Василий Витальевич Шульгин считал межнациональную рознь непроходимой глупостью. Любовь к своему народу, патриотизм, национализм даже -- это было существом его. Но злоба на национальной или расовой основе казалась ему отвратительной, и он всегда давал жесткий отпор "фобиям", в какие бы одежды они ни рядились.
В январе 1951 года, находясь в камере Владимирской тюрьмы, Шульгин записывал в тетради кое-какие воспоминания о своей жизни в эмиграции, о "короле поэтов" Игоре Северянине, посетившем его в Югославии в тридцатые годы и опубликовавшем в Белграде свои сонеты, портреты знаменитых людей, в книге "Медальоны". Шульгин заметил: "Там должен быть и мой, скажем, профиль, китайская тень, силуэт". И по памяти воспроизвел:
В. В. Шульгин
Он нечто фантастическое! В нем
От Дон-Жуана что-то есть и Дон-Кихота,
Его призвание опасная охота.
Но, осторожный, шутит он с огнем.
Он у руля, спокойно мы уснем!
Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах -- вырек
Непререкаемое новым днем.
(Неразб.) неправедно гоним
Он соотечественниками теми,
Которые, не разобравшись в теме,
Зрят ненависть к народностям иным.
В "Медальонах" такого стихотворения не оказалось.
Северянин прислал его Шульгину в Белград записанным на обороте своей фотографии. Тот заключил фотографию меж двух стекол и повесил у письменного стола в подвале, в котором жил в то время.
В тюрьме Шульгин, заполняя вынужденный досуг, написал много поэм и стихотворений.
Одно из них сделано "под Северянина". О себе:
Он пустоцветом был. Все дело в том,
Что в детстве он прочел Жюль-Верна, Вальтера Скотта,
И к милой старине великая охота
С миражем будущим сплелась неловко в нем.
Он был бы невозможен за рулем!
Он для судеб России та из гирек,
В которой обреченность. В книгах вырек
Призывов не зовущих целый том.
Но все же он напрасно был гоним
Из украйнствующих братьев теми,
Которые не разобрались в теме.
Он краелюбом был прямым.
На следующий день, 22 января 1951 года, Шульгин записал: "Последнюю строчку прошу вырезать на моем могильном камне". Плита может быть и ментальная, т. е. воображаемая, "мечтательная".
В обоих стихотворениях есть многое из того, что могло бы стать эпиграфом к сочинениям В. В. Шульгина.
В 1926 году Василий Витальевич Шульгин оказался в Париже. Он только что вернулся из тайной поездки в Советскую Россию, был полон сил и надежд, всем рассказывал о своих впечатлениях и уже начал писать книгу "Три столицы".
Это название он придумал еще по пути в Париж. Он любил названия немудреные, но запоминающиеся и точные: "1920", "Дни". Он выработал свой стиль, писал короткими пассажами, каждый из которых -- новелла или просто законченная мысль. И отделял их тремя звездочками, треугольничком. Едва ли не каждую фразу многозначительно завершал многоточием. Удачные фразы и словечки любил повторять всю жизнь не только в книгах, но и в разговорах. Как и задавать себе вопросы: "Как?", "Почему?", "Что?" -- и тут же отвечать на них... И говорить о себе в третьем лице...
Сливки эмигрантского общества ценили его очень высоко. В Париже Шульгин был нарасхват. Редактор газеты "Возрождение" Семенов часто устраивал завтраки, на которых бывали самые выдающиеся писатели-эмигранты. Приглашенный впервые, Шульгин попал в неловкое положение. Рядом с Семеновым сидела дама средних лет "с лицом худощаво выразительным". Шульгин обратился к редактору:
-- Ваша супруга...
-- Какая супруга?
Шульгин смутился. Семенов сказал:
-- И вы до сих пор не знаете нашей знаменитой Теффи. Это непростительно.
Тогда же его познакомил с Буниным старый знакомый, видавший-перевидавший всего Петр Бернгардович Струве.
-- Вот это Шульгин. А это Бунин.
-- И Бунин очень любит Шульгина, -- любезно сказал Иван Алексеевич.
-- Эта любовь пагубная. Шульгин сам себя терпеть не может.
-- Не скромничайте. У вас перо экономное. В малом -- много. Но знаете, чего у вас слишком много?
-- Любопытно!
-- Многоточий. Этого не надо.
Василий Витальевич говорил впоследствии, что "последний русский классик" немного разочаровал его. Может быть, своим видом -- европеец, моложавый, чисто выбритый, хорошо одетый, галстук приличный и хорошо повязан. Хотя что ж тут разочаровывающего? Скорее, сказалась извечная настороженность, с которой один литературный талант встречает другой. Однако литературному совету Шульгин внял.
Пришла пора вплотную засесть за книгу "Три столицы".
О тайной поездке Шульгина в Россию знали очень немногие. Жене своей Марии Димитриевне он не сказал ничего. Она хворала, и он боялся расстроить ее. Но получилось еще хуже. Она все-таки узнала о том, что все считали немыслимой авантюрой, и от потрясения у нее сделался менингит, воспаление мозга. По выздоровлении, весной 1926 года, врачи послали Марию Димитриевну в Ниццу, где бирюзовые волны Средиземного моря набегали на золотой песок, за которым начиналось другое море -- цветочное.
Для работы над книгой был нужен тихий и недорогой уголок. Шульгин купил велосипед и стал ездить по окрестностям Ниццы. В сорок восемь лет тяжело было крутить педали стального коня, взбираясь в гору, зато с высоких точек открывались такие виды, что Шульгин декламировал вслух "Благословляю вас, леса..." из "Иоанна Дамаскина" А. К. Толстого. Так он попал в Грас, центр французской парфюмерии, где скромно жил еще не получивший Нобелевской премии Бунин. В 1950 году Шульгин в советской тюрьме вспоминал:
"Там были две дамы средних лет. Одна -- жена Ивана Алексеевича, другая -- ее подруга. Обе с ним возились очень... Думаю, что Ив. Ал. любил, чтобы его обожали. Это нужно писателям, как солнце цветам...
У Буниных меня очень хвалили за велосипед, за бодрость, за моложавость и за многое другое. Я тогда по некоторым причинам был очень в моде. Никто ничего не понимал, а я меньше всех.
Я провел у них несколько часов очень приятно, рассказывая о том, что потом появилось в книге "Три столицы". Я купался в цветах своего красноречия и в нектаре своей скоро проходящей славы. Фортуна, богиня счастья, остановилась на своем колесе; послушала меня и засмеялась. Потом колесо завертелось, моя циклоида закрутилась, и я покатился; с высоты славы в долины насмешки..."
Бунины проводили Шульгина до шоссе, и он покатил дальше по асфальту, пока не нашел в городке Сан-Максим недорогую виллу, утопавшую в ромашках. Там, потом в Париже, потом в Провансе, на чердаке маленькой станции Сан-Эгюльф, что была на узкоколейке Тулон -- Сан-Рафаэль, и писалась книга "Три столицы". Шульгин диктовал ее Марии Димитриевне, по-домашнему Марди. Готовые куски относил на почту и отправлял по адресу, который нам еще предстоит узнать. Скучающий почтовый чиновник говорил ему:
-- Если бы я согласился стать масоном, то не сидел бы в этой грязной дыре!
Бандероли приходили обратно, и Шульгин отправлял их издателю Соколову-Кречетову (Берлин, изд-во "Медный всадник").
Книга вышла в январе 1927 года.
"Она вознесла меня на необычайную высоту. Некоторое время я был самой яркой фигурой в эмиграции... Затем последовало падение. Совершенно головокружительное. С вершин восхищения -- в бездну насмешки", -- скажет он, повторяясь.
Что же случилось?
С ответом на этот вопрос придется подождать.
Книга "Три столицы" (Киев, Москва, Петербург-Петроград-Ленинград) рассказывает о тайном посещении монархистом-бело-эмигрантом Шульгиным этих городов во время нэпа и пронизана воспоминаниями и намеками на события, участником которых был автор. До эмиграции он провел в этих городах лучшие и нелучшие дни своей жизни. Там он жил, витийствовал, влюблялся, воспитывал детей, терял близких...
Книга чрезвычайно интересна, но не рассчитана на современного читателя. И не только потому, что последние девяносто лет нашей истории старались втиснуть в жесткую схему, лишенную правдивых подробностей, но еще из-за ее личностного характера. В памяти автора ее то и дело всплывают эпизоды его собственной биографии, судьбы его многочисленных родственников, привязанные к историческим событийм, которые старое поколение и особенно те, что были в эмиграции, воспринимали как свою жизнь. Книга была написана именно для них, а они превосходно знали предыдущие книги Шульгина, его статьи, которые должны были стать книгами. Для них не требовалось комментариев. Ново для них было то, что Шульгин говорил о жизни в СССР. И все-таки даже для них книга напоминала особняк с великим множеством комнат, каждая из которых обставлена была удивительно, поражала воображение, но еще существовали темные переходы, приводившие к дверям, крепко запертым, и ключи от них вручались любопытным уже после выхода книги, да и то далеко не все...
Сама поездка, возможность ее и благополучное окончание оказались частью большой государственной тайны, о которой написано много книг и в нашей стране и за границей, но чем больше подробностей становятся известными, тем больше затуманивается истина. В подробностях -- наша история. Затуманивание истины -- политика. Шульгин был политиком. В своих книгах он старался не приукрашивать историю. Но жизнь необъятна, и лучшие побуждения не достигают цели. Тайны остаются, а попытки раскрыть их оттачивают мысли и приближают нас к исторической истине.
Тем и утешимся.
В период гласности время для писателя летит быстрее. Всего полтора года тому назад я написал очерк "Жизнь и книги В. В. Шульгина", ставший предисловием к его произведениям "Дни" и "1920", а уже появилась возможность поработать в архивах (не всех), набраться новых знаний, исправить неточности и приблизиться к исторической истине. Несколько страниц в очерке, посвященные "Трем столицам", содержат минимум информации о книге. Ну а коль издается сама книга, выявилась необходимость описания прихотливого пути к ней и разъяснения многих обстоятельств, о которых Шульгин говорил завуалированно, идя по горячим следам событий и не желая подвергать опасности многих лиц, а то и просто по политическим причинам.
Не хочется повторяться. Для меня это всегда нож острый. Но придется, потому что предыдущей книге Шульгина с моим предисловием суждено было стать библиографической редкостью еще в чреве типографии, и я не уверен, что эта книга попадет к владельцам той -- о таком варианте остается только мечтать.
Итак, придется снова рассказать, хотя бы коротко, о Василии
Витальевиче Шульгине, который родился в 1878 году в Киеве, а скончался в 1976 году во Владимире, прожив на свете почти сто лет и пережив несколько кровавых войн и революций, входя в тот или иной контакт с верховными правителями нашего государства, за исключением Александра II, потому что тогда он был очень мал, и Брежнева, потому что тот был совершенно невежественен и, кроме
собственного благополучия, не интересовался ничем. Шульгин часто оказывался в самом центре исторических событий, порой сам выступая в числе их главных действующих лиц. Он был выдающейся личностью, исполненной силы и обаяния, о чем я могу свидетельствовать, хотя общался и переписывался с ним, когда он находился уже в очень и очень преклонном возрасте. Прирожденный журналист, он усиленно развивал в себе и писательскую жилку, отчего его книги не только не утратили своего значения в наши дни, но будут служить материалом для историков и вдохновением для других писателей до тех пор, пока жива память о прошлом.
Шульгин уже сейчас хрестоматиен.
Судите сами. В наше время из его книг в СССР опубликованы и переизданы "Письма к русским эмигрантам", "Годы", "Дни", "1920", в которых Шульгин рассказывает о наиболее впечатляющих событиях своей многотрудной жизни мастерски, а главное -- умно. Отрывки из них рассыпаны по хрестоматиям и сборникам. Редкий исследователь новейшего времени не цитирует его. И всякий раз изящная и содержательная цитата из Шульгина глядится яркой заплатой на сером рубище научной сухомятины, вздергивая читательский интерес.
Журналистом Шульгин стал после окончания университета, благо он был совладельцем правой газеты "Киевлянин", с 1907 года избирался во все Государственные думы, где был яростным сторонником Столыпина и прославился речами, направленными против разрушительной деятельности революционеров, участвовал в боях во время войны с Германией и был ранен. Возвратившись с фронта, монархист и националист Шульгин помирился "во имя победы" со своими противниками -- кадетами и иными либералами -- и стал одним из руководителей так называемого "Прогрессивного блока", который вступил в конфликт с короной, что, по его мнению, привело к Февральской революции 1917 года. В марте он лично, вместе с Гучковым, принял отречение от престола императора Николая II.
Как член Думского комитета, он принимал участие в формировании Временного правительства, отказавшись от поста министра юстиции в пользу Керенского. Осознавая силу социалистов, он сказал в одной из речей:
-- Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем.
В. И. Ленин ответил ему в "Правде" 19 мая 1917 года:
"Не запугивайте, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не "разденем", а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условии работы, вполне вам посильной и привычной!"
После Октябрьской революции он оказался в числе создателей Добровольческой (белой) армии. Был идеологом белого движения, потерял в перипетиях гражданской войны и в результате красного террора всех братьев и двух сыновей.
Оказавшись в эмиграции, Шульгин создал много произведений как мемуарно-политических, так и художественных. В 1925-1926 годах он тайно посетил Советскую Россию и описал свои впечатления в книге "Три столицы". Однако некоторые обстоятельства поездки подорвали его реноме в эмигрантских кругах, и он отдался целиком литературе, поселившись в Югославии. Там он и был арестован в 1944 году КГБ, доставлен в Москву, осужден на двадцать пять лет тюремного заключения. В 1956 году его освободили из Владимирской тюрьмы и поместили в инвалидный дом. Однако вскоре он вернулся к литературной деятельности, чем привлек внимание советского руководства, обеспечившего его пенсией и квартирой. Несмотря на свой более чем почтенный возраст, Шульгин писал к русским эмигрантам, проповедуя миротворчество, был одним из создателей впечатляющего фильма "Перед судом истории", работал над мемуарами, поэмами, начал книгу о мистических случаях, имевших место в его жизни... Был гостем XXII съезда КПСС.
До самой своей смерти на девяносто восьмом году жизни Шульгин не прерывал обширной переписки, правил и дополнял воспоминания. У нас в стране имеется архив, связанный с деятельностью Шульгина до 1925 года, а также записи, которые он вел в тюрьме и после нее [Подробно сведения о В. В. Шульгине см. в книге "Дни. 1920", выпущенной издательством в 1989 г. (Прим. ред.)].
С 31 октября по 3 ноября 1920 года большая часть врангелевской армии и не меньшим числом штатских лиц -- всего 136 тысяч человек -- погрузились на 126 морских судов, от крейсера "Корнилов" до яхт, и отплыли из Крыма в Константинополь. Я ошибочно написал в предисловии к книгам "Дни" и "1920", что среди них был Шульгин. Его там не было. После высадки в Румынии В. В, (так его звали близкие) два месяца доказывал, что он не чекист, и выправлял документы. Потом он проследовал в Константинополь через Болгарию.
Что же увидел, узнал, перечувствовал Шульгин за время своего короткого пребывания в Турции?
70 тысяч большевистских штыков и 25 тысяч сабель (10 тысяч буденовцев были переброшены с польского фронта) прошли через Сиваш и Перекоп, и Врангель отдал приказ эвакуироваться. И вот на рейде Константинополя стоят все 126 судов. Под дулами орудий английских дредноутов. На французском крейсере "Вальдек Руссо" собирается совещание французского командования, на которое приглашают Врангеля. Решено: Первый корпус (25 тыс. чел.) под началом генерала Кутепова отправить на полуостров Галлиполи, кубанских казаков (15 тыс.) -- на остров Лемнос, донцов (15 тыс.) -- в Четалджи, штатским (20 тыс. женщин и 7 тыс. детей
в том числе) разрешить высадиться в Константинополе.
Но еще десять дней все они пребывали на пароходах и не получали горячей пищи. Еще неделя, и всем хватило бы места на стамбульском Скутарийском кладбище. Осень неожиданно оказалась холодной.
Когда В. В. приехал в Константинополь, громадный город на Босфоре уже вобрал в себя русских. На Пере, которую окрестили Перской улицей, торговали безделушками пожилые люди, при всех орденах. Русские девушки торговали своим телом в Галате, где кутили английские матросы. Французы забрали привезенные хозяйственные грузы и продовольствие, но грозились не кормить, если не будет полного подчинения. Чернокожие солдаты разгоняли палками недовольных. Итальянцы захватили все серебро, которое вывез ростовский банк. Султан был пленником иностранцев. Кемаль-паша не признавал султана в своей Анкаре, куда бежали некоторые русские офицеры, завербовывавшиеся и в иностранные легионы. Турки относились к русским неплохо. Можно было видеть, как пожилой мусульманин подходил к озябшему иноверцу, совал ему в руку пять лир и быстро отходил, чтобы не вернули деньги. Потом и турок стали подстрекать против "гяуров".
Основная масса военных сосредоточилась на Галлиполи, сдерживаемая военно-полевыми судами твердокаменного Кутепова. Уцелевшие корниловцы, дроздовцы, алексеевцы, марковцы были люди отпетые. Когда французы предложат расформировать корпус и прекратят выдачу продовольствия, многие из них решат пробиваться на север и даже захватить Константинополь. Но пока они устраивались, как могли, на каменистом Голом поле -- Галлиполи. Сам Вр ангель со своим штабом располагался на яхте "Лукулл", стоявшей на якоре против Константинополя.
В. В. Шульгину не до писания книги. Он обращается в бывшее Русское посольство на Гран рю де Пера, чтобы хоть что-нибудь Узнать о своем сыне Ляле -- Вениамине Шульгине, которого он видел в последний раз 1 августа на Приморском бульваре в Севастополе. Тот уходил на фронт "своей характерной, развинченной походкой, тянущей ноги". Младший сын -- пятнадцатилетний Димка нанялся тогда матросом на миноносец и теперь вместе с флотом где-то в Бизерте, в Африке. Младший брат Павел умер от тифа. Старший сын убит петлюровцами. Племянник Эфем сидит в ЧК. Брат Эфема, Саша, валяется в очень тяжком состоянии в каком-то госпитале -- В. В. получил телеграмму, в которой не указан обратный адрес. Брат Димитрий остался в Крыму, а жена и Володя Лазаревский -- в красной Одессе...
Но Ляля, Ляля?! Был нехороший сон -- на лбу, над левой бровью, у него пулевое отверстие. Говорит, другая пуля прошла около лопатки и еще одну пулю надо вынуть. И смотрит пристально. Проснувшись, В. В. еще долго видел Лялин взгляд, его глаза страдающей газели...
В главе "Константинополь (Из дневника 18/31 декабря)" книги "1920" он стоит вечером на мосту через Золотой рог, который напоминает ему Николаевский мост через Неву в Петрограде, наблюдает струящуюся толпу людей и "симфонию огней", размышляет об извечной борьбе между Россией и Турцией, оказавшимися в одинаково разоренном положении. Белые хранили верность Антанте. А здесь воочию убедились в презрительном отношении "держав-победительниц" и к русским, и к туркам. Горе побежденным! Горе слабым!
Русских "неистовое количество", и все хлопочут о визах в разные концы света.
В церкви при русском посольстве -- служба. Молятся "о плавающих, путешествующих, негодующих, страждущих, плененных и о спасении их...".
В посольстве В. В. сказали, что о судьбе Ляли могут знать только в Галлиполи, в канцелярии генерала Кутепова...
Он на борту пароходика "Согласие". Плывет в Галлиполи, зарывшись в сено. Мерзнет, потому что с собой -- ни тряпки. Лишь грязный носовой платок в кармане. "Яко наг, яко благ, яко мать родила", -- скажет он сорок пять лет спустя.
С парохода на берег он добирается на парусном баркасе, узнает у коменданта дорогу к русскому лагерю. Грязно, серо, скучно, тоскливо... Но вот палатки. Штаб. Он спрашивает о Ляле. "Нет, в списке наличных такого нет..."
24 декабря он бродил по снегу, столь редкому на широте Константинополя, разыскивая тех, кто указал бы ему на сослуживцев Ляли. Он сунулся было в палатку генерала, одного из помощников Кутепова, но из темноты ее послышалась отборная нецензурная брань. Впоследствии, когда все немного утряслось, В. В. послал к генералу секундантов, а тот, узнав, кого обругал, схватился за голову, тотчас написал письмо с извинениями, оправдываясь тем, что принял имевшего непрезентабельный вид Шульгина за недисциплинированного офицера, ищущего водку. Общественный статус Шульгина позволял ему вызывать на дуэль офицера любого ранга.
И все-таки он нашел командира Марковского полка, а тот велел разыскать непосредственного начальника Ляли. Офицер был измучен, и от черного, марковского, щегольского мундира с белыми кантами и погонами остались лохмотья. Зябко потирая руки, он рассказывал:
-- Мы отступали последние... Южнее Джанкоя, у Курман-Кемельчи, вышла неувязка. Части перепутались, обозы запрудили дорогу. Давили друг на друга. Словом, вышла остановка. Буденовцы нажали. Тут пошли уходить, кто как может. У меня, в пулеметной команде, было восемь человек, две тачанки. На первой тачанке -- я с первым пулеметом. На второй тачанке был второй пулемет, и ваш сын при нем. Когда буденовцы нажали, пошли вскачь, вкруговую, по полю. Наша тачанка ушла. А вторая тачанка не смогла. У них одна лошадь пала. Когда я обернулся, я видел в степи, что тачанка стоит и что буденовцы близко от них. В это время пулеметная прислуга, насколько видно было, стала разбегаться. Должно быть, и ваш сын был среди них... Вот все. Больше ничего не могу сказать. Это было 29 октября.
Офицер замолчал.
В. В. прервал затянувшееся молчание вопросом:
-- В тот день рубки не было?
-- Не было, -- ответил офицер на этот бессмысленный вопрос, хотя не мог знать...
В. В. возвращался в Константинополь в трюме на грязных канатах. Под Новый год, 31 декабря, он оказался у Константинополя. Но французы на берег не пустили. Кто-то поделился с ним банкой консервов. И он уснул у трубы. Перед сном он думал о "Старом Грехе" белых. Их осталась горсточка, но он убеждал себя, что их дело победит. Среди Белых было много Серых и Грязных. "Первые -- прятались и бездельничали, вторые -- крали, грабили и убивали..." Но "Белая Мысль" по-прежнему казалась ему прекрасной и непобежденной. Красные бессознательно идут к ней. "Но, боже мой. Ведь они уничтожили, разорили страну... Люди гибнут миллионами, потому что они продолжают свои проклятые, бесовские опыты социалистические, Сатанинскую Вивисекцию над несчастным русским телом"
С ним молоденькая Мария Димитриевна, дочь генерала Седельникова Так мы впервые узнаем о ней, ставшей его подругой, помощницей, а потом женой. До самой ее смерти в 1967 году Остается лишь гадать, где и как они познакомились.
На берег выпустили пассажиров всех национальностей. Кроме русских -- особого народа: "без отечества, без подданства, без власти". Заступиться за них было некому.
В. В. печально глядел на Босфор и лодочную суету между его берегами, на которых раскинулся город. Сколько добивались проливов! И что бы стали с ними делать? Водрузили бы крест на Ай-Софию и... навязали бы себе вражду со всем мусульманским миром..
Мысли В. В. скачут, повторяясь. Он, как всегда, наблюдателен и парадоксален. А бессвязность размышлений -- это от голода. Уже двое суток без еды. Сколько же еще французы будут заставлять любоваться красотами Константинополя... натощак?
Вокруг парохода снуют босфорские лодочники -- "кордаши" В. В роется в карманах, договаривается с одним из них и сбегает на берег С Марией Димитриевной, надо думать.
И устраивается в здании русского посольства. Без ведома посла А. А. Нератова, назначенного еще царским правительством. Спит, где попало, без простыни и подушки, а рядом пристроились генералы и бывшие члены Государственной думы.
По утрам они бреются и говорят о русской застенчивости и безволии. Кто-то басит:
-- Под пулеметы русский пойдет, тут он герой, а в обыкновенной жизни. Вот и государь был застенчив на троне, это его и погубило. Побеждают те, что чужих жизней не жалеют А мы все твердили о себе: "Дрянь, дрянь, дрянь!" И дотвердились!
Вот он побрился (теперь он брил и голову) и вышел в город.
Что делают русские в Константинополе?
Они ходят по улицам и ищут пропавших жен и мужей, детей, друзей, однополчан, ищут, у кого бы занять денег, ищут пропитания, пристанища.
Жуткое зрелище русские женщины. "Утонченные" (рисуют, пишут стихи, играют на фортепиано, знают языки), здесь все они курят, иные много пьют, нюхают кокаин и предаются изысканному разврату А на что еще годны эти хилые, изнеженные существа. Мужские лица -- "расхлябанные" У западных европейцев мускулы лица подтянуты от постоянного напряжения воли.
Безволие проявляется и в том, что едва ли не все эмигрантские газеты издаются не русскими, а теми же евреями, что зачинали революцию.
"В Праге "Воля России" -- Минор и КR В Праге "Правда" -- Гикитсон и КR В Берлине "Время" -- Брейтман. В Берлине "Руль" -- Гессен и КR. В Берлине "Известия" -- Конн. В Берлине "Родина" -- Бухгейм. В Берлине "Отклики" -- Звездич (еврей). В Риме "Трудовая Россия" -- Штейбер. В Париже "Последние новости" -- Гольдштейн. В Париже "Свободные мысли" -- Василевский (еврей). А в 1905 году все политическое еврейство было едино в своей ненависти к исторической России".
Вот целый ряд русских -- чистильщиков сапог. От нечего делать читают Достоевского.
Русский ресторан "Яр" вывесил плакат: "Уютно. Весело. Зал отапливается. Обед из двух блюд--60 пиастров..." По вечерам там поют цыгане. Имена известные -- Суворина, Нюра Масальская... И вообще -- русских ресторанов не счесть: "Золотой петушок", "Гнездо перелетных птиц", "Киевский кружок"...
И пьют там все жестоко смирновскую водку. А в подпитии поют на манер французского вальса:
Родное нам вино
Петра Смирнова...
Когда ты пьешь его,
Захочешь снова...
Всегда свободно и легко
Я водку пью, а не Клико...
Шульгин терпеть не мог людей, у которых тоска по водке отождествлялась с "тоской по России".
Вскоре В. В. перебрался в мансарду, поблизости от посольства. Он живет у своего друга и секретаря Б. В. Д. (?), который, в свою очередь, живет у друзей.
Какие грязные здесь дома! Винтовые трясущиеся лестницы. В феврале еще холодно. Спят по двое в постели. Спят на полу Шульгин спит в кухне у самой плиты. Хозяйка будит, когда ей надо пройти к единственному крану. С лестницы доносятся пьяные возгласы посетителей проституток, которыми напичкан дом.
И ни у кого в мансарде нет денег. Никто ничего не варит на плите по утрам. В окно виден сад, а за ним красивые контуры русского посольства. В саду занимаются строевой подготовкой юнкера. Доносятся команды:
-- Смирно! Ряды вздвой! Прекратить разговорчики на левом фланге!
Последняя фраза по душе новоявленному мансарднику. Из Кронштадта приходит весть о восстании, поднятом "левыми социалистическими партиями". Лозунги их -- эсеровская чепуха! Пусть! Лишь бы большевиков сбили...
Надо купить газеты и поесть. В. В. спускается с мансарды и оказывается на площади Таксима, где масса русских офицеров-шоферов такси, а кафе для них содержит русский губернатор. Знакомый полковник продает газеты, кричит:
-- Сегодня фельетоны Аверченко и Куприна!
В. В. читает Куприна, называющего русских рабами Ленина. "Играли с революцией и доигрались... Сто лет проповедовали "свободу, равенство и братство" и не заметили, кто носит этот плакат по миру на высоких шестах, высотой с Эйфелеву башню. А если бы обратили внимание, то увидели бы, что под плакатом ходит Некто в черно-красном и что у него -- хвост и козлиные копыта И что этими копытами ходит он по гуще, -- месиву из грязи, крови и золота... Кто соблазнится, кто побежит за плакатами по месиву, тот в этой гуще из грязи, крови и золота увязнет... Вот Россия и увязла..."
Если миновать русское посольство, когда идешь от Таксима к Туннелю и свернешь влево на узенькую, бегущую вниз, "ноголомную" улицу Кумбараджи, то окажешься у другого входа в посольство. Здесь тысячная толпа беженцев. Грязная и бесприютная очередь. Под стенкой -- стол. Стоя за ним, мрачный полковник и молодая женщина дают стакан чаю за пять пиастров, с хлебом, а за десять -- и пончик.
А там? Там еще хуже. Там голод...
"Господи, неужели все было даром?..
Я загубил двоих, H. H. -- троих сыновей.
И все мы так... и валяемся по чердакам, с окровавленным сердцем...
Ужели все даром, и Россию так и не вырвать у Смерти?.."
У русского посольства "осколки империи" торговали всем, что еще можно было продать, чтобы купить горячего чаю с хлебом. Прекрасными акварелями, например. Просто удивительно, сколько среди русских оказалось превосходных художников!
А вот княгиня N с вывеской на груди -- не женщина, а ходячая контора по найму квартир... До какой же все-таки крайности вырождается русская аристократия и интеллигенция...
Судя по дневниковым записям Шульгина, русские женщины все-таки умудрялись оставаться привлекательными, несмотря на отсутствие не то что туалетов -- сносной одежды. В Истанбуле-
Константинополе их узнавали по шапочкам, сделанным из обрезанных... чулок.
В толпе он встретился со знакомой дамой в шапочке из чулка. Она спросила:
-- Василий Витальевич, что с Лялей?
Он рассказал, посетовав, что больше никаких путей поиска сына не видит. И тогда дама посоветовала:
-- Тут есть одна... Ясновидящая, что ли... Она уже многим помогла найти друг друга. Пойдите к ней. У вас есть одна лира?
Дама быстро начертила на клочке бумаги, как найти "одну", потому что в Стамбуле нет ни табличек с названиями улиц, ни нумерации домов. В. В. верил в способность некоторых людей читать прошлое, настоящее и даже будущее -- особенно, когда человечество постигают беды.
И он, поплутав по грязным переулкам и оказавшись на еще более грязной лестничной клетке, нашел "одну". Звали ее Анжелина.
Сначала В. В. принял ее за обыкновенную гадалку и только удивился -- все гадалки цыганисты, а эта была блондинка средних лет, небольшого роста, с серыми глазами. Она попросила его сесть за столик у окошка, сама устроилась напротив, написала что-то на клочке бумаги и спросила:"
-- Как вас зовут?
Он сказал. Тогда она протянула бумажку, и на ней было написано "Василий". Но там был еще и рисунок человеческой ладони с линиями.
"Хиромантия!" -- подумал В. В.
-- Я нарисовала, не глядя, линии вашей руки. Сравните...
Шульгин обратил внимание на еще два имени, написанных под рисунком.
-- Николай, Александра, -- прочел он вслух.
Анжелина внимательно посмотрела на В. В.
-- С ними связана ваша жизнь. Но их больше нет, -- сказала она.
Он подумал о покойной царской чете.
-- Вы русский? -- спросила Анжелина.
-- Да.
-- А мне кажется, вы не совсем русский... Вы малоросс.
Шульгин был поражен.
-- Это верно. Но откуда вам знать?..
Она улыбнулась. В. В. подумал, а кто же она? Говорит по-русски, но мягко. Может, полячка?
-- Вы знаете, что такое "карма"? -- спросила она.
-- Слово слышал... но что это значит, не знаю.
-- Карма -- это нечто вроде судьбы. Она есть у каждого человека, но карме подчинены и целые народы. У малороссов иная карма, чем у великороссов, которых обычно называют русскими. У вас личная карма сливается с малороссийской.
Она написала на бумаге колонку римских цифр.
-- Это периоды вашей жизни. Первый кончился в девятьсот восемнадцатом году. Ваша жизнь переломилась...
Анжелина жестом показала, как ломают палку, и спросила:
-- А знаете ли вы, что за это время погибло четверо очень вам близких людей?
-- Знаю.
-- Но вам грозит и пятая потеря...
В. В. вскочил.
-- Сын? Димитрий?
-- Нет, не сын, но он Димитрий.
-- Брат?
-- Да, брат. Дни его сочтены.
Шульгин помолчал.
-- Я убедился, что вы обладаете замечательными способностями, -- наконец сказал он. -- Но я пришел к вам с определенной целью. Пропал мой сын, не Димитрий, другой. Жив ли он?
Анжелина опять пристально посмотрела ему в глаза и спросила:
-- У вас есть его фотография?
Шульгин достал из кармана карточку.
-- Какой милый мальчик, -- сказала женщина. -- Как я хотела бы ему помочь! Но вот это неверно...
-- Что неверно?
-- Неверно то, что здесь, на карточке... волосы. Нет, он без волос. Бритая голова!
На старой фотографии Ляля был с красивой прической. А в действительности он, как многие добровольцы, брил голову.
-- Он жив? -- еще раз спросил В. В.
Она молчала. Он заметил, что она вглядывается в стоявший на столике небольшой темный стеклянный шар. Наконец она заговорила.
-- Жив. Я вам сейчас все расскажу... Самый конец октября двадцатого года... Я вижу степь, вдали горы... Скачут две повозки. Одна уходит. Другая стала... две лошади... одна упала. С повозки соскакивают люди. Налетают всадники. Проскакали. Возле повозки лежит ваш сын. Он ранен в голову шашкой... Весь в крови... Нога перебита пулей. Вы мужчина... я вам скажу правду. Бедняжка, он будет у вас калекой...
-- Но он жив?
-- Я вижу, как его подбирают. Это не большевики... может быть, местные. Много он перенес... гримаса страдания не сходит с лица. И плен был... Но главное -- нога! Очень мучает...
-- Где он сейчас?
-- Сейчас? Он уже севернее. Идет с двумя товарищами от деревни к деревне. И все время на лице мученье... Он идет в большой город, который я вижу, потому что он в мыслях у вашего сына. Город у моря... Горы не такие, как в Крыму. Длинный мол, маяк... Может быть, это Одесса? И еще в мыслях у него женское имя.
-- Какое имя?
Поколебавшись, она сказала:
-- Елизавета.
В. В. подумал, что она ошибается. В Одессе осталась мать Ляли. Она же Екатерина... А может быть, у него была там Елизавета?
Анжелина продолжала:
-- Сейчас вы находитесь во втором периоде вашей жизни. Бурном и опасном. Бои, болезни, походы, море, бури... Но вода для вас благоприятна. Смерть вам будет грозить постоянно, но вы не умрете. Вот в девятнадцатом году смерть все время стояла у вас за плечами... Вы понимаете, о чем я говорю?
-- Понимаю.
В девятнадцатом он часто подумывал о самоубийстве... из-за смерти Дарусеньки... любимой. А потом был тяжелый поход со Стесселем в январе -- феврале двадцатого...
Анжелина продолжала:
-- В двадцать втором и двадцать третьем вы будете жить за границей. Потом побываете в России, но причиной тому будет не политика. В двадцать седьмом вы потеряете родственника, а в тридцать первом переживете тяжелое воспаление почек...
В. В. почти не слушал ясновидящую.
Потом он опять спросил о Ляле. И, вздохнув, добавил:
-- Если он жив, то я его найду.
Она встрепенулась:
-- Не делайте этого. Вам не удастся спасти его. Будет хуже...
Вскоре В. В. узнал, что у Анжелины есть отчество -- Васильевна и фамилия -- Сакко, по первому мужу. Что во время гражданской войны она жила в Севастополе и кормилась гаданием. Что к ней однажды пришел офицер и сказал:
-- В никакие гаданья не верю, но все же любопытно...
Она долго смотрела на него.
-- Вы поедете на фронт.
Он рассмеялся.
-- Я офицер.
-- Вы будете ранены.
-- Как?
-- Легко.
-- Приятно слышать.
-- Потом вы вернетесь сюда и женитесь.
-- На ком, интересно?
-- На мне.
Офицер долго смеялся. Потом уехал на фронт, был ранен, выздоровел и женился... на Анжелине.
Такой анекдот услышал В. В. в пестрой константинопольской толпе. Он видел ее мужа -- молодого, красивого, но с жестким выражением лица.
Однако это не поколебало его веры в предсказания Анжелины.
С конца 1922 года Шульгин жил под Берлином в Биркенвердере, в номере 22 дешевых меблирашек "Кургартен".
Меня всегда интересовали реестры доходов и расходов моих
героев, потому что это самое что ни на есть реальное в жизни. Так вот в долларах с 1 сентября 1921 года по 1 сентября 1923 года Шульгин получил около полуторы тысячи арендной платы за мельницу в своем именьице, хуторе Агатовке, на Волыни, оказавшемся на польской территории, у самой границы (поляки уважали частную собственность, кому бы она ни принадлежала). Литературный заработок составил чуть больше пятисот долларов. Меньше ста дала кратковременная служба в Русском совете. А расходы? На экспедицию в Крым [Эта экспедиция была предпринята В. В. для спасения родствен ников, оставшихся в России] ушло 180. Диме в Бизерту --150. Жалованье Лазаревскому, который, видимо, исполнял секретарские обязанности --160. Помощь различным лицам -- более 200. Екатерине Григорьевне [Первая жена В. В. Шульгина. (Прим. ред.)] -- 150. Остальное (около тысячи) -- на личные расходы В. В. и Марди.
Мария Димитриевна писала Володе Лазаревскому, что В. В. "ходит такой же оборванный, даже хуже, и так же у него нет белья". В другом письме -- у В. В. плохое пальто, а мороз изрядный, подумывают, не переехать ли в Белград из Берлина...
Письма к Марди во время своих отлучек В. В. начинал словами "Дорогая Марийка...", а подписывался интимно: "Твой Узззюсь".
Их отношения все крепнут, и они собираются сочетаться узами законного брака. Но было препятствие -- Василий Витальевич развелся с Екатериной Григорьевной, и еще 1 октября 1923 года епархиальным советом была возложена на него епитимья и запрещение вступать в брак в течение семи лет. А они с Марийкой собирались пожениться тотчас, несмотря на берлинскую нищету, болезни. В. В. даже получил из Белграда письмо отца Марии Димитриевны: "Муся добрый и хороший человек: она воспитана в старых дворянских традициях". Димитрий Михайлович просил прощения, что не может из-за службы приехать на свадьбу и благословлял "иконой Божией Матери, которую Муся привезет Вам".
В. В. тогда писал сестре Лине Витальевне, что Марди болеет и приходиться бегать искать машинистку. Зубы болят. И Катя требовательна. Приходится влезать в неоплатные долги, чтобы помочь ей. Кровь у нее кутил, херсонских помещиков. Однако Екатерина Григорьевна к Марди его не ревнует и неизменно просит "передать привет Мусе".
При этом Василий Витальевич все время думал о пропавшем Ляле, что и привело к событиям, весьма значительным.
Жил тогда в Берлине и занимался редактированием "Белого дела", летописи гражданской войны, гвардии полковник, а потом генерал А. А. фон Лампе, тоже "азбучник". Он был представителем Врангеля в Германии, и вызов к нему на совещание, пришедший в Биркенвердер летом 1923 года, не удивил Шульгина.
Кроме него, на квартире у фон Лампе 7 августа присутствовали Николай Николаевич Чебышев, бывший сенатор, а теперь консультант по политическим делам в представительстве Врангеля, и генерал Евгений Константинович Климович, бывший директор департамента полиции, ведавший в Сремских Карловцах особым отделом -- контрразведкой, и, разумеется, хозяин дома.