С имением дело наконец выяснилось. Генеральша ответила, что, потеряв на войне сына, она уже не в силах вести хозяйство и готова продать; что ей только и остается тихая келья и нужно теперь же получить десять тысяч, чтобы не упустить домик в монастыре, а то могут и перебить. Поэтому пусть ей сейчас же телеграфируют, а то набивается Провотархов.
Карасев пробежал эти пустяки, ища главного -- сколько просит, нашел, что согласна за сорок тысяч, назвал генеральшу дурой и решил сегодня же ехать и кончить. Одного лесу было тысяч на пятьдесят. А главное -- рядом с его заводом.
С войной ему повезло. Захиревший заводик теперь был завален заказами на подковы, гвозди, грызла и стремена. Со свояком, москательщиком, скупил он на последние десять тысяч, заложив женин дом, подвернувшуюся партию индиго, а через год продал за полтораста. С Бритым, который раньше торговал книгами, вовремя ухватил сапожные гвозди, а там подошли подошва и олово, кнопка и нафталин и, наконец, чудесный дом-особняк, недавно отстроенный немцем Граббе, бросившим все дела на биржевого зайца.
Позвонив какому-то Николаю хватать у Павлушкина всю муру и телеграфировать "саратовскому болвану" зубами держаться и не выпускать ни за какие деньги; отдав еще невнятные приказания, в которых только и было понятно, что -- "напильниками меня зарезали" да -- "этой сталью я ему морду утру",-- Карасев приказал готовить автомобиль в дорогу.
После недели дождей с утра засияло солнце: в такую погоду было приятно покатить за город по хорошему делу. Глядя на яркий газон палисадника, с красными астрами в черных клумбах, Карасев вспомнил, что надо послать денег жене в Алупку и написать, чтобы не торопилась и жарилась с ребятами на солнце. "Да и ей надо завезти,-- подумал он про Зойку, которую отыскал в Екатеринославе, в летнем саду, и вывез в Москву, обещая устроить в оперетке,-- ждет, шельма..." Увидал в зеркале свое круглое, красное, как титовское яблоко, лицо с раздувшимися щеками и пошел в ванную принять душ. Так присоветовал ему англичанин Куст, славный парень, с которым сделали они дельце на соде: в тридцать два года нельзя позволять "такой пуз". Раза три звонил телефон, пока он возился в ванной, и он всякий раз вызывал к себе горничную Машу, фыркавшую за дверью:
-- Кто еще там?..
-- Да все ваша.
На новый звонок он подбежал к телефону, в простыне, сказал, что выкупался сейчас, как скворец, посоветовал и ей пополоскаться и заявил, что сегодня у него дельце "аля карман" и ехать на Дмитровку ему никак не придется. Она настаивала, чтобы непременно заехал к ней.
-- Нет, дудки-с!
Она, конечно, требовала денег. За три месяца эта первая содержанка стоила ему тысяч двенадцать, но он утешал себя, что у всех, с кем делал дела, были и более дорогие. А теперь кто же считает на тысячи! Да и должно же чегонибудь стоить иметь такую: двадцатилетка, красавица, и такой голос, что компания в Яре, где ужинал вчера миллионер Сандуков, директор четырех банков, выслала своего лазутчика, маклера Залетайкина, и просила объединиться, чтобы выразить восхищение. И не двенадцати тысяч стоило, когда он, на глазах Сандукова и важного путейского чина, усадил Зойку в автомобиль, плотно сел рядом, а те гнались за ними до самой квартиры Зойкиной, куда и были приглашены для встречи зари с балкона на восьмом этаже. Это было приятно, но и немного тревожно, как бы не перехватили Зойку. Но было и важно, что теперь будет обеспечен кредит.
Он принялся за кофе -- прежде он пил чай с калачами-- и намазывал маслом поджаренные хлебцы. Этому научил его Бритый, с которым покупал гвозди. И пока пил кофе, по телефону свалилось семнадцать тысяч. Приказав выписать в синий пакет три тысячи, он выругал стервецом кого-то и пообещал, задрожав щеками, что вся станция полетит к черту:
-- Я вчера с таким персончиком ужинал, что у них все ноги поотымаются, у чертей!
Пробил час. Шофер подал тройной хрипящий гудок, похожий на свиной кашель. Маша приготовила чемодан и плед и спросила, когда ожидать домой.
-- К ночи буду.
Он сунул в бумажник пачку петровок -- на десять тысяч, задаток для генеральши: чего баба понимает в чеках! -- прибавил тысячу сотенными -- для шельмы, надел походную, как он называл, куртку боевого цвета, покроя "френч", с клапанами и кармашками, высокие сапоги и крутого сукна спортсменскую кепку, с большими консервами, и стал похож на автомобилиста с плаката.
II
Во дворе, на боковом подъезде, он не без удовольствия оглянул промытый дождями широкий асфальт, залитый солнцем и совершенно серый теперь, с парой сыроватых полос в елочку, от автомобиля, гараж из бурого камня, похожий на пещеру, и, наконец, машину. Машина была -- шестидесятисильный "фиат", гоночная, приземистая и длинная, похожая на торпеду, с приятным овальцем, как у ковша,-- где садятся,-- и мягкой окраски лакированного ореха. Это была вторая машина, сменившая малосильную каретку. Теперь и эта "калоша" не нравилась и доживала последние дни,-- вот только придет из Англии. Худощекий шофер, похожий на мальчика-англичанина, в кожаной куртке, строго сидел с кулаками на рулевом колесе, готовый хоть на край света.
-- На завод, к пяти...-- бросил ему Карасев, грузно входя в машину и защелкиваясь с треском.
Он надел виксатиновое гороховое пальто, натянул кепку и погрузился по самые плечи в ковш.
Кашлянув раза два, вынырнула машина из ворот на почтительно козырявшего городового, вильнула и завертелась по переулкам. С Мясницкой повернули на бульвары и остановились у десятиэтажного дома: надо было завезти Зойке деньги.
Карасев поднялся в восьмой этаж и застал Зойку за кофе. Она порхнула к нему и кинула ему на плечи тонкие руки, выюркнувшие из кружев.
-- А Сандуков уже был у меня с визитом! Слышишь, его сигара...
Она плутовато заглянула в нахмурившееся лицо Карасева и закрыла ему рот его же щеками.
-- Но какого черта этот самовар шляется! -- сердито сказал он, высвобождая губы.
Она наивно вскинула брови:
-- Самовар... вот прелесть! За город ты?! Я еду с тобой!-- захлопала она в ладоши, давая ему розовые пальцы-коротышки, которые он называл -- "ляпульки".
-- Я на завод, по делу...-- сказал Карасев, хмурясь.-- Больше ста верст.
-- И сегодня вернемся?! Нет, я еду!
Это значит -- лететь, как птица, как на гонке.
-- Только с тобой и ни с кем больше! Это ему понравилось.
-- Сегодня мы поедем с кузнечиком! -- сказала она загадочно, ускользнула от его рук и крикнула: -- Одеваться.
А он занялся хозяйством: достал из буфета коньяк и флакон ликера, положил в чемодан и позвонил Елисееву, чтобы немедленно приготовили "компактный дорожный завтрак". Потом терпеливо шагал и думал: как, однако, быстро натаскала она всякого мусора! теперь жалуется, что тесно. Шелесты и каблучки за дверью, стук флаконов и скачущие словечки -- "да скорей лее, скорей... где же перчатки... застегни на верхние пуговки... почему складки?" -- все это приятно щекотало. Он прислушивался и мурлыкал. Потрогал фигурку голого мальчика, купленного за двести рублей,-- "это будет наш мальчик",-- сказала Зойка,-- и нетерпеливо постучал пальцем в последнюю клавишу новенького пианино, вспомнив при этом, что за пианино заплачено тысяча двести, за этот ковер пятьсот, за тигровую шкуру -- не настоящую, но кто разберет! -- триста.
-- Сейчас! -- крикнула Зойка, и лицо Карасева засияло: распахнулась портьера, и выпорхнула женщина-кузнечик.
Она была вся зеленая, до рези в глазах, новая и... босая. Так ему показалось. На ней были высокие, до колен, башмачки розовой лайки. Это был не прежний "святой чертенок": это был кузнечик с головкой женщины, дразнивший его яркой окраской рта" и тонко тронутыми наводкой прелестными синими глазами.
Она чуть приподняла юбку и качнула ногой.
-- Нравится?..-- спросила она задорно и упорхнула в переднюю.
В лифте он крепко, до писка, прижал ее и назвал сливочным зайчиком, а она шепнула:
-- А к ночи ко мне?..
И так кивнула, дразня ресницами, что Карасев почувствовал себя счастливцем, что имеет такую женщину. Удачно случился тогда в Екатеринославе!
И швейцар, распахнувший парадное, и господин почтенного вида, с портфелем, и даже шофер -- все смотрели, как эта зеленая женщина порхнула в автомобиль. Все дивились ее стройным ногам в тугой розоватой лайке, почти до колен открытым зеленой юбкой, тонкой и вольной, как ночная сорочка. Ее прикрывало коротенькое манто, последней модели, прибывшее из Парижа морем; а шляпка-каскетка, с серой птичкой в полете, придавала ей очаровательный вид кузнечика-женщины, тонкой, легкой и цепкой. Она вошла в лакированный ковш машины и погрузилась по шейку, будто в теплую ванну. Грузно опустился к ней Карасев.
-- Сейчас половина третьего,-- сказал он шоферу.-- К семи чтобы на заводе.
III
По дороге они захватили "компактный дорожный завтрак", тростниковый баульчик в ремнях, изобретение Карасева, которым он так гордился. Тут было легкое и питательное, на полсотни, перенятое от англичанина Куста вместе со словом "брефест", которое Карасев насмешливо переделал в "брейхвост".
Вынесло на шоссе -- и открылся синий простор в позолоте первых осенних дней, в свежем ветре. Солнцем слепило с прудков и луж, радовало красной тряпкой на прясле, золотой березкой на бугорке, новой зеленой крышей. Швыряло в лицо дымком, прелью подбежавшей к дороге рощи; то вдруг охватывало весной, слабым запахом первой луговой травки с солнечного откоса, то полыхало душно тяжким жаром машины. Машина пела. Под кулаками настороженного шофера мягко заносилась она на заворотах, рокотала по мостикам, выбрасывая из-под колес пожранное пространство. Далеко выщелкивала, словно из пистолета, кремни, жвакала в редких лужах, секла их, как бичами, сверлила рвущуюся к ней даль, раз и раз отшвыривая камни-версты, тревожа дремлющие деревни, взметая стайки грачей.
-- Ах! -- крикнула задохнувшаяся в бешеном лете Зойка.
-- Ходу! -- заревел Карасев, перегнулся к бурому затылку шофера и поднял щиток от ветра.
Вытолкнуло броском, и теперь новая песня сверлила воздух. И уже не разобрать было, столб ли летит, дерево ли, или перила моста. Подымались из-за бугров столбы и проваливались назад, наплывали золотые рощи и бежали, как сумасшедшие, чтобы сгинуть. Мигали искорками оконца, чернели шапки,-- стога ли, избы ли,-- не видать.
-- Свежо-о?! -- крикнул Карасев Зойке в лицо, чмокнул и прикрыл пледом.-- Дудуська-а!..
Слова срывались и уносились ветром.
Карасев осел и уперся кулаками в сиденье, чувствуя подымающее, победное, страшную силу, словно это он сам -- эта бешеная машина и нет ему никаких пределов. Увидал, как треплется выбившаяся черная прядка волос, увидал побледневшее под тонкой окраской лицо, совсем мальчишеское теперь, глянувшие на него, полные задора, о глаза, крепко сжал маленькую руку и подумал сладко: вот оно, счастье!
-- Ходу!!
Встречный возок полетел в канаву. Задом наскакал и провалился солдат на лошадке, в шинели горбом, с зелеными шарами сена в сетках. Миг один мчалась собака сбоку. Выкатился на горке и поклонился им белый дом запустевшей почтовой станции в старых ветлах, с черным узеньким орлецом. За версту закашлял и заревел гудок: переходило дорогу стадо. Пришлось сбавить ходу и остановиться совсем. Шершавые коровенки, с провалинами у крестцов, словно одурели от хрипучего кашля гудка и сердитого клокотанья зверя и крутились, задрав хвосты. Пастушонок, в шапке стожком, щелкал кнутом и прыгал. Черные овцы тыкались мордочками в колеса и перебирали копытцами.
-- Гони к чертям!
А тут отделился от кучи щебня старик пастух, в полушубке и продавленном котелке; уставился иконным ликом на Карасева и попросил на табак.
-- Гони чертово стадо! -- крикнул на него Карасев, задрожав щеками.
-- Чертово-то без ног бегает, черта возит...-- сердито сказал пастух и пронзительно засвистал в пальцы.
Выехали,-- и только теперь Карасев заметил, как пусто в полях и на дороге и как тихо. И еще заметил, что уже не под синим небом едут они, что нет солнца и засвежело и засинело впереди, справа.
-- Я совсем замерзаю...-- кисло сказала Зойка.-- Ничего интересного...
-- Еще бы, ты в лоскутах каких-то... моды ваши. Стой, запасной вынуть!
Карасев поднял сиденье, но запасного плаща не оказалось. Он обругал шофера болваном и получше укутал Зойку.
-- Теперь скоро.
-- И почему без верха! Предпочитаю каретку...
-- Это гоночная машина... портить фасон! Да и не думал, что тебе вздумается ехать.
-- Не знаю уж, кому вздумалось! -- сказала она капризно.-- Ваши затеи все.
От синевы справа сильней наливало ветром, и по серой полосе было видно, что там идет дождь.
-- При чем тут мои затеи! -- ворчнул Карасев, чувствуя на лице первые брызги.
-- Ах, оставьте!
У ней покраснели глаза и заслезились.
-- Ходу!
Опять неслись по пустой дороге, словно чем дальше -- меньше и меньше было людской жизни. Не было деревень или не видно их было в беге. Низиной пошла дорога, с кусточками по болотцам, чернеющими стенами лесов вдали, за пеленою дождя.
-- Как бы не перехватил, черт...-- забеспокоился Карасев, вспомнив по лесу о Провотархове.-- Надо было телеграфировать! Да или нет? -- загадал он Зойке.
-- Ах, отстаньте... Ну да, да! Она знала эту его привычку.
Он успокоился и принялся мечтать, как сейчас, перекусив на заводе, махнет к генеральше и закрепится. Теперь-то и закрепляться. Верно говорил Бритый -- конъюнктура! И профессора говорят, что конъюнктура. Пройдет год-другой, и кончится эта... конъюнктура. И уж не дождаться такой растряски. И задумался под напев мотора: по именьям да по лесам надо; стройка большая будет, как накорежили! Вытащил записную книжку и пометил.
-- Что ты записываешь? -- полюбопытствовала Зойка.
-- А чтобы Зойке потеплей было...-- наклонился он к ней и крикнул в ухо такое, что она сделала большие глаза и назвала бесстыжим.
-- Ужо поговорим! -- крикнул он в душивший его ветер, а ей послышалось: "В Рим!" -- и она крикнула:
-- Поедем в Рим?! да?!
-- К черту на рога! -- во весь дух крикнул он и хлопнул шофера по плечу: -- Ходу! предельную!!
Шофер отмахнул затылком -- весь ход! Теперь это был не ход, а свист и мельканье. Крутилось и мчалось все, а что -- не видно. Острой сечкой било в лицо дождем. Сизое впереди было уже -- вот, и дали пропали в мути. И только хотел Карасев крикнуть -- ходу! -- дрогнуло и осело под ним. Шофер взял в тормоза и уверенно свел до останова.
Лопнуло колесо под Карасевым.
Шофер молча вылез, молча достал из ящика инструменты и полез чиниться.
-- Ужасно хочется есть...-- сказала Зойка.-- Должно быть, я промочила ноги.
Сильней и сильней сек дождь, и струйки стекали в ковш, напитывая войлочную подстилку. Уныло кричали кружившиеся в дожде грачи и галки.
-- Ничего, с нами коньячок есть. На заводе согреемся.
Карасев представил себе пылающую печку. Можно и ночевать, а подумают там чего -- черт с ними! -- поласкал он глазами Зойку. Ветер упал, и теперь поливало настойчиво. Попадало за воротник, и пришлось поднять капюшон.
-- Ойойой... -- истерично засмеялась Зойка. -- Ужасно ты похож на моржа!
-- А ты на кого похожа!
Она топотала, кончик носа у ней покраснел, а подкраска смазалась и открыла пятнышки на щеках. Карасев хмуро взглянул на нее, и ее лицо теперь показалось самым обыкновенным, как у горничной Маши.
-- Ну, скоро ты там?! -- крикнул он распластавшемуся на серой грязи шоферу.
-- Выдумали катать в какой-то калоше! Только мальчишкам ездить в ваших коробчонках...
-- Эта "коробчонка" стоит восемнадцать тысяч! -- обидчиво сказал Карасев.-- Ее и сандуковская не накроет.
-- О господи... Да у него салон, спать можно!
-- Только о постелях и думаете...
-- Ах, вот что!..
Она толкнула его и хотела сойти, но он ухватил ее и посадил силой.
-- Нечего дуру строить... погляди на себя!
Она поглядела на лужи, в которых плясали серые пузыри, и закусила губы. А тут подошел мурластый странник с клеенчатой сумкой за плечами, пытливо пригляделся и попросил басом:
-- Капните пятачишко, господа аристократы...
Карасев поглядел свирепо в прыщавое лицо в жирных космах, плюнул и обругал дармоедом.
-- Еще потягаюсь, кто дармоедней...-- сказал странник и тоже плюнул.-- Мочиться вам сорок дней, сорок ночей!
Шофер уныло сказал -- готово, прыгнул, и опять стал сечь дождь. Карасев злился: давно бы уже был у генеральши!
-- Чего болтал тебе Сандуков?
Зойка вызывающе повела мокрыми глазами, с собравшейся к носу синевой карандашика, поджала тонкие губы и крикнула:
-- Это еще что?!
-- А вот знать желаю! Чего этот толсторожий тебе хрипел?
Она посмотрела на него, как на грязь. Летевшие спереди брызги сменились грязью, и в Карасева ляпнуло целым комом. Теперь хлестало со всех сторон, пороло дождем, лепило. Машина бешено заносилась в заворотах, выла и скрежетала. Они осели в ковше, уцепившись за петли. Мчало, не давая дышать и крикнуть.
-- Тише!..-- пытался Карасев крикнуть, но шофер не слыхал за ветром.
И вдруг загремело, словно застучали железные кузнецы, шофер ахнул и перевел скорость. Рыкнуло, резко толкнуло, и машина остановилась.
-- Что еще?!
Стояли в низине, у мосточка. Шофер спрыгнул, словно хотел убежать, сорвал капот с машины и сунул голову.
-- Какого еще черта...
-- Ехать дальше нельзя...-- объявил шофер, дернул шеей и высморкался в пальцы.
-- Почему нельзя?! -- крикнул Карасев, грузно подымаясь в ковше.
Шофер опять юркнул головой, по локоть запустил в картер руку, пошарил и показал что-то на ладони:
-- Баббит...
-- Что это?! -- спросил Карасев, косясь на блестящие кусочки.
-- Баббит...-- растерянно повторил шофер.
-- Так исправляй, черт возьми!
Шофер только пожал плечами. Перегрелись подшипники, и баббит растекся... Надо тащить лошадьми... Засорилась масленка и не подавала масло... Перегрелись подшипники, и баббит растекся...
-- Значит, совсем болван?!
И опять повторял шофер, что ехать никак нельзя, объяснял про подшипники и опять повторил -- баббит. А тут наползла густая, как дым, туча, закрыла белое небо и полила потоки.
-- У меня лужа под ногами! -- крикнула Зойка.-- Вот ваша проклятая ловушка!..
Дело было совсем плохо. Она промокла, сидела с зеленоватым лицом и подрагивала губами. Ее шапочка с птичкой съехала набок, и птичка висела вниз головой, распушив перышки.
-- Вот...-- сказал Карасев растерянно,-- придется идти пешком.
Она взглянула на него с ненавистью. Ее губки, умевшие так впиваться, чуть вывернутые в уголках, потеряли всю кровь и подернулись пленочками, и стала она похожа на больную и скучную, будничную портнишку. Они начали говорить колкости, злить и обвинять друг дружку:
-- Мало иметь машину, надо уметь ею пользоваться!..
-- Надо уметь одеваться, когда едут в дорогу, а не наворачивать тряпчонок, в которых таскаются по бульварам! Знайте свое дело и не суйтесь!
Карасев вылез из машины.
-- Я вам докладывал, где брать масло...-- плаксиво сказал шофер.-- Я вам докладывал, жульническое пошло масло...
Карасев поднес красный крутой кулак к его носу и потыкал:
-- Я тебе доложу! Там где-нибудь поездишь... там тебе будет масло!
Надо было выпутываться. До завода оставалось верст двадцать, до ближайшей деревни -- Труски или Хруски -- верст восемь. Место было унылое. По сторонам тянулось болото в осинничке. Вперед уходил подъем, и на нем темнел лес. Карасев знал, что здесь начинается княжеское имение, где он прошлой зимой был на волчьей облаце, потом Хруски или Труски, потом Кустово и имение генеральши.
-- Придется пешком. В Хрусках возьмем лошадей...
-- Никуда не пойду! -- крикнула из-под пледа Зойка. Шофер предложил добежать до деревни и пригнать
телегу. Карасев подумал.
-- Постой... Какого черта нам на дожде! Там еловый лес на горе? а здесь мы останавливались недавно...
-- Так точнос,-- сказал шофер.-- Пили из речки.
Теперь было ясно. Если подняться к лесу, с дороги видна сторожка, где останавливались у Никиты, на облаве.
-- Останешься при машине,-- сказал Карасев шоферу,-- а мы дойдем до сторожки и возьмем лошадей. А за машиной пришлю с завода.
Пока стояли, начинали сгущаться сумерки. Черный лес на бугре едва маячил. Даже кустики на болоте затягивало мутью.
-- Вылезай,-- сказал.-- Там обсохнем.
Зойка покорно вылезла из машины, теперь похожей на ласточкино гнездо,-- так заляпало ее грязью,-- и отряхнулась, как выкупавшаяся индюшка. Шофер конфузливо отвернулся. Карасев только уныло покосился на ее мокрую зеленую юбку, общелкнувшую ноги. В другое бы время он пошлепал ее играючи, но тут только поморщился и помурлыкал.
-- Дернул же черт меня...-- ласково начал он, беря под руку, но она вырвала руку и толкнула. Он пожал плечами и крикнул:
-- Да погоди... взять же надо!..
Вытащил чемодан и компактный завтрак -- теперь он был очень кстати -- и побежал догонять Зойку. Приостановился и послушал -- может быть, едут? Не было ничего слышно,-- только шуршал по болоту дождик.
-- Вот проклятая сторона... как передохли!
IV
Путаясь в долгополой непромокайке, давно промокшей, догнал он наконец Зойку. Она попрыгивала, как болотная курочка, бежала на каблучках, не разбирая луж, вывертывая тонкие ноги в захлестывавшей, такой недавно чудесной и вольной, юбке.
-- Ничего, дудуська...-- одобрительно замурлыкал он,-- сейчас у Никиты обсушимся, возьмем лошадей -- и айда! А уж у меня досохнем. Там и каминчик есть... А чертовски хочется жрать!
-- Ужасно,-- примирительно сказала она.-- Даже кофе не успела выпить... Сандуков еще этот... Послушай, как они жвакают... Теперь все испорчено...
-- Да уж собьемся как-нибудь, справим...-- в тон ей плаксиво сказал Карасев.-- Ах, хитрая ты какая! Сейчас коньячку хватим, омарчиками подзакусим...-- продолжал он смачно, поглядывая на баульчик.-- А эту калошу к черту!.. Скоро настоящий салон придет, на нем хоть в Крым жарь. Ничего, дусечка... время какое! миллионы мокнут! и коньячку нет. А мы еще в приличных условиях... маленькое приключение, забавно даже... А как же вот, в Альпах каких-нибудь будем странствовать! Знаешь, там как?! Надел мешок, взял палку с крюком -- и катай по горам, по пропастям! Сколько народу погибает!
-- Замолчите, глупо! -- крикнула Зойка, убив ногу о камень.-- Вот простужусь из-за вас и потеряю голос... Да держите же меня наконец! Ну, что вы можете?! Вам только махинациями заниматься... с этими жуликами вашими!
-- Вы noтише... вам эти "жулики" деньги платят!
-- Деньги!..-- крикнула она вне себя.-- Смеете еще говорить... какие-то жалкие гроши!
-- Халда -- халда и есть,-- крикнул Карасев, отшвыривая ее руку.
Они остановились в луже и переругивались, припоминая все гадости, какие знали. Она швырнула ему, что прикрылся какими-то подковами, которые без него сделает всякий дурак, что он дрянь и трус. Он в бешенстве назвал ее ужасным словом. Не будь он такой дурак, так бы и таскалась по грязным садишкам в Екатеринославе, с обсаленными актеришками и лакеями, со всякими котами!
-- Трагедию не разыгрывайте... тут одни вороны! Да в тебе и искусство-то одно, что...
Она ударила его по щеке. Он рванул ее за руку и толкнул.
-- Ну тебя к черту!
Так они постояли под неустанным дождем, поругиваясь, а над ними тянулись трескучей вереницей грачи и галки с чуть видных теперь полей.
-- Пойдешь наконец?! -- крикнул Карасев и решительно двинулся вперед.
Она поплелась за ним. В напряженном молчании они дотащились до вершины подъема. Здесь охватило гулом большого леса. Он глядел на них черной глухой стеной. Сумерки сгущались в сплошную муть: чуть видно было теперь дорогу.
-- Вот он, лес...-- сказал Карасев, прислушиваясь к гулу.-- Где-то тут и сторожка...
Но как ни вглядывался,-- ничего не мог разобрать: чернел и чернел лес и шумел в ветре.
-- Надо перебраться на пашню, оттуда видней...
Он перебрался через канаву и выкарабкался по откосу на пашню.
-- Но я же боюсь одна! -- крикнула Зойка.
Она полезла, призывая его на помощь. Он сунул ей руку и выволок на пашню. Они пошли, увязая по щиколотки и спотыкаясь на комьях. Зойка с трудом вытягивала из глины ноги. Наконец они вплотную подошли к лесу, и на них пахнуло затхлостью и жутью. Теперь было видно, как мотались мохнатые лапы елей -- вели свой лесной разговор в гуле. Это тревожное мотанье показалось Карасеву жутким, будто подавались загадочные знаки -- таинственный, немой говор. Из глубины доносило порою треском.
-- Я не пойду...-- робко сказала Зойка, приглядываясь к лесу.
-- Зачем нам туда, мы краем...-- нерешительно сказал Карасев. -- Кажется, самый тот лес и есть, строевик... Опушкой надо.
Они побрели опушкой, вдоль канавы, в высокой старой траве, а впереди, сколько хватало глазом, тревожно мотались и махали лапы,-- еще видно было на белесом небе. Дошли до угла и опять вышли на пашню. Лес уходил влево.
-- Угол! Да где же сторожка?..-- неуверенно сказал Карасев, тревожно вглядываясь в мотающиеся лапы.
Но как ни всматривался, не мог ничего увидеть.
-- Там кто-то стоит...-- пугливо шепнула Зойка.
Карасев пригляделся и увидал невысокого мужика в шапке. Невысокий, коренастый мужик стоял неподвижно, у канавы, и смотрел к ним беловатым пятном лица. Совсем над его головой махали лапы.
-- Мужик...-- сказал Карасев.-- Окликнуть?..
И позвал нерешительно:
-- Эй, дядя!
Мужик и не шевельнулся.
-- Да это же... куст!-- с облегчением сказал Карасев, разглядев куст можжухи: в плотном кусту застрял старый разбитый лапоть.
-- Вот черт, совсем на морду похоже...-- сказал Карасев, шевеля чемоданом лапоть, и крикнул из всей силы:
-- Стора-аж!!
Крик вышел жуткий, даже самому стало неприятно. Два раза -- ближе и дальше -- отозвалось эхо, и близко совсем залаяла собака.
-- Говорил, что есть! -- крикнул радостно Карасев, размахивая чемоданом.-- Сейчас в углу и сторожка, от шоссе днем хорошо видно. Там-то и Никита.
Прошли с сотню шагов, и на них выбежала черная собака. Карасев пошел на нее, стараясь ударить по морде чемоданом и продолжая кричать:
-- Стора-аж!
Наконец в дальнем углу леса они различили красный глазок окошка. Карасев подошел и стукнул кулаком в раму. Красная занавеска откинулась, черная лапа потерла стекло, и лохматая голова приплюснула нос, всматриваясь, кто там.
-- Отворяй, Никита! -- крикнул он голове.-- Лошадей нам нужно!..
И пошел на яростно прыгавшую собаку. С крыльца окликнула баба:
-- Кто такой... ты, что ль, Пашка?
-- Не Пашку, а лошадей нам нужно! -- весело сказал Карасев.-- Гони Никиту за лошадьми.
-- Чтой-то, гоосподи...-- подивилась баба, пропуская в сенцы укутавшуюся в плед Зойку.-- Микиту?!
-- Ну, разговаривай... Светить бы надо! -- крикнул Карасев, напоровшись на гвоздь карманом.
V
В избе было угарно, жарко и крепко накурено махоркой. Еще ничего хорошенько не видя в полутьме, в синеватой пелене дыма, Карасев швырнул непромокайку и сказал глазевшей на них бабе, что случилось несчастье, сломался автомобиль, и надо немедля послать за лошадьми. И сейчас же все разглядел.
Под невеселой, без круга, лампой сидели за самоваром двое. Под кумачным подзором у образов сердито глядели с опухшего серого лица чьи-то оловянные глаза -- так они были тусклы -- и щетинились рыжие усы. По стриженой голове и зеленоватой рубахе признал Карасев солдата. Рядом, спиной к завешенному окошку, пил чай широкий, рослый мужик с рыжей бородой, очень яркий и праздничный от красной рубахи и бороды; пухлые его щеки так и горели, не хуже рубахи. Это и был лесник, только совсем не тот, кого ожидал встретить Карасев. Не торопясь, допил он с блюдечка, утерся и сказал хмельно:
-- А вот воспретить надоть гоняться... Овцу намедни задавили.
-- Гулянки им...-- грубо сказал солдат.
Зойка состучала с башмаков грязь и присела на скамейку, к печке. Пока она учила дуреху бабу, как надо расстегивать башмаки, и стягивала сквозные чулочки, Карасев уверенно подошел к столу и сказал хозяйски:
-- Вот что, братцы... А где же Никита?!
-- Был Микита -- теперь Максим...-- хмуро сказал лесник.-- Где ж ему быть -- чай, воюет! А вы кто такой?
-- За лошадьми послать надо! -- сказал Карасев настойчиво.
-- А вы... кто такой!! -- возвысил голос лесник, тряхнулся и поднял голову.-- Чиновник... или што?!
-- Прошибся... адрестом! -- крикнул пьяно солдат.-- На пункт надоть!
Карасев прикинул -- помягче надо.
-- Я-то кто? -- сказал он с усмешкой.-- Кустовский завод слыхал? Ну, так я хозяин, сам Карасев.
-- Сам Карасев! Слыхали...-- пригляделся, тараща глаза, лесник.-- Зять у тебя служил... слыхали...
Тут подошла баба.
-- Как же, зятек служил...-- сказала она, поджимая губы и заглядывая, как на покойника.-- Еще когда прогорали, жаловнишка не платили...
Карасев надул щеки.
-- Так вот... за лошадьми бы послать...
-- Теперь раздулся...-- сказал лесник, руки в боки.-- Сказывают, милиён нажил! Заводчик! Слыхали... очень хорошо. У его девка наша...-- выругался он к солдату,-- Сергеева, с краюто!.. в услужении в Москве... двоих родила!
Солдат поглядел на озадаченного Карасева и только хрипнул: Хха!
-- Сами казенные...-- сердито сказал солдат.-- Бери ероплан -- вот те и... весь план!
-- Во какой браток -- ирой! -- обрадовался лесник.-- С им тру-удно! Ему хрест даден!
Отжал пот с праздничного лица и покрутил головой.
Тут поднялся из-за стола худой, долговязый парень-нескладеха, в синей рубахе и в пиджаке,-- до этого он лежал на лавке,-- отмахнул со лба мешавшие волосы-мочалки и бессмысленно уставился на Карасева:
-- Чего такой?..
-- Во какой! -- так и закачался лесник, показывая белые, как творог, зубы в золотой бороде.-- Деньгами оделяет! -- крякнул он парню.-- Сам к тебе Карасев... господин заводчик... кланяйся! Ему лошадей надоть... ишь у его барышни-то какие... деликатные, голы ножки! Ничего, барышни, мы ругаться не дозволяем...
Карасев дернул плечами, но подумал: не стоит связываться,-- и спросил с сомнением уставившегося на него парня:
-- Ты, может, сбегаешь? Пятерку бы заработал.
Не сводя вытаращенных глаз, парень нашарил за собой убитого рябчика, показал за ножки и брякнул на стол. Потом опять пошарил, нащупал на стенке ружье, сдернул с гвоздя и свалил на себя картуз.
-- Желаете... ружье продаю?..
Карасев безнадежно пожал плечами: все пьяны, на столе бутылка с бурдой, куриные кости, селедки, баранки и красный сахар,-- что-то такое празднуют.
-- Не желаете... наплевать! -- выговорил после раздумья парень.
-- Не ночевать же здесь!..-- капризно сказала Зойка. Подобрав под скамейку босые ноги, паинькой сидела
она у печки. На нее глазела рябая баба, в розовой кофте и в красной юбке, подхватив толстые груди. Положив голову на кулачки, высматривал с печки мальчишка, и еще чья-то детская головка выглядывала из-за мальчишки. На лавке, к дверям, стоял сундучок, лежал холщовый мешок и было постлано сено. Прикинув все, Карасев тоскливо послушал, как шумит за стенами лесом и постегивает дождем в окошки.
-- Не желаете... наплевать...-- повторил парень, возя ружьем.
Баба выхватила у него ружье и сунула под лавку.
-- Куда ж им таким... пьяные!
-- Шуми не шуми -- некому! -- отозвался лесник на настойчивое требование Карасева.-- Вот браток у меня пришедчи... в моем дому... еще племянничка провожаем завтра, с отсрочки. Конторшшик княжеский! -- погрозил он к парню.
-- Обязательно...-- сказал парень.-- И его сиятельства... гоф... гов... менстера... Язык не тово...-- растянул он в улыбку рот и замотал головой.-- Гоф... гофнейстера! -- крикнул он радостно.
-- Будет с им толковать... энту сюды зови, чай пить с нами! -- сказал солдат, но лесник остановил рассудительно:
-- Барышни... им слушать такое не годится.
-- Видали барышнев... За мной сама графыня ходила... я у ей руку целовал, она меня... хрестила!
-- Не ругайся! -- крикнул Карасев.
-- А ты што за генерал?! У меня указчиков теперь нету... Пострашней тебя видали... дерьмо какое!
Карасев задрожал щеками, и его лицо пошло пятнами, но поглядел только на солдата.
-- А ты, господин Карасев, не шуми... в моем дому! -- сказал лесник, и его праздничное лицо похмурилось. -- Тут тебе не трахтир. Откудова я тебе лошадей возьму... семь верст в Хруски надоть?..