Шмелев Иван Сергеевич
Лампадочка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Ив. Шмелев

  

Лампадочка

  
   Ив. Шмелев. Избранные рассказы
   Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
  
   Говорят -- скоро ледоход, где-то была "подвижка". Я спрашиваю Горкина, что такое "подвижка", а он смеется: "то всё знаешь, совсем грамотей стал, а тут не знаешь". Мне стыдно, что я грамотей, а про "подвижку" не знаю. "Да ты сам сказывал", -- говорю, -- "всего дознать нельзя"... "каждому человеку... что-то, ты говорил, положен... чего положен?.." -- "Ишь, хитрый какой! верно, каждому предел положен". Он доволен, что и я говорю, как он, что каждому человеку от Бога предел положен, и объясняет про "подвижку": "как водополью быть, стронется чуть ледок где-там -- и станет; а это нижний лед не пускает, рано... а как прибудет еще воды, он и пойдет, пойдет... -- полный уж ледоход тогда".
   Все только и говорят про водополье: какая-то вода будет! как бы наши плоты не раскидало, барки с причалов не сорвало. У Горкина в мастерской, в каморочке, "водяная" лампадка теплится, Петру и Павлу: вчера зажег, и она будет теплиться, пока ледоход не кончится. Как-то рассказывал:
   -- Папашенька вот всё шутит -- "у тебя, Горка, старый хрыч, на всякое дело по лампадке!" А чего плохого... святой огонек теплит, -- и душе весело, и от дурного отнесет, а то и человека пожалеешь. Как пожалеешь-то? А вот подрастешь, я тебе расскажу. Вот синенькая у меня горит... как март-месяц на Алексея Божия Человека и затеплю... и так, вспомнится когда, тоже зажигаю, человека пожалеть. Это нарошная у меня, по зароку. Образ видишь, "Усекновения Главы", Крестителю главу усекли, от Ирода-Душегуба... это чтобы за грешную душу помолиться. Да это... мал ты еще, не понять тебе. И дело это страшное. Нет, и не приставай, рассказывать не стану. Я те про "водяную" лучше, про Петра и Павла... Да сказано тебе -- дорости! А про Петра и Павла, потому "водяная"... апостол Петр тонул на водах, а Христос его за ручку по водам и повел, невредимо. А апостол Павел сам весь корабль уберег от погибели, Господня благодать на нем... "Деяния" еще с тобой вычитывали, как ехидну в хворосте зацепил? Вот-вот, тоже невредимо. Это как его сотник в город Рим судить вез. Потому у меня "водяная" и горит, по нашему делу, по речному. Ну, верно говоришь, и Никола Угодник по этому делу помощник, и ему-батюшке теплится у меня, как Михаил-Архангелу своему зажигаю... он сбочку висит, и ему озарение достает, всегда на памяти у меня.
   Весна, говорят, ранняя: середина марта, а уж "подвижка". Василь Василич под Звенигород покатил, распорядиться: там наши дрова ждут сплава. Горкин здесь помогает, объезжает портомойни и перевозы, осматривает лодки, доглядывает, обколоть ли лед у портомоен, а то ледоход захватит -- плоты сорвет. Он побывал и у Краснохолмского моста, и у Москворецкого, и под "Воробьевкой". К Крымскому мосту обещается и меня взять. Там у нас Денис, парень надежный, солдат, да Господь его. знает, что с ним творится, -- "совсем без головы стал!" В прошлом годе чуть у него портомойню не унесло в ледоход: запьянствовал, и всё по Москве-реке с наметкой, всё рыбку ловит, дурак-дураком: "душа не на месте у него". Я понимаю что-то, ухом одним слыхал: горничная Маша над ним смеется, и за конторщика замуж всё собирается, -- ну, он и зашибает. Горкин мне говорил, но у него что-то не поймешь. Маша про Дениса говорит всё -- "пьяница он, на чего он мне сдался!" А Денис говорит -- "это я с горя зашибаю, что за меня нейдет". И за конторщика не идет, -- ничего не понять. Горкин говорит -- дело не наше. Денис, должно быть, во святые подвижники скоро выйдет, -- живет, как подвижники во святой пустыне в хибарке-сторожке, кругом огороды, ни души, только Москва-река. Отполощут бабы белье за день, -- и нет никого, до света. У Дениса удочки в сторожке, наметка-сетка, гармонья и собачка "Мушка", -- от какой-то знаменитой "Мухи". Про эту "Муху" тоже, должно быть, интересно, и Горкин всё обещается рассказать, только говорит, -- "вот, подрастешь, а то не поймешь... да еще напугаешься". А я уж совсем подрос, всю хрестоматию прочитал.
   К Крымскому мосту нас везет в лубочных саночках "Смола", старая рабочая лошадка, а не выездная, как "Кривая" наша. Хотели ее недавно к коновалу вести, под нож, но мы с Горкиным отпросили папашеньку погодить: Господь даст, может и сама протянет ноги, без коновала. Денис на реке, сидит у пролуби на коленках, ершей на "кобылку" ловит, -- от моста еще приметили. Горкин сказал сердито: "нашел время! а плоты кто-то за него обколет... намылю ему голову сейчас". Съезжаем к его сторонке, и Горкин начинает бранить Дениса: разбойник эдакой, голова садовая... держи таких работничков! да тебя, такого, не плоты стеречь... самого-то с плотами унесет". -- "Наплевать, пускай унесет!" -- говорит Денис и трясет серебряной сережкой, -- сережка у него в ухе, солдатам так полагается, -- "пьяница я, туда и дорога, конторщика за меня возьмете!" Совсем несуразный человек. А золотые руки, когда возьмется, так и горит работа. При нас взялся, -- половину плотов ото льда обколол, -- живой огонь. Горкин сказал мне: "наша Маша дуреха, такого мужа поискать надо... ломается чего-то, человека губит... а что я, не вижу... сама скучает..." Я стал спрашивать, почему скучает, а он мне -- "не встревайся, всё равно не поймешь".
   На реке ветрено, Горкину, в армячке на зайце, -- и то зябко. Денис ставит нам самоварчик, -- такой у него, зеленый, на трех ножках, под четвертую щепочку кладет, -- и показывает на розовую красавицу, приклеена у него к окошку, с мыла обертку наклеил: на крестницу вашу, Михал Панкратыч, похожа маленько... из уважения посадил". Это про Машу он, она крестница Горкина. -- "Ты из уваженья лучше за портомойкой гляди да по стаканчикам не звони!" -- говорит Горкин. -- "Покушайте пирожка, Михаил Панкратыч...", говорит ласково Денис и ставит перед нами... пирог с морковью! Откуда у него пирог?! Горкин спрашивает, на-знак чего в посту у него пирог, и кто ему преподнес. Денис сам удивляется, -- не знаю, прихожу давеча с реки... -- пирог на столе стоит! тут я и вспомнил, что именинник нонче, а кто мне пирог испек -- знать не знаю". Горкин только рукой махнул "сказывай кому другому... зубы с бабами полощешь на портомойке, делом бы лучше занялся". И я вспоминаю, что видел сегодня у Марьюшки на кухне пирог с морковью, и Маша чего-то вертелась тут, -- а пирога нам не подавали. Шепчу Горкину, а он опять -- "не в свое дело не встревайся". Пирог ужасно вкусный, Денис всё угощает нас, но Горкин даже отодвинул пирог, не хочет. -- "Не на именины приехали... и не ем с морковью, убери свой пирог". Правда, он никогда не ест пирогов с морковью. И чай не стал допивать, поднялся. -- "Расстроил ты меня, Дениска!" -- даже кричать стал. -- "Мне эти пироги... грехи с вами!" Расстроился и расстроился. Заспешил, с Денисом даже не попрощался.
   Выбрались мы на мостовую с огородов, подъехали к мосту, Горкин и говорит: "ты уж не серчай, чайку тебе всласть попить не дал и пирожка в охотку поесть"... -- а я два куска съел, успел, -- "да и домой нам пора, и Дениска меня расстроил". И показывает на дикую будку, у въезда на мост, где будочник живет: "видишь, будка"... это новая, а годов пятнадцать тому другая тут была, только ее сожгли... там мы с Василь Василичем пирога досыта наелись, с морковью с этой... больше не ем с морковью". -- "Объелся, да?" -- спрашиваю его. Он так и не ответил. Доехали молча, без удовольствия. Я на него обиделся, и не попрощался, и к нему в мастерскую не зашел, в его каморочку.
   Вечерком он пришел в кабинет к отцу докладывать, как и что, и всё говорит невесело. Отец даже сказал: "чего ты такой, нездоровится?" Пошел я его проводить до кухни, жалко его мне стало, он и говорит: "ты на меня серчаешь и в каморочку не зашел... ты не серчай". И мы поцеловались. -- "Хочешь, -- говорю, -- зайду к тебе в каморочку?" -- А мне очень к нему хотелось. -- "Ну, зайди... я уж всё тебе расскажу, всё равно я расстроился, будет полегче, может... про синенькую лампадочку расскажу". Я запрыгал, а он и говорит: "не прыгай, веселого тут нет... думаю, надо тебе сказать, а то помру, кто тебе скажет!"
   Пришли в каморочку. Теплится синяя лампадка, Невесело так горит, совсем темное стеклышко. Вот он и стал рассказывать.
   -- Ишь, невесело как горит, скучает. А вон, "водяная", розовенькая, как весело горит. А эта скучней голого стекла, -- постной. И огоньку передается. Эта лампадочка покаянная, будто и огоньку невесело, а? скорбит словно?.. А вот, слушай. Я не на Дениса давеча осерчал, а за-сердце меня взяло -- затомилось... будто вчера всё было. И место самое то, и пора та же, перед половодьем было, чуть не день в день. А ты на "Усекновение" смотри, на огонечек, тебе и не будет страшно... смотри и молись, за несчастные души... Алексея и Домну. Да и еще семеро, может, душ, прикинуть надо. Ну, за тех есть кому помолиться, да и венец приняли... А за этих двоих лампадочка и теплится, самое теперь время помнить. Тому годов пятнадцать было. Пришли мы с Василь Василичем на портомойку, распорядиться тоже, на самого Алексея Божия Человека было, 17 числа марта месяца. Домой уходить, -- нас бутошник от моста кличет, Алексей, фамилия ему Зубарев, солидный мужчина, старый знакомый наш: "заходите, именинник я, откушайте пирожка!" А Василь Василича разобрало, с реки-то, клюнуть в стаканчик захотелось. Зайдем, Панкратыч! А мост тогда был старый, деревянный. И место глухое было, отчаянное самое. Ночью ходить опасались, потому под мостом жулики хоронились и грабили-раздевали, случалось. А тут, уж и душегубы завелись... и первым делом зарезали купца из Таганки. Ехал запоздно, от невесты, богатый, молодой, на рысаке. А дорогу развезло, в весеннюю капель было, рысак на ухабе оглоблю и поломал. Его по утру нашли, на огородах, в снегу увяз. Дело темное, никто не видал. А купец как сквозь землю провалился. И не доискались. Спрашивали Зубарева, не видал ли чего. Видал, говорит, мчал рысак, да ночь, не видать, мало ли пьяных катается, невдомек было, а фонари слепые, и ничего такого не слышно было, караул не кричали. А отходить ему с того места воспрещено, охраняет понятно, место, сторона глухая. Так и пропал купец. Другая зима -- опять, трое уж пропало. У свидетелей доискивались... говорят -- в Зубове их видели, по ту сторону реки... значит, в этом месте надо искать. Ну, Зубарева судебное начальство спрашивало, не видал ли. Видать не видал, а слыхали с женой, с реки, от больших пролубей, против Хамовников, караул пьяные кричали и песни пели. Сойтить с поста не смею, говорит, в свисток подал, -- ну, поутихло. На Святках было, и те по льду, будто ехали, спьяну, что ли... а куда тут по льду ехать на пустые огороды? Он, Зубарев, начальство просил: "дайте мне помощника, не справиться одному, место глухое, и мне лихие люди грозятся, самого зарезать могут". А начальство не приняло во внимание. А он место стерегет, отойтить не может, важное место, мост самый. А под мостом душегубы сидят, цельная шайка, видал он их. А облавы на них не делают. Хорошо. Ну, и еще трое, что-ли, попропало, да темное дело: одни говорят -- Крымским мостом должны бы ехать, а кто говорил -- через Каменный хотели... Ну, только пропали тоже, зимой было. А тут, как нам к нему зайти, с неделю, не больше, -- богатый огородник пропал, с Воробьевки. Поехал на Бутикову фабрику за капусту получать, сотни три, и жене говорил, -- заеду к Зубарю чайку попить, знакомые они, огороды здешние арендовал, Зубарева давно знал. И пропал: лошадь с санями домой пришла, а огородника так и не нашли. Спрашивали Зубарева. Сказал, что был огородник у него и чай пил, а потом к Бутикову поехал, по делам. Больше ничего. А обратно ехал ли -- не видал. И опять говорит: два раза начальству докладывал -- дайте на смену помощника, не дали. А ему впору только днем выспаться, уж жена у окошечка смотрит за порядком, а он за ночь отсыпается. И говорит властям: довольно намаялся, брошу место. Ну, зашли мы к нему, а он в расстройстве: "сыщики эти замотали, -- говорит, -- всё допросами донимают, а больше пьянствуют, каждый им день бутылку ставлю. Уж не они ли и орудуют, ночным делом, народ-то темный, сыщики эти". А сыщики уж всегда конпанию с ворами держут. Ну, сидим у него, угощение нам выставил, севрюжка была, и настойки у него; и горькая у него, Василь Василич горькую уважает... и селедочка, и чаек, и постный сахарок... И супруга его, Домна Ивановна, сурьезная такая женщина, хозяйственная, в черном платке всегда, потчует нас пирогом с морковью. А я тогда любил с морковью. И образа хорошие, и ланпадка горит, помню, -- настоящие именины. С пирога да с севрюжки, Василь Василич и разрешил, хлоп да хлоп, а с масленой всегда у него зарок до Пасхи, ни капли чтобы. А тут разрешил. И меня не послушался. Сразу нахлопался, с зароку-то, его уже и развезло. Зубарев и стал жаловаться: опять вот купец пропал! хошь с места уходи, покою нет. Что это, говорит, за сыщики, найтить не могут, не иначе, как с душегубами стакнулись". А тут -- стук-стук, в окошко! Сыщики, говорит, опять. А они все дни-ночи кругом кружили, душегубов изловить. Днем у него пируют, а ночью на Москва-реке дежурют, стрегут душегубов. Начальство настращало, значит. Трое сыщиков, и собачка с ими, махонькая совсем, "Муха". А это сам Ребров пришел, который в славе по Москве был. Он на "Воробьевке" целую шайку душегубов изловил, пять лет грабили-убивали, а он с этой "Мухой" как-то изловил, ему медаль дали. Заявился сам Ребров, в первый раз. Ну, Зубарев их в гости позвал, на пирог. Вошли они во дворик, а "Муха" сейчас по снегу носом, носом... Сыщик и говорит -- с чего это "Муха" моя елозит так? А Зубарев ему -- "это она кровь чует". Как, почему? "А это я кошку пришиб поленом, рыбки на именины купил, а она цельный фунт севрюжки слопала, я сгоряча и пришиб. Вон, за дровами валяется". Глядят -- лежит мерзлая кошка, вся голова в кровище. А собачку в горницу не допустил: "у меня образа, и супруга не любит". Оставили на дворе собачку. Стали выпивать-закусывать, Ребров с Василь Василичем на-обгонки, хлоп да хлоп. А Зубарев только наливает. И сам тоже, не пропускает. А Ребров хитрый был, пьет, а сам ни в одном глазу! Умел так, глаза отводил, через плечо выплескивал. Поднял я Василича, домой пора. И Ребров с нами поднялся, да в самых дверях и упади, пьяный, на самом пороге, двери настежь, лежит... а "Муха" за дверь всё цапалась. Как вскочит в горницу, да носом, носом, по полу-то... фырчит-ищет, прямо над творилом в подполье, кольцо было в твориле... когтями дерет. А Ребров, будто спьяну, за кольцо ухватился, творило подымает! А "Муха" как завоет, он сейчас скок на ноги, "чего у тебя в подполье?!" Поднял... как шибанет оттуда!.. Сыщик, прямо, на Зубарева пистолетом: "попался, вяжи его!" Тот и повалился на колени: "мой, грех, враг попутал, из корысти!" Они и повинились во всем. Семерых они загубили, а на этом попались, на огороднике. Он у них восьмой день лежал, а в пролубь не успели сплавить, в ту ночь что-то им помешало, а тут всё сыщики кругом стерегли, не дали им спустить. Вот уж попировали мы... поели пирожка. С того дня глядеть не могу, с души воротит. А они скорого богатства захотели, торговлишкой заняться. Уж бросали службу: страшно, мол. Ну, судили их. И нас с Василичем допрашивали. Дело ясное. Его на каторгу бессрочно, а ее на десять годов. Плакали на суде, греха страшно стало. Сходил я навестить их в остроге. Жалко, тоже человеческая душа. Сказал им -- не отчаивайтесь -- помолются за вас, и я свечу когда поставлю. Чайку-сахару принес, бараночек. Так мне обрадовались, заплакали. Как же не пожалеть. Ну, душегубы... да Господь вон разбойника на кресте простил, в рай призвал, за одно слово -- покаяние: "помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое!" Она и говорит: "возьмите, Махайла Панкратыч, на маслице, ланпадочку когда за нас зажгете, помяните, за души наши грешные, ваша молитва доходчива". Ну, чья доходчивей, это Господь знает. И дает мне красенькую, десятку. Я не стал принимать, а она шепчет: "не опасайтесь, это не от тех... это казенные, за службу, я их не мешала с теми". Принял я, купил ланпадочку, эту вот, стал теплить, "Усекновение". Так рассудил: сходственно, Крестителя душегуб убил. Их на Конную возили срамить на всем народе, и на грудь им дощечку повесили, и написали -- "душегубы", и к столбу ставили, и в барабан били. Они вставали на колени и народу кланялись, молили: "простите, православные, нас, душегубов... согрешили мы незамолимо... помяните убиенных..." Им денег народ всё клал, на помин души. Страшно было глядеть. Погнали их в Сибирь, ходил я проводить их. Она мне еще из тех копеек, жалостливых, два рубли дала, на маслице, опять всё: "помолитесь, свечку-ланпадочку об нас потеплите". Вот и теплю. И Василич когда подаст, и другие плотники когда... артельное масло, от папашеньки дозволено. Вот и всё. Да... он-то еще в железе сидит, каторжный, а ее уж годов семь как выпустили, она при монастыре служит, в глухих краях, работает ради Господа. Года два тому заезжал человек оттуда, с ним прислала мне рублик, помолиться за души, пожалеть. Вот и теплится, жалостливая, синенькая... огонек-то невеселый. Зажгу -- и вспомню: "всё во грехе, буди милостив, Господи... разбойника благоразумного разрешил... и нас, грешных помилуй... и раба каторжного Алексея и Домну разреши..." Будто и огонек взывает, скушный только, самый постный...
   Я смотрю на огонек: скучный, постный. Спрашиваю Горкина: "а веселый будет, огонечек... а, будет?.. Господь их простит, а? тогда и веселый будет?" Горкин молчит, не знает. Господь знает.
  
   Декабрь, 1936 г.
   Париж.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru