Шрейдер Давид Ильич
Йаматойо и его семья

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из воспоминаний о Японии).

ЙАМАТОЙО И ЕГО СЕМЬЯ.

(Изъ воспоминаній о Японіи).

"Гироку кориво-айсуруко жинтойу".
(Всѣмъ интересоваться -- это значитъ,
быть вполнѣ человѣкомъ).
Китайская поговорка.

Глава I.

Въ семьѣ корзинщика.-- Японскій домъ.-- Фантастическія превращенія.-- Японская постель.-- Ванна.-- Своеобразные нравы.-- Мои сосѣди.-- Хозяйство Йаматойо.-- Кукольный садъ.-- Парадный обѣдъ.-- "Японскія церемоніи".-- Пріемъ гостей.-- Обѣдъ.-- Соя.-- Японская поговорка.-- Деликатность японцевъ,-- Курьезный обычай.-- Англійскій лордъ и японскіе вельможи.

   Я уже нѣсколько дней въ "Странѣ Восходящаго Солнца", присмотрѣлся немного и къ жизни, и къ людямъ, къ ихъ обычаямъ и нравамъ. У меня даже есть мой "курума" {"Курума" или "джинверикша" (сокращен. "джинъ"),-- эти упряжной человѣкъ, который въ Японіи везетъ на себѣ, вмѣсто лошади, двухколесную рессорную телѣжку. При отсутствія въ странѣ лошадей, это здѣсь почти единственный, за исключеніемъ носилокъ, способъ передвиженія. "Куру" по-японски значить: этотъ, "ма" -- лошадь. Авторъ.},-- по крайней мѣрѣ, такъ онъ самъ себя называетъ,-- который слѣдуетъ за мной по пятамъ всюду, куда бы ни пошелъ я. Все же эта жизнь въ европейскомъ отелѣ меня не совсѣмъ удовлетворяетъ и сильно мѣшаетъ знакомству съ внутреннимъ бытомъ обитателей этой живописной страны, которые съ каждымъ днемъ меня все больше къ себѣ привлекаютъ. Желая, въ предѣлахъ имѣющагося у меня свободнаго времени, поближе сойтись съ туземцами, я рѣшилъ предъ отъѣздомъ на сѣверъ страны поселиться въ японской семьѣ.
   Съ помощью нѣсколькихъ круглыхъ серебряныхъ Іеновъ {Японскій іенъ равенъ 4,5 германской марки.} дѣло быстро улаживается, и, спустя нѣсколько часовъ "курума No 10" уже водворяетъ меня съ багажомъ на далекой окраинѣ города (Нагасаки), въ почтенной семьѣ какого-то корзинщика.
   Опишу вамъ мой домъ, т.-е., вѣрнѣе, то игрушечное дѣтское зданіе, въ которомъ живу уже нѣсколько дней.
   Японцы -- неважные зодчіе и обращаютъ не особенно много вниманія на постройку своихъ домовъ. Даже ихъ храмы, кромѣ буддійскихъ, походятъ, большей частью, снаружи на огромные деревянные сараи; по крайней мѣрѣ, ничто не обнаруживаетъ въ ихъ строителяхъ утонченнаго вкуса и знанія архитектуры. Японскій домикъ снаружи не вызоветъ восторга въ нанимателѣ. Похожій на деревянный сарай, онъ не имѣетъ ничего общаго съ европейскими зданіями; представляя собою, затѣмъ, легкую постройку, онъ страшно много теряетъ отъ тяжелой массивной черепичной крыши, приподнятой вверхъ остріями на китайскій манеръ, которая точно придавливаетъ его къ землѣ всей своей тяжестью. Но зато какъ уютенъ и удобенъ онъ внутри! Чистенькій, свѣтленькій, весь изъ дерева, ивовыхъ прутьевъ и бумаги, онъ -- точно кукольный домикъ въ увеличенномъ размѣрѣ.
   Входъ представляетъ приподнятую площадку, на которой, прежде чѣмъ вступить во внутренніе покои, я долженъ оставить свои ботинки (японцы оставляютъ здѣсь свои сандалія) и затѣмъ слѣдовать дальше уже въ однихъ чулкахъ. Рѣшетчатая дверь или, вѣрнѣе, стѣна раздвигается,-- и я въ своемъ новомъ жилищѣ.
   Прежде всего, меня поражаютъ стѣны, моей новой квартиры, которыя имѣютъ не только уши, но и... ноги (я стою пораженный на мѣстѣ) и передъ моими глазами, но мановенію введшаго меня хозяина-японца, мѣняются комнаты и вся обстановка, какъ въ сказкѣ. Вотъ я въ одной, вѣроятно, столовой; не успѣлъ приглядѣться къ ней, какъ все моментально мѣняется, и я уже нахожусь въ другой комнатѣ, совсѣмъ непохожей на первую. Спустя нѣсколько мгновеній, всѣ комнаты, стѣны, перегородки исчезаютъ, какъ дымъ, и я вижу себя уже въ огромномъ залѣ, занимающемъ всю площадь дома; не проходить минуты, какъ исчезаютъ уже и всѣ наружныя стѣны, и зала, и домъ и я вижу себя точно въ палаткѣ; стѣнъ нѣтъ -- онѣ исчезли; лишь по угламъ ихъ стоятъ четыре столба, поддерживающіе, по прежнему, потолокъ и крышу.
   Съ недоумѣніемъ оборачиваюсь къ "куруме" и хозяину, и у меня въ головѣ уже мелькаетъ мысль, не съиграли ли они со мной какой-нибудь скверной штуки, пользуясь тѣмъ, что я иноземецъ; но они, глядя на мое недоумѣвающее лицо, заливаются такимъ добродушнымъ хохотомъ, что я забываю о всѣхъ своихъ подозрѣніяхъ, заражаюсь ихъ смѣхомъ и начинаю, наконецъ, самъ хохотать.
   Дѣло объясняется очень просто. Всѣ эти фантастическія превращенія являются результатомъ своеобразной архитектуры японскихъ домовъ: постоянныхъ и прочныхъ стѣнъ нѣтъ здѣсь; вмѣсто нихъ вставляются лишь бумажныя или тонкія деревянныя рамы, которыя можно убрать и раздвинуть въ одну минуту. Въ городахъ, гдѣ земля и мѣста очень дороги, въ наиболѣе скученныхъ кварталахъ, обитателей сосѣднихъ домовъ раздѣляютъ часто, только однѣ раздвижныя рѣшетчатыя рамы. Внутреннихъ стѣнъ и постоянныхъ перегородокъ также здѣсь нѣтъ, и если вы хотите устроить себѣ одинъ или два внутреннихъ покоя, то къ вашимъ услугамъ цѣлая система ширмъ и бумажныхъ перегородокъ, которыми вы ограничиваете такое пространство, какое вамъ нужно въ каждый данный моментъ, и комната готова.
   Весь полъ моей новой квартиры аккуратно устланъ мягкими циновками изъ ивовыхъ прутьевъ или рисовой соломы, толщиною въ полъпальца; эти циновки упруги, лоснятся и поразительно чисты: ихъ не топчетъ здѣсь никогда даже самая мягкая обувь. Всѣ мы ходимъ въ чулкахъ и скользимъ по блестящему полу, какъ по паркету.
   Я захотѣлъ отдохнуть, оглядываюсь -- нигдѣ никакого признака мебели. Убранствомъ комнаты служатъ лишь безчисленныя, красивыя ширмы, оригинальныя картины безъ тѣней, представляющія изображенія, инкрустированныя слоновой костью, черепахой и перламутромъ на гладкомъ, блестящемъ, черномъ фонѣ лакированной дощечки, цвѣтные фонарики, украшающіе стѣны, драпирующіе входъ и свисающіе съ потолка, изящныя этажерки изъ лакированнаго дерева, ажурные столики. Все это изящно, красиво, придаетъ помѣщенію какой-то особенный, новый для меня, чисто-японскій колоритъ, но я волей-неволей начинаю тосковать по стулу или хотя бы скамейкѣ. Я вовремя вспоминаю, однако, что явился сюда "съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ" подвергнуться всему, что ожидаетъ меня въ моихъ новыхъ условіяхъ жизни, и въ подражаніе курумѣ и хозяину, которые давно уже усѣлись на корточки и съ добродушно-лукавой улыбкой слѣдятъ за мной, я храбро опускаюсь на полъ и располагаюсь совсѣмъ по-японски.. Но я не долго сижу такъ. Съ непривычки, и особенно благодаря моему европейскому костюму, этотъ способъ отдыха, какъ я убѣждаюсь, не только не достигаетъ цѣли, но еще оказывается и очень мучительнымъ безъ сноровки и опыта.
   Послѣ долгихъ, безплодныхъ и досадныхъ попытокъ, я, наконецъ, отказался отъ мысли провести вечеръ по-японски, на корточкахъ, и, отдавъ курумѣ приказаніе привезти мнѣ на слѣдующій день всѣ принадлежности японскаго костюма, безъ котораго, очевидно, обойтись невозможно, я рѣшилъ расположиться на ночлегъ.
   Деликатный японецъ-хозяинъ оставляетъ меня одного, и я начинаю устраивать себѣ спальню. Тщетно сталъ бы я, конечно, искать здѣсь чего-нибудь похожаго на наши диваны, кушетки, кровати, -- ихъ здѣсь съ удобствомъ замѣняютъ тѣ же мягкія и эластичныя циновки на полу, на которыхъ можно спокойно расположиться, не рискуя запачкать ночного бѣлья.
   Спальни мнѣ, конечно, недолго искать: стоитъ лишь сдвинуть ширмы вокругъ мѣста, избраннаго мною для сна, и спальня готова. Но мнѣ удается это сдѣлать не сразу: раза три ширма вылетаетъ изъ рукъ, съ трескомъ и грохотомъ валится на полъ, и съ немалымъ трудомъ возведенное зданіе рушится, точно игрушечный домикъ. За перегородкой я слышу сдавленный смѣхъ всей хозяйской семьи, изъ деликатности не рѣшающейся придти мнѣ на помощь, и это еще больше обезкураживаетъ меня, тѣмъ болѣе, что этотъ сдержанный хохотъ разрушаетъ уже созрѣвшую, было, у меня рѣшимость прибѣгнуть къ содѣйствію моихъ новыхъ сосѣдей.
   Наконецъ, спальня готова. Осторожно ступаю я по полу, боясь сотрясеніемъ его снова разрушить эти хрупкія стѣны; порою мнѣ кажется, что даже мое дыханіе способно повергнуть ихъ въ прахъ. Но мнѣ предстоитъ совершить еще цѣлый рядъ трудныхъ и сложныхъ опытовъ, прежде чѣмъ удастся поудобнѣе воспользоваться моей импровизированной спальней. Дѣло въ томъ, что единственными постельными принадлежностями являются здѣсь плотный растянутый матрацъ и стеганое одѣяло (фётонъ), въ которое завернуться не такъ-то легко.
   Я засыпаю не скоро; притомъ же меня всю ночь безпокоятъ здѣсь крысы, въ изобиліи снующія мимо самаго носа; здѣсь не преслѣдуютъ ихъ, и онѣ играютъ роль такихъ же домашнихъ животныхъ, какъ, напримѣръ, у насъ кошки.
   Измученный крысами, безпрестаннымъ безпокойствомъ за цѣлость сооруженной мной спальни и спеціальными удобствами японской постели, я проснулся не рано и, какъ оказалось, поставилъ этимъ въ очень затруднительное положеніе своихъ гостепріимныхъ хозяевъ.
   Японцы чрезвычайно чистоплотны и опрятны, и одной изъ необходимыхъ принадлежностей домашняго обихода каждаго мало-мальски зажиточнаго японца является ванна {Бѣдняки, лишенные возможности принимать ванну дома у себя, пользуются публичными банями, общими для обоихъ половъ.}. Но принять ванну безъ гостя,-- это было бы, по японскимъ понятіямъ, въ высшей степени невѣжливо, и вся семья, вопреки своей долголѣтней привычкѣ, терпѣливо дожидалась меня, пока я проснусь. Не зная еще, въ чемъ состоитъ процессъ принятія японской ванны, я уже заранѣе начинаю внутренно безпокоиться (и, какъ впослѣдствіи оказалось, не безъ основанія), но, не подавая никому и вида, иду вслѣдъ за хозяиномъ. Ванная -- тутъ же, въ обитаемомъ нами домикѣ. Захожу и съ любопытствомъ разглядываю это невиданное еще мною сооруженіе. Японская ванна -- это огромное, овальное ведро, съ подымающейся посреди него печной трубой, выходящей наружу, сквозь крышу, а иногда и сквозь стѣну. Ведро это наполняется водой, а труба -- горящими древесными углями. Когда температура воды начала достигать уже почти точки кипѣнія, хозяинъ пригласилъ меня войти въ ванну. Угощеніе ванной, какъ я уже сказалъ, считается одной изъ самыхъ крупныхъ и необходимыхъ любезностей, отказаться отъ которой, не желая нанести кровной обиды гостепріимнымъ и радушнымъ хозяевамъ, нѣтъ никакой возможности.
   Въ качествѣ гостя, я приглашаюсь войти первымъ. Мой квартирный хозяинъ и всѣ домочадцы, не исключая женщинъ и дѣтей, стоятъ вокругъ насъ, въ ожиданіи своей очереди...
   Такая оригинальная и необычная обстановка ставитъ меня въ крайне неловкое положеніе; я конфужусь, краснѣю, отговариваюсь подъ разными предлогами и силюсь вырваться на свою половину, но, въ концѣ концовъ, приходится уступить настоятельнымъ просьбамъ хозяина, повторяемымъ единодушнымъ хоромъ голосовъ всего общества, не исключая и дамъ, и я, волей-неволей, покоряюсь судьбѣ... Но уже со второй ступеньки я выскакиваю изъ воды, какъ ошпаренный: пока я упирался, робѣлъ и смущался, вода достигла уже почти 80 град. по Реомюру!.. Тѣмъ не менѣе, послѣ меня, въ строгой очереди, входитъ въ ванну хозяинъ дома: затѣмъ, хозяйка, сыновья, дочери и вся прислуга поочередно. Каждый изъ нихъ сидитъ въ ваннѣ не менѣе пяти -- десяти минутъ, пока, въ буквальномъ смыслѣ, не доварится въ ней.
   Но я еще ничего не сказалъ о своихъ хозяевахъ.
   Прежде всего, мой квартирный хозяинъ. Это еще совсѣмъ бодрый старикъ, почти безусый и безбородый, какъ и всѣ японцы, что заставляетъ меня часто первое время принимать его издали за бабу, особенно, когда онъ во время работы на открытомъ воздухѣ повязываетъ себѣ голову платочкомъ для защиты отъ солнца. Онъ большой патріотъ своего японскаго отечества, и когда мы съ нимъ ближе сошлись, то сообщилъ мнѣ даже, что раньше онъ былъ большимъ противникомъ допущенія европейцевъ въ страну, но теперь онъ убѣдился, что присутствіе европейцевъ въ теченіе послѣднихъ двадцати пяти лѣтъ нисколько не мѣшаетъ японцамъ попрежнему "миги-йери", т.-е. покрывать правую полу одежды лѣвой. Для поясненія я долженъ сказать, что въ Японіи существуетъ обычай всегда покрывать правую полу одежды лѣвой; обычай этотъ ни при какихъ условіяхъ не терпитъ никакихъ отступленій. Поэтому, японцы конца шестидесятыхъ годовъ текущаго столѣтія,-- ярые ревнители прежнихъ традицій,-- когда европейцы ребромъ поставили вопросъ объ открытіи имъ доступа въ "Страну Восходящаго Солнца",-- желая выразить свое опасеніе, что чужеземцы превратятъ ихъ въ своихъ слугъ, и что появленіе ихъ повлечетъ за собой уничтоженіе старыхъ обычаевъ, говорили, что "допущеніе европейцевъ поведетъ къ тому, что мы скоро вынуждены будемъ даже "хидари вйери", т.-е. покрывать лѣвую полу правой. Мой хозяинъ, все же, большой любитель старинныхъ обычаевъ и традицій и почти ничѣмъ не позаимствовался у европейцевъ, исключая часовъ и керосиновой лампы, которыя нынѣ въ ходу, впрочемъ, у всякаго обывателя этой страны. Онъ не носитъ европейскаго платья и ходитъ, попрежнему, въ одномъ "киримонѣ", т.-е. халатѣ, не застегивающемся спереди и перехватываемомъ у таліи лишь неширокимъ поясомъ. На ногахъ у него, смотря по времени, деревянныя сандалія (въ дурную погоду), на высокихъ деревянныхъ столбикахъ, или плоскія соломенныя сандалія: и тѣ, и другія одѣваетъ онъ на ноги, обтянутыя тонкимъ бѣлымъ и чистымъ полотнянымъ или холщевымъ (шитымъ) чулкомъ, причемъ большой палецъ ноги отдѣленъ особо, на манеръ рукавицъ нашихъ крестьянъ. На этомъ пальцѣ сандалія единственно и держатся, придерживаемыя тонкимъ ремешкомъ, отчего во время ходьбы сандалія всегда отстаютъ отъ пятокъ, шаркаютъ, хлопаютъ и производятъ не особенно пріятный шумъ. По старинному же японскому обычаю, нынѣ сохраняющемуся, лишь въ глубинѣ страны и среди низшаго класса населенія, онъ не стрижетъ своихъ волосъ на головѣ, а выбриваетъ небольшую дорожку, начиная отъ лба и почти до макушки, и зачесываетъ волосы задней части головы въ пучекъ, придерживаемый на маковкѣ черепаховымъ гребнемъ. Цѣлый день онъ тутъ же, у самаго дома, вмѣстѣ съ сыномъ, а иногда и дочерьми, плететъ легкія корзины изъ бамбука или ивовыхъ прутьевъ, и, затѣмъ, разъ въ недѣлю отправляетъ ихъ въ Нагасаки на продажу. Корзины эти очень дешевы, но онъ работаетъ быстро, легко и изящно, и работа даетъ ему довольно приличный заработокъ. Притомъ же, и потребности японской семьи въ обыкновенное время не велики: немножко сушеной рыбы, такъ-называемой, "эда-маммэ",-- форели, или камбалы, въ изобиліи водящейся здѣсь, немножко овощей, рису, дешеваго чаю и табаку,-- вотъ и все, чѣмъ питается здѣсь ремесленный людъ.
   Жена моего хозяина, пожилая Омаку-санъ,-- женщина въ высшей степени привѣтливая и любезная. Ее можно было бы назвать даже симпатичной, еслибы не выбритыя или выщипанныя брови и покрытые черной краской зубы, придающіе ей видъ старой обезьяны. Обычай этотъ, къ которому прибѣгаютъ японскія женщины тотчасъ же по выходѣ замужъ, для того, чтобы этимъ какъ бы дать знать, что съ этого момента онѣ уже никому не желаютъ нравиться, кромѣ мужа, и ничѣмъ не интересуются, кромѣ домашняго очага,-- въ настоящее время, подъ вліяніемъ проникающихъ въ страну европейскихъ идей, уже начинаетъ кое-гдѣ уничтожаться, особенно въ портовыхъ городахъ, переполненныхъ иностранцами. Не взирая, однако же, на то, что Омаку-санъ отрѣшилась отъ всего внѣшняго міра, который, со дня выхода замужъ пересталъ ее уже интересовать, кромѣ этого домашняго монастыря, въ который она добровольно заключила себя,-- она пользуется полной свободой, не имѣющей ничего общаго съ тѣмъ положеніемъ, въ какое попадаютъ замужнія женщины во всѣхъ прочихъ азіатскихъ и особенно мусульманскихъ странахъ. Она ведетъ, какъ и всѣ прочія японскія женщины, вполнѣ свѣтскую жизнь, принимаетъ гостей, сама ходитъ въ гости, принимаетъ самое дѣятельное участіе въ дѣлахъ своего мужа, и я замѣчаю, что мой добродушный хозяинъ даже нѣсколько побаивается ея, хотя, видно, и старается скрыть это.
   Далѣе слѣдуетъ цѣлый рядъ домочадцевъ. Старшій сынъ, юноша лѣтъ восемнадцати, закончилъ уже свое школьное образованіе, и нынѣ онъ главный помощникъ отца по плетенію корзинъ.
   За нимъ -- семилѣтній Икеда, котораго, впрочемъ, надняхъ будутъ звать ужъ иначе, такъ какъ съ этого времени ему исполнится ровно семь лѣтъ, и онъ уже будетъ посѣщать шинтоистскіе храмы (семья моего хозяина принадлежитъ къ вѣроученію Шинто, старинкой религіи японцевъ), а, по понятіямъ японцевъ, всякое важное событіе въ жизни члена семьи (напр., совершеннолѣтіе, поступленіе на службу и пр.) влечетъ за собою почти всегда перемѣну прежняго имени. Семилѣтній Икеда -- веселый, живой и рѣзвый мальчикъ, чрезвычайно комичный въ своемъ длинномъ халатѣ (киримонѣ), волочащемся до полу, и дъ своей по японски обритой головой, круглой, какъ шарикъ, на блестящей и лоснящейся поверхности которой презабавно торчатъ хохолки на темени и вискахъ, какъ здѣсь принято водить дѣтей. Сегодня онъ, впрочемъ, необыкновенно серьезенъ, благодаря предстоящей въ его жизни важной перемѣнѣ; но особенно его занимаетъ, конечно, не то, что его не будутъ уже звать больше Икедой, а этотъ маленькій полуплащъ сине-желтаго цвѣта, который виситъ уже нѣсколько дней на колочкѣ, и въ торжественный день ему будетъ одѣтъ сверхъ халата, какъ это принято изстари здѣсь. Въ этотъ день мой хозяинъ даетъ, по обычаю, парадный обѣдъ, на который и я получилъ приглашеніе.
   Остальные члены семьи состоятъ изъ двухъ дочерей и грудного ребенка.
   Старшая дочь -- дѣвушка лѣтъ пятнадцати -- прошла уже всю школу японской дѣвической науки, и совсѣмъ уже свѣтская барышня: она недурно играетъ на "самизенѣ" {"Самизенъ" -- нѣчто вродѣ гитары.}, премило поетъ, одѣвается съ большимъ вкусомъ въ разноцвѣтные киримоны, но, какъ и большинство японскихъ дѣвицъ, слишкомъ ухаживаетъ за своей наружностью: бѣлится, красится и пудрится, безпрерывно вынимая изъ рукава мягкую пуховку, которую она всегда носить при себѣ и съ которой никогда не разстается. Мое присутствіе нисколько ее не стѣсняетъ, и она весьма часто довершаетъ свой туалетъ, или исправляетъ недостатки его у меня на глазахъ. Но она дѣлаетъ это такъ мило, добродушно и просто, что, мало-помалу, и я перестаю видѣть въ этомъ что-либо предосудительное.
   Младшая сестрица ея, восьмилѣтняя Ойяма, еще совсѣмъ ребенокъ. Она уже, впрочемъ, начала недавно учиться и каждый день посѣщаетъ ближайшую школу. Одѣта она съ такимъ же изысканнымъ вкусомъ, какъ и ея старшая сестра, которая тщательно слѣдитъ за ея костюмомъ и поведеніемъ.
   Въ заключеніе слѣдуютъ еще двѣ особы (мужского и женскаго пола), семейнаго положенія которыхъ опредѣлить мнѣ никакъ не удается. Въ общемъ, -- это смирные, тихіе, кроткіе и услужливые люди.
   Когда я наканунѣ подъѣхалъ къ моей новой квартирѣ, то весь этотъ сонмъ домочадцевъ привѣтливо встрѣтилъ меня у порога, и всѣ съ такой горячей услужливостью кинулись водворять меня въ моемъ новомъ жилищѣ, что я былъ просто тронутъ. Дальше порога моей половины, однакожъ, никто не пошелъ, исключая хозяина, предоставляя мнѣ устраиваться по своему. Но зато сегодня, послѣ ванны, они всей гурьбой повалили за мной, съ любопытствомъ разглядывая нѣкоторыя вещи, которыя я успѣлъ уже вынуть изъ чемодана и, наконецъ, повели меня осматривать все свое хозяйство. Я описалъ уже домъ и потому говорить о немъ больше не буду; хозяйская половина ничѣмъ не отличается отъ моей, исключая того, что посреди комнаты стоитъ здѣсь переносная жаровня (очагъ), высотой въ полъ-аршина, наполненная золой и горящими древесными углями, да у одной стѣны имѣется небольшой лакированный шкапчикъ, въ которомъ разставлена въ образцовомъ порядкѣ вся микроскопическая посуда хозяевъ. Около очага сейчасъ нѣтъ никого, но обыкновенно здѣсь собирается вся семья; здѣсь же происходятъ всѣ семейныя совѣщанія и производятся всѣ домашнія работы.
   Около дома имѣется маленькій садикъ, скорѣе игрушечный, чѣмъ настоящій. Японцы страстно любятъ природу и зелень, и во всей странѣ, даже въ самыхъ бѣдныхъ захолустьяхъ, вы не найдете ни одного домика, позади котораго не было бы большаго или маленькаго садика. Обыкновенно, эти сады переполнены широколиственными пальмами, тѣнистыми кленами, стройными, высокими и красивыми бамбуками и цѣлыми кучами кустарниковъ, съ небольшими и пестрыми цвѣтами. Но тамъ, гдѣ приходится дорожить мѣстомъ, нужно устраиваться въ предѣлахъ возможности. Мой хозяинъ находится въ такомъ же положеніи; мѣста подъ садъ у него было чрезвычайно мало, и нужно положительно удивляться той массѣ труда, энергіи, изобрѣтательности, кропотливости, которыя онъ вложилъ въ дѣло, чтобы создать тотъ восхитительный уголокъ, куда меня только-что ввели! Тутъ я нашелъ и крохотный гротикъ, и миніатюрный каналъ, и воздушный мостикъ, и карликовъ-кедровъ, и тѣнистую аллейку, и даже фонтанъ-лиллипутъ. Все это было мило, красиво, изящно, говорило объ изысканномъ вкусѣ строителя, но, конечно, мало соотвѣтствовало нашимъ понятіямъ о садѣ.
   Далѣе слѣдуетъ пристройка "го-доунъ", небольшая землянка, въ которой хозяинъ хранитъ свои вещи и драгоцѣнности, въ предупрежденіе гибели ихъ отъ пожара, и на этомъ осмотръ нашъ кончается. Больше въ хозяйствѣ Йаматойо нѣтъ ничего: ни амбара, ни сарая, ни погреба.
   Когда я, наконецъ, разстаюсь съ своими любезными хозяевами, то Омаку-Санъ вновь напоминаетъ мнѣ о парадномъ обѣдѣ въ ознаменованіе важнаго событія, имѣющаго произойти въ жизни Икеды.
   Въ полдень слѣдующаго дня меня приглашаютъ къ обѣду. Приходятъ гости, и я имѣю возможность на дѣлѣ познакомиться съ "японскими церемоніями".
   Гости (ихъ являлось по нѣсколько заразъ) входятъ съ мнимой и притворной неувѣренностью, низко кланяясь и прижимая руки къ колѣнямъ, если это мужчины, или падая на колѣни и касаясь лбомъ земли, если это женщины. Хозяева, видимо тронутые вниманіемъ гостей, встрѣчаютъ ихъ очень вычурнымъ привѣтствіемъ.
   -- Благодаримъ васъ за то огромное удовольствіе, которое доставила намъ послѣдняя встрѣча съ вами, -- говорятъ они, обращаясь къ гостямъ.
   Гость не остается въ долгу и старается быть еще вѣжливѣе.
   -- Прошу вашего извиненія за мою грубость, невоспитанность и неделикатность, которой я васъ, вѣроятно, обидѣлъ тогда, -- возражаетъ онъ имъ, не переставая униженно кланяться до самаго пояса.
   -- Какъ можете вы говорить это, когда я, а не вы, виноватъ въ томъ, что не оказалъ вамъ должнаго почтенія?-- съ живостью прерываетъ его хозяинъ.
   -- Что вы?-- возражаетъ ему гость,-- вы дали мнѣ урокъ хорошихъ манеръ!...
   -- Но какъ могли вы снизойти до того, чтобы удостоить своимъ посѣщеніемъ мое убогое жилище,-- не перестаетъ ломаться хозяинъ, корча при этомъ самую удивленную физіономію.
   -- Напротивъ, я никогда не перестану удивляться вашей добротѣ и снисходительности, позволившей вамъ принять въ такомъ почтенномъ домѣ, какъ вашъ, такую ничтожную личность, какъ я,-- возражаетъ гость, какъ будто не на шутку удивляясь этой невѣроятной снисходительности моего хозяина.
   На этомъ почти всегда прекращается обычный церемоніалъ привѣтствій.
   Весь этотъ странный діалогъ сопровождается низкими поклонами и хрипѣніемъ ускореннаго дыханія, что должно служить признакомъ особаго усердія, въ которомъ каждая сторона, видимо, желаетъ превзойти другую. Раздается, наконецъ, заключительный возгласъ: "аригато!", что означаетъ: "милости просимъ!" -- и гости переступаютъ порогъ дома.
   Здѣсь они держатся сначала какъ бы церемонно и принужденно, но вскорѣ сбрасываютъ эту необходимую по этикету маску и становятся очень милыми, простыми и сообщительными людьми. Хозяинъ и хозяйка лѣзутъ изъ кожи вонъ, чтобы сдѣлать для своихъ гостей пріятнымъ пребываніе въ ихъ домѣ. Они занимаютъ ихъ съ такимъ умѣньемъ, радушіемъ и гостепріимствомъ, что имъ могла бы позавидовать любая европейская салонная дама. Имъ показываютъ различныя вещи: альбомы, рѣдкости, фотографическіе снимки, картины; гости усердно разсматриваютъ, испуская возгласы удивленія вкусу и выбору хозяевъ, ибо, по японскому этикету, принято обнаруживать большой интересъ въ этихъ случаяхъ.
   Наконецъ, начинается обѣдъ.
   Гости разсаживаются въ кружокъ на циновкахъ, не переставая весело и оживленно болтать, между тѣмъ какъ хозяйка и ея дочери не перестаютъ подавать намъ всевозможныя блюда.
   Сначала подаются на лакированномъ табуретѣ (деревянномъ или изъ папье-маше) чашки, наполненныя супомъ и вареною рыбой. Супъ приходится пить прямо изъ чашекъ, а рыбу, вмѣсто вилокъ и ножей, употребленія которыхъ японцы не знаютъ, нужно ѣсть двумя чистыми лакированными палочками цилиндрической формы. Управляться этими орудіями мнѣ въ высшей степени трудно; по крайней мѣрѣ, мнѣ ни разу не удается доносить пищи до рта и почти всегда приходится ловить ее на лету руками. Но японцы замѣчательно выдержаны и тактичны, они и вида не подаютъ, что отъ нихъ не ускользаетъ мое замѣшательство, вызываемое каждый разъ моими неудачными опытами, и продолжаютъ болтать, какъ ни въ чемъ не бывало, удивительно ловко управляясь этими своеобразными вилками, которыя они пускаютъ въ ходъ, держа ихъ лишь двумя пальцами -- указательнымъ и безымяннымъ -- своей правой руки. Послѣ супа подается еще длинный рядъ разнообразныхъ блюдъ въ микроскопическихъ дозахъ: дичь, корни какой-то лиліи, морская, капуста "джинь-жанъ", трепанги {Трепанги -- это длинные черви, толщиною въ полъ-пальца; они вчитаются большимъ лакомствомъ у японцевъ, какъ и у китайцевъ. Даже нѣкоторымъ русскимъ путешественникамъ они очень нравятся. Меня, однакоже, стошнило отъ нихъ. Авторъ.}, еще какіе-то супы -- всего подано было, кажется, до пятнадцати блюдъ. Въ заключеніе подали неизбѣжное "кэри". "Кэри" -- это крутая рисовая каша, облитая крѣпчайшимъ соусомъ, называемымъ "соей", съ прибавкой тонкихъ ломтиковъ мяса. Когда возьмешь это блюдо въ ротъ, то оно буквально обжигаетъ, какъ раскаленнымъ желѣзомъ. Соя приготовляется изъ пшеницы, бобовъ, поваренной соли и воды, и въ полузакрытой кадкѣ вся эта смѣсь бродитъ отъ 1 1/2 до 5 лѣтъ! Еще на пароходѣ мнѣ сообщили туземную поговорку насчетъ сои: японцы говорятъ, что "соя тѣмъ лучше, чѣмъ больше утонетъ въ ней крысъ, пока она готовится на фабрикѣ". При извѣстномъ обиліи крысъ въ Японіи, это слишкомъ похоже на правду. Кушанье это пріѣлось мнѣ еще, когда я плавалъ изъ Владивостока въ Японію на японскомъ пароходѣ "Сатсума-мару" и въ отелѣ "Belle-vue" (въ Нагасаки). Оно очень остро и пикантно на вкусъ, но, послѣ того, понятно, какъ я узналъ секретъ приготовленія сои, я уже не прикасался къ этому блюду.
   Къ дессерту поданы были фрукты, душистый чай въ великолѣпныхъ фарфоровыхъ чашкахъ, величиной съ наперстокъ и, наконецъ, въ большомъ лакированномъ ящикѣ ароматичный японскій табакъ, состоящій изъ тончайшихъ волоконъ, которымъ тутъ же набили свои трубки всѣ сидѣвшіе за столомъ, не исключая подростковъ обоего пола и женщинъ. Послѣ этого молодежь и дамы съ хозяйкой отправились въ садикъ гулять, а мужчины остались тутъ же и продолжали пить "саки" {"Саки" или "саке" -- рисовая водка.}, которую еще раньше, во время обѣда, подавали всѣмъ въ фарфоровыхъ изящныхъ посудахъ-флаконахъ. Каждому изъ обѣдавшихъ поданъ былъ передъ этимъ сосудъ съ чистой водой и микроскопическая чашка, емкостью не больше столовой ложки. "Саки" -- очень крѣпкій и острый напитокъ и подается всегда теплымъ.
   Слѣдуя японскому этикету, нужно выпить первую чашку этого горячительнаго напитка за здоровье хозяевъ, а потомъ за здоровье гостей -- поочередно. Для этого нужно выпить ее, произнося по-японски "банзай" ("ваше здоровье!"), поднести ее затѣмъ къ своему лбу и съ низкимъ поклономъ передать ее тому лицу, за здоровье котораго вы пьете. Онъ, въ свою очередь, продѣлываетъ съ вами ту же церемонію. Японцы-мужчины любятъ при случаѣ выпить, и пиръ затягивается, обыкновенно, до глубокой ночи.
   Глядя на это малорослое общество -- японцы отличаются крайне невысокимъ ростомъ, -- на эту массу микроскопическихъ чашекъ, флаконовъ, блюдечекъ, чайниковъ и, наконецъ, на эти микроскопическія блюда, годныя, каждое въ отдѣльности, развѣ только для лиллипутовъ или грудныхъ дѣтей, -- мнѣ какъ-то невольно казалось, что я попалъ въ общество взрослыхъ дѣтей, играющихъ въ маленькое хозяйство и употребляющихъ пищу больше для забавы, чѣмъ для утоленія голода. Но эти "взрослыя дѣти" дали мнѣ здѣсь же доказательство такого огромнаго такта и деликатности, какими похвалиться могутъ не всегда и европейцы.
   Многіе изъ бывшихъ на обѣдѣ гостей видѣли меня здѣсь впервые, знали, что я иноземецъ, изъ любопытства поселившійся въ японской семьѣ, но ничѣмъ не обнаружили не только назойливости, но даже вполнѣ естественнаго любопытства. Они приняли меня совершенно какъ стараго знакомаго, смотрѣли сквозь пальцы на частое, по невѣдѣнію, нарушеніе мною японскаго этикета, и какъ будто не замѣчали тѣхъ частыхъ курьезовъ, которые происходили со мной во время обѣда или отъ незнанія ритуала, или отъ неумѣнья обращаться съ нѣкоторыми вещами. Словомъ, я здѣсь не только не встрѣтилъ такого назойливаго любопытства, съ какимъ еще недавно меня окружали корейцы въ Фузанѣ, и впослѣдствіи индусы на Цейлонѣ, арабы въ Аденѣ, сомалійцы въ Перимѣ, и даже китайцы въ Шанхаѣ и Гонгъ-Конгѣ, а имѣлъ здѣсь дѣло съ людьми, вполнѣ благовоспитанными и приличными.
   Въ заключеніе еще одна характерная подробность, рисующая нравы японцевъ.
   Во время обѣда, когда подавались наиболѣе вкусныя блюда, нѣкоторые гости забирали съ собою все, что имъ нравилось больше всего, и чего они не могли, однако же, тутъ же съѣсть, и клали въ свои широкія рукава, вынувъ оттуда предварительно нѣсколько листковъ тонкой японской бумаги, которую они всегда носятъ при себѣ, употребляя ее вмѣсто носовыхъ платковъ и салфетокъ,-- и завернули въ нее эти объѣдки.
   Какъ разсказывали мнѣ позже, японцы не измѣняютъ этого обычая даже тогда, когда имъ приходится обѣдать у иностранцевъ {Разсказъ этотъ относится, впрочемъ, лишь къ людямъ низшихъ классовъ японскаго общества, хранящихъ еще старинные обычаи.}.
   Европейцамъ, живущимъ въ Японіи, памятенъ еще надѣлавшій въ свое время столько шума случай на оффиціальномъ обѣдѣ у представителя Англіи, лорда Эльджина, данномъ имъ уполномоченнымъ японскаго императора. Когда уполномоченные микадо, по окончаніи обѣда, передъ отъѣздомъ домой, стали вдругъ торопливо завертывать въ бумажки оставшіеся у нихъ на тарелкахъ объѣдки ветчины и колбасы и класть ихъ въ рукава, имѣя въ виду показать дома, чѣмъ ихъ угощали у англійскаго лорда, то послѣдній и вся его свита были такъ поражены этимъ небывалымъ инцидентомъ, что даже, говорятъ, забыли проводить своихъ гостей до порога дверей, чѣмъ нанесли тяжкую обиду самолюбивымъ и вѣжливымъ японцамъ. Послѣ, говорятъ, лорду дали даже понять, что онъ не только не долженъ былъ обнаружить своего удивленія по поводу "обыкновеннаго" поступка японскихъ вельможъ, но, наоборотъ, по японскому этикету, ему слѣдовало бы выразить крайнее удовольствіе, что его трапезѣ дѣлаютъ подобную честь и постараться навязать имъ еще кое-что изъ тѣхъ блюдъ, которыя они не успѣли съ собой захватятъ...
   Далеко уже минуло за полночь, когда гости, значительно повеселѣвшіе отъ обильныхъ возліяній "саки", начали расходиться такъ же церемонно, какъ и пришли.
   

Глава II.

Вліяніе японской обстановки.-- "Чайная церемонія".-- "Ча-ной-ю".-- Исторія Сен-но-рикіу.-- Японскій языкъ.-- Ойама.-- Трудность языка.-- Горе Ойамы.-- Японская азбука.-- Письмо.-- "Кана".-- Японская школа.-- Внѣшность.-- Внутренній видъ.-- Суговара Мичизанё.-- Школьные порядки.-- Взгляды японскаго педагога.-- "Дженгъ".-- Шутки злого духа.-- Омидзе.-- Комплиментъ.-- Романъ Ивайи.-- Своеобразные нравы и взгляды.-- Отсутствіе "стыдливости".-- Экспромтъ Омидзе.-- Возвращеніе съ прогулки.

   Два-три дня, проведенныхъ мною въ семьѣ Йоматойо, начинаютъ уже замѣтно вліять на перемѣну моихъ долголѣтнихъ привычекъ. Я хожу въ "киримонѣ", хотя до того никогда въ жизни даже не прикасался къ халату, курю японскую длинную трубку, набитую щепоткой ароматичнаго японскаго табаку, хотя раньше привыкъ курить только папиросы; сижу по-японски (на корточкахъ) на цыновкѣ, кое-какъ управляюсь уже съ извѣстными читателямъ двумя лакированными палочками, употребляемыми здѣсь вмѣсто ножей, вилокъ и ложекъ, и даже немного свыкаюсь съ порядками въ ванной. Единственная вещь, къ которой я никакъ не могу привыкнуть,-- это мѣстная обувь -- сандалія; они рѣжутъ мнѣ большой палецъ ноги; натираютъ нарывы на немъ, падаютъ съ ногъ; я спотыкаюсь въ нихъ, падаю, цѣпляюсь и не могу сдѣлать ни одного благополучнаго шага. Въ концѣ-концовъ я рѣшаюсь разстаться съ ними и вновь одѣваю ботинки. Но что мнѣ особенно нравится, такъ это душистый японскій чай, который пьютъ здѣсь безъ сахара, а иногда съ леденцами и печеньями.
   Пить чай, и особенно приготовлять его,-- это въ "Странѣ Восходящаго Солнца" дѣло въ высшей степени сложное. Существуетъ даже здѣсь особая наука, обязательная для всякой японской дѣвушки, такъ и называемая "чайной церемоніей", или "ча-ной-ю" по японски; безъ знанія "ча-ной-ю", образованіе японской дѣвушки неполно, и она, навѣрное, можетъ разсчитывать въ этомъ случаѣ возбудить смѣхъ и негодованіе всѣхъ своихъ многочисленныхъ сосѣдокъ и остаться навѣкъ старой дѣвой. Употребленіе чая извѣстно въ странѣ еще съ XV в., но, когда введена была эта "чайная церемонія" и, что послужило причиной ея введенія въ обиходъ,-- это вопросъ, о которомъ, кажется, до сихъ поръ спорятъ японскіе историки. Достовѣрно лишь то, что обычай этотъ введенъ и установленъ въ странѣ въ эту же эпоху знаменитымъ японскимъ меценатомъ и поклонникомъ искусства и литературы,-- Іо-ши-мазой, который, говорятъ, устраивалъ эти чайныя церемоніи съ большой пышностью и блескомъ, въ спеціально-воздвигнутомъ имъ для этой цѣли роскошномъ дворцѣ, называемомъ "джинъ-ка-ку" (серебряный павильонъ), завѣщанномъ имъ впослѣдствіи монахамъ Шококуджи съ обязательствомъ хранить этотъ обычай навѣки. Монастырь этотъ существуетъ въ Японіи еще и по настоящее время. Японцы высказываютъ предположеніе, что эта церемонія введена здѣсь въ странѣ съ цѣлью поднять уваженіе къ этому "благодѣтельному и полезному напитку", распространить его культуру въ странѣ, и тѣмъ отвлечь отъ употребленія "саки", т.-е. рисовой водки. Въ прежнее время существовали здѣсь для этой цѣли даже особые сановники, главной обязанностью которыхъ было наблюденіе за чайными церемоніями и приготовленіемъ чая. Одинъ изъ такихъ сановниковъ, нѣкій Сен-но-рикіу, собралъ воедино всѣ, такъ сказать, чайные обычаи и превратилъ ихъ въ законъ, обязательный для всѣхъ, составивъ самый суровый ритуалъ на сей случай. Этотъ сложный, запутанный и трудный ритуалъ въ мало измѣненномъ видѣ сохраняется здѣсь и понынѣ, и изученіе его подрастающимъ женскимъ поколѣніемъ такъ же обязательно, какъ и обученіе грамотѣ. Всѣ подробности этой церемоніи уловить европейцу на первый взглядъ не легко, такъ какъ вся она состоитъ, какъ будто, только въ томъ, чтобы въ извѣстномъ порядкѣ принимать извѣстныя позы, извѣстнымъ образомъ растереть въ порошокъ чайный листъ, заварить, взбить до пѣны бамбуковыми палочками, налить въ чашки, гостю подать, ко рту поднести, прикоснуться къ чайнику и т. д. Вся эта церемонія начинается обыкновенно торжественнымъ омовеніемъ рукъ, причемъ героиня церемоніи произноситъ на-распѣвъ какія-то таинственныя слова. Какъ бы то ни было, но чай, въ концѣ-концовъ, становится замѣчательно вкуснымъ, а граціозныя движенія заправляющей церемоніей Омидзе, дѣлаютъ его еще болѣе вкуснымъ. Къ тому же, сегодня Омидзе особенно постаралась: къ ней явилось въ гости нѣсколько подругъ, съ затаенной ревностью слѣдящихъ за каждымъ ея движеніемъ, и по ихъ восхищеннымъ блестящимъ глазамъ, я видѣлъ, что моя молодая хозяйка отличалась на славу.

----

   Любопытно, конечно, знать, на какомъ языкѣ объясняюсь я въ этой японской семьѣ. Прежде всего, говоримъ мы, безъ сомнѣнія, по-англійски. Англійское вліяніе здѣсь велико, и англійскимъ языкомъ въ большей или меньшей степени, владѣютъ здѣсь почти всѣ приморскіе жители, такъ какъ англичанинъ, гдѣ бы онъ ни былъ, "не желаетъ говорить ни на какомъ языкѣ, кромѣ языка своей родины". Къ чести японцевъ, я долженъ сказать, что англичане говорятъ въ обращеніи съ ними на чистѣйшемъ англійскомъ языкѣ, а не на томъ англо-китайскомъ жаргонѣ ("пичингъ-инглишъ"), который они употребляютъ вездѣ на Востокѣ въ обращеніи съ людьми низшей расы, какими они считаютъ туземцевъ въ своихъ индійскихъ колоніяхъ и даже сыновъ "Небесной Имперіи" -- въ Китаѣ.
   Кромѣ того, я начинаю учиться говорить по-японски. Учителемъ служитъ мнѣ "мой" курума, навѣщающій меня ежедневно, и восьмилѣтняя Ойама.
   Каждый день по утрамъ, приблизительно въ 7 или 8 ч., она приходить ко мнѣ и будитъ меня японскимъ привѣтствіемъ:
   -- Огайю-юзаримасу! Тайтей шичиджи-десу! Оташа десука!.. Оссо-сугита!..
   Я уже понимаю, что это значитъ: "Доброе утро! какъ поживаете? Уже очень поздно, давно пробило семь часовъ!" и, въ не менѣе изысканныхъ выраженіяхъ, благодарю ее по японски:
   -- Корма гай-дасимете омени какаримасу!
   Часто выходятъ у насъ qui-pro-quo; Ойама заливается хохотомъ, и мнѣ стоитъ большого труда унять ее. Оказывается, что я сказалъ почти всю фразу вѣрно, но въ послѣднемъ словѣ измѣнилъ удареніе, и отъ этого фраза получаетъ часто совсѣмъ нежелательный смыслъ и значеніе.
   Японскій языкъ очень труденъ, и выучить его иностранцу въ короткое время почти невозможно, хотя онъ и значительно, все-таки, легче китайскаго. Главнымъ камнемъ преткновенія являются здѣсь ударенія. По общему мнѣнію живущихъ здѣсь европейцевъ, къ которому и я всецѣло присоединяюсь, въ японскомъ языкѣ нѣтъ и намека на присутствіе какого бы то ни было тоническаго ударенія; по крайней мѣрѣ, сколько я ни прислушивался къ рѣчи моихъ соквартирантовъ, оно ничѣмъ не обнаруживаетъ себя. Тѣмъ не менѣе, японцы увѣряютъ, что такимъ удареніемъ языкъ обладаетъ, хотя оно и крайне незамѣтно для слуха европейца, и что оно достигается чуть замѣтнымъ повышеніемъ тона въ нужныхъ случаяхъ. Бѣда вся только въ томъ, что это "чуть замѣтное повышеніе тона" существенно вліяетъ на смыслъ фразы или слова,-- и это заставляетъ меня иногда терять всякую надежду выучить хоть бы необходимыя разговорныя фразы. Наконецъ, я вспоминаю, что еще Эме Гюмберъ подмѣтилъ, что въ японскомъ языкѣ все сводится къ утвержденію ("аримасъ"), отрицанію ("аримѣска") и вопросу ("аримасёнъ"), и что стоитъ только къ любому слову присоединить, глядя по надобности, одну изъ трехъ указанныхъ выше частицъ, чтобы быть въ большей или меньшей степени понятымъ. Я начинаю храбро лѣпить по этому рецепту цѣлыя фразы и добиваюсь блестящихъ результатовъ: понятливые и сообразительные собесѣдники почти всегда понимаютъ, въ чемъ дѣло.

-----

   ...Сегодня засталъ я свою маленькую учительницу заплаканную и въ большомъ горѣ. Она только надняхъ начала посѣщать школу, и японская азбука является для нея такой же китайской грамотой, какъ и для меня.
   Японскій языкъ, строго говоря, не знаетъ азбуки въ нашемъ значеніи этого слова. Въ немъ нѣтъ, какъ въ европейскихъ языкахъ, знаковъ, которые служили бы для обозначенія каждаго отдѣльнаго звука, а существуетъ лишь сорокъ семь знаковъ, называемыхъ "кана", для обозначенія сорока семи отдѣльныхъ слоговъ. Но такъ какъ слоги сами по себѣ въ высшей степени разнообразны и многочисленны, то словообразованію съ помощью одной этой системы "кана" приходить ни помощь особенная система интонацій, которая одно и то же слово, при условіи различнаго произношенія, ударенія и т. д., дѣлаетъ совершенно различнымъ по значенію. Оттого-то такъ трудно научиться японскому языку, особенно читать и писать. Но, все-таки, это ничто въ сравненіи съ тѣми многими тысячами китайскихъ гіероглифовъ, которые являются прототипомъ и родоначальникомъ японской "кана". Не говоря уже о томъ, что запомнить изображенія и начертанія, самого по себѣ очень сложнаго и запутаннаго, этой огромной массы гіероглифовъ, нѣтъ никакой возможности для обыкновеннаго человѣка, не желающаго или не имѣющаго возможности посвятятъ этому серьезному и упорному труду рядъ долгихъ лѣтъ,-- здѣсь приходится имѣть дѣло съ препятствіемъ особаго рода.
   Дѣло въ томъ, что, въ силу особенностей китайской азбуки, вы не можете узнать гіероглифа до тѣхъ поръ, пока не услышите его звука; вотъ почему здѣсь всегда читаютъ книги или газеты (въ которыхъ встрѣчаются еще китайскія буквы) вслухъ и нараспѣвъ. Обыкновенно съ этого же начинаютъ здѣсь и изученіе чтенія и письма "кана".
   Маленькая Ойама великолѣпно выучила наизусть всѣ сорокъ семь названій "кана", которыя здѣшніе педагоги даютъ сначала учить не въ видѣ отдѣльныхъ литеръ, а въ видѣ четверостишія, такъ удачно подобраннаго, что оно заключаетъ въ себѣ всѣ слоги "кана", но, когда она приступила къ изученію письма, то ей сразу представилась масса почти непреодолимыхъ трудностей, начиная съ приготовленій орудій для письма.
   Здѣсь пишутъ, какъ извѣстно, кисточкой и тушью, и, при сложномъ, запутанномъ японскомъ письмѣ "кана", изображеніе отдѣльныхъ слоговъ котораго часто отличается одно отъ другого едва уловимыми чертами и штрихами, требуется особенная ловкость и снаровка въ пользованіи кисточкой и особенное умѣнье приготовить растворъ туши, который долженъ получаться вездѣ равномѣрнымъ, безъ сгустковъ, чтобы получить надлежащіе знаки. Положимъ, здѣсь существуетъ для этого и особый приборъ, котораго мнѣ нигдѣ не приходилось видѣть у нашихъ чертежниковъ, позволяющій доводить эту операцію до возможнаго совершенства: приборъ этотъ состоитъ изъ каменной, часто мраморной дощечки, отъ одного края которой имѣется небольшой, чуть замѣтный уклонъ къ другому, что способствуетъ естественному стоку излишней воды и равномѣрности остающагося на первой половинѣ раствора. Все-таки для восьмилѣтней дѣвочки это дѣло нелегкое. Я пробовалъ, было, помочь ей, но результаты получились еще хуже, и я оказался совершенно безсильнымъ...
   Крайне заинтересованный исходомъ этого происшествія, я предложилъ ей, вмѣстѣ со мной, отправиться на другой день въ школу къ учителю, попросить его содѣйствія и указаній. Но маленькая Ойама и слышать сначала не хотѣла объ этомъ, не изъ страха передъ учителемъ, а изъ самолюбія, какъ раньше она по тѣмъ же соображеніямъ отказалась отъ предложенной ей братомъ и сестрой помощи. Но, когда я попросилъ ее сдѣлать это "для меня", то она тотчасъ же согласилась, осушила слезы и сейчасъ же начала прыгать, щебетать и кружиться, какъ будто всего этого маленькаго японскаго горя и не бывало.
   Такую внезапную перемѣну она мнѣ тутъ же по наивности и разъяснила: исполнить просьбу "чужого человѣка" -- это для Ойамы очень пріятно, и "чужой человѣкъ" не долженъ имѣть дурныхъ мыслей о маленькой Ойамѣ; ей весело, потому что "чужой человѣкъ" доволенъ ея согласіемъ.
   Когда мы на другой день отправлялись съ нею въ ближайшую школу, маленькая Ойама была такъ весела, какъ будто мы шли на какую-нибудь увеселительную прогулку, а не въ школу, гдѣ, по мнѣнію маленькой Ойамы, она должна была подвергнуться величайшему позору -- сознанію своего безсилія передъ какой-нибудь "кана". И все это дѣлалось для того, чтобы "чужой человѣкъ" былъ доволенъ и не имѣлъ "дурныхъ мыслей" о маленькой Ойамѣ, "будто ей непріятно исполнить его просьбу". Какой замѣчательный тактъ и благовоспитанность у маленькаго ребенка!
   Признаюсь, мнѣ даже жалко стало пользоваться ея безконечнымъ самопожертвованіемъ и природной, чисто-японской деликаткостью, и если бы не сильное желаніе посмотрѣть японскую школу, я охотно вернулся бы домой.
   Между тѣмъ, маленькая Ойама храбро и беззаботно распѣвала японскую пѣсенку, которую ей наканунѣ задали въ школѣ, для ознакомленія съ названіями всѣхъ сорока семи слоговъ "кана".
   Вотъ переводъ этой пѣсенки:
   
   Исчезаетъ цвѣтъ и запахъ:--
   Постоянства въ мірѣ нѣтъ.
   Что же можетъ въ вашемъ мірѣ
   Постояннымъ, вѣчнымъ быть?
   
   Каждый день уходитъ въ вѣчность,
   Каждый день подобенъ сну:
   Онъ уходитъ незамѣтно,
   Не оставивъ въ насъ тревогъ...
   
   Это то самое четверостишіе, въ которомъ удачно подобраны всѣ слоги "кана", которое даютъ здѣсь дѣтямъ учить наизусть для ознакомленія съ ними. Этимъ четверостишіемъ начинается обыкновенно здѣсь ученье.
   Наконецъ, мы пришли въ школу, интересовавшую меня еще и потому, что это была одна изъ школъ, посѣщеніе которыхъ обязательно для всѣхъ дѣтей 6--10-лѣтняго возраста. Въ этихъ школахъ преподаютъ основныя понятія о нравственности, чтеніе, письмо, ариѳметику, гимнастику, а въ нѣкоторыхъ также рукодѣліе и пѣніе.
   Школьное зданіе, по своему наружному виду, ничѣмъ не отличалось отъ прочихъ японскихъ домовъ, какихъ я уже не мало видывалъ здѣсь раньше.
   День былъ солнечный, жаркій, и почти всѣ раздвижныя рамы стѣнъ, затянутыя масляной бумагой, были задвинуты. Оконъ и дверей, по обыкновенію, не было, и когда мы съ Ойамой ступили внутрь, оставивъ предварительно ботинки и сандаліи у порога, то сначала почти ничего не могли разсмотрѣть, благодаря царившему здѣсь полусвѣту.
   Насъ встрѣтилъ пожилой японецъ, въ національномъ костюмѣ и огромныхъ круглыхъ очкахъ на носу. Узнавъ о цѣли моего посѣщенія, онъ привѣтливо пожалъ мнѣ руку, по-европейски, и пригласилъ меня сѣсть на стоявшій здѣсь единственный низенькій табуретъ, на которомъ возсѣдалъ до моего прихода онъ самъ.
   Попросивъ его не прерывать занятій съ многочисленной аудиторіей, состоявшей изъ мальчиковъ и дѣвочекъ шести -- восьми лѣтняго возраста, числомъ до двадцати, -- я съ любопытствомъ сталъ оглядываться по сторонамъ, между тѣмъ, какъ моя спутница, отвѣсивъ учителю глубокій поясной поклонъ, какъ это требуется по японскому этикету, усѣлась на свое мѣсто.
   Внутреннее убранство школы поражало своей оригинальностью. Полъ былъ весь устланъ цыновками, содержать которыя въ образцовой чистотѣ, какой онѣ здѣсь отличались, было тѣмъ легче, что вся публика сидѣла въ однихъ чулкахъ. На полу ровными рядами расположились ученики около маленькихъ табуретокъ и низенькихъ конторокъ, снабженныхъ всѣми необходимыми письменными принадлежностями, т.-е. приборомъ для разведенія туши, кисточкой, пачками мягкой японской бумаги, линейками и книгами. Кромѣ моей табуретки, конторокъ и ученическихъ табуретокъ, никакой другой мебели въ школьной комнатѣ не было. Я невольно обратилъ вниманіе на манеру, съ которой держали себя здѣсь ученики. Я не замѣтилъ въ нихъ и тѣни растерянности, забитости и страха передъ учителемъ; всѣ глядѣли весело и бодро, и держали себя такъ же непринужденно и просто, какъ у себя дома.
   На стѣнахъ (постоянныхъ, деревянныхъ здѣсь было всего двѣ, остальныя, по обыкновенію, раздвигались) висѣло нѣсколько портретовъ: нынѣшняго императора Японіи, Мутсу-Гито, министра народнаго просвѣщенія и еще нѣсколькихъ другихъ, среди которыхъ мое вниманіе остановилъ на себѣ портретъ одного въ высшей степени интереснаго японца, въ костюмѣ, какого нынѣ здѣсь уже не носятъ. Замѣтивъ мое любопытство, учитель обязательно далъ мнѣ соотвѣтствующія разъясненія.
   Портретъ изображалъ знаменитаго въ Японіи Суговара Мичизанё, одной изъ выдающихся и интереснѣйшихъ личностей этой страны. Мичизанё былъ родоначальникомъ цѣлаго ряда поколѣній, которыя, на протяженіи длиннаго ряда вѣковъ -- отъ IX в. и до нашихъ дней -- отличались исключительно на поприщѣ науки и литературы, сдѣлавшихся, такъ сказать, наслѣдственной профессіей этого замѣчательнаго рода. Самъ родоначальникъ его, Суговара Мичизанё -- блестящій знатокъ китайской литературы (въ его время китайскій языкъ былъ ученымъ языкомъ всего востока) -- былъ въ свое время воспитателемъ и учителемъ императора Уда {Замѣчательное совпаденіе: въ шестидесятыхъ годахъ текущаго столѣтія, т.-е. спустя десять вѣковъ, двое потомковъ Мичизанё были воспитателями молодого императора, нынѣ царствующаго Мутсу-Гито.}, пользовался у него огромнымъ вліяніемъ, которое употреблялъ исключительно на дѣло развитія образованія и просвѣщенія въ народѣ, и заслужилъ такое довѣріе со стороны императора, что ему было разрѣшено оказывать, по своему усмотрѣнію, денежную поддержку изъ правительственныхъ суммъ всѣмъ, которые лишены были возможности учиться въ высшемъ учебномъ заведеніи страны. При воцареніи новаго императора, онъ былъ удаленъ въ ссылку на островъ Кіу-Сіу, гдѣ вскорѣ и умеръ (въ 903 г.). Безвѣстная смерть въ тяжелой ссылкѣ этого знаменитаго человѣка вызвала недовольство въ народѣ, и, вскорѣ послѣ его смерти, слѣдующій микадо причислилъ его къ лику святыхъ, подъ именемъ Тенъ-джина {Въ Японіи, какъ я уже упоминалъ выше, существуетъ обычай мѣнять имя въ ознаменованіе всякаго событія.}, и онъ и понынѣ считается патрономъ ученыхъ и учащихся.
   Благодарная память потомства сохранила воспоминаніе о его великихъ заслугахъ передъ страной и по настоящее время: по распоряженію японскаго правительства, портретъ его помѣщается нынѣ во всѣхъ школахъ, содержимыхъ на счетъ министерства народнаго просвѣщенія, какъ портретъ человѣка, "который долженъ служитъ идеаломъ для учащагося поколѣнія". Кромѣ того 25-й день каждаго мѣсяца всѣ школы устраиваютъ празднества въ честь Мичизанё, а 25-е іюня каждаго года память его чествуется общественнымъ праздникомъ "Матсури".
   Между тѣмъ, занятія въ школѣ продолжали идти своимъ чередомъ: шелъ урокъ чистописанія (это, какъ читателямъ уже извѣстно изъ предыдущаго, одинъ изъ самыхъ трудныхъ предметовъ для начинающихъ учениковъ), и ученики и ученицы безшумно водили своими кисточками по бумагѣ. Всѣ они еще недавно начали учиться въ школѣ, и потому успѣхи были не блестящи; но по сверкающимъ глазенкамъ всей этой маленькой группы, свободно и живописно расположившейся на корточкахъ, какъ кому поудобнѣе, видно было, что они очень увлечены своей работой и изъ силъ выбиваются, чтобы возможно болѣе четко вывести на бумагѣ какую-нибудь замысловатую букву. Сосѣди ежеминутно заглядывали другъ другу въ тетрадки, горячо спорили изъ-за какого-нибудь штриха или черточки, сравнивали тутъ же, не сходя съ мѣста, свои работы, острили надъ какимъ-нибудь неправильно выведеннымъ хвостикомъ, и порою здѣсь стоялъ оживленный гомонъ, смѣхъ и веселье; звонкій и задорный голосокъ Ойамы покрывалъ часто голоса всей школьной оравы.
   Къ моему удивленію, учитель не только не вскакивалъ съ мѣста для водворенія порядка и прекращенія "списыванія", но, напротивъ, принималъ самое дѣятельное участіе въ возникающихъ спорахъ и пререканіяхъ товарищей, и смотрѣлъ сквозь пальцы на весь этотъ шумъ, добродушно, съ комическимъ видомъ, затыкая себѣ уши лишь тогда, когда становилось уже слишкомъ шумно въ классѣ. Аудиторія въ этихъ случаяхъ моментально умолкала, и я слышалъ, какъ по рядамъ учениковъ пробѣгалъ укоризненный шепотъ.
   Замѣтивъ мое недоумѣніе, вызванное этими непривычными для меня школьными порядками, учитель, улыбнувшись, сказалъ мнѣ, что теперь еще тихо, такъ какъ его буйная молодежь нѣсколько стѣсняется присутствія иностранца; въ обыкновенное же время бываетъ еще шумнѣе и оживленнѣе.
   -- Видите ли, -- замѣтилъ онъ дальше,-- моя система, какъ и большинства японскихъ педагоговъ, заключается въ томъ, чтобы дать свободно развиться дарованію и способностямъ каждаго -- это во-первыхъ; не насиловать ихъ -- это во-вторыхъ; дать свободу взаимному соревнованію -- это въ-третьихъ. Кромѣ того,-- добавилъ онъ,-- вѣдь я долженъ помнить, что я здѣсь не начальникъ, которому родители отдали подъ надзоръ своихъ дѣтей, а учитель, т.-е., что я являюсь здѣсь въ качествѣ человѣка, болѣе ихъ знающаго и свѣдущаго,-- и только. Зная это, я и стараюсь исключительно о томъ, чтобы всѣми возможными средствами вызвать въ нихъ интересъ къ ученію и поставить себя въ такія отношенія съ ними, чтобы они, не стѣсняясь, откровенно обращались ко мнѣ за всякимъ разъясненіемъ.
   -- А приходится вамъ ихъ когда-нибудь наказывать?-- спросилъ я учителя.
   -- Да! и очень часто; мое наказаніе состоитъ въ томъ, что я заявляю имъ о своемъ неудовольствіи; обидѣть или не послушать старшаго считается у насъ большимъ грѣхомъ, и на бѣднаго ребенка просто жалко смотрѣть: это для него худшее наказаніе.
   -- Много ли у васъ плохихъ учениковъ?-- спросилъ я учителя.
   -- У меня плохихъ вовсе нѣтъ; японская поговорка гласитъ: если плохъ ученикъ -- значитъ, плохъ учитель; нужно только умѣть заинтересовать ребенка ученьемъ, и онъ будетъ учиться, сколько можетъ.
   Недоразумѣніе маленькой Ойамы было скоро улажено: она сіяла отъ удовольствія, и мы вскорѣ отправились домой.
   Дома насъ ожидала вся семья корзинщика, за исключеніемъ старшаго сына, отправившагося въ Нагасаки продавать корзины, приготовленныя за послѣднюю недѣлю.
   Корзинщикъ, жена его и Омидзе сидѣли вокругъ, очага, раскуривая длинныя трубки, а маленькій Икеда {Его, впрочемъ, ввали теперь уже Ичиго-таки.} бѣгалъ по улицѣ, пуская бумажнаго змѣя въ видѣ пузатаго Будды.
   Вся семья съ видимымъ нетерпѣніемъ ожидала меня, желая услышать мое мнѣніе о японской школѣ, но старалась не обнаруживать этого; я же не торопился высказаться, съ интересомъ слѣдя за тѣмъ, какъ подойдутъ они ко мнѣ съ этимъ щекотливымъ вопросомъ. Но семья держала себя съ большимъ тактомъ, и Омакусанъ вдругъ очень политично завела разговоръ о злобѣ дня въ нашемъ кварталѣ, -- о томъ, что злой духъ завязалъ "дженгъ" дочери нашей сосѣдки Омиссы.
   Съ недоумѣніемъ гляжу на хозяйку, но въ это время маленькій Икеда (Ичиго-таки), погнавшись за змѣемъ, зацѣпился за что-то, упалъ и заоралъ благимъ матомъ; она сорвалась съ мѣста, подбѣжала къ нему, -- и мое недоумѣніе такъ и осталось неразъясненнымъ.
   Подробности о какой-то продѣлкѣ злого духа я узналъ лишь вечеромъ, когда мы отправились гулять.
   Я шелъ рядомъ съ Омидзе, а впереди шли остальные, кромѣ родителей.
   Мнѣ еще впервые пришлось остаться въ обществѣ одной Омидзе, и я положительно терялся въ догадкахъ, какъ мнѣ заговорить съ ней при моемъ скудномъ запасѣ японскихъ словъ, зная, что, по этикету, я долженъ сказать ей какую-нибудь вычурную любезность на ея родномъ языкѣ.
   Вспоминаю, наконецъ, что, по туземному этикету, считается признакомъ особенной вѣжливости со стороны мужчины спросить у дѣвушки, сколько ей лѣтъ, и, рискуя сплоховать въ удареніи и произношеніи, какъ не разъ со мной раньше случалось, и тѣмъ испортить весь эффектъ приготовленной фразы, задаю ей вопросъ:
   -- Икура, икага десука?
   Омидзе немедленно отвѣчаетъ мнѣ:
   -- Джіуго! Аригато! Джіуго! (т.-е. пятнадцать! {Послѣ мнѣ неоднократно приходилось убѣждаться, что японскія "мусмэ" (дѣвушки) всегда такъ отвѣчаютъ; можетъ быть, это происходитъ отъ того, что и здѣсь, какъ въ Европѣ, остаться старой дѣвой считается дѣломъ зазорнымъ, а 15-ти-лѣтній возрастъ считается предѣльнымъ для дѣвичества.} благодарю васъ: пятнадцать!), и по ея оживившемуся личику и широкой улыбкѣ, я догадываюсь, что на этотъ разъ угадалъ не только въ произношеніи, но и обнаружилъ даже основательное знакомство съ "Кіу-заи", т.-е. со "Сводомъ правилъ и церемоній", что такъ высоко цѣнится на японскомъ архипелагѣ.
   Мнѣ сильно хочется узнать, какую штуку учинилъ одой духъ съ дочерью сосѣдки, но то же "Кіу-заи" считаетъ неприличнымъ обнаруживать свое любопытство, и я, волей-неволей, сдерживаю его.
   Вскорѣ Омидзе сама начинаетъ заговаривать о происшествіи, которое случилось съ дочерью Ойиссы, и я узнаю слѣдующее:
   Полгода тому назадъ, Ивайя познакомилась съ однимъ молодымъ японцемъ, служащимъ у извѣстнаго почти всѣмъ иностранцамъ, посѣщавшимъ Нагасаки, продавца черепаховыхъ издѣлій Іезаки. Молодой человѣкъ очень часто посѣщалъ домъ сосѣдки Омиссы, влюбился въ Ивайю, она, въ свою очередь, влюбилась въ него, и вчера, тайкомъ отъ родителей, ушла къ нему и больше не вернулась домой.
   По японскимъ воззрѣніямъ, такое вопіющее дѣло не можетъ обойтись безъ участія злого духа. Злой духъ подстерегалъ ихъ, какъ увѣряла меня Омидзе, уже съ перваго дня ихъ знакомства, и когда увидалъ, наконецъ, что почва для его козней благопріятна, то онъ завязалъ имъ "дженгъ", т.-е. узелъ; другими словами, онъ связалъ ихъ судьбы въ одинъ узелъ, и безъ участія добраго духа дѣло теперь обойтись не можетъ. Когда я спросилъ Омидзе, что думаютъ теперь дѣлать родители самовольно ушедшей "мусмэ", она съ удивленіемъ посмотрѣла на меня, и потомъ отвѣтила:
   -- На-ги-мо-наи! (т.-е. "ничего!"). Если злой духъ самъ не развяжетъ "дженга", то Ивайя останется у своего "данна" {"Данна" -- молодой человѣкъ, возлюбленный.}, развѣ только добрый духъ не пожелаетъ этого.
   -- Но у добраго духа много дѣла,-- задумчиво прибавила она,-- и ему едва ли будетъ время развязать "дженгъ"; онъ рѣдко мѣшается въ такія дѣла.
   Я поинтересовался узнать, какъ относятся теперь къ Ивайѣ ея родители и сосѣди?
   Омидзе сначала даже не поняла моего вопроса, а когда я выразился яснѣе, давъ ей понять, что, по моему мнѣнію, мать, вѣроятно, сердится теперь на Ивайю и не желаетъ уже больше ея видѣть, а сосѣди, нужно полагать, перестанутъ принимать ее у себя въ домѣ, то Омидзе расхохоталась и разсказала мнѣ, что, за часъ до нашего ухода изъ дома, сосѣдка отправилась къ своей дочери и отнесла ей кое-какія вещи, и что завтра вечеромъ ее ждутъ вмѣстѣ съ молодымъ человѣкомъ къ намъ въ домъ.
   -- Развѣ она виновата въ томъ, что злой духъ избралъ ее своей жертвой? прибавила она.
   Разсужденія Омидзе поставили меня въ тупикъ. Я никогда не ожидалъ, чтобы образованная японская "мусмэ", какою была она, могла придерживаться такихъ взглядовъ, которые у насъ въ Европѣ были бы признаны или безнравственными, или невѣжественными. А между тѣмъ, такое заключеніе было бы слишкомъ поспѣшно и невѣрно.
   Омидзе далеко не невѣжественная дѣвушка. Еще съ 1872 г. при нынѣ царствующемъ императорѣ Мутсу-Гито, въ Японіи введено обязательное обученіе, являющееся здѣсь благомъ, равнымъ для всѣхъ, безъ различія пола и возраста, сословія и состоянія, и поставлено на очень высокую ступень. Будучи дочерью небогатаго, хотя и зажиточнаго, корзинщика, Омидзе, правда, не получила высшаго образованія, доступнаго здѣсь одинаково для женщинъ и мужчинъ, но она, все-таки, не можетъ не считаться образованной "мусмэ", такъ какъ знакома и съ элементарными правилами нравственности, съ литературой, искусствомъ и поэзіей своей страны и съ англійскимъ языкомъ и, такимъ образомъ, прошла въ школѣ все то,-- не исключая изученія чайной и цвѣточной церемоній,-- что дѣлаетъ ее образованною женщиною. Нельзя ее также обвинить и въ неблаговоспитанности. Благовоспитанность и вѣжливость -- врожденныя свойства японки, и видѣть здѣсь проявленія безстыдства такъ же рѣдко удается, какъ видѣть альбатроса въ хорошую погоду въ открытомъ океанѣ.
   Японскій языкъ не обладаетъ ни однимъ ругательнымъ или оскорбительнымъ словомъ: самое сильное ругательство -- это названіе кого-нибудь "черепахой", и въ мірѣ рыбныхъ торговокъ, какъ и въ мірѣ кровныхъ аристократокъ, въ обиходѣ только самыя изысканныя выраженія.
   Я нерѣдко видалъ, напримѣръ, нищенокъ, собиравшихъ ца песчаномъ берегу отбросы, оставляемые кораблями. При встрѣчѣ онѣ обмѣнивались самыми церемонными поклонами и привѣтствіями. Спустя нѣсколько минутъ я уже видѣлъ ихъ въ боевой позѣ другъ противъ друга изъ-за какой-нибудь обглоданной кости. Но при разставаньи, расходясь въ разныя стороны, онѣ снова обмѣниваются церемонными любезностями и поклонами.
   Съ другой стороны, въ японскомъ языкѣ нѣтъ, напримѣръ, слова, соотвѣтствующаго слову "стыдъ", и нѣтъ никакого синонима, выражающаго это понятіе. Между тѣмъ, было бы большой несправедливостью сказать о японцамъ, что они безстыдны или безнравственны. Чувство чести и рыцарскій духъ нигдѣ такъ сильно не развиты и не цѣнятся такъ высоко, какъ здѣсь.
   Есть что-то странное, непонятное и недоступное нашему уму въ этой культурѣ. Поневолѣ приходится соглашаться съ нѣкоторыми иностранцами, подолгу жившими въ "странѣ восходящаго солнца", которые утверждаютъ, что европеецъ едва ли можетъ написать что-либо абсолютно вѣрное, точное и справедливое о японцахъ, если онъ хочетъ проникнуть дальше поверхностнаго и видимаго. По мнѣнію ихъ, этого достигнуть можетъ, пожалуй, только китаецъ, имѣющій неоспоримое душевное сродство съ японцемъ. Пожалуй, они и правы. Желтая раса и наша -- это два полюса рода человѣческаго, и мы никогда не можемъ вполнѣ проникнуть въ японскій или китайскій умъ. Между нами и этими смуглыми и желтыми аборигенами дальняго востока существуютъ, повидимому, какія-то таинственныя мозговыя преграды. Очень часто они и чувствуютъ, и думаютъ совершенно не такъ, какъ мы. И чѣмъ больше я жилъ въ семьѣ трудолюбиваго корзинщика, тѣмъ больше (начиная съ эпизода съ ванной) началъ приходить къ заключенію, что ничего нельзя измѣрять здѣсь на нашу европейскую мѣрку и разсматривать сквозь призму нашего зрѣнія.
   Какъ бы въ подтвержденіе этихъ мыслей, Омидзе вдругъ остановилась, сѣла на земь, полусняла съ себя киримонъ, обнаживъ плечи я шею, порылась въ немъ и, вытащивъ оттуда паука, со смѣхомъ показала его мнѣ.
   Когда мы затѣмъ поочередно нагоняли всѣхъ членовъ нашей маленькой компаніи, Омидзе не забывала каждому показывать мѣсто, куда ее укусилъ паукъ, не стѣсняясь, для удобства, снимать киримонъ -- почти единственную принадлежность своего костюма.
   Я пробовалъ замѣтить ей, что у насъ въ Russia "мусмэ" не снимаютъ платья при постороннихъ, и что это считается неприличнымъ. Омидзе съ неподдѣльнымъ негодованіемъ заявила мнѣ, что у насъ, должно быть, живутъ очень странные люди.
   -- Развѣ лучше, чтобы бѣдную "Russian мусмэ" искусалъ паукъ? А если она отъ этого заболѣетъ? Нѣтъ, она не хочетъ ѣхать въ такую странную страну, гдѣ ее будутъ кусать пауки, и она должна будетъ терпѣть это, потому что "странные люди" (strange people) не хотятъ, чтобы она сняла паука.
   Горячность и негодованіе Омидзе еще болѣе убѣдили меня, что,-- какъ это замѣчено, впрочемъ, всѣми иностранцами, посѣщающими Японію, наши, даже элементарныя, понятія о приличіи здѣсь совершенно непримѣнимы. Но во всемъ проглядываетъ здѣсь какая-то ребяческая безсознательность и чисто-дѣтская невинность, заставляющая насъ съ улыбкой всё извинять, и придающая здѣсь всему, особенно женщинамъ, своего рода очарованіе.
   Пятнадцати-лѣтняя Омидзе долго еще не могла успокоиться. Вниманіе ея было, наконецъ, отвлечено чудеснымъ солнечнымъ закатомъ. Нагасакская бухта при свѣтѣ лучей заходящаго солнца представляетъ, дѣйствительно, волшебную картину.
   Весь городъ, обливаемый горячими багряными лучами умирающаго солнца, горѣлъ, какъ въ огнѣ. Солнечные лучи отражались въ окнахъ европейскихъ домовъ, въ зеркальной поверхности рейда. Все сверкало, искрилось переливчатымъ, радужнымъ свѣтомъ.
   На впечатлительную "мусмэ" роскошный видъ произвелъ сильное впечатлѣніе. Какъ и всѣ японки, она очень поэтична и отличается большимъ чутьемъ къ изящному и красивому, къ красотамъ природы, прелестямъ цвѣтовъ и лѣса, безмолвію лунныхъ ночей... Очень часто онѣ выражаютъ эти чувства стихами (лучшіе поэты японіи -- женщины), нѣсколько вычурными, изысканными и приподнятыми, и въ то же время наивными и простыми.
   Омидзе подозвала къ себѣ Икеду, взяла у него "самизенъ" и медленно перебирая струны этой японской гитары, начала импровизировать, выражая одушевляющія и переполняющія ее чувства. Вотъ это стихотвореніе.
   "Лучи заходящаго солнца залили городъ, бухту, горы и лѣсъ... Все на землѣ вольно мчится къ небу, звѣздамъ и солнцу...
   "Радуется вся земля. Солнце всѣмъ даетъ счастье.
   "Но на снѣгѣ есть много странъ, не похожихъ на Ниппонъ {Японцы часто называютъ свою, страну, по имени главнаго острова Ниппона, иногда прибавляютъ еще частицу "дай", говорятъ: "Дай Ниппонъ".}; люди тамъ жестоки, они мучитъ бѣдную "мусмэ": ее кусаютъ пауки, и она не можетъ снять кимоно" {Киримонъ -- халатъ.}...
   Экспромтъ этотъ дѣлаетъ, правда, больше чести ея добрымъ чувствамъ къ бѣдной "Russian мусмэ", чѣмъ ея таланту, но нужно имѣть въ виду, что онъ много теряетъ въ передачѣ на русскій языкъ.
   -- "Аната!" {Послушайте? "Аната" говорятъ только въ обращеніи съ равными или высшими; къ людямъ, ниже стоящимъ въ общеогвеннокъ положеніи, обращаются словами: "омаэ" или "омаэзанъ".} -- обратилась она вдругъ ко мнѣ;-- а "russian" "данна" также никогда не снимаютъ "кимоно", когда имъ жарко, или когда онъ мѣшаетъ имъ работать?
   -- Никогда.
   -- Такъ имъ и надо!-- воскликнула мусмэ, видимо удовлетворенная той ужасной участью, на которую обречены "рошіанъ данна", мучающіе бѣдную "мусмэ" и вынужденные никогда не разставаться съ киримономъ.
   ...Мы сѣли въ "сампанъ" {Мѣстное названіе туземной лодки или шлюпки.} и медленно поплыли по гладкой и блестящей поверхности Нагасакскаго рейда.
   Омидзе, между тѣмъ, не переставала разспрашивать меня о Россіи, о нашихъ обычаяхъ, нравахъ, привычкахъ и сильно интересовалась всякой подробностью, которую я ей сообщалъ, чрезвычайно удивляясь иногда, что два такихъ близкихъ "джименъ" (страны), какъ Нипонъ и Россія, такъ непохожи другъ на друга. Особенно долго она разспрашивала меня о русскихъ "мусмэ", къ которымъ она, послѣ всего происшедшаго, питала самое глубокое сожалѣніе и сочувствіе.
   Было уже около одиннадцати часовъ ночи, когда нашъ сампанъ направлялся къ берегу.
   Все общество было очень довольно пикникомъ и отличалось большимъ оживленіемъ. Шутки, смѣхъ, остроты перемежались съ звуками самизена (родъ гитары), которымъ Омидзе, какъ и всѣ почти японки, владѣла въ совершенствѣ) и ея. симпатичнымъ голоскомъ.
   Нашъ сампанъ былъ красиво освѣщенъ разноцвѣтными японскими фонариками и тихо скользилъ между массой такихъ же увеселительныхъ сампановъ подъ. покровомъ яркой и свѣтлой лунной ночи.
   Омидзе, вдохновленная безмолвіемъ мочи, свѣтомъ луны, пѣла о томъ, какъ много на свѣтѣ "джименъ" со странными нравами и обычаями, и какъ много въ нихъ "мусмэ", которыя не знаютъ о существованіи злого духа, завязывающаго иногда людямъ "джевгъ", и не могутъ пользоваться солнечнымъ свѣтомъ и видомъ цвѣтущей хризантемы въ зимнюю пору...
   

III.

Йаматойо.-- Корзинщикъ, японецъ, шинтоистъ и философъ.-- Необъяснимое противорѣчіе.-- Преобладающая страсть Йаматойо.-- Праздникъ хризантемы ("кику-но-сему").-- Туалетъ Омидзе.-- Омакусанъ.-- Праздникъ.-- "Матсури".-- Празднество въ память мертвыхъ.-- Поведеніе Йаматойо.-- Его разсужденія.-- Религіозныя понятія.-- Подарокъ.-- Отъѣздъ.

   Я часто бесѣдую съ Йаматойо, что доставляетъ мнѣ истинное наслажденіе.
   Йаматойо -- корзинщикъ, японецъ, шинтоистъ и въ то же время философъ.
   Какъ корзинщикъ, онъ занятъ по цѣлымъ днямъ и кропотливо, неустанно работаетъ, буквально, какъ волъ, не покладая рукъ ни на одну минуту; онъ можетъ служить образцомъ трудолюбія и искусства, а энергія, съ какою онъ трудится и дѣлаетъ свое кропотливое ремесло не только безубыточнымъ, но и доходнымъ, дающимъ ему возможность содержать съ извѣстнымъ комфортомъ -- съ японской точки зрѣнія -- свою многочисленную семью, положительно заслуживаетъ удивленія.
   Какъ японецъ, онъ отличается практичностью, смѣтливостью, отсутствіемъ предразсудковъ, высоко развитымъ чувствомъ благородства и чести, доходящимъ до рыцарства, просто удивительнаго въ простомъ ремесленникѣ; затѣмъ, онъ деликатенъ и обладаетъ очень недурными познаніями въ элементарныхъ наукахъ; наконецъ, подобно всѣмъ своимъ соплеменникамъ, одержимъ страстью ко всевозможнымъ забавамъ и развлеченіямъ.
   Какъ шинтоистъ, онъ во время молитвы хлопаетъ въ ладоши, чтобы этимъ обратить на себя вниманіе боговъ и быть ими скорѣе услышаннымъ; посылаетъ своимъ "ками" {Т.-е. второстепеннымъ божествамъ.} молитвы самымъ наивнымъ способомъ, вѣшая исписанные молитвами лоскутки бумаги на стоящее въ храмовомъ дворѣ дерево, а часто, за недосугомъ, посылая съ этимъ порученіемъ своего старшаго сына. Кромѣ того, въ качествѣ вѣрнаго шинтоиста, онъ стремится достигнуть счастья въ этомъ мірѣ, нисколько не заботясь о томъ, что будетъ съ нимъ въ загробной жизни; прибѣгаетъ для этого къ помощи "ками", изъ которыхъ каждый управляетъ, по его убѣжденію, спеціальной отраслью мірскихъ дѣлъ и отношеній, и никогда не рѣшается безпокоить своими мольбами стоящаго во главѣ всѣхъ "ками" верховнаго существа Тенто-Сама, ибо оно, по его мнѣнію, паритъ слишкомъ высоко на небѣ и не снисходитъ до людскихъ дѣлъ. Въ то же время онъ питаетъ глубокую вѣру въ туземныя легенды и преданія о происхожденіи божествъ, земли и людей.
   По японскому эпосу, небо и земля образовались сами изъ ничего и произвели затѣмъ духа "ками", родоначальника семи послѣдовательныхъ поколѣній божественныхъ существъ, произведшихъ, по истеченіи многихъ тысячелѣтій, мужчину и женщину -- Ицаваги и Ицанами,-- творцовъ моря, японскаго архипелага и населяющихъ его людей. Эти два верховныхъ существа произвели впослѣдствіи двухъ дочерей: Теи-шіо-дай-джинъ (духа солнца) и Тсу-ки-но-ками (духа луны), историческое значеніе которыхъ сводится къ тому, что они являются несомнѣнными предками нынѣ царствующей въ странѣ династіи.
   Наконецъ, какъ философъ, Йаматойо ничего не принимаетъ на вѣру и отличается, подобно всѣмъ японцамъ, терпимостью и полнымъ равнодушіемъ къ смерти.
   Какъ уживается въ немъ эта смѣсь первобытной наивности, кротости и смиренія, вѣры въ миѳы, многочисленныхъ боговъ и героевъ, съ замѣчательной практичностью, трезвостью и здравомысліемъ,-- это просто удивительно! Какъ уживается въ немъ, далѣе, наряду съ стремленіемъ къ чистотѣ и счастью, вѣрой въ добро и людей, вѣчно-жизнерадостнымъ настроеніемъ, любовью къ природѣ, забавамъ, веселью и развлеченіямъ -- равнодушіе къ смерти и та легкость, съ которой онъ, какъ и всѣ здѣсь, относится къ самоубійству,-- этого я, опять-таки, понять не могу.
   Японія, вообще говоря, страна контрастовъ и неожиданностей, и для антрополога и этнографа любой уголокъ ея, любая семья (особенно въ приморскихъ городахъ, подвергшихся непосредственному вліянію европейцевъ) представляетъ замѣчательное въ своемъ родѣ явленіе.
   Въ одной семьѣ Йаматойо они могутъ наблюдать различныя ступени, пройденныя туземною культурою, могутъ изучать историческую смѣну нравовъ, обычаевъ, вѣрованій, взглядовъ, потребностей, какъ они слагались, дополнялись, видоизмѣнялись, перерабатывались въ теченіи длиннаго ряда вѣковъ, при различныхъ условіяхъ и подъ разными вліяніями. На разстояніи двухъ "ри" {"Ри" равенъ 2,5 англ. милямъ.} отъ моего Новаго жилища, со свистомъ и шумомъ несется въ Европу или Америку и обратно могучій факторъ цивилизаціи -- пароходъ новѣйшей конструкціи, и тутъ же, рядомъ, мой корзинщикъ неоднократно пользуется этимъ пароходомъ для переѣздовъ въ Иссіе {"Иссіе" -- это самый священный въ Японіи храмъ, побывать въ которомъ каждый японецъ считаетъ своимъ долгомъ хоть одинъ разъ въ жизни.}, чтобы послать своимъ "ками" молитву уже извѣстнымъ намъ способомъ. За обѣдомъ Йаматойо не употребляетъ вилокъ, ножей и ложекъ и ѣстъ какими-то палочками, и тутъ же смотритъ на американскіе часы послѣдней системы, висящіе у него на поясѣ, и по вечерамъ работаетъ при свѣтѣ хорошей англійской керосиновой лампы.
   Таковы уже эти странные "французы востока", какъ прозвали иностранцы японцевъ.
   Какъ бы то ни было, но и мой Йаматойо отличается одной преобладающей страстью, это -- чисто-японской страстью къ развлеченіямъ, веселью, забавамъ и различнымъ празднествамъ: религіознымъ и свѣтскимъ, обще-японскимъ и мѣстнымъ, оффиціальнымъ и семейнымъ, которыми такъ изобилуетъ японскій бытъ.
   Въ дни празднествъ Йаматойо просто неузнаваемъ. Онъ наряжается въ свой лучшій киримонъ, бездѣльничаетъ съ утра, ходитъ въ гости, посѣщаетъ храмы, принимаетъ дѣятельное участіе въ самыхъ удивительныхъ процессіяхъ, соперничая на этомъ поприщѣ со своимъ семилѣтнимъ Икедой,-- словомъ, преображается такъ, что трудящагося, работящаго Йаматойо просто не узнать!
   За то его жена представляетъ въ эти дни рѣзкую противоположность ему,-- въ дни празднествъ у нея хлопотъ полонъ ротъ, она занята еще болѣе, чѣмъ въ будни: нужно приготовиться къ пріему гостей, вырядить дѣтей, присмотрѣть по хозяйству и т. п. Пріятно смотрѣть на эту пожилую женщину, какъ ловко управляется она со своими, хотя и нетрудными, но многосложными и разнообразными, обязанностями; какъ мягко, съ какой любовью, вкусомъ, искусствомъ и тонкимъ знаніемъ дѣтской натуры одѣваетъ она своихъ крошекъ въ курьезныя платья. Омаку-санъ, какъ и всѣ ея соплеменницы, положительно обладаетъ врожденными "семейными чувствами" и нѣжной привязанностью къ дѣтямъ.
   Но, когда всѣ уходятъ, она остается дома, какъ бы устраняя себя отъ всякаго интереса ко всему, что выходитъ за тѣсные предѣлы ея дома и очага.
   Отчасти это такъ и есть. Японская женщина и въ обществѣ, и въ семьѣ пользуется большой и широкой свободой, никѣмъ и ничѣмъ нестѣсняемой; но во всѣхъ оффиціальныхъ, парадныхъ и торжественныхъ случаяхъ она какъ бы добровольно отступаетъ на задній планъ, выдвигая впередъ своего мужа. Таковы обычаи страны.
   Еще знаменитый японскій законодатель Іеяси {Жившій въ XVI в.} своими "букай-гіакъ-кадйо" или "ста правилами и наставленіями", установилъ, чтобы, для поддержанія мира и безмятежности въ государствѣ и въ обществѣ, мужъ имѣлъ дѣло съ внѣшней стороной жизни, а жена -- съ внутренней. "Если эти отношенія измѣнятся,-- говорятъ дальше эти "правила",-- произойдетъ путаница, и домъ разстроится; это то же самое, какъ если бы курица запѣла вмѣсто пѣтуха". Положеніе женщины съ тѣхъ поръ во многомъ измѣнилось, и она теперь очень часто играетъ существенную, очень видную и самостоятельную роль въ семьѣ; но во всѣхъ почти случаяхъ представительства она уступаетъ главное мѣсто своему мужу, слѣдуя стариннымъ традиціямъ.
   Время пребыванія моего въ семьѣ Йаматойо совпало съ періодомъ цвѣтенія наиболѣе популярнаго я любимаго японцами родного имъ цвѣтка -- хризантемы, что, обыкновенно, празднуется здѣсь всѣми слоями населенія, начиная отъ поденщика (кули) и кончая членами императорской фамиліи. Такіе "праздники цвѣтковъ" происходятъ здѣсь, обыкновенно, три раза въ годъ, но нѣскольку дней подъ-рядъ каждый: сначала весной, когда расцвѣтаетъ розовымъ цвѣтомъ вишня, затѣмъ лѣтомъ, когда ирисъ (по-японски анамэ) высыпаетъ свой цвѣтъ, и, наконецъ, поздней осенью, когда родныя Японіи хризантемы (кику) распускаются сотнями цвѣтовъ.
   Послѣднее событіе празднуется здѣсь особенно торжественно. Праздникъ этотъ называется "кику-но-секку".
   Само собою разумѣется, Йаматойо не упустилъ случая пригласить "гвайко-куджи" принять совмѣстное съ его семьей участіе въ праздникѣ, которымъ этотъ отецъ многочисленнаго семейства былъ заинтересованъ, повидимому, больше своихъ "кодомо" {Кодомо -- дѣтвора.}.
   Торжественныя приготовленія начались съ самаго ранняго утра. Самое трудное дѣло предстояло совершить Омидзе, такъ какъ парадный туалетъ японской "мусмэ" очень сложенъ. Прежде всего ей предстояло сдѣлать свою прическу, и я здѣсь только убѣдился, какая это сложная работа. Японская женская прическа -- это, оказалось, цѣлое зданіе, довольно высокое, сложное и запутанное, потребовавшее немалыхъ усилій со стороны спеціально приглашенной для этой цѣли чесальщицы. Она раздѣлила густые волосы Омидзе на пятнадцать или двадцать прядей, смазала каждую изъ нихъ камеліевымъ масломъ, что придало имъ блескъ и глянецъ лакированнаго дерева, расправила ихъ въ тонкую и гладкую плоскость и затѣмъ каждую изъ нихъ въ отдѣльности тщательно и основательно прикрѣпляла къ головѣ съ помощью черепаховыхъ булавокъ и шпилекъ, придавая всей прическѣ съ помощью подставокъ замысловатый видъ, и форму.
   Часа два съ половиной провозилась она надъ прической, и когда она окончила, то Омидзе даже вскрикнула отъ восхищенія: получился, дѣйствительно, такой замысловатый уборъ или шиньонъ, блестящій, точно сдѣланный изъ лакированнаго дерева, который издали напоминать скорѣе какое-нибудь скульптурное произведеніе.
   Омидзе украсила голову цвѣтами, коралловыми и черепаховыми гребешками и шпильками, и одна часть туалета была у нея готова. Теперь она можетъ быть спокойна на цѣлыхъ двѣ недѣли: такъ прочно, хорошо и красиво смастерила ей чесальщица прическу.
   Въ виду крайней замысловатости своей прически, японки, даже высшаго класса, причесываются не больше двухъ разъ въ недѣлю; а въ низшемъ классѣ прическу носятъ по недѣлѣ и по двѣ подъ-рядъ.
   Въ костюмѣ Омидзе сегодня также замѣтна сильная перемѣна: вмѣсто простого нитянаго киримона, который она носила до сихъ поръ, одѣтымъ сверхъ короткаго "джибана", т.-е. рубахи, плотно обтягивающей ея тѣло, она одѣла пышный киримонъ, длинный, чуть не до полу, подъ которымъ прибавилась "йомоджо",-- красная юбка {Красную юбку, какъ эмблему чистоты и непорочности, носятъ только "мусме", снимая ее въ день выхода замужъ.} (вѣрнѣе -- малороссійская запаска, такъ какъ она представляетъ собой небольшой кусокъ матеріи, обернутый одинъ разъ вокругъ стана). "Кимоно" ея обшито пестрымъ, красноватаго цвѣта кантомъ и, по обыкновенію, не застегивается спереди, а перехватывается у таліи широчайшимъ поясомъ ярко-пестраго цвѣта, называемымъ "оби". "Оби" -- это предѣлъ стремленій молодой дѣвушки; онъ имѣетъ здѣсь такое же значеніе, какъ у насъ браслеты, серьги и другія драгоцѣнности.
   Оби завязывается огромнымъ бантомъ назади, и здѣсь высказывается все кокетство и искусство японской дѣвушки, для которой ваша фраза: "быть хорошо одѣтой" равносильна тому, красивъ ли "оби" и хорошо, и изящно ли онъ зйвязанъ. При встрѣчѣ японскихъ "мусмэ", первый взглядъ, быстрый, но проницательный, бросается на "оби", и чѣмъ дороже онъ, чѣмъ красивѣй и чѣмъ лучше завязанъ, тѣмъ больше восторговъ и зависти возбуждаетъ въ окружающихъ его обладательница.
   Представители мужской половины семьи корзинщика также преобразились, но не такъ существенно, какъ Омидзе. Вся перемѣна заключалась лишь въ прибавкѣ къ обыкновенному киримону пары кальсонъ, плотно обтягивающихъ бедра, да, вмѣсто прежняго платочка, на головѣ красовалась изящная фетровая шляпа "котелкомъ". Въ остальномъ, костюмъ какъ у мужчинъ, такъ и у Онидяе, дополнялся изящнымъ японскимъ вѣеромъ и зонтикомъ. На ногахъ и у тѣхъ, и у другой были сандаліи.
   Омидзе выглядѣла сегодня просто красавицей, хотя ее, какъ и многихъ другихъ японскихъ "мусмэ", нѣсколько безобразила толстая талія и отсутствіе граціи, которой японки, говоря вообще, похваляться не могутъ. Это послѣднее обстоятельство находится въ зависимости отъ той обуви, благодаря которой всегда приходится нѣсколько наклоняться впередъ всѣмъ корпусомъ, такъ какъ, въ противномъ случаѣ, держать на одномъ пальцѣ нога довольно тяжелыя сандаліи было бы почти невозможно.
   Когда мы вышли изъ дому, праздникъ былъ уже въ полномъ разгарѣ.
   По улицамъ сновали толпы "данна", разряженныхъ въ пухъ и прахъ "мусмэ", масса дѣуворы, стариковъ, женщинъ. Всѣ цвѣта хризантемы такъ, и пестрѣли въ глазахъ: они виднѣлись въ волосахъ "мусмэ", въ рукахъ у нихъ, на вѣерѣ, зонтикѣ, въ петлицахъ мужскихъ киримоновъ, на крышахъ и балконахъ домовъ,-- всюду бѣлыя, розовыя, желтыя, палевыя, красныя, оранжевыя, фіолетовыя хризантемы... Море хризантемъ, праздничное движеніе толпы и яркопестрые костюмы "мусмэ" придавали всему особенно живописный, красивый и жизнерадостный видъ. Въ празднествѣ, видимо, участвовалъ, весь городъ, люди всѣхъ званій, положеній и состояній.
   Вотъ проходитъ процессія городскихъ "кули" въ простыхъ темно-синихъ бумажныхъ киримонахъ съ бѣлыми китайскими знаками на спинѣ, указывающими принадлежность ихъ къ извѣстнымъ артелямъ. Большинство изъ нихъ босы; кое-кто въ деревянныхъ сандаліяхъ, кое у кого на головѣ оригинальная тростниковая шляпа; лица у всѣхъ дышутъ весельемъ и радостью.
   Вереницы "мусмэ" -- участвовалъ въ. процессіи выбираютъ самыхъ красивыхъ -- просто очаровательны, если бы только онѣ немного меньше бѣлились и румянились, къ чему здѣсь питаютъ такое сильное пристрастіе. Но особенно хороши процессіи дѣтей.
   Мой старый корзинщикъ также присталъ къ какой-то процессіи, и я не могъ безъ улыбки смотрѣть, какъ этотъ, почти убѣленный сѣдинами старикъ съ торжественной миной, серьезно, радостно и важно выступалъ наряду съ какимъ-то подросткомъ, съ огромнымъ букетомъ хризантемъ въ рукахъ.
   На перекресткахъ процессіи останавливаются, смѣшиваются со встрѣчными, распадаются, вновь создаются тутъ же и продолжаютъ шествіе. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ натыкаешься на жонглеровъ, дающихъ представленіе подъ открытымъ небомъ, дальше виднѣются акробаты, и т. д. Эти празднества иногда тянутся по нѣскольку дней, и все это время не прекращаются безконечныя хожденія по улицамъ. Японцы всѣ эти дни не сидятъ дома; бродятъ по улицамъ, посѣщаютъ храмы, ходятъ другъ къ другу въ гости и выпиваютъ огромное количество "саки". Но пьяныхъ на улицахъ вы здѣсь не увидите: какъ бы сильно ни былъ японецъ пьянъ, онъ твердо помнитъ, что появиться на улицѣ въ нетрезвомъ видѣ считается верхомъ безстыдства, и что это кладетъ на него пятно неизгладимаго позора; поэтому онъ никогда не появляется внѣ того дома, гдѣ онъ выпилъ, до окончательнаго вытрезвленія.
   Другая особенность, которая не можетъ здѣсь не бросаться въ глаза, -- это образцовый порядокъ и спокойствіе на улицахъ, не смотря на почти полное отсутствіе полиціи, стушевывающейся обыкновенно въ случаяхъ народныхъ празднествъ. Ни шума, ни драки, ни даже возвышеннаго голоса: все тихо, чинно, какъ въ самомъ лучшемъ аристократическомъ обществѣ; между тѣмъ, преобладающее большинство принадлежитъ къ подонкамъ нагасакскаго общества; не смотря на это, какіе это вѣжливые, благовоспитанные люди! Вотъ, напримѣръ, двѣ "мусмэ"; онѣ давно уже не видѣлись и нынѣ впервые встрѣтились на этомъ праздникѣ послѣ долгаго промежутка. Онѣ не бросились другъ другу на шею съ поцѣлуями, какъ это сдѣлали бы подруги во всякомъ другомъ мѣстѣ, ибо обнаруживать свои восторги "Кіу-заи" считаетъ неумѣстнымъ для взрослыхъ людей, которые должны умѣть владѣть собой. Онѣ церемонно раскланиваются другъ съ другомъ, говорятъ длиннѣйшія и вычурныя привѣтственныя фразы, не сходя съ мѣста и не поднимая согнутой въ глубокомъ поклонѣ головы, и топчутся нѣсколько минутъ, видимо желая перещеголять другъ друга выдержкой, благовоспитанностью и вѣжливостью. Напрасно думали бы вы, что имѣете дѣло съ представительницами высшаго туземнаго общества; это всего только двѣ прачки, живущія въ разныхъ кварталахъ города и добывающія себѣ пропитаніе своей нелегкой профессіей. Дальше столкнулись два ремесленника: они минуты три топчутся другъ передъ другомъ, хлопая себя ладонями по колѣнкамъ, присѣдая, пришепетывая, отвѣшивая глубокіе поклоны, обмѣниваясь самыми изысканными любезностями. Ритуалъ привѣтствія конченъ, и обѣ "мусмэ", какъ и подобаетъ двумъ подругамъ, оживленно и непринужденно заводятъ разговоръ, не упуская случая взаимно оглядѣть свои туалеты, обмѣниваются послѣдними новостями кварталовъ, а ремесленники заводятъ дѣловую бесѣду: о политикѣ, о послѣднемъ засѣданія парламента въ Токіо, о событіяхъ въ Китаѣ и Кореѣ и, наконецъ, о своихъ дѣлахъ и дѣлишкахъ.
   Оригинально празднуется "кику-но-секку" въ большихъ городахъ и особенно въ нѣкоторыхъ мѣстахъ столицы Японіи Токіо (Іеддо). Я этого празднества тамъ уже не засталъ и потому ссылаюсь на очевидцевъ-путешественниковъ.
   Когда нѣсколько цвѣтовъ хризантемы распускаются, то изъ каждаго большого дома, населеннаго "ю-джо" {"Ю-джо" -- обитательницы чайныхъ домовъ.}, выбирается по полъ-дюжины самыхъ красивыхъ, разряженныхъ въ роскошныя платья "мусмэ", въ высоко-взбитыхъ прическахъ съ утыканными въ нихъ гребенками, длиною въ три фута каждая.
   Онѣ становятся на черныя лакированныя подставки, называемыя "гета" -- вышиною не менѣе одного фута. Когда онѣ готовы къ выходу, ихъ сопровождаетъ цѣлый штатъ прислуги: двое или трое идутъ впереди, чтобы расчищать имъ путь въ толпѣ; остальные ведутъ "ю-джо", поддерживая ихъ съ обѣихъ сторонъ за руки и торжественно, медленно -- одинъ шагъ въ минуту -- движется эта процессія по улицѣ. Изъ другихъ домовъ выходятъ такія же процессіи, встрѣчаются, проходятъ и мало-по-малу вся обширная улица переполняется любопытными толпами народа, надъ головами которыхъ виднѣются тамъ и сямъ лица участвующихъ въ процессіи.
   Трудно передать словами то странное впечатлѣніе, которое производитъ на свѣжаго человѣка такая процессія. Великолѣпныя, дорогія платья "ю-джо", въ которыхъ шелкъ и парча отливаютъ пурпуромъ и золотомъ, громадныя петли ихъ "оби", завязанныя спереди {Такъ завязываютъ здѣсь "оби", по закону, только "ю-джо".}, пирамидальныя прически, бѣлыя, какъ снѣгъ, лица, съ начерненными бровями и рѣсницами и красными, накрашенными губами; прислужники, почтительно держащіе ихъ по обѣимъ сторонамъ за кончики тонкихъ и нѣжныхъ пальцевъ съ накрашенными ногтями; многочисленная женская прислуга, идущая позади; лакей, расталкивающій толпу, и другой, убирающій каждую соринку съ ихъ пути, тяжелые и утомительные шаги, стеклянный взглядъ "ю-джо", устремленный впередъ, проницательный и робкій въ одно и то же время, густая и безмолвная восторженная толпа,-- все это представляетъ замѣчательное въ своемъ родѣ зрѣлище, не говоря уже объ участіи "ю-джо" въ этомъ общенародномъ празднествѣ. Но безъ "ю-джо" здѣсь почти не обходятся даже религіозныя празднества; у японцевъ на этотъ счетъ свои понятія.
   Въ это же время, тремя-четырьмя улицами дальше, въ императорскомъ дворцѣ, расцвѣтъ хризантемы празднуется нѣсколько иначе и при другой, обстановкѣ. Къ назначенному дню во дворецъ приглашаются всѣ главные сановники страны, а также и всѣ представители иностранныхъ державъ на японскомъ архипелагѣ и почетные гости-иностранцы: туристы и купцы.
   Дворецъ японскаго императора поставленъ совсѣмъ на европейскую ногу, придворный этикетъ здѣсь также ничѣмъ существеннымъ не отличается отъ этикета при европейскихъ дворахъ. Но въ этотъ день всѣ являются сюда въ національныхъ костюмахъ, хотя въ обыкновенное время появляться при дворѣ не въ европейскомъ платьѣ строжайше воспрещается этикетомъ.
   Наконецъ, къ присутствующимъ выходитъ изъ внутреннихъ покоевъ императоръ, одѣтый въ общегенеральскую европейскую форму и, вслѣдъ за нимъ, изъ другихъ покоевъ появляется императрица Гарука (Весна), недавно еще абсолютно-невидимая простымъ смертнымъ, отожествляемая прежде съ богиней. Императоръ и императрица (также въ національномъ костюмѣ) открываютъ шествіе и вводятъ гостей въ особый садъ при дворцѣ, въ которомъ растутъ исключительно хризантемы: клумбы, цвѣтники, цѣлыя деревья и поляны, усаженныя сплошь хризантемами всѣхъ существующихъ цвѣтовъ, -- настоящая выставка хризантемъ. Послѣ торжественнаго шествія и осмотра хризантемъ, гости приглашаются къ высочайшему столу, въ сервировкѣ котораго хризантемы занимаютъ, опять-таки, главное мѣсто, и церемонія заканчивается вполнѣ европейскимъ завтракомъ.
   Въ послѣдніе три-четыре года, подъ вліяніемъ европейскаго этикета, царящаго при дворѣ,-- "праздникъ хризантемъ" при дворѣ начинаетъ понемногу утрачивать прежній видъ и значеніе. Онъ уже называется теперь не "кику-но-секку", а по-англійски -- "garden party", и всѣ придворныя дамы являются въ корсетахъ и бальныхъ платьяхъ, а мужчины -- въ европейскихъ мундирахъ.
   Заговоривъ о японскихъ празднествахъ, я не могу обойти молчаніемъ одного изъ самыхъ популярныхъ, парадныхъ, и въ то же время религіозныхъ праздниковъ, которые называются "матсури"; это празднества въ честь "ками" или боговъ, введенныя въ Японіи еще въ VII в. нашей эры императоромъ Теи-му.
   Нужно замѣтить, что всѣхъ "ками", т.-е. боговъ или святыхъ, японскій календарь насчитываетъ свыше трехъ тысячъ; такимъ образамъ, на каждый день въ различныхъ пунктахъ страны приходится почти по десяти "матсури", которыя является, поэтому, самымъ распространеннымъ, общенароднымъ, музыкально-увеселительнымъ праздникомъ.
   Но самыя интересныя празднества происходятъ въ Нагасаки (они называются здѣсь "бонъ-матсури"), въ честь самаго любимаго я популярнаго боіѣ "Сува", чтимаго здѣсь, какъ бога охоты, "Великаго Охотника", -- патрона города Нагасаки, память котораго празднуется торжественно три-четыре дня подъ-рядъ.
   Уже въ первый день праздника городъ цринимаеть необычно торжественный видъ. Разодѣтыя въ лучшія платья толпы народа,-- безъ различія пола и возраста, съ самаго ранняго утра тѣснятся на улицахъ, площадяхъ, перекресткахъ и особенно у многочисленныхъ храмовъ, разукрашенныхъ, цвѣіжшми фонариками, флягами, знаменами, транспарантами, и т. п. Всѣ хоть жа минуту являются въ храмъ, чтобы принести жертву чтимону камня: рисовую лепешку, фрукты, печенья и даже "саки".
   Изображеніе "ками" выносится затѣмъ изъ храма въ изящной переносной кумирнѣ, называемой "даши" или "божественной праздничной колесницей". За нимъ вереницей тянутся священники, одѣтые во все бѣлое, несомые въ "норимоно" (носилкахъ или паланкинѣ) дюжими японцами. Въ кортежѣ принимаетъ обыкновенно, участіе и полиція въ качествѣ почетнаго коннаго конвоя.
   У ближайшей площади процессія, сопровождаемая всѣмъ туземнымъ населеніемъ города, останавливается, и на. особо устроенныхъ подмосткахъ, помѣщается изображеніе "ками" для всенароднаго ему поклоненія. Этимъ, строго говоря, и заканчивается религіозная часть празднества...
   Затѣмъ начинается свѣтская, которую вѣрнѣе и правильнѣе можно назвать театральнымъ торжествомъ. Здѣсь на сцену являются безчисленныя и разнообразныя увеселительныя зрѣлища, устраиваемыя на счетъ жителей разныхъ улицъ города поочередно. Впереди несутъ балдахинъ съ сдѣланною на немъ огромными китайскими гіероглифами надписью, указывающею, какая изъ городскихъ улицъ избрана хозяйкой и распорядительницей всего празднества и на счетъ которой оно совершается; за нимъ слѣдуютъ замаскированные музыканты, далѣе дѣти, представляющія во время остановокъ историческія пьески, обитательницы "чайныхъ домовъ", актеры, комедіанты, фигляры, акробаты; за. актерами слѣдуютъ переносныя кулисы и декораціи, и во время остановокъ устраивается представленіе подъ открытымъ небомъ. Сюжетомъ пьесъ являются, большей частью, событія изъ жизни боговъ и легендарныхъ героевъ. Случается, что содержаніе исполняемыхъ пьесъ оказывается слишкомъ печальнымъ, серьезнымъ и трогательнымъ; тогда на подмостки неожиданно вскакиваетъ комедіантъ или клоунъ и своими нехитрыми, но смѣшными выходками безъ труда развеселяетъ публику.
   Появленіе этихъ фигляровъ въ случаяхъ, подобныхъ только-что описанному, имѣетъ свое значеніе. Японцы объясняютъ это такъ: "ками имѣютъ мало удовольствія, когда видятъ людей недовольными; они -- существа всевѣдущія и вездѣсущія и сами знаютъ, что намъ нужно и чего намъ недостаетъ. Если мы будемъ надоѣдать имъ своими нуждами и горестями, то это только огорчитъ ихъ, ибо они могутъ видѣть въ этомъ какъ бы недовѣріе къ ихъ заботливости о нашемъ благѣ и счастьи". Отсюда прямой выводъ -- "чтобы сдѣлать богамъ пріятное и вызвать ихъ расположеніе,-- лучше веселиться, чѣмъ плакать". Оттого-то значительная часть религіозныхъ празднествъ японцевъ носитъ увеселительно-театральный характеръ. Эти же взгляды легли въ основу "матсури"; этимъ же, между прочимъ, объясняется и то вѣчножизнерадостное настроеніе, которымъ отличаются японцы во всѣхъ случаяхъ своей жизни.
   Оригинальнѣе всего видѣть во время этихъ празднествъ представленія дѣтей. Предшествуемыя музыкантами, играющими на туземныхъ струнныхъ инструментахъ, они появляются обыкновенно то тутъ, то тамъ, на различныхъ площадяхъ города верхомъ на взрослыхъ японцахъ. Слѣдующіе за ними японцы со всѣми принадлежностями для подмостковъ и сцены быстро устраиваютъ все это въ любомъ мѣстѣ, на которомъ останавливается процессія; дѣти-актеры перебрасываются съ плечъ своихъ носильщиковъ на сцену, наскоро изображаютъ какую-нибудь незамысловатую пьеску и затѣмъ, при ликованіяхъ торжествующей толпы, отправляются дальше такой же оригинальной процессіей, какъ и появились. Процессію замыкаютъ, обыкновенно, родные и знакомые участвующихъ въ ней лицъ и, наконецъ, несмѣтныя толпы народа.
   Все время, пока тянется эта свѣтская часть праздника (обыкновенно отъ 3-хъ до 4-хъ дней), вся торговая, промышленная, трудовая, будничная жизнь прекращается и точно замираетъ, и все населеніе предается самому искреннему и неподдѣльному веселью. Дома украшаются коврами, драппировками, флагами, навѣсами, подъ которыми пьютъ, ѣдятъ и забавляются музыкой съ утра до вечера; и такъ тянется все время, изо дня въ день, до послѣдняго дня празднества включительно.
   Мѣсяцемъ раньше "матсури" японцы устраиваютъ празднества въ память покойниковъ.
   Въ первую ночь всѣ могилы покойниковъ, умершихъ за годъ до того, освѣщаются яркими, разноцвѣтными фонариками, и въ этомъ нарядномъ уборѣ онѣ остаются вплоть до самаго утра. Во вторую и третью ночь освѣщается уже все кладбище, и жители Нагасаки остаются здѣсь до утра, совершая обильныя возліянія въ честь покойниковъ. Взрывы веселья и смѣха не прекращаются цѣлыя ночи, перемежаясь отъ поры до времени трескомъ ракетъ и фейерверковъ. Видъ окружающихъ Нагасаки высотъ и холмовъ {Всѣ кладбища находятся на вершинахъ высотъ, окружающихъ городъ.}, освѣщенныхъ розоватымъ пламенемъ огней, замѣчательно красивъ, особенно съ рейда, и европейцы, живущіе здѣсь, нерѣдко проводятъ всѣ эти ночи въ сампанахъ, любуясь фантастическимъ зрѣлищемъ, которое представляютъ въ это время окружныя горы.
   На третьи сутки, около двухъ часовъ ночи; поминальщики оставляютъ кладбище и длинными процессіями, вереницами сходятъ съ высотъ къ заливу, освѣщая путь яркими, цвѣтными фонариками, взятыми съ надгробныхъ плитъ и могилъ. Высоты мало-по-малу тускнѣютъ и, наконецъ, погружаются въ непроницаемый мракъ.
   Между тѣмъ, поминальщики, занявъ почти всю береговую линію рейда, группируются здѣсь и пускаютъ на воду тысячи маленькихъ лодочекъ, сплетенныхъ изъ соломы и нагруженныхъ фруктами и нѣсколькими мелкими монетами; послѣднее напоминаетъ обычай древнихъ грековъ класть въ могилу усопшихъ оболъ для уплаты Хирону за переѣздъ черезъ Стиксъ. Лодочки, украшаются затѣмъ цвѣтными фонариками, унесенными съ кладбища, снабжаются легкими соломенными парусами и ставятся на воду. Отъ легкаго дуновенія предразсвѣтнаго вѣтерка (дѣло въ это время, обыкновенно, близится уже къ разсвѣту) вся эта хрупкая микроскопическая флотилія расползается въ разныя стороны по заливу, по направленію къ выходу въ море; это означаетъ, что мертвые, души которыхъ пировали всѣ эти дни съ родными, вновь отправляются въ дальній путь.
   Мало-по-малу эти суденышки загораются отъ своихъ фонарей; легкое пламя показывается все чаще и чаще на поверхности рейда, и вскорѣ онъ весь покрывается красивымъ, оригинальнымъ плавучимъ костромъ. Вотъ погасла одна лодка, за ней другая, третья... сгораетъ послѣдняя... послѣдняя душа возвратилась домой, и все погружается въ непроницаемый мракъ.

-----

   Когда я на другой день, проснувшись довольно поздно отъ усталости, вызванной хожденіемъ по оживленнымъ улицамъ нашего предмѣстья, вышелъ на половину Йаматойо, его и слѣдъ простылъ. Онъ снова ушелъ шататься по городу, участвовать въ процессіяхъ, таскать на себѣ огромные букеты, чуть не деревья хризантемъ; въ эти дни трудно застать дома хоть одного японца: всѣ они принимаютъ самое горячее, и дѣятельное участіе въ празднествахъ.
   Вечеромъ я, наконецъ, дождался Йаматойо. Онъ очень усталъ, былъ разбитъ и истомленъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ чрезвычайно доволенъ и такъ и сіялъ весельемъ, довольствомъ, точно выполнилъ свой долгъ или лежащія на немъ серьезныя обязанности.
   Я не могъ не выразить удивленія, что такой трудолюбивый, дѣятельный, работящій и пожилой, притомъ, человѣкъ, какъ онъ, можетъ удѣлять столько времени для празднествъ, времени, которое ему впослѣдствіи приходится наверстывать самымъ упорнымъ трудомъ.
   Йаматойо тихо, неслышно засмѣялся своимъ беззубымъ ртомъ и, наконецъ, сказалъ мнѣ:
   "Гвайкокуджи" -- странные люди. Японецъ нѣтъ; онъ ищетъ "йорокобу" и "урешіи" {Счастія, радосты и довольства.}, и ему больше ничего не нужно. Японецъ радуется хризантемѣ, солнцу, свѣту; онъ радъ и онъ празднуетъ... онъ доволенъ. Когда японецъ молится "ками", онъ проситъ "йорокобу"; но надоѣдать "ками" не хорошо; "ками" сами знаютъ, что японцу нужно, и стараются доставить ему все, что онъ хочетъ. Не хорошо, когда японецъ не радъ: "ками" могутъ обидѣться, а ямонецъ не хочетъ обидѣть "ками"; поэтому, японецъ радуется и празднуетъ. "Ками" доволенъ, и японецъ доволенъ.
   Въ этихъ словахъ выразилось все міросозерцаніе настоящаго шинтоиста, стремящагося лишь къ достиженію счастья въ этомъ мірѣ.
   Долго еще бесѣдовали мы съ Йаматойо, и, когда я отправлялся къ себѣ, вся семья уже спала. Проходя черезъ спальню Йаматойо, я имѣлъ случай впервые видѣть, какъ спятъ японки. Омидзе и Ойяма лежали рядомъ въ своихъ будничныхъ киримонахъ. Постелью имъ служилъ такой же тугой матрацъ и такой же "фётонъ", расшитый узорами, какъ у меня. Подушекъ, однако же, у нихъ не было, и онѣ спали на спинѣ безъ нихъ, причемъ головы ихъ, поддерживаемыя чѣмъ-то вродѣ невысокой, лакированной, деревянной подушки ("макура"), обхватывающей затылокъ, висѣли въ пустомъ пространствѣ. Такъ спятъ здѣсь всѣ японки, чтобы не разрушить и не испортитъ своихъ причесокъ во время сна.
   На другой день я собирался оставить семью Йаматойо. Передъ отъѣздовъ на сѣверъ страны я еще хотѣлъ посѣтить нѣкоторыя окрестности Нагасаки, которыхъ я раньше не успѣлъ видѣть, а времени въ моемъ распоряженіи оставалось, сравнительно, мало. Приходилось спѣшить.
   Вся семья Йаматойо такъ привязалась къ "гвайкокуджи", что сначала и слышать не хотѣла о моемъ скоромъ отъѣздѣ, но когда они убѣдились, что мое намѣреніе непреклонно, они начали усиленно снаряжать меня въ дальній путь. Не была забыта ни одна подробность, ни одна вещица; семья Йаматойо проявила такое попеченіе и внимательность ко мнѣ, что я былъ растроганъ.
   Когда мой "курума", предупрежденный заранѣе объ отъѣздѣ, явился за вещами, Йаматойо замялся, потоптался на мѣстѣ, затѣмъ шмыгнулъ въ сосѣднюю комнату; и вскорѣ торжественно вынесъ оттуда изящную корзину своего издѣлія, усиленно прося меня принять ее на память.
   Въ корзинѣ, по старинному обычаю японцевъ, лежалъ кусочекъ сушеной рыбы, которую японцы всегда прибавляютъ къ своимъ подаркамъ въ знакъ того, что всѣ японцы когда-то занимались исключительно рыболовствомъ.
   Семья Йаматойо въ полномъ составѣ проводила меня къ джинрикшѣ. Мой рѣзвый бѣгунъ, закинувъ голову на бокъ, рванулъ съ мѣста и помчалъ меня быстрой рысью по направленію къ Нагасаки при еле доносившихся уже до меня крикахъ: "сай Анара!" (до свиданія!).
   Мои симпатичные сожители долго еще стояли на крылечкѣ, провожая взорами удаляющуюся телѣжку, и каждый разъ, какъ я оборачивался къ нимъ, до ушей доносился новый взрывъ прощальныхъ криковъ "сай Анара!"

Д. И. Шрейдеръ.

"Міръ Божій", NoNo 4--5, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru