Lib.ru/Классика: Шмелев Иван Сергеевич. Как я покорил "Немца"

Ив. Шмелев

Как я покорил "Немца"
Рассказ моего приятеля

Ив. Шмелев. Избранные рассказы

Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955

Раздавая нам бальники за 2-ю пересадку, "Воронья Головка" насмешливо закончил: "и 27-ой, последний... родителям на утешение, решительно развратившийся лентяй..." -- и пустил веером через весь класс, ко мне. Бальник метко попал мне в руки, и жирное "27" неотвратимо удостоверило, что я решительно развратился.

-- Не всем, конечно, быть Соколовыми... сколько кому отпущено... -- продолжал "Воронья Головка" долбить меня носом в голову, -- но мог бы и постараться... хотя бы предпоследним!..

-- Захотел бы -- и первым был! -- вызывающе крикнул я.

При общем смехе, надзиратель пригрозил вызвать меня на воскресенье.

Ничего удивительного не было: я не учил уроков, читал запоем и писал исторический роман из жизни XVI века. Роман начинался так:

"Зима 1567 г. выдалась лютая, какой не запомнят старожилы: налету замерзали галки. В один из дней января, когда термометр показывал 40 гр. мороза, по сугробам Замоскворечья пробирался вершник с притороченной у седла собачьей головой и метлой. Читатель догадывается, что это был опричник. Встречные шарахались в подворотни, а почуявшие запах собрата псы яростно завывали по дворам...".

Дома сестра сказала ужасным шопотом:

-- Боже мой, ка-ак ты па-ал!..

И начала наставление о выработке характера, иначе я потеряю уважение окружающих и докачусь до Хитрова рынка, как Евтюхов, стоящий в опорках у Никиты Мученика, против Межевого Института, который он кончил с золотой медалью! Я сказал, что вот же, и с золотой медалью... Но она не дала сказать:

-- Да... но с тобой будет еще хуже! Ты превратишься в жулика и, может быть, даже в каторжника!..

Я представил себе, как меня гонят по Владимирке, в кандалах, и все грустно качают головами: "и за что пропал! из-за каких-то аористов и "пифагоровых штанов!". В заключение, она велела мне прочесть книги, которые меня подымут, -- знает по опыту: "Характер", "Самодеятельность" и "Труд" -- Смайльса. Я прочитал их залпом. Она не поверила и стала спрашивать. Я отхватал ей примеры, как люди погибали, но, выработав волю и характер, поднимались на высоты славы. Она смягчилась:

-- Тоник... если ты только захочешь, ты не только не погибнешь, а сделаешься человеком и полезным членом общества. Ну, постарайся за 3-ю пересадку... ну, хоть 15-м!..

Я сказал, что буду 10-м даже, только трудно по математике, и еще с этим проклятым немцем, который мне никогда не ставит больше двойки. Она сказала, что по математике мне наймут репетитора, а по-немецки займется она сама. Она, сама?!.. Она начнет с самого начала, по Кайзеру... с "рычание льва устрашает человека"!..

-- Да, мы начнем с самого начала, за все классы, и ты увидишь! А это твое маранье... -- и она показала мне тетрадку с моим романом, -- помни: я изорву в клочки, если ты не поправишься.

Я поклялся, что буду даже 8-м, -- "только, ради Бога, не разорви!.."

Зять, межевой, привез инженера Евтюхова, прямо от Никиты Мученика, велел сводить в баню, поприодеть, -- "и за четвертной этот гений сделает из него самого Лобачевского!". Смущенный я смотрел на смущенного тоже Евтюхова: этот, низенький и широкий, в опорках, с клочьями ваты, вылезавшей из грязной кацавейки, с напухшими глазами, головастый, курносый, лысый, похожий на Сократа... -- инженер с золотой медалью? гений?!..

Начал он непонятно, с самого трудного: с "задачи о курьерах". Я взмолился, но он прохрипел мрачно: "это моя система! я потащу тебя в необъятные сферы мысли, и ты познаешь великое блаженство!".

Я смотрел на его необъятный лоб, на котором дышала жила, в виде алгебраического знака -- радикала.

И он так потащил меня, что математика стала для меня блаженством.

-- Жизнь...-- хрипел он, обдавая меня застрявшим в нем духом перегара, -- грязь и свинство. Уйдем из нее в необъятные сферы мысли! -- тыкал он в воздух циркулем. -- Какая красота, когда точка... мыслимая точка, проецируется в своем движении... пронзает бесконечность... молнией !.. Мы поднимаемся до геометрии в пространстве, через полгода -- к Лобачевскому!..

За Святки я одолел все трудности. Евтюхов сказал: "ты наш брат! ты а-ри-хмед пока, но через месяц станешь и Архимедом!" Через месяц он пошел за папиросами в лавочку и пропал. Через месяц классный наставник сказал: "по-греческому... четверка?!" -- и выставил за Овидия пятерку. Математик выслушал доказательство "пифагоровых штанов" по Евтюхову, прищурился, погонял по всей геометрии, пожал плечами... погонял по всей алгебре, выслушал небывалый еще разбор "задачи о курьерах", по Евтюхову тоже, -- и поставил решительно пятерку. Греку я отхватал, сверх заданного, двести стихов из Одиссеи, объяснил все тонкости "гар" и "ге", и костлявая рука "Васьки" вывела мне пятерку. Только Отто Федорыч, немец, ставил всё тройки с минусом. Как ни переводил ему любимые его каверзы -- "он, казалось, был нездоров", "он, кажется, будет нездоров", "он, казалось бы, не был бы нездоров", даже -- "он, не казалось бы, что, будто бы, будет нездоров"... как ни вычитывал Шиллера и Уланда, как ни жарил все эти фатер, гефеттер, бауэр и нахбар... -- ничто не помогало. Он пучил стеклянные ясные глаза, и румяное, в пятнах, лицо его, похожее на святочную маску с рыжими бровями и бачками, сияло удовольствием: "ошень ка-ашо, драй!"

Но почему же -- драй?!.

Руски ушенник не мошет полушайт фир, немецкий мошет.

Соколеф? Он каврит, ви айн Берлинер. Бу-лы-тшоф? Он полюшайт фир с минус: "нихьт айн ошипка ф диктант". Мне нужен был не фир, а -- фюнф; у меня выходило -- на первое место в классе, я брал последний барьер с канавой, выходил уже на прямую, но... проклятое это драй! Круглая голова была неодолима: "руски ушеник не мошет!". Я ненавидел щегольской галстук немца -- зеленый с клюковками, в розовых клеточках платочек, которым он вытирал потную лысину, тыкал в стеклянные ясные глаза, когда, расстроганный, декламировал нам, шиллеровскую "Лид фом Глокэр" или "Уранэ, Гросмуттер, Муттер унд Кинд ин думпфер Штубэ бейзаммен зинд"... -- как накануне Троицы убило молнией четверых. "Жестокий, он притворяется добряком, он тычет в глаза платочком, чуть не рыдает даже: "Унд моэн ист... Файэртаг!.." -- у, фальшивый!" Я вычитывал ему с чувством "Дер Монд ист ауфгеганген, ди гольдене Штернэ пранген" -- драй и драй! -- только 2-ое место. Вспоминал Евтюхова: "жизнь грязь и свинство!" На эту тему я написал стишки. А, плевать!.. Просил у сестры роман, но она сказала решительно: "когда докажешь, что..." -- "Но у меня же всё круглое -- пять и пять!..."

-- "А по-немецки?.." Я поклялся сжечь Кайзера и хрестоматию Бертэ. Да, задано перевести из Бертэ "Ди Рахе дес Эреманнес". "Мщение честного человека, целых полторы страницы. Завтра последний урок перед пересадкой. Немец сказал: "это ушасни истори... сами пляшевни... о, тяшоли!.." -- и закатил ясные глаза. У, фальшивый!..

Я перевел, выписал слова. Правда, история была ужасная. И я начал переводить... стихами:

Настала ранняя весна,

Златое солнце сильно грело,

В прозрачных рощах не одна

Певица звонкая запела...

Жизнь -- грязь и свинство, драй! А вот... --

На берегу глубокой речки

Стоит избушка лесника.

Я был недавно в том местечке...

Избушка та теперь ветха,

Она совсем уж развалилась...

Я вижу, чего совсем нет в Бертэ...

На крыше пять иль шесть жердей

Торчат, как руки великана,

Всё мертво, только пеликана

Гнездо под крышею висит

И о минувшем говорит.

Лесник, по имени Ятамар..., но как же рифма на Ятамар?..

В сторонке горестно лежит

Остаток старого амбара,

И речка быстрая бежит

Вблизи избушки Ятамара.

Я горел до зари, пока не затухла лампа. В слезах, дописывал:

Теперь я понял, что за мщенье

Считает честный человек!

Молю, отец... молю прощенья,

Готов молить его весь век!..

Я уже не мог заснуть, я видел:

Ятамар встречает жалкого старика, набравшего хворосту, чтобы согреться, грозит ему, хватает вязанку и бросает в реку. Старик рыдает. Проходит пять лет. Весна, всё ликует, скоро ледоход. Сын лесника идет из школы. Лед трогается. Из леса выходит старик и кричит: "мост рухнет, остановись!" Лесник бранит старика и велит сыну переходить. Мост рушится, ребенок тонет. Старик бросается и после долгой борьбы со льдами спасает мальчика. Лесник падает в обморок. Старик... Боже, как хорошо!

"Твой сын здоров! очнись, лесник!"

Лесник вскочил и зарыдал:

"Благодарю, о, старец честный!

Теперь, теперь я увидал,

Что ты святой, что я бесчестный..."

Пора в гимназию. Немец на 4-м, как долго ждать!

-----

Стихи -- у сердца. Немец "выводит" за 3-ю пересадку...

-- Отто Федрыч... позвольте поправиться!..

-- Я сказал, сажайтесь... кругли драй! ви нетофольни?!..

-- Но я перевел стихами! Пусть драй... но я хочу прочитать, стихами!..

Он пучит стеклянные глаза. Я показываю листочки, они трепещут...

-- Ну, ка-ашо. Будем стлюшайт... стики. Штилль! Шетверть кончен.

А мне всё равно...

В руках он нес ветвей вязанку,

Их собирал он целый день,

Тащил к себе домой, в мазанку,

Устал и сел на старый пень.

-- Ошень ка-ашо... сел на пень? Ка-ашо! -- и удивленно оглянулся.

Вскипел лесник, увидя старца,

Схватил за шиворот рукой...

-- За ши...ши-ворот? Этого нэт, но... ошень ка-ашо!

"Я задушу тебя, мерзавца!

Эй, говори, кто ты такой?" --

"Я честный человек", -- сказал

Старик несчастный Ятамару, --

"И топоров моих удару

Никто в лесу здесь не слыхал.

Сегодня рано я поднялся,

Бродил голодный целый день..."

-- Та, та... голедни и холетни... -- прошептал Отто Федорыч, и на его лице я уловил сострадание.

"Ты лжешь, старик, пустой бездельник!

Еще в запрошлый понедельник

Я липу старую срубил,

А ты, презренный лжец, обманщик,

Украдкой сучья обрубил?.."

Лицо немца всё больше напрягалось. Он прошептал -- "ушасно!" -- и посмотрел через мою голову, моргая.

"Охотник, Бог тебе судья!

Порубок ты нигде не видел,

Напрасно ты меня обидел...".

-- Та, та... о, шюстфо, шюстфо!

Немец моргал всё больше. По его доброму лицу я видел, что он жалеет несчастного старичка. Нет, он вовсе не фальшивый... и тогда... -- "унд моэн ист Файертаг"... -- он вздыхал искренно... нет, он не фальшивый! И я продолжал, с жаром:

Старик несчастный прослезился,

Рукой дрожащей шляпу снял

И на колени опустился...

И горько-горько зарыдал...

. . . . . . . . . . . . .

...Вязанку взял у старика,

Взмахнул рукой полоборота

И бросил в глубь водоворота.

И в миг исчезло всё в волнах...

Немец прошептал -- о!.. -- и из ясного его глаза, как будто, выкатилась слеза: он вынул платочек в розовых клеточках и ткнул у глаза. Вот никогда не думал... Но -- дальше:

Прошло лет пять. Весна настала.

Вода на речке скрыла лед.

Семейство лесника уж ждало,

Что вот, наступит ледоход.

Сын лесника под вечер раз...

Начиналось самое страшное. Немец вытянул палец... -- Ви... ти писал драма... большой драма!

"Постой, постой!" -- раздался крик,

Ребенок вздрогнул, обернулся,

Взглянул -- и в страхе отшатнулся:

Из леса выходил старик.

"Меня не бойся, я не злой,

Не зла, добра тебе желаю", --

Сказал старик, -- "и заклинаю:

По мосту не ходи домой!"

Мальчик колеблется, лесник...

-- "Ага, тебе старик проклятый

Такие страсти насказал?

Ага, мошенник бородатый,

Опять ты здесь? -- лесник вскричал...

-- О, Поже мой... и мальшик итет... и... -- ужасно!..

Мост дрогнул, жутко заскрипел.

Взломался лед, погнулись балки,

С ребенком вместе рухнул мост...

......кипит и пенится вода,

И шепчут волны, злобой полны:

Погиб твой сын, и навсегда!

Немец тычет в глаза платочком. Губы его скосились...

"Мой сын", -- кричал отец несчастный,

"Мой сын, мой сын... приди сюда!.."

Не слышен вопль под рев ужасный,

Гудит, кипит, шипит вода.

. . . . . . . . . . . . . .

Но, вот и берег. Слава Богу!

Старик приплыл. Ребенок жив.

С тревогой в сердце, понемногу

Ребенку чувства возвратив,

Он на колени опустился

И молча, горячо молился...

"Твой сын здоров... очнись, лесник!".

Немец... закрылся платочком в розовых клеточках... и вдруг, взглянув на меня сияющими, влажными глазами:

-- О, шюство, шюство! у тепья... руски душ... немецки душ, фесь душ! Тут... -- ткнул он в Бертэ, -- сукой слово... у тепья шюство, фесь!..

И тут... -- мог ли я думать! -- он схватил перышко, ткнул -- проколол чернильницу, уронил огромнейшую, густую кляксу, чего никогда не случалось с ним, и всем своим плотным телом поставил мне... думаете -- фир? Нет: фюнф! Мало того: соскочил с кафедры и крепко пожал мне руку. И взял у меня листочки, чтобы читать всем классам. Соколов, в крахмальном воротничке, с масляным хохолком, наклонил в книжку голову: я стал первым! Потом я, правда...

Сестра не поверила, когда я крикнул -- "немец -- фюнф!" Я перекрестился.

-- Вот видишь, что значит воля! Мы все, с самого начала...

Я кричал, что это стихи, мои... чего и в книжке-то не было!.. Она не верила. Однако, всё это правда.

Ноябрь, 1934 г.

Париж.

Оставить комментарий Шмелев Иван Сергеевич (bmn@lib.ru) Год: 1934 Обновлено: 12/07/2013. 16k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шмелев Иван Сергеевич Как я покорил "Немца"

Шмелев Иван Сергеевич
Как я покорил "Немца"