Как странно! Таинственные истории всегда приключаются только с поразившими тебя книгами. Хотя, возможно, они просто лучше запоминаются.
Отец вечно привозил с гастролей какую-нибудь библиографическую редкость. Как-то раз спас от кремации "Чтец-декламатор" 1910-го года издания. Увы, не целиком. Первыми тридцатью страничками старушка домохозяйка печку свою растопить-таки успела.
И вот появилась однажды у нас в доме ветхая тоненькая книжица в твёрдом нитяном переплёте коричневатого оттенка. Георг Борн. "Единственный и гестапо". Перевод с немецкого. "Советский писатель", Москва, 1937.
Про гестапо я, признаться, читать не любил. Фашизм, конечно, явление мерзкое, но, как говаривал Николай Павлович Акимов, "чтобы заклеймить негодяя, надо ещё выяснить, есть ли на нём место, свободное от клейма".
Однако слово "единственный" в сочетании с "гестапо", мягко говоря, озадачивало. Не устоял. Открыл. Прочёл залпом. Даже не знаю, на кого эта книга произвела большее впечатление -- на отца или на меня. Когда, уйдя на пенсию, он взялся за литературный труд, за левым его плечом, на мой взгляд, явно маячил неведомый Георг Борн. За правым, понятно, Куприн.
Почему неведомый? Об этом чуть позже.
Положительный герой, наверное, самая неудачная выдумка господ писателей. Начнём с того, что он требует неестественных обстоятельств, поскольку в естественных ему просто не выжить. Оберегая светлую личность от ежеминутной гибели, авторам приходится прибегать к таким подтасовкам, какие подчас и карточным шулерам не снились. Собственно говоря, любое произведение, где задействован ходячий пример для подражания, по сути своей является фантастическим. Если уж Христос сказал: "Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог", -- о каком вообще положительном (благом) герое может идти речь? Не зря говаривал апостол Павел: "Нет праведного ни одного".
Неисчислим вред, нанесённый литературе идеальными персонажами. Классики поумней прекрасно обходились без них. Представьте на секунду пьесу Островского "Лес", где бы обличительные тирады произносил не спившийся провинциальный трагик, а некто непорочный и безупречный! Гоголь -- тот и вовсе предпочитал пластать действительность с помощью Хлестаковых да Чичиковых.
Но Георг Борн... Это ж надо было додуматься противопоставить гестаповской машине не героя-подпольщика, не отважного советского разведчика, а такого мерзавца, что поискать -- не найдёшь. Эгоист, циник, прощелыга, предатель! И ему, представьте, сочувствуешь. На фоне гестапо даже он кажется отрадным явлением.
Собственно, привлекательность плутовского романа в том и состоит, что жулик неизбежно симпатичнее государства, своего исконного противника. Мало того, любой душегуб (Стенька Разин, Робин Гуд) просто обречён на любовь народную, стоит ему противостать системе.
Однако мне всегда казалось, что для тридцать седьмого года такая манера изложения не совсем типична. Другая странность: блестящий перевод, а чей -- не сказано. Хлёсткие афористичные фразы, зримость и краткость характеристик. То и дело возникало впечатление, что повесть изначально написана по-русски. А ещё был неуловимый момент, когда забавное повествование внезапно становилось жутким. Тоже, знаете ли, не каждому дано.
Естественно, мне захотелось познакомиться и с другими книгами этого автора. И вновь началась чертовщина длиною в двадцать лет. К моему изумлению, никакого Георга Борна в довоенной немецкой литературе не нашлось. Как, впрочем, и в послевоенной. Забытый писатель-антифашист? Позвольте усомниться.
И кого я только не спрашивал! Литературоведов, преподавателей зарубежки... Бесполезно. Пытались мне, правда, всучить некоего Георга Борна 1837 года рождения, но предположить, будто этот сочинитель бесчисленных авантюрных романов дожил до времён Третьего рейха, было бы, согласитесь, слишком смело.
Откуда ж мне было знать, что, как всегда, не того я ищу и не там!
А теперь: внимание. Дальше -- мистика.
Сидим это мы в прошлом году в баре с Сергеем Синякиным (любителям фантастики его представлять не надо), и вдруг ни с того ни с сего он говорит мне:
-- А знаешь ты такого писателя -- Георг Борн?
-- Как?! -- кричу я. -- Ты его тоже читал?
-- Нет, -- отвечает друг, земляк и коллега. -- Но я о нём пишу.
-- "Единственный и гестапо"? -- уточняю я на всякий случай, вспомнив того придворного доисторического романиста (кстати, судя по интернетным рейтингам, он опять входит в моду).
-- Да, -- подтверждает Сергей. -- "Единственный и гестапо". А у тебя она есть?
-- Есть.
-- Дай почитать!!!
Выяснилось, данные он раскопал в книге о репрессиях тридцать седьмого. Не было никакого Георга Борна! Был Давид Григорьевич Штерн, советский дипломат, писавший под псевдонимом Георг Борн. На каком языке? А чёрт его знает! При ближайшем рассмотрении оказалось, что фамилия переводчика в книжке значилась, но затем была тщательнейшим образом заскоблена. Либо Давид Григорьевич сразу писал на русском, либо переводил сам себя. Во всяком случае, мне хочется так думать.
Биография Штерна отрывочна и стремительна: родился в 1900-м (Германия), в 1922-м вступает в Компартию Чехословакии (Прага), с 1927-го -- член ЦК (Германия). Служит в советской торговой миссии (Берлин), затем -- в полпредстве. Бежит от Гитлера в СССР, занимается дипломатической работой, успевает издать несколько книг. Осенью 1937-го -- репрессирован. Обвинение -- вы не поверите! -- сотрудничество с гестапо.
Должно быть, тогдашние наши контрразведчики мало чем отличались от нынешних литературных критиков, искренне полагающих, будто от первого лица пишутся только автобиографии и так называемая исповедальная проза.
В этом свете особенно жутковато начинает смотреться текст на предпоследней страничке. Вот он: "ЧИТАТЕЛЬ! Издательство просит сообщить отзыв об этой книге, указав ваш точный адрес, профессию и возраст. Просьба к библиотечным работникам организовать учёт спроса на книгу и сбор читательских отзывов о ней".