что ты со времени изгнания твоего и доселе пребываешь вдали от твоей святительской паствы. Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившего против тебя, да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием, и да упразднится поношение, которое лежит на нем, за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление тебя всю мою власть..."
   На грамоте собственной рукой государя было написано:
   "О священное главо, Святый Владыко Филиппе, пастырю наш! Молим тя, не презри нашего грешного моления, прииди к нам с миром! Царь Алексей желаю видети тя и поклонитися мощам святым..."
   В то время когда Никон ездил в Соловки, в Москве произошло важное событие: скончался патриарх Иосиф.
   Царь писал об этом Никону, величая его "наперсником Христовым, рачителем словесных овец", своим "собинным другом душевным и телесным", и приглашал его скорее вернуться для выбора нового патриарха. Затем царь прислал Никону весьма обстоятельное описание кончины патриарха, при которой сам находился. Подробно и живо описывает он все обряды, совершенные при этом. Особенно поразило Алексея Михайловича, что при соборовании умирающий, по его словам, "начал гораздо быстро смотреть на левую сторону, где масло освящают, да почал с краю того жаться к стене... и я, говорит царь, узнал, что он видение видит. Не упомню, где я читал: пред разлучением души от тела видит человек вся своя добрые и злые дела, и молвил я отцу его духовному: видит отец наш некое видение..." Откровенно и очень живо рассказывал юный царь в своем письме о том подавляющем впечатлении, какое на него произвел разлагавшийся труп покойника патриарха. "Такой страх на меня нашел,-- пишет царь,-- что я едва с ног не свалился, и мне прииди такое помышление от врага: побеги-де ты вон, тотчас-де тебя вскоча удавит; а нас только я да священник тот, который Псалтирь говорит; и я, перекрестясь, взял за руку его света (покойного) и стал целовать, а в уме держу то слово: от земли создан и в землю идет, чего боятися?"
   В этом же послании царь между прочим повторяет Никону свою просьбу, чтобы он скорее возвращался, причем намекает, что уж у него намечен преемник покойному патриарху... "Ожидаем тебя, великого святителя, к выбору, а сего мужа три человека ведают: я да казанский митрополит да отец мой духовный... а сказывают свят-муж".
   Этот "свят-муж" был, конечно, не кто иной, как "собинный друг царя" сам Никон.
   2-го июля мощи св. Филиппа были привезены в Москву и с великим торжеством положены в Успенском соборе.
   На соборе святителей, съехавшихся в Москву для избрания патриарха избран был в угоду царю, конечно, Никон. По совершении всех обычных при этом обрядов и молебствий царь послал "по новоизбранного патриарха" на Новгородское подворье, но Никон решительно отказался принять на себя этот сан. Несколько раз государь посылал святителей и бояр уговаривать Никона, но он оставался непреклонным. Тогда царь велел привести его против воли в церковь. Он был приведен. Государь, бояре, святители долго, ж без успеха умоляли его принять патриаршество. Наконец, царь и все присутствовавшие в церкви пали на землю и со слезами молили его исполнит! общую просьбу. Никон был сильно тронут этим, заплакал сам и обратило к царю и всем бывшим в церкви с такими словами:
   -- Вы знаете, что мы от начала приняли св. Евангелие, вещания св. апостолов, правила св. отцов и царские законы из православной Греции и потому называемся христианами, но на деле не исполняем ни заповедей евангельских, ни правил св. апостолов и св. отцов, ни законов благочестивых царей греческих... Если вам угодно, чтобы я был у вас патриархом дайте мне ваше слово и произнесите обет в этой соборной церкви пред Господом Спасителем нашим и его Пречистою Материю, ангелами и всеми святыми, что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила св. апостолов и св. отцов и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушаться и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах,-- в таком случае я, по вашему желанию и прошению, не стану более отрекаться от великого архиерейства.
   Тогда царь, бояре и весь освященный собор произнесли пред св. Евангелием и пред св. чудотворными иконами клятву исполнять все, что предложит Никон, "почитать его как архипастыря и отца, дать ему устроить церковные дела", и он изрек свое согласие быть патриархом... (25 июля 1652 г.).
  

ПАТРИАРШЕСТВО НИКОНА

  
   Недаром Никон взял обет от царя, бояр и святителей, что они не будут ему мешать устроить церковь. Как известно, он с того времени, как стал митрополитом, ревностно заботился о церковном благолепии. В этом он вполне сходился с царем, которому по душе были пышные и величавые обряды православной церкви. Никогда богослужение в Москве еще не доходило до такого великолепия, как во время патриаршества Никона.
   Кроме обычных церковных служб, в те времена почти все праздники сопровождались особенными обрядами и церемониями: Рождество Христово, Богоявление, Неделя ваий, Светлое Воскресение, Троицын день, Успение и некоторые другие праздники были днями пышных торжеств и царских выходов. Особенно великолепно справлялся день Богоявления и Вербное воскресенье. Стечение народа в эти дни было огромное, доходило до нескольких сот тысяч; по рассказам иностранцев, даже издалека приходили толпы людей, чтобы видеть торжественный обряд освящения воды, совершавшийся патриархом на Москве-реке,-- водокрестие, или водокрещи, как называл это народ.
   В самый день Богоявления царь слушал в одной из дворцовых церквей всенощную и потом выходил в Успенский собор для шествия на иордань к освящению воды. Кремлевская площадь была в это время полна народом; среди него был свободен только путь от собора к реке; два ряда стрельцов, в цветном платье своем, ограждали этот путь от напора толпы.
   Часу в 4-м дня, или, по-нашему, в 12-м утра, когда патриарх готовился начать службу в Успенском соборе, звон колоколов на Иване Великом возвещал народу, что начался выход царя. Государь выходил в собор обыкновенно с красного крыльца в сопровождении бояр и других сановников. Народ, увидев "пресветлые царские очи", бил челом. Государь шел величаво и тихо, опираясь на посох; царское же торжественное облачение возлагал на себя по большей части уже в соборе. Возложив на себя царский сан, государь, при пении многолетия, молился св. иконам и св. мощам и затем уж принимал благословение от патриарха. Звон на Иване Великом продолжался до тех пор, пока царь не вступал на свое царское место в соборе. В церковь входили только высшие чины: бояре, окольничие, думные и ближние люди; прочие же, начиная от стольников, останавливались на помосте от Успенского собора до Архангельского, по обе стороны по чинам...
   Торжественное шествие на иордань открывали стрельцы в числе нескольких сот человек. Они были в лучших цветных платьях, шли по четыре человека в ряд; у одних были золоченые пищали и винтовки, у других золоченые копья, у третьих золоченые протазаны (род алебарды), древки которых были перевиты атласом и галуном... За этим блестящим отрядом стрельцов следовал крестный ход: несли хоругви, кресты, иконы, затем шли священники (бывало до трехсот), затем игумены, епископы, архиепископы, митрополиты и наконец патриарх. Все были в богатейшем облачении,-- чем выше сан, тем богаче были и одежды... Потом открывалось шествие государя. Нижние чины шли впереди, по три человека в ряд. Сначала шли дьяки разных приказов в бархатных кафтанах; за ними дворяне, стряпчие, стольники -- в блестящих золотых (златотканых) кафтанах, далее ближние люди, думные дьяки и окольничие в богатейших шубах; затем шел постельничий, а пред ним стряпчие несли государево платье, которое царь обыкновенно переменял на иордани: один нес посох, другой -- шапку, третий -- зипун и т. д., кроме того, несли кресло, а иногда и балдахин.

[]

   Царь шествовал в большом царском наряде. Сверх зипуна и богатейшего станового кафтана на нем было царское платье из дорогой золотной материи, унизанное жемчугом и драгоценными камнями; царская шапка блистала алмазами, изумрудами, яхонтами; на плечах царя была столь же богатая диадема, или бармы; на груди на золотой цепи был крест из животворящего древа; в правой руке -- жезл, украшенный золотом и каменьями; сапоги государя, бархатные или сафьянные, были также богато унизаны жемчугом... Под руки царя поддерживали обыкновенно двое стольников из ближних людей; подле шли бояре и думные люди в богатейших шубах, в горлатных высоких шапках. По обе стороны царского пути шли стрелецкие полковники в бархатных ферязях и турских кафтанах; они оберегали государское шествие от "утеснения нижних чинов людей".
   Затем следовали гости в золотых кафтанах и, наконец, приказные и иных чинов люди и народ. Подле всего этого шествия шло с обеих сторон 150 или 200 человек стрельцов...

[]

   Самый обряд освящения воды происходил следующим образом. Сначала духовные власти подходили к государю и патриарху и кланялись; затем патриарх раздавал всем свечи, начиная с государя, и совершал богослужение по чину. В то время, как он погружал в воду животворящий крест, начальные люди и знаменщики всех полков со знаменами приближались к иордани. После погружения креста патриарх черпал серебряным ведерком воду из иордани и отдавал ключарю, затем наполнял св. водою государеву стопу (ее относили во дворец и кропили там все комнаты и иконы). После того патриарх трижды осенял государя крестом, кропил святой водой и поздравлял с праздником. Государь с боярами прикладывался ко кресту, поздравлял патриарха, потом принимал поздравление от духовенства, бояр и ближних людей, причем один из важнейших сановников говорил поздравительную речь. Затем два архимандрита кропили св. водой знамена и войско, стоявшее на Москве-реке.
   Крестный ход возвращался с иордани в том же торжественном порядке... Государь обыкновенно ехал в больших парадных санях... Не менее торжественно совершался в Неделю ваий (Вербное воскресенье) обряд "шествия на осляти" в память входа Спасителя в Иерусалим.
   Обряд этот во второй половине XVII ст. происходил таким образом. После ранней обедни государь выходил в Успенский собор в праздничном в_ы_х_о_д_н_о_м платье в сопровождении бояр, окольничих и прочих чинов. Из собора совершался крестный ход; в нем участвовало духовенство всей Москвы и окрестных монастырей и многие иногородние; несли хоругви, кресты, рапиды, иконы. С одной стороны патриарха несли Евангелие, с другой -- крест. Вслед за патриархом открывалось царское шествие в том же порядке, как сказано выше... Шествие направлялось из Успенского собора чрез Спасские ворота к храму Покровского собора (церкви Василия Блаженного); здесь останавливались лицом к востоку. Государь и патриарх шли в соборный придел Входа в Иерусалим; сопровождали государя только знатнейшие сановники; прочие же становились у Лобного места по чинам. В соборе патриарх совершал молебствие и облачался; государь тоже возлагал на себя более торжественный царский наряд. В то же время на Лобном месте, убранном бархатом и сукнами, ставили налой, покрытый зеленой бархатной пеленой; на налой клали Евангелие и иконы. Путь от Лобного места к Спасским воротам был огражден, и тут стояли кадки с вербами для народа. Стрельцы и народ наполняли площадь. На кровле одной из близких к собору лавок становился служилый человек со знаменем, чтобы давать сигналы во время церемонии.
   Близ Лобного места стояло о_с_л_я. Это был конь, который покрывался с головой белым суконным покрывалом с длинными ушами, что придавало ему некоторое подобие осла. При коне был патриарший боярин и пять человек дьяков; тут же стояла н_а_р_я_д_н_а_я в_е_р_б_а -- большое дерево, украшенное искусственною зеленью, плодами и цветами. Ставилась она на богато украшенных санях (обыкновенно на колесах), в которые запряжено было шесть коней в цветных бархатных попонах...
   Когда государь и патриарх выходили из Покровского собора, образа и кресты направлялись к Успенскому собору. Патриарх, поднявшись на Лобное место, подавал царю сначала в_а_и_ю (пальмовую ветвь), а затем вербу, ствол которой был обшит бархатом. Подобные же ваий и вербы раздавал он духовным и светским сановникам, а меньшим людям и народу митрополиты раздавали только вербу. Затем архидиакон читал Евангелие о входе Спасителя в Иерусалим, и когда доходил до слов: "и посла два от ученик", -- тогда соборный протопоп с ключарем подходили к патриарху; он благословлял их "по осля итти". Они шли к лошади и отвязывали ее. При этом патриарший боярин спрашивал: "Что отрешаете осля сие?" А посланные отвечали: "Господь требует". Затем подводили лошадь, покрыв ее коврами, к патриарху, который, взяв в одну руку Евангелие, а в другую крест, благословлял царя и садился на лошадь. Шествие открывалось младшими государевыми чинами; за ними везли нарядную вербу; на санях, под деревом, стояли и пели патриаршие певчие... За вербою следовало духовенство с иконами, за ними -- ближние люди, думные дьяки и окольничие в богатых уборах, потом государь в б_о_л_ь_ш_о_м ц_а_р_с_к_о_м н_а_р_я_д_е, поддерживаемый под руки ближними людьми, вел "осля" за конец повода. Середину повода держал за государем один из важнейших бояр; кроме того, лошадь вели под уздцы два дьяка. Пред государем стольники и ближние люди несли царский жезл, государеву свечу и пр. По обе стороны шли бояре, окольничие и думные дворяне с вайями. Патриарх на всем пути благословлял народ крестом. За ним шло в огромном числе духовенство в блистающих ризах... Шествие заключали гости (именитые купцы).

[]

   На всем пути дети, мальчики лет 10--15, постилали пред государем и патриархом куски сукна разных цветов, суконные однорядки и кафтаны... Медленно и торжественно вступала процессия в Спасские ворота; тогда начинался звон не только в Кремле, но по всем московским церквам и не прекращался до вступления царя и патриарха в Успенский собор. Здесь архидиакон доканчивал чтение Евангелия, патриарх принимал у государя ваию; государь получал от него благословение и шел к обедне в одну из дворцовых церквей, а патриарх служил литургию в соборе и по отпуске шел к нарядной вербе и благословлял ее. Затем от вербы отсекали сук и относили его в алтарь; после того отрезали ветви и часть их посылали на серебряных блюдах на верх (т. е. во дворец), а другую раздавали духовным сановникам и боярам. Остатки же вербы и убранство саней доставались на долю народу.

[]

   Обряд шествия на осляти справлялся и по другим большим русским городам,-- патриарха заменял архиерей, а царя -- воевода.
   Церковное благолепие, богатство и пышность обрядов всегда были предметом особенной заботы благочестивых русских государей и святителей; но все же она не шла так далеко, как при царе Алексее Михайловиче и патриархе Никоне.
   Первым делом Никона по избрании на патриарший престол было основание нового монастыря. Этого требовал установившийся обычай: почти все русские патриархи старались ознаменовать начало своего высшего пастырства устройством "тихого пристанища для спасения душ" и придать ему как можно больше значения. Никон избрал место для новой обители близ Валдайского озера и назвал свой монастырь Иверским, в честь Иверской иконы Богородицы на Афоне. Оттуда был привезен список с иконы, и Никон, богато украсив икону золотом и драгоценными камнями, поставил ее в каменной церкви монастыря... С первых же дней своего управления церковью Никон ревностно занялся делами. Очистить церковь от всяких зол и беспорядков, ввести истинное благолепие -- вот что поставил он себе задачею. Живой, деятельный Никон достиг патриаршего сана еще в пору полного расцвета сил душевных и телесных; он хотел быть патриархом "строителем" и "управителем" церкви не по имени только, а на деле. Сила воли, даже чрезмерная, увлекала Никона к деятельности. Начал он бороться с разными церковными беспорядками, "многогласием" в церковной службе, с нестройным пением, еще будучи митрополитом. Теперь он стал действовать еще смелее.
   Невежественных и порочных священников он без всякой пощады лишал мест; за проступки сурово наказывал... Поблажки не давал никому. После слабого Иосифа круто пришлось русскому духовенству под рукой властного и решительного Никона.

[]

   Дела ему предстояло много. Самым важным было исправление богослужебных книг. Уже давно об этом думали на Руси, но дело не ладилось: знающих людей не было; правили книги по славянским "добрым переводам" и "старым спискам", да, на беду, и в них погрешностей было много, а заметить и исправить их не могли. Только незадолго до кончины патриарха Иосифа сознали ясно, что для исправления книг недостаточно славянских древних списков; что необходимо сверять их с греческим текстом. Сам Алексей Михайлович обратился в Киев с просьбой прислать ученых мужей, знающих греческий язык, чтобы править книги. Вот на это дело и пришлось Никону более всего обратить внимание.
   Кроме того, греческие духовные лица, которые при благочестивом и щедром Алексее Михайловиче чаще, чем в былые годы, наезжали в Москву, приглядывались к русскому богослужению, находили в нем уклонения от обрядов греческой церкви и указывали на некоторые "новины", которые вкрались в церковный обиход: так, напр., указывали, что русские неправильно творят крестное знамение д_в_у_м_я перстами, тогда как по старине следует креститься т_р_е_м_я перстами. Посланный по этому поводу на Восток старец Арсений привез известие, что на Афоне монахи всех греческих монастырей, собравшись вместе, соборне признали "двуперстие" ересью...
   В это же время Никон нашел в грамоте об утверждении патриаршества в России между прочим следующее:
   "Так как православная церковь получила совершенство не только в догматах, но и в священноцерковном уставе, то справедливость требует, чтобы мы истребляли всякую новину в ограде церкви, зная, что новины всегда бывают причиною церковного смятения и разделения, и чтобы следовали мы уставам св. отцов, и чему научились от них, то хранили неповрежденным, без всякого приложения или отъятия..."
   Прочитав это, Никон впал в страх, не допущено ли каких отступлений от православного греческого закона. Начал прежде всего рассматривать Символ веры и нашел, что в славянском есть несогласия с древним греческим текстом; рассмотрел Служебник (чин св. литургии), и тут заметил он некоторые различия; то же оказалось и в других книгах.
   Желавший быть блюстителем истины, Никон решился исполнить свой долг -- уничтожить всякие "новины" в наших книгах и в обрядах. Но уже первая попытка его в этом деле встречена была некоторыми враждебно. В 1653 году он разослал по всем московским церквам "памятную грамотку", где указывал, что по правилам в иных случаях можно поясным поклоном заменять земной и что следует креститься тремя перстами. Когда эту грамоту прочли Иван Неронов, протопоп Казанского собора, и юрьевский протопоп Аввакум, то, по словам последнего, они "задумались, увидели, яко зима хощет быти; и сердце у них озябло и ноги задрожали...".

[]

   Власть Никона была чрезвычайно сильна: тесная дружба связывала его с царем, который в первые годы, как говорится, души в нем не чаял. Отправляясь в польский поход (1654--1655), Алексей Михайлович на все время своего отсутствия из Москвы поручил управление государством Никону, и он вполне достоин был царского доверия: выказал замечательную твердость и распорядительность. В ту пору свирепствовала моровая язва. Патриарх рассылал повсюду грамоты о мерах предосторожности против заразы, старался рассеять суеверие народа, который думал, что бороться с болезнью значит совершать грех -- идти против воли Божией. В это время Никон сослужил лично государю большую службу: он сберег царскую семью от беды переездами в более здоровые места. Дружба и любовь к Никону еще больше усилилась у царя; он стал величать своего "собинного друга" "великим государем"; титул этот, как известно, был раньше усвоен только Филаретом, и то как царским отцом и соправителем. Патриаршая власть теперь как бы приравнивалась к царской. Раньше был учрежден монастырский приказ, под ведением которого были многие церковные дела; теперь он потерял всякое значение: Никон, когда был еще новгородским митрополитом, добыл у царя так называемую "несудимую грамоту", которая делала его полновластным хозяином в церковных делах его епархии; теперь же он не знал над собой ни в чем никакой власти -- царь во всем следовал его советам. На Уложение Никон не обращал никакого внимания: он никак не мог допустить мысли, чтобы мирские люди могли судить духовных лиц, и считал Уложение, допускавшее это, противным Евангелию и правилам св. апостолов и св. отцов. Вопреки Уложению, в котором запрещалось увеличивать церковные имущества, патриарший двор обогатился новыми вотчинами: вместо прежних десяти тысяч дворов, в его владении было до двадцати пяти тысяч. Кроме богатого Иверского монастыря, Никон построил еще два (Крестный и Новый Иерусалим); царь щедро наделил их землями. Доходы патриарха страшно возросли: он мог выставить в поле на свой счет десять тысяч вооруженных воинов, раздавать богатую милостыню, жертвовать большие деньги на тюрьмы, устраивать богадельни... Никон окружил себя небывалою до тех пор пышностью, не жалел средств на украшение соборов и на блеск богослужения. Целые пуды жемчуга, золота, драгоценных камней шли на облачения патриарха; митра его своим блеском не уступала царскому венцу.
   Величие Никона, его могущество, властолюбие и особенно крутой нрав породили ему с первых же лет его управления множество врагов; но он на них не обращал большого внимания. Не такой был человек он, чтобы идти на какие-либо сделки и уступки, вербовать себе сторонников и доброхотов. Раз он был уверен в правоте своего дела, он шел твердо к своей цели, не знал и не хотел знать никаких препятствий...
  

ИСПРАВЛЕНИЕ БОГОСЛУЖЕБНЫХ КНИГ И ОБРЯДОВ

  
   Самым важным делом, на которое Никон направил свои силы, было исправление богослужебных книг и обрядов. Первые его попытки устранить некоторые неправильности в богослужении, как мы видели выше, вызвали большое неудовольствие со стороны духовенства, и Никон подвергся уже тогда резким укорам, и потому он решил опереться на собор...
   Весною 1654 года в царских палатах происходил собор высших духовных лиц; тут присутствовали пять митрополитов, четыре архиепископа и многие другие, всех -- тридцать четыре человека. Никон открыл собор речью, прочел грамоту патриархов о том, как следует блюсти церковь от всяких новин; затем указал на некоторые из них, вкравшиеся в новопечатные русские служебники, и поставил вопрос, как исправить их,-- только ли по старым русским рукописям или следовать греческим и старым русским (харатейным), которые согласны с первыми.
   Царь и весь собор единогласно отвечали:
   -- Достойно и праведно исправити противу старых -- харатейных и греческих.
   Никон указал еще на несколько отступлений от древнего церковного устава, и собор снова постановил:
   -- Добро есть исправити согласно со старыми греческими книгами.
   Все, бывшие на соборе, своими подписями утвердили это соборное уложение; только коломенский епископ Павел не во всем был согласен с другими и высказал свое особое мнение; несколько лиц разделяло его взгляды...
   Таким образом, дело исправления книг было решено на этом соборе и даже указано, каким путем это исполнить.
   Царь и патриарх велели собрать в Москву изо всех русских книгохранилищ древние славянские книги, писанные на хартии (пергамене), и таких книг было прислано довольно много из разных монастырей. За греческими книгами на Афон и в другие старожитные места на Востоке был послан "со многою милостынею" известный уже старец Арсений Суханов. Он успешно исполнил поручение, и в Москву было доставлено с Афона и из других мест до пятисот древних богослужебных книг; некоторые из них писаны были за шестьсот, за семьсот лет, а одно Евангелие даже за тысячу лет. Кроме того, много книг было прислано восточными патриархами.
   Теперь надо было найти знающих людей, которые смогли бы извлечь пользу из этого книжного богатства. Никон нашел несколько таких лиц, хорошо знакомых с греческим языком и славянским. Главным из них был иеромонах Епифаний Славинецкий, вызванный за пять лет пред тем из ки-евобратского училища. Большим доверием Никона пользовался также и старец Арсений Грек, человек бывалый и знавший многие языки. Справщики принялись за работу.
   Не только в служебных книгах и церковных обрядах нашел Никон новшества, усмотрел их и в иконописании, которое стало отступать от древних византийских образцов; иконописцы явно подражали польским и франкским (западноевропейским) живописцам. Никон, большой ревнитель православной старины, восстал против этих "новых" икон. Он посылал своих людей отбирать по домам даже у знатных сановников иконы нового письма... Один очевидец-грек рассказывает, будто патриарх даже велел своим служителям на этих "еретических" изображениях выколоть глаза и в таком виде носить их по городу и объявлять всем царский указ, грозивший строгим наказанием тому, кто осмелится впредь писать подобные иконы. Москвичи увидели в этом, конечно, поругание святыни и с негодованием говорили, что патриарх тяжко грешит,-- является иконоборцем... Скоро после этого началось моровое поветрие; вдобавок случилось еще солнечное затмение... Заговорили, что это Божие наказание за нечестие патриарха. На него стали так злобиться, что даже его жизнь была в опасности.
   Вскоре после этого, когда царь прибыл в Москву, Никон с обычною смелостью и решительностью повел речь против икон нового письма. Торжественно и громогласно в церкви, в присутствии царя, Никон и антиохийский патриарх предали анафеме тех, кто осмелится впредь писать такие иконы или держать их в доме. При этом Никону подносили новые иконы; он брал и каждую показывал народу, затем кидал на пол с такой силой, что иконы разбивались. Разбитые иконы он приказал сжечь... Но царь упросил его не жечь их, а зарыть в землю. Показывая иконы народу, Никон называл по имени тех лиц, у которых были отобраны они,-- все это были люди знатные и сильные; понятно, как это злобило их. Вслед за тем Никон в горячей проповеди восстал против другого новшества -- двуперстного крестного знамения. Антиохийский патриарх тут же чрез переводчика заявил, что нигде на Востоке православные такого сложения перстов не употребляют.
   Около этого времени было получено послание от византийского патриарха в ответ на вопросы Никона, которые он послал ему несколько месяцев тому назад. Это послание, касавшееся разных уклонений и новшеств в русской церкви, еще более утвердило Никона в решимости искоренить их.
   В августе 1655 года был напечатан Служебник, после рассмотрения его на соборе. Это была первая новоисправленная книга; в предисловии к ней справщики довольно подробно описали, как началось и велось дело исправления. Скоро затем была издана другая книга Скрижаль, переведенная с греческого; она служила как бы дополнением к первой, где излагался чин богослужения, а в Скрижали давалось толкование на литургию и прочие священнодействия и церковные обряды, выяснялся смысл их... Эта книга тоже была издана после просмотра ее на соборе, и при ней было помещено послание византийского патриарха, которое придавало делу Никона силу и законность, о которой он, видимо, очень заботился.
   В неделю православия, 24 февраля, совершилось событие, имевшее важные последствия. Успенский собор был переполнен народом. Собралось сюда все высшее духовенство, бывшее в Москве. Явился царь, окруженный знатнейшими боярами. И вот, когда начался обряд православия и приходилось изрекать проклятие врагам церкви, Макарий -- патриарх антиохийский, сербский -- Гавриил и Григорий -- никейский митрополит, стали пред царем и народом, и Макарий, сложив три пальца, воскликнул:
   -- Сими тремя первыми великими персты всякому православному христианину подобает изображати на лице своем крестное знамение, а кто по ложному преданию творит, той проклят есть!
   То же повторили сербский патриарх и никейский митрополит. Все они действовали, конечно, по желанию Никона. Проклятие двуперстного сложения было большой ошибкой с его стороны. Если уничтожение "новых" икон возбудило у многих богобоязненных людей страх и неудовольствие, несмотря на то что все могли убедиться, что эти иконы сильно отступают от старинных образов православной церкви, то проклятие двуперстного сложения должно было поразить многих ужасом: ведь так крестились раньше многие угодники Божий, а теперь это проклинали...
   На новом соборе (23 апреля 1656 г.) рассмотрена была книга Скрижаль, где напечатано было проклятие двуперстному сложению. На этом соборе изрекли уже проклятие на н_е п_о_в_и_н_у_ю_щ_и_х_с_я церкви последователей двуперстия. Между тем исправление церковных книг и печатание продолжалось. В 1656 году их вышло несколько (Триодь постная, Ирмологий и Часослов) и приготовлен был Требник, важнейшая богослужебная книга после Служебника. В 1657 году напечатаны Псалтырь, Евангелие и Апостол, а в следующем году издан Требник... Вместе с этим Никон старался исправлять и некоторые церковные обряды и обычаи согласно с тем, как было в греческой церкви.
   Никогда еще не вводилось в русскую церковь столько перемен. Смелый преобразователь, ободренный поддержкой соборов и восточных святителей, шел смело к своей цели -- очистить русскую церковь от всяких уклонений, от всяких новшеств. Он стоял за старину, но старину настоящую, так сказать, очищенную от всяких наростов и ошибок, накопившихся с течением времени вследствие невежества и злоупотреблений. Противники же его в тупом ослеплении считали, что все вводимое в церковь есть произвольные новшества и нарушение "святой старины".
   Чем больше работал Никон и его сподвижники, тем пуще злобились их противники... Патриарх, в свою очередь, не мог спокойно выносить несправедливых нападок и жалоб и по своему крутому нраву не щадил своих врагов: Павел, епископ коломенский, был лишен сана и сослан; Иоанн Неронов, протоиерей московского Казанского собора, отправлен в заточение в вологодский монастырь; юрьевский протопоп Аввакум, самый упорный противник патриарха, тоже был сослан; другие были заключены в тюрьму... Но таким способом волнение не только не унималось, но пуще разжигалось. Когда патриарх велел служить по новым богослужебным книгам и стал рассылать их -- во многих местах поднялся сильный ропот. Некоторые из прежних справщиков, обиженные тем, что их труд признан негодным, возбуждали народ к сопротивлению. Почти вся братия Соловецкого монастыря отказалась служить по новым книгам. Пошли толки и споры не только о сложении перстов при крестном знамении, но стали винить новых справщиков в ереси за то, что в их книгах напечатано Иисус, тогда как надо писать Исус, как в старых; корили Никона за то, что он ввел трегубое (троекратное) аллилуйя, тогда как правильнее держаться прежнего сугубого (двойного); начались препирательства о том, какой крест правильнее -- осьмиконечный или четвероконечный... Смута все росла и ширилась по Русской земле. Личных врагов у Никона было довольно. Многие из недостойных священников, отрешенных им от должностей за пьянство и др. пороки, конечно, не упускали удобного случая возбуждать против него народ. Его суровость вызывала вражду к нему со стороны многих.
   -- Знаете ли, кто он,-- говорили иные,-- зверь лютый, медведь или волк!..
   На патриарха подавали царю челобитные, где всячески обвиняли Никона, корили его за то, что "он возлюбил стоять высоко и ездить широко". Именитые люди сильно недолюбливали Никона, завидовали его могуществу и близости к царю. Как мы видели, патриарх, уничтожая новые иконы, не щадил самолюбия знатных людей, резко обличал их. Кроме прежних справщиков и попов, удаленных с их мест, нашлось немало сеятелей вражды... Являлись разные прорицатели и ясновидцы, которые своими рассказами о видениях и знамениях смущали людей, вооружали против Никона. Разносились всюду предсказания, что скоро появится антихрист; 1666 год считался роковым временем. По рукам грамотных людей ходили книги "О вере" и "Орел", где тогдашние мудрецы излагали свои измышления о последних временах...
   Бояре, кроме очень немногих, не выносили Никона за его независимый и решительный нрав, за резкие выходки и вмешательство в мирские дела. Никон вовсе не обладал гибкостью нрава, ловкостью, способностью сходиться и уживаться с разными людьми; он не умел обходить препятствий: его железная воля способна была сокрушить все, что становилось поперек дороги... Он хотел, чтобы все повиновалось и подчинялось ему; считал себя вправе требовать этого ото всех, так как был уверен в том, что все, задуманное им, ведет ко благу. Люди, подобные Никону, могут иметь небольшой круг поклонников, нескольких страстных приверженцев; но у них всегда бывает больше недоброхотов и врагов, чем друзей.
   Из бояр главными врагами Никона были Стрешневы, царские родичи по матери, Милославские, сама царица Марья Ильинична, Морозов, составители Уложения и многие другие. Более образованные из бояр, вроде Морозова, Романова и других, злобились на патриарха за то, что он, внеся в церковь, как они думали, "новшества", в то же время враждовал против всех тех европейских "новин", которые являлись в житейском обиходе у некоторых бояр: приказывал жечь картины и органы, резать ливреи у боярской дворни. Эта необдуманная нетерпимость Никона возбуждала против него даже и лучших людей того времени... Вражда иных доходила порой до нелепой крайности: так, напр., Семен Стрешнев из ненависти к Никону назвал собаку его именем и выучил ее подражать движению благословляющего патриарха. Сильные недоброхоты патриарха зорко следили за ним, старались уловить каждый промах, всякий ложный шаг его, всякое необдуманное, резкое слово...
   Но Никон, пока находил твердую опору в царе, неуклонно следовал своим убеждениям и не придавал большого значения своим противникам...
  

РАЗЛАД МЕЖДУ ЦАРЕМ И НИКОНОМ

  
   Сильные враги Никона, конечно, не молчали: они беспрестанно внушали царю, что патриарх превышает свои права, вмешивается в правительственные дела, ни во что не ставит царскую власть. Как сильно ни любил царь Никона, но постоянные наветы и клеветы свое дело делали: в душу царя вкрадывалось мало-помалу недовольство и недоверие к Никону. Крутой нрав, патриарха и резкое отношение к людям, конечно, были не по душе "тишайшему" царю. Мягкий, податливый Алексей Михайлович был в то же время ревнив к своей власти, и вмешательство в дела правления со стороны Никона, который хотел быть таким же "государственнейшим" патриархом, каким был Филарет, без сомнения, не нравилось царю.
   Перемена отношений царя к патриарху стала сказываться со времени возвращения царя из похода, в 1657 году. Алексей Михайлович на войне больше освоился с властью, окреп духом, возмужал, отвык от подчинения своему "собинному другу"; а Никон, в свою очередь заправляя в отсутствие царя всеми делами церковными и мирскими, свыкся с властью, полюбил ее... Вернулся царь в Москву и нашел здесь другого властного государя, который к тому же и на грамотах писался "государем". Враги Никона не преминули, конечно, разными ловкими намеками и внушениями навести царя на мысль, что патриарх стал могучее его, раздуть искру неудовольствия в душе его.

[]

   Время тогда было очень тяжелое. Война со шведами, начатая отчасти по совету Никона, кончилась неудачно; безденежье и затем выпуск медной монеты вместо серебряной породили, как известно, смуту и мятеж. У царя на душе было, конечно, нелегко. И вот в эту печальную пору Никон строит свои монастыри (Воскресенский и Крестный) и просит у царя для них земель; когда же потребовались средства на нужды государства и царь пожелал хотя несколько воспользоваться монастырскими богатствами, патриарх решительно восстал против этого.
   Это очень не понравилось царю, но он вместо того, чтобы откровенно объясниться с патриархом, как сделал бы на его месте человек более решительный, стал отдаляться от Никона, избегать встречи с ним. А Никон, заметив холодность государя и не чувствуя за собой никакой вины, тоже обиделся, показывал вид, что он не хочет заискивать милости... Боярам, врагам патриарха, как нельзя более было на руку это взаимное охлаждение: теперь им легче было действовать на царя, которого тоже, конечно, оскорбляло гордое отчуждение патриарха; теперь враги его подняли голову, стали гораздо смелее... Монастырский приказ, который было совсем потерял значение, опять усилился и стал вмешиваться в церковные дела. Никон, не выносивший никаких ограничений и стеснений, начал писать царю резкие письма, называя нечестием вмешательство мирских властей в церковные дела... Бояре, конечно, старались истолковывать эти послания патриарха в смысле самом оскорбительном для царя.
   Рознь между царем и патриархом усиливалась...
   Наконец, летом 1658 г. произошел окончательный разрыв. 6-го июля был при дворе большой обед по случаю приезда в Москву грузинского царя Теймураза. Высокий царский гость шествовал с большим церемониалом во дворец. Окольничий Хитрово наблюдал за порядком, расчищал путь; в это время пробрался сквозь толпу патриарший боярин, посланный к царю, и подвернулся как раз под руку Хитрово, когда он отгонял палкой напиравшую толпу любопытных; удар достался и на долю патриаршего посланца.
   -- Не дерись,-- сказал он,-- я неспроста пришел сюда, я от патриарха!
   -- Не дорожись патриархом!-- ответил Хитрово и ударил его снова палкой по лбу.
   Едкое чувство обиды заговорило в сердце Никона, когда посланный им боярин жаловался ему на Хитрово. Уже то было тяжело самолюбию патриарха, что государь не позвал его на торжественный обед, тогда как, по обычаю, ему следовало быть там; а тут еще окольничий дерзко оскорбляет его посланца, дает ясно понять, что теперь уже можно и не обращать внимания на патриарха.
   В досаде Никон посылает царю письмо, где просит учинить сыск и наказать виновного за обиду. Государь в ответ сам написал: "Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду..." Но прошел день, другой... 8-го июля был храмовый праздник в церкви Казанской Божией Матери. Патриарх со всем собором торжественно совершал богослужение. В таких случаях государь с именитыми боярами обыкновенно присутствовал в церкви; но на этот раз его не было. Чрез два дня было в Успенском соборе празднование Положения ризы Господней, принесенной из Персии в Москву при Михаиле Феодоровиче. На этом празднике государь всегда бывал в соборе; но теперь прислал сказать, что не будет... Понял, конечно, Никон, что добродушный" и набожный государь сильно гневается на него, если даже отступает от прежнего благочестивого обычая присутствовать в праздничные дни на патриаршей службе. Наконец, дело вполне разъяснилось. Царский посланец князь Ромодановский сказал ему:
   -- Царское величество гневается на тебя и потому не пришел ко всенощной, не велел ждать его и к обедне... Ты оскорбляешь царя -- пишешься "великим государем", а у нас один великий государь -- царь.
   -- Называюсь так не по своей воле,-- отвечал Никон,-- так желал велел мне называться и писаться его царское величество. У меня есть на то грамоты, писанные собственною его рукой...
   -- Царское величество,-- перебил Ромодановский,-- тебя почтил как отца и пастыря, но ты не понял, и теперь государь приказал сказать тебе, чтобы ты впредь не писался и не звался великим государем.
   Не вынесло этого удара сердце Никона: он понял, что время его прошло, что козни бояр удались... Отслужив литургию и приняв Св. Тайн, он написал царю следующее письмо:
   "Се вижу, на мя гнев твой умножен без правды, и того ради и соборов| святых во святых церквах лишавшись; аз же пришлец есмь на земли; и се ныне, дая место гневу, отхожу от места и града сего, и ты имаши ответ пред Господом Богом о всем дати".
   Это письмо Никон отправил царю; государь, прочитав, вернул письмо без ответа с патриаршим посланцем. Тогда Никон решился исполнить свое ранее задуманное дело. При конце обедни обратился он к народу с поучением,-- сначала прочел слово из Златоуста, затем заговорил о самом себе.
   -- Ленив я был учить вас,-- сказал он между прочим,-- не стало меня на это, окоростовел от лени, и вы окоростовели от меня... Называли меня еретиком, иконоборцем, за то, что я новые книги завел, камнями побить меня хотели. С этих пор я вам не патриарх...
   Слова эти поразили народ, поднялся говор, шум... Трудно было разобрать, что говорил дальше патриарх. Потом одни заявляли, будто он сказал: "Будь я анафема, если захочу быть патриархом"; но другие отвергали это показание.
   Кончивши свою речь, Никон снял патриаршее облачение, надел мантию и черный клобук. Народ, наполнявший церковь, был сильно встревожен: многие плакали; другие кричали, что не выпустят его без государева указа. Некоторые из духовных лиц спешили к царю. Никон остался среди церкви; он был в большом волнении: то садился на ступени амвона, то вставал и направлялся к выходу; но народ его удерживал...
   Никон, конечно, ждал, что государь сам будет просить его остаться; ждал этого и народ. Но вышло не так. Когда царю дали знать о случившемся в Успенском соборе, он был сильно озадачен...
   -- Я будто сплю с открытыми глазами!-- проговорил он и послал князя Трубецкого и Стрешнева узнать у патриарха, что все это значит, кто его гонит...
   Никон отвечал, что уходит по своей воле, что не хочет носить на себе царский гнев. Хотя ему и было передано от царя, чтобы он не оставлял патриаршества; но Никон, конечно, не того ждал: он надеялся от самого царя услышать ласковое слово примирения, ждал, что сам государь придет к нему, своему "собинному другу"; но этого не случилось... Никон снял с себя мантию, вышел из собора и пешком отправился на подворье Воскресенского монастыря. Здесь переждал еще два дня, быть может, все еще надеясь, что царь первый сделает шаг к примирению... Царь молчал. Тогда Никон уехал в Воскресенский монастырь.
   Никон сначала, казалось, искренне хотел отказаться от патриаршества, просил государя скорее избрать ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала; снова подтвердил, что сам не хочет быть патриархом, и по желанию Царя благословлял крутицкого митрополита заменять себя.
   Как враги Никона ни хлопотали охладить чувства государя к Никону, но добродушному Алексею Михайловичу, видимо, было жаль Никона, который словно хотел забыть о власти, трудился очень усердно в своем Воскресенском монастыре, занимался каменными постройками, копал пруды, разводил рыбу, расчищал лес. Царь давал ему денежную помощь на украшение монастыря; даже в знак особенного внимания, в большие праздники, посылал ему в монастырь лакомые яства. Никон мог еще надеяться на примирение с царем; но, на его беду, случились события, которые усилили рознь.
   В патриаршем жилище, конечно по совету бояр, был произведен обыск в бумагах Никона. Это страшно обидело его, и он сгоряча написал царю крайне резкое письмо, сильно укорял его. "Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения",-- говорится, между прочим, в письме, тут же припоминаются прежние обиды. Это письмо очень оскорбило царя, и он прекратил попытки к сближению. Никон между тем стал сожалеть о покинутой власти,-- слишком он уже свыкся с нею и с широкой деятельностью. Напрасно старался он подавить свою тоску и недовольство; напрасно изнурял себя трудами при постройках: патриаршие власть и почет все мерещились ему, все привлекали его. Он старался уже всячески смягчить свой поступок,-- писал царю, что ушел из Москвы по своей воле; что сана с него никто не снимал и благодать Св. Духа осталась при нем. С большим гневом обрушился он на крутицкого митрополита, когда тот в Неделю ваий совершил шествие на осляти, которое Никон считал патриаршим обрядом. Время тянулось; конца разладу и не предвиделось. Избирать нового патриарха при прежнем, который теперь не желал отказаться от этого сана, было совсем неудобно,-- можно было опасаться двоевластия в церкви.
   В феврале 1660 года, по желанию царя, составился собор из высшего русского духовенства и некоторых греков. Между духовными лицами было много врагов Никона, все помнили его властный крутой нрав. Собор обвинил Никона в гордости, в самовольном оставлении патриаршего престола и присудил его даже к лишению священного сана; только Епифаний Славинецкий и один архимандрит заявили потом о незаконности суда без допроса подсудимого. Царь, впрочем, и не думал приводить в исполнение решение собора, а Никон назвал этот собор "жидовским сонмищем". Узнав, что крутицкий митрополит запретил поминать его в церквах, Никон принял это за горькую обиду и предал его анафеме... Царя это сильно встревожило.
   В это время прибыл в Москву гаазский митрополит Паисий Лигарид, человек умный и весьма образованный, но способный кривить душой. К нему, как к лицу знающему, обращались часто за советами, и ему пришлось в деле Никона принять большое участие. Лишенный своей кафедры за склонность к латинству, Паисий долго скитался по Греции и Италии; его еще раньше приглашал в Москву сам Никон, нуждавшийся при церковном исправлении в образованных людях. Теперь ловкий и угодливый грек смекнул, что ему гораздо выгоднее стать на сторону врагов патриарха: когда Стрешнев предложил Паисию на решение вопросы о поведении патриарха и об отношении его к царю, Паисий отвечал полным осуждением действий Никона, винил его за гордость, за жестокое обращение с духовенством, за частое употребление отлучения от церкви; даже по поводу собаки Стрешнева осуждал Никона за то, что тот "за шутку" предал боярина анафеме.
   Никону были доставлены эти вопросы и ответы. Он принялся горячо опровергать их, излил на бумаге весь свой гнев, смело и резко высказывал свои убеждения и взгляды на отношения церкви и государства, на власть патриарха,-- дошел в увлечении и запальчивости даже до того, что заговорил языком пап.
   "Не от царей,-- писал он,-- приемлется начало священства, но от священства на царство помазуются; священство выше царства. Не давал нам царь прав, а похитил наши права: церковью обладает, св. вещами богатится; завладел он церковным судом и пошлинами. Господь двум светилам светить повелел -- солнцу и луне, и чрез них нам показал власть архиерейскую и царскую: архиерейская власть сияет днем, власть эта над душами, царская в вещах мира сего".
   Паисий составил целый ряд вопросов, которые были посланы восточным патриархам. Хотя речь шла здесь о действиях Никона, но имя его не упоминалось. Ответы всех патриархов были не в его пользу; один только иерусалимский в отдельном послании умолял царя помириться с Никоном без суда.
   Но мириться теперь было уже трудно. Враги Никона все делали, что только было можно, чтобы раздражить его и вывести из терпения. Окольничий Боборыкин завладел неправильно землею Воскресенского монастыря; на челобитье патриарха по этому делу монастырский приказ не обратил внимания; тогда Никон написал государю резкое письмо, где сильно восставал против мирской власти в церковных делах, даже грозил царю гневом Божиим за издание Уложения... Боборыкина он предал анафеме в своей монастырской церкви, а тот донес в Москву, будто бы Никон проклинал самого царя и семью его.
   Царь был поражен этим и говорил со слезами на глазах собору архиереев:
   -- Пусть я грешен; но чем виновата жена моя и любезные дети мои и весь двор мой, чтобы подвергаться клятве?
   Никон был по этому делу допрошен; допрашивали и других, и обвинение оказалось совершенно ложным. Постоянные препирательства, жалобы, обвинения -- все это, конечно, страшно томило впечатлительного Алексея Михайловича. Он решился пригласить в Москву восточных патриархов, чтобы окончательно решить дело Никона.
   Между тем и Никон начал сильно жалеть о разладе с царем. Теперь, когда его враги, и не только могущественные, но и ничтожные, еще так недавно трепетавшие пред ним, всесильным великим, "государем и патриархом", "собинным другом царя", давали ему почти на каждом шагу чувствовать его падение, старались всячески оскорбить его,-- удар за ударом наносился его самолюбию, и у него не хватало больше терпения выносить все огорчения... Никогда, быть может, жажда власти и величия так не томила его, как теперь. И вот в такую-то пору один из очень немногочисленных друзей его, боярин Зюзин, задумал примирить его с царем,-- написал письмо, в котором советовал Никону внезапно приехать в Москву на праздник Петра Чудотворца, к утрене, прямо в собор, и пригласить, по обычаю, государя в церковь, как будто и не бывало никакой размолвки между ними. Зюзин намекал, что такова и воля самого государя... Надо думать, что боярин, слыша часто от царя сожаление о разладе с патриархом, вообразил, что он большую услугу окажет им обоим, если как-нибудь сведет их и даст им удобный случай примириться. Два раза он писал Никону об этом, и его письма как нельзя больше совпадали с тайным желанием Никона. Он отдался весь молитве и посту,-- молился, чтобы Господь вразумил его, как поступить. Раз, когда он, изнуренный долгой молитвой, забылся, ему, как он сам потом рассказывал, привиделось видение: будто бы он стоит в Успенском соборе и видит, что все почившие святители восстали из своих гробов и подписывают рукопись о вторичном возведении его на патриаршество. После этого он решился последовать совету Зюзина.
   С 17-го на 18-е декабря 1665 г. в Успенском соборе шла заутреня. Часа в 3 утра вдруг с шумом растворилась дверь, и вошел Никон с толпой монахов, с преднесением креста, взял посох митрополита Петра и стал на патриаршем месте. Монахи пропели: "Исполла эти, деспота" и "Достойно"... Все в церкви оторопели и недоумевали, как быть... Величавая осанка Никона, его решительный, повелительный голос действовали на всех неотразимо; когда он позвал духовенство к благословению,-- все стали подходить к его руке.
   Дали знать царю. Во дворце поднялась страшная суматоха. Бояре растерялись, качали головами, не знали, что делать, и только твердили: "Ах, Господи, ах, Господи!"
   Никон прислал из собора царю письмо, где рассказал о своем видении, и в конце говорил:
   "Пришли мы в кротости и смирении, неся с собою мир: хощете ли самого Христа приять?"
   Царь был так смущен, что врагам Никона нетрудно было направить его волю по своему желанию. От имени царя к нему явились бояре, корили его за самовольное возвращение и сказали:
   -- Уезжай туда, откуда приехал!
   Никону ничего более не оставалось, как исполнить это. Последняя надежда его на примирение с царем горько обманула его. Он приложился к образам и, взяв с собою посох св. Петра, вышел из церкви и сказал, что отрясает прах от ног своих.
   -- Мы этот прах подметем!-- насмешливо заметил стрелецкий полковник.
   -- Да разметет вас Господь оной божественной метлою!-- гневно сказал Никон, указывая на комету, горевшую в это время на небе и напоминавшую видом своим метлу.
   Никон уехал в свой Воскресенский монастырь. На пути у него отобрали посох св. Петра и допросили насчет приезда в Москву. Никон выдал Зюзи-на; его после допроса и пыток сослали в Казань.
   Удаление патриарха и его размолвка с царем были как нельзя больше на руку врагам всяких "новшеств" в церковном деле. Они заговорили смелее, чем прежде. Самый рьяный из ревнителей старины Аввакум был возвращен из Сибири и явился в Москву. Сам царь ласково беседовал с ним,-- старался склонить его к уступкам; сначала Аввакум, казалось, поддался увещанию, но ненадолго, а там опять принялся за свою прежнюю проповедь в защиту старины, будто бы поруганной Никоном. Горячая, искренняя и сильная проповедь Аввакума действовала на многих: ему удалось привлечь к своему учению нескольких боярынь, в том числе княгиню Урусову и боярыню Морозову, которые помогли расколу. Никита Пустосвят и Лазарь Муромский своими сочинениями тоже послужили "старой вере". Немало было и других поборников ее. Повсюду являлись разные странники, отшельники, блаженные, которые возвещали народу, что наступает кончина света, что скоро придет антихрист, грозили вечной гибелью всем, кто примет трехперстное сложение, трегубое аллилуйя, будет произносить и писать Иисус вместо Исус и проч.
   Надо было, наконец, принять какие-нибудь решительные меры против распространения раскола. Собор духовных лиц в 1666 году рассмотрел и осудил сочинения некоторых лжеучителей; призывали их и других распространителей вредных мнений против церкви, обличали, увещевали их отречься от заблуждений, грозили подвергнуть наказанию. Многие выражали раскаяние; но были и нераскаянные староверы: Никита Пустосвят хотя с виду и отрекся, но с тайным намерением снова помогать расколу; Аввакум не сдался ни на какие убеждения,-- его торжественно лишили сана, предали проклятию и сослали в Пустозерский острог. Иным за их резкие выражения даже урезаны были языки.
   Никон, узнав, что по поводу его удаления с патриаршего престола царь хочет собрать собор в Москве, поспешил предуведомить византийского патриарха обо всем, как было. В длинном послании Никон откровенно рассказал о причинах своего удаления, жаловался, не стесняясь в выражениях, на самого царя, бранил Паисия Лигарида...
   Послание это не дошло по назначению: оно было перехвачено на дороге и послужило потом значительно к обвинению Никона.
  

-----

  

СУД НАД НИКОНОМ

  
   В ноябре 1666 года прибыли в Москву патриархи. Торжества в честь их длились целый месяц. Наконец, приступили к делу. Паисий Лигарид, которому поручено было исполнять обязанность докладчика, сумел подготовить патриархов, настроить их против Никона.
   В начале декабря Никон был привезен в Москву. Перед отъездом из монастыря он приобщением и елеосвящением приготовился к собору, словно к смерти, сказал поучение братии и простился с нею. Повезли его ночью с такою тайной, что он даже в сильном раздражении спросил везших его, уж не хотят ли его задавить, как митрополита Филиппа...
   Никогда еще не бывало в Москве такого собора, какой состоялся теперь. Два восточных патриарха (антиохийский -- Макарий и Паисий -- александрийский), 10 митрополитов и множество других духовных лиц заседали на этом соборе.
   Никон явился сюда во всем величии патриаршего сана, с преднесением креста, так что все и сам царь должны были встать при его входе... Царь указал ему на место наряду с архиереями. Никон огляделся и, увидев, что не было для него особенного почетного патриаршего места, сказал:
   -- Благочестивый царь, я не принес своего места с собою; буду говорить стоя!
   Все восемь часов, пока продолжалось заседание, Никон простоял, опершись на свой посох.
   На соборе дело приняло такой вид, как будто бы между царем и патриархом шла тяжба, а собор должен был совершить суд. Сам государь со слезами на глазах, взволнованным голосом начал жаловаться на самовольное удаление патриарха, на восьмилетнюю смуту в церковных делах и заявил, что никакой вражды не питал к Никону...
   Будь Никон уступчивее, смирись он хотя немного, и, кто знает, быть может, тут же на соборе совершилось бы примирение между прежними друзьями. Но Никон, во всем блеске своего величия, опершись на посох, гордо стоял пред царем и собором. Много горечи и обиды накопилось в его душе; не смирение и любовь, а чувство обиды говорило в сердце его! На обвинения он отвечал обвинениями, объяснил, что ушел от гнева государя, а патриаршества не оставлял. Царь предъявил собору перехваченное письмо Никона к византийскому патриарху и жаловался на обидные выражения. Никон отвечал, что послание писал он к своему собрату тайно и не виноват, что написанное тайно сделалось явным. На чтении и разборе письма собор остановился долго. Делались замечания, спорили, обвиняли патриарха в самовольстве, гордости, превышении власти... В жару спора Никон делал резкие замечания, тем более что он не мог не видеть, что к нему придираются, хотят его обвинить во что бы то ни стало.
   На втором заседании, когда речь зашла о побоях, нанесенных боярином Хитрово патриаршему посланному, антиохийский патриарх Макарий заявил, что боярин вполне прав, так как он исполнял царскую службу, и при этих словах сам встал с места и благословил его. Сильно напали на Никона за его резкий отзыв о Паисий Лигариде, за обвинение его в неправославии. Никон, крайне раздраженный спором, выразил тут же сомнение в достоинстве собора и в праве собравшихся лиц судить его и даже усомнился в православии греческого Номоканона, напечатанного в Италии.
   12 декабря в патриаршей крестовой были прочтены Никону обвинения: выставлялось на вид, что он смутил Русское царство, вмешивался в гражданские дела; что давал своему монастырю гордые названия Вифлеема, Голгофы, Иерусалима; что злоупотреблял анафемой, Номоканон называл еретической книгой; что мучил иноков мирскими наказаниями и пытками...
   Его объявили лишенным патриаршества и священства, только иночество было оставлено за ним.
   Затем был исполнен обряд снятия сана. При этом Никон спросил:
   -- Почему вы действуете здесь, в монастырской церкви, тайно, как воры? При всем народе в соборе умоляли меня принять патриаршество. Пойдем и теперь в ту же великую церковь.
   Патриархи сами сняли с него клобук и панагию. Не смог снести всего этого молча бывший всесильный владыка, не сдержал своего сердца...
   -- Жемчуг-то с клобука поделите меж собою,-- заговорил он,-- придется вам по нескольку золотников. Бродяги!.. ходите повсюду за милостыней, чтобы султану заплатить дань!
   Решено было отвезти Никона в заточение в Ферапонтов монастырь.
   -- Никон, Никон!-- говорил он, садясь в сани.-- Отчего все это тебе приключилось? Не говори правды, не теряй дружбы сильных. Устраивал бы ты богатые трапезы да вечерял бы с ними -- не было бы тебе этого!
   Тяжело жилось в первые годы "ферапонтовскому заточнику". Архимандриту, который должен был находиться при нем, был дан строгий наказ:
   "Беречь, чтобы монах Никон писем никаких не писал и никуда не посылал; беречь накрепко, чтобы никто никакого оскорбления ему не делал; монастырским ему владеть ничем не позволять, а пищу и всякий келейный покой давать ему по его потребе".
   Хотя особенным лишениям Никон не подвергался в заточении и обходились с ним по царскому приказу бережно, но отсутствие власти и широкой деятельности было для него крайне тяжелым лишением. Государь, видимо, жалел Никона, быть может, в душе даже раскаивался, что поступил с ним слишком круто. Высокомерие и гордость Никона во время соборного суда должны были, конечно, сильно раздражить вспыльчивого Алексея Михайловича; но когда дело кончилось и могучий прежде и величавый патриарх обратился в злосчастного заточника отдаленной пустыни, то обычная доброта несомненно заговорила в сердце царя, и ему стало жаль Никона, своего бывшего задушевного друга; быть может, закрадывался в душу благочестивого царя и страх, и шевельнулся даже вопрос, по-христиански ли он поступил... Отменить решение собора уже нельзя было; но ослабить силу горечи в душе пострадавшего и хотя сколько-нибудь примириться с ним еще было возможно. И вот царь, еще пред отъездом Никона в Ферапонтов монастырь, посылает ему с боярином деньги, меха, одежды и просит прощения и благословения; но Никон отказывается принять царские дары, не дает благословения и говорит:
   -- Будем ждать суда Божия!
   Алексей Михайлович и после этого посылал ему дары, но Никон отсылал их назад; только в Пасху 1667 г. он принял привезенное ему от царя вино и пил за его здоровье. После этого положение Никона улучшилось; ему позволено было выходить из монастыря, увеличено содержание, в монастыре стали оказывать ему почет, как патриарху. Он сам никак не хотел допустить мысли, чтобы собор мог лишить его сана, и постоянно употреблял патриарший титул, вырезывал его на крестах, которые ставились около монастыря по дорогам; вырезывал его на стульях своей работы. На Никона делали доносы, будто он хочет бежать из монастыря и вернуть себе свой сан с помощью черни; а во время Разинского восстания доносили, будто он был в сношениях с мятежниками; но дознание не подтвердило доноса, и царь до своей смерти выказывал благосклонность бывшему патриарху, посылал ему щедрые дары, разбирал его частые жалобы. Никон под старость заметно слабел и телом, и умом. Всякие мелочи и дрязги гневили его; он постоянно вздорил с монахами, особенно не ладил с иноками соседнего Кирилловского монастыря, беспрестанно докучал царю жалобами, иногда даже нелепыми, жаловался, между прочим, на кирилловского архимандрита, напр., за то, что он насылает ему в келью чертей...
  

БОРЬБА С РАСКОЛОМ

  
   Тот же собор, который осудил Никона, одобрил его церковные исправления и книги, изданные им. На этом же соборе были допрошены главные противники их, "староверы", как называли они себя. Одни из них (Александр Вятский, Феоктист, Никита, Ефрем и Неронов) покаялись и были прощены, нераскаянные (Аввакум, Лазарь, Федор) преданы анафеме и сосланы в ссылку. В 1667 году великий собор, на котором были восточные патриархи, снова подтвердил эти постановления и в самых сильных выражениях произнес анафему на всех непокорных.
   После этого все с_т_а_р_о_в_е_р_ы обратились уже в р_а_с_к_о_л_ь_н_и_к_о_в и совершилось их решительное отделение от церкви. Так явился р_а_с_к_о_л -- одно из самых печальных явлений русской жизни. Крайнее невежество и дух крайней нетерпимости породили его. Никон, как мы видели, вовсе не вводил чего-либо нового в церковную жизнь, напротив, он хотел восстановить в церкви н_а_с_т_о_я_щ_у_ю старину, очистив ее от тех наростов и извращений, какие явились вследствие злоупотреблений и ошибок, которые именно и были печальными новшествами в русской церкви. Никон был "старовером" и "старообрядцем" в лучшем смысле этих слов; а противники его, называвшие себя этими именами, этого не понимали и стояли за старину, восходившую не дальше их отцов и дедов,-- старину, искаженную невеждами-справщиками. В основе раскола, таким образом, лежит огромное недоразумение. Да и те "новшества", которые будто бы вводились Никоном в церковный обиход, вовсе и не касались сущности православной веры. Но в том-то и беда, что в то время вследствие невежества обрядность заслоняла сущность веры, и потому этой сущности многие совсем понять не могли. Сложение перстов, двоение или троение аллилуйя, служение на пяти или семи просфорах, осьмиконечный или четвероконечный крест на них -- вот главные вопросы, которые послужили поводом к расколу.
   Ревнители "древнего благочестия" твердили только одно:
   -- До нас положено, и лежи оно так во веки веков; православным помереть нужно за един аз!
   Непонимание сущности веры и слепая нетерпимость, неизбежные спутники невежества, повели к ожесточенной борьбе. Ревнители старины всячески старались мешать Никону в деле благоустройства церкви, а он, по своему нраву не выносивший противоречия, не довольствовался духовным оружием, да и справедливость требует сказать, что этого оружия недоставало: не было еще ни школ, ни проповедников; пошли в дело ссылки, тюрьма, телесные наказания; явились, таким образом, "гонимые за веру мученики". Слепотствующих ревнителей древнего благочестия, этих без вины виноватых, на соборе предали анафеме; правительство посмотрело на них как на преступников; да и могло ли оно смотреть иначе на людей, которых проклинала церковь? И вот люди, заблуждающиеся в делах веры, но считающие именно себя хранителями божественной истины, обращаются невольно в государственных преступников.
   Сильнее всего сказалось противодействие церкви и государству на дальнем севере -- в Соловецком монастыре. Когда в 1657 году сюда были присланы новые книги -- здесь их не хотели принимать, и началось "стояние за старую веру". Сначала в Москве не обратили большого внимания на это -- были заняты вопросом о Никоне. В Соловках было много приверженцев старины. Главным коноводом явился архимандрит Никанор, живший здесь на покое; он был заклятый ревнитель старины и более всех побуждал братию "постоять за старую веру".
   В Соловецком монастыре смелее, чем где-либо, раздались мятежные крки:
   -- Не принимаем новоизданных книг; не хотим знать троеперстного сложения, имени Иисус, трегубого аллилуйя! Все это латинское предание, антихристово учение; хотим оставаться в старой вере и умирать за нее!
   Сюда был прислан для увещания непокорных архимандрит Сергий из Москвы. Он собрал монахов и прочел им царский указ и грамоты собора.
   -- Указу великого государя мы послушны,-- кричали ему в ответ,-- и во всем ему повинуемся, а повеления о сложении перстов, об аллилуйя и новоизданных печатных книгах не приемлем!
   При этом встал Никанор и, показывая троеперстное сложение, закричал:
   -- Это учение и предание латинское, предание антихристово,-- я готов пострадать! да у вас теперь и главы, патриарха, нет, а без него вы не крепки!

[]

   -- Выберите кого-либо, с кем можно было бы говорить без шума!-- сказал Сергий монахам.
   Со всех сторон раздалось: "Геронтий, Геронтий!" Выступил Геронтий и задал Сергию вопрос:
   -- Зачем вы в молитве "Господи Исусе" отъемлете имя Сына Божия? При этом все монахи завопили:
   -- Ох, ох! Горе нам! Отнимают у нас Сына Божия! Где вы девали имя Сына Божия?!
   Говорить и убеждать тут было излишне.
   Пробовал Сергий говорить с Геронтием при немногих свидетелях; но и здесь дело кончилось ничем...
   Чтобы как-нибудь сломить упорство противников, Сергий стал задавать "страшные" вопросы:
   -- Как по-вашему? Великий государь царь Алексей Михайлович православен ли?
   Монахи отвечали на это, конечно, утвердительно.
   -- А повеления его, присланные к вам, православны ли?
   Застигнутые врасплох этим вопросом, монахи смолчали.
   -- Освященный собор православен ли?-- продолжал Сергий.
   -- Прежде патриархи были православны,-- отвечал Геронтий,-- а теперь Бог весть, потому что живут в неволе, а российские архиереи православны!
   -- А соборное повеление, присланное с нами, православно ли?-- допрашивал Сергий.
   -- Повеления соборного не хулим,-- отвечали ему,-- а новой веры и учения не приемлем, держимся предания св. чудотворцев и за их предания хотим все умереть!
   В челобитной, посланной царю от соловецкой братии, находим между прочим следующее:
   "В новых книгах Никона вместо И_с_у_с_а написано с приложением лишней буквы И_и_с_у_с, что нам, грешным, страшно и помыслить. Милосердый государь! Помилуй нас, нищих своих богомольцев, не вели нарушать предание прародителей твоих и начальников наших, соловецких чудотворцев!"
   Когда же из Москвы были присланы новые увещания, то соловецкие монахи повторяют то же самое и, говоря, что они готовы умереть за старину, прибавляют:
   "Вели, государь, на нас свой царский меч прислать и от сего мятежного жития переселить нас на оное безмятежное житие".
   После этого действительно оставалось только обнажить меч.
   В 1668 году под стенами Соловецкого монастыря явился небольшой отряд стрельцов... Со стен обители загремели пушки. Стены, построенные еще Филиппом, были крепки, на них стояло 90 пушек, запасов было много; в монастыре было человек пятьсот всякого люда, в том числе немало воровских казаков с Дону. Мятежники думали "отсидеться" и "отбиться" от царской рати.
   Только через восемь лет после упорной обороны, 22 января 1676 г. удалось уже третьему воеводе взять монастырь приступом. Главнейшие мятежники были повешены.
   С этой поры идет неустанная борьба правительства с расколом; усиливаются преследования,-- растет и ревность "староверов"; они в своем невежественном ослеплении воображают себя мучениками за истину, потом распадаются и сами на разные толки; некоторые из них доходят до изуверства...
  

ВОССТАНИЕ РАЗИНА

  
   На Дону, как известно, обитало многочисленное казачество. Оно резко распадалось на "домовитых", настоящих казаков и "голутвенных", или "голытьбу". Последние представляли скопища всяких скитальцев и беглецов, искавших на "тихом" Дону вольного казацкого житья. Из них-то и соста"-лялись шайки воровских казаков, ходивших на Волгу и другие торговые пути грабить купеческие караваны, "зипунов себе добывать", как выражались они. Для защиты от них приходилось посылать с купцами вооруженные отряды; для этой же цели служили построенные по Волге городки, т. е. небольшие крепости, население которых в старину состояло преимущественно из служилого люда и которые впоследствии разрослись в настоящие города; таковы были Самара, Саратов, Черный Яр, Царицын.
   С конца XVI века, со времени закрепощения крестьян, число воровских казаков на Дону быстро растет; толпы беглого люда постоянно прибывают сюда. Усиление крепостничества в XVII веке, обременение крестьян всякими
   повинностями и поборами, притеснения воевод, неправосудие -- все это усиливает побеги и деревенских крестьян, и посадских людей. Деревни, села и целые посады пустеют. Служилые люди жалуются на безлюдье в своих поместьях, не могут отбывать воинской повинности, вконец разоряются... Начинается со стороны правительства усиленная ловля беглецов: они не могут даже по степной окраине осесться, им постоянно приходится скрываться, жить "вне закона", переходить с места на место, пробавляться "воровским промыслом". Разбои страшно усиливаются. Правительство то и дело что посылало воинские отряды да сыщиков ловить этих "лихих людей". В самой Москве разбои, грабежи, убийства принимают ужасные размеры. Все это было следствием не одной только нравственной грубости, а также и крайней бедности и бесправия низшего, черного люда. Беглецы, ушедшие из государства, из-под закона, становились злейшими врагами их, тем более что должны были ожидать преследования от них.

[]

   Голытьба, собравшаяся в огромном числе по низовьям Дона, Волги и Яика (Урала), только и ждала себе смелого вождя, чтобы начать "лихие дела" в больших размерах. Такой вождь нашелся. Это был Стенька Разин.
   Он был настоящим порождением буйной, разбойничьей вольницы. Силач, могучего сложения, с мрачным, грозным видом, Стенька невольно обращал на себя внимание каждого: в его правильном, но суровом лице и диком, проницательном взоре, в его решительных движениях, в голосе сразу чуялась железная, непреклонная воля. На толпу его вид и речь производили подавляющее впечатление: суеверный люд видел в нем какую-то темную, неотразимую силу, считал его колдуном. В его душе гнездилась ненасытная жажда зла; кровожадный и жестокий, он тешился муками своих жертв; ему необходимы были необычайные, сильные, страшные ощущения; сострадания он не знал... Необузданная воля не выносила ничего, что может сколько-нибудь сдерживать ее: совесть, честь, справедливость для нега не существовали. Он всею силою своей души ненавидел все, что ограничивает и направляет деятельность человека: закон, государство, церковь; он был вполне представителем тех голутвенных казаков-разбойников, "удалых добрых молодцев", как называют они себя. В одной казацкой песне говорится:
  
   У нас-то было, братцы, на тихом Дону,
   Породился удал добрый молодец,
   По имени Стенька Разин Тимофеевич;
   Во казачий круг Степанушка не хаживал,--
   Он с нами, казаками, думу не думывал,--
   Ходил, гулял Степанушка во царев кабак,
   Он думал крепку думушку с голытьбою!
   Судари мои, братцы, голь кабацкая,
   Поедем мы, братцы, на сине море гулять;
   Разобьем, братцы, басурмански корабли --
   Возьмем мы казны, сколько надобно!
  
   Стенька с домовитыми казаками сойтись не мог: они верно исполняли царскую службу и соблюдали законность. Атаман их Корнилий Яковлев в Черкесске, уважаемый ими, сдерживал их от каких бы то ни было незаконных действий; зато тут же нашлось немало голытьбы, готовой идти за дерзким вожаком на какое угодно предприятие. Набрав себе шайку отчаянных казаков, Разин задумал было погулять по Азовскому морю, "пошарпать" турецкие берега; но Яковлев не допустил этого.
   Тогда на нескольких стругах (легкие суда) Разин поднялся вверх по Дону и переволокся на Волгу... Скоро здесь заговорили о лихих разбойниках. Ватага Стеньки была разделена на сотни и десятки и управлялась по казацкому обычаю, а сам Разин был атаманом. На берегу Волги они заложили стан и поджидали добычу,-- и недолго пришлось ждать. Шел по Волге целый караван судов с товаром, в сопровождении отряда стрельцов; но у Разина было уже с тысячу товарищей, готовых на все... Караван был остановлен, ограблен, хозяев Стенька приказал повесить на мачтах, других утопить, а простым стрельцам и рабочим он объявил:
   -- Вам всем воля; идите себе, куда знаете. Силою я не стану вас неволить быть у себя, а кто хочет идти со мной -- будет вольный казак...
   Работники и стрельцы пристали к Разину.
   Затем он пробрался на Яик, где было много воровских казаков; смелым обманом он завладел здешним городком и засел в нем на зиму. Царские отряды, высланные против него из Астрахани, были разбиты.
   Из Яика Разин отправился промышлять на море, пограбил персидские суда, приставал к персидским берегам, опустошал села и города. Нападали казаки по большей части невзначай, так что жители со страху разбегались и покидали свое достояние, а там, где можно было ожидать отпора, Стенька пускался на хитрости... Добычу казаки промыслили себе небывалую, многих захватили в плен, пленных персиян обменивали на христианских невольников и потом хвалились, будто сражались за свободу своих братьев по вере и племени.
   Персидский шах выслал против Разина семьдесят боевых судов. Казаки вступили с ними в бой, потопили большую часть их, а некоторыми завладели. Эта победа доставила Стеньке Разину громкую славу в казацком мире.
   Велика была добыча "лихих удальцов", много награбили они золота, дорогих тканей и всякого узорочья, но хлеба было у них мало, пресной водой трудно было раздобыться, и болезни стали одолевать их. Пришлось подумать о возвращении домой: довольно себе добыл каждый добра, было чем похвалиться и на что весело пожить...
   В конце лета 1669 года Разин вернулся в устье Волги; навстречу ему вышел на судах отряд царской рати, но не для битвы. Воевода велел объявить Разину, что государь простит ему лихие дела его и позволит ему вернуться на Дон, если казаки отдадут свои морские суда (струги), пушки, захваченные из царских городов и судов, отпустят служилых людей, приставших к ватаге их, и персидских пленных.
   Разин согласился, приехал в Астрахань, принес повинную, но всех требований не исполнил: не выдал всех пленных и пушек. Воеводы не решились настаивать: они, как по всему видно, сами сильно уже побаивались дерзкого атамана. Силы у них было немного; стрельцы и черный народ сочувствовали разницам...
   Казаки стали под Астраханью станом. Десять дней провели они тут; каждый день ходили по городу; сбывали за бесценок награбленное добро: шелк, бархат, золотые изделия и проч. Ловкие астраханские торгаши, русские, армяне и персы, в несколько дней обогатились... Сподвижники Разина щеголяли в богатых персидских нарядах: рядились в шелковые и бархатные одежды; драгоценные камни и жемчуг сияли на их шапках. Атаман от других отличался лишь своим повелительным видом. Разин внушал всем какой-то страх и подобострастие; пред ним не только снимали шапки, но кланялись ему в ноги и величали его "батюшка Степан Тимофеевич".
   Расхаживая среди народа, Разин со всеми встречными приветливо разговаривал, оказывал нуждающимся помощь, щедро, полными горстями, сыпал серебро и золото... Понятно, какое обаяние производила его личность на темный народ. С жадным любопытством сбегались толпы поглазеть на казачьи суда, полюбоваться атаманским стругом "Соколом", как называет его народная песня (веревки на нем были шелковые, паруса -- из дорогих персидских тканей...).
   Невежественный народ мало задумывался над тем, что "работнички Стеньки Разина", как называли себя разбойники, промышляли себе богатство разбоем и душегубством. Они грабили и губили басурман да своих разбогатевших людей, а бедняков и простого народа не трогали, даже сулили им всякие блага,-- этого было довольно для многих темных людей; вот чем надо объяснить, что в иных народных песнях воспевается не только удаль и сила воровских казаков, но даже величаются они "удалыми, добрыми молодцами" и сравниваются с прежними богатырями могучими... Этим же объясняется, почему и Стеньку величали "батюшкою".
   Дикий разгул казацкий и зверская необузданная натура самого Стеньки Разина не знали удержу. Один иностранец-очевидец рассказывает о таком ужасном случае. Стенька с ватагой своей катался по широкому раздолью Волги на струге; вино хмельное, по обычаю, лилось рекой и туманило казацкие головы. Подле Стеньки сидела пленница -- персидская княжна. Роскошный наряд, вышитый золотом и серебром, бриллианты и жемчуг увеличивали блеск ее замечательной красоты. Пленница эта сильно нравилась суровому атаману.
   Вдруг он вскакивает с места и, обращаясь к Волге, говорит:
   -- Ах ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне и злата, и серебра, и всякого добра, славою и честью меня наделила, а я тебя еще ничем не поблагодарил! На ж тебе, возьми!
   При этом Стенька схватил княжну одной рукой за горло, а другой за ноги и кинул в реку.
   По народному поверью, после удачного плавания по морю или реке следовало бросить в воду что-либо ценное в знак благодарности. Поверье это возникло, конечно, из древнего языческого обычая приносить жертвы водным божествам... Стенька в зверском порыве принес человеческую жертву Волге-матушке.
   Разин, несмотря на свое обещание оставить лихие дела, отправляясь на Дон со своей шайкой, продолжал по-прежнему буйствовать и чинить повсюду дикое самоуправство. Когда же от него потребовали, чтоб он вернул от себя приставших к нему нескольких стрельцов, он с гневом ответил:
   -- У нас, у вольных казаков, этого не водится, чтобы беглых выдавать. Кто к нам придет, тот волен. Мы никого не силуем, а хочет -- пусть уходит!
   Когда Стенька прибыл в Царицын и толпа донских казаков явилась к нему жаловаться на притеснения и лихоимство воеводы -- суровый атаман потребовал, чтобы все обиженные были удовлетворены,-- воевода исполнил это требование.
   -- Смотри мне, -- пригрозил ему Стенька,-- если я услышу, что ты будешь притеснять казаков... я тебя живого не оставлю!..

[]

   Воеводе пришлось молча выслушать эту угрозу воровского атамана, который, очевидно, своим заступничеством хотел расположить к себе простой люд и казаков.
   Перешедши на Дон, Разин устроил на небольшом острове городок Ка-гальник (между станицами Кагальницкою и Ведерниковскою) -- наподобие Запорожской Сечи,-- велел обнести его земляным валом; казаки устроили себе здесь землянки.
   Молва об удаче Разина, о его "казне несметной" широко разносилась по степной украине. Со всех сторон сбегалась к нему голытьба; гулящие и лихие люди находили у него пристанище, даже с Украины, из Сечи, приходили к нему казаки. Домовитые, зажиточные казаки, понятно, чуждались го-лутвенных, воровских казаков; а Разин действовал совершенно иначе: он братался с ними, ловко выставлял на вид, что он заботится об их выгодах, держался с ними на равной, товарищеской ноге. Это, конечно, очень было по душе всяким беглецам, бежавшим от тяжкой нужды или от наказаний. Толпы всякого сброду собирались около него и готовы были идти за ним всюду, куда он их поведет. Зато домовитые донские казаки, бывшие под начальством Корнилия Яковлева, враждебно смотрели на Разина и его шайку, быстро растущую; но Стеньке бояться домовитых было нечего: у него силы было больше, чем у них. Простой народ видел в нем необыкновенного человека: ходила молва, что он -- чародей; что его не берут ни вода, ни огонь; что он может заговаривать всякое оружие. "Ваши пушки,--говорит Стенька в одной песне,-- меня не возьмут, легки ружьеца не проймут". Не только народ, но и царские служилые люди признавали в нем какую-то чудодейственную силу; воеводы даже в своих донесениях царю писали об этом. По народным преданиям, нельзя было и поймать его: случалось, ловили его, но он тряхнет кандалами, и они летят у него с рук и ног; выстрелят в него из ружья -- пуля отскакивает... Эти слухи, суровый, мрачный вид Стеньки, проницательный взгляд -- все это усиливало его обаяние на простой народ, его товарищей...
   Толпы всякой голи, собравшиеся в Кагальнике, только и ждали знака своего атамана, чтобы начать "свою работу", да и Разин уже скучал в бездействии. Он дал казацкое устройство своей ватаге и, прикидываясь верным слугою царя, на сходках постоянно кричал, что пора идти против бояр.
   В мае 1670 года Стенька с воровской своей ватагой поднялся по Дону вверх, переволокся на Волгу. Жители Царицына сдали ему город; воевода был утоплен мятежниками... В городе Разин ввел казацкий строй: разделил жителей на десятки и сотни, назначил атамана. Отсюда Стенька разослал по всему Поволжью своих посланцев подбивать народ и служилых людей к мятежу...
   Под Черным Яром Разин встретил ратный отряд, плывший по Волге на стругах против него. Как только стрельцы увидали Стеньку -- закричали:
   -- Здравствуй, наш батюшка! Смиритель всех наших лиходеев! Затем перевязали своих начальников и выдали их казакам.
   -- Будут ли в Астрахани драться против меня?-- спрашивал Разин у них.
   -- В Астрахани -- свои люди,-- отвечали ему,-- только ты придешь, тут же тебе город и сдадут...
   В половине июня Разин расположил свое полчище станом под Астраханью. Воевода князь Прозоровский приготовился к обороне, осмотрел укрепления, распределил боевые силы... Митрополит совершил крестный ход по укреплениям и молебствия. Но угрюмые лица стрельцов не предвещали ничего доброго.
   Вечером 21 июня раздался всполошный набат, зазвонили на астраханских башнях: казаки с лестницами шли на приступ. Воевода выехал со своего двора в панцире на боевом коне; ударили в тулунбасы (литавры), затрубили в трубы. Это был знак к сражению. Около воеводы собрались стрелецкие головы, дворяне... Он обратился к ратным людям с ободрительной речью. Ночная тень уже спускалась на землю... Казаки Разина делали вид, будто хотят ударить на главные городские ворота; сюда и сосредоточили свои силы осажденные; но в то же время с другой стороны разинцы лезли по лестницам на стену, а астраханцы-изменники подавали им руки, помогали взбираться... Воевода и опомниться не успел, как раздался за ним крик казаков, и толпы их с астраханскими союзниками с яростным воплем кинулись на служилых людей и стали избивать их; сам князь Прозоровский, раненный копьем, упал с коня. Верному слуге князя удалось снести раненого господина своего в собор. Здесь многие искали спасения; но разбойники не остановились и пред святынею храма; выломали дверь, бросились на беззащитных людей, били, вытаскивали их из церкви и вязали... На следующее утро Стенька явился "суд править". Он начал с кн. Прозоровского, повел его на башню. Все видели, что атаман сказал князю что-то на ухо, но тот покачал отрицательно головой. Тогда Стенька столкнул его с высоты головою вниз... За гибелью воеводы последовала смерть других. Суд Разина был короток: он приказал всех побить. Стрельцы, казаки и чернь одних рубили мечами, других бердышами, иных били кольями... По выражению летописца, "кровь человеческая текла, яко река". Всех убитых насчитали четыреста сорок человек.

[]

   Затем Стенька велел вытащить из приказной палаты все дела и всенародно сжечь их на площади.
   -- Вот так,-- хвалился он,-- я сожгу все дела и наверху (т. е. в Москве)!
   Три недели Стенька после того пробыл в Астрахани и предавался разгулу и пьянству; в угоду черни он обрекал на смерть всех, кто хоть чем-нибудь был неприятен ей: одних резали, других топили, третьих калечили, рубили ноги и руки...
   В Астрахани Разин также установил казацкий строй: жители разделены были на тысячи, сотни и десятки, дела должны были решаться кругом, т. е. общей сходкой; для управления избирались атаманы, есаулы, сотники и десятники.
   Оставив в Астрахани атаманом Ваську Уса, Разин с ватагой своей поплыл вверх по Волге на двухстах стругах; по берегу шла конница... Саратов сдался без обороны. Стенька велел утопить саратовского воеводу, перебить всех дворян и приказных людей, а в городе введено было казацкое управление, как в Астрахани. Самара занята была после непродолжительной борьбы сторонников Разина в городе с противниками. И здесь воевода был утоплен, дворяне и приказные беспощадно истреблены и водворен казацкий строй.
   В первых числах сентября Разин дошел уже до Симбирска. Чем дальше шел он, тем больше росли его силы: к полчищу его присоединялись ратные люди попутных городов и шайки беглых холопов и воров, охочих, по казацкому выражению, "дуван дуванить" (добычу делить) с удачливым атаманом. Разин рассылал своих посланцев во все стороны по Московской земле возмущать народ. Особенно успешно действовали воровские посланцы в При-волжье, в нынешних губерниях Нижегородской, Тамбовской и Пензенской, проникали даже до Новгородской земли, до берегов Белого моря, пробирались и в самую Москву. В своих воззваниях Стенька извещал, что "идет уничтожить бояр, дворян и приказных людей"... Зная, как русский народ глубоко предан своему государю и как высоко чтит церковь, Разин заявлял, что он идет главным образом против бояр и приказных; даже распространял слух, что с ним -- царевич Алексей (умерший в том году), бежавший будто бы от суровости отца и злобы бояр, и патриарх Никон... Для многих крестьян, обратившихся после Уложения совсем в подневольных людей и терпевших насилия и неправды, и для закабаленных холопов воровские воззвания Стеньки были сильной приманкой: "вольное казацкое житье", о котором давно уже шла молва и песни пелись, слишком уж было привлекательно для многих, и толпы народа шли к Разину... Посланцы его поднимали православных за низверженного патриарха, староверов возбуждали против новшеств, инородцев (мордву, черемису) -- против русских, магометан вооружали на христиан и, наоборот, служилых людей -- на начальников, холопов -- на господ. Все было пущено в ход, лишь бы как-нибудь замутить Русскую землю... Недовольных было тогда очень много, и агенты Разина да "прелестные" письма его имели большой успех. Подымался всюду недовольный и невежественный люд в чаянии всяких благ и казацких вольностей... Стенька Разин искал помощи и на стороне, сносился даже с крымским ханом, пытался и его орды поднять на Москву, заводил переговоры и с Персией...

[]

  
   Полчище Разина 5 сентября явилось под Симбирском. Посадские жители и тут охотно впустили его; но взять самый город, или кремль, оказалось очень трудно: он был хорошо укреплен, и воевода Иван Милославский решился защищаться до последней крайности. Около месяца простоял Разин под стенами города; с каждым днем силы его росли; к нему валом валили со всех сторон повстанцы; а все-таки взять город с бою ему не удавалось. Но и осажденным становилось уже не под силу держаться дольше. К счастью, на выручку им пришел князь Юрий Барятинский; он вел хотя небольшое, но правильно устроенное войско, были даже у него отряды, обученные на европейский лад, а противники представляли громадное, но нестройное полчище всякого сброду. Произошло несколько жарких схваток. Сам Стенька бился отчаянно; целый день длился бой, наконец, с наступлением ночи, Разин, обессиленный и израненный, отступил. Приступом взять город тоже не удалось; Разин понял, что дела его совсем плохи, и ночью тайком со своими донцами бежал, покинув толпы своих приверженцев на произвол судьбы... Утром, когда мятежники узнали о бегстве атамана и казаков, думали и они бежать вниз по Волге; но Барятинский напал на них; нестройное полчище было разбито; более шестисот человек было захвачено и казнено; по берегу Волги на далекое протяжение были поставлены виселицы...
   Жители окрестных сел и деревень, приставшие к Разину, стали являться к воеводе с повинной...
   Победа Барятинского спасла государство от страшного потрясения. Уже со всех сторон направлялись к Разину толпы повстанцев. Мятеж грозил принять огромные размеры. На всем пространстве между Окою и Волгой к югу до Саратова и на запад до Рязани и Воронежа, по всей полосе земли, где ныне губернии Симбирская, Пензенская и Тамбовская, заколыхался темный люд. Крестьяне помещичьи, монастырские, дворцовые нападали на своих господ и начальных людей, беспощадно мучили их, избивали...
   Мятежное волнение становилось все сильнее и сильнее, воровские письма Стеньки вводили темный люд в соблазн: многие воображали, что и в самом деле все заживут счастливо, если повсюду водворятся казацкие обычаи.
   Поход Разина вверх по Волге получал значение дикой борьбы необузданной казацкой вольницы с установившимся на севере строем жизни.
   Упорная защита Симбирска дала время правительству хотя сколько-нибудь собраться с силами для борьбы, а поражение, нанесенное Стеньке, к затем бегство были смертельным ударом делу его. Обаяние его, как чудодея, которого ни пуля, ни сабля не берет, с которым никто справиться не может, сразу исчезло; а предательское бегство совсем уронило его в глазах народа.
   Шайки мятежников, поднятых Разиным, еще свирепствовали в разных местах, завладели монастырем Макария Желтоводского, попытались была осадить Нижний, но были рассеяны. Мятежники повсюду, где могли, подобно Разину, избивали воевод и приказных людей, жгли приказные бумаги к водворяли казацкие порядки. Но недолго продолжалось торжество повстанцев... Нестройные ватаги их не могли нигде устоять против ратных сил. Показачившиеся жители городов и поселяне каялись, являлись к воеводам с повинной, выдавали главных зачинщиков. Мало-помалу на севере восстание улеглось.
   Когда Стенька бежал из-под Симбирска, уже его не впустили к себе ни самарцы, ни саратовцы. Пробыв несколько времени в Царицыне, он проехал на Дон, рассчитывая поднять донцов; но как он ни старался, все было напрасно. Тогда он водворился в Кагальнике и стал скликать к себе народ. Наконец, весною напали на него донские казаки (домовитые) и схватили его вместе с братом его Фролкою. Чтобы Стеньке не удалось бежать, его приковали цепями в церковном притворе в Черкесске, рассчитывали, что святыня храма уничтожит его чары. В конце апреля Корнилий Яковлев повез обоих преступников в Москву. Фролка сильно затосковал и винил брата в беде.
   -- Никакой беды нет,-- шутил в ответ Стенька,-- нас примут почестно: самые большие господа выйдут навстречу посмотреть на нас!
   Толпы народа действительно вышли за город поглазеть на Разина, когда его везли в Москву. На большой телеге была поставлена виселица; к перекладине был привязан Стенька за шею; руки и ноги были прикреплены цепями к телеге. За нею должен был бежать Фролка, привязанный к краю ее цепью за шею.
   Железная воля Стеньки, к несчастью направленная на зло, сказалась во всей своей поразительной силе во время жестоких пыток и казни. Чего только не делали над ним: били нещадно кнутом, вздымали на дыбу, выворачивали руки, и никто не услышал от него ни одного стона, ни одного слова. Его положили на пылающие уголья,-- он молчал.
   Принялись за Фролку, тот завопил от боли.
   -- Экая ты баба!-- сказал ему Стенька.-- Вспомни наше прежнее житье: пожили мы на славу, повелевали тысячами людей; надо бодро стерпеть и несчастие. Разве это больно? Словно баба иглой уколола!
   Стали Стеньке лить на обритую голову по капле холодную воду. Никто не мог стерпеть этого мучения; но Стенька и тут не проронил ни одного звука, ни одного вздоха.
   6 июня 1670 года совершилась лютая казнь. Площадь полна была народу. Стеньку с братом вывели на Лобное место. Прочли приговор, где были подробно перечислены все вины осужденных. Стенька выслушал спокойно... Когда палач хотел его класть на плаху -- он обратился к церкви, перекрестился, поклонился народу на все четыре стороны и сказал: "Простите!"
   Его положили между двух досок. Палач сначала отрубил ему правую руку по локоть, потом левую ногу по колено,-- он не показал ни малейшего знака страдания... Не вынес этого зрелища Фролка, упал духом при виде казни, какая и его должна была постигнуть.
   -- Я знаю слово и дело государево!-- закричал он.
   -- Молчи, собака!-- сказал ему Стенька. Это были его последние слова. Палач отрубил ему голову. Тело его рассекли на несколько кусков и воткнули на колья; воткнули и голову на кол... Смерть Фролки была отсрочена; он стал говорить о каком-то кладе, место которого он будто бы знает. Хотя никакого клада не нашли, но Фролку не казнили, а оставили в вечном заключении...
   Астрахань несколько времени оставалась еще в руках мятежников; атаманом был сначала Васька Ус. Митрополит астраханский Иосиф, несмотря на угрозы мятежников, изобличал их, уговаривал жителей отстать от них и принести повинную царю. Самоотверженный пастырь погиб мученической смертью: его сначала подвергли пыткам, жгли на огне, а затем сбросили с колокольни.
   Скоро после этого пришло к Астрахани войско под начальством Милос-лавского. Мятежники долго оборонялись; наконец, голод принудил их сдаться. 27-го ноября 1670 г. боярин торжественно вступил в город, поставил в соборе икону Богородицы на память "грядущим родам" о событии. Он никого не казнил, не произвел даже никакого сыска, так как обещал пощаду осажденным, если они сдадутся. Но летом на следующий год прибыл в Астрахань кн. Одоевский, посланный царем для сыска и расправы. Все главнейшие мятежники кончили жизнь на виселице; остальные разосланы по северным городам на службу. Немало пришлось потрудиться царским ратным людям, чтобы смирить всех восставших, очистить землю от разбойничьих шаек повстанцев, поднятых Разиным. Около ста тысяч народа погибло в эту пору!..
   Надолго остался страшный Стенька в народной памяти. Жители Поволжья до сих пор еще помнят о нем, указывают холмы по Волге и называют один "Столом Стеньки Разина",-- там когда-то, по преданию, удалой атаман пировал с товарищами; другой зовут "Тюрьмой Стеньки", -- там он томил в подземельях господ, захваченных в плен; третий считают местом, где были погреба с несметным богатством Разина; оно и теперь там лежит, да никому не взять его -- заклято! Много баснословных преданий можно до сих пор услышать от приволжских жителей о злой силе, о чародействе Стеньки. Говорится в этих преданиях и о том, как он и летал, и плавал на своей кошме самолетке-самоплавке (кошма--войлок), переносился с места на место: пограбит на Дону и полетит на Волгу, а потом обратно... Поймают его, закуют, а он только посмеивается, дотронется разрыв-травой до кандалов, они и рассыплются, возьмет уголек, нарисует на стенке лодку, сядет в нее, запоет: "Вниз по матушке-Волге",-- глядь -- уж и плывет по ней. Ничего ему и сделать нельзя,-- известно -- колдун! Столько тяжких грехов на душе его, что он жив до сих пор: сама смерть бежит от него; ни Волга-матушка, ни мать сыра-земля не принимают его. Одни говорят, что он вечно бродит по горам и лесам и помогает лихим людям; другие рассказывают, что он сидит где-то в горе и мучится...
  

НОВЫЕ ЛЮДИ В МОСКВЕ

  
   Церковный раскол и мятеж Разина -- два самые печальные события на Руси во второй половине XVII столетия: одно сильно потрясло церковь, другое чуть было не нанесло тяжких ударов государству. Оба эти события вытекали из застарелых недугов, глубоко вкоренившихся в русскую жизнь... Какие же это недуги? На этот вопрос отчасти отвечает и отвечает разумно тот самый Паисий Лигарид, который сыграл такую некрасивую роль в деле Никона.
   -- Искал я,-- говорит Паисий,-- корня этого духовного недуга (раскола), поразившего ныне царство Русское, и старался открыть, откуда могло бы произойти такое наводнение ересей на общую нашу пагубу, и наконец нашел, что все зло произошло от того, что нет народных училищ и библиотек. Если бы меня спросили: какие столпы церкви и государства? Я бы отвечал: во-первых -- училища, во-вторых -- училища и в-третьих -- училища.
   Действительно, вековое невежество и мирян, и духовенства породило раскол со всеми его дикими последствиями. Другой недуг, тесно связанный с невежеством, был крайне низкий уровень нравственности даже у людей, стоявших на виду, занимавших правительственные места. К концу XVII ст. все управление страною сосредоточивалось в московских приказах; они дошли до небывалой еще силы, а между тем бояре и дьяки, стоявшие во главе приказов, по большей части даже и не понимали, что значит заботиться об общем благе,-- только и думали о своих личных выгодах, о нажива! Алчность, лихоимство, насилия и неправды доходили до крайней степени. Воеводы теснят да обирают в области; дьяки да приказные -- в Москве! Управу найти трудно, особенно простому человеку; верит народ в один только правый суд, в суд царев: "Где царь, тут и правда",-- говорит он,-- да беда в том, что до царя далеко,-- мимо приказных да бояр ни одно дело, даже и важное, до него не дойдет. Есть на все закон, да и тут беда, для иного приказного или воеводы "закон что дышло, куда хочет, туда и воротит". Далеко ли от такого печального взгляда, сказавшегося в пословицах, на представителей закона прийти к безотрадному выводу, что бедняку нечего на закон и обращать большого внимания, а приходится следовать пословице: "Нужда закона не знает, а через него шагает". Недовольство народа всякими неправдами воевод и приказных крайне усиливается. Вот почему воровские воззвания Разина во многих местах могли иметь большой успех.
   Лучшие люди на Руси давно уже сознавали весь вред невежества и грубых нравов. На Стоглавом соборе ясно высказывается это; еще раньше Геннадий заявляет о необходимости училищ, но постоянные войны, невзгоды царствования Грозного, смуты и бедствия во времена самозванцев и междуцарствия, крайняя бедность правительства и народа мешали правильному ходу просвещения. И вот на долю Алексея Михайловича, самого добродушного и благожелательного государя из всех московских царей, выпало видеть тяжкие последствия тех недугов, которыми русская жизнь страдала издавна. Во второй половине XVII столетия дело правления значительно усложнилось, присоединилась к Москве Малороссия, где были совсем иные порядки и склад жизни, чем в Великой России; возникли торговые и денежные затруднения; сношения с Западной Европой усилились; наконец, поднялись церковные смуты. На каждом шагу нужны были и настоящие государственные деятели с широким взглядом, с просвещенным умом, и сколько-нибудь образованные чиновники-исполнители; но ни тех, ни других не было. Сознание недостатков во всем строе жизни и в управлении становилось сильнее и сильнее; возникали вопросы, настоятельно требующие разрешения. Наплыв иноземцев в Москву, довольно частые поездки русских послов на Запад невольно приводили к сравнению своего с чужим. Одна уже внешняя сторона западноевропейской жизни поражала русских своим превосходством. Эта жизнь все сильнее и сильнее вторгалась в Россию; в сердце ее, в Москве, уже выросла обширная Немецкая слобода: тут жили всевозможные "хитрые мастера", "мушкетеры", "рейтары",-- все это иноверцы, пожалуй, даже "нехристи", в глазах тогдашних ревнителей православной веры; приходится с опаской сторониться их, но, с другой стороны, без них нельзя уж обойтись,-- приходится дорожить ими, платить им хорошие деньги. Среди русских людей находятся уже горячие сторонники иноземцев, являются и заклятые враги, боящиеся иноземной "прелести"; все староверы, все слепые приверженцы старины примыкали к последним. Нетерпимость к иноверцам была так велика, что, например, патриарх Никон, как известно, отбирал у бояр иностранные картины, органы, ливреи и уничтожал их. Раз случилось ему невзначай благословить немцев, одетых в русскую одежду, и он так возмутился этим, что выхлопотал у царя приказ всем иноземцам ходить не иначе, как в своей одежде, а не в русской, чтобы вперед ошибкой не давать "святыни благословения псам". Но, несмотря на сильное противодействие духовных лиц, опасавшихся, чтобы русские люди, ездившие за границу, "узнав тамошних государств веру и обычаи, не начали свою веру отменять и приставать к иным", несмотря на то что в иных случаях опасения эти и оправдывались,-- все-таки сила знания на Западе, которая сказывалась в разных мастерствах, диковинах и удобствах жизни, била в глаза русским,-- и число сторонников сближения с Западом все росло и росло, а необходимость просвещения ясно сознавалась уже многими. Где же было искать образования? Боязнь иноверия и ересей, конечно, побуждала обратиться в православные страны, в Грецию и Малороссию, хотя русские ревнители старины смотрели подозрительно на ту и на другую,-- думали, что и сюда проникло латинство; но все же духовные лица, приходившие из Греции, по своему внешнему облику, по одежде, по обрядам были ближе к русским, чем западные европейцы, а малороссы были и единоплеменники,-- естественно было обратиться прежде всего к ним.
   Несмотря на все бедствия и невзгоды, на крайнюю бедность и разорение во время войн Хмельницкого, южная Русь по образованности стояла во время присоединения ее к Москве гораздо выше последней. Братские школы и затем Киевская коллегия Петра Могилы свое дело сделали: не одна грамотность, но образование становилось уже потребностью не только именитых и богатых людей, но и простых горожан, а среди духовенства являлись такие ученые, которые успешно и проповедью, и пером могли бороться с иезуитами и западными учеными-богословами. Во второй половине XVII ст. особенно замечательны были два представителя киевской учености: Лазарь Баранович и Иоанникий Голятовский. Оба они успешно состязались с иезуитами и униатами и были замечательными проповедниками: первый оставил по себе два сборника поучений под вычурным названием: "Меч духовный" и "Трубы словес"; второй -- сборник под заглавием "Ключ разумения" и книгу, в которой изложил на основании древних писателей правила, как составлять проповеди. Хотя киевская наука была проникнута схоластикой, обращалось больше внимания не на открытие истины, не на внутреннюю силу доказательств, а на внешнюю правильность рассуждения, а в деле проповеди преобладала риторика -- погоня за внешними украшениями речи, страсть к вычурам; но все же и при этих значительных недостатках богословская киевская наука развивала ум, а проповедническое искусство -- способность говорить и убеждать. Киевские ученые с большим успехом занимались не одними только богословскими трудами,-- было сделано ими несколько попыток и в историческом роде: так, ученик Петра Могилы, Иннокентий Гизель, составил первый учебник по русской истории под названием "Синопсис".
   Из Киева и являются в Москву просветители.
   В 1649 году боярин Ртищев вызвал нескольких киевских ученых-монахов для училища, заведенного им при Андреевском монастыре близ Москвы.
   Федор Михайлович Ртищев, любимец царя, был замечательным лицом того времени. Он был вполне русским человеком. Набожный, благочестивый, ревнитель родной старины и священных преданий, он в то же время не довольствовался, как большинство его современников, только внешней обрядностью. Его большой и пытливый ум доискивался внутренней стороны, смысла религии: он увлекался учением Христа о любви к ближним, о самоотречении; не жалел денег на выкуп пленных из мусульманских земель, не отзывал в помощи нуждающимся, устроил больницу и приют для убогих. Во время войны с Польшей он взял на себя попечение о раненых и больных, воинах, на свой счет содержал, лечил их, а по выздоровлении давал им помощь. Большой был охотник Ртищев до церковного богослужения и до священных книг. Но и там, и здесь его поражали разные неисправности противоречия, и понял он, как необходим пересмотр книг и новые переводы их с греческого; а для этого нужны были знающие переводчики, притом из чисто русских людей, которым можно было бы вполне довериться,-- и вот благочестивый боярин выражает желание на свой счет пригласить и содержать нескольких киевских ученых, "ради обучения словенороссийского народа детей еллинскому названию". Мысль эта полюбилась и благочестивом царю. Главным из приехавших ученых был Епифаний Славинецкий, иерей монах братского монастыря. Это был весьма ученый по тому времени человек: он знал вполне греческий язык и латинский, понимал и еврейский изучил основательно писания св. отцов, греческую и латинскую духовную литературу и пр. Скромный, сосредоточенный Епифаний предпочитал уединенную жизнь ученого всяким санам и почестям.
   Недолго пробыл он в монастырской школе; царь назначил его справщиком типографии и перевел в Чудов монастырь, где также было училище. Исправление богослужебных книг, задуманное Никоном, было поручено Епифанию. Помощниками его в этом важном деле были его земляки, приехавшие с ним,-- Арсений Сатановский и Даниил Птицкий, а затем Арсения Грек и несколько великороссиян. Обдуманно, с большой осторожностью принялся Епифаний за дело, и под его надзором были напечатаны все богослужебные книги. Кроме того, он переводил много сочинений отцов церкви с латинского языка, перевел несколько мирских книг по истории, географии и др., составлял словари: один -- где объяснял значение слов, встречаемых в церковных книгах и в богослужении, а другой -- греко-славяно-латинский. Особенно хотелось ему сделать новый, более исправный перевод Библии, но успел он перевести только Новый Завет и Пятикнижие. Смерть (1675 г.) прекратила его 26-летнюю в высшей степени полезную деятельность на пользу книжного дела и просвещения. Он оставил после себя нескольких учеников, хорошо знавших греческий язык.
   Епифаний писал также проповеди и поучения. Проповедь была новостью в Великой Руси; давно она здесь замолкла, ее даже опасались,-- думали, что она может повести к вольнодумству и ереси... В иных проповедях Епифаний касается и больной стороны тогдашней русской жизни -- невежества и боязни просвещения.
   "В нынешние времена,-- говорит он,-- мы видим много ослепленных людей, которые возлюбили мрак неведения, ненавидят свет учения, завидуют тем, которые хотят озарять им других, вредят им клеветами, лицемерием, обманом; подобно тому как совы, по своей природе, любят мрак и скрываются, когда засияет солнечная заря, так и эти мысленные совы, ненавистники науки, скроются в любимый ими мрак, когда ясная благодать пресветлого царского величества захочет разрушить тьму, прогнать темный обман и благоизволит воссиять свету науки и просвещать природный человеческий разум".
   В поучении священникам Епифаний говорит между прочим: "Пекись и промышляй всем сердцем и душою, сколько твоей силы станет, увещевай царя и всех могучих людей везде устраивать училища для малых детей, и за это, паче всех добродетелей, ты получишь прощение грехов своих!.."
   Другим выдающимся западнорусским просветителем в Москве был Симеон Полоцкий, прибывший сюда в 1664 году. Он уступал Славинецкому в познаниях и в глубокомыслии; это был не келейный ученый труженик, а скорее общественный деятель и ловкий придворный человек, приятный собеседник и неутомимый писатель, готовый во всякое время писать проповедь, рассуждение, драматические произведения (мистерии), даже стихи на разные случаи.
   Симеон скоро по приезде в Москву был призван к важному делу: ему поручено было образование царских детей. С этого времени он становится видным лицом, живет во дворце; к нему обращаются за советами по разным вопросам, дают важные поручения. Он занимается опровержением раскола в сочинении "Жезл правления", затем составляет полное изложение веры "Венец веры", пишет проповеди и поучения, изданные в двух книгах: "Обед душевный" и "Вечеря духовная". В проповедях он старается быть по возможности проще, понятнее для слушателей и касается жизненных явлений -- в этом главное их достоинство,-- обличает невежество, суеверия и пр., обращается к царю с мольбою завести школы, умножить учителей...
   "Многие еретики,-- говорит он,-- потонули в глубине Священного писания от неискусного плавания; и наши нынешние лжемудрецы, неискусные в плавании, дерзко ворвались в пучину писаний, думая добывать оттуда жемчуг премудрости... Лучше было бы им стоять на берегу и помалу утолять жажду этой животворной водой".
   Хотя сочинения Симеона не отличаются большой глубиной мысли и ученостью, а его вирши (стихи) крайне тяжеловесны и лишены всякой поэзии, но тем не менее значение его в Москве в деле просвещения очень немаловажно: как наставник царских детей, как проповедник, наконец, просто как советник и собеседник высокопоставленных лиц, он мог послужить не менее ученого Славинецкого на пользу дела; в эту пору при дворе заговорили гораздо настоятельнее, чем прежде, о необходимости школ и церковной проповеди.

[]

   В это же время среди пришлых в Москву "новых людей" выделялся еще один замечательный человек, серб (хорват) -- Юрий Крижанич. Это был высокообразованный католический священник, пламенный патриот-славянин. Невыносимо было для него видеть, как западное славянство гибло, теряло свою самобытность под игом немцев, как греческое духовенство высокомерно относилось к православным славянам, как стремилось господствовать над ними, и заветною мечтою Крижанича стало потрудиться над освобождением славян. Он думал, что Россия, единственное сильное славянское государство, управляемое могучим самодержцем, может освободить и объединить все славянские племена Главным несчастием для них было то, что церковные распри западно-римской церкви и восточной раздет лили их; но Крижанич думал, что эта распря Рима с Византией не должна иметь для славян никакого значения и они могут, не обращая внимания на различия католической и православной церкви, соединиться в одно целое... Но пылкому мечтателю не посчастливилось в Москве. Взгляды ли его на церковные вопросы здесь не понравились, или его заподозрили в каких-либо опасных замыслах -- неизвестно; но в 1661 году отправили его в Тобольск. Четырнадцать лет провел Крижанич в ссылке и здесь написал свои замечательные сочинения. Наиболее любопытные из них -- грамматика и политические его думы "Разговоры о владетельстве". В первом труде он пытается провести свою мысль о едином всеславянском языке; во втором в виде разговоров И отдельных рассуждений он излагает свой взгляд на устройство государства, на состояние России сравнительно с другими славянскими и европейскими государствами, рассматривает подробно правительственный строй и частный быт, указывает недостатки и средства к их исправлению. Вопрос о необходимости просвещения и науки для России его сильно беспокоил.
   "Высший дар человека есть разум,-- говорит он,-- деятельность разума выражается в мудрости, мудрость же приобретается учением и книгами. Мудрость столько же нужна для государей, как и для обыкновенных людей; при живых советниках нужны еще лучшие мертвые советники -- книги: книги не увлекаются ни алчностью, ни враждою, ни любовью,-- книги не ласкательствуют, не боятся поведать истину. Скажут: между мудрыми рождаются ереси, и потому мы не должны учиться мудрости. На это отвечаю: Магомет не был мудр и никаких мудрых бесед и хитростей не выдумал; крайнюю глупость написал в своих книгах, а между тем наплодил ересь, более всех распространившуюся по свету. А на Руси ересь (т. е. раскол) встала разве не от глупых, некнижных мужиков? От мудрости ереси искореняются, а от невежества пребывают вовеки... Святые отцы были мудры, а не зачинали ересей, но ратовали против них... От огня, воды, железа умирают многие, а между тем люди не могут жить без них; так же точно и мудрость потребна людям".
   Любопытно, что Крижанич, советуя заимствовать у иноземцев то, что есть у них лучшего, в то же время особенно предостерегает от излишнего доверия к ним или пристрастия, которое он называет к_с_е_н_о_м_а_н_и_е_й, или ч_у_ж_е_б_е_с_и_е_м,-- этот недостаток он признает слабостию всех славян вообще и считает его "смертоносною болезнью". Особенную вражду питает он, понятно, к немцам, так как самое близкое, родное ему племя -- хорваты -- было подавлено ими.
   Указывая на злоупотребления должностных лиц, он находит, что лучшее средство против этого зла известные права. "Пусть царь,-- говорит он,-- даст людям всех сословий пристойную, умеренную, сообразную со всякой правдой свободу, чтобы царские чиновники не могли исполнять своих худых намерений и раздражать людей до отчаяния". С просьбой о том, чтобы всем сословиям были даны с_л_о_б_о_д_и_н_ы, т. е. известные права, Крижанич обращается к царю и говорит:
   "В твоих руках, царь, чудодейственный жезл Моисеев, посредством которого ты можешь творить дивные чудеса, в твоих руках самодержавие -- совершенная покорность и послушание подданных. Уже давно на свете не было такого царя или владетеля, который имел бы силу творить такие чудные дела, какие ты легко можешь делать, и приобрести за них у всего славянского народа нескончаемое благословение, у других народов бессмертную славу, а у Бога, после сего земного царства, царство небесное!"
   Сочинение Крижанича, как известно, было "наверху", т. е. во дворце; знакомы были с ним, вероятно, и некоторые из бояр. Мечты Крижанича о славянском единстве, а также и мысли о широких государственных преобразованиях, конечно, не были понятны; но указание на различные недостатки русского государственного строя и жизни и отдельные соображения могли быть приняты к сведению.
   Были в это время уже и русские люди, которые вполне ясно понимали недостатки строя русской жизни. Лучшим доказательством этого может служить замечательная книга -- о России в царствование Алексея Михайловича, написанная дьяком посольского приказа Котошихиным, бежавшим около 1664 г. из России вследствие неприятностей по службе. Он рассказывает об обиходе царской жизни, о правительственном строе, о нравах и обычаях бояр, о недостатках русской жизни и, подобно всем заезжим ревнителям просвещения, считает одной из главных причин ее неприглядности то, что на Руси нет науки и образования.
  

ОРДИН-НАЩОКИН И МАТВЕЕВ

  
   Никогда раньше не сознавалась так необходимость просвещения и преобразований, как при царе Алексее; никогда и потребность сближения с Западом не сказывалась так сильно, как в это время.
   Наряду с пришлыми "новыми людьми", являются в Москве и свои новые люди, притом даже в среде ближайших к царю сановников; особенно замечательными были двое: Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и Артамон Сергеевич Матвеев.
   Сын небогатого псковского помещика, Афанасий Лаврентьевич, благодаря заботам отца, получил возможность ознакомиться с латинским языком, немецким и математикой. Уже эти крайне редкие в те времена знания должны были выдвинуть молодого Нащокина: в людях, знающих иностранные языки, особенно нуждались при сношениях с иноземцами, и потому Нащокину пришлось быть при посольском деле. Скоро он выказал по этой части большие способности; о нем даже заговорили в Москве, что он-де знает "немецкое дело и немецкие нравы". Царь стал ему поручать важные дипломатические дела,-- самым крупным было заключение Андрусовского перемирия: здесь выказались во всем блеске его дарования, которые признавали за ним даже его враги. Царь очень высоко ценил заслуги Нащокина и нередко оказывал ему особенное внимание. Раз большое несчастье случилось в семье Нащокина: единственный его сын бежал за границу. Отец дал ему по тому времени прекрасное образование, но юноша от своих учителей, пленных поляков, наслушался занимательных рассказов о Европе, соблазнился "иноземной прелестью" и, несмотря на то что пользовался милостью государя и шел хорошо по службе, бежал... Весть о бегстве сына да еще с разными указами о делах поразила Нащокина-отца как громом, и горе, и страх овладели им,-- он уже думал, что навеки лишится милости государя. Пристрастие к иноземному считалось тогда большим грехом; но опасения Нащокина были напрасны... Царь пишет ему письмо, старается прежде всего успокоить, утешить и его, и жену его, отзывается о беглеце добродушно.
   "Он человек еще молодой,-- говорится в письме государя,-- хочет создания Владыки и творения рук Его видеть на этом свете, как птица, которая летает туда и сюда и, полетав довольно, опять к своему гнезду возвращается..."
   Так и случилось,-- молодой Нащокин вернулся, раскаялся в своем увлечении и был прощен.
   После заключения Андрусовского перемирия Ордин-Нащокин был пожалован высоким саном ближнего боярина и дворецкого, а затем получил в управление посольский приказ (1667) с титулом "ц_а_р_с_т_в_е_н_н_ы_е б_о_л_ь_ш_и_е п_е_ч_а_т_и и г_о_с_у_д_а_р_с_т_в_е_н_н_ы_х п_о_с_о_л_ь_с_к_и_х д_е_л о_б_е_р_е_г_а_т_е_л_я". Высокое положение Нащокина, человека вовсе не родовитого, и доверие к нему государя, конечно, вызывали вражду к нему со стороны знатных, именитых бояр, которые видели в нем выскочку, хотя не могли не признавать за ним больших заслуг и дарований; но большинство бояр того времени родовитость ставило выше всего. Сам царь нередко уступал этому взгляду и, поручая Нащокину важные посольские дела, во главе посольства ставил для вида знатных бояр. Много помехи и докуки вынес Нащокин от них. Были у него и другие враги, тоже немаловажные,-- это дьяки посольского приказа. Дьяки в приказах, при несведущих начальниках-боярах, были по большей части главными дельцами и хозяйничали по-своему. При деятельном Нащокине это время миновало для них: он их прибрал к рукам, преследовал всякие злоупотребления, указывал царю на важность преобразования посольского приказа, на необходимость в нем людей ч_и_с_т_ы_х, которые могли бы с честью поддержать достоинство России в глазах иностранцев. Понятно, сколько недоброжелателей у Нащокина было среди всяких своекорыстных дельцов и как они готовы были тормозить все его начинания...
   А замыслы были у него широкие... Он думал о сближении с Западом, помышлял, подобно Крижаничу, о возможности славянского союза, силы которого думал направить на двух главных врагов России: на Турцию, тогда еще могущественную, поработившую южных славян, и на Швецию, которая очень усилилась после тридцатилетней войны и закрыла русским более удобные морские пути в Европу. Мечтал Нащокин сделать Россию средоточием- в торговле Европы с Азией. Англичане и голландцы давно уже наперебой старались захватить русские речные пути для торговли с Востоком; уже это одно могло заставить дальновидного Нащокина подумать о том, какие выгоды может извлечь Россия из своего географического положения и водных путей. Он старается поднять русскую торговлю, оградить ее от опасного соперничества и злоупотреблений иноземцев; в новом торговом уставе (22 апр. 1667 г.) отменяет множество мелких пошлин, которые стесняли на каждом шагу торговлю; заботится об устройстве торговых обществ (купеческих компаний), хочет дать им больше свободы и самоуправления, поднять обороты. Чтобы обезопасить торговое движение по Волге и на Каспийском море, решено было завести военные суда. В 1668 г. там построено было несколько мелких судов и первый большой мореходный корабль "Орел", сожженный Разиным у Астрахани. Нащокин очень заботился об усилении не только торговых, но и политических сношений с Западом. Учреждена была впервые заграничная почта, чтобы вовремя получались известия о событиях на Западе, откуда до тех пор доходили в Москву случайные и не вполне верные вести от иностранных да от своих посольских людей. Почте Нащокин придавал большое значение. "Это великое государственное дело,-- пишет он государю,-- вперед к умножению всякого добра царству Московскому будет". В это же время, по его мысли, являются так называемые "куранты", первые русские газеты (рукописные); сюда вносились в переводе сообщения иностранных газет о европейских событиях. Иностранцы, имевшие дело с Нащокиным, отзываются о нем восторженно.
   "Нащокин,-- говорит один из них,-- человек неподкупный, строго воздержный, неутомимый в делах... в_е_л_и_к_и_й п_о_л_и_т_и_к, очень важный и мудрый государственный министр и, может быть, не уступит ни одному из европейских министров".
   Нащокин действительно обладал большим государственным умом: у него была та дальновидность, которая является отличительною особенностью настоящих государственных людей, было то умение сообразить все средства, пользоваться обстоятельствами, которое отличает лучших дипломатов. Но немногое из задуманного удалось Нащокину привести в исполнение; некоторые из его замыслов были осуществлены впоследствии, при Петре Великом. Нащокина, конечно, сильно томила неспособность многих понять его цели, томила и мелкая личная вражда людей, не выносивших его превосходства,-- тем более что он был не из тех людей, которые способны скрывать свои преимущества. Тяжело было ему видеть, как дорогое для него дело, полезное для отечества, гибло от личной злобы к нему.
   -- У нас,-- горько жалуется он царю,-- любят дело или ненавидят, смотря не по делу, а по человеку, который его сделал; меня не любят и делом моим пренебрегают!
   Недоброжелатели Нащокина, конечно, не раз пытались охладить к нему царя. После многих житейских огорчений и неудач Нащокин, на закате дней своих (1672 г.), удалился в Крыпецкий монастырь близ Пскова и постригся там под именем Антония. Но к иноку Антонию не раз Алексей Михайлович, а потом и сын его Феодор обращались письменно за советами по разным политическим делам,-- так ценились ум и дарования его.
   Другим выдающимся "новым человеком" при дворе царя Алексея был Артамон Сергеевич Матвеев; он был сын дьяка,-- стало быть, принадлежал к людям "худородным", как говорилось тогда. Еще в молодости Матвееву как-то удалось попасть на службу при дворе и обратить на себя внимание царя. Умный и скромный Артамон Сергеевич умел нравиться всем, с кем ему приходилось встречаться. Он был из тех людей, о которых говорят, что они "знают свое место": не в свое дело он не мешался, в дружбу никому не напрашивался, но и не сторонился ни от кого, не превозносился ни пред кем, к боярам и сановникам был всегда почтителен; таким образом он достиг того, что все при дворе к нему привыкли и даже полюбили, забывая его худородство. Царю же он пришелся очень по душе... Милославские, которые были особенно в силе при дворе, благодаря царице, и не спохватились, как у них явился придворный соперник. И кто бы мог раньше подумать, что станет им такой скромный и тихий человек, как Артамон Сергеевич!
   1669-й год был несчастным годом для царской семьи. 2-го марта скончалась нежно любимая супруга царя Марья Ильинична, и Алексей Михайлович был в страшном горе. Устроены были великолепные похороны; богатые пожертвования разосланы по церквам и монастырям; повсюду велено поминать усопшую... Не успел царь еще опомниться от горя, как чрез три месяца скончался царевич Симеон; затем чрез несколько месяцев новая тяжкая утрата,-- умер царевич Алексей. Тяжелыми ударами были эти бедствия для впечатлительного царя,-- сильно затосковал он в своем одиночестве; сердце его нуждалось в привязанности, в утехе. В эту пору государь особенно сблизился с Матвеевым,-- дошло до того, что без него не мог уже обходиться, с ним, что называется, отводил душу. Когда Матвеев отлучался из Москвы, царь писал к нему самые дружеские письма, называл его "мой друг Сергеич".
   "Приезжай к нам поскорее,-- говорится в одном письме царя к нему,-- дети мои и я осиротели без тебя! за ними присмотреть некому, а мне посоветоваться без тебя не с кем".
   Царь, случалось, запросто захаживал к своему любимцу, который жил сначала очень уж незатейливо в небольшом деревянном домике, так что сам Алексей Михайлович посмеивался над ним; но Матвеев скромно отговаривался:
   -- Я -- человек маленький, незнатный,-- негоже мне в богатых хоромах жить!
   Но настояния царя заставили наконец Матвеева соорудить себе дом получше. Занимая после Нащокина высокую должность начальника посольского приказа, Матвеев должен был принимать у себя иноземных послов и разных знатных людей, и тесниться в небольшом домике да бедниться ему было неудобно. И построил он себе палаты на славу!
   Рассказывают, будто простой народ в Москве, прослышав о том, что Артамон Сергеевич задумал строиться, да камня для закладки дома не может достать, изъявил готовность сообща снести ему даром камни с могил своих отцов,-- такою любовью у народа пользовался приветливый и тороватый царский любимец.
   И устройство дома, и весь жизненный обиход у Матвеева отличался новым, европейским складом. Кроме образов, в комнатах были и картины; совершенной новинкой являлись зеркала и часы; вместо обычных в русских боярских домах скамей, покрытых коврами, в комнатах у Матвеева была европейская мебель. Жена его выходила свободно к гостям не для того только, чтобы чинно, потупив глаза, попотчевать их водкой перед обедом, как это водилось в Москве, а чтобы принять участие в общей беседе, занимать гостей, которые в дом Матвеева приезжали не для сытных обедов, а для того, чтобы приятно провести время в разговоре с умным, приветливым хозяином и радушной хозяйкой. Жена Артамона Сергеевича, Авдотья Григорьевна, была родом шотландка и приняла это имя при переходе в православие; взял он ее из Немецкой слободы,-- и потому новые порядки в доме водворились легко, сами собой. Матвеев, сохраняя вполне русское благочестие и добрые нравы, был уже открытым сторонником европейских порядков жизни. Многие косо поглядывали на него за это; но любимцу царя можно было уже не обращать на это внимания. Артамон Сергеевич вполне сознавал необходимость просвещения, ценил западное искусство, даже завел в своем доме иконы итальянского письма, страстно любил читать книги и сам писал.
   Посольский приказ под его начальством работал и над книжным делом. Здесь под его руководством переводились и составлялись книги. Написана была "Государственная большая книга", русская история с портретами государей и патриархов.
   В доме Матвеева воспитывалась дочь небогатого помещика Кирилла Полуектовича Нарышкина, звали ее Натальей; она сызмала освоилась с новыми порядками жизни. В 1670 году царь как-то навестил Матвеева и увидел Наталью Кирилловну, которая была уже в возрасте невесты. Сильно приглянулась она государю, и чрез несколько времени он объявил Матвееву, что желает жениться на ней; впрочем, обычай выбора невесты и на этот раз был соблюден. В конце 1669 г. были собраны девицы в Москву на смотр и невестою царя объявлена Наталья Кирилловна; Матвеев, и без того уже очень близкий к царю, теперь становился во дворце вполне своим человеком. Хотя было сделано несколько попыток расстроить этот брак,-- с этою целью подкидывались подметные письма к царю, но все было напрасно. 22-го января 1671 г. совершилось бракосочетание Алексея Михайловича с Натальей Кирилловной.
   Новым духом повеяло во дворце, когда вступила туда молодая супруга царя, воспитанная в доме Матвеева. С ужасом глядели ревнители старины, когда стала показываться на улице в открытой карете государыня, которая, вопреки прежнему обычаю, не скрывалась от народа. Мало того, у царя завелась новая, небывалая до тех пор потеха, устроен был театр, где лицедеи (актеры) разыгрывали разные истории в лицах. В Москве явились странствующие немецкие актеры и музыканты под управлением Ягана Готфрида Григори. В Преображенском селе устроена "комедийная хоромина", а затем в Кремлевском дворце "комедийная палата". Здесь были приспособлены щиты с декорациями, место для музыкантов, царское место и боковые места для прочих зрителей -- лиц, приближенных к государю. Сначала разыгрывались "История Олоферна и Юдифи", "Комедия о Навуходоносоре", "Комедия о Блудном сыне" и др. Последние две пьесы были составлены Симеоном Полоцким; написаны они были тяжелыми виршами, и настоящего таланта в них не видно было; но для того времени и эти вещи казались очень занимательными. Алексею Михайловичу, очень склонному к изяществу и удовольствию, полюбилась сильно эта новая потеха,-- больше пришлась она по душе, чем шуты да дураки. Сначала благочестивого царя тревожила мысль, не грешно ли тешиться лицедейством; но духовник успокоил его тем, что и византийские цари забавлялись подобными зрелищами. В 1672 году на масленице давался даже балет, где главным действующим лицом был мифологический Орфей. Веселая музыка, а особенно пляска сначала смущали царя, но потом он успокоился, когда узнал, что такие увеселения в ходу при европейских дворах.
   Все эти новинки в придворной жизни, за которые винили особенно Матвеева, были очень не по нутру большинству русских людей; в этих затеях многие видели отступление от святой старины, склонность к иноземщине; а иные из ослепленных ревнителей древнего строя жизни даже негодовали,-- заявляли, что приближаются времена антихриста, с враждой указывали на Немецкую слободу, которая тут же бок о бок с благочестивой Москвой разрослась в целый город и где все было не так, как у православных: дома, одежда, нравы, обычаи -- все было своеобразно и ново для русского человека. Здесь "иноземная прелесть" свила себе уже прочное гнездо.
   И вот в ту пору, когда так пугали еще всех русских людей старого покроя европейские новинки, когда так еще мало было "новых" людей, в Москве явился на свет Божий "новый" человек: 30 мая 1672 года родился царевич Петр.
  

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЦАРСТВОВАНИЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА

  
   Последние годы царствования царя Алексея были так же тяжелы, как и первые. Еще не кончилось усмирение мятежа, поднятого Разиным, а уж начались смуты в Малороссии. Разорванная на две части, лишенная правильного, определенного устройства, не успокоенная еще от недавних войн и бедствий, она вдобавок ко всему обуревалась внутренними распрями: посполитые крестьяне и мещане добивались одного; знатные казаки стремились к другому. Этим несогласием пользовались различные мелкие честолюбцы, думавшие менее о благе родины, чем о своих личных выгодах. Брюховецкий, добившийся гетманства, искал опоры в Москве. В 1665 году он прибыл в Москву с другими старшинами, бил челом государю, просил принять Малороссию в полное подданство, собирать доходы прямо в государеву казну, послать воевод и ратные отряды во все малорусские города, поставить в Киеве митрополита, чтобы он был в зависимости от московского патриарха, а не константинопольского, как это было прежде. В Москве были, конечно, довольны таким полным слиянием Малой России с Великой: государь милостиво хвалил Брюховецкого за его преданность, пожаловал его боярским саном, а старшин, приехавших в Москву с гетманом,-- дворянским званием; наделил всех щедрыми подарками. Желания Брюховецкого были исполнены, кроме просьбы о митрополите: государь затруднялся решить это без согласия константинопольского патриарха. Казалось, все были довольны. На деле вышло не то. Крестьяне и мещане в Малороссии были рады новому порядку, переходу под власть царских воевод, даже говорили казацким старшинам:
   -- Теперь нас Бог избавил от вас,-- не станете вперед грабить и разорять нас!
   Но совсем не рады были казаки и особенно старшие из них: никак не могли они помириться с тем, что лишались своих вольностей и прав; опасались, что московское правительство приберет их к своим рукам. Недовольно было и высшее киевское духовенство: оно желало по-прежнему избирать из своей среды митрополита под властью слабого константинопольского патриарха. Когда московские воеводы стали слишком властно распоряжаться на Украине и даже круто, особенно после того, когда в Запорожье убили московского посла, ехавшего в Крым, недовольство в Малороссии стало принимать большие размеры. Гетмана пугали слухи, что московское войско идет на Малороссию; что царь хочет отдать ее Польше... Брюховецкий вовсе не такой был человек, чтобы найтись в трудные минуты: жестокий в счастье, малодушный в беде, он задумал поправить дело изменой Москве. Он надеялся присоединить к своим владениям и западную часть Малороссии, где в то время гетманом был Дорошенко; для этого надо было сбыть с рук московских воевод и подчиниться Турции. В начале 1668 года была собрана рада в Гадяче, и здесь было решено -- отступить от Москвы, поддаться султану, призвать на помощь крымцев и выживать московских воевод из городов. Эта измена повела к злодейству: сто двадцать великорусов пало под ножами убийц; некоторые воеводы погибли, обороняясь в городах, другие были захвачены в плен, а иные успели спастись. Вероломство не пошло впрок Брюховецкому: его жестокость и несправедливость вывели из терпения казаков; он погиб растерзанный ими, когда шел навстречу Дорошенко. Теперь вся Малороссия попала под власть последнего. Он собрал всенародную раду и спросил, что делать, мириться ли с Москвою, отдаваться ли Польше или султану. О Польше народ и слышать не хотел, москалей боялся, а изъявил желание покориться Турции. После непродолжительных удачных действий против московских войск Дорошенко ушел в западную часть Малороссии, а на востоке оставил наказным атаманом Многогрешного. Последний завел сношения с Москвой, настаивал, чтобы московские воеводы удалились из Украины и водворено было по-прежнему самоуправление. В 1669 году Многогрешный на раде в Глухове был избран гетманом. Постановлено было по согласию московского правительства, чтобы только в пяти городах были московские воеводы и ратные отряды (в Киеве, Переяславле, Нежине, Чернигове и Остре), а сбор доходов и управление производились бы так, как при Богдане Хмельницком; казакам быть в числе тридцати тысяч, а жить гетману в Батурине. Недолго и Многогрешный пользовался гетманством: через два года старшины схватили его и в оковах отправили в Москву, обвиняя его в замысле поддаться султану. Свергнутого гетмана отправили в ссылку в Сибирь, а вместо него выбрали Ивана Самойловича.

[]

   В это время Дорошенко истощил все усилия, чтобы спасти Малороссию от раздробления; он сносился с Москвою, хлопотал, просил принять под свое покровительство и западную, правобережную Украину на тех условиях, на каких была принята Малороссия при Богдане Хмельницком; но эти старания не привели ни к чему: Москве было тогда не до новых дел и хлопот, да и с Польшей разрывать не хотели. Тогда Дорошенко обратился к султану с просьбой принять Украину в подданство на тех условиях, на каких подчинились ему Молдавия и Валахия. Султан, конечно, был рад такому случайному приросту своих владений, но хотел подчинить себе всех казаков и обе половины Украины, а этим нарушались права и Польши, и Москвы...
   В 1672 году турецкие войска вступили в пределы Украины с целью завоевать ее. Дорошенко и крымский хан соединились с султаном. Турки завладели польским городом Каменцом и предали здесь православную святыню поруганию: иконами мостили улицы, церкви обратили в мечети... В Москве были в тревоге. Царь созвал собор, куда пригласил, кроме думных людей, и духовных лиц. Назначены были большие сборы. Уже государь готовился сам принять начальство над войском; но дело так далеко не пошло: польский король Михаил поспешил заключить мир, по которому отдавал под власть султана всех казаков, город Каменец и обязался платить ежегодную дань.
   Сейм не утвердил позорного договора, и война продолжалась. В этой войне отличился особенно Ян Собеский, коронный гетман. Когда в 1673 году умер польский король Михаил (из рода Вишневецких), избран был на престол этот Ян Собеский. Противники его предлагали царю Алексею избрать сына его Феодора на польский престол; но царь желал для себя королевского венца, а поляки и помыслить не могли избрать королем некатолика.
   Между тем в конце 1673 г. и в 1674 г. московская рать счастливо вела борьбу с Дорошенко и татарами; часть южной Руси на правом берегу Днепра переходила под власть Москвы. Но Дорошенко, опасавшийся за свою жизнь в случае, если сдастся Самойловичу, призвал снова на помощь турок. В августе 1674 г. турецкое войско с татарами прошло по Украине, страшно опустошая ее, беспощадно истребляя жителей, заливая кровью несчастную страну... Эта "турецкая помощь" уронила Дорошенко в глазах народа: остатки населения правобережной Украины толпами переселялись на левую сторону Днепра. Дорошенко стал усиленно добиваться, чтобы его с западной частью Малороссии московский государь принял в свое подданство... Смуты в южной Руси продолжались до смерти царя Алексея, и его преемнику пришлось еще ведаться с ними.
   Царствование Алексея Михайловича -- очень важное время в нашей истории. Присоединение Малороссии привело русских к столкновению с новым врагом -- Турцией. Усилившиеся сношения с Западной Европой все больше и больше осваивали московских людей с европейскими порядками. Царю уже, видимо, очень были по душе приемы иноземных послов: то и дело совершался въезд их в Москву и торжественные приемы у царя, и сам он довольно часто посылал посольства в разные страны, между прочим -- в Италию, Францию, Испанию, искал дружбы и союза с этими государствами. Грузинские дела, торговые предприятия, широкие замыслы Нащокина и казацкие набеги побудили вести постоянные сношения с Персией, обмениваться с нею посольствами. В 1675 г. были отправлены послы даже в далекую Индию, искать дружбы одного из тамошних государей. В тот же год отправлен был посланник в Китай. В отдаленной Сибири русские подвигались далее и далее на восток и добрались до границ Китая; здесь возникли столкновения из-за берегов Амура. С целью предупредить их на будущее время и заключить договор и послано было посольство; оно, впрочем, кончилось неудачно, и посланник привез о китайцах самые невыгодные вести.
   "Таких лукавых людей (как китайцы), по его заявлению, на всем свете нет, и нигде не найдешь таких воров; если не поберечься, то и пуговицы у платья обрежут".
   Китайцы, вероятно, опасались уже своих новых соседей, этих русских "искателей землицы", которые с ружьями в руках подвигались все далее и далее на восток, на юг и север Сибири. Небольшими шайками шли русские удальцы, последователи Ермака, проведывать новые землицы, добывать их под власть русского царя, заставлять полудиких жителей платить ему ясак (подать) драгоценными мехами. Где находили казаки удобное место, там строили острог, небольшую крепость, куда являлся отряд служилых людей с боевыми запасами и держал в повиновении ясачных туземцев; таким образом возникали один за другим сибирские города. Подвиги русских удальцов часто были изумительны. В страшную стужу пробирались они небольшими шайками в сотню, даже в несколько десятков человек, по неведомым снежным пустыням, таща на себе оружие и разные тяжести, иногда даже лодки, подвергаясь опасности погибнуть от холода или голода; шли да шли они вперед, проведывая о землях и реках, откуда они текут, куда впадают, живут ли там люди, и как живут, чем питаются, какие звери и рыбы у них водятся... Конечно, не любознательность, а корысть манила этих удальцов: прослышат, что есть вдалеке такая земля, где соболей и черно-бурых лисиц видимо-невидимо, а туземцы не знают им цены, почти даром отдают, или проведают, что в далеких горах находят много серебра, и идут добывать эти благодатные землицы... Движение этих землеискателей было беспрерывно в царствование Михаила Феодоровича и Алексея Михайловича; проникли они, наконец, до северных берегов Сибири, до Охотского моря, а на юге -- до озера Байкал и до китайских границ. Как ни малочисленны были отряды русских удальцов, но они все-таки брали верх над полудикими туземцами, жившими вразброску, небольшими поселками, или кочевавшими маленькими шайками. Огнестрельное оружие давало всегда перевес русским над сибиряками.
   Большой прирост владений, столкновения с соседями, сношения с разными отдаленными странами, внутренние смуты, церковные и народные,-- все это крайне усложняло правительственное дело, какое выпало, на долю царя Алексея. Он, добродушный, податливый, близко принимал все к сердцу, от всей души хотел блага своему народу, но по своей мягкости и уступчивости легко подпадал под влияние близких лиц, а между ними далеко не всегда были люди, подобные Нащокину или Матвееву. Это было несчастием Алексея Михайловича. Немало пришлось ему вынести огорчений,-- именно потому, что он был слишком впечатлителен, податлив и доверчив,-- стоит вспомнить хотя бы дело Никона; а между тем царь Алексей по своей природе был человек веселый и благодушный. Иностранцы, которые знали его, не могут нахвалиться его мягкой, человечной природой; ему было тяжело видеть подле себя грустное лицо; во многих письмах сказывается сильно его сердечность, доброта и теплое участие ко всем приближенным к нему боярам. Наружность его, по описанию современников, вполне соответствовала его нраву. Белолицый, румяный, темно-русый, с красивой бородою, он имел приветливый, добродушный вид. Телосложения он был крепкого; но стал преждевременно тучнеть, несмотря на очень деятельную жизнь. Вставал он всегда, как известно, очень рано -- к заутрене; случалось, что и ночи проводил в молитве; ревностно занимался делами, не пропускал церковных и монастырских праздников, часто предпринимал "благочестивые походы", т. е. богомольные поездки по монастырям. Ревностно исполняя все церковные обряды, набожный царь не чужд был и склонности к веселью: как мы видели уже, он любил смотреть на представления лицедеев; был страстный охотник, особенно любил птичьи, соколиные или ястребиные охоты... Чувство красоты, любовь к изящному у него были очень развиты: пышность церковных обрядов, блеск праздничных и придворных церемоний, живописная местность, красивые постройки доставляли ему большое удовольствие. Любимым его летним местопребыванием было подмосковное Коломенское село. Здесь, среди живописной природы, Алексей Михайлович выстроил себе большой деревянный дворец, замечательный образчик древнего русского зодчества со всей его затейливостью и своеобразностью.
   Современники-иностранцы говорят также о прекрасных дарованиях царя Алексея и жалеют, что он не был научно образован; однако он прочел все, что только можно было прочесть на славянском и русском языках; даже у него у самого явилась охота писать: он любил писать длинные письма, где высказывалась его способность живо подмечать и картинно выражать свои мысли и чувства. Немало осталось от него записок и заметок, даже несколько описаний выступления в поход войска, отпуска воевод из Москвы, речей, которые говорились при этом, и пр.
   Добродушие и мягкость Алексея Михайловича не мешали ему иметь такое же высокое понятие о своей власти, какое имел Иван Грозный; но замечательно, что при этом, даже несмотря на свою вспыльчивость, царь Алексей ни разу не совершил никакой жестокости. Бывали случаи, что в сердцах он собственноручно расправлялся; так однажды его тесть -- боярин Милославский -- вывел его из терпения своим хвастовством в боярской думе, и царь, не выносивший пустой похвальбы, сгоряча надрал ему бороду и вытолкал за двери... Но дальнейших последствий это для Милославского не имело. (Не следует также забывать, что нравы русских в XVII веке были так еще грубы, что в побоях бояре не видели даже большой личной обиды для себя.) Иностранцы с удивлением замечают, что царя Алексея, несмотря на его неограниченное могущество и на раболепство и угодливость окружающих, нельзя упрекнуть даже в какой-либо крупной несправедливости. Простое, так сказать, отеческое обхождение всемогущего царя с подданными поражало иноземцев, которым не приходилось видеть уже ничего подобного на Западе, где значительные государи в конце XVII столетия начинали держаться на недосягаемой высоте для подданных, подобно французскому королю Людовику XIV.
   Царь Алексей умер, далеко не дожив до старости; ему было всего 47 лет, когда постигла его смерть. Чрезмерная тучность ускорила ее; в январе 1676 г. почувствовал он упадок сил и благословил сына Феодора на царство, а малолетнего царевича Петра поручил деду его Кириллу Нарышкину и еще нескольким боярам; велел выпустить из тюрем заключенных, вернуть из ссылки сосланных, простил все казенные долги, затем причастился, соборовался и спокойно ожидал кончины.
   На другой день, 29 января, в 9 часов вечера раздался протяжный, унылый звон колокола в Успенском соборе, и народ узнал о кончине своего "тишайшего" царя, самого добродушного из всех московских государей.
  

VI

Царствование Феодора Алексеевича

Придворные дела и падение А. С. Матвеева

  
   Большую семью оставил по себе царь Алексей: от первой супруги двух сыновей и шесть дочерей да от второй -- сына и двух дочерей. На беду, старшему сыну Феодору было всего четырнадцать лет, притом это был болезненный мальчик; понятно, что дела правления должны были попасть в руки царских родичей. Уже в конце царствования покойного государя во дворце начались нелады: царские родичи Милославские и их приближенные никак не могли примириться с новыми сильными при дворе людьми, Матвеевым и Нарышкиными; брак с Натальей Кирилловною Нарышкиной был очень не по душе Милославским, и царские дочери, почти ровесницы своей молодой мачехе, сильно невзлюбили ее. Неожиданная смерть царя сразу переменила положение придворных людей: Милославские подняли голову, а людям, близким к вдовствующей царице, пришлось плохо. Прежде всего беда постигла знаменитого А. С. Матвеева, который пока еще оставался в прежнем высоком сане "великих государственных посольских дел сберегателя"; но падение его было уже решено. За поводом дело не стало: придрались к жалобе, что Матвеев не доплатил еще за доставленное ко двору вино.
   Когда Матвеев, по обычаю, приехал во дворец на поклон царю, боярин Стрешнев из государевой палаты вынес в переднюю указ ему:
   "Указал великий государь тебе быть на службе в Верхотурье воеводою".
   Опальный боярин с сыном и племянниками отправился в почетную ссылку; поднялся он, как говорится, всем домом: с боярином отправлялись священник, польский шляхтич, учивший сына, и большая дворня; взяты были не только пожитки, но также оружие и даже две пушки для безопасности... Но врагам Матвеева было мало почетной ссылки всемогущего прежде боярина: когда он доехал до Лаишева, сюда прибыл из Москвы гонец и потребовал, чтобы Матвеев отдал "книгу Лечебник, где многие статьи писаны цифирью", и выдал двух людей своих. Боярин отвечал, что требуемой книги у него нет, а людей выдал. Месяц спустя явились новые посланцы, и ночью был произведен осмотр имущества и писем боярина; после того сделан был на съезжем дворе допрос людям Матвеева и ему; с него взяли показание о том, как составлялись и подносились лекарства покойному царю во время последней его болезни; Матвеев показал, что лекарства составлялись докторами, а рецепты хранятся в аптекарской палате; что перед тем, как давать больному государю лекарства, отведывал всякий раз прежде доктор, потом он, Матвеев, а затем государевы дядьки; а после приема все, что оставалось лекарства, допивал опять он же, Матвеев, на глазах государя.
   После этого явился новый указ из Москвы -- перевести Матвеева из Лаишева в Казань. Здесь его стали держать под стражей, дворню от него взяли; наконец, потребовали выдачи имущества.
   -- В пожитках моих,-- сказал Матвеев,-- ни краденого, ни разбойного, ни воровского, ни изменного, ни заповедного нет; пожитки отца моего и родителей его, жены моей и родителей ее и мои, нажитые милостию Божиею и великих государей жалованием за посольские службы и за свои работы ратные, за крови и за всякие великие работы в 69 лет нажиты, а когда час пришел невинному нашему разорению, что великий государь изволил пожитки все взять без вины моей, в том воля Божия и его, государская!
   Потребовали от Матвеева и выдачи всякого оружия, какое было при нем.
   -- К унятию всякого воровства был я починщик,-- промолвил он,-- а не к начинанию.
   Наконец, после многих обид и унижения Матвееву были объявлены его вины: он показывал, что остаток лекарств после государя выпивал; но близкие люди, ходившие за государем, объявили, что не выпивал... А один лекарь донес, что лечил у Матвеева его карлика, который жаловался ему, лекарю, что болен от господских побоев, что раз он заснул за печью в палате, в которой Матвеев с одним доктором читали "черную книгу", и во время чтения в палату пришло множество злых духов, и они указали боярину, что у них в покое есть третий человек; тогда боярин вскочил и, найдя его за печью, сорвал с него шубу, ударил его оземь, топтал ногами и выкинул за двери замертво... Доктор, доносивший об этом, прибавил от себя, что и сам он видел, как Матвеев читал "черную книгу" и что грек-переводчик по этой книге учил самого Матвеева и сына его Андрея.
   Таким образом, конечно, простая любознательность Матвеева и лживые показания дали повод к обвинению его в "чернокнижье" -- деле очень тяжелом, на взгляд наших предков. Когда дьяк читал обвинение Матвееву, он хотел возразить; но дьяк прикрикнул на него: "Слушай, молчи и не говори!"
   Матвеева лишили богатства, всего имения и сослали на житье в Пустозерск вместе с сыном. Вслед за тем отправлены были в ссылку по лживым обвинениям и двое Нарышкиных,-- Иван и Афанасий, братья царицы, которая поселилась с маленьким Петром в удалении от дел, в селе Преображенском.
   Старик Матвеев не мог ужиться со всеми лишениями, каким подвергался в ссылке; не раз он писал царю челобитные,-- жаловался, что ему не дали настоящего суда, писал патриарху, к ближним боярам просьбы о ходатайстве. Все было напрасно. Самая нелепость обвинения, навлекшего на него ссылку, могла бы показать ему, что враги его вовсе не заботились о справедливости. Пока царь был окружен Милославскими, участь Матвеева не могла измениться к лучшему; только в конце царствования положение его облегчилось.
   Милославские были, впрочем, недолго в силе; в 1679 г. царь сблизился с Иваном Языковым и Алексеем Лихачевым. Это были люди еще молодые, способные и доброжелательные: первый был постельничим, а второй -- стольником. О Языкове сохранилось сведение как о весьма ловком придворном: его называют "человеком великой остроты", а Лихачева -- "человеком доброй совести, исполненным великого разума и самого благочестивого состояния".
   Значение этих двух лиц особенно усилилось, когда юный царь женился. Говорят, что он, идя в крестном ходу, приметил девушку, которая ему очень понравилась. Оказалось, что это была Агафья Семеновна Грушецкая, племянница думного дьяка; ему велено было не выдавать ее замуж впредь до указа. Следуя дедовскому обычаю, царь велел собрать для виду многих девиц на смотрины и избрал Агафью. Боярин Милославский пытался расстроить этот брак, клеветал на царскую невесту и ее мать; но Языков и Лихачев обнаружили его козни. Царь женился на Грушецкой, царские любимцы еще более усилились при дворе, а Милославский потерял всякое значение. В это время выдвигается все более и более на вид даровитый, еще молодой по летам князь Василий Васильевич Голицын.
   Юный царь, воспитанный Симеоном Полоцким, под влиянием этих близких людей, немало сделал хороших распоряжений, устранивших злоупотребления и путаницу в делах по владению вотчинами и поместьями. В 1679 г. был издан указ о прекращении противных христианскому духу диких по жестокости казней -- отсечения рук и ног... Казни заменены ссылкой в Сибирь; в челобитных, подаваемых царю, запрещалось сравнивать его с Богом; запрещалось простым людям при встрече с боярами слезать с лошадей и кланяться в землю; от татарских мурз, если они не принимали христианства, велено отбирать православных крестьян. Затем издан закон об отнятии спорных земель у тех владельцев, которые провинятся самоуправством и станут посылать своих крестьян на драку. Все это показывало новое направление, заботы о человеческом достоинстве и справедливости.
  

ВНЕШНИЕ СОБЫТИЯ

  
   Смуты в Малороссии, как известно, еще не кончились при царе Алексее; он не успел еще утвердиться в заднепровской части Украины. Дорошенко укрепился в Чигирине и звал к себе на помощь турок и татар; в то же время польский король, на основании Андрусовского мира, требовал возврата Киева и грозил войною Москве за стремление ее захватить западную часть Малороссии. Но более опасным врагом был турецкий султан: он считал, на основании договора с Польшею, заднепровскую часть Малороссии своею. Царь никак не хотел допустить, чтобы православные, да притом единоплеменники его, были в турецком подданстве. Сильная московская рать, под начальством Ромодановского, соединилась с казаками Самойловича и осадила Чигирин. Дорошенко, не видя ниоткуда помощи, ни от султана, ни от Польши, наконец сдался (сентябрь 1676 г.), положил оружие, отдал Самойловичу все знаки гетманского достоинства и присягнул со своими подданными в преданности и верности московскому царю.
   Напрасно польский король требовал, чтобы Москва не вмешивалась в дела заднепровской Украины,-- из Москвы отвечали, что Польша, уступив султану Малороссию, лишилась права спорить об этой земле. Между тем султан выслал в Украину сильное войско; оно напало на Чигирин, но Ромодановский и Самойлович подоспели на помощь осажденным и разбили наголову турок (1677 г.). В следующем году султан выслал еще большее войско. Хотя туркам и удалось разорить Чигирин, но они снова были разбиты. Западная часть Малороссии в это время была страшно опустошена турками и обратилась в пустыню.
   Польское правительство думало воспользоваться затруднительным положением Москвы во время турецких нашествий на Украину, грозило само войной, вопреки договору, требовало возвращения городов, завоеванных еще царем Алексеем.
   В мае 1678 г. прибыло в Москву польское посольство. При посольстве одних слуг было до 300 и отряд телохранителей.
   Прием отличался необычайной пышностью. Москва, как известно, умела встречать иноземных гостей, и царь являлся пред ними во всем блеске своего величия и богатства. Блестящие ряды бояр в их роскошных нарядах, красивые рынды, стрельцы в их разноцветных кафтанах -- все это производило сильное впечатление на иностранцев. На этот раз особенно поразили их своим видом конные жильцы. Это были царские телохранители на белых прекрасных конях, одетые в красное платье, с крыльями, приделанными назади.

[]

   Переговоры длились 23 заседания; наконец, был заключен договор (3 августа 1678 г.): 1) перемирие заключалось на 13 лет; 2) полякам возвращались Невель, Себеж и Велиж; 3) уплачивалось 200 000 р.,-- никаких уступок не жалело московское правительство, лишь бы сохранить Киев.
   После двух неудачных походов в Малороссию султан ограничился тем, что стал подстрекать крымского хана делать опустошительные набеги на Украину. Татары подходили к самому Киеву, но были отбиты; а затем храбрый казацкий вождь Сирко нанес им поражение и даже вторгся в их владения. Эти неудачи побудили султана искать мира. Начались переговоры, и 3 января 1681 г. в Бахчисарае было заключено с турками и татарами перемирие: султан отказался от своих притязаний на заднепровскую, т. е. восточную Украину; за Россией осталось и Запорожье. Туркам досталась западная Украина, прежние владения Дорошенко, представлявшие раньше богатейшую, цветущую местность, которую поляки называли "раем", а теперь обращенные в пустыню.
   Так кончилась война за Малороссию.
   Война с Турцией заставила русское правительство искать союза на Западе: в Австрию было послано посольство, чтобы возбудить и ее к войне с Турцией. Война эта заставляла Москву ладить со Швецией, с которой было немало пограничных счетов, и с Польшей.
   Польша сильно опасалась Турцию и добивалась всячески не только оборонительного, но также и наступательного союза с Москвой против турок. В бесконечных переговорах польские сановники пускали в ход все красноречие свое, приводили всевозможные доводы, чтобы убедить русских помочь Польше и войском, и деньгами в случае войны с Турцией, выставляли на вид, что турки являются даже более естественными врагами русских, чем поляков, потому что "Русь греческой веры, а они (турки) владеют греческими государствами, а греки всегда чают себе от царского величества обороны и от руки басурманской освобождения; а с римлянами (католиками) неприязни турки не имеют и легко их почитают". Указывали поляки и на то, что турки будут добиваться всей Украины, которую будто бы еще Хмельницкий предложил им в подданство; что даже и религия мусульман не позволяет им никому уступать своего; стращали тем, будто турки подбивали казанцев и астраханцев восстать на Москву... При другом случае поляки старались затронуть религиозное чувство русских и соблазнить их тем, что при наступательной войне с Турцией они найдут сильную поддержку даже в турецких владениях. "Вере христианской и церквам благочестивым,-- говорили поляки,-- от басурман, конечно, утеснение. И опасение турки великое имеют от царского величества, потому что христиане, поя турком живущие, все того ожидают, чтобы царского величества войска в их землю в их землю вступили христиане все от турок отступили и приключились (присоединились) к войскам царского величества".
   Русские сановники и послы все это внимательно выслушивали и признавали, конечно, что есть доля правды в этих словах, но умели они хорошо блюсти и выгоды своего отечества и не очень-то поддавались на польские уловки и приманки. Как видно, русские послы и дьяки посольского приказа ясно понимали, что одна Польша, слабая и внутренним расстройством, и внешним положением,-- плохой союзник; что она, подобно Турции,-- естественный враг России и не прочь всегда, как показал горький опыт, попользоваться при случае насчет русских земель... И потому русские послы по большей части отвечали уклончиво, ловко тянули переговоры, не отнимая у поляков надежды на союз и в то же время не связывая себя никакими обещаниями. Ссориться с Польшей было тогда не время, и потому русским послам из Москвы предписывалось вести с польскими сенаторами "пространные и пристойные любовные разговоры", "чтобы и впредь множилась дружба и любовь", только запрещалось письменно излагать полякам эти "любовные разговоры"...
   По восточным и юго-восточным окраинам России по-прежнему было неспокойно,-- постоянно волновались кочевники: калмыки, башкиры; донские казаки своевольничали, задирали калмыков, особенно же яицкие казаки, проявлявшие буйные наклонности -- среди них еще силен был разинский дух. Царским воеводам приходилось силою смирять их. В южной Сибири шла борьба с киргизами; на востоке поднимались то якуты, то тунгусы,-- старались отбиться от платежа ясака, от притеснений собиравших его служилых людей. На севере самоеды тоже попытались избавиться от сборщиков дани, напали на них, так что те едва успели спастись от гибели. Эти беспорядки и волнения возникали больше всего от своеволия казаков, которых правительство никак не могло обуздать, да от притеснений и неправд своекорыстных воевод и сборщиков дани.
  

УНИЧТОЖЕНИЕ МЕСТНИЧЕСТВА

  
   Среди разных военных предприятий и сношений с другими государствами московское правительство не упускало из виду и внутренних дел. Особенное внимание было обращено на служебные беспорядки, на просвещение и на борьбу с расколом.
   Служебные беспорядки в делах военных и гражданских вызывались нередко местничеством.
   Это своеобразное явление древней русской жизни произошло из родовых понятий, по которым каждый отдельный человек был тесно связан в одно целое со своими родичами. Можно сказать, что в те времена даже и не понимали человека как отдельное лицо, вполне самостоятельное, независимое, ответственное только за самого себя, как понимают теперь; в каждом лице видели только часть целого, а этим целым был род. Единство рода, как бы он ни разрастался, по большей части строго сохранялось,-- особенно это надо сказать о знатных людях, которых связывали и поземельные владения. В старину крепость родового союза проявлялась во всем: один из членов рода должен был, напр., заплатить большую сумму денег,-- все родичи обязаны были помочь ему. Старшие члены в роде, которых величали господами, должны были смотреть за поведением младших родичей, хотя бы и взрослых, служащих. Даже правительство считало себя вправе взыскивать со старших членов рода за проступки младших. Такой родовой, или патриархальный, склад жизни в первобытные времена приносил немало пользы: когда еще слабо у людей чувство законности, не существует понятий об общественных обязанностях, тогда родовая связь сдерживает человека от дурных поступков, которые могут навлечь позор, а не то и беду не только на него, виновника, но и на весь его род, а с другой стороны -- дает человеку уверенность, что в случае беды он всегда найдет в родичах поддержку. Но эта же родовая связь и рознит людей,-- заставляет их нередко выгоды своего рода ставить выше пользы всего общества или народа. Родовые счеты побуждали удельных князей к усобицам; родовые же счеты привели потом бояр к местничеству.
   Если одно лицо немыслимо отделить от рода, составляет с ним одно нераздельное целое, то понятно, что с повышением на службе каждого лица возвышается и целый род его, а с понижением -- понижается и весь род. Теперь, в наше время, почти всякий волен себе выбирать какую хочет службу, взяться за любой труд, потому что отвечает сам за себя; в старину же человек должен был прежде всего подумать о роде, так как обязан был беречь родовую честь во что бы то ни стало: она была для него выше всего. Назначает царь боярина в какую-нибудь должность, приходится служить под началом другого сановника; если этот последний более знатного рода, то первый служит без всякой опаски,-- порухи своему роду он тем не причиняет. Но беда, если начальник, хотя бы заслуженный и способный сановник, невысок родом своим: более родовитому человеку подчиняться такому начальнику значило, по тогдашним понятиям, уронить честь своего рода, поставить его ниже рода своего начальника и дать право всем родичам и потомкам последнего, ссылаясь на этот случай, считать себя выше, знатнее родичей и потомков первого. Такая поруха родовой чести, по родовым понятиям, считалась непростительным преступлением. Вот почему в старину русский знатный человек, беспрекословно повиновавшийся государю, считавший себя холопом его, выказывал полное неповиновение, когда дело шло о том, чтобы унизить свой род, занять место ниже человека менее родовитого,-- готов был скорее пойти в тюрьму, подвергнуться батогам, кнуту, лишиться имений, чем причинить бесчестие всему своему роду. Уронить достоинство своего рода -- значило навеки опозорить себя не только в глазах всех своих родичей, но и в глазах всех порядочных людей. Московские государи, конечно, и сами сообразовались при различных назначениях мест со степенью родовитости; но не всегда же можно было соблюсти все тонкости родословия,-- иногда приходилось же давать предпочтение таланту пред породой, и вот тогда и возникал вопрос для человека, стоявшего за свою родовитость, как быть: подчиниться воле государя -- значит, уронить весь свой род, не подчиниться -- значит, навлечь на себя гнев государя, лично пострадать. Понятие о родовой чести так высоко ставилось, что почти все избирали последнее. Раньше, пока еще существовали уделы, для служилого боярина был исход, если казалось ему, что государь жаловал его не по роду,-- тогда можно было отъехать на службу к другому князю; вот почему бояре так и дорожили в старину правом свободного отъезда; но времена эти миновали: уделов не стало, Русская земля сплотилась около Москвы, а здесь, в Москве, около государя столпились многочисленные бояре; среди них были и князья Рюриковой крови, и заезжие потомки татарских князьков, и разные выходцы из Западной Европы,-- все они изо всех сил стараются обратить на себя внимание государя, стать к нему ближе, подняться выше других,-- тут уж родовой гордости пришлось выносить частые и тяжкие удары. Русских родовитых бояр не оскорбляло возвышение разных заезжих иноземных бояр,-- с ними нельзя было считаться родовитостью; как проверить их происхождение?-- быть может, они и очень родовитые. Иное дело свои боярские роды: и они сильно разрослись и разветвились, но все-таки можно, хотя и с большим трудом, разобраться, какой из них старше. И вот тут в среде русских бояр и начинаются бесконечные споры из-за старшинства при назначении на разные места. Приходится, напр., царю послать кого-либо послом, или на войну, или назначить в приказ, и надо дать ему в товарищи или в помощники другого, а этот последний по роду своему считает себя равным или знатнее первого, и начинается дело: один не хочет быть под началом другого и ставит себе это в позор и бесчестье, а тот, в свою очередь, считает себя обиженным этим заявлением и подает челобитье царю, жалуется на обиду, указывает, что отец обидчика, дед или прадед служил в подчинении у его деда или прадеда. Царь по челобитью приказывает сыскать в разрядных книгах, какой род честнее. Если окажется, что назначенный в подчиненные равен или выше родом того, с кем приходится служить, то назначают другого, менее родовитого, а если ниже, то приказывают служить без упорства. Если же и после справки он будет упрямиться, то за ослушание его сажают в тюрьму или подвергают другому наказанию. Местнические счеты особенно усилились с того времени, когда среди родовитых русских бояр стали появляться "худородные" люди, жалованные бояре, получившие сан благодаря своим дарованиям да царской милости,-- такие, как Ордин-Нащокин или Матвеев. Назначает, напр., государь Афанасия Лаврентьевича Нащокина вести переговоры с польскими послами, а в товарищах у него велит быть стольнику Матвею Пушкину, а тот бьет челом, что ему, Пушкину, меньше Афанасья быть невместно. Нащокин, в свою очередь, жалуется царю, что Пушкин бьет челом не делом. Государь приказывает Пушкину служить, как велено, но тот упорствует. Дело кончается тем, что государь посылает ослушника в тюрьму и велит ему сказать, что от него отпишут вотчины и поместья, если он не покорится; но Пушкин стоит на своем:
   -- Отнюдь тому не бывать!.. Хотя вели, государь, казнить меня смертью, Нащокин передо мною человек молодой и неродословный.
   На этот раз ослушник, по родовым понятиям, был прав, и потому ослушание не имело для него особенно печальных последствий. Если же случалось, что упрямец, оказавшись по сыску неправым, продолжал упорствовать, то он подвергался, по усмотрению государя, суровому наказанию: долгому заключению в тюрьму, битью батогами, лишению поместий и ссылке в Сибирь.
   Сверх того, совершался любопытный обряд "выдачи головою" виновного его противнику за бесчестие. Обряд этот, по рассказу Котошихина, производился таким образом. Тот, кому выдавали головой виновного, в назначенный день должен был быть дома и ждать своего обидчика. Отсылался же он с дьяком или подьячим; пристава, взяв его за руки, вели по городу, а на лошадь садиться не давали (пешком идти для боярина считалось уже унижением). Когда же приводили во двор к обиженному боярину, то ставили приведенного у нижнего крыльца, и дьяк или подьячий приказывал известить о своем приходе хозяина. Когда тот выходил на крыльцо, дьяк говорил ему:
   -- Великий государь указал и бояре приговорили того человека, который с тобой быти не хотел, за его боярское бесчестие отвесть к тебе головой!
   В ответ на это боярин, которому государь оказывал такую честь, кланялся и приказывал отпустить противника своего домой, причем ему не позволялось сесть во дворе на коня.
   Нередко случалось, по замечанию Котошихина, что выдаваемый головою, идучи от царского двора до двора своего противника, и даже стоя перед ним, "лает и бесчестит его всякою бранью, а тот за его злые, лайчивые слова ничего не чинит и не смеет, потому что того человека присылает царь за его бесчестье, желая почтить оскорбленного боярина, а не для того, чтобы посланный подвергся побоям или увечью". Если бы это случилось, то виновный в насилии понес бы двойное наказание, потому что он своим поступком оскорбляет не своего противника, а как бы самого царя.
   Дьяка или подьячего, производившего выдачу головой, боярин, почтенный царской милостью, щедро одаривал подарками, а на другой день ехал благодарить самого государя.
   Местничество сказывалось не только при получении служебных мест, но во всех возможных случаях: в заседании думы, за царским столом, в процессиях. В думе, по словам Котошихина, думные люди "садятся по роду своему и по чести, кто кого честнее породою, а не по тому, кто кого старее в чине; так что пожалует царь, напр., какого-нибудь родовитого человека, хотя бы и молодого, в думные бояре, он в тот же день "по своей породе" займет в думе место выше, т. е. ближе к царю, чем многие бояре, престарелые и заслуженные, но менее родовитые. Так же садятся и за царским столом. Царские родичи по жене часто у царя за обедом не бывают, потому что им ниже других бояр сидеть стыдно, а выше не могут, потому что породою не высоки".
   Забавные случаи происходили иногда за царским столом. Станут рассаживаться приглашенные по местам, и случится кому-нибудь сидеть ниже лица, с которым он породою равен или даже честнее... Тут уж и царская милость -- не в милость! И вот опасающийся учинить поруху своему роду под разными предлогами старается уклониться от стола, просит царя отпустить его домой или в гости, и царь отпускает. А если как-нибудь проведает, что кто-либо просится обманом, не желая сидеть ниже другого, такому велит остаться и сидеть за столом, под кем придется; но тот не садится, бьет челом царю, чтоб он не бесчестил его, что "род его с тем родом, под которым велят сидеть, не бывал". Царь приказывает насильно посадить ослушника, а он посадить себя не дает, и того, ниже которого приходится сидеть, "бесчестит и лает". Когда же его посадят силою, он не сидит, выбивается из-за стола вон; его не пускают и уговаривают не гневить царя, а он кричит:
   -- Хотя царь велит мне голову отсечь, мне под тем не сидеть!
   И спустится под стол. Тогда царь прикажет его вывести вон, послать в тюрьму или до указу "к себе на очи пускать не велит"; а после того за то ослушание отнимается у ослушника честь, боярство или окольничество и думное дворянство.
   Постоянные местнические споры очень тяготили правительство; приходилось для решения их разбираться в запутанных родословных, наводить справки в разрядных книгах, рассматривать местнические дела в боярской думе. Местничество начало уже проявляться и среди близких родичей; так, в 1652 г. князь Григорий Ромодановский бил челом на племянника своего князя Юрия, что ему с ним быть невместно. "Он мне в роду и в равенстве",-- заявлял он; а князь Юрий жаловался на дядю: "Хотя он мне по родству -- дядя, но можно ему со мною быть, потому что у отца своего он осьмой сын, а я у своего отца первый сын, и дед мой отцу его большой брат". Дело дошло до того, что и дьяки стали местничаться: дьяк одного приказа не хотел сидеть ниже другого дьяка, так как считал свой приказ выше того, где служил второй. Много неурядиц в делах проистекало от местничества; но нигде так не вредило оно, как в военном деле; приходилось назначать военачальников не по уму, а по роду; случалось, что начальствующие лица не ладили между собой из-за места и больше думали о своих родовых счетах, чем о пользе дела, а на войне более, чем где-либо, требуется единодушие... Правда, у государей было средство обходить родовую спесь: они объявляли в известных случаях, что "боярам быть без мест"; это значило, что высшей властью устранялись на этот раз какие бы то ни было родовые счеты, и что подчинение начальникам никакого бесчестия роду подчиненных не наносило, и первые даже не имели права в будущем ссылаться на свое преимущество над последними в этом случае.
   Со времени Грозного объявление службы без "мест" встречается все чаще и чаще. В последние годы царствования Алексея Михайловича это уже вошло в обычай; теперь оставалось только раз навсегда обратить обычай в закон. Это и сделано было при Феодоре Алексеевиче. Из именитых бояр в то время самым видным по уму и образованным был молодой князь Василий Васильевич Голицын. Ему указал государь ведать ратные дела и поручено было с несколькими лицами, выборными из военного люда, обсудить, какие перемены надо сделать в военном строе, чтобы поднять его, а то "неприятели показали новые в ратных делах вымыслы", и потому "надобно сделать в государских ратях рассмотрение и лучшее устроение, чтобы иметь им в воинские времена против неприятелей пристойную осторожность и охранение и чтобы прежде бывшее воинское устроение, которое показалось на боях неприбыльно, переменить на лучшее".
   Выборные нашли, что служилых людей надо расписать по ротам (как в иноземных отрядах); в ротмистры и поручики назначить из стольников, дворян и проч., чтоб были между собой без мест и без подбора, в каком чине великий государь укажет, и затем просили государя:
   "Для совершенной в ратных, посольских и всяких делах прибыли и лучшего устроения указал бы великий государь всем боярам, окольничим, думным и ближним людям и всем чинам быть на Москве в приказах и полках у ратных, посольских и всяких дел и в городах между собою без мест, где кому великий государь укажет, и вперед никому ни с кем разрядом и местами не считаться, разрядные случаи и места оставить и искоренить, чтобы вперед от тех случаев в ратных и всяких делах помешки не было".
   Это челобитье выборных людей Голицын доложил государю. 12-го января 1682 г. назначено было "чрезвычайное сидение" с боярами; были приглашены патриарх, архиереи и некоторые игумены монастырей. Когда было прочтено челобитье, начал говорить царь и, между прочим, так выразился о местничестве:
   -- Злокозненный плевосеятель и супостат общий -- дьявол, видя от такого славного ратоборства христианским народам тишину и мирное устроение, а неприятелям христианским озлобление и искоренение, всеял в незлобивые сердца славных ратоборцев "местные" случаи, от которых в прежние времена в ратных, посольских и всяких делах происходила великая пагуба, а ратным людям от неприятелей великое умаление.
   Далее, указав еще на вред местничества, государь, выражая намерение уничтожить его, привел примеры деда своего и отца, которые уже тяготились им, и заключил вопросом:
   -- По нынешнему ли выборных людей челобитию всем разрядам и чинам быть без места или по-прежнему быть с местами?
   В ответ на это патриарх с большим укором отнесся к местничеству, от которого, по его словам, "аки от источника горчайшего вся злая и Богу зело мерзкая и всем нашим царственным делам ко вредительству происходило". В заключение патриарх сказал:
   -- Аз же и со всем освященным собором не имеем никоея же достойные похвалы принести великому царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.
   Бояре, окольничие и все бывшие в думе согласились с патриархом и просили государя уничтожить местничество, от которого чинились "великие нестроения, разрушения, неприятелям радования, а между ними (русскими ратными людьми) богопротивное дело -- великие продолжительные вражды".
   После этого государь велел принести разрядные книги и сказал:
   -- Для совершенного искоренения и вечного забвения все эти просьбы о случаях и записки о местах изволяем предать огню, чтоб злоба эта совершенно погибла и вперед не поминалась и соблазна бы и претыкания никто никакого не имел.
   Затем царь потребовал, чтобы все, у кого есть разрядные книги и записи, прислали бы их для сожжения, "и с этих пор быть всем между собою без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями не считаться и никого не укорять, и никому ни над кем не возноситься".
   Все присутствовавшие в ответ на это воскликнули:
   -- Да погибнет в огне оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и вперед да не воспомянется вовеки!
   В дворцовых передних сенях развели огонь, и разрядные книги запылали. Когда дали знать государю, что они сожжены, патриарх обратился к членам думы и сказал:
   -- Начатое и совершенное дело впредь соблюдайте крепко и нерушимо, а если кто впредь оному делу воспрекословит, тот бойся тяжкого церковного запрещения и государского гнева, как преобидник царского повеления и презиратель нашего благословения.
   В ответ все воскликнули: "Да будет так!"
   Никто из бояр и не подумал отстаивать местничество. Это и понятно. Все понимали нелепость укоренившегося обычая, тяготились им. Боярские роды так разрослись и спутались, что часто очень трудно было с точностью разобраться, кто кого родовитее. Конечно, нередко и лица, спорившие о старшинстве, сознавали, что они подвергаются опасности ошибиться и понести за то всю тяжесть государевой опалы. Но при всем том никто из бояр в отдельности, дорожа своей родовой честью, не хотел отступить от нелепого обычая. Теперь же, когда уничтожение этого обычая, тягостного для всех, исходило от высшей власти,-- всем оставалось только порадоваться.
   Царь, довольный тем, что так легко, без всякого отпора удалось уничтожить застарелое зло, объявил, что в разрядном приказе вместо прежних разрядных местнических книг будет заведена родословная книга, где будут записаны на память боярские роды и службы служилых людей. Всем дозволялось держать у себя такие родословные книги, но с этих пор при назначении на разные должности они не принимались в расчет.
   Хотя местничество было уничтожено, но все-таки знатные лица пользовались особенными отличиями: бояре, окольничие и думные люди могли, напр., ездить в каретах и санях на двух лошадях, в праздничные дни на четырех, а на свадьбах даже на шести; другие же ниже стоящие лица (спальники, стольники, дворяне) зимою имели право ездить в санях на одной лошади, а летом верхом. Также при дворе давались некоторые преимущества знатным; но все это нисколько не мешало давать ход и возвышать на службе людей вовсе не родовитых, но способных.
  

ЦЕРКОВНЫЕ ДЕЛА И ПРОСВЕЩЕНИЕ

  
   Раскол быстро разрастался. Расколоучители, убежденные в правоте своей, увлекали за собой темный люд. Скрываясь от преследований правительства, ревнители старой веры устраивали тайные скиты: леса внутренних русских областей, костромские, брянские, керженские, наполнялись раскольниками; северное Поморье тоже сделалось раскольничьим приютом; отсюда раскол расходился по Новгородской и Псковской областям и начинал уже распадаться на разные толки. На юге раскол распространялся среди донских казаков, на севере -- в отдаленной Сибири. Суровые меры правительства усиливались: главные заводчики раскола -- Аввакум, Феодор, Лазарь и Епифаний -- погибли на кострах; но это еще более воспламеняло ревнителей старины: они видели в пострадавших святых мучеников за правую веру, а в гонителях -- ненавистных, жестоких слуг антихриста, попиравших святую старину. Пострадать за веру, погибнуть за нее огненною смертью стало заветной целью для многих,-- явились самосжигатели...
   Московский собор 1681 г. постановил усилить розыски раскольников, запретил продажу раскольничьих сочинений и старых книг, учредил строгий надзор над домовыми церквами, молельнями, скитами и часовнями, где часто раскольники совершали богослужение по-своему. Стали закрывать подобные часовни и молельни; это в глазах темного народа казалось прямым гонением на веру. Как ни сильно было правительство, но оно оказывалось немощным в борьбе с расколом: с этим нравственным недугом нельзя было бороться обыкновенною силою, необходимо было духовное оружие, а его-то и недоставало правительству.

[]

   При Феодоре Алексеевиче утихла церковная смута в Малороссии, где со времени присоединения ее к Москве поднялась было большая неурядица в церковном управлении.
   Киевские митрополиты (Сильвестр Коссов и Дионисий Болобан) вовсе не желали подчиниться московскому патриарху; им хотелось сохранить полную независимость, считаясь только по имени под властью византийского патриарха. Даже Мстиславский епископ Мефодий, на которого было возложено управление западнорусской церковью, перешел на сторону польскошляхетской партии, несмотря на то что своим положением обязан был Москве. У него нашлись единомышленники из черного духовенства, которые решительно объявили, что они не подчинятся митрополиту, посвященному в Москве...! Мефодий кончил тем, что попался в заключение за свою измену..* Церковное управление в Малороссии на некоторое время распалось: западной частью управлял Иосиф, приверженец польскошляхетской стороны, а восточной, не желавшей ему подчиниться,-- епископ черниговский Лазарь Баранович.
   Только после смерти Иосифа (1676 г.) церковное управление на обеих сторонах Днепра перешло в руки епископа Лазаря... Пять лет спустя по смерти Феодора Алексеевича, когда константинопольский патриарх, после соборного совещания с другими патриархами, в 1687 г. согласился признать зависимость Киевской митрополии от московского патриарха, кончилось разделение русской церкви, длившееся со времени Витовта два с половиной века.
   Давно уже созрела мысль о необходимости училищ; но дело двигалось крайне медленно вперед. Легко сказать -- завести школу, но где было взять учителей? Своих не было, на приезжих из юго-западной Руси смотрели в Москве недоверчиво, считали их зараженными латинством. Патриарх Иоаким сильно недолюбливал Симеона Полоцкого за некоторые его не совсем православные толкования... Но Полоцкий был силен своим положением при царском дворе, другим же менее видным людям, конечно, приходилось труднее в Москве.
   Говорят, что один монах, Тимофей, возвратившись с Востока, красноречиво описал царю бедствия греческой церкви, недостаток просвещенных пастырей и плачевное положение церковной науки. Царь был сильно тронут рассказом и велел устроить при типографии небольшое училище на 30 учеников. Тимофей был назначен начальником его; в Москве нашли двух греков для обучения учеников греческому языку. Но царь не остановился на этом: он задумал завести в Москве академию вроде киевской. Говорят, что разработка вопроса об этой школе была последним делом Симеона Полоцкого (ум. в 1682 г.). В академии предполагалось читать все предметы, какие читались в киевской, и преподавать языки славянский, греческий, польский и латинский для людей всяких возрастов и чинов. Начальником и учителями могли быть только русские и греки; притом никого из Литвы и Малороссии в учителя академии без свидетельств достоверных людей принимать не велено. Этой академии предположено предоставить высший надзор за чистотою православия в России. Никому не позволялось наблюдать, чтобы иностранцы не распространяли в России своих верований. Виновных в порицании православия положено было сжигать на кострах...
   В 1682 г. царь отправил к патриархам грамоту с просьбой прислать из Греции православных и искусных учителей. Но академия была открыта уже по смерти Феодора Алексеевича.
   В конце его царствования обращено было внимание и на печальное положение Никона. Уже дряхлый и больной заточник наконец получил разрешение вернуться из ссылки. Это было в 1681 г.; Никон от слабости едва передвигал ноги; на пути он и скончался. Тогда царь велел перевезти тело его в Воскресенский монастырь. Патриарх Иоаким не пожелал приехать на погребение осужденного собором архипастыря, и погребальный обряд совершен был новгородским митрополитом, причем Никона, по желанию царя, поминали "патриархом". После того царь написал вселенским патриархам, чтобы они разрешили поминать Никона патриархом. Ответ был получен уже по смерти царя утвердительный, и русская церковь так и поминает.
   В 1682 г. царь, по смерти первой супруги, вступил в брак с Марфой Матвеевной Апраксиной, родственницей Языкова, крестницей Матвеева. Первым делом после бракосочетания было возвращение из ссылки этого боярина; ему были возвращены его имения, как человеку, ни в чем не виновному и оклеветанному. Молодая царица примирила также царя с Натальей Кирилловной и царевичем Петром, с которым он не ладил.
   Но недолго пришлось пожить царю после свадьбы. Хилый и болезненный с детских лет, он постоянно хворал и 27 апреля умер на двадцать первом году от рождения.
  

VII

Состояние Русской земли к исходу XVII ст.

Страна, деревни, села и города

  
   В исходе XVII столетия Московское государство уже превосходило по своим размерам любую западноевропейскую страну: широко раздвинуло оно свои пределы на восток после завоевания Поволжья и Сибири и на юг с присоединением Малороссии. Но громадная Восточно-Европейская равнина, пересекаемая по всем направлениям полноводными реками и множеством речек, покрытая на севере бесконечными дремучими лесами, озерами и болотами, а на юге расстилавшаяся необозримою степью, по-прежнему поражала иноземцев-путешественников непривычным для них малолюдием: она казалась им пустынею сравнительно с Западной Европой. Русский народ раскидался на громадном просторе своей земли мелкими поселками, редко сбиваясь в большие поселения, в города. Можно было проехать десятки верст, не встретив ни одного поселка; на сотни верст тянулись непроглядные леса; встречавшиеся изредка деревушки по большей части были очень незначительны, в три-четыре избы; более многолюдные деревни и села попадались лишь по торговым путям, рекам, при монастырях да близ больших городов.
   Неприглядна была великорусская деревня и летом, но еще печальнее глядела она поздней осенью и зимою, когда зелень лугов не веселила глаз и крестьянские избы уныло чернели на снежной равнине. А между тем именно зимой по большей части и приходилось путешествовать: в санях, обитых овчиной, закутавшись в хорошую шубу,-- словом, вооружившись как можно лучше против лютого мороза, по гладкому зимнему пути удобнее было ехать, чем в другую пору, когда на каждом шагу приходилось переправляться чрез реки, пробираться по болотам и трясинам: хороших дорог на Руси еще не было.
   Неказисты были и на вид великорусские поселки: несколько маленьких курных изб в лесной просеке или на берегу реки -- вот и деревня; побольше изб и между ними деревянная церковь -- вот и село. В деревнях редко встречались не только сады, но даже деревья: лесу кругом было в таком изобилии, что великорус не придавал большой цены дереву; темный дремучий лес, где ютился лютый зверь да лихой человек, был в глазах великоруса скорее врагом, чем другом; сады были только при помещичьих усадьбах и состояли больше из плодовых деревьев. Те деревни, где проживали помещики, были понаряднее: барская усадьба с разными службами и садом скрашивала их. По наружному виду своему великорусская деревня сильно отличалась от малорусской. В южной Руси чаще встречались большие села, чем на севере: благодатная почва могла здесь и на малом пространстве прокормить многих. Выбеленная мазанка, или хата, глядела веселее великорусской избы, тенистое дерево было желанным другом для степняка-малоруса, обдаваемого палящим зноем южного солнца.

[]

   Широкий простор Русской земли, которому завидовали иноземцы, имел и свои невыгодные стороны: население -- особенно крестьянский и промышленный люд -- расходилось все больше и больше в разные стороны, на поиски лучшей землицы. Хотя крестьяне в конце XVI века были прикреплены к земле, но у каждого богатого вотчинника и даже помещика было столько земли, что можно было легко и тут выбирать любой участок (а сверх того, побеги крестьян были заурядным явлением). Из какого-либо села выделится крестьянская семья, поставит себе неподалеку на новом месте, где-нибудь у леса, в просеке или на выжженном участке, в лесу, крестьянский двор, и начало новому поселку положено. Такой самый маленький поселок на дикой земле назывался обыкновенно з_а_й_м_и_щ_е_м. Поселок, состоящий из нескольких изб, образующий незначительную деревушку, назывался п_о_ч_и_н_о_к; он мало-помалу разрастался в деревню, которая, в свою очередь, обращалась в село, когда сооружалась в ней церковь, а отсюда могли таким же путем пойти новые починки и деревни, составлявшие со своим селом как бы одну семью.
   Слово "город" все еще, как и раньше, означало ограду, а не то, что находилось в ней, как понимаем мы теперь; говорили к_а_м_е_н_н_ы_й город, д_е_р_е_в_я_н_н_ы_й, з_е_м_л_я_н_о_й, смотря по тому, как была устроена ограда. Потребность в укреплениях -- городах, городках, острогах, засеках -- была еще очень сильна. Городовое дело (сооружение городских стен) считалось одной из главных повинностей народа, и города да остроги заводились по окраинам государства на новых местах прежде поселений, чтобы дать оборону желающим здесь поселиться. Города по большей части были деревянные, соединенные с земляными: обыкновенно насыпался вал или осып, а на нем устраивался тын или прямо на землю ставилась деревянная стена, и к ней уже присыпался вал. Небольшие укрепления, остроги, часто состояли из деревянных стен, окруженных рвом. При Алексее Михайловиче насчитывают уже до двадцати каменных или кирпичных городов, не считая монастырей, которые тоже, как известно, представляли хорошие укрепления.

[]

   На верху каменных стен устраивались зубцы, за которыми могли скрываться защитники города от выстрелов неприятеля. Над стеною в некоторых местах возвышались башни различного вида и высоты; в каменных городах они были каменные, в деревянных и земляных -- деревянные, а иногда тоже каменные. Кроме больших башен, устраивались в стене небольшие башенки и различные выступы, чтобы удобнее было действовать против нападающих врагов. В башнях и стенах делали окна, у которых лежали груды припасенных камней и кольев, чтобы метать в осаждающих,-- делали и бои, т. е. узкие отверстия, откуда стреляли из пушек и пищалей. Бои устраивались в больших городах обыкновенно в три ряда: нижние, или подошвенные, служили для пушек, а верхние -- для пищалей и мушкетов. Толщина и вышина стен были в разных городах различны: в Астрахани, напр., каменная стена в 1649 году была толщиною полторы сажени, а вышиной -- четыре. Города окружались глубокими и широкими рвами.
   По окраинам государства от города до города делались земляные насыпи, вдоль которых устраивались на известном расстоянии друг от друга о_с_т_р_о_ж_к_и, жилые и стоялые -- занимались только временно военными отрядами. В лесных местах устраивались з_а_с_е_к_и, состоявшие из кучи наваленного лесу, огражденные рвом; случалось, что и тут устраивались башни -- и тогда такие засеки получали вид наскоро устроенных городов. Таким образом, довольно было только приглядеться к русским городам, особенно близким к границам, чтобы понять, что населению постоянно приходилось жить под страхом нападения.

[]

   В городе, т. е. внутри ограды, были важнейшие здания: тут была главная церковь, или собор, п_р_и_к_а_з_н_а_я и_з_б_а, где судил и рядил воевода, управлявший городом и его уездом, тут находился воеводский двор со всякими службами, казенный двор для хранения зелейной казны (т. е. пороху), государева житница, двор священников, избы служилых стрельцов и пушкарей, тюрьма, наконец, "осадные дворы" окрестных помещиков: они в случае опасности уходили сюда со своими пожитками. Сверх этих дворов, были еще казенные осадные дворы для простонародья на случай военного времени.

[]

   При городах располагались обыкновенно п_о_с_а_д_ы; тут жили торговцы, ремесленники, промышленники. Главное место здесь -- торговая площадь: сюда в известные дни свозили всякие нужные жителям товары. На площади находилась з_е_м_с_к_а_я и_з_б_а, где сидели земские старосты с посадскими людьми; тут же были гостиный двор, таможня, кружечный двор и проч. Посады нередко также обводились оградой, острогом или валом; но вдали от границ, где опасаться нападения было нечего, посады были без городов, т. е. не опоясывались оградой.
   Постройки в посадах и городах были очень просты: это были по боль^ шей части те же избы, что и в деревне, только почище да пошире. Зажиточные люди соединяли несколько срубов в одно целое, украшали резными деревянными украшениями, раскрашивали кровли. Каменные постройки все еще были редкостью и встречались только в больших городах. Главным украшением городов были церкви. Набожные предки наши сооружали их очень много и не скупились на украшение их. Эти церкви по большей части были тоже деревянные и маленькие; но все-таки они строились изящнее, чем жилища. Их высокие купола, покрытые светлым листовым железом с золочеными крестами, сверкая на солнце, скрашивали город. Даже в маленьких городках встречались уже нередко и каменные церкви: в Белозерске, напр., в 1674 году считалось только 960 жителей, а между тем было девятнадцать церквей, из них соборная -- каменная. К городам кроме посадов примыкали еще слободы, поселения разных служилых или ремесленных людей, которые пользовались особыми правами и особым управлением. К Москве, напр., прилегали слободы Стрелецкая, Немецкая, седельников, гончаров и многие другие. Все великорусские города походили один на другой в главных чертах: основную часть города, сердцевину его, составлял собственно город (кремль, детинец), который мало-помалу, так сказать, обрастал посадом и слободами. В опасных местах, по границам, город долго оставался только городом, т. е. укреплением, населенным преимущественно служилым людом, без посадов и слобод (напр., Черный Яр, Царицын и др.); а в местах более безопасных, особенно там, где сходились торговые пути, посады и слободы быстро разрастались и собственно город, или кремль, представлял хотя главную, но очень небольшую часть среди обширного посада и слобод. Самые значительные города, напр., Новгород, Псков, Нижний Новгород и др., представляли именно такое явление; но более всего сказалось это на Москве.

[]

  

МОСКВА

  
   Сильное впечатление производила Москва своим видом на заезжих иностранцев, когда они глядели на нее издали с высоты, напр., Воробьевых гор. На огромном пространстве чернела громада нескольких десятков тысяч деревянных домов, над которыми высились бесчисленные колокольни и церкви с их разноцветными или сверкавшими на солнце металлическими куполами. Темная масса домов прорывалась во многих местах пестреющими кровлями боярских хором, зеленеющими садами, огородами, и над всем этим возвышался Кремль с его белокаменной зубчатой стеной и стройными башнями, а над белыми башнями и стенами поднимались многочисленные кремлевские церкви и, словно свечи, горели на небесной синеве своими золотыми маковками. Трудно было наблюдателю оторваться от чудной картины, и понятно становилось, почему русский народ так любил свою "белокаменную" и "златоглавую" Москву...
   С высоты нетрудно было заметить главные составные части столицы. В средине города, составляя как бы сердце его, по выражению одного иностранца, находился Кремль с примыкавшим к нему Китай-городом, окруженным толстой каменной стеной, Красной, как звали ее (она была кирпичная, небеленая). С юга эту часть города, т. е. Кремль с Китай-городом, омывала Москва-река, с севера Неглинная, а кругом шел посад, который окружала белая стена, Бел-город, упираясь своими концами в берега реки Москвы; затем эту часть опоясывал другой посад, Земляной город. Напротив Кремля была расположена Стрелецкая слобода (Замоскворечье), с одной стороны ее огибала река Москва, с другой -- земляной вал, который подходил своими концами к стенам Земляного города. Неподалеку от Земляного города, к востоку, отделенная небольшим полем, находилась Немецкая слобода, или Кокуй, населенная иноземцами всевозможных племен и исповеданий. Кроме того, в разных местах виднелись монастыри: Новодевичий, Симонов и др.; они, окруженные стенами, служили хорошими укреплениями. Вдали от города, там и сям среди зеленеющих полей, разбросаны были подгородные боярские усадьбы.

[]

   Необычайно красива была Москва издали, но обаяние исчезало, когда путешественник вступал в самый город. Маленькие деревянные домики, грязные или пыльные улицы прежде всего бросались в глаза. Самая значительная часть Москвы -- Земляной город, где жили большей частью мелкие ремесленники,-- отличалась особенной бедностью и неприглядностью построек. Здесь были рынки, загроможденные бревнами, досками, срубами, даже целыми деревянными домами (избами), которые стоило только разобрать и перенести на то место, куда желал покупатель. Бел-город глядел уже наряднее: здесь тоже жили ремесленники и торговцы. Каждый ремесленник вывешивал вещи, указывавшие на его занятие: сапожник -- сапог, портной -- лоскутки тканей. Торговцы мясом выкладывали на прилавки куски мяса, которое портилось на солнце и распространяло тяжелый запах; тут же был скотный рынок и много кружал с водкой, пивом и медом, два завода -- один пороховой, другой литейный, где лили пушки и колокола, две тюрьмы, аптеки, царские конюшни и проч. Но тут же, ближе к Китай-городу, находились дворы более зажиточных посадских людей, купцов, даже бояр. Встречались уже и красивые постройки с большими садами, даже попадались и каменные дома; тут красовались и изящные каменные палаты Артамона Сергеевича Матвеева, построенные им по желанию царя.

[]

   В Китай-городе внимание приезжих привлекала церковь Св. Троицы (Василия Блаженного) своей необычайно затейливой архитектурой. Подле церкви находились две громадные пушки, обращенные на плавучий Москворецкий мост, в сторону, откуда обыкновенно нападали на Москву татары. Здесь на большой площади, которая расстилалась пред церковью Св. Троицы и Кремлем, находился главный рынок города; число лавок, расположенных рядами на самой площади и в смежных улицах, доходило, по словам иноземных писателей, до сорока тысяч; были ряды: шелковый, суконный, серебряный, сапожный, холстинный, ряд, где продавалось готовое платье, овощной, рыбий, птичий и мн. др. Пред самым Кремлем на обширной четырехугольной площади не позволялось ставить лавки; зато здесь образовался толкучий рынок и кипела разносная, ручная торговля. За церковью Св. Троицы к Москве-реке тянулся обширный гостиный двор, называвшийся Персидским; тут армяне, персияне и татары торговали дорогими восточными товарами: золотыми и серебряными изделиями, драгоценными камнями, коврами и проч. Кроме того, в Китай-городе находилось еще два гостиных двора для иноземных торговцев. В другой части Китай-города, подле речки Неглинной, было до 200 погребов с медами и заморскими винами. Близ посольского двора находился ряд лавочек, где происходила стрижка волос, которые тут же по улице валялись грудами, так что, когда проходишь здесь,-- говорит один очевидец,-- то ступаешь точно по подушкам. В конце XVII века в Китай-городе почти все здания были уже каменные. Между ними особенно выделялись красотой и величиной посольский дом, печатный двор, греческий двор и многие боярские палаты; но красивее всего были и здесь, как в других частях Москвы, церкви. Улицы в Китай-городе были вымощены круглыми бревнами, только две главные из них были выложены обтесанными брусьями: одна -- ведшая в Кремль к Спасским воротам, по которой обыкновенно царь выезжал из города, а другая -- у посольского двора. Главные и самые красивые ворота, ведшие из Китай-города в Кремль, были Фроловские, или Спасские, над которыми возвышалась очень красивая башня с часами. В Кремле внимание заезжего наблюдателя привлекается прежде всего самой высокой колокольней в Москве, Иваном Великим, с множеством разноголосых колоколов, и другою -- поменьше, с громадным колоколом (царь-колокол), отлитым при Борисе Годунове. Звонили в этот колокол только по большим праздникам; язык его был так тяжел, что раскачивали его двадцать четыре человека. В Кремле было два монастыря, мужской и женский, и до тридцати церквей (иные из иностранцев насчитывали их даже до 50); все они были златоглавые. В Кремле находился царский двор со всеми службами. Хотя уже при Михаиле Феодоровиче был построен в итальянском вкусе великолепный каменный дворец (Теремный), но государь жил в деревянных хоромах, считая их более здоровыми. Подле царского двора помещались прекрасные палаты патриарха; кроме того, здесь были палаты некоторых бояр, и, наконец, тут же находились приказы. Вся крепость была застроена церквами, царскими дворцами, боярскими хоромами и другими, так что почти не оставалось свободного места.

[]

[]

   Ничто так ни поражало иноземца в Москве и других русских городах, как многочисленные церкви. В Москве они встречались на каждом шагу -- большие и маленькие, деревянные и каменные. Не только благочестивые государи, не жалея издержек, воздвигали их в большом числе и в память побед, и по разным случаям в семейной жизни, но и знатные бояре беспрестанно сооружали и церкви, и часовни, украшали их; не отставали от них именитые богачи-купцы. Иностранцы, насчитывая в Москве в конце XVII века до двух тысяч церквей, конечно, имели в виду и часовни, и домовые церкви бояр. Довольно было одного взгляда на тысячи пестреющих и блистающих церковных глав, высоко поднимавшихся над людскими жильями, чтобы заключить, что набожность -- одна из главных особенностей русского человека. Как неказисты были по большей части жилья, так, напротив, были красивы и величественны церкви. Правда, большинство их были маленькие и деревянные; но и они своим изяществом и вышиной резко отличались от обыкновенных домов. Некоторые же из церквей поражали своим замечательным великолепием и своеобразностью, величием и красотою. Надо сказать по всей справедливости, что русское церковное зодчество XVI и XVII веков оставило по себе немало замечательных памятников. С половины XVI столетия, со времени постройки знаменитой церкви Василия Блаженного (Покрова), московское зодчество обнаружило большую силу и самобытность; кажется, будто при сооружении каждой новой церкви зодчий напрягает все силы своего таланта и вкуса, чтобы создать что-нибудь особенное, небывалое, придумать какое-нибудь новое украшение церковной кровли, куполов, окон, входа,-- и потому старинные церкви Москвы и ее окрестностей поражают и до сих пор своим разнообразием и красотой, несмотря на позднейшие искажения и пристройки.

[]

[]

   Из старинных церквей в Москве и ее окрестностях некоторые, сооруженные в XVII ст., хорошо сохранились и поражают до сих пор своей красотой и оригинальностью. К таким надо отнести церковь Грузинской Божией Матери, церковь Святителя Николая в Столпах, Владимирской Богородицы, церковь Покрова при Шелепихе и церковь св. Николая на Ильинке. Не менее любопытные церкви в Останкине близ Москвы, в селе Тайнинском и в селе Медведкове. Все эти образцы древнего нашего зодчества показывают, сколько воображения и самобытного таланта было у русских строителей, очевидно стеснявшихся одним общепринятым видом церкви.
  

-----

  
   Москва днем представляла весьма оживленный вид. День начинался очень рано,-- летом с восходом солнца, а зимой еще до света все уже приходило в движение. Раздавался тысячеголосый благовест в церквах. Отворялись лавки; рынки наполнялись покупателями; рабочие шли на работу. Среди толпы раздавался порою боярский набат (род небольшого барабана, висевшего у седла), ударяя в который боярин, ехавший верхом, давал знак, чтобы толпа расступилась и пропустила его. Боярин направлялся в Кремль ударить челом государю. А не то проезжала и боярская колымага; в ней ехал к царю престарелый сановник, которому уже трудно было ездить верхом.
   Особенно оживленный вид представляли, конечно, рынки; здесь с утра до вечера толпился народ и стоял гул от тысячи голосов; более всего шуму и движения было на толкучем рынке, где торговки продавали нитки, холсты, серьги, кольца и тому подобные товары. Продавщицы и покупательницы, говорит Олеарий, поднимали здесь такой шум, что можно было подумать, будто случился пожар или произошло что-либо необычайное... Тут же стояли сотни извозчиков с маленькими тележками или санями в одну лошадь. За ничтожную плату, за одну деньгу, извозчик готов был скакать сломя голову с одного конца города в другой, беспрестанно крича во все горло всем встречным: "Гись! Гись!" (берегись). В полдень, в обеденную пору, все стихало, лавки запирались, улицы заметно пустели. После обеда обыкновенно все засыпало; трудно было найти москвитянина, который не спал бы после обеда. Часа через два город снова понемногу оживал. Неприятно поражало иноземцев то, что встречалось множество пьяных и часто слышалась на улицах ругань...

[]

   День кончался рано -- скоро по заходе солнца. Длинные ночи были опасным временем в Москве: лихие люди пользовались темнотою для своего промысла. Редкая ночь проходила в Москве, говорят иностранцы, без кражи или грабежа. Лихим делом промышляли не только бездомные воры и грабители, но и господские слуги. В каждом богатом боярском доме были сотни человек всякой челяди; случалось, что их худо содержали, и вот они ночью выходили на лихой промысел... Против ночных грабителей принимались меры: ночью на перекрестках и площадях стояли сильные стрелецкие караулы. Всех ехавших или шедших без фонаря, как приказано было, они хватали как злонамеренных людей и отправляли в стрелецкий приказ для розыска. Стражники время от времени, когда били часы на Спасских воротах, ударяли в доски столько раз, сколько пробило часов, и другие караульщики должны были все делать то же и этим свидетельствовали, что не спали; но, несмотря на все это, грабежи и убийства все-таки случались нередко; особенно много лихих дел и всяких несчастий случалось в праздничные дни и более всего на масленице. Грабители нередко поджигали дома богатых людей и, пользуясь суматохой во время пожара, расхищали пожитки.

[]

   Пожары в Москве случались очень часто: не проходило почти ни одной недели, чтобы не сгорали сотни домов. К этому в Москве уже привыкли, и только такие пожары были памятными, когда погорало по нескольку тысяч домов. Два пожара особенно были гибельны для Москвы: это в 1571 г., при нашествии крымского хана, и в 1611 г., когда поляки выжгли весь город. До 1611 г. в нем насчитывали до миллиона жителей, но после этого времени убыло почти наполовину.
   Познакомившись в общих чертах с видом страны, деревень, городов и столицы России, теперь обратим внимание на состав населения, на государственный строй и на житье-бытье наших предков.

[]

  

СОСТАВ НАСЕЛЕНИЯ И ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СТРОЙ

  
   Главою и властелином всего русского народа был царь-самодержец.
   К концу XVII века значение государя вполне уже определилось: он был всесильным домовладыкою Русской земли, и люди всех званий и чинов признавали над собою его безграничную власть, искали его защиты и милости и ставили его неизмеримо выше себя. Все, обращаясь к царю в челобитных, называли себя уменьшительными именами: боярин и вообще служилый человек прибавлял к своему имени слова -- "холоп твой", купец -- "мужик твой", менее значительные люди -- "сирота твой" и т. п. В челобитных стали даже писать государю: "умилосердися, яко Бог" или "работаю я, холоп ваш, вам, великим государям, яко Богу". Чувство христианского смирения побудило царя Феодора Алексеевича запретить под страхом великой опалы употреблять такие выражения. Из них видно, на какой высоте стоял государь в глазах народа, как высоко чтили русские люди царя; а из обычного народного выражения "царь-батюшка" видно, что, несмотря на эту высоту царской власти, народ чувствовал и сердечную связь с государем.
   Московское самодержавие, как известно, сослужило великую службу Русской земле: оно сплотило раздробленный народ в одно целое; оно дало ему силу отбиться от соседей-врагов, напиравших с востока и запада, даже сломить их. Эту заслугу самодержавия народ если и не понимал вполне ясно, то чувствовал и, несмотря на многие невзгоды и тяготы, готов был всеми силами стоять за него. Безначалие и боярское самоуправство в Смутную пору дали себя знать и стали для народа, по крайней мере для лучшей части его, ненавистны.
   Господствующим сословием в государстве было служилое; оно разрослось отчасти из прежней княжеской дружины и делилось на несколько разрядов. Самым главным было родовое б_о_я_р_с_т_в_о, состоявшее из потомков удельных князей и носившее княжеские титулы (напр., князья Долгорукие, Воротынские, Волконские, Барятинские, Дашковы и др.); из лиц, ведших свое начало от выходцев польско-литовских (напр., Вельские, Милославские, Трубецкие и др.); от других западноевропейских выходцев (Голенищевы-Кутузовы, Орловы, Нащокины, Толстые, Шереметевы, Шеины и др.); от татарских (кн. Мещерские, кн. Юсуповы, Ртищевы, кн. Урусовы и многие другие). Эти именитые бояре очень гордились своим происхождением, и породниться с ними человеку незнатному путем брака было очень трудно. Из их среды избирались лица, составлявшие многочисленный двор царя.
   Второй разряд служилых людей составляли д_в_о_р_я_н_е, делившиеся тоже на несколько степеней, а третий разряд -- многочисленный класс б_о_я_р_с_к_и_х д_е_т_е_й. Все служилые люди за свою службу получали имения: в_о_т_ч_и_н_ы, т. е. земли, в наследственное владение, и п_о_м_е_с_т_ь_я -- во временное, обыкновенно в пожизненное владение; но мало-помалу и поместья обратились в наследственную собственность, сравнялись с вотчинами. Боярским детям раздавались участки небольшие, десятин в сто, так что они были мелкопоместными владельцами сравнительно не только с родовыми боярами, владевшими огромными землями и тысячами крестьян, но и с большинством дворян. За службу свою, кроме поместий, служилые люди в XVII ст. получали жалованье и хлебом, и деньгами; служить обязаны были всю жизнь на всей воле государя, где укажет.
   Все неслужилые составляли класс "тягловых", или податных, земских людей: все они несли "тягло" государственное, обязаны были, уплачивая подати и пошлины, давать средства государю содержать разные правительственные места, платить жалованье служилым людям и делать расходы на другие потребы.
   Тягловые люди состояли из п_о_с_а_д_с_к_и_х и к_р_е_с_т_ь_я_н. И те, и другие были приписаны (прикреплены) к своим посадам и землям. Самые зажиточные из посадских назывались "лучшими людьми", остальные -- "меньшими". В Москве высший разряд купцов назывался "гостями" "гостиной сотней" и "суконной сотней". Кроме платы податей и пошлин, посадские люди обязаны были отбывать выборные должности, главным образом по разным денежным сборам в казну.
   Низший и, разумеется, несравненно более многочисленный разряд тягловых людей представляли крестьяне. Они делились на три главных разряда, смотря по тому, на чьей земле жили -- на государевой, т. е. принадлежавшей лично царю, на монастырской или помещичьей.
   Правительство, нуждаясь в деньгах, старалось обеспечить себе верные доходы, состоявшие из разных пошлин и податей, и прикрепило посадских людей к их посадам, а чтобы служилые люди имели возможность отбыват! как следует свою служебную повинность, прикрепило крестьян к земле. Все эти тяжелые меры вызывались необходимостью -- крайней бедностью государства: торговля и промышленность шли очень вяло; земля по большей части пустовала; в рабочих руках был большой недостаток; крестьянское население было слишком скудно сравнительно с громадными размерами русских владений; притом оно все больше и больше расселялось по стране или уходило в казачество. Надо было как-нибудь остановить это опасное явление, и лучшего средства, как силою закона прикрепить посадского вольного прежде человека к посаду, а свободного крестьянина к земле, правительство не могло придумать. Как сказано уже раньше, оно постепенно увеличивало срок, в течение которого помещик имел право разыскивать своего беглого крестьянина: уже при Михаиле Феодоровиче был назначен для этого вместо прежнего пятилетнего -- десятилетний срок, а по Уложению царя Алексея срок был вовсе уничтожен, и помещик мог искать бежавшего крестьянина до его смерти.
   Хотя этими постановлениями правительство имело в виду привязать крестьянина к известному, определенному месту, помешать бродяжничеству, а не отдавать крестьянина в полную власть помещику, но землевладельцы мало-помалу стали распоряжаться крестьянами, жившими на их землях, как своими холопами или рабами: жаловаться на помещика, искать на него управы крестьянину было очень трудно. В конце XVII столетия бывали уже случаи, что помещики продавали крестьян без земли, и они уже почти вовсе не отличаются от холопей. Случалось, что крестьяне и сами добровольно шли в кабалу, обращались в холопей, желая отделаться от платежа казенных податей, очень тяжелых в те бедственные времена. Еще чаще бывало, как уже раньше говорилось, что крестьяне бежали в леса и, собираясь разбойничьими ватагами, занимались лихим промыслом или уходили для того же на "тихий" Дон. Правительство принуждено было напрягать большие усилия, чтобы сдерживать крестьян от побегов, сыскивать бежавших, водворять их на прежних местах. С этой целью приходилось беспрестанно рассылать военные отряды в разные стороны.
   Духовенство, черное и белое, составляло особенный класс, не входивший в состав "тягловых" людей. Духовные лица при обращении к царю называли себя "богомольцами его",-- их служба состояла в заботе о душах, с хранении православной веры во всей ее чистоте, в молитвах Богу. Благодаря благочестию и щедрости жертвователей и разным льготам и преимуществам, некоторые церкви и особенно монастыри владели огромными богатствами; по словам Котошихина, во владении церкви было более ста тысяч крестьянских дворов. Как известно, уже давно возник вопрос о том, удобно ли монастырям владеть вотчинами. Государство тяготилось увеличением церковных вотчин, которые не несли сначала никаких тягловых повинностей. Денежные затруднения побудили правительство ограничить и даже уничтожим некоторые преимущества и льготы церковных вотчинников, напр., по Уложению отнимается от них право беспошлинных промыслов и торгов, запрещается увеличивать церковные вотчины и проч. Кроме того, в 1676 году увеличены патриаршие богадельни, и все русские церкви обязываются доставлять на содержание их по гривне в год. Устройство приютов и больниц для нищих возлагалось также на обязанность церквей и монастырей; правительство начало даже посылать своих раненых или престарелых служилых людей, их сирот и вдов в монастыри для прокормления. При Феодоре Алексеевиче положено было сделать подробную опись церковных имений, чтобы правильно определить, какие сборы производить с них.
   Таким образом правительство стремилось всех владельцев и промышленников, не исключая и духовных лиц, привлечь к отбыванию разных повинностей.
   Кроме русских людей всех званий и чинов, в сос?ав населения входило уже очень много всяких инородцев, и царский титул, в котором старались обозначить все владения и племена, подвластные государю, принял очень большие размеры.
   Вот полный титул царя Алексея в первой половине его царствования: "Великий Государь, Царь и Великий князь, Алексей Михайлович, всея Великие и Малые России Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковской и Великий князь Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новгорода, Низовские земли, Черниговский, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северные страны Повелитель и Государь Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинские земли, Черкесских и Горских князей, и иных многих Восточных и Западных и Северных владений и земель Отчич и Дедич и Наследник, Государь и Обладатель".
  

-----

  
   Власть в Московском государстве была всецело в руках государя-самодержца. Ближайшими помощниками его были бояре, которые должны были жить в Москве, около царя, каждый день рано утром являться к государю "бить ему челом", "видеть очи его", в другой раз приезжали после обеда. Самый высокий сан был сан думного боярина, вторым был сан окольничего; высокое значение имели думные дворяне, т. е. самые знатные из дворян, допускаемые в царскую думу, и думные дьяки, главные делопроизводители.
   Родовитый человек обыкновенно начинал службу очень рано: десяти лет он мог попасть во дворец и стольничал (т. е. прислуживал за столом) у царицы. Когда ему исполнялось пятнадцать лет, его определяли в с_т_о_л_ь_н_и_к_и или с_п_а_л_ь_н_и_к_и к государю: стольники прислуживали за столом, а спальники по очереди спали в комнате государя и прислуживали ему, раздевали его, разували и пр. И те, и другие носили почетное звание ближних, или комнатных, людей, вслед за тем, случалось, жаловались сначала в дворян московских. Стольникам или дворянам московским поручались иногда довольно значительные обязанности,-- в военное время они занимали начальственные должности (равнявшиеся штаб-офицерским нашего времени). Приходилось им порой исправлять обязанность р_ы_н_д_ы; при этом бывали и местнические случаи: заупрямится кто-нибудь из назначенных,-- стоит на том, что ему "быть невместно" с другими рындами, которые ниже его родом. Его все-таки силою облекут в торжественный наряд рынды и заставят стоять подле царя с другими рындами, а затем по окончании торжества разденут и высекут в разрядном приказе или пред царским окном, "при всех людях", да при этом промолвят: "Не ослушивайся царского приказа". Лет через 30, а иногда и более от начала службы родовитому стольнику, или спальнику, или дворянину московскому "думу сказывали", т. е. жаловали в сан думного человека, окольничего или прямо боярина, смотря по родовитости.
   Таким образом, в Думу попадал человек уже зрелых лет, испытавший все виды дворцовой службы и ратной, человек уже навычный во всех делах, которому "московские обычаи староведомы".
   "Служня" государя была очень многочисленная: стольников, напр., было до 500 человек. Ниже их стояли с_т_р_я_п_ч_и_е, до 800 человек. Обязанность их состояла в том, чтобы нести пред царем скипетр во время торжественных выходов, держать шапку и платок в церкви и т. п. В походах они возили царское вооружение: панцирь, саблю, колчан с луком и стрелами и исполняли всякие мелкие поручения. Затем идут ж_и_л_ь_ц_ы, всех 2 000 человек. Это были царские телохранители; они должны были находиться на царском дворе, человек по сорок ежедневно, и служили для разных посылок. Они были из детей дворян и дьяков и могли перейти в стряпчие, в стольники и т. д.
   Б_о_я_р_с_к_а_я д_у_м_а была высшим правительственным учреждением. Если было у государя важное дело и он находил нужным посоветоваться с опытными людьми, он созывал к себе н_а_в_е_р_х, в Золотую или переднюю палату, д_у_м_н_ы_х людей. Подобное собрание называлось "с_и_д_е_н_ь_е_м в_е_л_и_к_о_г_о г_о_с_у_д_а_р_я с б_о_я_р_а_м_и о д_е_л_а_х". В думу могли быть внесены всякие дела и законодательные, и правительственные (административные), и судебные, но преимущественно законодательные. Царь приказывал своим советникам, "помысля, дать к делу способ". Думные люди высказывали свои мнения, кто имел что сказать, составлялся приговор, дьяки записывали, прибавляя слова "государь указал и бояре приговорили".
   Вот как Котошихин описывает заседание думы: "Когда случится царю сидеть с боярами и думными людьми в думе об иноземных и о своих государственных делах, бояре и окольничие и думные дворяне садятся по чинам, от царя поодаль, на лавках,-- бояре под боярами, кто кого породою ниже, а думные дьяки стоят, а иным временем царь велит им сидеть... А когда царь им свою мысль объявит и приказывает, чтобы они, бояре и думные люди, помысля, к тому делу дали способ,-- и кто из бояр поважнее и разумнее, или кто из меньших, мысль свою объявляют. А иные бояре, брады свои уставя, ничего не отвечают, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе, и многие из них грамоте не ученые и не студерованные (то есть необразованные); однако сыщется кроме них, кому отвечать из бояр, больших и меньших статей. А на чем которое дело приговорят, приказывает царь и бояре думным дьякам пометить и тот приговор записать. А случится писать о чем грамоты в окрестные государства, и те грамоты прикажут приготовить посольскому думному дьяку, а дьяк приказывает подьячему, а сам не готовит, только чернит и прибавляет, что надобно. А как изготовят,-- и те грамоты слушают наперед бояре, а потом они же слушают в другой раз с царем все вместе... А на всяких делах закрепляют и помечают думные дьяки, а царь и бояре ни к каким делам руки своей не прикладывают"; только послы собственноручно подписывают договоры.
   Случалось, что царь обсуждал какое-нибудь дело тайно в небольшом кругу самых близких окольничих и комнатных бояр.
   Дума ведет начало, как известно, от стародавнего обычая русских князей совещаться о важных делах с главными дружинниками своими, или "думцами", как их звали; но раньше такие совещания были укоренившимся обычаем, обязательным для князя; а со времени усиления московских государей дума утрачивает свою обязательность. Она не представляла какого-либо определенного учреждения; царь мог созвать ее и мог без нее решить любое дело, мог призвать в думу кого желал. Особенное значение боярская дума приобретала лишь во время отсутствия государя или в малолетство его. Нередко призывался патриарх и весь "освященный собор", т. е. высшие духовные сановники, которые составляли как бы думу патриарха. Но тем не менее звание думного боярина было очень почетно, и получить этот сан могли по большей части лишь представители боярских родов, достигнув почти старческого возраста.
   Случались и такие важные дела, что государь считал нужным созвать всенародную думу, или з_е_м_с_к_и_й с_о_б_о_р. В первый раз такой собор созван Иоанном Грозным. Особенно часто созывались выборные люди при Михаиле Феодоровиче, когда государство было в полном расстройстве и без всяких средств. Земские соборы вели свое начало от старого обычая князей призывать на совет всех обычных своих думцев -- дружинников, еще и лучших из горожан, "старцев городских".
   В состав соборов входили выборные лица из всех свободных сословий государства (дворяне, дети боярские, гости, торговые и посадские люди) и, кроме того, боярская дума и "освященный собор".
   Открывал земский собор обыкновенно сам царь, и дело велось, как рассказано уже о соборе по Азовскому делу, таким образом: выборным предъявлялись записанные вопросы, на которые требовались ответы, тоже письменные, не поголовно, а по сословиям. Могли, впрочем, и отдельные лица представить, если считали нужным, свои особые мнения. Вопросы не подвергались вовсе обсуждению в общем собрании; стало быть, дело не разъяснялось всесторонне, и никакого решения на соборе обыкновенно не постановлялось. Ответы выборных лиц подвергались обсуждению в боярской думе, и тут уже по желанию царя делались постановления, имевшие силу закона. Конечно, земские соборы, где происходило избрание царя (Бориса Годунова, Михаила Феодоровича), имели больше силы и значения, чем те, которые созывались государем лишь для опроса сведущих людей по разным делам, особенно денежным. Земские соборы, за исключением собора 1613 года, не имели значения общенародной думы: хотя и говорилось, что собирались представители "всех чинов людей государства", но на деле оказывалось не совсем так,-- крестьян, напр., обыкновенно не было; притом выборные были по большей части не изо всех городов: случалось, что собор состоял из москвичей да представителей мест, близких к столице. Выборные из каждого сословия, подавая свое мнение, имели в виду только пользу своего сословия, а не всего народа. Редко на соборах, насколько известно, высказывались какие-либо дельные соображения, которыми правительство могло бы воспользоваться; чаще выборные даже скромно уклонялись от прямого ответа на вопрос, предоставляя решить его самому "государю и государевым боярам", выражая готовность нести всякую службу государю обыкновенно в таких словах: "Мы же, где государь укажет, на его, государеву, службу готовы, кому вмочь".
   Земские соборы мало-помалу совсем выходят из обычая. При Михаиле Феодоровиче их насчитывают двенадцать, при Алексее Михайловиче всего четыре; а при его преемнике уже соборов вовсе не было. Более удобными оказались не общие, а частные соборы: нужно, напр., решить вопрос о преобразованиях войска,-- поручается это выборным из служилых людей; надо обсудить вопрос о налогах и недоимках,-- созывались представители только тягловых посадских людей и т. д.
   Все правительственные и судебные дела сосредоточивались в так называемых п_р_и_к_а_з_а_х. Происхождение и устройство их было довольно просто. Надлежало заправлять каким-либо делом в государстве,-- вот государь и приказывал кому-либо из приближенных к нему людей, боярину или окольничему, ведать это дело, назначал помощников -- дьяков; для письма набирались подьячие -- и таким образом возникал п_р_и_к_а_з. На содержание его отдавались в его ведение города и разные сборы с них или какие-либо иные доходы. Главнейшими из приказов были следующие: п_о_с_о_л_ь_с_к_и_й приказ -- ведал все иностранные дела, переговоры, прием и отпуск послов и пр.; р_а_з_р_я_д_н_ы_й -- заведовал воинскими делами, распределением служебных обязанностей, жалованья и проч.; п_о_м_е_с_т_н_ы_й -- распределял поместья; п_р_и_к_а_з б_о_л_ь_ш_о_г_о д_в_о_р_ц_а ведал различные доходы, которые шли на всякие дворцовые нужды; с_т_р_е_л_е_ц_к_и_й -- заправлял стрелецкими делами, вооружением, жалованьем и проч.; п_р_и_к_а_з б_о_л_ь_ш_о_й к_а_з_н_ы ведал гостей, гостиную и суконную сотни, серебряного дела мастеров и денежный двор, изготовлявший деньги; п_р_и_ка_з б_о_л_ь_ш_о_й п_р_и_х_о_д ведал государственные доходы, различные пошлины, таможенные сборы и проч. По счету Котошихина, всех приказов было в его время сорок два.
   Приказы возникали один за другим без всякого определенного плана, по мере надобности; поэтому иногда одна отрасль управления дробилась между несколькими приказами, напр., военное дело ведалось, кроме упомянутого стрелецкого приказа, еще в приказах: пушкарском, оружейном, рейтарском и иноземном, ведавшем служилых иноземцев. С усложнением правительственного дела возникали и новые приказы: присоединена была Малороссия,-- является п_р_и_к_а_з М_а_л_о_й Р_о_с_с_и_и; понадобилось проверять приходы и расходы всего государства,-- учреждается с_ч_е_т_н_ы_й приказ; нашел государь необходимым тайный надзор за всеми учреждениями и сановниками,-- заводится п_р_и_к_а_з т_а_й_н_ы_х д_е_л, который прямо, непосредственно сносится с самим государем. Наряду с приказами, которые ведали ту или другую часть управления, были приказы, которые заправляли отдельными областями -- сбором с них доходов и пр. Таковы были приказы: Н_о_в_г_о_р_о_д_с_к_а_я четверть, У_с_т_ю_ж_с_к_а_я четверть, К_о_с_т_р_о_м_с_к_а_я четверть, Г_а_л_и_ц_к_а_я четверть. Такие приказы ведали все доходы и все правительственные и судебные дела в их областях, а между тем были еще отдельные приказы: судный и разбойный, разбиравшие разные судебные дела по воровству, разбоям и пр., кроме того, был ч_е_л_о_б_и_т_е_н_н_ы_й п_р_и_к_а_з, куда подавались жалобы и просьбы всякого рода на имя царя.
   Одни приказы отличались весьма большим кругом деятельности, а другие очень ограниченным, напр., а_п_т_е_к_а_р_с_к_и_й п_р_и_к_а_з ведал только аптеку и лекарей-иноземцев, а было их всего до 30 человек да 20 русских, людей, отданных им в науку; п_а_н_и_х_и_д_н_ы_й п_р_и_к_а_з заведовал поминанием по умершим великим князьям, царям, царицам, царевичам и царевнам; из этого приказа рассылались указы, в какой день по ком "творить память" в Москве и других городах по церквам и монастырям. Бывало, что, иные дела совершенно случайно предоставлялось ведать тому или другому приказу. Под ведение, напр., приказа тайных дел была дана "царская летняя потеха", кречеты, соколы, ястребы и проч.
   Начальствовали в приказах бояре, окольничие, а иногда дьяки; впрочем, и в тех приказах, где были бояре, главными дельцами были все-таки дьяки. Это были люди сравнительно более образованные, или, вернее, более сведущие в делах, способные разобраться в них, изложить сущность их, тогда как бояре нередко бывали еще малограмотные. Дьяки были обыкновенно из духовного звания или из торговых людей: знатные лица только военную службу считали подходящею для себя. Служить государю не мечом, а пером они считали для себя делом унизительным, несмотря на то что сан думного дьяка (государственного секретаря), до которого мог дослужиться дьяк, считался очень высоким. Под ведением дьяков в приказах были подьячие, которые занимались письмом; они могли дослужиться до звания дьяков.
   Неопределенность и неправильность в распределении дел по приказам порождали большую путаницу. Даже человеку, сведущему в приказных делах, нелегко было иногда сообразить, с каким делом в какой приказ надо обратиться. Дела иногда страшно затягивались, переходили из одного приказа в другой, "волочились", как говорили тогда, отсюда и выражение -- "приказная или московская волокита". Всякому лицу, имевшему какое-либо судное или тяжебное дело в приказах, приходилось обыкновенно для письма и ведения дела обращаться к ходокам-грамотеям, более опытным по этой части, приходилось давать взятки подьячим и дьякам. Все это заставляло нередко, если дело было не особенно крупное, отказываться от ведения его, так как протори и убытки при этом иногда превышали самый иск. Жалобы на притеснения и неправды приказов побуждали правительство принимать суровые меры: дьяки за промедление или волокиту в делах подвергались, кроме взыскания в пользу челобитчика, битью батогами. Подьячие наказывались за неправильную запись отсечением руки... Но и эти ужасные меры не могли искоренить зла: оно было прямым следствием невежества, низкого уровня нравственности и скудного содержания служащих.
   Областное управление во второй половине XVII века было в руках воевод, заменивших прежних наместников и волостелей. В_о_е_в_о_д_ы, как видно из названия, имели военное значение, и раньше они встречались преимущественно в пограничных городах, где нужна была ратная служба; но мало-помалу воеводы стали назначаться и во внутренние города,-- быть может, потому, что при частых войнах больше всего приходилось заботиться об устройстве и сборе ратных сил.
   При Грозном земля Московского государства делилась на большие части -- четверти (откуда и название иных приказов -- Новгородская четверть, Костромская и пр.); затем является деление на уезды, с подразделением на волости, погосты, губы. В XVII веке видим деление на города с их округами; в округ значительного города входили не только многие села и деревни, но и второстепенные приписные города. Воеводы этих последних городов подчинялись воеводам главных.
   На обязанности воеводы прежде всего лежали ратные и денежные дела. Он должен был заботиться о верном счете ратных сил в своем округе, об исправности их, а также и самого города, т. е. укрепления, о снабжении его всем нужным на случай осады -- военными и продовольственными запасами. Что касается денежной части, то воевода обязан был смотреть, чтобы всякие платежи и пошлины в царскую казну шли исправно, и радеть об усилении доходов.
   Дела, подведомственные воеводе, велись в п_р_и_к_а_з_н_о_й, или с_ъ_е_з_ж_е_й, и_з_б_е, которою заправлял дьяк, а в менее значительных городах -- подьячий.
   Кроме воевод, делу управления помогали некоторые выборные должностные лица, которых посадские и крестьяне выбирали из местных жителей. Г_у_б_н_ы_е с_т_а_р_о_с_т_ы и ц_е_л_о_в_а_л_ь_н_и_к_и (присяжные) обязаны были преследовать лихих людей, творить над ними суд (сыск), заведовать тюрьмами и проч., а з_е_м_с_к_и_е с_т_а_р_о_с_т_ы и з_е_м_с_к_и_е ц_е_л_о_в_а_л_ь_н_и_к_и должны были производить раскладку податей и повинностей, производить сборы их и представлять их воеводам.
   Главным местом, где велось делопроизводство по этим делам, была з_е_м_с_к_а_я и_з_б_а, которою заведовал з_е_м_с_к_и_й д_ь_я_к, избранный местными жителями.
   Выборы в эти должности производились ежегодно; но людей, охочих занять их, было очень мало. Силу и значение, какую хотело правительство при Грозном придать этим должностным лицам, они утратили с усилением воеводского управления; они стали как бы слугами воеводы, причем за убытки и недоимки в казенных доходах должны были отвечать своим собственным имуществом.
   При и_з_б_а_х были еще низшие должностные лица: пристава, недельщики и проч.

[]

   Звание воеводы не считалось особенно почетным, и для знатных лиц удаление из Москвы на воеводство в какой-нибудь отдаленный город было как бы почетной ссылкой; зато для захудалых бояр или небогатых дворян воеводские места были находкой. Охотнее всего правительство давало их служилым людям, потерпевшим на войне увечья и мало уже способным к боевой службе. Жалованья воевода за свою службу не получал, а к_о_р_м_и_л_с_я на счет жителей вверенного ему края. Как известно, они обязаны были приносить ему в праздники всякие приносы, нередко настолько обильные, что их не только хватало воеводе с домочадцами на прожиток, но он мог, продавая лишнее, поправить свое состояние, если оно порасстроилось во время ратной службы. Известен, напр., такой случай: у царя Алексея один дворянин просился на воеводство, чтобы "покормиться". Царь назначил его в Кострому, где по справке в разрядном приказе, под ведением которого были воеводские места, можно было нажить до шестисот рублей, и велел ему на эти деньги купить себе деревню. Воевода, прослужив свой срок (он не продолжался более трех лет), довел до сведения царя, что приобрел всего четыреста рублей. Государь велел навести справки, как воевода служил: оказалось, что он поступал вполне добросовестно, лихвы не брал, а получал только то, что ему приносили. Государь приказал добросовестному воеводе дать в управление другой, более выгодный город. Но таких воевод встречалось мало. Большинство их было падко на легкую и скорую наживу; недаром сложилась пословица у народа: "Воеводой быть -- без меду не жить". Да и то надо сказать: "кормление" на счет подчиненных, приносы начальству, хотя бы и законные, все были неблаговидны и могли казаться взятками. Другой источник законного воеводского дохода -- пошлины с разных дел, был не лучше. Нечестный воевода легко мог под видом законного сбора брать лишнее, да если и получал только законное со всякого челобитчика, со всякой тяжбы, то и тогда могло казаться, что чужое несчастье ему на радость: "на мир беда,-- а воеводе нажиток", "в суд ногой, а в карман рукой",-- говаривал народ, враждебно настроенный и к воеводе, и к суду. Кроме воеводы, в с_ъ_е_з_ж_е_й и_з_б_е есть и другие -- дьяк и подьячие. Этим тоже дай: "подьячий любит принос горячий". Таким образом, неблагоразумный способ вознаграждения за службу воевод и их помощников -- дьяков и подьячих -- порождал для них сильный соблазн к лихоимству, а в народе недовольство и враждебное отношение к ним.
   Воевода недолго оставался на месте: срок его службы продолжался от одного года до трех, не более; многим надо было "покормиться", поправить свои дела...
   Новый воевода въезжает в город; старый воевода должен сдать ему по описям крепостное строение, казенные здания, запасы оружия, деньги и все дела. При этом проверяются списки служилых и посадских людей: новому воеводе надо точно знать, сколько ратных сил должно подняться в случае надобности с его округа, сколько царевой казны должно быть собрано. Ему дан царский наказ, где подробно сказано^ак он должен промышлять государевым делом, смотреть, чтобы все было цело и безубыточно, чтобы везде были сторожа, беречь накрепко, чтобы в городе и уезде не было разбоя, воровства, убийства.
   Несмотря на подробные наказы, обязанности воеводы все-таки точно не были определены. На первом месте ставились его военные обязанности: блюсти в исправности город (укрепление) и смотреть, чтобы все ратные люди были в исправности; затем он ведал и гражданские, и судебные дела. В этих-то делах он и должен был нередко сталкиваться с выборными старостами -- губным и земским. Но последние, как сказано уже, скоро обратились в его подчиненных...
   Недовольные действиями воеводы могли жаловаться на него в приказ, от которого он зависел, или подавать челобитную самому государю. Челобитные в старину имели очень важное значение; их могли подавать и отдельные лица, и целые области; как известно, в числе приказов был ч_е_л_о_б_и_т_е_н_н_ы_й, в котором разбирались всякие челобитья. Из них правительство могло узнавать не только о злоупотреблениях служащих лиц, но и о нуждах жителей той или иной местности и принимать надлежащие меры.
   Из этих челобитных можно легко видеть, до какой степени многие алчные воеводы, дьяки и всякие приказные люди порой злоупотребляли властью. Лихоимство, взяточничество, насилия -- следствия крайне низкого умственного и нравственного уровня -- были настоящей язвой Русской земли в то время, несмотря на очень суровые наказания, какие постигали виновных: дьяка, напр., уличенного в лихоимстве, нещадно били кнутом, привязав на шею взятую вещь -- кошелек с деньгами, мех, даже соленую рыбу, затем отправляли в ссылку. Но суровость наказания не искореняла зла, потому что надежда скрыть незаконные проступки, выйти сухим из воды была слишком сильна. Какой-нибудь пройдоха-дьяк или воевода лучше челобитчика знал ходы в приказы, умел ускользнуть от наказания, поделившись с нужными людьми, и выходил чист... Совесть, стыд на нравственно грубого человека тоже мало действовали: "Стыд не дым -- глаза не выест", "Хоть стыдно, да сытно",-- рассуждал он. Порою только под старость страх смерти и наказания в будущей жизни заставлял иного старого греховодника, разжившегося приказного замаливать свои грехи, ходить на богомолья, жертвовать на монастыри, раздавать милостыню и таким образом хоть часть дурно нажитого возвращать нищей братии.
   Уменье давать и брать взятки дошло даже до некоторой тонкости: иной воевода или приказный ни под каким видом не брал взяток; но зато жена его, или брат, или сын брали, а сам он про это будто не ведал. А не то набожный проситель придет к судье хлопотать о деле, да к образу и положит -- Богу на свечку.
   В судебном деле, конечно, сильнее всего сказывался вред от лихоимства: правда и корысть плохо уживаются меж собой. О ходе судопроизводства мы уже говорили. От прежних выборных людей оно перешло в руки воевод и дьяков. При иске требовались свидетели, присяга, поличное, письменные доказательства; письменная часть вообще усилилась, что очень затрудняло большинство неграмотных или малограмотных людей; требовалась помощь подьячих, а стало быть, и новые убытки, кроме судебных пошлин и всяких приношений. В делах уголовных прибегали к повальному обыску, т. е. допрашивали местных жителей обо всем, что они знали о личности подсудимого и о преступлении. Нелепый и жестокий способ пыткой добиваться у заподозренного человека сознания был во всей силе; держался по-прежнему не менее дикий обычай ставить несостоятельных должников на правеж: несчастных, пока они не уплачивали свой долг, ежедневно били палками по икрам. Помещики имели право вместо себя ставить на правеж своих холопов, и многие не совестились пользоваться этим бесчеловечным правом; притом они имели право сами судить своих крестьян, за исключением уголовных дел.
   Судебные дела вследствие того, что требовали теперь довольно сложной переписки, усложнились и тянулись еще больше, чем прежде. Дела могли переноситься из низших в высшие судебные места -- от младшего воеводы к воеводе главного города, затем в приказ; наконец, могли быть доложены государю, а он поручал разобрать доклад боярской думе или сам решал дело.
   Наказания преступников отличались чрезмерной суровостью: кнут и батоги были весьма употребительными наказаниями,-- от них не избавлялись и бояре. Казни были жестоки до крайности. Четвертование и колесование, сажание на кол, сожжение (еретиков), заливание горла расплавленным оловом (деятелям фальшивых денег) показывают, до какой суровости и грубое сти доходили нравы того времени. При Феодоре Алексеевиче видим уже в этом отношении больше человеколюбия: мучительные казни отменяются.
  

ВОЙСКО

  
   И в наше время все главные европейские государства очень заботятся о своих военных силах, а два столетия назад войны были чаще и продолжительнее, чем в наш век, и потому военное дело стояло на первом месте в ряду государственных обязанностей. Наше отечество особенно должно было позаботиться о военных силах: чрезвычайно длинные, открытые границы, вековая борьба с Польшей, войны со Швецией, беспрерывные нападения татар с юга, наконец, начинающаяся борьба с Турцией заставляли московские правительство напрягать все усилия, чтобы создать многочисленное и хорошее войско. Многие явления нашей истории объясняются этим стремлением: усиление помещичьего класса, прикрепление крестьян к земле, различные повинности и налоги, образование казачества, воеводское управление и проч.
   Бояре, окольничие, спальники, стольники и прочие придворные чины, с виду вовсе не воинственные, в сущности были воинами и в случае войны переменяли свои блестящие боярские уборы на военные доспехи, садились на коней и сопровождали государя в поход или отправлялись туда, куда царь указывал, занимали разные начальственные места. Так называемые московские дворяне, стряпчие и жильцы составляли лучшее отборное войско (гвардию) при государе. Помещики, мирно занимавшиеся хозяйством по своим поместьям, были на самом деле воинами, обязанными явиться по первому призыву конно, людно и оружно к местному воеводе; они только временно проживали в поместье, кормились по милости государя, наделившего их и землей, и крестьянами, чтобы могли править ратную службу.
   При царе Феодоре Алексеевиче войска, готового к бою, было до двухсот тысяч. Большая часть была и_н_о_з_е_м_н_о_г_о с_т_р_о_я, т. е. устроенная по-европейски; остальная ратная сила состояла из отрядов р_у_с_с_к_о_г_о с_т_р_о_я да из казаков малороссийских (черкас), донских, яицких и др.; присоединялись порою и орды служилых кочевников, татар, калмыков и др.
   В прежние времена почти все русское войско состояло из конницы, что объяснялось постоянной борьбой со степняками-татарами; теперь же пехота начинает понемногу брать перевес, а вместе с тем огнестрельное оружие начинает преобладать над холодным.
   Пехоту русского строя представляли с_т_р_е_л_ь_ц_ы, явившиеся впервые, как известно, при Грозном. Их было 22 полка, около тысячи человек в каждом; ими начальствовали русские полковники (головы), имевшие звание стольников. Часть стрельцов стояла в Москве, а несколько полков -- по другим городам. Жили они отдельными слободами, получали от казны жалованье, землю, могли заниматься промыслами и торговлей, причем им давались различные льготы,-- освобождались они от всех городских повинностей, платежа торговых пошлин, если занимались мелочной торговлей. Полное походное вооружение их состояло из мушкетов, бердышей и сабель, а некоторые, сверх того, имели копья; такие отряды или роты назывались к_о_п_е_й_н_ы_м_и. При каждом полку был наряд (артиллерия): 7 или 8 пищалей (длинных пушек) на станках и отряды пушкарей.
   К пехоте русского строя отчасти принадлежали и так называемые г_о_р_о_д_о_в_ы_е к_а_з_а_к_и и д_а_т_о_ч_н_ы_е л_ю_д_и, которых обыкновенно набирали на случай войны по одному человеку с известного числа дворов. Они должны были иметь исправное оружие и продовольствие на счет землевладельцев; во время походов они оберегали обоз, сооружали мосты, окопы и проч.
   Боевая конница русского строя состояла из бояр-вотчинников, дворян-помещиков и боярских детей. Как известно, к каждому городу причислялись служилые люди -- вотчинники и помещики. Воеводы вели р_а_з_б_о_р_н_ы_е к_н_и_г_и, т. е. подробные списки, где значилась прежняя служба каждого служилого человека, величина поместья, сколько вооруженных людей должен был каждый привести, сколько было у каждого сыновей, будущих воинов. Все вотчинники и помещики обязаны были лично служить; избавляли их от ратной службы лишь старость, увечья или какая-нибудь другая служба, напр. воеводой или выборным старостой, целовальником и проч. Все помещики делились на три статьи: на служащих по выбору, по дворовому списку и с городом. Последний разряд был низший, а из первого лучшие служилые люди принимались в жильцы и становились царскими телохранителями, могли получить звание дворян московских, поместные наделы в Московском уезде и дослужиться до высшего сана.
   Разборные книги ежегодно отправлялись в Москву, в разрядный приказ, который заведовал служебным делом; отсюда посылались обыкновенно пред началом войны разборщики и окладчики: первые производили осмотр служилым людям, кто из них годен к службе, кто нет, а вторые -- верстали н_о_в_и_к_о_в, т. е. заносили недорослей, достигших 18-ти лет, в число служилых людей и назначали им поместные оклады.
   Содержание служилых людей на счет поместий было невыгодно для военного дела. Помещик привыкал у себя в деревне к мирной, спокойной жизни, жил настоящим хозяином-домовладыкою, пред которым все преклонялось, начиная от жены и кончая последним холопом. Он о службе ратной и не думал. Но вот нежданно-негаданно скачет от воеводы посыльный с царским указом: "Строиться к службе, запасы готовить и лошадей кормить". Приказ этот для многих помещиков был тяжелым ударом. Прощай, мирная, спокойная жизнь, прощай, семья! Приходится ехать за тридевять земель, притом идти на смертный бой. Бог весть, вернешься ли еще: если не уложит вражья пуля или сабля, то лихая болезнь сломит. Одна беспутица чего стоит! Да и какой еще начальник попадется. Иной службой вконец доймет. А не поехать, сказаться больным,-- тоже беда: запишут в н_е_т_я_х, проведают, что обманом от службы уклонился, и отберут поместье. Хоть бы Бог на время послал какую-нибудь болезнь! Подобные чувства и мысли легко могли являться у зажившегося в деревне помещика, отвыкшего от ратной службы.
   Сборы на войну служилых людей во многом напоминали позднейшие рекрутские наборы: человека чуть не насильно отрывали от семьи, иногда на очень долгое время, от мирной жизни к делу, совсем для него непривычному. Но делать нечего, уклониться никак нельзя, и собирается помещик на войну: достаются из каморы заржавленные отцовские или дедовские доспехи; грузятся возы по мере достатка всяким продовольствием (вяленым и соленым мясом, рыбою, гречею, толокном, хлебом); снаряжаются кое-как люди, снабжаются оружием, какое Бог послал, и медленно целым обозом помещик и люди его, наряженные воинами, едут к месту назначения.
   Конечно, не всегда так бывало, как рассказано. Встречались и ретивые служаки, которые в исправных доспехах, с отрядом хорошо вооруженных людей, "конно, людно и оружно", как говорилось тогда, являлись своевременно в сборное место. Но все-таки пеструю и вместе с тем печальную картину представляло сборище русских ратных сил. Тут красовались богачи-вотчинники на лихих конях, в блестящих шлемах, панцирях да зерцалах, с булатными саблями в роскошной оправе, с мушкетами, карабинами. Эти богачи соперничали друг перед другом исправностью и роскошью своего боевого наряда. При них были многочисленные боевые их слуги и целые обозы продовольствия. Но сравнительно с такими бойцами еще печальнее смотрел бедняк на плохой лошаденке без доспехов, с одной саблей, парою плохих пистолей да с одним челядинцем, вооруженным рогатиною, несшим мешок сухарей... Бедняков было больше, и потому общий вид сборной русской конницы был неприглядный. Понятно, что боевые качества этой ратной силы, состоявшей из людей, не привыкших к воинскому делу или отвыкших, от него, по большей части, плохо вооруженных, не могли быть высоки. Эта "конница русского строя" уже отживала свой век.
   Московское правительство еще в XVI веке начинает сознавать все превосходство европейского войска. При Борисе Годунове была уже в русской службе иноземная дружина в 2 500 человек. При Михаиле Феодоровиче было составлено даже целых пять полков из иноземных наемников разных народностей, но пользы эта сбродная рать принесла немного, и после печального дела под Смоленском московское правительство более уже не нанимает в таком большом числе иноземных солдат. Зато еще ревностнее оно призывает из-за границы чрез послов и торговых людей н_а_ч_а_л_ь_н_ы_х лиц, т. е. всякого рода иноземных офицеров: полковников, капитанов, ротмистров, поручиков и проч. -- для обучения русских войск европейскому строю. Алексей Михайлович постоянно вызывал для этого иноземцев. После тридцатилетней войны множество вольных ратных людей, для которых война обратилась в ремесло, скиталось в Европе без дела и хлеба, и потому они целыми сотнями охотно шли в Россию на службу в расчете на хорошее жалованье и военную добычу.
   При Феодоре Алексеевиче в русском войске было уже 63 полка иноземного строя; в том числе 25 конных, рейтарских и копейных и 38 полков пеших солдат. В рейтарскую службу, кроме иноземцев, набирались мелкопоместные дворяне, боярские дети и всякие охочие люди, свободные от тягла. Недостаточным из них давалось во время похода жалованье (от 15 до 20 рублей); вооружение (карабины, сабли, пистолеты и проч.) тоже шло им от казны. Рейтары делились на полки и на роты. Полковники были иноземцы, равно как и другие начальные люди. Хотя в мирное время рейтары, начальные и рядовые люди проживали по своим поместьям, но тем не менее должны были ежегодно собираться и в течение месяца, обыкновенно осенью, после уборки хлеба, заниматься ратным ученьем. При Михаиле Феодоровиче заведены были еще д_р_а_г_у_н_ы. Им давалось жалованье по 3 рубля в год и поденный корм. Они несли службу конную и пешую. Лошади и доспехи были казенные. Вооружение их состояло из панцирей и лат, мушкетов, пик, шпаг и бердышей.
   Солдатские пехотные полки вербовались таким же способом, как драгунские,-- из малоземельных помещиков, из беспоместных служилых людей, из крестьян,-- от трех братьев по одному, от четырех -- по два. Эти полки, подобно стрельцам, жили при городах особыми слободами, во время войны получали кормовые деньги и жалованье, подобно драгунским, а в мирное -- кормились с отведенных им земель. Оружие -- мушкеты, пики, шпаги и бердыши -- шло им от казны. Драгуны делились, подобно стрельцам, на полки, при которых были пушкари и наряд; но отличались от стрельцов тем, что не имели тех льгот, подчинялись более опытным начальникам и чаще упражнялись в воинском деле,-- стало быть, гораздо лучше были приготовлены к боевой службе. Еще при Михаиле Феодоровиче в 1648 г. издан был воинский устав "У_ч_е_н_и_е и х_и_т_р_о_с_т_ь р_а_т_н_о_г_о с_т_р_о_е_н_и_я п_е_х_о_т_н_ы_х л_ю_д_е_й".
   Таким образом, мы видим, сколько правительство прилагало забот и средств, чтобы поднять ратную силу. Стоило это больших расходов: приходилось платить хорошее жалованье иноземным начальным людям, да и своим служилым людям, кроме поместий, надо было давать и жалованье, а нижним чинам корм и нередко вооружение. Но, несмотря на все это, ратное дело улучшалось очень туго. Прежняя дворянская конница все-таки занимала главное место. Служить в рейтарах, драгунах или солдатских полках сколько-нибудь значительные дворяне считали для себя унизительным; особенно не нравилась им дисциплина в солдатских полках, и по-прежнему на призыв к войне являлись ратные люди нестройными толпами, не в надлежащем числе, по большей части на плохих лошадях, с дурным оружием: одни являлись с "огненным боем", т. е. огнестрельным оружием, а другие по старине приезжали даже с "лучным боем", т. е. с луком и стрелами.
   Когда ратная сила собиралась, воеводы и военачальники производили смотр: они садились в избах у окон или в шатрах и вызывали к себе один полк за другим. Дьяк со списком в руках называл по имени каждого ратника, и тот должен был выступить вперед и показаться воеводам. При смотре мало обращалось внимания на оружие и коней, требовалось только, чтобы каждый служилый человек, отмеченный в списке, явился лично на службу. Неявка без законной причины, как известно, вела к лишению поместья.
   Наконец, после разных проволочек войско выступает в поход.
   Вот как описывает один иностранец (Петрей) порядок выступления. Впереди идет передовой полк, пред которым шествует пять тысяч стрельцов, по пяти в ряд, в зеленых кафтанах, с длинными пищалями. За ними ведут несколько воеводских коней, богато убранных. Далее едет воевода передового полка -- один. У него при седле небольшой набат в виде котла; позади его нестройной толпой едут ратные люди его полка. Если кто поравняется с воеводой или обгонит его, он ударяет плетью по набату, чтобы обогнавший его отошел назад. За передовым полком идет большой полк с множеством трубачей, литаврщиков; те и другие трубят в трубы и бьют в литавры. Эта нестройная музыка наводила на иностранцев уныние. За музыкантами идут опять несколько тысяч стрельцов, одетых в красные кафтаны, по пяти в ряд, а за ними ведут коней большого воеводы, в богатом убранстве,-- и едет сам он в сопровождении военных советников и иностранцев. Затем следует большой полк нестройною толпою. Направо от него идет правый, налево -- левый полк. Позади всех идет огромный обоз.
   Во время походов сохранялось то же деление на пять главных частей: б_о_л_ь_ш_о_й полк, п_р_а_в_а_я и л_е_в_а_я руки (крыло), п_е_р_е_д_о_в_о_й и с_т_о_р_о_ж_е_в_о_й полк. Кроме того, из отборных всадников составлялся легкий, летучий отряд (яртаул) для разведок. На войне с татарами, бившимися лучным боем, были в ходу "гуляй-городки", т. е. подвижные деревянные укрепления.
   По отзывам иностранцев, русское войско брало больше численностью, чем искусством, рассчитывало, подобно восточным полчищам, состоящим главным образом из конницы, на силу первого натиска. Бросаясь в бой, оно неслось нестройною толпою... Музыканты, которых было множество, поднимали невыносимые дикие звуки, с которыми сливались в страшный шум оглушительные крики, которые испускали при нападении все ратные люди разом. Так действовала конница. Лучше сражалась пехота. Под управлением хорошего вождя она дралась, по отзывам иноземцев, очень мужественно... Вообще те свойства, какими славится русский солдат: необычайная выносливость в походе, стойкость в бою и мужество -- сказывались и в старину; но ратное искусство и вооружение стояли очень низко, и потому в открытом поле западные соседи брали часто перевес над русскими; но зато при обороне городов русские иногда бывали, при всей отсталости своей в ратном деле, непобедимы.
   Западноевропейское оружие и военное искусство более всего принудили русских обратить внимание на Запад и проложили путь европейским знаниям в Россию.
  

ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДОХОДЫ, ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ТОРГОВЛЯ

  
   Постоянные войны и содержание больших ратных сил поглощали все средства казны. Часто их не хватало, и правительство должно было стараться всеми мерами увеличить свои доходы; можно сказать, что на собирание их преимущественно и направлены были усилия почти всех правительственных учреждений. Главнейшие приказы, ведавшие государевы доходы, были приказ большого дворца, четверти и приказ большого прихода. В первый шли доходы с городов и приписанных к ним ел и волостей, составлявших собственную отчину государя. Доходы эти доставлялись и деньгами (подати), и натурой (оброки), т. е. зерновым хлебом, овсом, быками, овцами, рыбой, медом и проч. Все это шло на содержание двора, а излишек продавался. В приказ четверти (всех было четыре) шли т_я_г_л_о, т. е. годовой доход, взимаемый с каждой выти или с определенной меры хлеба присяжными сборщиками (целовальниками), и п_о_д_а_т_ь, сбор деньгами с каждой с_о_х_и, т. е. известного участка земли. В начале XVII ст. с каждой выти -- участка в 7 или 8 теперешних десятин -- казенным крестьянам приходилось платить от 10 до 15 рублей, смотря по качеству почвы. По тогдашней ценности денег это было очень много. Подать уплачивалась общинами, которые сами уже раскладывали платеж между своими членами. Посадские люди платили подать по числу тяглых дворов в посаде, сколько значилось их в писцовых книгах. Все эти сборы вносились ежегодно в казну 1 сентября, которое считалось тогда первым днем года.
   В приказ большого прихода принимались разные пошлины и всякие налоги и сборы. Самые значительные пошлины были торговые. В конце XVI в. в Москве торговой пошлины брали по 8 денег с рубля, и эта пошлина считалась малой. Большие доходы собирались с торговых бань и кабаков, принадлежавших казне; сверх того, были пошлины судебные с гражданских дел по 20 денег с каждого рубля, брались они с виновного. Разбойный приказ, ведавший уголовные дела, доставлял в казну половину имущества осужденных преступников.
   Все эти сборы упомянутые приказы сдавали в главное казначейство (приказ большой казны), где хранились все царские деньги, драгоценные камни, короны, скипетры, утварь и проч.
   Таковы были главные виды доходов в конце XVI столетия, по описанию англичанина Флетчера, в общей сложности составлявшие 1 430 000 рублей, не включая сюда средств на дворцовые расходы, на правительственные места и служилых людей, которые содержатся иными способами, и не считая доходов сибирских. Около столетия спустя доходы были почти те же; по исчислению Котошихина, они равнялись 1 311 000 руб., кроме сибирской казны (она доставляла разных дорогих мехов более чем на полмиллиона рублей). В течение XVII столетия доходы и не могли увеличиться: стоит вспомнить только бедствия Смутного времени, общее оскудение Русской земли в царствование Михаила, внутренние смуты и продолжительные войны второй половины XVII века. И эти скудные доходы получались с большим трудом, и народу было очень трудно нести тягло, всякие оброки и налоги. Не только торговля, но почти все промыслы и занятия были обложены пошлиной. Налоги тоже были многочисленные. Собирались, напр., деньги с_т_р_е_л_е_ц_к_и_е на содержание стрельцов, я_м_с_к_и_е на содержание ямов, т. е. почтовых станов; брались поборы на строение воеводских дворов, губных изб, тюрем; брали пошлину за право зимою в прорубях черпать воду, поить скот, белье мыть и проч. Всякие надобности государства порождали новые налоги: взимались, напр., п_о_л_о_н_я_н_и_ч_н_ы_е деньги на выкуп пленных, п_и_щ_а_л_ь_н_ы_е деньги -- на вооружение войска, я_м_ч_у_ж_н_ы_е деньги -- на порох и т. д. Во время войны, когда не хватало у правительства средств, являлись ч_р_е_з_в_ы_ч_а_й_н_ы_е, т. е. временные, налоги: с посадских людей брали тогда двадцатую, десятую или даже пятую деньгу (в 1662 и 1663 годах), т. е. пятую часть всего дохода. Кроме денег, брали на корм ратным людям ржаную муку, сухари, крупу, толокно; требовалась поставка подвод для обоза, и пр. Мало того, на тягловых людях лежало много и других повинностей: р_а_т_н_а_я -- снаряжение воинов и содержание их во время войны, я_м_с_к_а_я -- поставка лошадей для проезда должностных лиц, г_о_р_о_д_о_в_а_я -- поправка и постройка городских стен, мостов и пр., к_о_р_м воеводам и приказным людям да всякие безвозмездные службы и работы. Трудно было бы даже и перечесть все налоги и Ъовинности, какие падали в конце XVII века на тягловых людей. Притом все это распределялось неравномерно на сословия и области и представляло большую путаницу, которая давала возможность нечестным и корыстным должностным лицам наживаться на счет темного люда. Тяжелые подати, налоги и всякие повинности, воеводы и алчные подьячие да свои лихие люди, или разбойники, выживали крестьянина с места; невмоготу становилось ему жить, и вот бредут черные люди розно, пустеют села и деревни; одни уходят на восток, прослышав, что и за Камнем (за Уральским хребтом) жить можно,-- не скоро там найдут да на тягло посадят; другие пробираются к Дону на казацкое вольное житье, третьи и поближе где-нибудь в лесах дремучих пристанут к лихим людям; а те, что постарее да похилее,-- те по миру пойдут, Христа ради прокормятся...
   Заботы правительства долго направлялись на то, чтобы рабочую и промышленную силу как-нибудь надежнее прикрепить к месту и заставить нести тягло; а тягловые люди нередко только и думают о том, как бы выбиться из-под него. Кроме обычного укрывательства, побегов, т. е. незаконных способов, были для этого и некоторые более благовидные пути: грамотные посадские люди могли поступать в подьячие,-- и таким образом из человека, несшего известное тягло, обязанного кормить других, посадский обращался в лицо, имеющее право кормиться на чужой счет. Другой способ уйти из тягла было з_а_к_л_а_д_н_и_ч_е_с_т_в_о. Уже раньше было в обычае, что бобыли -- одинокие люди из крестьян -- примыкали к чужим семьям, составляли с ними как бы одно целое, могли работать, промышлять и не несли сами никаких повинностей; таких людей называли п_о_д_с_о_с_е_д_н_и_к_а_м_и или з_а_х_р_е_б_е_т_н_и_к_а_м_и. Правительство сперва допускало это. Чем тяжелее становились всякие налоги и повинности, а также насилия воевод и приказных людей, тем выгоднее делалось выходить из прямой зависимости от правительства и поступать в зависимость к частным сильным людям, которые могли защитить своих подчиненных. Это называлось закладываться за кого-либо.
   Такие закладчики из промышленного люда, заложившись, напр., за какого-нибудь богатого вотчинника-боярина, могли под его покровом с большим успехом заниматься разными промыслами, чем промышленники, обремененные тяжелыми налогами и повинностями. Эти последние постоянно жаловались, что закладчики отбивают промыслы от них и потому им невмоготу нести тягло. При Алексее Михайловиче закладничество было уничтожено, и городское население все обязано было прямо подчиняться государству и нести все повинности и налоги.
   Трудно было правительству собрать необходимые доходы, тяжело было и населению нести многочисленные налоги и повинности. Вся беда была в том, что земля -- велика, а народу было мало, и раскидался он на ней во все стороны мелкими поселками. И теперь наше отечество можно назвать деревенским государством: гораздо большая часть народа у нас живет по маленьким деревням, а не по городам и большим селам, как на Западе, а в старину даже и многие наши города мало чем отличались от деревни, и городские жители тогда нередко занимались земледелием. Не могло быть ни сильной промышленности, ни богатой торговли там, где большая часть населения жила мелкими поселками, да еще разбросанными на далеком расстоянии один от другого. Немногим бывает доволен простолюдин, живущий в глухой деревушке. "Хлеба край да угол теплый -- вот и живы",-- зачастую говорит наш нетребовательный крестьянин и до сих пор; потребностей у него мало, прихотей -- никаких, живет, лишь бы не умереть. В глухом месте приходится все самому делать: и избу срубить, и соху наладить, и землю пахать, и зипун снарядить, и лапти сплесть, и многое другое. На все дела крестьянин горазд, да ни в одном из них не мастер: все кое-как сделано, да и требовать нельзя лучшего -- самодельщина! Если бы не нужда все самому делать, он к одному делу бы приспособился, понаторел бы в нем, и промышлять бы им можно. Мало было потребностей у жителей, слабо было и разделение труда, стало быть, не могли процветать ни торговля, ни промыслы. Особенно слаба была обрабатывающая промышленность: она требует и знания, и мастерства, а их-то и было еще очень мало в нашем отечестве за два века назад. Гораздо сильнее были добывающие промыслы: страна, обильная всякими естественными произведениями, невольно направляла труд на добывание их. "Едва ли есть в мире земля,-- говорит один иностранец, бывший в России в XVII столетии,-- которой Московия могла бы позавидовать как в здоровом воздухе, так и в плодородии полей". Тут много было прекрасных, еще не тронутых земель, на которых росла одна трава, да и ту не косили, потому что скот и без того имел достаточно корма. Земля нашего отечества легко может прокормить население в десять раз большее, чем теперешнее, лишь бы приложить к ней больше знания и рук, а за два века назад их было на Руси, как сказано, очень мало. Пахали даже в начале XVII века во многих местах деревянными сохами без железных сошников, боронили боронами, кое-как сколоченными из сучковых ветвей... Таким же первобытным способом производилась и дальнейшая работа земледельца; даже водяных и ветряных мельниц встречалось немного, а были в ходу домашние ручные, состоявшие из двух круглых жерновов. Посредством такой самодельной мельницы каждая крестьянская семья молола себе муки, сколько требовалось. Так мало было еще в труде земледельца тех приспособлений, которые облегчают и ускоряют труд; а между тем земледельческий труд был одним из самых главных промыслов, каким испокон веку занимался русский народ. То же надо сказать и о других промыслах,-- всюду преобладают самые первобытные приемы: народ, разбившийся на мелкие поселки, медленно, почти незаметно подвигался вперед и в жизни своей, и в промыслах. Как проста, незатейлива была эта жизнь, мало чем отличавшаяся от жизни предков лет за пятьсот, так просты и первобытны были и промыслы по своим приемам.
   Главные хлебные растения, которые возделывались в нашем отечестве, были п_ш_е_н_и_ц_а, р_о_ж_ь, я_ч_м_е_н_ь, о_в_е_с, г_р_е_ч_а, г_о_р_о_х. Они росли в таком изобилии, что четверть пшеницы, по свидетельству Флетчера, продавалась иногда по два алтына. Не везде земля была достаточно плодородна, но были благодатные участки, которые приносили богатейшие урожаи. Плодородием отличалась юго-восточная часть Владимирской области по реке Клязьме; но самою плодородною в Московском государстве (в Великороссии) считалась Рязанская область: по рассказам иноземцев, каждое посеянное зерно давало там по два колоса и больше и нивы летом так бывали густы, что лошадь с большим трудом могла пробраться сквозь них, а перепела не могли вылетать из чащи колосьев. Таким же плодородием славились поля, лежавшие по течению Оки. Но чем дальше путешественник ехал к северу от этих земель, тем более нивы уступали место лесам и болотам.
   Обилие лесов вызывало лесные промыслы. Леса доставляли богатый строевой материал: славились необыкновенно высокие и толстые сосны, превосходные дубы и клены. Лес, от которого усиливалась влажность и суровость климата нашего отечества, давал и средства борьбы с ними: огромное количество деревьев шло на топливо; почти все постройки в нашем отечестве строились из дерева, не только жилья, но и городские стены; по болотам гати делались, из бревен, мосты чрез реки и проч. Что для западного европейца был камень, то для русского человека -- дерево. Мало того. Домашняя утварь -- не только столы, скамьи, поставцы, лари, но даже и посуда -- у простого люда была преимущественно деревянная. Из сосны он смолу или деготь гнал, лучину колол, которая светила ему, с липы лыко драл, из которого рогожки да лапти себе плел... Сверх того, лес ему давал меха, мед и воск; добыванием их занимались почти во всех областях Московского государства.
   Более всего з_в_е_р_о_л_о_в_с_т_в_о_м промышляли на дальнем севере. Лучшие меха собольи, лисьи, куньи шли из областей Печерской, Югорской, Пермской и Сибири; беличьи, рысьи и горностаевые шли особенно из Галича й Углича, а также из Новгородской области; лучшие бобры водились на Мурманском побережье; из приморских мест Двинской области доставлялись в Москву меха белых медведей. Сибирь особенно промышляла куньими мехами; они были главным предметом торговли сибирских жителей. Сибиряки недель на 6 или 7 толпами отправлялись на охоту, на санях, запряженных в 30 или 40 собак. Звериный промысел возлагался также на обязанность преступников, которые ссылались в Сибирь; потом это заменено было работою в рудниках.
   После мехов главными произведениями, которые доставлял русский лес, были мед и воск. Как известно, в старину не только занимались искусственным пчеловодством, как теперь, а по большей части просто собирали в лесах, в дуплах старых дерев, огромные залежи меду... В большом количестве шел он из Мордвы, а также из областей Северской, Рязанской, Муромской, Казанской и Смоленской.
   Реки Московии удивляли иноземцев обилием рыбы. Можно предположить, что русские повсюду занимались рыболовством; но оно особенно процветало на севере и по Волге. Более всего ценилась рыба, пойманная в реке Оке близ Мурома, а также в Шексне; чем дольше в этих реках оставалась рыба, зашедшая из Волги, тем вкуснее становилась она. Рыбным промыслом особенно славились города: Ярославль, Нижний, Астрахань, Казань, Белоозеро. Близ Астрахани рыболовство велось в больших размерах; ловилось здесь огромное количество карпов, белуг, осетров и стерлядей. Ловлю, или, вернее, бой белуг, по описанию одного путешественника-иностранца, производили таким способом: в дно реки вбивались колья рядами, образующими треугольники с узкими входами; белуга, попав в них< не могла выйти, и тогда рыбаки били ее дротиками. Из убитой рыбы -- белуги и осетра -- вынимали икру, клали ее в огромные мешки с солью и держали ее таким образом несколько времени, затем сжимали ее и набивали в бочонки. Астраханская икра славилась уже в те времена в. Европе и вывозилась в большом количестве, особенно в Италию; рыбу солили и отправляли в Москву и другие города.
   Занимались русские и добыванием соли, или с_о_л_е_в_а_р_е_н_и_е_м. Этот промысел в больших размерах производился на севере, в Новгородской области, Двинской и др.,-- лучшая соль добывалась в Старой Русе. Делалось это следующим образом: промышленники-солевары запруживали соляную речку и проводили из нее воду каналами в свои солеварни и здесь занимались вываркою соли. Ниже Казани по Волге была Соляная гора, из которой промышленники, жившие у подошвы ее, добывали соль. К западу от Астрахани в степях было много соляных озер, дававших превосходную соль даже без особенного труда; здесь она выплывает на поверхность воды слоями в палец толщиной, подобно льдинам, и от солнечных лучей становится чистою и прозрачною. Всякий, кто хотел, мог здесь собирать ее; за это надо было платить в казну пошлину по полкопейки с пуда.
   В Ярославле, Устюге и Угличе добывали селитру, на Волге в небольшом количестве -- серу. Железо особенно разрабатывалось в Карелии, Каргополе и Устюге, а потом неподалеку от Тулы. Слюда добывалась на Сев. Двине, у Архангельска, а также в Карельской области. В XVII. ст. рудокопное дело усилилось в нашем отечестве; нередко делались попытки найти серебро и золото; но обыкновенно попытки эти кончались неудачно; только во второй половине XVII в. удалось иноземцам открыть прииски золотой и серебряной руды в городах за Казанью по направлению к Сибири.
   Все указанные промыслы, если не попадали в руки иноземцев, производились, как сказано, по большей части самыми первобытными способами и далеко не стояли на надлежащей высоте. При лучших условиях они могли бы обогатить жителей и доставить государству огромные доходы. Много добра всякого было под руками у русского человека, да руки были еще неумелые,-- немногое могли взять...
   Еще слабее были промыслы обрабатывающие. В стране, где мало больших городов и где слабо еще разделение труда, а каждый сам старается удовлетворить своим небольшим нуждам, не могут особенно процветать ремесла и разные мастерства. Только в Москве можно было найти опытных ремесленников, да и то по большей части из немцев, в других же городах редко встречались какие-либо мастера, кроме портных и сапожников. Конечно, искусных работников было довольно по столярному делу и плотничьему, потому что на них был уже очень большой спрос. Славились псковские каменщики, новгородские резчики и пр., но все же людей ремесленных, которые были бы очень искусны в своем деле, между русскими встречалось очень мало.
   Если ремесленное дело было слабо и спрос на него был невелик, то не могла, понятно, процветать заводская и фабричная промышленность. Хотя на Руси были уже железоплавильные заводы, но их устраивали иностранцы; работали эти заводы на казну -- она требовала в большом количестве разные изделия: пушки, ядра и пр. Упоминаются в XVII ст. суконные и полотняные фабрики, но и они работали главным образом для царского двора.
   Где слабо производство, нет излишка в изделиях и мал спрос на разные вещи, там трудно и большой торговле развиться. Русская земля богаче была предметами добывающей промышленности, чем обрабатывающей, и потому, понятно, она в торговле с иноземцами должна была ставить на рынок так называемые сырые (т. е. необработанные) произведения, а требовать изделий мануфактурных. Самою важной статьей отпуска за границу были меха, затем мед, воск, пенька, сало, лен, а также и хлеб. Все это закупали сами иностранцы на русских рынках и везли за границу. Попробовал было один ярославский купец сам отвезти в Амстердам пушной товар; но голландские купцы, чтобы не повадить русских к этому и чтобы они не отбили тех выгод, какие доставались за перевоз товара, сговорились между собой и ничего не покупали у русского купца. Когда же он вернулся в Архангельск со всем товаром своим, здесь его раскупили они по хорошей цене. Да и правительство московское смотрело очень неблагосклонно на поездки русских за границу. Из Западной Европы в Россию привозились преимущественно фабричные изделия: оружие, металлические вещи, тонкие сукна, полотна, бумага, сахар; сверх того, разные пряности, вино, золото, серебро в деле (т. е. в разных вещах), в слитках, в монете и пр.
   Главным местом отпускной торговли был город Архангельск: сюда русские купцы привозили свои товары и тут покупали иностранные; но иноземцы часто заезжали внутрь России, чтобы на главных рынках закупать нужные им товары, как говорится, из первых рук. Другим важным местом заграничной торговли была Астрахань. Русские купцы отправляли сюда хлеб, шерстяные и полотняные одежды, ножи, топоры, стрелы (оружие и железо вывозилось или с особого разрешения начальства, или тайком). Любопытно, что в Азию шли и русские изделия. Взамен этого с Востока получались шелковые и хлопчатобумажные материи, ковры, парча, шелк-сырец, драгоценные камни в большом количестве. Астрахань, благодаря своей торговле, была одним из богатейших городов в Русском государстве; она своим видом и обилием каменных построек мало походила на другие русские города.
   Средоточием внутренней торговли была Москва: рынки, гостиные дворы, лавки и, сверх того, оживленная ручная торговля -- все это встречалось на каждом шагу и показывало, что Москва -- торговый город. Она являлась сердцем внутренней торговли: сюда съезжались торговцы с разных концов государства; тут встречалось множество иноземцев-купцов -- и западноевропейских, и восточных разных племен; отсюда же торговля шла в разные концы государства. Главные пути были к Белому морю чрез Ярославль и Вологду на Устюг по реке Сухоне, а затем по Северной Двине к Архангельску. По Оке и Волге шел путь на Астрахань; на Волге были два важные торговые города -- Нижний и Казань. От Волги по Каме шел торговый путь в Сибирь; на Сибирском пути более важными местами считались Верхотурье и Тобольск. Движение промышленников-завоевателей в Сибири раздвинуло пределы русских владений до нижнего течения Амура и до Восточного океана; с тех пор начинаются торговые сношения с Китаем, и Нерчинск становится здесь важным городом. На северо-запад из Москвы шла торговая дорога ко Пскову и Новгороду. Хотя оба эти города были по своему торговому значению далеко не то, что прежде, но все-таки они были еще довольно богатыми и промышленными городами; от них шли пути к Нарве и Риге. В Литву и Польшу дорога шла на Смоленск.
   Сильной помехой для торговли был недостаток удобных путей сообщения. Летом торговое движение можно было совершать только по рекам; важнейшими речными путями были Волга, а затем Северная Двина. Тут товары возились на стругах, дощаниках и насадах (род нынешних барок). Шли эти незатейливые суда или на парусах, когда был попутный ветер, или тянулись бечевой, или посредством якоря, т. е. завозился вперед якорь и кидался в реку; затем с насада люди тянулись за веревку к нему; затем якорь "пять завозился и т. д. Таким образом двигались вперед против течения, хотя и медленно. Так как речной путь не всегда был "чист", "пошаливали" лихие люди, особенно на Волге, то обыкновенно плыло по нескольку насадов вместе под охраною вооруженных людей. В Москву товары свозились по большей части зимними путями. Иностранцы пишут, что им приходилось насчитывать в обозах, шедших в Москву с хлебом и. соленой рыбой, по 700 и 800 возов. В течение всей зимы в столицу привозили из окрестных мест дрова, сено, хлеб и прочее, а перед Рождеством -- говядину, свинину, рыбу в замороженном виде. Цены этих товаров поражали иноземцев своей дешевизной: говядину, по словам их, продавали не на вес, а по глазомеру, за бесценок; за червонец, равнявшийся тогдашнему рублю, можно было купить 70 кур и т. д.
   Пути сообщения так были еще плохи, что не только трудно было провозить из города в город товары, но даже и налегке проехать летом было очень затруднительно. До Новгорода из Москвы летом надо было ехать целую неделю, а зимою -- четыре дня. Здесь путь вследствие частых сношений был, конечно, лучше, чем в других более глухих местах. Часто приходилось ехать по дурной лесной дороге, по недавно срубленным пням; но больше всего мешали многочисленные болота и топи, на которых не всегда встречались даже и плохие гати да мосты; путешественникам приходилось иногда самим рубить лес и кое-как настилать плотины и устраивать переправы. Постоялые дворы встречались очень редко; в деревнях случалось, что трудно было и хлеба достать даже за деньги. Один иностранец советовал всякому, кому предстояла поездка по России, непременно иметь при себе топор, огниво с трутом, съестные припасы на всю дорогу и котел,-- всем этим раздобыться на пути было иногда невозможно. Притом путешественнику грозили на пути хищные звери ~и лихие люди, промышлявшие разбоем по большим дорогам да по темным лесам. По дорогам нередко встречались кресты на могилах путников, убитых разбойниками. Понятно, как все это отбивало охоту к поездкам по стране, как мешало торговле.
   Несмотря на все помехи, русские, по отзыву иноземцев, были очень склонны к торговому делу. Во всяком городе, в посаде всегда была рыночная площадь -- самая оживленная часть. Сюда из окрестных мест свозились на продажу разные припасы; кроме того, тут же были и постоянные лавки, гостиные дворы. В некоторых городах, где сходились торговые пути, в известное время года,, бывали съезды торговцев, и торги принимали большие размеры. Таким образом явились ярмарки. Они ввиду трудности сообщений приносили торговле большую пользу: купцы здесь производили обмен товара, запасались новым, и обыватели могли купить нужные вещи дешевле, чем обыкновенно. Чаще всего такие ярмарки совпадали с храмовыми праздниками, когда город наполнялся множеством пришлого люда из окрестных, мест. Нередко устраивались подобные торговые съезды в монастырских владениях, где крестьяне были обыкновенно зажиточнее, чем в других местах, и менее было всяких стеснений и обид от таможенных сборщиков. Самою знаменитой ярмаркой бала Макарьевская, близ монастыря св. Макария Желтоводского.
   Русская торговля, кроме дурных путей сообщения, встречала в старину много всяких помех -- тяжелых пошлин, притеснений разных должностных лиц; долгое время вредило ей соперничество иноземных купцов, мешала и царская торговля: ни один купец не имел права покупать привезенных в Россию иностранных товаров до тех пор, пока не отбирали лучшие из них царские люди, и также не мог продавать, пока не будут распроданы царские товары. Иные отрасли торговли были исключительно достоянием казны, напр., продажа водки, дорогих мехов и др. Все эти стеснения и помехи, конечно, должны были наряду с невежеством и низким уровнем нравственности породить многие темные стороны в русской торговле. Удивляя иноземцев своей сметливостью, сноровкой, изворотливостью, вообще торговыми способностями, русские купцы нередко неприятно поражали своей нечестностью: они старались купить товар за бесценок, а продать втридорога, запрашивали у покупателя вдвое-втрое против настоящей цены, и, когда он предлагал, что должно, они нередко клялись и божились, что товар "себе дороже стоит". Показать товар лицом, обмерить покупщика, подсунуть ему вместо выбранной вещи худшую -- все это было, к сожалению, не особенно редким явлением. И что особенно любопытно, торговцы и не считали это мошенничеством; это было в их глазах только торговой умелостью, сноровкой: на их взгляд, плох был тот продавец, который не умел заманить в лавку покупателя, выпускал его из лавки без покупки, не умел сорвать с него побольше, сбыть ему плохой товар. Как на войне ратные люди всячески пользуются оплошностью врага и допускают против него всякую хитрость и обман, так опытный торговец, по взгляду русского купца, мог поступать с покупщиком. Вот почему случалось что. честный и хороший в домашнем и в общественном быту, купец в своей лавке способен был к самым неблаговидным проделкам.
   Ходячей монетой в XVII столетии были по-прежнему серебряные копейки; а более мелкой монетой -- московки (деньга, полкопейки) и полушки (полуденьги), последние были так мелки, что, по словам иностранцев, русские продавцы горстями клали их в рот, чтобы не потерять, и это не мешало говорить. Чеканили монету также по-прежнему в Москве, Новгороде, Пскове и Твери из привозных иностранных денег; причем, как известно, правительство имело известный доход. Из копеек составлялись алтын, гривна, полтина, рубль, но монеты, соответствовавшей всем этим названиям, кроме полтины, не было. В XVII веке из полфунта серебра чеканилось денег на три рубля; стало быть, рубль заключал 16 золотников. Прежде рубль был больше; но еще во второй половине XVI века, судя по иностранным известиям, он был уменьшен, так что считалось в нем уже не двести денег, как прежде, а сто. На деньгах (московках) было изображение великого князя на коне с мечом в руках, а на копейках -- с копьем, оттого и стали звать "д_е_н_ь_г_и к_о_п_е_й_н_ы_е", а потом просто -- копейками. При Алексее Михайловиче, как известно, были пущены в оборот медные копейки по одинаковой цене с серебряными, но попытка эта кончилась неудачно, и медные деньги были изъяты из употребления, так что в торговом обращении было только серебро. Пулы, мелкая медная монета (их давалось 18 за полденьгу), шли на раздачу нищим и на самые мелкие покупки.
   Золотую монету русские покупали и продавали наряду с другими товарами. За червонец обыкновенно давали от 18 до 21 алтына, но иногда цена его возвышалась даже до двух рублей. Это случалось во время венчания государя на царство, бракосочетания и пр., так как принято было подносить червонцы в подарок. Очень дорого ценились они также за несколько дней до Пасхи, потому что было в обычае, христосуясь с боярами и сановниками, подносить им с красными яйцами и червонцы. Ввиду частых колебаний в цене денег, иноземцы предпочитали вести с русскими меновую торговлю, т. е. за русские товары расплачиваться своими товарами, а не деньгами.
  

ДОМАШНИЙ БЫТ

Жилище. Внутреннее убранство. Утварь. Одежда. Пища.

  
   Домашний быт русского народа отличался большой устойчивостью: русский человек в конце XVII столетия по своему житью-бытью почти совсем походил на своих предков, живших за два, за три века раньше; только верхний слой общества стал понемногу подаваться под напором иноземных новшеств.
   Внешний облик жизни сказывается в жилище, одежде и пище.
   В старину жилья обыкновенно ставились во дворе. Дворы по большей части были довольно просторные, а у зажиточных и богатых людей даже и весьма обширные; они обносились тыном или забором (заметом). Домовитый хозяин старался огородить свое жилье так, чтобы чрез ограду никакое животное не пролезло, не пробрался бы никакой человек. Во двор вело двое, трое и больше ворот. Главные из них устраивались у богатых людей обыкновенно очень красиво под небольшой кровлей, иногда с красивыми башенками. Над воротами у зажиточных хозяев ставились часто образа в киотах, подобно тому, как над воротами городов, над которыми, как известно, иногда устраивались часовни и даже небольшие церкви.
   Жилья строились не рядом с воротами, как теперь, а поодаль от них, во дворе. К дому из ворот вела дорога, иногда мощеная (мостки). Дом был обыкновенно небольшой, а по мере надобности сооружались и другие жилые строения,-- все они вместе назывались общим именем х_о_р_о_м_ы. Кроме того, двор зажиточного человека был полон различных с_л_у_ж_б: людских, сараев, кладовых, погребов. Баня, или мыльня, была необходимостью двора всякого порядочного хозяина. Жилища простолюдинов отличались от хором знатных людей размерами и убранством, а по существу были сходны. Основной частью старинного дома была к_л_е_т_ь, из которой с прибавкой печи образовалась изба (истопка). Более всего у крестьян того времени встречалась ч_е_р_н_а_я, или к_у_р_н_а_я, изба. В такой избе устраивались почти под потолком так называемые волоковые окна от 6 до 8 вершков в длину и ширину; их задвигали, или з_а_в_о_л_а_к_и_в_а_л_и, особенной доской. У многосемейных и зажиточных людей против избы ставилась клеть -- летний покой, тоже с волоковыми окнами. Она соединялась с избой общей кровлей, причем оставлялось место между ними -- сени. Под клетью был п_о_д_к_л_е_т, предназначенный для кладовой или для домашнего скота.
   Таково было жилище зажиточного простолюдина, а бедные довольствовались, как и теперь, избушкой, состоявшей из одного сруба.
   Богатые купцы, дворяне, бояре устраивались шире, но в основе их жилья были те же к_л_е_т_ь и и_з_б_а. Вместо черной избы ставилась б_е_л_а_я; дым из нее выходил не волоковыми окнами, а чрез дымницы (деревянные трубы). Такая изба строилась обыкновенно на подклете, потому и называлась г_о_р_н_и_ц_е_й (т. е. верхнею, горнею частью); окна здесь были косящатые (т. е. с косяками), красные (т. е. красивые); они были побольше волоковых, которые тоже иногда встречались и здесь наряду с косящатыми. Сверх того, важным отличием горницы от простой избы была обыкновенно большая, красивая печь -- изразцовая, муравленая, круглая или четырехугольная. (В избах устраивались обычные до сих пор русские печи.) Случалось, что горница и даже изба делились перегородками на несколько к_о_м_н_а_т. Нередко две, три и более клети связывались в одно целое, и таким образом получались довольно поместительные жилья (назывались двойни, тройни и т. д.), или х_о_р_о_м_ы. Слово это, употребляемое всегда во множественном числе, указывало этим на сложность самой постройки, состоявшей из нескольких частей, из которых каждая могла бы стоять и отдельно.
   Подклеты в больших хоромах были ж_и_л_ы_е с окнами и печами для прислуги и г_л_у_х_и_е без окон и дверей, с ходом из верхнего помещения, предназначенные для кладовых, для хранения дорогих вещей, т. е. казны -- потому эти подклеты назывались казенками.
   В больших хоромах просторные сени соединяли горницу или комнаты с п_о_в_а_л_у_ш_е_й, которая, составляя отдельное помещение, ставилась тоже на подклете и представляла обширный летний покой -- то же, что клеть в крестьянском жилье. Сверх горницы и повалуши в старинных хоромах были еще с_в_е_т_л_и_ц_а и с_е_н_н_и_к. Первая, хорошо освещенная косящатыми окнами, которых было больше, чем в горнице, так как они прорубались со всех трех, а не то даже и четырех сторон, служила обыкновенно рабочей женской комнатой, а сенник был холодным покоем, служившим в летнее время спальнею. Верхний ярус старинных хором представляли светлые ч_е_р_д_а_к_и, носившие название т_е_р_е_м_о_в, в_ы_ш_е_к, с_в_е_т_е_л_о_к. Они устраивались под самой кровлей здания, со всех сторон были открыты, с большими окнами, иногда двойными, на все четыре стороны. Порою пристраивались к вышкам небольшие башенки (с_м_о_т_р_и_л_ь_н_и), с которых можно было видеть окрестности. Вокруг теремов или чердаков устраивались г_у_л_ь_б_и_щ_а, т. е. балконы, огороженные перилами или решетками.
   Таким образом, старинные хоромы представляли три яруса (жилья): в нижнем были подклеты, в среднем -- горницы, повалуши и светлицы, в третьем, наверху -- чердаки, вышки, терема.
   Старинные деревянные хоромы государей заключали в себе те же основные части. Жилые хоромы были обыкновенно очень невелики -- в три, четыре покоя: один, самый дальний, служил опочивальней (постельной, ложницей), подле устраивалась к_р_е_с_т_о_в_а_я, или м_о_л_е_н_н_а_я, затем собственно к_о_м_н_а_т_а (кабинет) и наконец -- п_е_р_е_д_н_я_я, (приемная), первая по входе из сеней, которые в государевых хоромах всегда были теплые. Если комнат было больше, что случалось очень редко, то называли их -- средняя, сторонняя и задняя, и особенного назначения они не имели. В подклете устраивались иногда мыльни. Верхний ярус таких хором состоял из красных светлых чердаков, или теремов, с частыми окнами, с гульбищами кругом всего здания, украшенных башенками с изящной кровлей. Такие же точно хоромы с незначительными отличиями ставились отдельно для государыни, для государевых детей и соединялись между собой лишь крытыми переходами.
   Кроме жилых покоев, устраивались еще особые хоромы для торжественных собраний и государевых столов, т. е. званых обедов и пиров. Ставились они впереди жилых хором, назывались обыкновенно с_т_о_л_о_в_о_й избой (в Древности -- гридницей). Сверх того, надо припомнить, что к государевым хоромам относятся многочисленные службы, которые располагались обыкновенно особыми дворами, или дворцами (напр., житный, кормовой, хлебенный, сытный, конюшенный и др.).
   Плотничье дело в старину, конечно, стояло выше, чем теперь: плотникам было прежде несравненно больше работы. Они составляли артели, старосты которых были доморощенными зодчими того времени. Навык да сноровка заменяли им строительную науку, и, надо сказать по правде, они достигали в своем деле высокого искусства; о них можно сказать, что они были настоящими мастерами своего дела. Дворец в селе Коломенском служит лучшим доказательством этого. Этот дворец представлял несколько особых хором, соединенных между собой сенями и переходами. Впереди были государевы хоромы; за ними стояли хоромы царевича, далее государева мыленка, отсюда лестница вела в царицыны хоромы; далее были четыре отделения хором царевен, соединенные крытыми переходами с покоями царицы и церковью. Такими же переходами соединялись другие отделения хором -- оружейной, стряпущих изб и пр. Нижний ярус всех хором состоял из подклетов для дворовых людей, для кладовых и стрелецких караулов. Довольно беглого взгляда на дворец, чтобы видеть, что строители не руководствовались одним определенным планом; что некоторые части пристраивались потом, по мере надобности. Но несмотря на это, несмотря и на то, что строители вовсе не гнались за соразмерностью и соответствием (симметрией) отдельных частей, все-таки все сооружение очень красиво и своеобразно. Особенно любопытны кровли: одна четырехугольная, устроенная кубом, украшена наверху глобусом с изображением орла; другая выведена бочкою с резным гребнем наверху и шестами с прапорцами (флюгарками), третья -- двухскатная, четвертая -- шатровая, придававшая строению вид башни, -с двуглавым орлом наверху. Над крыльцом опять бочкообразная кровля, над сенями и переходами стройные шатровые кровли разного вида. Все эти кровли крыты гонтом в чешую, раскрашенную в яркие краски. Не менее красоты зданию придают бесчисленные и разнообразные столбики и балясы у крылец и у гульбищ, а также резные украшения окон и дверей. Эти украшения, яркая окраска кровель, цветные стекла в окнах, затейливый и разнообразный вид составных частей здания,-- все это, вместе взятое, было очень красиво.
   Русское деревянное зодчество обнаружило много вкуса и своеобразия. Боярские усадьбы и хоромы, а также дома зажиточных людей более или менее походили на дворец в селе Коломенском, конечно, уступая ему в величине и красоте. Царские и боярские хоромы, отличаясь внешним нарядом от простого крестьянского жилья, в основе своей имели ту же простую клеть, которая вкладывалась из бревен, а у богатых людей из брусьев, т. е. бревен, отесанных со всех четырех сторон. Четыре бревна, соединенные в один четырехугольник посредством врубов по углам, назывались в_е_н_ц_о_м, или р_я_д_о_м. Несколько таких венцов, наложенных один на другой, составляли к_л_е_т_ь. Между рядами бревен, или венцами, плотно пригнанными один к другому врубами, прокладывался иногда сухой мох; тогда говорили, "что изба рубилась во мху". Этот способ постройки изб сохранился и доныне у наших крестьян. В Москве, как сказано раньше, продавались на рынках готовые срубы, или клети. Рублей за двадцать можно было купить порядочный сруб на рынке, разобрать, перевезти, куда надо было, и сложить настоящую избу. Затем оставалось по своему вкусу н_а_р_я_д_и_т_ь н_у_т_р_о, как говорили в старину, т. е. отделать клеть начисто,-- вырубить и околодить окна красные и волоковые, приладить к стенкам лавки, обшить стены тесом, подшить п_о_д_в_о_л_о_к (потолок), намостить м_о_с_т (пол); а затем устроить кровлю и п_о_к_о_ж_у_ш_и_т_ь ее, т. е. покрыть гонтом или дранью. Если жилище устраивалось позатейливее, то сверху выводились, как сказано выше, чердаки, или терема с гульбищами, которые р_е_ш_е_т_и_л_и_с_ь балясами или перилами; налаживались разнообразные кровли, смотря по вкусу хозяина, покрывались гонтом в ч_е_ш_у_ю и т. д. Обряжали получше красное крыльцо и ворота. По всему этому можно было судить о достатке хозяина. На этом и кончалась работа плотников, или рублеников, как их звали иначе в старину. Двор, по взгляду наших предков, красился воротами, хоромы -- теремом, а изба -- углами, т. е. внутренним нарядом.
   Каменные дворцы и дома, которые стали входить мало-помалу в обычай, строились уже более на иноземный лад; русское зодчество преимущественно выразилось в деревянных хоромах да в церквах.
   Внутренность крестьянской избы была так же проста, как и теперь. Бревенчатые стены, не обшитые тесом, лавки и стол, большая русская печь и полати -- вот все, что можно было разглядеть при тусклом свете из небольших оконцев, которые в старину обтягивались полупрозрачным бычачьим пузырем или холстиной, пропитанной жиром. Слюда и стекло слишком были еще дороги и встречались только в зажиточных домах. Здесь оконницы представляли по большей части мелкую железную сетку, обыкновенно в виде различных узоров, в которую и вставлялись кусочки слюды. Стекло вошло в употребление раньше в Новгороде, благодаря его частым сношениям с Западом, а потом мало-помалу -- и в других городах. В XVII ст. в России были уже стеклянные заводы, устроенные иноземцами.
   Чем богаче был дом в старину, тем изысканнее было и внутреннее убранство его. Наши предки очень любили одевать хоромы: полы покрывались коврами (у менее богатых -- войлоками или рогожами). В сенях у дверей всегда была положена рогожа для обтирки ног,-- калош тогда еще не употреблялось. Стены обивались по большей части сукнами обыкновенно красных цветов (червленое, багрец и пр.), иногда в два цвета, в шахмат и пр. Покои цариц (напр., Натальи Кирилловны) наряжались иногда атласом. Со времен Алексея Михайловича стали обивать стены б_а_с_м_е_н_н_о_й кожей, т. е. с вытисненными изображениями растений, птиц, зверей. В конце XVII ст. появились у некоторых бояр заграничные тканые обои, или шпалеры; затем в дворцовых покоях, особенно в каменных зданиях, стали расписывать стены и своды картинами, конечно, религиозного содержания; изображались события из Свящ. писания, притчи в лицах и проч. Потолки иногда украшались резной работой, иногда слюдой, но чаще убирались сукном, как и стены, и двери, и вставни (ставни).
   Необходимою принадлежностью всех жилых хором были, конечно, печи -- преимущественно изразцовые; они были весьма разнообразны: четырехугольные, круглые, с колонками, карнизами и т. д. Изразцы по большей части были разных цветов или с. изображениями растений, животных, людей и проч. Печи обыкновенно делались большие и занимали значительную часть покоев, которые почти всегда были невелики: сажени две-три в длину да в ширину столько же или несколько меньше; просторнее устраивались столовые у богатых людей: сажен в пять-шесть длины и почти такой же ширины.
   Кроме лавок, которые прикреплялись к стене, да подвижных скамей и стольцев (табуреток), никаких других приспособлений для сидения наши предки не знали; кресла и стулья были роскошью дворца да богатых боярских хором, впрочем, и там встречались в небольшом числе. Скамьи служили и для спанья; особенных кроватей не было. Столы делались по большей части дубовые, узкие и длинные; у богатых людей они иногда разрисовывались изображениями из Св. писания, а ножки и бока украшались резьбой. Были и маленькие столы, украшенные разными камнями.
   Лавки, скамьи и стольцы покрывались полавочниками -- обыкновенно той же материи, какой покрывались стены; иногда полавочники обшивались по краям позументами, вышивались узорами и проч. Большие столы, стоявшие пред лавками, обыкновенно покрывались подскатертниками, атласными, бархатными с золотошвейными украшениями. Во время обеда стол покрывался еще скатертью. В богатом доме всего этого было несколько перемен и по праздникам хоромы убирались богаче, чем в будни.
   Благодаря убранству, старинные покои были весьма нарядны; но наряднее всего был так называемый красный угол. Здесь на полке ставились образа в богатых серебряных и даже золотых окладах, в киотах. Чтились иконы преимущественно старого письма, притом работы православных иконописцев. Кроме рисованных образов, были резные на камне, на слоновой кости, металлические, в виде больших медалей, с изображениями на обеих сторонах, а также и складни, т. е. створчатые образа, на каждой створке которых были вырезаны изображения. Золотые, серебряные и медные кресты с изображением распятия были тоже обычны у наших предков. Они не жалели издержек на украшение священных изображений, которые сияли золотом и драгоценными камнями. Убрусцы, пелены и занавесы, которыми закрывались образа, у богатых людей были тоже унизаны жемчугом, драгоценными камнями и дробницами (блестками). Пред иконами теплились лампады и горели восковые свечи. В домах богатых людей, кроме множества образов во всех покоях, была, как сказано, особая комната -- крестовая, или моленная, где целая стена была увешана образами наподобие церковного иконостаса. Здесь стоял аналой с книгами, подсвечники с восковыми свечами и отправлялись ежедневно церковные службы: заутреня, часы, вечерня; а у знатнейших бояр нередко были свой домашние церкви. Обилие образов в богатых хоромах объясняется, конечно, прежде всего набожностью наших предков, а затем -- обычаем дарить иконы по большим праздникам.
   Зеркала и картины долго считались в старину запретными вещами; но в XVII веке мало-помалу по примеру царя бояре стали украшать свои покои картинами (эстампами) исключительно священного содержания.
   Для хранения разных вещей наши предки употребляли с_к_р_ы_н_и (род небольших комодов с выдвижными ящиками), с_у_н_д_у_к_и, п_о_г_р_е_б_ц_ы, л_а_р_ц_ы (для женских украшений), п_о_с_т_а_в_ц_ы для посуды, которые представляли полки, приделанные к столбам, внизу шире, а кверху уже. На нижних ставилась серебряная крупная посуда, на верхних -- мелкая. Она служила больше для украшения столовой, чем для употребления, и шла в дело разве только по большим праздникам или при различных семейных торжествах. В обыкновенное же время серебряная и позолоченная посуда красовалась на поставцах, свидетельствуя о зажиточности и заслугах хозяина: тут находились и жалованные царем чарки или кубки. На поставце обыкновенно стояли разного вида и объема блюда и торели (тарелки), иногда изящной резной или чеканной работы, сулеи, братины, ковши, кубки, мисы, лохани, рассольники и т. д. На сосудах делались различные надписи. Иногда обозначалось, кем подарена вещь, напр., ударил челом такой-то; иногда вырезывались целые изречения, напр.: "Чарка добра человеку, пить из нее на здравие" и т. п.
   Дорогие сосуды переходили по наследству и составляли иногда важную часть имущества. Кроме металлической посуды, в XVI и XVII веках встречаются у богатых людей сосуды из камня: агатовые, сердоликовые, из горного хрусталя. Входила в обычай понемногу и стеклянная посуда, преимущественно цветного стекла, которая привозилась из-за границы.
   Простой народ довольствовался деревянной посудой; особенно славились хорошей работой калужские, гороховецкие и карельские изделия. Иногда деревянная посуда украшалась очень недурной резьбой.

[]

   Золотая и серебряная утварь переходила от отца к сыну по наследству как дорогая память предков. Цари в знак милости жаловали своих приближенных кубками, чарками; бояре тоже считали своей обязанностью приносить царям в дар дорогие сосуды по случаю каких-либо торжеств или семейных радостей, напр., бракосочетания, рождения детей и т. д. В частном быту было тоже в обычае дарить друг друга в именины и проч. Чем знатнее и влиятельнее был человек, тем больше у него накоплялось и царских подарков, и приношений от подчиненных,-- и нередко встречались дома, где поставцы ломились под тяжестью всякого рода серебряных и даже золотых вещей, нередко очень тонкой, даже артистической работы, с узорами, с изображениями цветов, плодов, зверей, птиц, людей и пр. Все эти драгоценности были показные, служили украшением боярских покоев и разве только в самых исключительных случаях употреблялись в дело. Встречались даже вещи, вовсе неудобные для этого: в Москве, в Оружейной палате, напр., и теперь хранится серебряный кубок Ивана Грозного с сажень вышиной и в пуд и восемь фунтов весом. Для украшения же покоев клались на поставцы, и разные драгоценные безделушки: серебряные яблоки, костяной город с башнями, сосуды в виде лошади, петуха, челнока и пр.

[]

   Для повседневного обихода даже в достаточных домах пользовались не всегда серебряной посудой, а довольствовались медной луженой или оловянной. Для жидкой пищи употреблялись кастрюли и мисы, для твердой -- блюда разного вида, смотря по кушанью (блюдо гусиное, блюдо лебяжье и т. д.). Блюда поменьше, или блюдца, ставились на стол, чтобы могли с них есть человека два или более. Тарелки (торели) долго не были в употреблении, а потом, когда стали входить в обычай, то в течение всего обеда не переменялись и служили лишь для того, чтобы класть обглоданные кости. Ложки большей частью были серебряные, а у бедных людей -- деревянные, как у простого народа. Ножи и вилки долгое время не считались необходимою принадлежностью стола: твердые кушанья подавались обыкновенно разрезанными на куски, их брали прямо руками с блюд. Если и подавались ножи и двузубые вилки на стол, то в очень небольшом числе -- по одному ножу и одной вилке на нескольких человек. Салфеток вовсе не было до времен Петра Великого, а руки вытирали полотенцами или краем скатерти. Солонки, перечницы и горчичницы считались необходимыми. Напитки приносились в ведерках, кувшинах, ендовах, сулеях, братинах,-- все это в богатых домах было из серебра. Пили кружками, чашами, ковшами, чарками, достаканами (стаканами). Серебряный кубок для питья за здоровье считался необходимой вещью даже и в небогатом доме.
  

-----

  
   Еще более, чем на убранстве дома, богатство в старину сказывалось на одежде наших предков. Простолюдин одевался за два, за три столетия до нашего времени так же, как и теперь в деревнях, отдаленных от больших городов. Рубаха из грубого холста, или полотна, деревенской работы, такие же исподние составляли главную часть одежды простолюдина,-- в летнее рабочее время этим она и ограничивалась. Поверх рубахи в более холодную пору надевался азям, или сермяга, род кафтана до колен длиною, с узкими рукавами. Сермяги делались из грубого серого сукна. Сверх этого надевалась иногда суконная одежда, пошире, с большим отложным воротником (ферязь), а зимою шуба, по большей части овчинный тулуп. Голову простолюдин покрывал меховой шапкой или колпаком, летом войлочным, или поярковым. Обувью служили первобытные плетеные лапти или у более зажиточных -- кожаные сапоги с высокими голенищами, в которые вкладывались исподние.

[]

   Одежда богатых людей и бояр состояла из тех же частей, но делалась из более тонких дорогих материй, более же всего отличалась дорогими украшениями. Воротник и края рубахи, по большей части красного цвета, вышивались разными узорами, а не то у богатых -- серебром и золотом, притом унизывались жемчугом и драгоценными камнями. Кафтан по большей части из легкой шелковой материи или из тонкого сукна у богатых и знатных людей устраивался с длинными сбористыми рукавами, иногда с высоким стоячим воротником позади, так называемым к_о_з_ы_р_е_м. Он был предметом щегольства, с наружной стороны покрывался атласом или бархатом, вышивался серебряными или золотыми узорами, а иногда украшался, как и ворот рубахи, драгоценными камнями и жемчугом. Подобные козыри носили лишь богатые и знатные лица. Хотя это украшение давно вышло из употребления, но до сих пор еще в народе об осанистом человеке, выступающем самоуверенной, решительной походкой, говорят, что он "ходит козырем". Были еще в ходу длинные и широкие запашные кафтаны, так называемые с_т_а_н_о_в_ы_е, и т_у_р_с_к_и_е кафтаны, тоже широкие и длинные, из турецкой шелковой узорчатой материи или даже златотканой. Турский кафтан носился обыкновенно с опояской.

[]

[]

   Кафтан был домашней одеждой. Принять в нем почетного гостя или явиться в гости наши предки сочли бы большим невежеством. Приличие требовало поверх кафтана надеть ф_е_р_я_з_ь, род длинного, почти до ступней, кафтана без перехвата, с длинными рукавами; застегивалась ферязь спереди петлицами и пуговицами; она делалась из шелковых материй, из бархата, из парчи, а попроще из сукна да из бумажных материй. Ферязь соответствовала нашему сюртуку, так что сверх нее, выходя из дому, всякий надевал летом о_п_а_ш_е_н_ь, или о_х_а_б_е_н_ь, а осенью и вообще в ненастье о_д_н_о_р_я_д_к_у: они такое же значение имели, как теперь плащи. В опашнях под длинными рукавами делались прорехи, куда просовывались руки, а свободные рукава откидывались назад и там завязывались; назади опашни украшались нередко откидным воротником, богато убранным, подобно козырю. Опашни делались из шелковых дорогих материй, иногда златотканых, узорчатых, а о_д_н_о_р_я_д_к_и по большей части были из сукна. Для дороги служили суконные охабни с капюшонами; к дорожным же плащам надо отнести ф_е_р_е_з_е_и и е_п_а_н_ч_и, обыкновенно из грубых сукон или из верблюжьей шерсти. Были епанчи и нарядные, из драгоценной материи, подбитые дорогим мехом, без рукавов,-- надевали их внакидку. Они считались щегольскими плащами во время верховой езды и употреблялись боярами в торжественных случаях. К числу парадных одежд надо отнести особый вид ферязи -- п_л_а_т_н_о; оно делалось из дорогой золотой ткани и богато украшалось по разрезу и по краям. Щегольским нарядом, особенно для молодых людей, считался т_е_р_л_и_к, ферязь с легким перехватом (тальей); но самым нарядным платьем считались шубы. Ничем русские люди не могли похвалиться так пред иноземцами, как превосходными мехами; они-то и составляли самую ценную часть шубы, которая покроем походила на охабень или однорядку; бывали даже у бояр нагольные шубы, т. е. ничем не покрытые; но обыкновенно они покрывались сукном или дорогими шелковыми узорчатыми материями, нередко золотными (род парчи). Шубы носили не только на улицах в холодную пору, но иногда и в теплое время, случалось, что и в комнатах сидели при гостях в шубах, чтобы выставить напоказ свое богатство. Обыкновенные, так называемые р_у_с_с_к_и_е, шубы застегивались спереди пуговицами или завязывались длинными шнурами. Из высшего сословия многие носили шубы т_у_р_с_к_и_е с широкими рукавами до кистей рук или с двойными рукавами; из них одни были для рук и оканчивались выше локтя, а другие, весьма длинные, висели назади для украшения. С конца XVII ст. стали входить в употребление широкие польские шубы без воротника и без пуговиц. У богатых людей на шубы шли дорогие собольи и лисьи меха; у лиц среднего состояния -- куньи и беличьи, у бедных -- заячьи да овчинные. Простой народ носил, как и теперь, овчинные нагольные тулупы. Множество дорогих мехов в доме было лучшим признаком богатства: их давали в подарки, в приданое за дочерьми. Кроме шуб нарядных, у богатых людей были шубы попроще, с_а_н_н_ы_е,-- для дороги.

[]

   Необходимою принадлежностью одежды были пояса. Кроме опоясок на рубахах, пояса или кушаки носились на кафтанах. Ходить неопоясанным считалось неприличным. У богачей пояса делались из дорогих материй и украшались драгоценными камнями.
   Подражая восточным обычаям, зажиточные люди в старину обыкновенно очень коротко стриглись и носили род фесок, так называемые т_а_ф_ь_и, небольшие шапочки, закрывающие только макушку. Они вышивались шелками, золотом, а иногда унизывались жемчугом; носили их только в комнате. Обыкновенной шапкой служил остроконечный колпак, у богатых из атласа, по большей части белого, с околышком, унизанным золотыми пуговками и жемчугом; а зимою колпаки подбивались мехом, который выворачивался частию наружу, образуя широкую опушку. Простой народ летом носил невысокие колпаки из белого войлока, а зимой из толстого сукна и на меху. Самым важным головным убором были высокие меховые шапки, так называемые г_о_р_л_а_т_н_ы_е (мех на них шел с горла животных); их носили только князья да бояре.

[]

   Если в покрое одежды в старину не было почти никакого различия между сословиями, то нельзя сказать того же о шапках: по ним можно было отличить положение человека в обществе. Высокие шапки означали высокий сан боярина. Простые люди не только не могли надеть горлатной шапки, но даже колпаки должны были делать с небольшими верхами. "По Сеньке и шапка",-- до сих пор говорит наш народ. В торжественных случаях боярин надевал на тафью колпак, а на него горлатную шапку. Случалось, что бояре сидели во всех этих шапках и за столом. Кроме этих уборов, употреблялись иногда еще низкие четырехугольные шапки с меховым околышком. Шапка повыше этой с плоской тульей, книзу расширявшейся, опушенная мехом, иногда с различными украшениями, называлась м_у_р_м_о_л_к_о_й и считалась предметом щегольства. Все головные уборы обыкновенно разнообразились украшениями из драгоценных камней и жемчуга, кистями, запонами и проч.
   Обувь тоже была у богатых людей щегольская. Остроносые ч_е_б_о_т_ы (полусапожки), к каблукам которых подбивались скобы, иногда серебряные, с_а_п_о_г_и с высокими голенищами и б_а_ш_м_а_к_и делались у богатых из юфти и сафьяна разных цветов, чаще всего красного и желтого, и по большей части богато украшались серебряным или золотым шитьем, унизывались жемчугом. При башмаках, которые носили не только женщины, но и мужчины, употреблялись так называемые и ч_е_т_ы_г_и (иначе ичеготы, или ноговицы): это были сафьяновые чулки, тоже богато украшенные шитьем и жемчугом.

[]

   Мужская старинная одежда, благодаря своей длине и украшениям, во многом напоминала женскую. Женщины поверх длинной рубахи белого и красного цвета, с пристегнутыми к рукавам запястьями, вышитыми золотом и унизанными жемчугом, надевали летник, довольно длинную одежду, не доходившую, впрочем, до пят, с очень длинными рукавами, которые вышивались золотом и по краям унизывались жемчугом. Летники по подолу обшивались иной материей с золотой тесьмой и бахромой и застегивались спереди до самого горла. Зимние, подобные летним одеяния (картели) подбивались мехом. У богатых летники делались из очень дорогих шелковых материй с вошвами из других тканей. К вороту летников пристегивалось ожерелье, как к мужским кафтанам. Верхней женской одеждой был длинный о_п_а_ш_е_н_ь, с частыми пуговицами от верху до низу; делался он обыкновенно из сукна красных цветов с рукавами до пят; но у плеч были прорезы, в которые просовывались руки, а рукава висели; таким образом выставлялись наружу украшенные рукава летника, а из-под них запястья рубахи. По краям подола и разреза опашни окаймлялись кусками другой материи, вышитой шелками и золотом.
   К женской одежде относятся ферязи, сарафаны и так называемые духшегреи; они по виду своему походили на употребляемые и до сих пор.
   Меховые женские шубы делались на соболях, куницах, лисицах, горностаях, белках, зайцах, смотря по достатку, и покрывались сукнами и шелковыми тканями разных цветов, в том числе и белого. С XVII века часто шубы покрывались цветными материями с золотыми узорами. Края шубы спереди застегивались пуговицами и окаймлялись золотым кружевом, которое шло и по нижнему краю. Богато украшались и края рукавов у шубы. Кроме опашней и шуб, в числе верхней женской одежды упоминаются охабни, однорядки, телогреи, которые женщины носили обыкновенно с поясом. При больших торжествах богатые женщины на свое платье еще набрасывали род богатой мантии (приволоки) без рукавов; она делалась обыкновенно из дорогих материй и по краям роскошно украшалась.

[]

   Женскою обувью были башмаки и чеботы такого же вида, как у мужчин, но обыкновенно еще более украшенные узорами и жемчугом. Чеботы были на очень высоких каблуках. Простолюдинки носили иногда и сапоги. Таким образом, женская обувь мало чем отличалась от мужской.
   Более всего отличалась женщина от мужчины головным убором. Замужние женщины носили на головах в_о_л_о_с_н_и_к_и, или п_о_д_у_б_р_у_с_н_и_к_и (повойники), род шапочек из шелковой материи; по краю их делались обшивки, которые унизывались жемчугом и драгоценными камнями. Для замужней женщины, по старинным понятиям, считалось большим позором и грехом открыть волосы, "опростоволоситься" (до сих пор это выражение в переносном смысле означает попасть впросак, в неловкое положение),-- и потому женщины старательно скрывали свои волосы под волосники, стягивая их по краям иногда очень туго. В Новгородской области у замужних женщин вошло выло в обычай -- брить себе головы, но церковь не одобрила его, и он мало-помалу был оставлен. Волосник покрывался платком (убрусом), обыкновенно белым, концы которого густо унизывались жемчугом. Таков был обычный, домашний убор. Отправляясь в церковь или в гости, женщины надевали к_и_к_у, род шапки с возвышенной плоскостью спереди (кичным челом), которая у богатых людей украшалась золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Задняя часть этого убора делалась обыкновенно из шелковой плотной материи, из соболиного или бобрового меха. По краям кики спадали жемчужные нити или жемчужная бахрома (ряски или поднизь). Видоизменением кики являются к_о_к_о_ш_н_и_к_и; они были весьма разнообразны и по виду, и по украшениям. Многие из древних головных уборов уцелели до сих пор в разных местностях России у богатых крестьянок и мещанок.

[]

   При выездах женщины надевали обыкновенно белые шляпы с полями, тоже украшенные жемчугом и камнями, а также нередко носили шапки из черного бархата или другой материи, отороченные дорогим мехом. Девицы носили венцы самого разнообразного вида: в виде городской зубчатой стены, в виде теремов и проч. На венцах тоже были всевозможные дорогие украшения, а с кр" -- поднизи из жемчуга. Девичий венец был всегда без верха; в противоположность замужним женщинам, девицы не должны были закрывать свои волосы. Часто венцы состояли из широкой повязки, вышитой золотом и усаженной жемчугом; она суживалась на затылке и связывалась лентами, спадавшими на спину. Зимой девицы покрывали голову меховыми шапками разного вида, между прочим высокою шапкой собольей или бобровой, с верхом из шелковых тканей: она называлась с_т_о_л_б_у_н_ц_о_м; из-под нее выпадали на спину волосы, заплетенные в одну или в две косы, а некоторые носили волосы, распущенные по плечам. Девушки простого звания надевали простенькие повязки, которые к затылку суживались и кончались длинными концами. В знак печали женщины и девицы стригли себе волосы, а мужчины, наоборот, отращивали их.

[]

   В руках у женщин был обыкновенно платок (ширинка); у богатых -- шелковый с золотыми каймами и кистями. Мужчины по большей части обходились без платков, подобно простолюдинам нашего времени.
   Рукавицы и рукавицы перщатые (т. е. с перстами -- перчатки) менее были в ходу в старину, чем в наше время: длинные рукава ферязей и опашней достаточно закрывали руки от холоду.
   Летом женщины и девушки носили солнешники (зонтики); мужчины же обыкновенно имели в руках посохи и трости.
   Из всего сказанного видно, как своеобразна и роскошна была праздничная одежда богатых русских людей в старину. По своему покрою она была очень проста и близко подходила к народной одежде, но в различных украшениях и частях, а также и в головных уборах сказалось сильно влияние византийской и азиатской роскоши. Шелк, атлас, бархат, златотканые (золотные) материи, тяжелые парчи -- вот что служило материалом для одежды; золотые и серебряные тесьмы (позумент), бахрома, кружева (аграманты), жемчуг, драгоценные камни -- правда, большею частию не очень высокого достоинства -- шли на отделку ее.
   Необычайным великолепием отличалось, конечно, одеяние, особенно так называемый б_о_л_ь_ш_о_й ц_а_р_с_к_и_й н_а_р_я_д, в который государь облачался во время торжественных приемов и выходов в большие праздники. Шапка, оплечие (бармы), платно и даже сапоги у царя сияли золотом и жемчугом, играли изумрудами и яхонтами...

[]

   Сверх блистающей одежды носили в старину еще множество украшений: различные ожерелья, меховые, жемчужные, из драгоценных камней, шейные золотые цепи, перстни, кольца считались необходимою принадлежностью мужского и женского наряда. Женщины прибавляли к этому еще обручи (браслеты) и серьги. На одежды обыкновенно брались ткани ярких цветов: красного, желтого, зеленого, особенно любимым был -- червчатый (фиолетовый). Все это, на наш взгляд, покажется пестро и безвкусно, но вкусы бывают разные, а наш народ и до сих пор в одежде предпочитает яркие цвета неопределенным и тусклым, любит пестроту и блеск, так что древняя боярская одежда мужская и женская была вполне в народном вкусе. По большей части одежды кроились и шились дома; хорошие хозяйки даже стыдились отдавать работу на сторону. Покрой был незамысловатый: платье вообще было длинно, широко, без перехватов, с длинными рукавами, стало быть, примерять да пригонять его долго не приходилось. Русский человек в старину мало обращал внимания на то, чтоб платье хорошо сидело, и доволен был, если материал был хорош да работа прочна: было бы "хоть неладно скроено, да крепко сшито".

[]

   Дорогая одежда была, как сказано, главным предметом домашнего богатства. У зажиточных, домовитых хозяев стояли в кладовых сундуки и скрыни, полные всяким добром: шубами, опашнями, кафтанами и пр. Все это хранилось бережно, употреблялось, только в большие праздники; в обычное время даже и богатые люди одевались довольно просто. Благодаря этому дорогая одежда сохранялась долго, переходила по наследству от одного поколения к другому, доходила до внуков и правнуков. Покрой одежды в те времена целыми столетиями оставался один и тот же, так что внук мог носить одежду деда; а если и ветшали ткани, то все же самое ценное на старинной одежде не старело; дорогие меха, золотые кружева, жемчуг, драгоценные камни -- все это сохраняло свою красоту и ценность. Если принять во внимание крайнюю бережливость наших предков и устойчивость в покрое одежды, то, кто знает,-- быть может, необычайная роскошь нашей старины не вызывала такой расточительности, как нынешняя, с каждым годом меняющаяся, одежда, особенно женская. Иметь богатое платье считалось в старину обязательным для всякого сколько-нибудь достаточного человека, если он хотел, чтобы с ним знались хорошие люди: "по платью принимают, а по уму провожают", говорит пословица. Даже бедные люди иногда брали напрокат за деньги хорошее платье у соседей, когда являлась надобность поддержать свое достоинство. Из царской казны, как известно, во время приезда иноземных послов и приема их выдавались нарядные одежды дьякам и разным мелким придворным, чтобы иностранцы получили выгодное понятие о русских. В числе царских подарков приближенным очень часто упоминается ценная одежда всякого рода или материя на нее.

[]

   Богатство и своеобразная красота русской старинной одежды удивляли иных иноземцев; но вместе с тем очевидно было и неудобство ее: большая тяжесть, непомерная ширина и длина ее и рукавов, конечно, сильно стесняли движения. Что-нибудь делать "спустя рукава" было совсем неловко (отсюда и до сих пор это выражение означает небрежную работу); чтобы высвободить руки, если не было прорехи под рукавом, надо было собрать его в складки, но тогда трудно было согнуть руку,-- словом? для работящего или деятельного человека русские охабни и шубы были совсем неудобны. Простолюдин носил одежду полегче, покороче, с короткими рукавами, а при работе сбрасывал обыкновенно верхнее платье, если оно было, и оставался в одном зипуне, а летом -- в одной рубахе. Тяжеловесная, широкополая одежда, рукава, висящие до пят, да высокая горлатная шапка были под стать только боярам, когда они медленно и важно выступали в каком-нибудь торжественном шествии или чинно сидели на лавках вдоль стен царской палаты при пышном приеме иноземных послов.
   К самому концу XVII века замечается уже некоторое иноземное влияние на русскую одежду, особенно мужскую: она становится короче, проще и удобнее. Такое новшество вводить в одежду позволяли себе, конечно, так называемые передовые люди.

[]

   Дородство, полное белое лицо, длинная окладистая борода считались признаками настоящей боярской красоты: они свидетельствовали о довольстве, сытой, спокойной жизни, неге и холе. Красивая женщина, по взгляду наших предков, тоже должна была отличаться дородством, белизной лица и рук и алым румянцем щек. Установился даже обычай у женщин белиться и румяниться, притом так, чтобы "лицо было как снег бело, а румянец ал как маков цвет", по выражению народной песни; подкрашивались также брови и ресницы. Все это делалось даже и теми, которых ни в чем природа не обидела, которым никакой надобности не было ни в белилах, ни в румянах. Все должны были краситься -- так требовал укоренившийся неизменный обычай. Это стало необходимой принадлежностью наряда, и не сделать этого было, по старинным понятиям, так же неприлично, как в наше время идти в гости, напр., нечесаным. Тут вовсе не имелось в виду ввести кого-либо в заблуждение; все знали, что женщины обязательно красятся. Притом делалось это так неискусно, что всякий мог ясно видеть на лице белила и румяна. Обычай был так силен, что и церковь, которая сильно вооружалась против него, ничего не могла сделать. Одна красавица боярыня -- Черкасская -- попробовала обойтись без румян, но подверглась сильным насмешкам и принуждена была подчиниться нелепому обычаю.
  

-----

  
   "Красна изба не углами, а пирогами",-- говорит хлебосольный русский человек, любящий угостить гостя на славу. "Гости пришли! -- кричит гостеприимный хозяин своей хозяйке.-- Все на стол мечи, что есть в печи!" Понятно, что при таких наклонностях предки наши не могли оставить без внимания такую важную статью в хозяйстве, как питья и кушанья. Званые обеды всегда отличались огромным количеством блюд: за царским столом их подавались целые сотни; за боярским -- до пятидесяти и более. Русский человек умел поститься, но зато умел и покушать в скоромные дни. Конечно, все это касается зажиточных и богатых людей: бедняки были неразборчивы в пище, как и простонародье в наше время. У богатых составлялись росписи кушаньям вперед на целый год, сообразно с церковными праздниками, мясоедами и постами. Посты обыкновенно свято соблюдались.

[]

   Все кушанья, как постные, так и скоромные, можно разделить на печеные, вареные и жареные. Хлеб русские ели более всего ржаной, предпочитая его пшеничному; последний считался как бы лакомством, особенно пшеничные калачи (отсюда и пословица: "И калачом не заманишь"). В народе было в большом ходу толокно (овсяная мука), употребляемое с водой. Любимым кушаньем были п_и_р_о_г_и разных видов и сортов, большинство которых и до сих пор у нас в ходу. Из теста приготовляли сдобные хлебы -- так называемые к_а_р_а_в_а_и, б_л_и_н_ы, о_л_а_д_ь_и. Иногда оладьи пеклись громадных размеров и назывались п_р_и_к_а_з_н_ы_м_и, потому что их приносили приказным людям в подарок. Блины в старину не были такой принадлежностью масленицы, как теперь, а необходимым кушаньем в эту пору считались п_и_р_о_г_и с сыром и х_в_о_р_о_с_т -- тесто, жаренное в масле тонкими пластинками.
   Разного рода мясо или варилось, или жарилось. Вареное давалось в щах, или ш_т_я_х, со свежей или кислой капустой. К штям подавалась обыкновенно гречневая каша. К жидким кушаньям относились также уха, рассол и свар. Ухой назывался суп или похлебка, обыкновенно приправленная разными пряностями -- гвоздикой, перцем и проч. Р_а_с_с_о_л походил на теперешнюю солянку; говядина варилась в огуречном рассоле, который тоже приправлялся пряностями. Соусы всякого рода назывались сварами.
   Из мясных жареных кушаний чаще всего упоминается баранина. Свежей говядины русские в старину ели мало, предпочитали солонину; свиное мясо солилось и коптилось; ветчина шла в шти, а голову и ноги ели под студнем с чесноком и хреном; из кишок делали колбасы. Любили русские зайцев под разными сварами, особенно сладкими; но были люди, которые считали зайцев нечистыми; также чуждались оленины и лосины; но за царскими и боярскими обедами они подавались. Птица всякого рода, и домашняя и дикая, потреблялась в разных видах. Куры, гуси, утки, журавли, лебеди, цапли, тетерева, рябчики, куропатки, перепела, жаворонки подавались и просто жареные, и под разными приправами. Всякой дичи в старину при обилии лесов было пропасть; но русские не особенно любили ее. Из мясных кушаний было любопытное блюдо, называемое п_о_х_м_е_л_ь_е: это ломтики холодной баранины с мелко искрошенными огурцами, огуречным рассолом, уксусом и перцем. Кушанье это так названо потому, что ели его обыкновенно на похмелье.
   Русские реки и озера доставляли громадное количество всякой рыбы: судаков, щук, окуней, карасей, ершей и пр. С севера привозили в Москву лососей, с Волги -- белужину, стерлядей. Рыбу ели в разных видах: свежую, затем соленую, сушеную, провесную, копченую. В Москву по большей части привозилась уже копченая рыба. Свежую рыбу привозить при дурных дорогах было трудно, и употреблялась она за царским столом да у богатых бояр. Из рыбы готовились шти, уха и рассольное. В шти иногда клали сушеную рыбу, истертую в порошок. Из тертой же рыбы разного рода, смешанной с крупами или пшеном, готовилась так называемая рыбная каша. Рубленую мелкую рыбу смешивали с мукой, обливали ореховым маслом, клали пряности и пекли -- это называли рыбным караваем. Икра паюсная осетриная и из белорыбицы была любимым кушаньем, свежая зернистая считалась роскошью.
   В те постные дни, когда и рыбу есть считалось грехом, ели капусту, свеклу с постным маслом и уксусом, пироги с горохом, с грибами и проч., разные каши, оладьи, овощи, горох в разных видах: вареный, тертый и проч. Ко всяким кушаньям русские любили примешивать в изобилии пряные приправы, особенно лук, чеснок и шафран, что очень не нравилось иноземцам.
   Лакомствами служили всякие плоды: свежие, или же приготовленные в патоке, или моченые; так приготовляли яблоки и груши. Из яблок и ягод делали пастилы. Варили редьку в патоке, а также разные привозные плоды, изюм, смоквы и пр. Обычное лакомство был взвар из винных ягод, фиников, изюму, вишен и проч. с прибавкой в большом количестве гвоздики, кардамона, инбиря и проч.; все это варилось или на меду, или на патоке. Всякие пряники, коврижки были домашним русским изделием. Сахар и леденцы привозились из-за границы, были дороги и служили роскошью царских и боярских столов. На царских пирах ставились на стол сделанные из сахара изображения орлов, голубей, башен, городов, теремов и пр.
   Необходимою принадлежностью обедов были, конечно, разные напитки: квас, мед, пиво, водка и виноградные вина. Квас пили все, от царя до простолюдинов; всюду в посадах встречались квасоварные заведения, квасники и квасные лавочки; в монастырях квас тоже был обычным питьем братии. Кроме простого житного кваса, были квасы м_е_д_в_я_н_ы_е и я_г_о_д_н_ы_е. Самым лучшим русским напитком считался мед. Заезжавшие в Россию иноземцы очень хвалят его. Меды были вареные, ставленые и ягодные всевозможных сортов; старые, стоявшие по нескольку десятков лет в засмоленных бочках, были иногда так хмельны, что, выпив стакан, трудно было устоять на ногах. К прохладительным напиткам относились морсы из разных ягод и б_е_р_е_з_о_в_е_ц -- сок, добываемый из берез в апреле. Русская водка приготовлялась из ржи, пшеницы и ячменя и делилась на несколько сортов: простое вино, вино доброе, вино боярское, двойное (т. е. крепкое) и пр. Для женского пола готовилась водка сладкая на патоке. Кроме того, из водки приготовлялись всевозможные настойки. Водку пили и перед обедом, и за обедом, и после -- во всякое время.
   Иностранные вина в XVI веке были достоянием только знатных и богатых лиц, но в XVII веке в Москве были уже погреба, где продавались для всех всякие заморские вина; больше всего в ходу были: греческое вино, церковное, мальвазия, бастр, венгерское, белое и красное французское, рейнское и романея.
   При Михаиле Феодоровиче в числе напитков появляется в Москве чай, присланный в дар от одного монгольского хана. Во второй половине XVII века знатные люди его иногда пили как лекарство, будто бы предохраняющее от простуды и дурных последствий пьянства; никто тогда и не предвидел, каким любимым напитком для русских сделается это лекарство. Кофе стал известен русским чрез голландцев, вероятно, несколько раньше чая.
  

РАСПОРЯДОК ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ

Дневные занятия. Выезды. Прием гостей. Пиры. Крестьянские братчины.

  
   День у предков наших распределялся иначе, чем в наше время. Летом все, и знатные, и простые люди, вставали обыкновенно с восходом солнца, а осенью и зимою за несколько часов до рассвета.
   Счет часов у русских был в старину византийский: сутки делились на дневные и ночные часы; с восходом солнца начинался день и считался первый дневной час, а час заката был первым часом ночи. Летом, когда были самые долгие дни, дневных часов насчитывалось семнадцать, ночных -- семь; а зимой -- наоборот.
   К этому счету были приноровлены в Москве и главные часы на Спасской башне в Кремле. (Находящееся наверху изображение солнца, прикрепленное неподвижно, показывало час на вращающемся дощатом круге с обозначением цифр.)
   Предки наши старались уподобить свою жизнь монастырской, и счет часов у них совпадал с богослужениями: в исходе ночи пред самым наступлением утра отправлялась заутреня; богослужебные часы -- первый, третий, шестой и девятый -- как раз совпадали с теми же дневными часами, а вечерня означала конец дня.
   Проснувшись, русский человек прежде всего обращал глаза к образу и крестился; затем, встав, умывался, одевался и опять приступал к молитве; в праздник старался встать пораньше и поспеть к заутрене до начала службы. У достаточных людей, у которых была в доме крестовая комната, каждый день с восходом солнца зажигались лампады и свечи, курили ладаном, сходилась вся семья и прислуга -- и хозяин, как домовладыка, читал громко утренние молитвы. Нередко таким образом у более благочестивых людей прочитывались заутреня и часы, а у тех бояр, у которых были домовые церкви, ежедневно совершались все службы, и священник после заутрени кропил святою водою всю семью и дворню.

[]

   После молитвы все отправлялись к своим обычным занятиям. Хозяйка дома держала совет с мужем, как провести наступающий день, затем заказывала кушанья, распределяла работы прислуге. В домах более знатных людей хозяйством заведовал дворецкий и ключник, обыкновенно из более доверенных холопов; в таком случае жена, после утренней молитвы, шла в свою светлицу и принималась за вышивание золотом или шелком в кругу своих служанок-золотошвеек. Хозяин же обходил весь двор,-- смотрел, вес ли в порядке в конюшне, на скотном дворе и пр., затем призывал дворецкого, слушал его доклады, делал распоряжения... После этих домашних дел хозяин принимался за свои обычные занятия: купец шел в свою лавку, приказный -- в должность, боярин -- к государю. Приступая к делу, русский обыкновенно мыл руки, троекратно крестился, а если можно было, то принимал благословение священника.
   В шестом часу дня (по нашему счету -- в десять часов) служились обедни. Цари, как известно, ежедневно ходили с боярами и думными людьми в церковь; старались следовать этому примеру и служилые люди, и купцы; по воскресным дням и праздникам церкви наполнялись толпами молящихся.
   Обедали в полдень; домовитые и семейные люди -- дома, а холостые и приезжие обыкновенно в харчевнях. Цари и знатные лица обедали в своих покоях отдельно от жен и детей. При царском дворе всякое кушанье должен был прежде всех отведать повар на глазах дворецкого, который приходил с толпою жильцов за каждой переменой; затем жильцы несли кушанье в столовую, а здесь крайчий обязан был тоже отведать и ставить пред царем. У знатных людей в поварне при отпуске кушаний находился ключник, а дворецкий -- при столе, у поставца с посудой, который стоял против стола. Ключник и дворецкий разрезывали кушанье на куски, отведывали, и тогда уже слуги ставили их перед господином и гостями. У людей незнатных дело обходилось, конечно, без всех этих затей.
   Пред началом обеда обыкновенно пили водку, закусывая хлебом. Затем приносили кушанья сначала холодные, мясные или рыбные с разными приправами, потом шли жидкие горячие кушанья, шти, уха, рассольник и проч., далее жаркие разных сортов, за ними всевозможные звары (соусы) и молочные кушанья; наконец -- лакомства, сладкие печенья, а затем -- разные плоды. В постные дни соблюдался тот же порядок в постных блюдах: сначала подавали холодную рыбу, потом рыбную уху, жареную рыбу, звары и плоды.
   После обеда все ложились отдыхать. В каждом доме были широкие скамьи с изголовьями, приспособленные для спанья. Послеобеденный сон требовался обычаем, от которого отступать считалось чуть ли не грехом. Если принять в расчет, что предки наши вставали с рассветом, то отдых среди дня после довольно продолжительного труда был для рабочего человека необходим, а богатых людей располагал ко сну и сытный обед.
   Отдохнув после обеда, все снова принимались за свою обычную работу. Цари бывали у вечерни, а затем, если не случалось никаких важных дел, отдавались удовольствиям. Вечер и в частном быту был временем развлечений: родные и приятели в эту пору обыкновенно ходили друг к другу в дом; летом разбивались пред жильями палатки, где и проводили время близкие люди в беседах. Русский человек считал необходимым ужинать, а после ужина у благочестивого домовладыки затепливались лампады, зажигались свечи перед иконами, и совершалось вечернее моленье в кругу всех домочадцев, как поутру.
   Таков был обычный распорядок дня у домовитого хозяина. Чем выше был человек по своему положению, богаче и благочестивее, тем строже соблюдался этот чин (порядок) домашней жизни. Жизнь русского человека в старину, под давлением освященного веками обычая, обращалась в обряд. Особенно это ясно сказывалось в обиходе царской и боярской жизни.
   Даже выезды в гости, прием гостей, угощение их, пиры, нарушавшие обычное течение жизни,-- все совершалось по раз установленному порядку.
   Важные лица считали в старину неприличным для себя ходить по улице пешком, хотя бы надо было пройти несколько шагов. Летом бояре и дворяне обыкновенно ездили верхом, а старики -- в колымагах; зимою -- в санях. Верховые кони у бояр убирались очень богато: седла, обитые бархатом или сафьяном, вышитым золотом, роскошные чепраки, серебряные цепи, сбруя, уздечки, позолоченные бляхи, колокольцы и бубенцы -- все это блестело и гремело, так что уже издали можно было заметить и услышать едущего боярина; притом он время от времени ударял в небольшие литавры, прикрепленные к седлу, чтобы проходящие сторонились и давали дорогу. Зимою богатые люди щеголяли санями, которые обивались дорогими материями. На спинку саней обыкновенно набрасывали дорогой персидский или турецкий ковер, а сверху накидывалась медвежья полость. Сани были очень простого устройства и небольшие; запрягалась в них одна лошадь, тоже богато убранная цепочками, колечками, разноцветными перьями и звериными хвостами, лисьими или собольими. Возница, по большей части молодой парень, сидел верхом на лошади и правил ею. Когда именитый боярин усаживался в сани, то в ногах у него становились два холопа, по бокам тоже шло несколько человек, а сзади следовал мальчик. При парадных выездах царя два ближние боярина стояли на запятках, а два стольника находились по обе стороны, у ног царя, и поддерживали полость; по сторонам шли придворные и стрельцы.

[]

   Езда в санях считалась почетнее, чем на конях, и потому в торжественных случаях пользовались санями и летом, особенно духовные лица: архиереи в старину обыкновенно и летом езжали к обедне в санях; впереди служка нес посох, а позади шли слуги.
   Жены и дочери бояр ездили в закрытых экипажах, летом -- в к_о_л_ы_м_а_г_а_х, а зимой -- в к_а_п_т_а_н_а_х, которые отличались от первых лишь тем, что были на полозьях. Внутри те и другие украшались разными материями; в дверцах, а иногда и по бокам делались небольшие слюдяные оконца, которые задергивались занавесками. У богатых бояр эти каптаны часто были роскошно отделаны золотом и серебром. Закрытая со всех сторон знатная боярыня или барышня сидела в колымаге на подушке, у ног ее помещались служанки. В колымагу или каптану впрягалась обыкновенно одна лошадь; но случалось, что запрягалось и несколько коней. Это начало входить в обычай с XVII ст., и то ездить на паре считалось правом только бояр; запрягать же четыре или шесть лошадей позволялось лишь в праздники, во время свадеб и пр. Лошади в женских поездах украшались еще наряднее, чем в мужских. Предки наши особенно дорожили конями белой масти. Каптану именитой боярыни обыкновенно сопровождало несколько десятков слуг, так называемых скороходов. Нечего и говорить, что поезд царицы отличался особенно великолепием: царскую каптану везли двенадцать превосходных белых коней; с государыней сидели боярыни; сопровождало ее множество слуг.
   Таким образом царица и боярыни ездили на богомолье по ближним монастырям. Если приходилось отправляться в дальний путь, то думали, конечно, больше об удобстве каптан, чем об украшении их. Женские сани делались широкие, так что, кроме госпожи, могли в них сидеть и даже лежать две прислужницы, без которых боярыни никогда не ездили. Мужские дорожные сани были поуже, но тоже настолько длинны, что в них можно было свободно лежать одному или двум человекам рядом. Закутавшись в теплую дорожную шубу, накинув непромокаемую епанчу в защиту от снега и дождя, нахлобучив теплую меховую шапку, надев на руки меховые рукавицы, а на ноги -- такие же ноговицы, да про запас спрятав за пазуху сулею с добрым вином, русский человек в своих зимних санях, обитых мехами и покрытых медвежьею полостью, мог путешествовать по зимним путям, не боясь лютых морозов.

[]

   Приезды гостей были довольно часты, особенно в быту богатых и родовитых людей.
   Важные лица прямо подъезжали к крыльцу равного им по званию человека; другие, менее значительные, хотя и въезжали на двор, но к крыльцу шли пешком, а считавшие себя гораздо ниже хозяина, привязывали коня у ворот и проходили весь двор, иногда даже сняв шапки. Человек "вежливый", т. е. знающий порядки, должен был все делать умеючи, согласуясь с тем, как делалось у дедов и отцов, как творится у всех добрых людей. На все был известный чин, издавна установленный порядок.
   Хозяин должен был тоже уметь встретить гостя по достоинству: важного человека он встречал у крыльца, менее значительного -- в сенях, а еще низшего -- в комнате. В старину не было принято, чтобы старшие ездили в гости к младшим. Но если приезжал такой важный гость, которого хозяин хотел особенно почтить, то устраивалось несколько встреч: у ворот встречал посетителя дворецкий, у крыльца -- сын или родственник хозяина, а в сенях -- сам хозяин. Незначительных гостей вовсе не встречали; они сами ожидали хозяина в передней.
   Вежливый гость ставил в сенях свою палку и, сняв шапку, держал ее в руке; при входе в комнату прежде всего, обратившись к иконам, крестился и делал три поясных поклона, касаясь пальцами до пола, потом уже кланялся хозяину, причем надо было сообразоваться с его достоинством: одному слегка кивали головой, другому кланялись в пояс, а третьему, если это было высокопоставленное лицо, незначительные люди кланялись в землю, "били челом". Равные и приятели здоровались, протягивая правую руку, как теперь, а не то обнимались и целовались. Хозяин должен был уметь и добрым словом обойтись с гостем, как это и теперь делается у домовитых крестьян да у купцов, живущих по-старому. Гость, например, поздоровавшись с хозяином, скажет ему: "Не зван, не прошен -- в гости пришел", а хозяин на это ответит: "Незваный, да желанный! Доброму гостю хозяин всегда рад. Милости просим в избу; красному гостю -- красное место..." -- или что-нибудь в этом роде. В разговоре было принято величать гостя, конечно почетного, "благодетелем", "кормильцем",-- причем говорить сполна имя и отчество, а себя и своих называть уменьшительными именами, приговаривая такие выражения: "прости моему окаянству", "дозволь моей худости", "кланяюсь стопам твоим, государя моего" и проч. В беседе с духовным лицом принято было величать его "православным учителем", "великого света смотрителем", а себя называть "грешным", "нищим", "окаянным". Во всех этих книжных выражениях ясно видно подражание монастырю...

[]

   Обычай требовал, чтобы во всякое время потчевали гостя чем-нибудь съестным, особенно -- водкой и какими-нибудь лакомствами: орехами, финиками и пр. Уходя, гость опять крестился, обратившись к образам, затем целовался с хозяином или просто кланялся ему, а хозяин провожал его, смотря по достоинству, до порога или дальше.
   Русское широкое гостеприимство и хлебосольство сказывалось на пирах. Они были в старину почти единственным выражением радости и веселия. Большой церковный праздник, какая-либо радость в царской семье, именины кого-нибудь в семье -- все служило поводом устроить пир, созвать к себе добрых знакомых и угостить их на славу.
   Все и тут делалось неспроста, а по обычаю. Одних лиц звать в гости посылали слуг, к другим ездил сам хозяин и приглашал их различными способами, смотря по тому, он ли делал им честь своим приглашением или они ему -- своим посещением. На семейные и приятельские пиршества приглашали и жен гостей, но они обедали отдельно на женской половине.
   Пир устраивался в столовой комнате, а иногда в сенях, где было больше простору. Комната заранее убиралась как можно наряднее; доставались самые роскошные ковры, занавесы, полавочники и проч., устанавливались столы пред лавками. Когда являлись гости, происходили обычные встречи и рассаживанье по местам. Красный угол под образами занимал во время пира сам хозяин; место по правую руку от него считалось для гостя самым почетным; все садились по старшинству, так что и здесь было своего рода местничество, и посадить кого-либо ниже его достоинства значило нанести ему сильную обиду. Скромный и вежливый человек нарочно садился на место, которое было ниже его сана, но это затем, чтобы сам хозяин упросил его сесть, куда ему следовало. Заносчивые же люди иногда, садясь не по достоинству выше других, заводили споры и ссоры...
   Начинался пир тем, что все выпивали по чарке водки; затем гости усаживались за столом. Тогда хозяин разрезывал хлеб на кусочки и подавал гостям вместе с солью поочередно: просил "хлеба-соли" откушать. Этим выражалось радушие и гостеприимство. (Было, между прочим, и поверье, что хлеб уничтожает влияние злых духов.) Затем подавались кушанья в обычном порядке,-- с тою разницею, что их было несравненно больше, чем в обычное время,-- всевозможные холодные, ухи, звары, жаркие и проч.-- кушаний пятьдесят или больше. Гости, человека по два, ели с одного блюда: только пред более почетными ставили "опричные", т. е. особые блюда, а также и пред хозяином: он раздавал с него куски гостям, выражая этим свое расположение; посылались кушанья со слугами и некоторым лицам, не могшим почему-либо явиться на пир... Когда пир был во всем разгаре и хозяин хотел особенно почтить своих гостей, он призывал жену. Она являлась в богатом наряде; за нею прислужницы несли вино и чарки. Хозяйка потчевала вином почетнейшего гостя, причем должна была сначала отведать сама из той чарки, которую подносила; затем поспешно уходила и, вернувшись уже в другом платье, потчевала второго гостя таким же порядком, как первого; затем опять уходила и уже в новом наряде угощала третьего гостя и т. д. Этот обряд чествования гостей и выказывания своего богатства, занимавший немало времени, этим еще не кончался. Угостив всех, хозяйка становилась у стены, опустив голову и потупив глаза, а хозяин бил челом гостям дорогим, чтобы они поцеловали хозяйку по древнему обычаю. Иногда при этом она дарила гостей ширинками, вышитыми золотом и серебром.
   Хороший хозяин, желающий угостить гостей на славу, должен был позаботиться, чтобы у него "гостьба (угощение) была толстотрапезна", т. е. чтобы всего было вдоволь и гости долго бы помнили его "хлеб-соль". Гость не должен был отказываться от еды и питья.
   Те гости, которые ели без конца и не наедались досыта, пили без меры, да не напивались допьяна, считались настоящей красой пира.
   Пиры длились обыкновенно очень долго, с полудня до позднего вечера, а не то и до ночи. Кончалась еда, но попойка продолжалась. Хозяин предлагал пить за здоровье разных лиц. Он становился посреди комнаты с открытой головой и, подняв чашу вверх, говорил приветствие, затем пил за чье-либо здоровье: начинали с царя, потом пили за членов царской семьи, за бояр, наконец, за гостей... Опорожнив чашу, хозяин перевертывал ее вверх дном над своей головой, показывая этим, что все выпито. Каждый гость, выходя на середину комнаты, должен был так же усердно осушить свой бокал. При каждой здравице обыкновенно пели "многие лета" тому, за кого она провозглашалась. Понятно, как должны были долго тянуться пиры, на которых было много гостей...
   После пира гости обыкновенно подносили хозяину подарки; этого требовал обычай. Говорят, что воеводы любили задавать обильные пиры богатым посадским и в убытке не оставались...
   В большие церковные праздники благочестивые люди иногда устраивали пиры, или трапезы, иного рода. После обедни являлось духовенство с крестами, иконами,-- кропили святой водой покои. По окончании молитвословия садились все за стол; почетнейшие места занимали духовные лица. На возвышенном месте на столе ставилась просфора Пресвятой Богородицы, как в монастырях. Начиналась трапеза молитвою: "Достойно есть"... Во время пира дьячки пели священные песни... На дворе и в сенях кормили нищих. Бывали случаи, что благочестие хозяина побуждало его посадить эту "меньшую братию" за общий стол с гостями... После пира этим нищим раздавалась милостыня...
   Справедливость требует упомянуть, что случались пиршества совсем иного свойства, чем описанные. Собиралось разгульное общество; хозяин призывал к себе в дом гусляров и скоморохов; пир, впрочем, начинался чинно: пелись иной раз старинные песни, богатырские былины; но когда хмель уже начинал погуливать в головах гостей, дело принимало иной вид. Раздавалась песня удалая с присвистом, с гиком... Скоморохи пускались в пляс, выкидывали непристойные коленца; подгулявшие гости не отставали от них. Часто такие пиры кончались руганью, даже дракою, и редко для кого из участников дело обходилось благополучно.
   Крестьянские пирушки по случаю церковных праздников или семейных радостей помещиков устраивали иногда последние, а не то сами поселяне -- в складчину; такие пирушки, или братчины, назывались по праздникам: братчина Николыцина, братчина Покровщина и др.; на Пасху было в обычае в селах устраивать в понедельник большие братчины,-- в них иногда принимали участие не одни крестьяне, но и помещики. На этих пиршествах почти всегда дело кончалось бранью, бесчинствами, драками, а иногда и убийством. Благоразумные люди советовали никогда не участвовать в этих сборищах.
  

СЕМЕЙНЫЙ БЫТ

Взгляд на женщину. Жена. Хозяйка. Положение женщины. Семейные обычаи.

  
   Семейный быт наших предков вытекал всецело из родовых понятий, по которым родоначальник-домовладыка являлся в доме единственным властным лицом, господарем, которому должны все остальные младшие члены рода или семьи беспрекословно повиноваться, потому что он -- глава дома, он блюдет честь его от всякой порухи; его одного величают полным именем с отчеством на "вич" (напр., Иван Семенович). Если есть у него младший брат, то называется уже неполным отчеством без окончания "вич" (напр., Петр Семенов); остальные дети, племянники, возрастные -- полным именем, без отчества, а младших и слуг -- кличут уменьшительными. Жена считалась тоже подчиненным членом в семье. Домовладыка, по родовым понятиям, должен был зорко следить, чтобы никакой беды и порухи роду и дому его не было; чтобы в доме ничего не творилось "на посмех людям". Для этого приходилось особенно усилить надзор над "малосмысленными" или более слабыми членами семьи -- над женою и детьми.
   До татарского ига русская женщина еще пользовалась некоторой свободой; но с XIII века образованность, которая начала было развиваться на Руси, понижается, грубость нравов усиливается, и мало-помалу входит в обычай у бояр и зажиточных людей затворничество женщины.
   Взгляд на женщину был в старину очень низменный; за нею не признавалось ни значительных умственных способностей, ни глубоких чувств; она во всем стояла, по убеждению наших предков, гораздо ниже мужчины> а в некоторых отношениях считалась существом даже вредным. Такой взгляд сложился у русских под византийским влиянием. В Византии во времена крайнего нравственного упадка многие ревнители благочестия пришли к печальной мысли, что в мирской жизни и в семейном быту трудно не погрязнуть в грехах и пороках; что спасти душу можно только вдали от общества, за монастырской стеной или в пустыни. Монашество и отшельничество в те времена очень усиливаются; на женщин, привлекавших людей к семейной жизни, стали смотреть враждебно, как на помеху к спасению: женская красота приравнивалась к дьявольскому искушению. Припоминали библейский рассказ о грехопадении первых людей, где Ева является как бы орудием дьявола, причиною греха и потери рая. Нравственный упадок византийского общества в средние века ярче сказывался на женщине, чем на мужчине, потому что к женской нравственности всегда относились строже, чем к мужской. И вот многие ревнители благочестия слабую женщину, иногда беззащитную жертву порока, стали выставлять главной виновницей его. Русские книжные люди, черпавшие все свои знания и мудрость из византийских источников, вполне проникались мыслями и воззрениями их, составляли по образцу их сочинения или прямо переводили с греческого, и таким путем византийские взгляды на женщину распространялись между русскими...
   Надо заметить, что не только в Византии, но и в Западной Европе в средние века взгляд книжных людей на женщину был крайне невысокий. На одном соборе даже был не шутя поставлен на разрешение духовных отцов вопрос: "человек ли женщина?" В средние века многие книжные люди, ослепленные суеверием, считали женщин особенно склонными к чародейству и сношению с нечистой силой и беспощадно жгли целые тысячи обвиненных в этом так называемых "ведьм" и "колдуний". Даже и гораздо позже, в XVI и в XVII веках, на Западе являлись сочинения, не признающие за женщиной человеческого достоинства.
   Мудрено ли, что и русские, особенно же люди высшего слоя и зажиточные, из книг или бесед с монахами и книжными людьми набирались таких взглядов, что "ум женский не тверд, аки храм не покровен; мудрость женская, аки оплот неокопан, до ветру стоит; ветер повеет и оплот порушится"; "от жены начало греху... много бесу помощи в женах". Обзаведясь семьей, русский благочестивый человек хотел, по крайней мере, в доме своем завести некоторое подобие монастырской жизни и, подобно игумену, заботящемуся о спасении всей братии, брал на себя труд хранить чистоту душевную всех домочадцев,-- особенно же должен был позаботиться о жене и взрослых дочерях, помня, что "ум женский малосмыслен и шаток", что "в женах много помощи бесу". Как же было предохранить их от грехов, спасти от мирских соблазнов? Самым простым способом, до которого не трудно додуматься даже и нехитрому уму,-- было отделить их от внешнего мира, запереть их по возможности так, чтобы никакие мирские соблазны не проникли к ним, а чтобы сами не искали греха, наложить на них грозу, следуя наставлению: "яко коня держать уздою, так и жену води угрозою". Таким образом легко мог явиться обычай затворничества женщин и обычай учить жену уму-разуму, спасать ее страхом.
   В каждом достаточном доме часть хором отделялась для женщин обыкновенно в отдаленной от входа части здания (куда входила светлица и терем). Хотя со двора в эту половину был вход, но ключ от него, по свидетельству одного иноземного писателя, хозяин держал у себя, так что в женские покои можно было пройти только чрез его комнату. Из мужчин не пускали туда никого, не исключая и домашних. Двор за женскими комнатами (обыкновенно сад) огораживался таким высоким тыном, что разве только птица могла перелететь чрез него. В этом месте жена и дочери хозяина и прогуливались... Если же случалось боярыне или боярышням ехать, напр., на богомолье в большой праздник, то выезжали, как сказано выше, в колымагах, закрытых со всех сторон, исключая боковые дверцы с окошечками, чрез которые женщины могли смотреть на улицу; но их разглядеть никто не мог; можно было только мельком увидеть их, когда они садились или выходили из колымаг. В церквах для знатных женщин и девиц были особые места, обыкновенно на хорах, где трудно было их увидеть.
   На женщину, как сказано уже, смотрели как на существо слабое, мало-смысленное и притом склонное ко всему дурному. Не другом, не товарищем мужа была жена в старину, а рабою, или, в лучшем случае, умственным и нравственным недоростком, нуждающимся в постоянной опеке и руководительстве. Добрая, т. е. хорошая жена, по понятиям того времени, должна была во всем руководиться указанием мужа, на все спрашивать его позволения, как распределить дневные занятия, как принимать гостей, даже о чем говорить с ними... Жить и действовать своим умом жене не полагалось. Даже если бы умная от природы женщина при случае высказала свои соображения, то это уже было бы, по старинному взгляду, нарушением женской скромности, высокоумием и также не понравилось бы нашим предкам, как нам, напр., не нравится умничанье ребенка... Главными добродетелями жены считались, по учению книжников, п_о_к_о_р_л_и_в_о_с_т_ь, м_о_л_ч_а_л_и_в_о_с_т_ь и т_р_у_д_о_л_ю_б_и_е: "Жена добра любит страду (работу) и воздержание от всякого зла. Жена добра -- трудолюбива и молчалива"; в поучении жене говорится: "Ты мужа имей во всем честна и бойся его и во всем честь воздавай ему и повиновение... Достоит женам повиноватися мужам своим... послушливым быти, понеже послушным Бог подает честь и славу, а непослушным горькую муку... Добрая жена и по-корлива -- венец мужу своему есть". В таких изречениях книжные люди старались представить образец доброй жены. Всякий хороший домовладыка обязан был учить ее уму-разуму словом, а если слово не действовало, то "страхом пользовать", то есть наказывать, причем пускалась обыкновенно в дело плетка, как советовал Домострой.
   В тех домах, где домоводство предоставлялось хозяйке, дела ей было много. Припомним, что у богатых и даже достаточных людей хозяйство в старину было большое и сложное: двор таких хозяев представлял как бы помещичью усадьбу: тут были и скотный, и птичий дворы, был огород и фруктовый сад; число слуг нередко в доме превышало сотню: тут были повара, поварихи, портные, швеи, сапожники, плотники и др. Хорошая хозяйка должна была за всеми досмотреть,-- распределить работу между женской прислугой, чтобы никто не сидел сложа руки и не гулял спустя рукава: показать, что и как сделать: присмотреть, чтобы все, что приказано, было исполнено; чтобы не переводилось понапрасну хозяйское добро: позаботиться, чтобы все слуги были сыты, одеты и довольны; чтобы не выходило между ними споров и неприятностей; чтобы всем в доме было хорошо. Исполнить все это было нелегкою задачей, и женщина, которая выполняла ее, действительно заслуживала большой похвалы. О такой жене-хозяйке говорится в Домострое, что она для мужа "дороже камня многоценного", что она -- "венец мужу своему". Но домоводство далеко не всегда предоставлялось женщине: у более богатых и знатных людей были на то ключники и дворецкие, а жене приходилось наблюдать лишь за рукодельницами и самой, если хотела, заниматься вышиванием. Одежды вышивались золотом, унизывались жемчугом и драгоценными камнями -- это требовало большого искусства, и работы было тут немало; но все-таки однообразие ее, отсутствие сколько-нибудь разумного труда, общества и развлечений, крайняя пустота теремной жизни налагали свою печать на знатную русскую женщину. Занимаясь пустой болтовней с сенными девушками, слушая сплетни их и нехитрые шутки и прибаутки разных домашних дур, шутих да россказни приживалок, она вконец пустела, ум ее мельчал, и она действительно обращалась в "малосмысленное" существо -- в умственного недоростка, нуждающегося почти на каждом шагу в указаниях и наказаниях мужа. Бывало и худшее. Иногда женщина, томимая скукой и пустотой теремной жизни, увлекалась всякими сплетнями, дрязгами и проделками, ум ее направлялся на разные уловки, чтобы провести нелюбимого мужа, посеять вражду между родичами его. Тут и плетка не помогала: страх наказания, не соединенный с любовью и уважением к наказующему, не исправляет человека, а озлобляет. Притом хитрость "малосмысленного существа" нередко торжествовала над суровостью домовладыки. Разные сплетницы под видом торговок да богомолок проникали в терема и много содействовали домашнему разладу. Таким образом теремная жизнь отупляла женщину и развращала ее; "злая жена" являлась действительно "терновым венцом для своего мужа", и слова разных книг, где говорилось о злонравных женах, как будто оправдывались на деле. "Да горе, горе мужу, если обрящет он жену льстивую, лукавую, крадливую, злоязычную, колдунью, еретицу, медведицу, львицу, змию, скорпию, василиску, аспиду. Горе, горе тому мужу!" -- так восклицает отец в одной беседе с сыном о злонравных женах. Он истощает, кажется, весь свой запас страшных слов, чтобы обрисовать сыну самыми черными красками злонравную жену и отбить у него охоту к женитьбе. Таким образом, заключение в тереме и пользование "страхом" вели именно к тому злу, с каким думали бороться этими средствами.
   Конечно, встречались семьи, где под влиянием христианского благочестия исполнялись лучшие советы Домостроя и в семье был мир и лад, дом был как чаша полная, жилось всем хорошо, и хозяева не только заботились о своих детях, воспитывая их в духе благочестия, да о своих домочадцах, но принимали на свое попечение и чужих сирот и, как говорится, ставили их на ноги, выводили в люди; но такие семьи были исключениями. В конце XVII века у некоторых передовых людей даже заводились иноземные обычаи, и женщина не отчуждалась от общества мужчин, не скрывалась от взоров посторонних людей; но большинство смотрело на это как на отступничество от благочестия, как на ересь своего рода. Гораздо чаще встречались семьи, где все в доме, начиная с жены, трепетали пред суровым домовладыкой, всегда готовым на жестокую расправу. Случалось, что озлобленные жены, доведенные до отчания, доходили до преступления,-- отравой изводили своих мужей, и случалось это, вероятно, не очень редко: недаром в Уложении определяется страшное наказание таким преступницам -- закапывать живьем в землю. Для жены, не любимой мужем своим," единственным законным способом избавиться от его жестокости было уйти в монастырь, и то с его согласия... Бывали и такие случаи, что слабым мужьям приходилось искать защиты от сварливых и буйных жен...
   Незавидно было и положение царицы: она принуждена была еще более, чем боярыни, скрываться в тереме от людских очей; дела ей было очень мало, и вся жизнь ее была подчинена строгой и тяжелой обрядности. Отправляясь на богомолье, царицы и царевны совершали свои поездки по большей части ночью, а если случались выходы днем, то делалось это по определенному чину, причем по обе стороны их несли суконные полы, чтобы скрыть их от взоров посторонних людей. Особенно печально было положение царевен: они должны были жить во дворце как пустынницы, в посте и молитве. Выйти замуж за подданных считалось для них унизительным, а за иностранных принцев -- мешало разноверие.
   Об уме женщин мало заботились, даже обучать их грамоте не считалось нужным: немудрено, что в мелочных заботах о нарядах, в пересудах и пустой болтовне с теремной прислугой глохли умственные способности женщины. "Московского государства женский пол,-- говорит Котошихин,-- грамоте не ученые, и не обычай тому есть, а породным разумом простоваты, и на отговоры несмышлены и стыдливы". Это было, вероятно, одной из причин, почему царицы и царевны не присутствовали при приеме и угощении иностранных послов: они могли только из потаенного места смотреть на торжество. Государыни иноземного происхождения (София Фоминична, Елена Глинская) не чуждались иностранцев: они могли и в разговоре с ними вполне поддержать свое достоинство.
   Женщина в мирской жизни должна была быть женой -- в этом признавалось ее прямое назначение. На дочь смотрели тоже как на будущую жену: "Вскормить, вспоить и замуж выдать в добром здоровье" -- вот как определялась задача родителей по отношению к дочери. Со дня рождения дочери Домострой советует родителям уже понемногу заботиться о "наделке", т. е. о приданом. Для девушки, не вышедшей замуж, как бы не было места в миру,-- ей оставалось уйти из него, т. е. поступить в монастырь. На вдову, особенно бездетную, смотрели как на сироту: она нередко также удалялась в монастырь, а не то одевалась в "смирную" вдовью одежду в знак своего сиротства, в знак того, что в мире она уже не имеет того значения, как мужняя жена, но вместе с тем, конечно, она имела больше самостоятельности, особенно "матерая" вдова, т. е. та, которая была матерью, имела несовершеннолетних сыновей, опека над которыми лежала на ней.

[]

   При указанном взгляде на девушку понятно, что родители в старину старались во что бы то ни стало выдать дочерей замуж, причем свахи и сваты были важными пособниками; старались подыскать жениха, чтобы был равен по породе, "в одну версту", как говорилось тогда, с невестой, чтобы роду ее не было никакой "порухи". Когда через свах родители невесты и жениха получали необходимые сведения, то отцы сходились и обстоятельно договаривались о деле, главным образом о приданом. О согласии на брак у жениха и невесты не спрашивали: они не могли не желать того, чего желали их отцы; притом надо заметить, что женили молодых людей обыкновенно в очень юные годы, когда родители имели основание смотреть на них как на ребят малосмысленных. Жених и невеста не могли даже и видеться до самого брачного обряда, а получали сведения друг о друге от свах. Случались нередко и обманы: вместо одной дочери показывали свахе другую, более красивую, а не то выставляли служанку вместо уродливой дочки. "Нигде нет такого обманства на девки,-- говорит Котошихин,-- как в Московском государстве". Понятно, какая участь ждала девушку, обманом выданную замуж; расчет родителей, что авось стерпится -- слюбится, не всегда сбывался...
   Такие были порядки в боярском быту. У людей менее знатных и небогатых настоящего затворничества женщины не было и все отношения были проще, хотя и тут родовые понятия о том, что отец семьи есть полновластный домовладыка, волю которого беспрекословно исполнять должны были все, т. е. жена, дети и все домочадцы, у которых своей воли не должно быть, господствовали во всей силе. Этот взгляд проникал и всю народную жизнь.

[]

   Положение женщины-простолюдинки было очень тяжело; таким почти оно остается в большинстве случаев и до сих пор. Глубокой грустью проникнуты свадебные и семейные песни, которые издавна вылились, конечно, из сердца женщины. Хотя в XVII веке уже не было обычая "умыкать", т. е. насильственно уводить, невест; не было и продажи их, на что указывается в иных свадебных песнях, но все-таки брак был делом родителей, все-таки жених и невеста являлись часто при этом людьми подневольными. По-прежнему девушке приходилось менять при замужестве известное привычное житье-бытье в отцовском доме на неведомое -- в мужнином, а неизвестное всегда кажется страшным. "Уж как чужая-то сторонушка,-- говорится в одной песне,-- горем вся испосеяна, она слезами поливана, печалью огорожена". Да и как не представлять этой чужой сторонушки, т. е. мужниного дома, чем-то страшным, когда муж ищет в жене прежде всего "вековечной работницы, свекру-батюшке покорливой, свекрови-матушке послушливой, деверьям-братьям услужливой"? Трудно всем угодить!.. А как не сможешь "в чужих людях жить умеючи, держать голову поклонную, ретиво сердце покорное", тогда примутся учить уму-разуму и свекор-батюшка, и свекровь-матушка, а не то и муж. "Ах, вечор меня больно свекор бил, а свекровь ходя похваляется",-- поется в одной песне, а в другой рисуется мрачными красками положение жены у лютого мужа. Мать два года не видела дочки, которую отдала "далече замуж", на третье лето едет ее навестить -- и не узнает ее. "Что это за баба, за старуха? Где твое девалося белое тело? Где твой девался алый румянец?" -- спрашивает она у дочки. "Белое тело,-- отвечает та,-- на шелковой плетке, алый румянец -- на правой на ручке: плеткой ударит -- тела убавит, в щеку ударит -- румянцу не станет".
   Чем грубее среда, тем более в ней сказывается стремление у сильных поработить себе и принизить слабых: понятно отсюда, что участь женщин, в простом быту не могла быть красна. "Вековечная работница" крестьянка, трудясь весь век свой, большей частью у печи, у колыбели да у корыта, не привыкла широко раскидывать умом,-- поотстала она и от мужа в сметливости. "У бабы волос долог, да ум короток",-- говорит он, а отсюда следует, что ей не должно жить своим умом и надо повиноваться во всем своему владыке-мужу, а он обязан держать ее в страхе. "Бей бабу, что молотом,-- сделаешь золотом",-- говорит пословица. Свыкается с этим и женщина: "Бьет муж, значит, любит, хочет ума-разума придать",-- утешается она. Но случается, что муж и без пути бьет ее -- с хмелю или так, хочет волюшку свою померить, силушкой своей потешиться, тут порой не стерпеть, и жалоба вырвется: "В девках сижено -- горе мыкано; замуж выдано -- вдвое прибыло". Но не всегда же так тяжело жилось простолюдинке: здравый смысл и природная доброта русского человека брали нередко верх над грубостью и суровостью; умеет он и ценить хорошую жену. "Добрую жену взять,-- говорит он,-- ни скуки, ни горя не знать".

[]

   Обряд, как сказано уже, проникал всю жизнь русского человека и вне дома, и в семье. Все семейные события -- родины, крестины, именины, сватовство, свадьба, похороны -- сопровождались пирами и связаны были со множеством иногда сложных и мелочных обрядов. Остановимся на некоторых более любопытных.
   При рождении детей у зажиточных людей устраивался пир; гости должны были дарить мать деньгами. Новорожденных старались поскорее окрестить, чаще всего на восьмой день по рождении; имя по большей части давали того святого, память которого чтилась в день крестин. В XVI и XVII веках еще держался обычай у русских, кроме христианского имени, давать и различные прозвища, которые употреблялись даже и в деловых бумагах и нередко переходили в фамилию потомков: напр., Первый, Смирный, Красный, Третьяк, Шестак, Дружина, Неупокой, Козел и т. п. Любопытно, что иногда бывало по три имени у человека: прозвище и два крестильных,-- одно явное, а другое тайное, известное только духовному отцу, самым близким людям да тому, кто его носил. Этот странный обычай вызван был суеверным страхом, будто бы, зная имя человека, лихие люди или враги его легче могут испортить его чародейством, так что только во время похорон знакомые узнавали, что настоящее имя покойного, напр., Иван, а не Петр, как привыкли его звать. Крестины тоже сопровождались пиром.
   День именин считался важнее дня рождения. Именинник или именинница с утра рассылали близким и знакомым именинные пироги; чем знатнее было лицо, тем больше был и пирог. Гости, приглашенные к столу, подносили именинникам подарки: духовные лица благословляли образами, миряне дарили материи, кубки, деньги и т. п. Царь в день своих именин собственноручно раздавал пироги своим приближенным по окончании обедни; царица делала то же у себя на свои именины. Царям и царицам также подносили дорогие подарки не только бояре, но и все торговые люди.
   Самые сложные и затейливые обряды были -- свадебные. Здесь надо различать три главные действия: сватовство, сговор и самое бракосочетание.
   Сватовство, как известно, было делом родителей. Женились русские очень рано: бывали случаи, что жениху было 12--13 лет, а невесте несколько менее. Понятно, что браки таких детей устраивали их родители. Только в том случае, когда жених был уже зрелых лет или вступал во второй брак, он имел возможность располагать собой. Сватовство могло начаться как со стороны родителей жениха, так и родителей невесты; посылались обыкновенно сначала сваты или свахи, и когда уже после переговоров оказывалось, что родители невесты не прочь ее выдать за того, за кого сватают, то свахи просили позволения посмотреть невесту. Согласие на это по большей части давалось, и обыкновенно какая-нибудь родственница жениха или даже мать ехала с_м_о_т_р_и_т_е_л_ь_н_и_ц_е_й, как называли ее. Показ невесты производился довольно торжественно. Невеста, богато разряженная, сидела за занавесом; занавес отдергивался, и она являлась во всей своей красе. Смотрительница заговаривала с нею, стараясь дознаться, не глупа ли она, не косноязычна ли и проч. На таких смотринах и случалось, что показывали не ту, кого следовало. Жених по большей части не мог видеть сам невесты до самого венчания, после которого только и мог открыться обман. На обман можно было жаловаться, и если по розыску оказывалось, что жалоба справедлива, то брак расторгался и виновные наказывались. Но дело до этого доходило очень редко; чаще жених и его родные покорялись судьбе, не желая заводить хлопотливой и неверной тяжбы, и хуже всего приходилось тогда, конечно, нелюбимой жене. Более самостоятельные, т. е. возрастные, женихи настойчиво добивались иногда, чтобы им самим позволено было видеть невесту; родители ее, если дорожили женихом, соглашались... Но и это не всегда спасало от обмана: жених, раз увидав свою невесту, не видел ее уже до самого венчания, и потому подмен был возможен.
   После смотра невесты происходил сговор в доме родителей ее; они принимали с большим почетом гостей, т. е. родителей жениха, его самого и родичей их, били им челом, сажали на почетные места. Несколько времени все молчали, глядя друг на друга, так требовало приличие. Затем женихов отец или старейший родственник издалека заводил речь, которую кончал сообщением, что они приехали для доброго дела, а родители невесты заявляли, что они рады такому приезду. Тогда составлялась рядная запись (уговор), где главным образом дело шло о приданом и назначался срок свадьбы и подробно прописывалось все, что должно было идти в приданое. Вещи, назначенные в приданое, и деньги присылались в дом новобрачных обыкновенно после свадьбы; но бывали случаи, что недоверчивые родители жениха требовали, чтобы приданое было доставлено накануне,-- держались пословицы: "Денежки на стол, девушку за стол". В записях, составленных подьячим, обыкновенно все прописывалось подробно и назначалась для верности неустойка, или понятное. Любопытно, что иногда в договоре прибавлялось условие, чтобы муж не бил своей жены. Таким образом, благодаря родительской любви к дочери, вносилось некоторое смягчение в семейную жизнь. Невесты при сговоре не было, но после него одна из родственниц от имени ее приносила подарки жениху. После сговора отказаться от брака было уже очень трудно: это значило нанести большое оскорбление противной стороне.
   Обряды, сопровождавшие самую свадьбу, очень сложные и мелочные, сохранились во многом и до сих пор в простом быту, а также в купеческих семьях, живущих по старине: обряды эти знаменовали вступление жениха и невесты в иную жизнь, как бы возведение их в новое достоинство; некоторые из обрядов были, вероятно, заимствованы от старинных обычаев, соблюдавшихся при возведении князей в их сан: жених и невеста даже величались "князем" и "княгинею". Все действия свадебных чинов (тысяцкого, посаженых отца и матери, если не было родных; дружек, свах, ясельничего, или конюшего) направлены были к тому, чтобы привлечь Божие благословение и благодать на врачующихся, оборонить их от всякого лиха: было, между прочим, верование, что колдуны и колдуньи могут внести порчу и нагнать злых духов в тот дом, где рядят свадьбу... Когда невесту снаряжали к венцу, то на нее надевали самое лучшее платье и как можно больше драгоценных украшений; при расплетании косы девицы пели обычные свадебные песни. При выходе из церкви сваха осыпала новобрачных льняным и конопляным семенем, желая им счастья и обилия. Накануне свадьбы, в день ее, затем на второй день и на третий устраивались пиры у родителей невесты и жениха. Гости обыкновенно дарили разные ценные вещи новобрачным, а те, по обычаю, должны были потом одаривать гостей вещами той же ценности.
   Новоселье в старину тоже считалось немаловажным событием и сопровождалось различными обрядами. Вступая в новопостроенное жилье, хозяин звал священника освящать дом и созывал родных и знакомых; гости являлись обязательно с хлебом и солью. Этим выражалось пожелание обилия и благополучия; сверх того, наши предки, как известно, верили, что хлебом-солью прогоняется злой дух... Люди суеверные, не чуждавшиеся колдовства, приносили на новоселье черную кошку и черного петуха, а также растворенную квашню. Место для постройки нового жилья надо было выбирать тоже умеючи: обыкновенно гадали,-- клали, напр., на землю кусок дубовой коры; на четвертый день смотрели, что под ней: если паук или муравей, то значит, место лихое, а если червяки, то -- доброе и ставить на нем дом безопасно. Гадали еще и другим способом: из-под пазухи роняли на землю три хлеба: если они все или два из них лягут на землю кверху верхней коркой -- добрый знак, а наоборот -- плохо... После новосельного пиршества каждый из гостей должен был что-нибудь дарить хозяевам. Этим выражалось пожелание, чтобы к хозяевам в дом шло всякое добро и был бы он как чаша полная...
   Переселяясь на вечное новоселье, т. е. расставаясь с жизнью, русский человек полагал обязанностью своею совершать добрые дела, это называлось "строить душу", и потому умирать в полной памяти среди семьи считалось Божьею благодатью. Умирающий составлял духовное завещание, распределял имущество, причем богоугодными делами считались раздача милостыни, назначение вкладов в монастыри и церкви и особенно освобождение рабов. Случалось, что господин пред смертью не только отпускал своих холопов на волю, но наделял их деньгами. Было верование, что в будущей жизни человека будут судить по делам, на которых постигнет его смертный час. Вокруг умирающего собирались его семья и домочадцы; ему подавали иконы, и он каждого благословлял особой иконой. При этом всегда находился священник, духовный отец умирающего. Многие пред смертью постригались в монахи или принимали схиму... Лишь только человек умирал, на окно ставили, по старинному обычаю, возникшему еще в языческие времена, чашу со святой водой и миску с кашей -- на омовение и на питание души. Затем собирались родные и знакомые, и, по обычаю, начинался плач и причитания: начинала обыкновенно жена покойника; в причитаниях она выражала свою любовь к покойному и горе. "Ах ты милый мой, ненаглядный мой!-- говорила она, рыдая.-- Закатилось ты, солнышко мое ясное! Зачем ты меня покинул? На кого меня, сироту, оставил?" -- и т. д. В таком же роде были причитания и других родственниц. Летом хоронили очень скоро, большею частью в течение двадцати четырех часов... Гроб обыкновенно не везли, а несли на руках. Нередко случалось, что нанимались плакальщицы, которые шли впереди и по сторонам гроба и громко вопили и причитали о доброте, о заслугах покойного, о скорби родных и близких. На краю могилы происходило прощанье с покойником; крышка с гроба поднималась, и все подходили и прикладывались; причем плакальщицы своими причитаниями заглушали вопли жены и родственниц. Затем священник полагал в руки мертвого отпустительную грамоту. Когда гроб опускали, все прикладывались к иконам и ели кутью. Могилы родителей и предков были святынею для русского народа, и кладбища считались местом святым; похоронить здесь самоубийцу было тяжким прегрешением, которое, по верованию наших предков, могло навлечь Божью кару на весь край: бездождие, падеж скота, мор и т. п.
   В течение сорока дней по смерти совершалось поминовение по умершем; у людей семейных Псалтырь читалась и в доме, где умер покойник, и на могиле его, где устраивалось крытое место для чтеца -- монаха или дьячка. Жена, дети, родичи покойного носили смирное (траурное) платье, черное или синее, притом худое, изодранное: одеваться в это время опрятно и прилично родичам покойного значило выказать неуважение к памяти его.
  

СОСТОЯНИЕ ОБРАЗОВАННОСТИ

Народная поэзия. Книжная словесность. Обучение грамоте. Искусства. Умственное развитие.

  
   Иноземцы, даже враждебно относившиеся к России, отдают полную справедливость большим умственным способностям русского народа, но вместе с тем указывают на то, что у русских людей не видно большой склонности к научному знанию и искусству. И немудрено. Вековое отчуждение от более образованных народов, зависимость от азиатской орды, крайняя бедность народа не могли пройти бесследно. Если вспомнить все неблагоприятные исторические обстоятельства, выпавшие на долю русского народа, то придется удивляться тому, что в нем вовсе не иссякли умственные и нравственные потребности; что он сквозь все невзгоды и. напасти пронес свою душу живую. А что это так -- это доказывает богатейшая народная поэзия. В ней сохранилась память о вековой борьбе со степью; сохранился чудный образ богатыря Ильи -- олицетворения народной силы в ее борьбе с темными силами, в поисках прямого пути сквозь темные дебри к свету, к красному солнышку; сохранились в памяти и другие удальцы, у которых "сила по жилочкам живчиком переливалась", которым не сиделось дома и нужен был простор. Да и как было забыть народу их, когда они не переводились на Руси. Разве Ермак и его сподвижники не богатыри? Разве десятки -- сотни искателей землицы, шедших по его следам, не богатыри? Разве Скопины и Минины не богатыри? Не только старые былины сохранились в живой памяти народа,-- спелась и новая песня про Грозного царя, как он Казанское царство покорил, и про Гришку-расстригу, и про Скопина, и про Разина, и про Алексея Михайловича; все, что затрагивало сколько-нибудь сердце народа, нашло в нем живой отклик... Сказались народные думы и чувства и в сказках да прибаутках, и в пословицах да поговорках. Вылилась и печаль русской женщины, жалоба на свою горькую участь в семейных песнях. Не чужд остался темный народ и церковным книгам: начетчики и богомольцы, вышедшие из его среды, сложили немало так называемых "духовных стихов". Темные люди силились во что бы то ни стало объяснить некоторые вопросы, волновавшие их, вычитать ответы на них в книгах, нападали часто на ложные книги (апокрифы), где вкривь и вкось толковались слова Священного писания, да и сами нередко давали волю воображению и вносили в свои стихи и сказания (легенды) много ложного: в стихе, напр., о "Голубиной книге" так объясняется создание мира: "У нас белый вольный свет зачался от суда Божия, солнце красное от лица Божьего, млад светел месяц от грудей Божиих, звезды частые от риз Божиих, ночи темные от дум Божиих..." В стихах о Страшном суде изображаются муки разных грешников: "Тьма кромешная, погреба глубокие и мразы лютые -- неправедным священникам и судиям; котлы медные, огни разноличные, змеи сосущие -- мужам беззаконникам и женам беззаконницам; смола кипучая и скрежетание зубное и плач непрестанный -- глумотворцам и просмешникам; вытягивание языков и повешение за языки -- клеветникам и злоязычникам; повешение за хребты над калеными плитами и на гвоздье железное -- плясунам и волынщикам; червь неусыпающий -- сребролюбцам и грабителям". Праведники же будут жить в раю прекрасном, где на деревьях сидят птицы райские и поют песни царские, так что все вольное житье человеку показалось бы за один час, за одну минуту. Много подобных духовных стихов разносили в народе богомольцы да нищие, так называемые "калики перехожие". Все эти песни и сказания показывают, в какой темноте блуждал народный ум и как языческие понятия сплетались с христианскими, но вместе с тем свидетельствуют о духовной силе, которая не заглохла в нищете и невзгодах, искала простора, рвалась на волю...
   На сказках, песнях, духовных стихах и легендах воспитывался русский народ, не только простой, но и люди высшего слоя. Мамушки да нянюшки тешили своих питомцев и питомиц в боярских хоромах народными песнями да сказками; сказочники или бахари занимали ими взрослых людей в досужее время, а сладкоречивые странники и богомолки своими сказаниями услаждали в теремах благочестивых боярынь и боярышень...
   Духовные лица и книжные люди вообще относились к народной двоеверной поэзии враждебно, и книжная словесность шла своим особенным путем. Первое место вслед за богослужебными книгами занимали учительные книги, заключавшие собрания различных поучений. Сборники эти носили названия З_л_а_т_о_у_с_т_о_в, И_з_м_а_р_а_г_д_о_в, З_л_а_т_о_с_т_р_у_е_в и т. п. Затем важное значение имели собрания житий святых (напр., "Ч_е_т_ь_и-М_и_н_е_и", собранные еще митрополитом Макарием, Киево-Печерский п_а_т_е_р_и_к). Были еще так называемые пчелы, сборники статей не только религиозного содержания, но и различных рассуждений, напр., о правде, о богатстве и убожестве и проч. Х_р_о_н_о_г_р_а_ф_ы, заключавшие в себе исторические сказания греческих летописцев. Эти книги по большей части содержали в себе переводы или заимствования из византийской литературы; но были и свои чисто русские хронографы или летописи. Их набралось так много, что понадобилось делать из них выборки и своды, таковы -- Степенная книга и свод летописей, сделанный по приказу Никона. В XVI веке вместо летописи являются "разрядные записки", сюда заносились сведения о важных придворных событиях, о службе бояр и проч. Взамен летописных сказаний являются исторические записки ("Записки" кн. Курбского, "Сказание об осаде Троицкой лавры" Палицына, "Сочинение" Котошихина). Боярин Матвеев со своими сотрудниками в посольском приказе составил "Государственную большую книгу", где указывалось, с какими окрестными государями христианскими и мусульманскими были русские в ссылках, т. е. в сношениях, и какие титлы писаны. В этой же книге были нарисованы парсуны (портреты) государей и гербы. Такая история имела, конечно, большое значение для посольского приказа. В таком же роде дьяк Грибоедов составил "Историю, сиречь повесть или сказание вкратце о благочестно державствующих и святопочивших боговенчанных царях и великих князях, иже в Российстей земли богоугодно державствующих...".
   Кроме книг религиозных, поучительных и исторических, являются на Руси так называемые "потешные книги". Это были по большей части иноземные повести и сказки, сначала заходившие к русским в южнославянских переводах (т. е. болгарских и сербских), а в XVII веке более всего чрез Польшу. Так, напр., любимым чтением грамотных русских людей были сказания об Александре Македонском; зашли к русским и рыцарские романы в переделках, так, напр., явились сказки о Бове-королевиче (рыцарь Буово дХнтона). Переведены были басни Эзопа; сборники нравоучительных повестей "Дела римские" (Festa romanorum), собрания анекдотов, смешных рассказов, шуток (смехотворные повести).
   Знакомство с иноземными повестями вызвало охоту у русских грамотных людей составлять и самим подобные. Некоторые из них представляют развитие легенды с поучительным направлением, напр., "О князе Петре и княгине Февронии", а также "Повесть зело предивная града Великого Устюга купца Фомы Грутцына о сыне его Савве, как он даде на себе диаволу рукописание и как избавлен бысть милосердием Пресв, Богородицы Казан-ския". Но вместе с подобными повестями являются и более самостоятельные, изображающие мирскую жизнь. Любопытна в этом отношении повесть о Фроле Скобееве, где рассказывается, как он, бедный новгородский дворянин, хитростью и обманом познакомился с дочерью боярина Нащокина при помощи мамки ее и тайно женился на ней, а потом, благодаря своей изворотливости, сумел так подделаться к разгневанному боярину, так уноровил ему своей покорностью и угодливостью, что тот не только простил его и свою дочь, но отдал им впоследствии все свое состояние. Встречаются и такие рассказы, где остроумно осмеиваются недостатки современного строя, напр., судопроизводства ("Повесть о Шемякином суде"). Особенно замечательна стихотворная "Повесть о Горе-злосчастии", в которой рисуется живо русская жизнь. Захотелось молодцу жить на своей воле, по своему уму-разуму, не послушался он наставлений отца и матери -- не ходить на пиры и братчины, не садиться на место большее, не пить двух чар за едину, не ходить к костарям (игрокам в кости) и корчемникам, не знаться с головами кабацкими, а знаться с разумными и надежными друзьями. Не послушался он советов родительских, забыл совет и чужих людей -- не спесивиться, и навязалось к нему "Горе-злосчастье". "Босо, наго, нет на Горе ни ниточки, еще лычком Горе подпоясано..." "Стой, ты, молодец,-- говорит оно,-- от меня, Горя, не уйдешь никуда!" Оно-то и научило молодца разгулу кабацкому, разорило его, помешало ему своим домком зажить... И не уйти ему, не спастись от злого ворога... "Полетел молодец ясным соколом, а Горе за ним -- белым кречетом; молодец полетел сизым голубем, а Горе за ним -- серым ястребом... Молодец стал в поле ковыль-травой, а Горе пришло с косою вострою. Молодец пошел пеш дорогою, а Горе под руку под правую,-- научает молодца богато жить, убити и ограбити, чтобы молодца за то повесили или с камнем в воду посадили. Вспоминает тогда молодец "спасенный путь", идет в монастырь постригатися; а Горе у святых ворот оставается, к молодцу впредь не привяжется..." Здесь сказалась обыкновенная история старинного русского удалого молодца. Захотелось ему пожить на полной свободе, своей личной жизнью, да не привык он своей волей жить, негде было этому и научиться,-- и отдается он вполне разгулу и бражничеству, которое и олицетворяется в Горе-злосчастии, постоянно наталкивающем свою жертву на грех, и только монастырь да совершенное отречение от свободы может спасти от беды.
   В XVII веке в Россию заходили с Запада не только "потешные" повести, являются и другого рода книги: заносятся арифметики, лечебники, космографии. Уже с конца XVI столетия известен был в России "Большой чертеж земли Русской"; в XVII веке он дополняется... Русские послы из Польши "по государеву указу" привозили книги польские и латинские, преимущественно лексиконы да географические сочинения. Ордину-Нащокину присланы были из-за границы 82 латинские книги. И это был, конечно, не единичный случай...
   Из этого беглого, далеко не полного перечня произведений народной и книжной словесности уже видно, что народ, несмотря на все помехи к умственному и нравственному развитию, нуждался в духовной пище и по-своему удовлетворял этой нужде,-- видно, что были на Руси и люди, которые хотели даже познакомиться и с наукой. Беда была только в том, что некому было учить.
   Известно, что сына Ордина-Нащокина обучал польский шляхтич, такой же учитель был у детей Матвеева; но обыкновенно даже у именитых бояр обучение не шло дальше простой грамотности, т. е. уменья читать и писать, и учить детей призывали священников, дьяков или церковных причетников; в Москве учительством занимались и подьячие. Учителем царевича Феодора Алексеевича был подьячий посольского приказа; но начальным обучением царевича грамоте Алексей Михайлович не счел возможным ограничиться, и вызван был наставник иного рода, именно известный Симеон Полоцкий.
   Обучиться грамоте в старину было не совсем-то легко. Никаких приспособлений и приемов, которые в наше время облегчают это дело, тогда не знали. Самые буквари и книги, по которым начинали учить, были сухи и незанимательны для ребенка, притом розга считалась необходимою принадлежностью учителя, который действовал преимущественно страхом. Даже на заглавных листках букварей иногда изображался учитель, наказывающий ученика; эти картинки предназначались, конечно, к тому, чтобы загодя наполнить сердце начинающего учиться страхом... В букварях иногда помещались похвалы розге в стихах,-- напр., "Розга ум острит, память возбуждает и волю злую в благу прелагает, учит Господу Богу ся молити и рано в церковь на службу ходити..." -- "Розга хоть нема, да придаст ума",-- говорили учителя...
   Обучали читать, писать да еще церковному пенью. Этим ученье и ограничивалось. Любознательный человек сам уже читал разные книги, доступные ему, церковные и поучительные,-- таким образом являлась у него начитанность, или книжность. В конце XVII века в число читаемых книг вошло несколько сочинений географического и исторического содержания да переводные средневековые повести; стало быть, круг начитанности несколько расширился. Конечно, чтением книг приобреталось более или менее отрывочных сведений, но не образование в том смысле, как мы теперь его понимаем.
   Как низко стояло умственное образование, так же невысоки были и искусства. Хотя порой выказывалось много вкуса и своеобразия в деревянных постройках да в церковном зодчестве; но что касалось самого строительного, искусства (т. е. технической стороны), то оно более всего было в руках иноземцев и разве немногих русских, которые выучились у первых внаглядку, по навыку. Иконопись, которая давно уже водворилась на Руси и считалась благочестивым делом, не проявляла особенной жизни. Составлены были сборники образцов различных икон -- "подлинники", где точно указывалось, как писать тот или другой образ, и отступать от образца считалось тяжким грехом. Церковные власти следили за тем, чтобы никаких отмен или отступлений от старинных византийских икон не было. Припомним, как сурово отнесся Никон к образам "фряжского письма". При таких условиях всякое творчество подавлялось и живопись мало чем отличалась от простого ремесла. Выдающимися иконописцами считались в Москве инок Троицкой лавры Андрей Рублев (XV ст.) и Симон Ушаков (XVII ст.).
   Хотя уже со времен Ивана III при дворе русских государей постоянно находились разные художники-иностранцы: чеканщики, литейщики, золотых дел мастера, которые даже обязывались иногда обучать русских своему делу, но последние очень редко доходили до настоящего искусства: иностранцы, вероятно, намеренно не старались обучить их как следует своему мастерству, чтобы те не отбили у них заработка. Резное дело на дереве и женские рукоделия -- вышивание золотом, унизыванье жемчугом и проч. -- обнаруживали нередко много вкуса у наших предков.
   Многие непривлекательные черты русских людей в старину являлись прямым следствием низкого уровня образования. Иностранцы, посещавшие Россию, отдавая должную справедливость хорошим свойствам русского человека: добродушию, необычайному гостеприимству, хлебосольству и природному уму, в то же время указывают и на дурные свойства: тщеславие, суеверие, узость взглядов, грубость в обращении.
   Русские люди, особенно сановники, в обращении с иностранцами по боль-, шей части старались показать, что себя считают во всех отношениях выше, их; что благочестивому русскому человеку непристойно учиться у иноземцев, которые, по народному поверью, были пропитаны нечистою силою.
   По свидетельству Олеария, в Москве многие считали его волшебником за астрономические знания; а когда один из русских сановников увидел у него в камере-обскуре изображение людей и лошадей в обратном виде, т. е. вверх ногами, то перекрестился и сказал: "Это -- чародейство!" Был и такой случай с одним голландцем, придворным цирюльником. Раз он играл на лютне; стрельцы, бывшие на страже, пришли на звук музыки и заглянули, в дверь -- и тотчас в ужасе разбежались: они увидели на стене человеческий скелет, и почудилось им, что он двигался. Слух об этом дошел до царя и патриарха, и назначены были нарочные наблюдать за цирюльником. Они не только подтвердили показание стрельцов, но еще уверяли, что сами видели, как мертвец плясал на стене под музыку. По словам Олеария, по этому показанию было решено, что цирюльник -- колдун и его следует сжечь вместе с костями его мертвеца. К счастью, один иностранец объяснил, что за границей у каждого хорошего врача есть скелет, по которому он соображает, как делать операции; а качался он у цирюльника потому, что в открытое окно дул ветер... Хотя после этого объяснения злосчастный голландец избавился от страшной казни, но ему велено было немедленно выехать из России, а скелет выволокли за Москву-реку и сожгли.
   Верование в колдовство и чародейство было сильно распространено на Руси. Упоминаются волхвы, чародеи, чаровницы, зелейщицы, обаянники, кудесники, сновидцы, звездочеты, облакопрогонники, ведуны, ведуньи и пр. Одни из них были заклинателями змей и хищного зверя (обаянники); другие совершали разные заклинания, творили чудодейственные обряды и предвещали будущее (кудесники); третьи на основании снов предсказывали будущее, толковали сны другим, приходившим к ним; четвертые нагоняли или прогоняли облака,-- в их руках были дождь и ведро. Ведунами и ведуньями назывались ведавшие тайные силы, чтобы управлять обстоятельствами жизни. Всем этим ведовством занимались и мужчины, но преимущественно старые женщины. Верили в различные наговоры, заговоры, нашептывания; думали, что посредством их можно напустить на человека порчу, приворожить его; верили, что можно наслать беду на человека по ветру: колдун бросал по ветру пыль и при этом приговаривал, чтобы ее понесло на такого-то человека, чтобы его корчило, сушило, раздувало и проч. И все это по слову колдуна, как думал народ, непременно сбывалось. Наговаривали на след: из-под ноги человека, на которого хотели напустить лихо, брали след и сжигали в печи... Всему этому верили не только простолюдины, но и бояре. Когда присягали на верноподданство царю, то клялись "ведовством по ветру никакого лиха не насылати и на следу не вынимати". Сильно было распространено верование в чудодейственную силу некоторых трав и корешков, в разные приметы... Трудно было бы и перебрать здесь множество суеверий и поверий, которыми была опутана жизнь наших предков. Во многих суевериях коренятся древние языческие верования; некоторые заклинания и заговоры, вероятно, не что иное, как древние языческие молитвы... Хотя русское духовенство издавна сильно вооружалось против всяких волхвов и ведунов, а правительство преследовало их, но зло не уменьшалось. Сами преследователи верили в возможность волшебства, только приписывали его дьявольской силе.
   Вследствие низкого умственного уровня и неблагоприятных исторических условий общественная жизнь в старину на Руси была крайне слаба: всякий заботился только о себе, о своем роде, о домочадцах, редко думал о пользе общей, о выгоде посторонних ему людей,-- не понимал даже того, что от выгоды их часто зависит и его личное благополучие. К счастью, две могучие силы, несмотря на слабое общественное чувство у русских людей, все-таки сплачивали их в одно крепкое целое,-- эти силы были власть царя и православная вера.
   Слабость общественного чувства у русских сказывалась даже в беседах, какие они обыкновенно вели между собой и которые исключительно вращались около домашних, личных дел. Несмотря на известное гостеприимство и хлебосольство, у наших предков не было в обращении между собой той сдержанности и мягкости, какими отличаются в наше время все сколько-нибудь благовоспитанные люди. Посчитаться словами, даже побраниться им ничего не значило; нередко даже на боярских пирах между гостями начиналась перебранка, а иногда дело доходило и до драки. Побоям, нанесенным в хмельном состоянии, большой цены не придавали и обыкновенно в обиду не ставили. "Ничего не помню, был шумен (т. е. пьян)",-- оправдывался тот, кого корили как зачинщика драки, и на этом по большей части дело и кончалось.
   Даже и в тех случаях, когда совсем уже неудобно было вздорить, сварливость брала верх над благоразумием. На постельном крыльце государева дворца и у крыльца, где собирались бояре в ожидании приема у государя, не всегда бывало тихо; иногда и тут поднимался шум. Встретятся случайно два врага, один из них скажет что-либо обидное другому или только взглянет на своего противника "звероподобно", а тот не стерпит и скажет, напр.: "Вишь ты, чванится; а отец-то твой -- лаптем шти хлебал" или что-нибудь подобное, и пойдет словесная перестрелка, наговорят друг другу всяких неподобных слов, переберут один у другого всю родню... Не всегда ссора кончалась только шумом,-- нередко переходила и в драку. Был даже случай, что один из поссорившихся прошиб другому камнем голову. Не раз царю подавались челобитные от лиц пострадавших у него на крыльце в подобных ссорах.
  

УДОВОЛЬСТВИЯ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ

  
   Взгляд на удовольствия. Скоморохи. Кулачные бои. Корыстные игры (зернь, тавлеи, карты и пр.). Табак. Качели и пр.
   При взгляде на монастырь как на единственный образец нравственно-христианской жизни удовольствия и развлечения у наших предков не могли, конечно, получить правильного развития. Всякое веселие и смех, с точки зрения монаха, помышлявшего о покаянии и спасении души, должны были порицаться как легкомыслие и грех; даже на музыку благочестивые люди смотрели как на нечто греховное, а тем более на пляску. По Домострою, когда "начнутся гусли, гудение всякое и плясание, и скакание, и всякие игры, и песни бесовские,-- тогда, якоже дым отгонит пчелы, такоже отыдут и ангелы Божий от той смрадный беседы, и возрадуются беси..." Крайне суровый взгляд на всякое веселие, даже самое обыкновенное и естественное, повел к тому, что музыка и пляски стали достоянием скоморохов, людей, пустившихся, как говорится, во все нелегкие, считавшихся отверженцами от общества порядочных людей. Скоморохи играли, пели и плясали преимущественно в корчмах, питейных домах, на рыночных площадях. Мудрено ли, что их представления, при общей грубости, стали не только крайне неизящными, но порою даже неприличными?

[]

   Гусли, гудки (ящики с натянутыми струнами), дудки, сурьмы (трубы), сопели, домры, накры (род литавр), медные трубы, волынки и барабаны -- вот инструменты, игрою на которых скоморохи тешили православный люд; Нередко они составляли ватаги странствующих музыкантов и плясунов и переходили из одного посада в другой, из села в село. Развлекали они толпу не только музыкой и пением, но и другими способами: одни играли ни разных инструментах, другие плясали, третьи показывали ученых медведей и собак... Были тут глумцы, шутники-потешники, умевшие говорить складно разные прибаутки, вроде теперешних раешников на масленице; были лицедеи, которые, надев на себя личины, или хари (т. е. маски), обыкновенно уродливые или смешные, да нарядившись в чудное (скоморошное) платье, разыгрывали разные действа... Были и такие, что носили на голове доску с движущимися куклами,-- обвертят вокруг пояса кусок полотна, поднимут его вверх над головой, так что лица не видно, и приводят в движение куклы, приговаривая за них на разные голоса (марионетки или петрушки нашего времени). Особенное раздолье скоморохам было на масленицу, на святки, на Пасху, когда многие и благочестивые русские люди позволяли себе отдаваться веселью и приглашали их даже на дом. Скоморохи ходили обыкновенно большими ватагами -- человек в пятьдесят и более, потому что часто случалось, что их обижали лихие люди, отбирали у них набранные деньги, но нередко и сами они грабили на больших дорогах. По временам правительство по внушению церкви принималось особенно ревностно преследовать скоморошество, приказывало воеводам ломать и жечь инструменты и хари, даже бить батогами тех, кто зазывал к себе скоморохов. При Михаиле Феодоровиче в Москве раз отобрали не только у скоморохов, но и по всем домам музыкальные инструменты,-- собрали их пять возов и сожгли. Но проходило время горячего преследования, и природа русского человека, любящего веселье и широкий разгул, брала свое, и скоморохи, эти "сатанины ученики", как называло их духовенство, "неистовою гудьбою, скаканием, плясанием" снова совращали людей с пути истины!..
   Тешился народ в праздничные дни также к_у_л_а_ч_н_ы_м_и и п_а_л_о_ч_н_ы_м_и боями; они происходили зимою обыкновенно на льду. Бойцы-охотники делились на две стороны: по свистку они бросались одна на другую с криком, и начиналась схватка, обыкновенно такая горячая, что многие выходили из лихой потехи калеками; почти всегда бывали и убитые. Палочные бои еще чаще кончались убийствами, чем кулачные. На эти грубые потехи обыкновенно собирались огромные толпы зрителей, и не только из простонародья, они своими криками одобрения подзадоривали бойцов. Бывали и состязания более разумные и действительно полезные: молодые люди собирались в праздники на удобное место, боролись, бегали взапуски, гонялись на конях, метали копье в кольцо, положенное на земле, пускали стрелы в цель. Победители получали награды... Церковь вооружалась против всех этих игрищ и даже запрещала священникам отпевать убитых на боях...
   К зимним удовольствиям относились беганье на коньках по льду, очень любимое русскими, и катанье на салазках с гор. В длинные зимние вечера тешили бояр и богатых людей домашние песельники; бахари (рассказчики) рассказывали сказки и прибаутки; были в богатых домах и свои дураки и дуры, шуты и шутихи, которые своими пустыми и нередко грубыми шутками и выходками веселили невзыскательных на этот счет наших предков...
   В конце XVII века в большом ходу в России были игры, имевшие корыстное значение: зернь, шахматы, тавлеи (шашки) и карты. Зернью назывались небольшие косточки с белой и черной стороной; их бросали, и выигрыш зависел от того, какой стороной ложилась кость. Эта игра и карты сильно преследовались; но они распространялись все сильнее и сильнее, особенно игра в зернь,-- играли обыкновенно тайком в корчмах и кабаках разные гуляки и лентяи. Тут же в этих притонах курили и табак, что было, как известно, очень строго запрещено. Были между русскими уже тогда такие страстные любители табака, что готовы были платить за него вдвое, втрое против настоящей цены; иные готовы были отдать за него свои последние деньги. Табак курился обыкновенно сквозь коровий рог, который наполнялся водой, а в него вставлялась трубка с табаком, так что дым проходил чрез воду. Курильщики большей частью затягивались так усердно, что в два или три приема выкуривали большую трубку. Обыкновенно несколько любителей собирались "попить заповедного зелья", как выражались в старину, и приговаривали: "Нет ничего на свете лучше табаку: он мозг прочищает!" Благочестивые же люди, напротив, предостерегали от бесовского и богоненавистного табаку и утверждали, что у курящего "тая смердящая воня изгубит весь мозг и начнет пребывать во главе его и не только во главе, но и во всех костях его". Происхождение табака, как объясняется в одной легенде, нечистое: бес достал табачные семена из самой глубины ада и посеял на могиле грешницы; отсюда табак и распространился по земле, и бес одуряет им людей.
   Женщины и девицы из простонародья тешились летом песнями, водили хороводы, плясали подобно тому, как это делается и до сих пор в деревнях. У людей знатных пляска считалась неприличным, не господским делом, но боярыни и боярышни по праздникам заставляли петь и плясать своих служанок. Церковь особенно сильно восставала именно против женских плясок, даже и смотреть на них считалось грехом.

[]

   Любимой забавой женщин и девиц, знатных и простолюдинок, были качели и доски. Простолюдинки в посадах и деревнях качались на улицах, на открытых местах, а в зажиточных и боярских домах качели были необходимой принадлежностью сада или двора, т. е. той части его, которая прилегала к женской половине жилья.
   Самою благородною потехою у царей и бояр, как известно, считались охоты, особенно соколиные, хотя и они порицались церковью...
  

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  
   Русский народ, разбросавшись мелкими поселками на далеком севере, лишенный общения с Западной Европой, несмотря на свои большие дарования, сильно отстал от западных народов в знаниях, в просвещении... Он совершил великое дело -- взрастил огромное, сильное государство с могучим властителем во главе, сберег в своей набожности православную веру. Самодержавие дало возможность русскому народу справиться с восточными врагами; православие спасло его в Смутную пору. Но и этим двум силам начинала грозить опасность: невежество все более и более глушит православие, приводит церковь к расколу; то же невежество уже начинает подрывать и высшую власть: нет образованных государственных деятелей, нет дальновидных советников и сколько-нибудь просвещенных и честных исполнителей, нет граждан, способных заботиться об общих выгодах, а не только о себе, и государь при всем своем могуществе и добром желании не в силах был избавить государство от страшных внутренних потрясений... Чтобы помочь беде, надо учиться! Но где? Византия уже вконец заглохла. Неужели пойти за наукой на латинский еретический Запад? Сильно против этого стоят многие ревнители древнего благочестия; все беды они приписывают тому, что порушена святая старина; что заводятся богомерзкие новшества; одно знание имеет цену в их глазах -- знание божественных книг. Но уже давно западноевропейская пушка громогласно возвестила русским, что есть и человеческие знания, которыми пренебрегать опасно,-- показала, что менять в бою своих десять голов на одну неприятельскую очень тяжело...
   Под Москвой уже выросла целая слобода западных "хитрых мастеров". Чаще и чаще встречаются и русские люди, которые начинают жить по-европейски, увлекаются даже наукой... Еще в XVI столетии русский царь пытается пробить прямой путь на запад к Балтийскому морю. После Смутной поры русские совсем отрезаны от него, и шведский король с великой радостью объявляет об этом на сейме. Исконным врагам Москвы -- шведам и полякам -- было очень важно, чтобы невежество, внутренние смуты и отсталость, особенно в ратном деле, продержались подольше в Московском государстве; при этих условиях враги не теряют надежды еще справиться с ним, расхитить его владения, как это отчасти и удалось им в Смутную пору. Для Московского государства, стало быть, является вопросом жизни сближение с Западом. Очистить туда дорогу прямоезжую, которою залегла вражья сила, и обновить русскую жизнь европейскими знаниями -- вот первая задача, которую ясно и определенно выставила наша старина будущим государственным деятелям. Наряду с этой задачей и в тесной связи с ней выдвигалась, хотя и не так ясно, другая великая задача -- поднять слишком приниженную в России человеческую личность на степень гражданина, могущего сознательно относиться к своим обязанностям, повиноваться закону не только страха ради, но и по совести способного заботиться и о себе, и о своих согражданах. Наша старина, в силу государственных нужд и обстоятельств закабалившая работника, прикрепившая крестьянина к земле, представляла и противоположные явления: делались попытки завести нечто вроде земского самоуправления; горячий ревнитель старины, известный составитель Домостроя, отпускает своих холопов на волю; наконец, многие благочестивые русские люди пред смертью, заботясь о спасении души своей, давали свободу некоторым из рабов своих, словно чувствовали, что по смыслу христианского учения о смирении и любви к ближнему порабощение людей -- тяжкий грех.
  

[]

[]

  

ПРИМЕЧАНИЯ К РИСУНКАМ

  
   Стр. 15. Царь-пушка (по фотографии).
   Стр. 16. Воины-немцы (см. "Ист. опис. одежд и вооруж. росс, войск").
   Стр. 20. Дом, где жил царевич Димитрий ("Картины России" Свиньина).
   Стр. 25--26. Русские крестьяне и крестьянки (по рисункам Олеария).
   Стр. 34. Одежда русских XVI--XVII ст. ("Ист. опис. од. и вооруж. русск. войск").
   Стр. 35--36. Одежда русских XVI--XVII ст. ("Опис. стар, царских утварей, одежд" и пр. П. Савваитова).
   Стр. 37. Торжественная одежда царя и царицы. Оттуда же.
   Стр. 38. Изображение царя Феодора на царь-пушке ("Истор. описан, одежд." и пр.).
   Стр. 39, 41. Царские кони в уборах (оттуда же).
   Стр. 44. Колокольня Ивана Великого.
   Стр. 51. Красная площадь в Москве.
   Стр. 58. Торжественное шествие царя Димитрия.
   Стр. 61--62. Портреты Лжедимитрия и Марины (из книги Устрялова "Сказания иностранных писателей о Смутн. вр.").
   Стр. 73. Троице-Сергиевская лавра (по большому литографическ. изображению).
   Стр. 79. Портрет князя М. В. Скопина-Шуйского (см. Древности Российского государства).
   Стр 94. Портрет архимандрита Дионисия (оттуда же).
   Стр. 103. Наступательное оружие, 11 изображений ("Историч. опис. од." и пр.).
   Стр. 104. Воевода (оттуда же).
   Стр. 105--106, 108--110. Ратники в разном вооружении (оттуда же).
   Стр. 111. Знамя кн. Пожарского в 1612 г. (оттуда же).
   Стр. 112. Дом бояр Романовых в Москве (по фотограф.).
   Стр. 113. Памятник Минину и Пожарскому в Москве (по фотограф.).
   Стр. 117. Ипатьевский монастырь (по фотографии) из "Живописного обозрения".
   Стр. 119. Дом царя Михаила Феодоровича в Костроме (по фотографии). Оттуда же.
   Стр. 120. Шапка Мономаха (по фотографии).
   Стр. 122. Корона царя Михаила (по рисунку в "Описании Оружейной палаты" Вельтмана).
   Стр. 123. Держава и скипетр (по рисунку в "Историческ. вестнике").
   Стр. 124. Трон царя Михаила. Оттуда же.
   Стр. 125. Венчание на царство Михаила Феодоровича по старинному рисунку в рукописи "Книга об избрании на царство Михаила", составленной боярином А. С. Матвеевым для царя Алексея Михайловича (по уменьшенному рисунку, в "Историч. вести.").
   Стр. 126. Выход царя из церкви по рисунку из той же рукописи (см. у Прохорова "Русские Древности").
   Здесь царь, как и на предыдущем рисунке,-- в полном царском облачении, в златотканом платне, украшенном золотом и дорогими камнями, на плечах такие же бармы, на золотой цепи большой крест, в правой руке скипетр, в левой -- держава. Все окружающие его бояре в богатых парчовых или златотканых платнах.
   Стр. 140. Царь Михаил Феодорович, по старинному портрету.
   Стр. 142. Патриарх Филарет, по старинному портрету.
   Стр. 144. Шествие царя и царицы на бракосочетание, по рисунку из рукописи "Описание (в лицах) торжества в 1626 г. февраля 5-го при бракосочетании государя и пр." (см. у Прохорова). Царь в полном царском одеянии, в платне и бармах со скипетром. Царя ведут бояре в ферязях; из-под ферязи у одного виден опоясанный кафтан. Далее две боярыни ведут под руки царицу. На ней такое же одеяние, как на царе,-- платно (летник), бармы, на голове сверх убруса венец. На боярынях сверх летников накидки без рукавов (епанчи), на головах меховые шапки.
   Стр. 145. Трапеза царицы. Оттуда же. Одежды те же, что и на предыдущих рисунках.
   Стр. 161. Прием иноземных послов. На основании старинного рисунка у Олеария. Рисунок значительно уменьшен, и придано больше отчетливости фигурам.
   Стр. 162. Посольский дом в Москве (рисун. уменьш.). Оттуда же.
   Стр. 178. Замок кн. Острожского. Из "Истории русск. литературы" П. Полевого.
   Стр. 179. Герб кн. К. К. Острожского (на его изданиях). Оттуда же.
   Стр. 180. Герб кн. Курбского. Оттуда же.
   Стр. 195. Митрополит Петр Могила (по старинному портрету). Оттуда же.
   Стр. 198. Казацкий челн, из сочин. Боплана "Описание Украины".
   Стр. 203. Якорец. См. книгу Д. И. Эварницкого "Запорожье".
   Стр. 203. Татарин, плывущий чрез реку. Боплан.
   Стр. 204. Казацкий табор в степи ночью. См. у Эварницкого.
   Стр. 211. П. К. Сагайдачный (по старинному рисунку). См. "Исторические деятели ю.-з. России".
   Стр. 214. Запорожский казак и литовский и малорусский крестьяне. См. у Бантыш-Каменского "История Малороссии".
   Стр. 219. Литавры, у Эварницкого.
   Стр. 220. Зимовник запорожский. Оттуда же.
   Стр. 221. Казацкая рада (на осн. стар. рис.). См. "Летописное повествование о Малороссии" Ригельмана. Фигурам придано несколько больше правильности.
   Стр. 223. Запорожец, играющий на бандуре. См. у Эварницкого.
   Стр. 224. Пляшущий запорожец и бандурист. У Ригельмана.
   Стр. 233. Присяга (по рисунку Олеария). См. у Прохорова. Все действующие лица в ферязях и колпаках.
   Стр. 239. Богдан Хмельницкий (по старин, портрету).
   Стр. 250. Гетман. По рисунку, помещенному у Ригельмана. Фигура представляет полный наряд гетманский: гетманская шапка с перьями, булава, на плечи накинута парадная шуба.
   Стр. 250. Полковник с шестопером в руках. Из соч. Ригельмана.
   Стр. 251. Сотник. Оттуда же.
   Стр. 252. Казак, казацкий подпомощник и писарь. Оттуда же.
   Стр. 256. Украинский шляхтич и мещанин (горожанин). Оттуда же.
   Стр. 257. Украинский крестьянин (в летней рабочей одежде). Оттуда же.
   Стр. 265. Бунчук. См. у Эварницкого.
   Стр. 267--269. Старинная одежда малорусских женщин (шляхтенок) у Ригельмана и Бантыш-Каменского -- "История Малороссии".
   Стр. 270--272. Одежда простолюдинов в Малороссии. Из книги Сементовского.
   Стр. 273. Военачальник. Боярин в горлатной шапке, в богатой накидной шубе (епанче), в руках шестопер, сбоку турецкая сабля в богато украшенных ножнах, кроме обыкновенной уздечки, серебряная, кольчатая и богатый чепрак. Оттуда же.
   Стр. 274. Охранительное вооружение XVII ст. Латы (зерцала), поручи, шлем (ерихонка), шит. Все это, богато украшенное чеканом, составляло в XVII ст. принадлежность только царского вооружения да боярского. Оттуда же.
   Стр. 275. Стрельцы времен Алексея Михайловича. Рядовой с секирой и пищалью (ружьем), в кафтане. Через плечо широкий ремень, на котором висят трубки для патронов, на голове обыкновенный колпак. На знаменщике колпак без меховой опушки. Два офицера стрелецкие, у них поверх кафтана, опоясанного поясом с выпущенными вперед двумя концами, накинут охабень, или опашень; на колпаках знаки, род кокард, в руках трости (рисунок взят из сочинения "Историческое описание одежды и вооружения российских войск").
   Стр. 276. Ружья и пистолеты XVII ст.; из них один пистолет и одно ружье с секирами, которые прилаживались к стволу, как теперь штыки. Курки, ударные, кремневые.
   Стр. 276. Военные музыкальные инструменты. Духовые -- род флейты (называлась сиповка) и три трубы металлические. Два набата (род барабанов); ударяли в них шаром на конце кнута, как показывает изображение.
   Стр. 277. Посольский дом в Москве (по Мейербергу). См. Атлас к "Путешествию" Мейерберга. Рисунок значительно уменьшен.
   Стр. 277. Прапорцы, или значки (из "Историч. описан, одежды и вооружен, российск. войск").
   Стр. 278. Русское знамя царя Алексея Михайловича (как видно из надписи наверху), особенно любопытное тем, что по краям помещены изображения древнего оружия и музыкальных инструментов.
   Стр. 281. Церковь в Субботове, построенная Хмельницким. Из "Истории Малороссии" Бантыш-Каменского.
   Стр. 285. Монеты, из Атласа к "Путешествию" Мейерберга и сочин. Шодуара.
   Стр. 287. Царь Алексей Михайлович (факсимиле рис. Мейерберга).
   Стр. 288. Царица Мария Ильинична (факсимиле рис. Мейерберга).
   Стр. 290. Царь и приближенные бояре. См. "Древности Российского государства". Царь в златотканой ферязи, подбитой мехом, бояре в богатых шубах, из-под которых видны козыри кафтанов.
   Стр. 291. Рынды в белых рысьих шапках (горлатных), в атласных белых ферязях, опущенных по краям горностаевым мехом; из-под ферязи выставляется богато украшенный стоячий воротник (козырь); в руках у рынд серебряные топорики, или секиры. Плечи и грудь украшают серебряные цепи.
   Стр. 292. Трон царя Алексея. Оттуда же.
   Стр. 296. Царь Алексей Михайлович, по старинному гравированному портрету, помещенному при Уложении (изд. 1776 г.). Царь представлен в полном облачении, в бармах, со скипетром и державой. Платно из парчи или златотканой материи с крупным узором, по разрезу унизанное жемчугом. Жемчужные украшения ясно видны и на бармах.
   Стр. 297. Патриарх Никон в полном своем облачении. На шее у него две панагии и крест, в руках патриарший посох. (Рисунок из "Истории русской литературы" П. Полевого.)
   Стр. 300. Вид Иверского монастыря. Оттуда же.
   Стр. 301--302. Печатный герб Никона и подпись его. Оттуда же.
   Стр. 307. Скит Никона в Воскресенском монастыре. Оттуда же.
   Стр. 316. Вид Соловецкого монастыря. Оттуда же.
   Стр. 318. Город Черный Яр в XVII ст. По Олеарию. Деревянные стены и башни отчетливо видны.
   Стр. 321. Город Царицын в XVII ст. Оттуда же; на берегу войсковые палатки.
   Стр. 323. Струги Разина на Волге (по старинному рисунку Страуса, факсимиле).
   Стр. 325. Вид города Астрахани в XVII ст. (по Страусу, факсимиле).
   Стр. 332. Симеон Полоцкий. Портрет, займете, из "Истории русск. литерат." П. Полевого.
   Стр. 339. Дворец в селе Коломенском (по снимку со старинного рисунка). См. в журнале "Нива". Здание представлено уже в обветшавшем виде.
   Стр. 346. Конный и пеший жильцы (из "Историч. опис. одежды и вооружения российских войск").
   Стр. 347. Самоеды, по гравюре у Олеария, факсимиле.
   Стр. 354. Царь Феодор Алексеевич (по старинному портрету).
   Стр. 357. Русское село (Вышний Волочек) по Мейербергу, уменьшено.
   Стр. 358. Помещичья усадьба в XVII ст. по Мейербергу. На дворе палатки, в которых угощали послов и их слуг.
   Стр. 359. Нижний Новгород, факсимиле из книги Олеария.
   Стр. 360. Улица в Москве, факсимиле в уменьшенном виде из Олеария.
   Стр. 363. Кремль в конце XVII ст., факсимиле из книги Таннера.
   Стр. 361. Сапожная лавка в Москве, факсимиле из книги Олеария.
   Стр. 362, 364--370. Восемь изображений церквей из "Древностей" Прохорова, в уменьшенном виде.
   Стр. 378. Образец скорописи. Из "Истор. русск. литер." П. Полевого.
   Стр. 397. а) Лохань серебр. боярина Д. И. Годунова. Ь) Рассольник серебр. боярина Ю. Я. Сулешова. с) Тарелки серебр. патр. Адриана (см. Указатель Московской патриаршей ризницы. Состав. Саввой, еписк. можайским).
   Стр. 398. а) Кубок серебр. золоченый. b) Стопа заздравная Михаила Феодоровича. с) Кружка серебр. бояр. Д. И. Годунова, d) Стакан серебр. патр. Адриана, е) Братина серебр. патр. Филарета Никитича. f) Ковш серебр. Иоасафа, архиеп. псковского, g) Чарка золотая в. к. Василия Ивановича. Оттуда же.
   Стр. 399. Сулея серебр. (из "Описан. Оружейн. палаты" Вельтмана). Ложки, нож и вилки. Оттуда же.
   Стр. 400--407. Рисунки эти, представляющие различные виды древней одежды, описанные в самом тексте, заимствованы из "Древностей Российск. государства", "Описания одежды и вооружения росссийских войск" и П. Савваитова "Описания старинных царских утварей, одежды и проч.".
   Стр. 408. Женские головные уборы, займете, у П. Савваитова.
   Стр. 409. Старинные головные уборы женщин и девиц, употребляемые и до сих пор тихвинскими и белозерскими женщинами и девицами, из "Древн. Российского государства".
   Стр. 410. Старинная летняя одежда зажиточн. женщин. Оттуда же.
   Стр. 411--412. Старинная зимняя одежда зажиточн. женщин и одежда XVII и начала XVIII ст. Оттуда же.
   Стр. 415. Старинные часы, из Атласа Мейерберга, факсимиле в уменьшенном виде.
   Стр. 417. Архиерей в санях, по Мейербергу.
   Стр. 418. Каптана царицы и каптана боярская, по Мейербергу.
   Стр. 419. Въезд иноземных послов в Москву, по Мейербергу.
   Стр. 425--426. а) Шествие царицы на панихиду и b) шествие в церковь. Оттуда же.
   Стр. 427. Свадебные обряды (из Олеария). См. у Прохорова.
   Стр. 436. Скоморохи (из Олеария).
   Стр. 438. Качели и доски (оттуда же).
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru