Шмелев Иван Сергеевич
Гражданин Уклейкин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Иван Сергеевич Шмелев

Гражданин Уклейкин

I

   
   -- Уклейкин идет! Уклейкин идет!..
   Мальчишки бросали бабки, собирали змеи и бежали на улицу. Полицейский, кидавший в рот семечки у окна прачешной, выдвигался на мостовую. В самоварном заведении Косорылова стихал лязг, и чумазые медники высыпали к воротам. Портнихи вытягивались из окон, роняя горшки герани.
   -- Идет!.. Твердо идет нонеча.
   Головы поворачиваются к посту.
   -- Ладушкин дежурит...
   -- А што твой Ладушкин!.. Махнет проулком... Как намедни в одной опорке-то стеганул!..
   -- Ужли не прорвется, а?
   -- Сурьезный штой-то...
   Всем хочется, чтобы Уклейкин прорвался на Золотую улицу, в публику. За ним ринутся, и будет скандал.
   Уклейкин начнет откалывать, прохватывать и печатать, начиная с головы и кончая подчаском. Пока захватят и погрузят на извозчика, он высыплет много кое-чего, о чем не говорят
   громко, а разносят из дома в дом так, что сейчас же узнают на задворках; что казалось забытым и вдруг всплывает; что было даже одобрено про себя, но чего в открытую еще стыдятся; что шмыгнуло мимо портфелей следователя и прокурора, ловко избегло удара печатного станка и вдруг непонятным путем встряхнулось в помраченных мозгах и гулко выкатилось на улицу из сиплой глотки полупьяного сапожника.
   -- Чего глядите-то?.. Уклейкин, что ли-ча, идет? -- спрашивают сверху портнихи.
   -- Мчит! Спущайтесь, Танечка!
   -- А ну вас... Нам и здесь хорошо.
   -- Им не годится середь публики в открытом виде.
   -- Варька-то, Варька-то расползлась! ровно как мягкая...
   -- Со щиколаду. Ее кажинный вечер мухинский конторщик щиколадом удовлетворяет.
   Уклейкин идет решительно, высоко подымая тощие, узловатые ноги, словно выдергивает их из мостовой. Как гремучая змея хвостом, шмурыгает он опорками, подтягивая на ходу остатки порванных штанов. Испитое, зеленоватое лицо сосредоточенно-мрачно, а глаза водянисты и тусклы. Он уже потерял картуз и следит за опорками. Мальчишки веселым роем кружат и жалят.
   -- Жулье!.. шкалики!..
   Он выдирает слова из нутра, и они падают толчками, как маленькие частые пули. Худая рука поднята и грозит пальцем, а глаза видят какую-то никому не ведомую точку.
   -- Уклейкину почет-уважение! Отошел?.. Клади им!..
   -- Предались!.. Шпана!.. Дар-рмоед!
   -- Сыпь! Жарь! Качай их! Во-от!..
   Толпа подвигается вместе с Уклейкиным к посту.
   -- Достигну!.. Сыщу!.. Што?.. Душ-ши!.. Брюшники!.. Манжетники, черти!.. Што-о? Пропущай!
   Полицейский стоит, расставив руки, и следит за Уклейкиным, словно играет в коршуны.
   -- Ты лутче не шкандаль. Гуляй себе и не шкандаль!
   -- Пропущай!.. Слово хочу!
   -- Нет тебе ходу дальше!
   -- В-вы... так што... полицейский? Рази я допущаю, што...
   Уклейкин таращит остеклевшие глаза, пытается говорить отчетливо и казаться вежливым и трезвым, и голос его играет.
   -- Та-ак... А п-позвольте вас спросить... Вы... госпо-дин полицейский? Пр-равильно я говорю?.. Хо-рош-шо... Вы тут постановлены... для чего? Для пор-рядков? Хо-рро-шо-о. Для порядков вы тут постановлены? Вас тут установили? Та-ак... А вы, какое такое правило, што вы... не хочете никого пропущать?.. А? Ежели я житель... и все такое... Могу я гулять по воздуху... и при публике, а? Могу я выражать, штобы...
   -- Вот тебе публика, и гуляй!
   -- А я в разные стороны хочу. Вить я житель... и все жители... А мне публику надо... пу-бли-ку!.. Шпана! Шкалики!.. Слово хочу сказать. Пропущай!
   И он выпячивает грудь, накрытую затертым фартуком.
   -- Раз ты намерен безобразить, я чичас тебя...
   -- За-чем, безобразий нет... Вы не пропущаете жителев... и я... А позвольте вас спросить: тебе кто жалованье платит, а? Не-ет, ты не заслоняй... Я вот неграмотный и ничего не знаю, а вы знаете все законы... и хочу вас спросить... Вы не желаете сказать? Та-ак, хор-ро-шо. А ежели я городской голове слово хочу сказать. Ж-жулик! Всех жителев обокрал! Шкалик!..
   -- В-во-от чисти-ит!.. Н-ну-у...
   -- В Сибирь его!
   -- Ты не безобразь! За такие слова тебя...
   -- Поволокешь? Н-на-а!.. Я го-спо-ди-ну... приставу слово хочу сказать.
   -- Ты до начальства не прикасайся... Ты не...
   -- Трешник слопал! В сапогах ходить любит... Где такое правило? Предались!
   -- Правильно! Он вить хочь пьян, а понимает.
   -- Дак ты што ж это?..
   Полицейский колеблется, -- взять или допустить. Но народ все свой.
   -- Не тревожь его, господин полицейский... пусть его!..
   -- Уклейкин, стих скажи! Здорово у него слажено... Вон и барышни желают.
   Уклейкин оглядывается на окна. Розовые лица молоденьких портних задорно смеются.
   -- У-ух ты! Мамзели! Веселые барышни!.. Не намните грудки, оставьте маненько для Мишутки!..
   -- Ах шут эдакой, загнул!..
   Взвизгивают сочные молодые голоски. Смеются все, даже полицейский. Уклейкин переменил тон, а это обещает зрелище захватывающее.
   -- Эх, подобью каблучки-набойки, ходи с угла до помойки!
   Веселым гулом отзывается всегда сонный переулок. Приседают, хлопают Уклейкина по -- Уважь еще, Уклейкин!.. Про комариков-то... Вот продернет!..
   -- Стой!
   
   И-эх и блошки мои, комарики,
   Не горят наши фонарики!! А отчево?
   То-то! Оттово, што городская управа
   Тащит налево и направо...
   
   -- Ну, пропущай!.. Правду хочу изложить.
   -- Нальют тебе, брат, за правду.
   -- А мы выльем!
   
   И-эх и каблучки мои подметки!
   И охотник я до водки!
   Пью портейн я и мадер
   И шинпанскую партер!
   
   -- И набирает, шут его возьми...
   -- Пропущай! Тебе говорят!
   -- Уклейкин, про полицию вали!
   -- Про пристава! Гы-гы-гы... Гладко у его про пристава... Да не бойсь!
   -- Боюсь? Я?! Супротив хочь кого!
   Полицейский тревожится, -- можно ли. Но он не слыхал еще про пристава.
   -- Здесь могешь все, а туда не допущено.
   -- Прорвусь!..
   -- Не прорвешься.
   -- Достигну! Я их во как изуважу!.. Жулье!
   -- Ну-ка, про несчастного-то... Вклей!..
   -- Л-ладно... Я ему пропою... широкорылому черту... Давай его сюды!.. Н-ну!..
   
   Уж и Иванов... наш пристав частный...
   Ужасть человек несчастный!
   Страсть!..
   
   -- Во-во... как сейчас резанет... Ну-ка!
   
   Ни попить ему, ни съесть, --
   Все бы как в карман залезть...
   
   -- А то в морду слазить... Он ма-астер...
   
   И чистит зубы ломовым,
   Однако часто... и городовым!
   
   Уклейкин щурит глаз и делает пояснительный жест.
   -- Ну, уж это ты... Ломовым это так, а...
   Полицейский не совсем доволен.
   -- А Митреву-то? -- возражает медник.
   -- Ну, дак это на пожаре... Дело горячее...
   Полицейский кладет на плечо Уклейкину руку и говорит примирительно:
   -- Ну, вот што, Уклейкин... ступай ты теперь к Матрене и не шкандаль.
   -- Ты меня Матреной? Ма-тре-на!.. Тьфу!
   Шкура! Понимаю я себя ай нет? Пропущай! На публику хочу!.. Н-ну!
   -- Не лезь, нельзя.
   -- Пущай! Я житель... житель я ай нет? Не можешь меня... Пу-усти!
   Уклейкин напирает лицо к лицу, выпячивает грудь и откидывает голову.
   -- Што ж не пропущаешь-то его, в самделе... Дай ему душу-то отвести... Может он гулять-то!
   -- Расходись, ежели безобразить!.. Не скопляйси! Боле как троим не приказано... Н-ну-у!
   А из-за толпы уже подобралась рослая, румяная баба и перехватывает Уклейкина за пиджак.
   -- Шкилет ты окаянный, а! Долго мытарить-то ты меня будешь, гнида ты несчастная, а?
   Уклейкин сразу вянет, заслоняется рукой и бормочет:
   -- Не трожь... Сам, сам пойду... Ты не...
   -- У, несыть, кабашник! Ишь дармоеды, го-го-го! Лупоносы!
   Она тащит Уклейкина за плечо, тычет в спину, и он идет толчками, откидываясь назад и на ходу вскакивая в опорки.
   -- Дай ей леща! Опоркой-то по башке! Э, зеваный черт!
   Все еще не расходятся: сочувствуют Уклейкину и ругают Матрену.
   -- На меня б ее, печенки бы заиграли! -- говорит кузнец.
   -- Уж и намылит она его, нашкипидарит!.. Чичас он еще в чувстве, а вот когда врастяжку, уж и лупит она его!.. Полсапожками по грудям, куда влезет.
   -- Баба могучая, д-д-а-а...
   -- Прямо клей! Все соки из его выбрала... Вот какая баба -- груда!
   -- У ей крови много... путаная. С отцом дьяконом допрежь она все... Да вот у Власия-то на Стрижах, кудластый-то был... Стирала она у него, а он...
   -- М-да-а... Баба невредная...
   -- Хи-хи-хи! -- заливались портнихи.
   -- А вы не слушайте, мы тут про деликатное толкуем.
   -- А мы и не знаем.
   -- А не знаете, так спущайтесь вечерком, узнаете...
   Застучали медники. Застрочили машинки. Ударили к вечерням.
   

II

   Когда случалось, в запой, попасть на Золотую улицу, Уклейкин первым делом направлялся к дому городского головы.
   -- Ага! Городская голова! Л-ловко! В три етажа загнул... Чи-исто!.. С миру по нитке -- голому рубаха.
   Мчался, брызгая грязью, рысак с окаменелым чудом на передке, и Уклейкин раскланивался вслед.
   -- Благодетели гуляют... От-лич-но!
   Перед колоннадой депутатского собрания он брал картуз в обе руки, прижимал к груди и поднимал глаза к небу.
   -- "Дом бла-а-род-но-го дво-рян-ства"! Та-ак. Храм! Шапочку, господин, сымите.
   
   ...Отцы вы наши и родители,
   Дворянские производители!..
   
   Хохотала извозчичья биржа, а бульварчиком подкрадывался полицейский.
   Участок Уклейкин обходил стороной, усаживался на уголке на тумбочку и говорил выразительно:
   -- Правительственный си-нод!.. Не подходи близко... Жулье!
   Его тянуло сюда, как бабочку огонь, как поднятого зайца последнее логовище.
   -- Ежели ты у меня ешшо...
   И Уклейкин летел с тумбочки, теряя опорки.
   -- Вдарь! Н-ну... еще! Тир-рань! М-можешь!.. И снова падал.
   Одно время хотели даже выслать его из города, но вице-губернатор сказал:
   -- Оставьте. Скажут -- деморализация власти. Приказать строго-настрого полиции не пускать его в общественные места в нетрезвом состоянии... Вот!
   С тех пор Уклейкина перехватывали на перекрестках.
   -- Жулье!.. Шкалики!.. Шпана!..
   Скромная тишина летнего вечера, упоенного отзвуками военного оркестра, нарушена, и тревожно вздрагивает самоуверенная труба, теряя такт. И обыватели уже оторвали взоры от молодецкой фигуры красноносого усача-капельмейстера.
   -- Уклейкина гонят!
   -- Где, где гонят?
   -- Да вон, к палате побежал. Вон стегает-то!
   -- Споткнулся.
   -- И вовсе не споткнулся... Это он за опоркой.
   -- Нет, перехватили.
   Но труба уже отыскала потерянный такт, снова гремит ободряющий марш "Под двуглавым орлом", и граждане снова чихают в шелесте шелковых юбок.
   -- И с чего это в нем? -- рассуждали иногда в переулке.
   -- С чего... Белый он! -- говорил кузнец.
   -- То есть как белый?
   -- Известно как... вроде горячки.
   -- Зуда в нем такая есть, -- пояснял церковный сторож. -- Которая зуда... зудит она. Одначе, и выходит, ежели теперь...
   -- Какая, к черту, зуда! Просто дух такой, который...
   -- Ду-ух... Винный!..
   -- Там какой ни есть. Такой он, что ль, был? Не помню я его?
   Да, когда-то Уклейкин был знаток песни и балалайки, балагур и форсун, старательно расчесывал вихры медным гребешком и начищал скрипучие сапоги до жару. Носил строченую косоворотку, по праздникам сморкался в красный платок и заходил в парикмахерскую "подровняться".
   Когда-то -- давно это было, да и было ли? -- тихими весенними вечерами, на лавочке у ворот, точно лопались вдруг струны взбешенной балалайки, затуманившиеся глаза заглядывали в глубокое, звездами осыпанное небо, и тихий, родившийся в душе вздох терялся в дребезжанье извозчичьей пролетки.
   Это было давно. А может быть, и не было этого.
   Не было ни старого полицеймейстерского сада, белой черемухи, сыпавшей в лунные ночи летним снегом, ни скрипучего оконца в сенях, где, затаившись в тени стен, робко оплакивала себя молоденькая полицеймейстерская нянька под неудержимо-раскатистые перехваты "барыни". А с неба тянулась вешняя, любовная грусть.
   -- Митюш, ты?
   Славная пора, короткая, как июньская ночь.
   Рядом с садом полицеймейстера жил Уклейкин. Как-то по весне затрепетала веселая балалайка у ворот, под скрипучим оконцем, выплыло белое лицо в черном пролете окна, и обнаженная рука подперла простоволосую девичью голову.
   -- Хорошо перебираете.
   -- Матреша?.. Здрасьте-с... Ежели желательно, могу бойчей.
   -- Ужли?
   -- Убеждайтесь!
   И балалайка задрожала, ринулась:
   
   И-эх и барыня-барыня,
   И-эх и распробарыня,
   Ды-по трахтирам не ходи,
   Ды-в карман ручки не клади,
   Ко мне глазом не мигай...
   
   -- Вот как мы!.. Как понимаете?
   -- Антиресно.
   -- Да уж... А вы спущайтесь к музыке, и будет антирес. И карамеличков можно прихватить.
   Матреша спустилась, поглядывая на темные господские окна.
   -- Усач-то ваш дома? Рыжий-то?
   -- Ну его к ляду, уехамши...
   -- Сказывали, до вас он охоч...
   -- Н-нету... ничего...
   -- А сказывали, будто. Брехня, может!..
   -- Раз тольки в колидоре потискал, пес этакой...
   -- А вы ему в харю плюньте. Плюньте ему в харю, рыжему черту.
   Вечер провели в саду, под черемухой, где балалайка выделывала потрясающие трели.
   -- Ежели б вы только могли сообразить... во внимание, как...
   -- А вы штой-то это... вы не лазьте куда не следует...
   -- Это куды ж? Ужли уж вы мне не поверите? Ужли я таккой черт, что... Раз вы сумлеваетесь в качестве меня... вот мой для вас сказ. Давно я вас примечаю и балалайку завел на предмет вам... И-эх, Матр-реша!
   Вздох.
   -- Дух от черемухи тяжкий... Голову разломило.
   -- Д-да... проникает... Матреша! Что я вам...
   -- Чего вы руки-то... Вздох.
   -- А-ах, Матреша!.. Нет у меня никого, окромя вас. Племени-роду своего не знаю, ни родителев.
   -- Вы что ж, из шпитательного?
   -- Прямо из-под забора. Только, конечно, я все едино как настоящий... Матреша, жалованья получаю я двенадцать целковых! Могу и больше, конечно, как ботинщик я... и французские, тонкие каблучки могу... И ежели что, случаем говоря... не отопрусь. А вы глазки не тревожьте... и вот что я вам скажу: приходите опослезавтра в "Дубки".
   -- Ежели отпустят...
   -- И ежели не отпустят, все равно. И что вы себя беспокоите?
   -- Тошно мне у его... Ночью все ломится...
   -- Н-ну, раз вы себя в порядке... и соблюдаете... Мат-реша!
   Со звоном стукнулась о черемуху балалайка и стихла. Неслышно посыпались лепестки теплым снегом. Красноватый месяц глянул из-за забора и стал выбираться выше.
   А через две недели Уклейкин получил Матрешу, серию с отрезанным до срока купоном, серебряную ложечку и кулич с солонкой; получил и постоянного славного заказчика, господина полицеймейстера, и поселился в полуподвальном помещении живоглота Ухалова, при собственном деле.
   А через шесть месяцев получил и рыжеволосого Мишутку.
   Но это было давно, лет десять назад. А теперь в городе не осталось ни полицеймейстера, перешедшего в мир светлый прямо из загородного ресторана, ни Матреши, ни балалайки, ни веселого ботинщика. Остались Матрена и запойный сапожник Уклейкин. И не было майских разговоров под черемухой.
   Другие были разговоры.
   

III

   Жил Уклейкин в квартирке за восемь рублей, жил десять лет и десять лет клял жизнь, называл ее проклятущей и чертовой и в часы гнетущей, наваливавшейся неизвестно с чего тоски мысленно порывался уйти куда-то. Куда? Ну, этого он не знал. Так, уйти. И не видать ничего ни впереди, ни позади. Но что же нужно было видеть? И этого он также не знал. Есть что-то такое хорошее, и, если бы было оно, не было бы той непереносной тоски, когда глаза неподвижно, без думы, уставляются в угол, отворачиваются от мутного неба, зачем-то маячащего за окном. Сколько ни сиди на липке -- одно и то же, одно и то же.
   Солнце бросает какие-то мутные пятна на стены. В углах нарастает плесень.
   Приобрели сберегательную книжку, положили когда-то двадцать рублей и порадовались. Нашел как-то Уклейкин на площади кошелек с семью рублями -- и опять порадовались и отнесли на книжку. А теперь и книжки нет. Справили Мишутке полушубок, взяли последний трешник, чиновник пощелкал на счетах, сказал, что все выбрано, и оставил книжку у себя.
   Все год от году дорожает, и все точно уговорились и накидывают. А последнее время прямо без милосердия. Самый линючий ситчик, что по девяти отдавали, теперь и по двенадцати не найти; спички, сахар, керосин, даже хлеб -- все дорожает. Сколько ни тыкай шилом, сколько ни выкраивай резаком -- ничего. Петля какая-то, а не жизнь. И не видать ничего.
   А кругом дома так и прут к небу, а дворник угрожает:
   -- С первого штобы девять, велел.
   -- Жиды, черти!
   -- А ты сам накидывай... Теперь все...
   -- Накинешь на вас, чертей!
   А жизнь бежит себе и бежит. И как-то умеют изворачиваться и вылезают. Вон пекарь, еще недавно Куцым звали, подольстился к хозяйке и надел "спиджак" и булочную открывать собирается. В окнах горят веселые огни, вывески новые поделали, под бархат.
   По праздникам приказчики хорьковые шубы надевать стали и в белых ботиках щеголяют. Веселые, нарядные дамы папироски покуривают на тротуарах. И все откуда-то деньги добывают и на извозчиках катаются. И откуда ни послышишь -- везде жульничество, везде норовят, как бы оплести. Только этим и живут.
   Купчишка Ухалов с живого и с мертвого дерет, под проценты дает, до десятка домов в городе, с железной дороги краденое скупает, ходит к заутреням, а как сын в Нижний на ярмарку -- к Троице с глазастой невесткой закатывается. Уж на что староста церковный, Папушкин, а взял да и спалил дом с лавками, премию получил и никому ни гроша не заплатил. И не докопаешься.
   Городской голова все подряды в руки зацапал, на городские деньги торговлю оборачивает, двух портних у заставы держит, девчонку-малолетку за красоту из приюта взял, а она и повесилась. И никто никакого внимания, и все кланяются, и все на тройку его с серебряным набором дивятся, и с праздниками поздравляют, и в гости ездят.
   Пристав за полцены сапоги требует, да чтобы на французской подошве, да чтобы замшевые, с лаковыми голенищами, и еще мошенником называет, а отказать нельзя. И точно никто за человека не считает, и к месту не притулишься: запойный, говорят. А случится на кухне у заказчика дожидаться, глаз не спускают, как бы серебряные ложечки не прихватил. А сами отовсюду хапают.
   А Матрена... Теперь-то уж она вся объявилась. Навязал себе на шею: ни одного-то дня не пройдет, чтобы поедом не ела. С самого утра точить начинает. Лучше бы было в ботинщиках жить. Как праздник, сейчас бы на бульвар, музыка полковая.
   -- Кавалер, угостите папироской!
   Точно не человек, право. Что ж, что мастеровой? Вон Матрена прямо простая девка
   была, а сам полицеймейстер не погнушался. Голое-то -- оно все тело. А Мишутка... Э, да что говорить... Прямо ничего не видать...
   Вобрав впалую грудь и подняв острые плечи, с ожесточением протыкал Уклейкин мертвую кожу, протаскивал дратву, точно затягивал петлю.
   -- Сволочи... Прямо с-сволочи!
   Тоска...
   Иногда, бросив работу, неподвижно уставлялся он на запыленное оконце, как будто видел там что-то или хотел видеть.
   Уйти куда из ямы этой... В деревню куда-нибудь. Или бы в лес, чтобы неба не было видно, чтобы ни пути, ни дороги... Жить бы в избе, с Мишкой... птиц ловить. Матрена бы померла... И чтобы никто его не видал и он бы никого не видал... И чтобы никого не было... Лес бы все, лес...
   -- Вон у медничихи-то салоп новый... лисой подбит... Как люди-то живут! Тук-тук-тук.
   -- Связало меня с лешим... Платчишка и того нет!
   -- Завыла, -- шипящим голосом отзывался Уклейкин. -- Молчи уж!
   -- Ничего не видамши, сколько годов прожимши... ни куска съесть, ни...
   -- Трави... трави!..
   -- Городовиха-то вон... шелковый платок намедни принес ей... А от тебя, лысого беса, не...
   -- А вот украду скоро. У, чертова баба! Грызи, грызи...
   -- Водки бы поменьше лопал!
   -- Поменьше бы путалась... Уж молчи, все знаю... все твои потрохи знаю.
   -- Што знаешь-то, што?
   -- Сресаля, вот что!
   -- Пьяница!
   -- С тебя и пить-то зачал!
   -- С себя зачал!.. Серию тебе принесла.
   -- С Мишкой.
   Когда-то эта обида горела и жгла. Теперь только чадила.
   -- На бульваре тебе место... путаная.
   -- Все лучше, ничем шкилет такой. Разве ты му-уж?
   -- У-у-у!..
   Он сжимал резак, стискивал зубы и скрипел. В эти минуты ему страстно хотелось пырнуть ее в толстый живот и вертеть, вертеть там. И стало бы легче. Но что-то сдерживало. Быть может, сознание, что Матрена не боится его, что она сильнее его, а он слабый, совсем никудышный человек. И подымалась злоба на все. И ведь все понимают о нем так, как Матрена. Подрастет Мишка и будет говорить так же, как и Матрена. И некуда уйти, и ничего изменить нельзя. И опять соблазнительная, мучающая мысль приходила, и позывающе вздрагивали руки. Вот взять резак, подкрасться ночью к Матрене и полоснуть ее по белой шее... И все переменится. И уже трудно было усидеть на липке, охватывала зудящая дрожь, и нужно было уйти, скорее уйти, погасить страшный позыв, не дающий покоя, бежать, кричать и жаловаться. Бежать на народ.
   Да была ли когда белая черемуха?
   Когда-то он видел сон. И не снится больше.
   Маленькую комнатку за переборкой сдавали внаймы, но жильцы не уживались, платили плохо, да и неподходящие вовсе были жильцы. Дольше всех жил слесарь с железной дороги, гармонист, угощавший хозяина водкой, а Матрену орешками. Когда в уснувшей затхлой квартирке бродили пьяные тени, тощая фигура хрипела под лоскутным одеялом -- совсем неосторожно скрипела дверь в комнатку за переборкой и голые ноги сочно шлепали по полу. Но через год слесарь стал приводить молоденькую прачку и после крупного разговора увез свою гармонью и сундучишко на извозчике. А на смену ему явился наборщик Синица.
   

IV

   Недели через две после появления нового жильца Уклейкин сказал Матрене:
   -- Ты не тово... не скандаль уж... Человек хороший, прямо образованный человек... Даже в белье ходит.
   -- Да уж не в тебя... Тридцать целковых получает. Разве от безобразия твоего съедет... Вежливый человек.
   -- Ве-жливый... Прямо -- душевный.
   А через месяц Уклейкин уже сиживал в комнатке жильца, с упоением и верой слушал новые слова и чуял в них смутный отклик тому сумбурному, что бродило и путалось в нем, -- недовольству жизнью и безотчетной тоске. Хотелось схватить и понять все, что говорил Синица, и казалось Уклейкину, что он уже схватил и скоро поймет. И что было особенно приятно, так это -- новые, никогда раньше не слыханные слова. Эта новизна слов делала речи Синицы важными, заслуживающими доверия и обещающими. От них шла на душу заигрывающая бодрость.
   Возвращаясь домой навеселе, Уклейкин с особенной силой разговаривал с фонарями:
   -- Проникнем! Ка-пи-та-ли-сты!! Про-хвосты!.. Объединим!.. Обретем свое право, черт бы вас побрал!.. В бор-рьбе!..
   Он подымал кулак и грозил.
   Плутни и подлости, мелкие утеснения, обсчитывания, надбавки в лавочках и прижимки -- все стиралось и умолкало перед тем, что смутно стояло в душе. Доживаются последние дни всего этого. Близится что-то грозное. Так обещал Синица, человек образованный. И Матрена отходила на дальний план, потому что тогда все переменится.
   -- Фасону-то не напущай... па-вли-на! -- останавливал городовой. -- Сволоку вот...
   -- Небось его-то не сволокешь!.. -- тыкал Уклейкин в каменный дом. -- Все-то вы предались!..
   Стесняясь жильца, Матрена ругалась сдержанно, когда Уклейкин вваливался домой. Выглядывал Синица и ухмылялся.
   -- Паша!.. друг ситный!.. А? Разве бы меня за границей так?.. Пал Сидорыч!.. Утешитель!.. Скажи ты ей, кто я такой... р-ради бога!.. Паша!..
   пьяный... постеснился бы...
   -- У, необразованность!.. ду-ра!.. Никакого понятия... Ты пойми, кто я такой... Про...про...ле...
   Синица покатывался в дверях, Уклейкин таращил глаза, а Матрена ругалась.
   Было за городом сборище, приезжали говорить. Был на сборище и Уклейкин с наборщиком и вернулся в настроении небывалом.
   -- И что теперь бу-удет, Матрена!.. Прямо все кверх ногами полетит...
   -- Сам ноги-то не задери.
   -- За-де-ри!.. Ду-ра! Жизнь открывается... Уж мы их потрясем!..
   -- И весь-то с ноготь, а форсишь...
   -- Сила наша! Вот они где у нас... во-от! -- накрывал он одну корявую ладонь другой. -- Де-мократия!.. Тебе и не выговорить... И все как Пал Сидорыч...
   Когда наступили тревожные дни, Уклейкин ходил в боевом настроении, между надеждой и страхом, и ждал.
   -- Как мы!.. И что теперь бу-удет!.. Он даже поговорил с околоточным.
   -- За сапоги-то что ж... Даром, что ль, я буду?..
   -- Хорошо. Завтра...
   -- "Завтра" да "завтра"... Мне сейчас позвольте. Теперь не такое время... Я и в суд...
   И даже сам содрогнулся.
   -- Сказал -- пришлю!.. И действительно прислал.
   -- Что?! Видала, как наши орудуют?.. Да уж вгоним в мерку...
   И теперь смеялись все трое. Смеялась Матрена, и ее полная, стянутая красной ситцевой кофтой грудь колыхалась, а большие глаза косили и покорно и сторожко оглядывали крепкую, сухощавую фигуру наборщика. Улыбался Синица, скаля белые зубы и нахально окидывая широкие Матренины бедра и грудь. Задорным смехом заливался Уклейкин.
   Весть о правах и свободах уничтожила все сомнения. Уклейкин бросил работу и с утра слонялся по городу, заходил в собор, прошелся в толпе Золотой улицей, подпевал, поругался с городовым и явился домой возбужденный.
   -- Крышка!.. Матрена!.. Матрена!!
   -- Ну, чего разорался-то?
   -- Душа во мне ходит... Не могу я молчать... Жизнь открылась! Все теперь по-другому...
   -- Уж знаю тебя... не подговаривайся...
   -- Что?.. Водки, думаешь, чтобы?.. Кончено! Я теперь... Знаешь ты, кто я теперь?.. Гра-жда-нин!.. Ей-богу!..
   -- Ну-к что ж...
   -- Ну-к что ж!.. Дурындушка!.. Спроси-ка Пал Сидорыча... Руку мне трясли!
   -- Ну-к что ж...
   -- Заладила... Вот возля управы... иду, а студенты стоят... Как обернется один да за руку... Напрямки так вот... Гражданин, говорит!.. Не можешь ты этого внять, чтобы...
   Вечером в квартирке было шумно. К Синице пришли двое товарищей, пили водку, толковали и пели. Один играл на гитаре, а Синица запевал боевую песню. Матрена пила пиво, в упор глядела на кудреватого жильца, и глаза ее туманились. Уклейкин раздобыл где-то балалайку и выбивал такие рулады, что даже Матрена передернула плечом и грудью и крикнула:
   -- Ах, пес, не забыл!..
   -- Весь пр-рах отрясем! Катай, Пал Сидорыч!
   А Пал Сидорыч закручивал ус, трогал Матрену ногами под столом, нажимал коленями и пел боевое, потом "Стрелочка", потом еще что-то забористое.
   Девятилетний рыжий Мишутка сидел в сторонке и щурился. Давно бы пора спать, но ему еще не дали поесть, да и давно не было такого веселья.
   

V

   Далеко за полночь Уклейкин лежал под лоскутным одеялом, выставив голые ноги, неподвижно, как покойник, и глядел в потолок, на котором уснули тени от уличного фонаря. Все когда-либо побывавшие в голове обрывки мыслей, все, что его мутило и сосало, теперь все это столкнулось в памяти, точно пришло в последний раз -- проститься и уйти, уступить место другому, новому. Это новое шло видимо и осязательно.
   "...Первое дело, права всякие... -- раздумывал Уклейкин. -- Второе дело -- будем выбирать... Уж настоящих выберем, не прохвостов каких, а самых настоящих... Потом порядки новые... Налоги все к черту, пусть с богачей берут... Хоть им и неприятно это, а... Пожила кума до масленой, а на масленой и сами поживем... Хорошо бы магазин".
   Больше ничего не мог выдумать Уклейкин. Что-то мягкое стлалось и залегало в душе. Чуть-чуть даже жалко было всех этих, кому так ловко жилось недавно и кому теперь скоро будет плохо. Но делать нечего: как кому судьба. Да, но как же все это сладится?.. Магазин... да, это хорошо... Только надо...
   И ясно пришло в голову, что самое важное надо сделать.
   " Поддержаться..."
   Это слово он повторил про себя несколько раз, но этого было мало. Так что же еще-то нужно? Он перебирал в голове все, что там было, и снова пришел к выводу, что нужно "поддержаться". И захотелось ему во что бы то ни стало выполнить решенное им -- иначе ничего не изменится, -- и он с таким мучительным напряжением пожелал выполнить, что уже не мог спокойно лежать, привстал с постели и глядел в темноту. Но все спали, и не было такого человека, кому можно было бы высказать все. А было так полно и горячо на сердце, что подступало к глазам и жгло.
   Возле он чувствовал большое, обжигающее тело Матрены.
   -- Матрен! а Матрен!.. Уж захрапела...
   Но не спала и Матрена. Заложив полные белые руки за голову, она жмурилась, стараясь вызвать в воображении сильные объятия наборщика, все еще ощущая намекающие пожимания колен, снова переживая жгучие чувствования страстных, с другими пережитых, ласк. Она думала, как, когда и где столкнутся они, и знала, что это будет, что если не он, так она сама пойдет к нему и добьется. У него такие позывающие глаза. Он понял ее сегодня, когда она притиснула под столом его колено, и он не отнимал его, а злым, прожигающим взглядом посмотрел ей в глаза, на шею, и, чокаясь, локтем нажал грудь. Она наденет розовую рубаху с открытой грудкой и кружевцами, рубашку дьяконицы, распустит косу и босая пойдет...
   И она притворилась, что спит, стараясь затаить клокочущие вздохи нахлынувшей страсти.
   -- Матрена... Слышь ты!..
   Он толкнул ее в грудь, и толкнул больно.
   -- Ну?.. чего ты?.. Только глаза сомкнула...
   -- Глаза... Храпишь, как... бревно.
   -- А тебе завидки?
   -- За-вид-ки... ду-ра... С тобой как с человеком все равно...
   -- Наглотался.
   -- На-гло-тал-ся!.. Дурында... Никакого понятия... Ты слушай... Да не зевай... Даже щелкает... Э, необразованность...
   -- Образованный! Дрых бы уж лучше... пьяница!..
   Ему стало обидно.
   -- Тише ори-то, дурища!.. Пьяница... Пал Сидорыч вон прямо душевный человек -- и то пьет... Тебе бы сресаля всё. И выпить уж нельзя. Теперь вон все самые образованные люди -- пьяницы. Поори еще!.. Толкану вот -- вылетишь!..
   -- Навязался, черт лысый... Уж лучше бы за будочника пошла... По ночам спать не дает...
   -- Э-э-э... не да-ет... Мужчина я потому... Во мне кровь ходит... Слушай! Да слушай ты... Чего ревешь-то? Со злости ревешь-то!.. Да слу-шай...
   Он осторожно толкнул ее в бок.
   -- Кулашник, леший!..
   -- Да ведь легонько я... Слу-ушай... Вот тебе сказ... Да слушай! Да не реви ты... Пал Сидорыч слышит...
   -- Все пущай слышут, как ты, шильный черт... В гроб вгонишь...
   -- Тебя вго-онишь...
   -- Уж лучше бы на бульвар ходила...
   Что-то глухо хлопнуло в темноте.
   -- В-вот тебе! в-вот тебе "на бульвар"...
   Еще что-то хлопнуло и загромыхало. В соседней комнатке ноги уперлись в переборку и вялый голос спросил:
   -- Чего там?
   Тишина.
   -- Услыхал... Э, дура! С тобой пошутил, а ты в рыло. Ведь люблю... Подь-ка сюда... да ну, что ль... Чтоб только человека обижать... Ну, слушай... Матреш!.. Курочка ты моя...
   -- Слышу! -- злым шепотом отозвалась Матрена, в которой сонный голос жильца вновь разбудил жгучий порыв.
   -- Слушай... Водчонки -- ни-ни! И не покупай... Крышка! Поддержать себя надо. И вот те крест... ежели хочь каплю, хочь... Вот тебе!.. Зарок дал... Чтоб все по-другому... Долги сберем, книжку заведем... Как лишнее -- на книжку... Магазин, может, откроем...
   -- Еще что?..
   -- Уж ты не шипи... Уж я... Ты только не зыкай на меня... не зыкай... а по-любовному... -- шептал Уклейкин, чувствуя умягчение на душе.
   Он коснулся заскорузлыми пальцами мягкого округлого плеча Матрены, и это прикосновение к голому, пухлому телу вызвало в памяти красивый, когда-то манивший образ. И проснулось почти забытое желание, пропитое, истасканное. Но голое плечо выскользнуло, и его пальцы попали между рукой и грудью. Тогда он потянул Матрену.
   -- Не трожь!..
   Резким движением она вывернулась из его рук и задела локтем по носу. Но он не обиделся.
   -- Матреша... Ну, ежели мы в законе... Матреш... Канареечка ты моя...
   -- Не трожь, говорю!..
   -- Рыбочка ты моя... Ну, ну... С тобой как... с супругой говорю, а ты...
   Матрена ответила тяжелым вздохом. За переборкой завозился жилец.
   

VI

   Незаметно выходили из души Уклейкина тоска и озлобление, все то, что темнило жизнь и делало ее проклятущей, от чего он порой хотел убежать куда-нибудь, рвался раскатать всех, наплевать на всех, доказать что-то всем; тоска, которую он душил водкой. Рвался, а кругом незнаемые петли сторожили и путали, и он снова, как замученная муха, опускался в тупое созерцание тоски. Он даже на небо никогда не глядел. Звезды, когда-то обещавшие его просительному взору заманчивый, далекий и незнаемый мир и навевавшие примиряющую грусть, уже давно были только светящимися точками, -- неизвестно для чего. Даже солнце -- и то только легло пыльный переулок и сушило рваные рубахи во дворе на веревках.
   Но теперь тоска уходила, и жизнь начинала манить будущим, которое еще таится, но уже идет -- и придет, и принесет что-то хорошее. И рождалось трепетное и позывающее ожидание.
   Даже люди, угнетавшие и еще недавно вызывавшие злобу, стали казаться "ничего себе". Матрена еще не все поняла. Но когда уверится, что все устроится, что, может быть, будет и магазин и заведет салон, тогда-то уж не будет фырчать и отделываться, как теперь, и будет считать его человеком стоящим.
   А приходской поп отец Каллистрат! Прямо жох был, сквалыга: только подай гривенник, когда с крестом ходит, прямо волком глянет, и за венчание -- этого не забудешь -- десять рублей содрал. А теперь совсем другой человек. И голос приятный, и кроткое сияние в глазах. А говорить-то как стал! Бывало, в нос все больше, -- и не разберешь, что вычитывает.
   А вот в воскресенье так все явственно вышло.
   Говорил о терпении и ожидании. Говорил о сосудах, что еще недавно были с водой.
   -- Вы -- сосуды, -- говорил отец Каллистрат, -- и вода была в вас... Но пришел час, и вот в вас вино.
   Было понятно, и Уклейкин в середине проповеди принялся усиленно креститься. Говорил и о мехах. Надо новые меха. Это было тоже понятно: ясно, намекал на новое. А оно близится.
   Уже заворошились богачи. Пришла телеграмма, что у дворянского производителя мужики весь хлеб на тысяче телег увезли. Говорят, посланы власти, но они передадутся, как мекали в чайной. Городской голова шибко опасается и с рыбником Силиным и шорником Огарковым приманивает "котье" и раздает полтиннички. Уже была схватка у заставы, и еремеевские пекаря-молодцы в пух разнесли черную сотню.
   Но что самое важное -- составляют списки, кто будет выбирать. Это сообщил Синица. Радостное стлалось в душе, и Уклейкин пытался удержать его в себе и боялся, что вдруг придет кто-нибудь и вырвет это радостное.
   Когда, по утрам, Матрена толкала его в бок: "Чего дрыхнешь-то... Чай, шесть било..." -- Уклейкин уже не огрызался, как раньше: "Залаяла!.." -- а жмурил глаза на тусклое окно, за которым всплывал бледный рассвет, нащупывал в памяти следы праздничного, с чем уснул накануне, вспоминал и бодро шел умываться к лохани.
   За чаем, когда выпученные глаза неподвижно глядели в помятый самовар, рот Уклейкина расплывался в улыбку.
   -- Сахар-то почем брала?
   -- По шешнадцать, чай... сам знаешь.
   -- По гривеннику будет.
   -- Э, плетет... И не бывало никогда...
   -- Вот те и не бывало... А то и по восемь... Все сделать могут. Намедни пристав под самый под нос кулачище сует, как нащет прибавки... Ну, а теперь сам понюхай.
   Как-то, уходя на работу, Синица сказал:
   -- А тебя, брат, в список-то не внесут...
   -- Как так не внесут? Это-то почему? Все ведь...
   -- То-то, что не все. Прав не выбираешь?
   -- Ну-к что ж... Одиночка я потому... Уж эт-то сделай милость...
   Он отшвырнул сапог и поднялся с липки.
   -- Ты на хозяина работаешь и -- будешь, а я сам хозяин -- и нет?.. Эт-то почему?..
   Словно его обманули.
   -- И в чайной объясняли, что обязательно...
   -- Мало что объясняли!
   -- Ну, это я узнаю...
   Было неприятно. Сознание, что он будет выбирать, хотя и не меняло ничего, но теплилось в душе согревающей искоркой. Раз он будет выбирать, значит -- он где-то на учете, а раз это так, то... Но что это "то" -- Уклейкин не разбирался и успокаивался на безотчетной надежде. А теперь вдруг...
   -- Ну, это я узнаю.
   

VII

   Вечером он осторожно позвонил у крыльца знакомого заказчика, помощника бухгалтера земской управы, которому недавно шил болотные сапоги.
   ...Очень хороший и понимающий человек.
   Дверь отворил кто-то в белой рубахе.
   -- Кого еще черт несет?..
   Голос был сиплый и не совсем твердый, и Уклейкин понял, что человек в белой рубахе пьян.
   -- Так что тут господин Швырков живут... Сапоги им шил... так вот...
   Вышло так, как будто он пришел за деньгами.
   -- А, чо... Сашка! Черт какой-то к тебе!..
   -- Так что... я Уклейкин-с... сапожник...
   -- А ну тебя! Лезь!..
   И человек в белой рубахе увесистым толчком выкинул его в прихожую.
   В комнате были гости. Стоял шум. Пахло водкой. Стлались полосы дыма. Под ногами валялись шапки и калоши.
   -- Кто еще?..
   Уклейкин узнал не совсем твердый голос заказчика, вытянул всклоченную голову из передней и несколько раз поклонился, не переступая порога.
   -- Я-с... к вашей милости... Уклейкин-с...
   -- А-а... "Шкалики"!.. Сама "шпана"!..
   -- Прро-рро-ку Иезекиилу почет!! -- гаркнул человек в белой рубахе, в котором при свете Уклейкин признал фельдшера земской больницы Клюковкина.
   Лица гостей улыбались, разевались рты, подмигивали глаза. Иглообразная фигура сапожника была всем хорошо знакома.
   -- Пер-рвого приходи... Не при деньгах!..
   "Так и знал... за деньгами -- подумает", -- укорил себя Уклейкин.
   -- Пер-рвого!.. Романс без слов... Ясно? -- крикнул фельдшер. -- Ну и...
   -- Так что я... Никак нет... не за деньгами... -- просительно и точно оправдываясь, сказал Уклейкин. -- Я потому самому, што...
   Он мялся в передней и вертел смятый картуз. А глаза уже разглядели бутылки на столе, управского писца с гитарой, лохматого фельдшера, задравшего ноги на стол и дымившего трубочкой; хозяина, сидевшего без жилета на диване, под зеркалом, и еще троих, ругавшихся за картами.
   -- Что "што"?.. Наскандалил, что ль?..
   -- Натур-рально в голубом!.. Ну? -- кричал фельдшер. -- Водки ему!.. Р-романс без слов!..
   -- Ни боже мой... помилте-с... -- бормотал Уклейкин, нерешительно переступая порог. -- У меня... изволите видеть... так что вот какое дело... гм... Дело оно, можно так, ежели аккуратно говорить... гм... гм...
   "Говорить иль нет?" -- спросил он себя, понимая, что попал не ко времени.
   -- Шипится, черт его... Излагай!.. Какого еще тебе черта надо? -- восклицал фельдшер, настраивая гитару. -- Тр-рам-тр-рам... там-там... "Теб-бе од-дно-ой... все чистые ж-жел-ла-анья!.."
   -- Да не ори!.. Васька!.. Ну, так чего же тебе надо?..
   -- Про себя так что... хотел узнать... как я...
   -- "Л-лю-б-бовь... мечты-ы... всей ж-жиз-ни м-мо-о-л-ло-до-ой... Всю мо-ло-до-сть..."
   -- Да не ори же, чер-рт!.. Труба... Так чего же тебе нужно?
   Но тут у игравших начался спор.
   -- "С бубны -- с бубны"!.. А ходишь с черта?.. Си-ву-ха! Говорил, подкозырнуть!.. Ка-ло-ша!..
   -- Подкозырнуть!.. А с чего я подкозырну?.. Валет чтоб пропал?.. На одной руке-то, ба-бу-шка... Он сейчас режет... Ну?..
   -- Ей-богу бы, нипочем не прорезал!.. Ну, сдавай...
   -- Во-ро-на! Без двух бы сидел!.. Сдавай, что ль... Уклейкин выбрал момент, когда все стихло, и сказал вкрадчиво:
   -- А вот будут выбирать...
   -- Н-ну?..
   Теперь уже все смотрели на него. А он, изгибаясь и делая серьезное лицо, мял картуз и говорил вкрадчиво:
   -- Вы, конечно, как вам все известно... справиться бы мне надо... Что, меня запишут, чтобы выбирать?..
   -- Что-о?.. Ах, шут... Ан-некдот!.. Пр-рямо в члены!..
   Фельдшер закатился. Игравшие сдали и подошли. И всем стало весело.
   -- Ха-ха-ха... Вы-би-рать?.. Выбирать хочешь?.. Ха-ха-ха... А-не-кдот!.. Хо-чешь?..
   -- Да ведь... как сказать... Антересуюсь я, конечно...
   -- Ха-ха-ха... Ай, шут его дери!.. Водки ему!..
   -- Постой!.. Васька!.. Да дай, леший, сказать... По-го-ди... Ежели ты имеешь право... Да не лезь, Васька!..
   -- Надо ему... заряд дать!
   -- Уж я этого-то не знаю... -- растерянно говорил Уклейкин. -- Один я работаю...
   "Пьяные они все... -- подумал он. -- Смеются, черти..."
   -- А может, квартира у него?.. Есть у тебя квартира? -- спросил кто-то.
   -- Как же-с... жена при мне...
   -- Ну, и выбираешь, значит... В комиссию заяви -- и все...
   -- В комиссию?.. Это куды ж?.. в суд, стало быть?
   -- В сенат!.. Пр-рямо... и без разговоров... -- не унимался фельдшер. -- Жалобу пиши!..
   Попробовал объяснить хозяин и путался. Писец из управы уверял, что это "очень просто" и "не может возникать никаких противоречий", А фельдшер держал Уклейкина за плечо, тыкал в грудь пальцем и говорил:
   -- Понимаешь, голова садовая?.. Ты... наплюй!.. Понимаешь... брось!.. Куда тебе, к черту... наплюй!..
   -- Васька, не сбивай!.. Ты вот что... Иди...
   Уклейкина сбили с толку. Он хлопал глазами, повертывался то к одному, то к другому и не понимал ничего.
   Есть какой-то срок, но можно подать жалобу.
   Есть комиссия одна, и есть комиссия другая. Надо обязательно идти в участок. Если там не выдадут свидетельства, тоже можно подать жалобу. Потом надо идти в управу. Где-то поставят печать и пришлют повестку.
   Дергали за руки, спорили и ругались, и теперь Уклейкин понял ясно, что господа выпивши, а лохматый фельдшер и совсем готов.
   -- Понял? Это -- главное... удостоверение...
   -- Удостоверение!.. Про квартиру... та-ак...
   -- Ну, ну... ну, вот и понял...
   Нападала тоска. Опять везде петли, печати, комиссии, жалобы...
   -- Стало быть... в управу?..
   -- Тьфу ты, черт... Ничего не понял... Сперва ты...
   -- Дозу ему дать!.. Сейчас прояснит... Господа!.. Послушайте!.. Черти... Спирту ему!.. Уклейкин! Чертушка!.. Плюнь! -- кричал фельдшер, настраивая гитару.
   -- Погоди, я ему сейчас... Погоди!.. Ты сейчас...
   -- Ни черта не объяснишь... Ты вот что... Первым делом... шпарь в участок... Понял?..
   -- Ну?.. -- упавшим голосом протянул Уклейкин, бегая глазами по столу.
   -- Ну вот... в участок. Там тебе дадут...
   -- В шею!.. Романс без слов...
   -- Черт знает что... Васька!!
   Лицо Уклейкина вспотело. Взмокла рубаха. Лучше бы уж в другой раз зайти. Он уже начал пятиться к двери.
   -- Господа!.. Не то... Ей-богу, не то!.. Это непопулярно... Беру слово!.. Уклейкин!.. Шшш... Семен, дай Ваське гитарой по башке!.. Господа!.. Надо ему заявление написать... В сознании такого человека... гм... который... Прямо заявление ему написать...
   -- Правильно!.. Обязательно...
   -- Водки ему!..
   -- Мы это сразу... Уклейкин!..
   Встрепенулись. Рвали и комкали бумагу. Спорили.
   -- Круче!.. Заворачивай! -- кричал фельдшер. -- "Пей!.. Пе-ей!.. То-ска-а-а... прррой-де-от!.."
   Фельдшер протягивал стакан.
   -- Зарекся так что... -- закрутил головой Уклейкин и даже зажмурился. -- Ни капли...
   -- Какие, черрт, капли... Пей!.. Только... прими... Все постигнешь...
   Уклейкин покосился на водку, чмокнул и вздохнул.
   -- Ведь зарекся я...
   -- Ду-ура... Зарекалась свинья... Пей!.. Ну, вот и... постигнешь... А все-таки ты... черт...
   -- Подмахивай!.. Да не сюда... во-от... Выводи... Перышко скользило в сухих, мозолистых пальцах. Приятно позванивало в голове. И веселый народ кругом.
   -- Так. Пропил руку-то... Прыгает...
   А фельдшер опять протягивал граненый стаканчик.
   -- Зарекся ведь... -- с тоской в голосе сказал Уклейкин. -- Ну-с... по случаю разве хорошей конпании...
   Еще объяснили и еще поднесли. Он уже сидел на стуле, в пальто, вежливо вытирал пальцы о скатерть, сморкался в рукав и сплевывал. И хотелось поговорить. Игроки уже щелкали картами и ругались.
   -- Теперь я все проник... скрозь... Покорно благодарим. Соблюдаете нас... господа хорошие...
   -- Не р-распространяйсь... Романс без слов... Наплюй!
   -- Не-ет... я к тому... что, которые не шпана... Так я говорю?.. Ученые люди, которые за нас... раскроют все... всю правду... Правильно я выражаю?..
   -- Ты не воображай... ты не... заноси... Р-романс без слов...
   -- За-чем... Я понимаю... они произошли... скрозь... Ужли ж ничего не будет, а?.. Господа хорошие!..
   Уклейкина не слушали, но он и не собирался уходить.
   -- Глотай, и... все!.. Бурликоши ему!.. Лей горькой! Вот тебе бурликоша... Дерзай!..
   Уклейкина разбирало. Было тепло и людно, и не хотелось уходить. А фельдшер уже успел хватить "под гитару" и заливался:
   
   Сарафан мой синий,
   Са-ма его скину...
   
   -- Уклея! чертушка!.. Наплюй!.. Ты не рассы-соливай...
   Хозяин осоловел совсем и что-то мычал, а игроки хлестались картами и тыкали друг в друга пальцами.
   -- Козыря не положил!.. Тут тебе не... клуб!..
   -- А под даму?.. Слепой черт!.. Вот тебе двойка, вот тебе ко-о-зырь!.. А-а... Думал!..
   -- Ни туза, ни черта, а "без ко-озыря"... Сапог!..
   -- Как туза не показал? А после паса пики сказал?..
   -- "Без козыря" кричал!.. Ну, три онера... два туза...
   -- Да я... Господа обходительные!.. А? житель я ай нет?.. И пож-жалуйте!.. А? Не приступись... а?.. Сахар... карасий... все!.. А ежели я желаю... а?.. А он чичас себе в кар-рман... Эт-то почему?.. Разе есть такой закон, а?.. Даже... за границей... нет... Пр-равильно я объясняю, а?..
   -- Шут ты, и больше никаких... Уклея!.. Анекдот ты, анафема!.. Ты... знаешь, ты кто? а?.. Постиг ты это, а?.. Ты... я тебе объясню... Ты... гра-жданин!.. Эт-то уж... романс без слов... Ты хор-рошо... делаешь. И я тебя... хвалю... Наплюй!..
   -- Об-разованные люди... напоили вы меня... господа хорошие... я все... проникаю... Жалеючи меня... и моего семейства... которое... при моем употреблении...
   -- И плетет... ну тя к шуту!..
   -- И Пал Сидорыч... который утешитель... Хуже его, што ль!.. Теперь я...
   Он пошарил рукой в кармане.
   -- Господа ученые... напоили вы меня...
   Когда Уклейкин очутился на улице, он двинулся вперед и ткнулся головой в фонарь, подержался, нашел точку опоры, шатнулся и ударился плечом в забор. И остановился.
   Черная, с подмороженной грязью, улица, с мутными отсветами окон, скудными желтыми огнями редких фонарей, скучно уходила в черноту и сиротливую пустоту, к заставе, где уныло торчат гнилые сараи живодерни.
   А вверху тоже была чернота, но чернота зовущая, чистая, как дорогой бархат, бездонная и нестрашная.
   Блестящие тьмы толпились в ней, тьмы недосягаемых вечных огней, негасимых мировых лампад.
   Неслышным бегом мерили ее незнакомые звезды, с скрытым сознанием из конца в конец неслышно скользили метеориты. И Млечный Путь широкой жемчужной полосой проложил там ему одному ведомую дорогу.
   А Уклейкин стоял, расставив ноги и перебирая карманы, и мучительно пытался что-то такое вспомнить, словно забыл дорогу. И в нем, маленьком, грязном и заблудшем, билась сверкающая точка, билась, гасла и вспыхивала.
   -- Господа хорошие... обра-зованные люди...
   И шел он дальше, высоко подымая ноги, как по глубокой грязи, не зная, куда придет, шел на огонек фонаря. Но огонек колебался и дробился, и Уклейкин старался не потерять его, сбивался на мостовую и снова взбирался на тротуар, натыкался на столбики и все пытался что-то такое вспомнить.
   А за ним шли и давили неведомо откуда собравшиеся пьяные тени.
   На углу попался Синица с работы.
   -- На столбик-то не напорись!.. Царапнул!..
   Уклейкин остановился, стащил картуз и осклабился.
   -- Пал Сидорыч... утешитель!.. Малость... самую малость!.. веселые госпо-да...
   А наборщик пощелкивал пальцами, хлопал по плечу и говорил одобрительно:
   -- Ну, ну... иди... Веселей поспишь... Гляди ты, мостки...
   Ходики простучали час в темной мастерской. Хрипел Уклейкин. Тихо спал Мишутка на лавке возле лохани. Неслышно пробирались рыжие тараканы от потушенной лампочки к печке.
   Осторожно стукнуло в дощатую переборку.
   ...Тук, тук...
   Сдерживая порывистое дыхание, сползла с кровати Матрена, нащупала пол и затаилась, осторожно и жадно вглядываясь в темноту. И, переваливаясь крутыми боками, в розовой, заблаговременно вынутой рубашке, вся мягкая, томящаяся и горячая, пошла...
   Боязливо скрипнула дверь и защелкнулась...
   Хрипел Уклейкин. Пьяные тени шли на него, окутывали и давили. Тени мертвой жизни.
   Ходики простучали три.
   И снова, но уже уверенно, скрипнула дверь.
   А тени шли и давили.
   

VIII

   -- Василич! чего разоспался-то... Семь било.
   Бодрый оклик встряхнул Уклейкина. Он поднялся и удивленно смотрел на Матрену, на ее веселые, праздничные глаза. Так редко-редко глядела Матрена. На Пасху так глядела она за заутреней.
   -- За-рек-ся!.. Опять вчера нализался...
   И голос был покойный, сочный, чуть насмешливый.
   Уклейкин вздохнул и ничего не ответил. Веселый голос Матрены делал его еще более виноватым, покорным и угнетенным. И чувствовалась пустота внутри: чего-то недоставало. Недоставало бодрящей радости перед тем, что близится, ясно не представляемое, с чем он бодро просыпался последние дни.
   И хотелось увериться, что это бодрое придет опять, что оно не потеряно. Даже Матрена не ругается, а поглядывает весело и словно следит за ним, как-то чудно косит серыми округлыми глазами. Может быть, и она проникается, и она ждет.
   Как и во всяком человеке, в Уклейкине были одно в другом таившиеся два существа. Одно -- глубоко внутри, не сознаваемое, а лишь чувствуемое. Оно-то всегда-всегда ныло в нем, билось мучительно, точно хотело вырваться из него и умчаться, а последнее время росло и бодрило. Оно-то, должно быть, и хотело уйти в лес, чтобы не видно было ничего, где бы ни пути, ни дороги, где нет ничего, а так -- лес... тихий, сонный лес.
   Другое было явное, он сам, обыденный Уклейкин, с тонкими костлявыми ногами, острыми коленями, впалой грудью и согнутой спиной, как высохшая вобла. Всегда грязный, с запахом лука, кислоты, винного перегара, сапожного вара и потной затхлости. Угрюмый, исподлобья взглядывавший на грязный переулок, с ожесточением прокалывавший толстую кожу, покорно прикрывавшийся рукой от побоев и иногда огрызавшийся. Пытавшийся убежать, пьяный, от первого, заложенного глубоко внутри, нывшего и бившегося, гремевший опорками и рвавшийся обнаружить, выкричать этого внутреннего, мятущегося, и осмеиваемый.
   И все же это был человек, и он сам знал, что он человек "по образу и подобию", на двух ногах.
   Хотя совсем не глядел в небо.
   "Слабость эта окаянная. Как свинья все равно", -- думал он, разглаживая на столе измятое "заявление". И глядел на Матрену, прифрантившуюся с чего-то, в красной, как пион, кофте, точно щипчиками перекусывавшую сахар белыми, как пена, крепкими зубами.
   А бумага напоминала. Надо пойти, и тогда снова воротится куда-то провалившееся бодрое.
   -- Куда еще?
   Но Матрена сказала это просто так, по привычке. И тон был вялый, словно она хотела, чтобы ушел он, этот взлохмаченный, вздыхающий, исподлобья высматривающий человек.
   -- Куда надо, туда и... В полицию вот надо!..
   В управлении полицейской части пришлось подождать делопроизводителя и глядеть на обшарпанную, лоснящуюся решетку. Скоро, конечно, ее не будет, и теперь пора бы сломать.
   Пришел наконец лысенький делопроизводитель, юркий, как зайчик, с синеватым острым носиком, влажными глазками и чернильными пятнышками на обтрепанных манжетах.
   -- Стой там, не лезь.
   -- Слушаю-с...
   Делопроизводитель долго сморкался, каждый раз внимательно вглядываясь в платок, чвокал и поглядывал в окно.
   -- Не лезь!..
   -- Слушаю-с...
   Долго срезал ногти перочинным ножичком и обчищал заусеницы. Поковырял острым кончиком ручки в ухе и приказал подать чаю с лимоном.
   -- Ну-у?.. Опять протокол?..
   -- Никак нет-с... По случаю дела, которое...
   -- Вас, мошенников, учи не учи -- одна вам дорога -- за решетку... Знаю тебя... Н-ну? С ли-мо-ном! А ты сахару наклал?..
   -- Так што увесь вышел.
   -- "У-весь"! Н-ну?..
   -- Я, ваше благородие... вот мне нащет удостоверения... про квартеру... как надо по закону, чтобы объявить...
   -- Ну?
   И Уклейкин долго объяснял, что ему нужно. А делопроизводитель мигал и постукивал ложечкой.
   -- А зачем тебе?.. Тебе-то зачем?.. Ты-то что такое есть?.. а?.. кто тебя этому настрочил?..
   -- Да ведь... Я так распространяю в себе... в понятии, что...
   -- Куда лезешь-то?! Ничего не понимаешь, как что, а лезешь... Ну чего ты понимаешь?..
   -- Конечно... ежели... Только хочу соблюсти...
   -- "Соблюсти"-"соблюсти"... Канителишься только... Ведь ты тут ни уха ни рыла... Тут самые образованные не все могут понимать... Тут политика!.. Дали дуракам -- и лезут... Ты бы вот теперь работал, а шляешься... Хорошо?..
   -- Да ведь по закону... -- смиренно сказал Уклейкин и подумал: "Не ндравится". -- Так что объясняли, чтоб обязательно...
   -- А тебя неволят?.. неволят тебя?.. Был ты скандалист, и...
   -- Помилте-с... Я разве... Теперь по закону... Я ничего... я только...
   -- А ты не воображай. Чаю! Завтра приди.
   -- Слушаюсь... Мне бы вот... про квартеру...
   -- Сказано -- завтра!..
   "Господи!.. И почему народ такой злющий?" -- раздумывал Уклейкин, шагая домой.
   

IX

   -- Этто такое почему? Ведь по шешнадцать намедни брал...
   В раздражении Уклейкин даже постучал козырьком по обмасленному прилавку и сердито взглянул на масленую грудь лавочника.
   -- Накинули... Сами с надбавочкой покупали-с... Прикажете три фунтика сахарку-с?..
   -- Хошь совсем не пей... Два дай.
   -- Все по три брали...
   -- Ну и брал! А вот скоро и совсем не буду...
   -- Задумали осерчать?.. Вам видней. С миндалем, может, будете?..
   -- С солью!.. Спиц пачку!..
   -- Тринадцать нонеча...
   -- Это почему?..
   -- Акциз вышел, -- вздохнул лавочник. -- Все старый запас отпускали... из уважения к постоянным покупателям... из секрета... Могли всего решиться... раз супротив акцизу...
   -- Сталыть, жульничали? так будет?..
   -- Только из уважения... Жалеючи семейных, которые... А теперь новый... Извольте читать... Грамоте умеете?..
   Лавочник с треском рванул голубую обертку с пачки.
   -- "Акциз возвышен!.."
   -- Коробок дай. Вот погоди: все скоро полетите...
   -- Вы это к чему, собственно... Нащет забастовки?..
   -- Ну, уж это там нащет чего ни есть, а уж...
   -- Как господь... Все под богом ходим.
   И медный совок врезался с хрустом в сахар.
   Это была старая история.
   Год от году все кругом "накидывали". Неизвестно где и неизвестно кто властно накидывал, а в лавчонке сейчас же узнавали и тоже накидывали. Кто-то незримый явственно совершал пакость. Кто? И не докопаешься. "Накидывают", -- только и всего. И не видно врага. Возьмет и накинет. Возьмет да и поставит сахар по восемнадцати. А потом отойдет, смилуется и скажет:
   -- Ну, черт с вами, берите по шестнадцати!
   И не уловишь. И управы ни на кого нет. И все подымается, и все подымается. А лавочник покряхтывает, прижимает руки к масленой груди и сочувствует:
   -- Тяжело, конечно, особливо бедного человека взять... А мы что-с тут можем?.. Мы ничего не можем. Через голову не переплюнешь. Как люди, так и мы.
   -- Значит, совсем чтобы удушить хотите?
   -- Вот вы сейчас какие слова... Зачем же-с душить?.. Нам тоже покупатель очень нужен... При теперешних временах... и в конкуренции... сами знаете... А то прикажите фунтик добавить.
   -- Сказал -- два! Ладно, вот возьмутся скоро...
   -- Один господь знает, что в предначертании... Два фунтика сахарку-с по восемнадцати-с копеек -- тридцать шесть копеечек-с... да коробок спиц -- две-с... да керосину-с... Сорок восемь с вас-с...
   "Ишь поет, -- думал Уклейкин. -- Как господь, как господь... А за заставой дом выстроил, под веселых девчонок сдал... У-у, с-сукины дети..."
   

X

   -- Никак городовой идет? Опять наскандалил? -- крикнула Матрена.
   Уклейкин с тревогой заглянул в окно. Зачем городовой? Ведь не было ничего. Впрочем, все возможно, бывало.
   Клуб морозного пара вкатился в комнату, растаял, и появился знакомый городовой.
   -- Повестка тебе вот... нащет выборов... Распишись.
   Дрогнуло сердце, и лицо расплылось в улыбку.
   -- Н-ну?! Мне?!. Давай, давай... Ну-ка, ну-ка... как тут... Да ты присаживайся, братик... Сюды вот... Мишка!.. У, шутенок... табуреточку-то... ну!..
   Уклейкин пел. И голос его стал тоненький, умильный, совсем не похожий на его голос.
   -- Некогда рассиживаться-то... Покурю вот... Разносить надо.
   -- А-а... Ишь ты... Нам все, а?.. всем?..
   -- Да ты не задерживай... некогда...
   -- Экой ты, братец, какой... Чай, не горишь. Мишка, перышко давай. Где тут расписываться-то?..
   Уклейкин примащивался, обсасывал перо, прилаживал руку, крутил над бумагой росчерк.
   -- Сюды вот... где побелей, -- ткнул городовой пальцем. -- Канители этой что -- беда!..
   -- Устамши? -- заметила Матрена.
   Городовой сплюнул и покрутил головой.
   -- Беда. Вы далее изобразить себе не можете... Второй день обумшись... Ночью квартиры, осмотр... К губернатору сторожить... там еще...
   -- И собачья же ваша должность! -- вставил Уклейкин, расчеркиваясь и любуясь прыгающей фамилией. -- Вот мы... вот скоро все произведут... Все прекратится.
   -- Да ведь... как начальство. Ну, прощевайте.
   -- А чашечку бы чайку откушали...
   -- Какой тут чаек!..
   И городовой ушел, стуча шашкой.
   -- Што?! видала?..
   Уклейкин держал повестку и вызывающе смотрел на Матрену.
   -- "Ми-три-ю... Василь-еви-чу... Уклей-ки-ну... Й 4261"... Васильичу!.. Что?!
   -- А я -- к мировому, думала... Ишь ты!
   -- Ду-ма-ла!.. Больно много думаешь. Ты не думай, а понимай...
   -- Эк развозился! Денег, что ли, принесли?.. куражится...
   -- И глупая же ты баба! Толстомясая, а глупая... Ишь какая ты... мягкая... ишь...
   -- Не лезь загодя!..
   -- Злющая ты стала... Ну, погоди... Справлю я тебе салоп... Теперь такое пойдет, что... Такие законы!.. Забалуев в чайной читал, будто всем будет... Как у кого доходу боле тыщи -- в казну, на всех...
   -- Пьяница-то...
   -- "Пьяница"! -- передразнил Уклейкин. -- У тебя все чтобы лаяться. И проникнуть не можешь, как что... Ишь мясо-то, так и прет... Уж и заживем мы с тобой!.. И с чего это ты не рожаешь, а?.. Ну, погоди...
   Он крякнул, покрутил головой и щелкнул рукой по бумаге.
   -- Вот она, штука-то!.. Махонькая, а... Возьми-ка теперь меня, к примеру, в часть!.. На-ка вот, возьми! -- обратился он к кому-то невидимому. -- На-ка вот!..
   Он помахал повесткой.
   -- Наскандалишь -- и сволокут.
   -- Что с дурой говорить!
   Он сел к столу, разгладил бумагу и стал по складам разбирать пункты и примечания.
   А непонятное внутреннее, день ото дня бившееся в нем сильнее, росло, ширилось, светилось и уже выступало в лице, в уверенных движениях неуклюжих узловатых рук и даже в голосе.
   -- Сапоги-то околоточному второй день стоят.
   -- Подождет. Пущай целковый пришлет.
   -- Утресь наказывал... Слышь!..
   -- Не велика птица... "С име-на-ми и фами-ли-я-ми... канди-да-тов..." Та-ак... "кан-ди"...
   

XI

   Дня через два, по дороге к заказчику, Уклейкин заметил у дверей народного дома большую афишу. Она издалека манила белым пятном своим и жирными буквами.
   Размахивая штиблетками, он на ходу остановился и стал читать.
   "Граждане избиратели!
   Сегодня, 22 февраля, в 8 часов вечера, в помещении театра народного дома имеет быть первое предвыборное собрание избирателей для обсуждения вопросов по выборам в Государственную думу. Вход по именным повесткам".
   -- "Граждане изби-ра-те-ли!" -- еще раз прочитал Уклейкин вслух, стараясь проникнуть в смысл каждой буквы.
   И повторил еще раз.
   А черные буквы уже врезались в память, яркие, ясные жирной чернотой и тем неосязаемым, что таилось в их яркой, кричащей черноте. Врезались так, что, зажмуря глаза, он мог представить их себе как бы в воздухе, живыми, двигающимися, с белой полоской плохого оттиска буквы "р", в виде топорика с оторванной ручкой, и с резко-округленным, точно ощерившим зубы "з".
   Кто-то живой, казалось ему, выбросил эти, на взгляд немые, буквы, забрался в голову и там, неслышный, но громкий, обращался к нему:
   -- Граждане!
   Купец, строгий, седой, тяжелый, в упругой бараньей шубе, шел мимо и тоже остановился.
   -- Это, стало быть, к нам, ваше степенство?
   Купец жирно откашлялся, покосился на штиблетки и тощее, все в маленьких черных точках и прыщах лицо Уклейкина и пошел дальше, шмурыгая ботами.
   А белая афиша потрескивала на ветру, шевелились буквы, точно кто-то сидел за ней, двигался и говорил неслышно:
   "Граждане избиратели!"
   И даже резкий февральский ветер, крутившийся по площади и с сухим, замирающим потрескиванием кидавший в бумагу и бледное лицо грязным мелким снежком, не чувствовался. Уклейкин водил коченевшим пальцем и разбирал:
   "Граждане избиратели!"
   Недавно, совсем недавно его никто и по имени-то не называл. У хозяина в учениках жил: "Митька", "черт", "поганец" -- только всего и было, не говоря о рукоприкладстве.
   Заказчики обыкновенно говорили: "Ну, ты... как тебя... Ты!.." Заказчики из начальства, как, например, пристав, не называли никак, а издавали неопределенный звук -- "гм"...
   -- Гм... Носок-то... гм... того... Лезешь грязной лапой... И несет, черт знает... Гм...
   Хотя Уклейкин, идя снимать мерку с их высокоблагородия, отмывал с песком руки и вообще старался пообчиститься.
   Городовой, когда Уклейкин бубнил на улице, обзывал "лукопером", "шкандалистом" и "обормотом". Улица кричала: "Уклейкин!" -- но в этом крике звучали насмешка и зубоскальство.
   Матрена звала когда-то "Митюш"; первый за свадьбой месяц величала по отчеству: "Вы, Митрий Василич". Еще через месяц -- просто "Митрий", а там и пошло: "пьяница", "шкилет", "навязался на шею, лысый черт".
   Сам он последнее время проникся сознанием своей потерянности и ничтожности. И только в запой чувствовал в себе прежнего Уклейкина, когда-то лихого балалаечника и балагура, куда-то рвался, словно хотел сбросить с себя свое измотанное существо, и гремел. Да иногда в церкви, у утрени, когда стоял в темном уголке, появлялась неизвестно откуда забеглая дума, что все перед господом равны. И когда смотрел на черную, в тихом пунцовом свете дремотно взирающую икону с книгой в руке, просил он о чем-то, сам не зная -- о чем, беззвучно шевелил губами, разевал рот и сжимал веки; что-то ныло в нем, что-то выложить хотел он, сказать, заплакать, что ли.
   И не знал, что сказать и о чем заплакать. Вздыхал, всхлипывал носом, моргал и напряженно крестился, вдавливая в лоб желтые ногти.
   Был еще момент. Это -- когда он причащался. Все шли к маленькой золотой чаше большой, замкнувшейся в себя, тихой толпой. Тут были и господа, сдавшие с рук на руки богаделкам на неусыпное хранение норковые и хорьковые шубы с бобровыми воротниками, в сюртуках и белых галстуках, с надушенными одеколоном непомятыми носовыми платками, выглядывающими для тона из карманов, с напомаженными накануне, до бани, аккуратно подстриженными головами и бородами, красными, напряженными шеями в подпирающих воротниках и настороженными, как бы опечаленными лицами, с которых ни баня, ни близящаяся золотая чаша не в силах были стереть въевшийся след сутолоки и интриги жизни. Были тут и шуршащие исподними юбками напыженные барыни, гордые шелковым шорохом, повытаскавшие из комодов и шкатулок бальные браслеты и броши, перерывшие накануне короба галантерейных магазинов, в накладках из чужих волос, в снежно-белых платьях, кружевах и головных наколках с десятками сверкающих гребешков; девчоночки с топкими личиками и хрупкими плечиками, с влажными, перенимающими бойкими глазками, в белых туфельках и ажурных чулочках, с острыми костяшками щиколок, с туго заплетенными косичками, ленточками и бантиками, таящие на личиках девственное благоговение; кучера и городовые с умасленными головами, потными, непроницаемыми затылками и нафабренными усами, в пиджаках и начищенных скрипучих сапогах и мягко попискивающих резиновых калошах, -- и вообще народ. И он, Уклейкин, в порыжелом, белыми нитками кое-где прохваченном пальтишке, с выглядывающим из кармана потрескавшимся козырьком затертого картуза и с копеечной просвиркой в руке.
   В этот момент чувствовалось, что и он перед этой чашей -- одно с барынями и господами в сюртуках, хотя они и держатся стайкой и стараются обойти сбоку, чтобы не пришлось ожидать, чтобы не пришлось глотнуть с ложечки, побывавшей в сотне ртов, пережевывавших накануне всякую дрянь, и теперь, может быть, таящей остатки зараженной слюны.
   -- Позвольте, господа... пропустите... По-озвольте...
   -- Пропущай... купчиха Криворылова идет.
   И Уклейкин сторонился, пропуская старосту и купчиху.
   Потому у него есть порок. Он -- запойный. Его бивали и волочили по мостовым, сбивали с тумбочек, втягивали и швыряли, обрывая штаны, на извозчиков, и он лежал поперек, болтая ногами и теряя опорки, ворочаясь и ударяясь головой и мыча, а дюжий сапог давил спину и грудь. Его гоняли через весь город в арестный дом с городовым при книжке. Его держали за решетками участков, и он тыкался лицом в асфальтовый пол, измазанный густой и вонючей жидкостью. И вот...
   "Граждане избиратели!"
   Он во весь дух несся к заказчику, лихо раскачивая за ушки штиблетки. Незаметно придвинется вечер, а там надо идти на "собрание".
   -- "Собрание, -- внятно повторил Уклейкин, широко улыбаясь и вспоминая жирные черные буквы. -- Собрание из-би-ра-те-лев".
   У заказчика, надевая штиблетки на господскую ногу в тонком носке, старался держаться вежливо, действуя только кончиками черных пальцев, говорил тоненько: "Уж как раз в самый раз, ваша милость!" -- и сообщил, что мог бы работать в Питере, даже на самые деликатные ножки, потому самому как он "ботинщик и по французским каблукам", и что намедни прекрасной барышне, дочке господина прокурора Балкина, сапожки для конечков примерял. А когда заказчик сказал, что за деньгами пусть вечерком зайдет, жена в город ушла, Уклейкин с живостью сообщил, что вечерком ему никак нельзя, что сегодня он приглашен "на гражданское собрание" в народный дом.
   -- А-а... Пой-дешь?..
   -- А как же-с... Такое дело... что в первый раз в жизни довелось... по такому делу... И позвольте вас, сударь, спросить: кто же я теперь буду?..
   -- То есть как -- кто?
   -- А так... что пропечатано там: "граждане"... Стало быть, кто же я теперь такой буду?
   -- Да кто же... Кем был, тем и будешь.
   -- А-а... А что же это -- "граждане"? Чтобы все были -- пропечатано...
   -- Н-ну-у... это так просто... Да ты не поймешь... Это вообще так... граждане...
   -- А-а-а... По случаю выборов?..
   -- Ну да... А ты что думал?
   -- Я-с... Я вникнуть, конечно, не могу, а...
   -- И не вникай... Ничего, брат, ты не поймешь.
   

XII

   Возвращаясь домой, Уклейкин решил ни слова не говорить Матрене. А вечером он приоденется, и Матрена непременно спросит. И тогда он скажет, что на гражданское собрание.
   ...Прямо ахнет! А то зазналась...
   Дома как ни в чем не бывало он сел на липку и принялся за работу.
   ...Сказать?
   Ему очень хотелось сказать. Нет, пусть ахнет.
   -- Полсапожки после работы зачини... изорвались... Слышь!..
   -- Там видно будет, -- уклончиво сказал Уклейкин, искоса взглядывая на Матрену. ...Сказать, а?
   -- Нечего видать, зачини! Тебе говорят, идол! На стирку под утро итить...
   Уклейкин вскипел.
   -- Какой я идол, а? Как ты меня... Ты смотри!.. С кем разговариваешь! Кто я тебе, а?
   ...Сказать?.. Так и сядет, чертова баба...
   -- Шваркнуть вот!.. Сказано, зачини!..
   И она швырнула корявые рыжие скрипучи.
   Уклейкин стиснул зубы и зашуршал дратвой. Не время, совсем не время ругаться.
   Отпили чай. Уклейкин, все еще не бросая работы, сказал отрывисто и как бы загадочно:
   -- Рубаху вынь синюю... с горошками...
   -- Еще что?.. Засвербило!..
   -- Спинжак почисть... Слышь! Проветрить вынеси...
   Матрена швырнула чашки. Непривычный тон шевелил любопытство.
   -- Ты что, в самделе... Куда несет?..
   -- Р-раз сказано -- кон-че-но! -- забрал воздуху Уклейкин.
   -- Мишка, сапоги начищай!..
   -- Сбесился ты?..
   -- Сбесился!..
   И он с небывалым азартом ударил шилом в подошву.
   Давно уже не выказывал он такой решимости и напряженного, мучительного спокойствия. Но что-то, одной ей известное, мешало Матрене сердиться. Уйдет этот "шкилет", вечер придет... Кровь бросалась в голову, и хотелось, чтобы скорей приходил вечер.
   Чашка выскользнула из рук и разбилась.
   -- Бей еще!.. мало...
   Он взглянул на жену. Давно не видал он ее такой. Двадцатисемилетняя, высокая, сильная, она глядела через его голову в пространство. И ему показалось, что страстное любопытство разбирает ее. И захотелось сказать ей, что-нибудь ласковое сказать, подойти и, как бывало когда-то, перехватить ее широкую спину и тронуть грудь, туго стянутую красной, засаленной спереди кофтой. Но она увидала его взгляд и крикнула:
   -- Пьянствовать!..
   У него пропало желание поласкаться, и он раздраженно крикнул:
   -- Ду-ра! Р-раз я... Ежели ты меня... Вот тебе скрипучи!..
   Он схватил башмаки и отшвырнул к двери.
   А у ней туманилось в глазах, овладевала истома, дрожь страсти подступала к ней, и она ничего не ответила, только гадливо взглянула на мужа. Он уловил этот взгляд и поднялся, худой и встрепанный.
   -- Ежели ты... -- начал он глухо и не окончил.
   Он хотел обругаться, но вспомнил о приглашении, черные, жирные буквы выплыли перед глазами, и он сказал только:
   -- Р-раз я... кон-че-но!.. Дура ты, и больше ничего.
   И сел на липку.
   А она спешно вытирала блюдечко, плескала водой, стучала посудой и глядела в открытую дверь комнатки жильца, где не было ничего, кроме железной скрипучей постели и ситцевой подушки.
   В семь часов Уклейкин кончил работу, засучил рукава и пошел умываться. Взял песку и стал оттирать руки. Потом вымыл руки серяком, потом вытер насухо. Потом подошел к шкафчику, где стояла именинная чашечка с золотыми разводами, лежал паспорт и башмачок хрустальный из-под чернил, порылся и достал особое мыльце, праздничное, розовое яичко с ребрышками, -- давнишний подарок Матрены на Светлый день. Повертел, подумал, поцарапал ногтем и решительно взмылил пену и намылил лицо и уши. Скреб шею и под глазами, втягивая носом духовитость. Яичко обмыл, тщательно завернул и спрятал. Хотел было примочить волосы квасом, но раздумал и потребовал у Матрены репейного масла, ожидая отказа. Но отказа не было. Причесался тремя зубчиками гребенки, надел синюю, с горошками, рубаху, потертые, пятнистые брюки и пиджак, от которого пахло горьким и острым.
   -- Матрена! слушай... Без меня ужинайте. Может, задержусь... Такое дело...
   -- Ну-к что ж... Поздно придешь?.. "Ага, чувствует", -- подумал он, смотря на бегающие глаза.
   -- Там оставь мне лучку, кваску... Так что... на гражданское собрание я... по случаю приглашения... Поняла?
   -- Ну-к что ж... ступай... Долго пробудешь-то?..
   -- Ну... это неизвестно. Все там будут, которые... безлично все, чтобы...
   "Прямо очумела!"
   Он подергал картуз и выразительно выговорил:
   -- Может, и сам... губернатор будет!
   И ушел.
   Матрена зажмурилась и потянулась.
   

XIII

   Полный месяц топил в холодных, бледных лучах и пустые белые поля, и засыпанные снегом проулки с гниющими домишками, и залитую светом калильных фонарей площадь у ярко освещенного народного дома с городовыми по углам, и тощую, быстро скрипевшую по снежку фигурку сапожника.
   У входа в народный дом Уклейкин попал в густую толпу шуб, казакинов и полушубков, очутился даже рядом с вывороченной мехом вверх шубой. В вестибюле сгрудились еще больше. Мелькали бумажки, и околоточный, не разворачивая их, делал уверенный жест -- проходить.
   Уклейкин достал удостоверение и держал перед носом, как свечку.
   -- Проходите...
   Кое-кто снимали шубы, но большинство шло так, не раздеваясь.
   Он вошел в зал театра, где был с год назад на Святках, с Мишкой, на галерке; смотрел "Тараса Бульбу" и был выпивши. В толпе он попал как раз вниз, в партер, увидал ряды стульев, сюртуки и причесанные головы и смутился. В сторонку бы куда. Но скамьи в амфитеатре партера, налево и направо от прохода, уже были заняты, и все людьми попроще. Он поднял голову, а наверху, на балконе и на галерке, -- картузы, шапки и бородатые лица. Мелькнул знакомый слесарь Федотов, с рыжей бородой. Туда бы надо, но вход сбоку, и никак нельзя пробраться назад: идут и идут.
   -- Да проходите вы... Чего стали?
   Он шагнул вперед, огляделся и заметил свободный стул в последнем ряду. Впереди еще было пустовато, но идти туда совсем неспособно. Там вон, с краю, сидит голова, а там податной инспектор с непременным членом и "производителем дворянства". А дальше господин в пенсне, прокурор Балкин. Там больше господа.
   Уклейкин пробирался бочком, вобрав голову в плечи и выискивая глазами.
   -- Можно-с тут?.. слободно-с?..
   Господин с натянутым выражением лица, в котором он узнал парикмахера и владельца парфюмерного магазина с Золотой улицы, медленно принял со стула изогнутую хивинковую шляпу и неопределенно гмыкнул.
   "Какой важный-то", -- подумал Уклейкин, примащиваясь на стульчике, и покашлял в руку.
   А парикмахер был действительно важный.
   Он был в пиджаке новомодного покроя в скрытую клетку с искоркой, в снежной манишке, при золотой цепи на груди, которую заметно выставлял, откидывая борты пиджака, в голубом галстуке с булавкой-жуком и распространял резеду.
   Было скучно, и парикмахер вынул носовой платок и внушительно высморкался, распространяя еще более резеды.
   Уклеикин не удержался и втянул носом.
   -- ...Мм-а-а...
   Что такое? Не только Уклеикин, но и все кругом повернули головы.
   Проходом партера продвигался громадного роста кудластый мужик в новом дубленом, расшитом разводами на груди полушубке, с закрученной зеленым шарфом шеей, задевая полами спинки стульев и двигаясь неслышно, в валенках. Уклейкин знал его, городского отходника-хозяина, с медно-красным обмороженным лицом. И многие его знали, имели с ним дела и теперь следили за ним и опасались, что он сядет рядом. А тот вертел головой, отыскивая местечко.
   Но за ним шли, шли к передним свободным рядам. Загремели стулья, когда отходник врезался в ряды полушубком и наконец опустился рядом с прокурором Балкиным, сразу заняв два стульчика. И сейчас же высморкнулся. Даже Уклейкин в душе подумал, что не годится так. Рядом с прокурором! И видел Уклейкин, как прокурор сказал что-то отходнику и показал пальцем кверху, как отходник поднял голову, потом оглянулся назад, повертелся и остался на месте, а через минуту прокурор перешел на другое место.
   "Не ндравится, -- подумал Уклеикин. -- Что ж делать... тут все равны... Такое время".
   И почувствовал себя бодрое.
   Было скучно; парикмахер щелкнул серебряным портсигаром, откинулся на спинку и закурил.
   -- Дозвольте узнать, -- сладко и насколько можно нежно даже спросил Уклейкин. -- Что ж мы тут будем... рассуждать?
   -- А вот... -- невнятно ответил парикмахер и затянулся папироской.
   -- А-а...
   Уклейкин чувствовал себя не совсем удобно. Приходилось сидеть прямо, в непривычном положении. Понывала поясница, и хотелось курить, тем более что парикмахер затягивался особенно смачно и даже стряхивал пепел на торчавший уголок рыжего пальтишка. Потом вынул небрежно золотые часы и щелкнул под самым носом Уклейкина.
   Послышался шорох: кто-то раздавал маленькие бумажки. Дали и парикмахеру, а Уклейкин опоздал, так как сзади, из-за плеча, выдвинулась чья-то пухлая рука с толстым кольцом и забрала остатки.
   -- Дозвольте вас спросить... это что ж будет?
   -- Листки, -- вяло сказал парикмахер.
   -- А-а... Про выборы?
   Но ответа не последовало, так как парикмахер закашлялся и долго сморкался.
   Становилось жарко. Уклейкин чувствовал, как смокла рубаха, а парикмахер морщился, слыша струйки лука и прели.
   В тоске взглянул Уклейкин наверх. Там гудели, курили, стряхивая вниз пепел. Кто-то даже плюнул в проход. Кто-то сморкался в стрелку. Там было привольно. Сидели на барьере, на шубах, и даже лущили семечки.
   -- Скоро, что ль?.. Пора начина-ать!
   "Черт меня сюды понес. Эх, народищу-то что набилось", -- думал Уклейкин, обводя глазами верхотурье.
   Он уронил картуз, нагнулся и учуял тяжкий запах от ног.
   Звонок.
   

XIV

   На открытой сцене, изображавшей из приставных декораций комнату, за маленьким столиком сидел знакомый заказчик, следователь Стрелков, и звонил. За ним, на стульях, -- господа в пиджаках.
   Все стихло. Уклейкин насторожился.
   А председатель, назвав собравшихся "гражданами избирателями", заявил, что так собрались они впервые, что они "призваны... законом! -- это слово прокатилось особенно внушительно, так как председатель обладал густым басом, -- на великое строение земли..."
   Уклейкин опять уронил картуз, завозился и услыхал шипенье парикмахера:
   -- Тише... вы!
   Далее председатель сказал, что, прежде чем приступить и т. д., надо выбрать председателя. Сейчас же выбежал кто-то сбоку и предложил Стрелкова. Галерка отозвалась немедленно и решительно:
   -- Просим! Стрелкова!!! Он мо-жет!
   Но неподалеку крикнул кто-то:
   -- Балкина!
   И началась борьба.
   Встрепенулся парикмахер и закричал пронзительно:
   -- Просим!.. Пожалуйста!.. Балкина!.. Но Балкина желали не все, а галерка настойчиво требовала Стрелкова.
   -- Балкина кричите! -- толкнул парикмахер в бок Уклейкина. -- Балкина!.. Бал-ки-на-а!!
   Но Уклейкин не крикнул, выжидая и все еще чего-то опасаясь.
   А председатель, тот самый, что говорил, открывая собрание, уже раскланивался и призывал к порядку.
   "Победили. Наши победили", -- почему-то решил Уклейкин.
   К столику председателя стали подходить и что-то шептать.
   "Должно быть, поздравляют".
   -- Господин пристав!.. Вы куда? -- уверенным густым басом сказал председатель. Повернулись головы.
   -- Полиция, по закону о предвыборных собраниях... присутствовать здесь... не может! Прошу вас покинуть собрание!..
   Это было так неожиданно. Это было прямо невероятно. Уклейкин разинул рот и ждал, что будет. А с галереи уже неслось радостное и угрожающее:
   -- Вон!.. Бр-раво!..
   И ничего страшного не случилось. Пристав на секунду пришел в замешательство, сделал неопределенный жест и, полуоткрыв рот и не сказав ни слова, скрылся под ликующий рокот голосов.
   -- Ти-ше!.. Прошу успокоиться...
   Уклейкин с благоговением и благодарностью взирал на председателя, причмокивал и думал, что такого человека обязательно надо выбрать.
   И голос и ухватки. И вообще -- молодчина.
   Он почувствовал свободу движений и уверенно откинулся на спинку. Галерея еще не успокоилась.
   -- Горлопаны... только бы им... -- сердито сказал парикмахер. -- Напустили мужичья...
   Он вынул платок и стал сеять резедой.
   -- Что ж... Теперь все одинаки... -- примирительно и сколько можно вежливо сказал Уклейкин. -- Выражать желают себя потому...
   -- С вами не говорят -- и не лезьте.
   -- И я... тоже с вами не разговариваю... и вы...
   Он сказал это дрогнувшим голосом, шепотом, и сразу почувствовал, что стена, только что разделявшая его от этого господина с часами и резедой, упала и он может разговаривать и "выражать", так как парикмахер замолчал.
   А председатель уже говорил резко и внушительно, что, прежде чем намечать кандидатов, необходимо выслушать представителей разных политических групп, необходимо тщательно взвесить, вдуматься, сознать и т. д.
   Уклейкин с непривычки разбирался плохо: было много непонятных слов и выражений. И спросить ни у кого нельзя. Слева сидел вялый старичок и, положив подбородок на палку, клевал носом, а с парикмахером установились натянутые отношения. Но суть была понятна, понятна главным образом потому, что председатель говорил твердо, точно рубил, часто упоминал слова "право" и "гражданин", и у него выходило "пр-р-р-аво", и веяло бодростью от его уверенных жестов, и каждое понятное слово в конце концов укрепляло надежду, что все председателю известно, все для него просто и что все будет выполнено.
   "В-во-от голова! -- радостно думал Уклейкин и торжествующе поглядывал на парикмахера. -- Где Балкину твоему до него! Ведь это что!"
   -- Слово принадлежит профессору Окуневу.
   Сейчас же вышел бледный, седенький старичок в очках, в пиджачке и с пачкой листочков в руке. Поправил очки одним пальцем и поклонился.
   Его встретили снизу легкими аплодисментами, немного поддержала и галерка. А старичок подождал, когда все успокоится, медленно отпил из стакана, сверкнул очками, откашлялся и начал:
   -- Граждане избиратели!
   -- Бр-раво! -- крикнул кто-то с галерки.
   -- Тише!.. Шшшш...
   От крика с галерки Уклейкину стало особенно весело, и он почему-то решил, что старичок будет "за нас".
   А старичок оказался ни за кого. Он заявил, что сам говорить не будет, а будут говорить цифры. И Уклейкин недоумевал.
   Речь свою старичок начал тихо, точно подкрадывался к чему-то, таинственно и мягко. И чувствовалось, что он неспроста говорит, а тонко подсмеивается над кем-то, ядовитый такой старичок, а лицо строгое, вдумчивое, словно он читает молитву. И чем дальше говорил старичок, тем внушительнее и язвительнее становился его голос. Цифры, цифры и цифры...
   Они сыпались с листочков и прыгали в притихшей зале, смеялись и впивались в живую массу, а за ними валились новые -- трескучим, жалящим роем. С жадностью впитывал их в себя Уклейкин. А старичок скажет цифру, оглушит, заглянет кверху, сверкнет очками и опять скажет новую цифру.
   -- Возьмем теперь... сахар! В Англии на душу в год потребляется... восемьдесят фунтов! В Соединенных Штатах -- шестьдесят! в мааленькой Дании -- тридцать... а у нас... двенадцать!
   Молчание.
   -- И стоит он в Англии -- восемь копеек, а у нас... шестнадцать!.. и выше!..
   Это было совсем понятно и интересно. Потом старичок поговорил о чае, о хлебе, о заработной плате. Потом о болезнях и смертности, потом о грамотности; потом обратился к положению земледельцев. И сыпал цифрами... Перечислит все государства, остановится, обведет глазами зал и скажет тихо-тихо и как бы печально-насмешливо:
   -- А у нас...
   И Уклейкин догадывался, что "у нас". Начинали смеяться на галерке, и смеялись как-то чудно, точно так тому и быть, что "у нас", и даже ничуть не страшно.
   И когда старичок готов был дать сравнение и лишь выдерживал паузу, с галерки задорно спрашивали:
   -- А у нас?..
   Уклейкин совсем ободрился, поняв, что не ошибался, собственным умом дойдя до сознания, что плохо у нас. И еще более ободрился, потому что совсем ясно было, что старичок "за нас", -- и решил выбрать его безусловно и запомнил фамилию: Окунев.
   Старичка проводили оглушительными аплодисментами, а с галерки кричали:
   -- Спасибо!
   Уклейкин тоже кричал и хлопал, весело поглядывал по сторонам и подмигивал, точно хотел сказать: "Вот так старичок!.. Загну-ул!.."
   Потом выступил господин с лихо зачесанным хохлом -- адвокат. Говорил очень понятно, пересыпая речь остротами и прибаутками, и искал галерку. Заявил, что говорит от имени партии, которая жаждет и может устранить все те "а у нас", о чем говорил только что достоуважаемый профессор. В сильных местах речи ерошил волосы, обещал сбавить налоги, дать земли неимущим, рассказал остроумный анекдот о бюрократе и закончил удивительно удачно:
   -- А уж всех этих господ, что ходят с кокардами, мы с вашей помощью поставим на точку!..
   Галерка была побеждена.
   [ -- Бр-раво! На точку их!.. Ай да Лександр Ликсеич!
   -- Бр-раво! -- кричал Уклейкин. -- На точку!..
   -- Сам не попади на точку... -- сказал парикмахер.
   -- Я с тобой не разговариваю, -- огрызнулся Уклейкин. -- Браво!..
   Теперь он уже совсем освоился, снял пальто и, сказав про себя: "А, шут их..." -- свернул и сунул под стул, распространяя едкие струйки горечи и пота.
   Адвокат понравился особенно, и Уклейкин решил и его записать.
   Потом выступил незнакомый человек в пальто и говорил такое, что жутко было слушать. Кое-кто крикнул раздраженно:
   -- Вон его!
   Но галерка заглушила и требовала продолжения:
   -- Просим!
   Уклейкин нашел в словах много интересного, и самое интересное было то, что иногда и он сам подумывал о подобном. Раза два председатель останавливал горячего оратора и за то много потерял в глазах Уклейкина.
   Утомление сказывалось сильнее; от непривычного напряжения начинала побаливать голова. Хотелось курить.
   "А, шут их..."
   Незаметно свернул он "ножку", спрятал в кулак и пускал дым под стул.
   -- В трактире сидишь! -- раздраженно сказал парикмахер. -- Тут нельзя махорку...
   -- Табачок-то дорог, так и махорочку курим...
   Но тут парикмахер всплеснул руками и крикнул:
   -- Балкин, бр-раво! Просим!..
   -- Не надо! Долой Балкина!
   Галерка бушевала. Но председатель позвонил и сказал:
   -- Господа! Помните! Свобода слова! Кто желает возражать, сюда вот пожалуйте... Слово принадлежит господину Балкину.
   Балкин говорил смело, а так как он был товарищем прокурора, то сейчас же начал обвинять и разносить. Он обрушился на все партии, связал их одной общей петлей и, подведя их действия под целый ряд статей уголовного уложения, требовал "только одной справедливости". Доказав подкупы и происки, отсутствие у предшествовавших ораторов сознания великой ответственности перед народом, Балкин горячо звал "истинных граждан", способных постоять "за дело божьего устроения".
   -- Прокурора выпрашивает!.. -- крикнул кто-то сверху, и голос оратора потонул в смехе.
   Но это был только один момент. Звучный голос твердо обещал "устойчивость закона", "незыблемость прав", "непоколебимость заветов" и закончил клятвой утереть слезы страждущим и болеть за обездоленных.
   Это было совсем хорошо, и Уклейкин уже готов был одобрить, как вдруг парикмахер встрепенулся, ожесточенно захлопал и крикнул:
   -- Мерси! мерси! мерси!
   Галерея ответила смехом и грохотом. Стучали ногами. Вялый старичок слева от Уклейкина проснулся, встал и, разводя руками, возмущался:
   -- Уличные сцены... это... это... безначалие... не пони-ма-ю...
   -- Долой! Вон!.. Закрой глотку!.. К черту черносотенцев!..
   Звонок председателя яростно звал к порядку, но его трепетание было бессильно.
   Уклейкин, видя, как неудержимо аплодирует парикмахер, стал кричать:
   -- Вон!
   Балкин махал рукой и раскрывал рот, грозил пальцем на галерею, повертывался с протестующим недоумением к председателю, тот пожимал плечами, не переставая звонить, но ничто не помогало.
   -- Вон! Долой!..
   Пришлось уйти.
   -- Выставили! -- радостно, как бы про себя, сказал Уклейкин и сейчас же испугался, вспомнив, что ведь Балкин-то -- прокурор.
   -- Ты это что? Он за царя, а ты... Твоя как фамилия?
   -- Кто?.. Я?.. Я против царя?.. Вы не можете так допускать...
   -- Шш... шшш...
   Уже разносили Балкииа. Один за другим выступали ораторы и объясняли. Схватывались друг с другом, укоряли в незнании, потом снова подавали друг другу руки и снова обрушивались на Балкина.
   Но всех превзошел лохматый адвокат.
   -- Когда строят новое здание -- а это-то и есть великая задача миллионов, -- не берут из прежнего старые... балки!!
   Казалось, что рушились балкон и галерея... Даже электричество мигнуло -- такой широкой волной отозвалось собрание. А лохматый адвокат кидал новые искры, жег врагов огнем насмешки, вытаскивал кошелек и требовал контроля над "кошелем народным" и в заключение высказал надежду, что прошли золотые денечки, когда "каждая заштемпелеванная муха могла с полным удовольствием заглядывать в мой карман".
   -- Непобедимый Лександр Ликсеич! Бр-раво!!
   -- Заседание кончено. Следующее послезавтра, в восемь часов.
   -- Придем!.. Спасибо!.. Старичка!.. Всех!..
   -- К черту Балкина!..
   У подъезда толпилась полиция. С мирным гулом расходился народ.
   -- Ишь все киятры, все киятры играют...
   -- Это не киятры... Тут нащет... Вот выбирать-то будут...
   -- А-а... А то всё киятры представляли...
   Уже вступая в свой переулок, Уклейкин услышал, как в стороне Золотой улицы перекатывается песня. Он остановился и прислушался.
   
   Впе-ред... впе-ред... впе-ред!..
   
   И потянулось что-то в груди, какие-то стягивавшие и душившие путы. Он вздохнул широко, вбирая морозный воздух. И поглядел на небо.
   Голубовато-светлое от месяца, с большим расплывающимся кольцом, оно темнело к краям.
   "Чисто день... -- подумал Уклейкин. -- Хорошо-о".
   И вздохнул.
   

XV

   В тишине комнатки, сидя перед лампочкой, Уклейкин ощутил тоскливое одиночество. Оно подобралось на смену яркого, шумного зала, толпы, освещенного месяцем неба и снега, выползло из желтого попискивающего огонька лампочки, из грязных стен и тишины.
   Скучная тишина глядела из углов. Глядела и молчала. На кровати разметалась Матрена, и ее белая, полная нога неподвижно, как мертвая, торчала из-под одеяла вместе с краем розовой рубахи. Беззвучно спал Мишка на лавке, показывая грязные пятки и стриженый затылок. Переливающийся монотонный храп жильца вливался в тишину, нагоняя сон.
   "И с чего это устал я так?.. -- думал Уклейкин, прислушиваясь к писку лампочки. -- И не работал вечер, а устал..."
   Он взял луковку, макнул в солонку и стал грызть.
   А глаза смотрели в угол, через угол, куда-то. Так он сидел и хрустел луковкой. Не замечая, он несколько раз с силой вздохнул. Потом стал хлебать квас, сочно пережевывал хлеб и смотрел в угол. Ходики простучали и напомнили, что пора спать.
   Он прошелся по мастерской, чтобы обойтись, сбросить с себя что-то непривычное, связывающее. Но сбросить не удавалось. В голове была тяжесть, громадный ком спутанных мыслей. Кто-то вдвинул их туда, и они катаются там и путаются.
   Вспомнился Балкин и как его прогнали. Прогнали и пристава. Да, все как-то чудно было, шиворот-навыворот. Кричали сверху: "Вон!" -- и полиция скрылась. А когда говорил тот, в пальтишке, неизвестно кто, одобряли. Да, там было все по-другому и никто никого не боялся. А вот что завтра будет?.. Что сделает прокурор, пристав?..
   Завтра опять на липку, бегать по заказчикам. Позовет Балкин, и придется стоять на кухне, ждать и кланяться. Чудно... А если парикмахер позовет?..
   Да, там все было сообща, дружно, оттого и не страшно было. В засилие вошли.
   Проснулась Матрена и увидала огонь.
   -- Карасин-то чего жжешь!.. Митрий!.. Тебе говорят!..
   -- А?..
   -- А-а!.. Чего глаза-то пучишь?.. А-ах... на стирку итить скоро...
   "Ах ты... Скрипучи-то и не починил..."
   -- Чинить стану...
   Он подвязал грязный фартук и, не переставая думать, стал работать. И под стук молоточка проходили в памяти обрывки речей, лица, выкрики. А вдвинутый в голову клубок так и не мог распутаться.
   Что теперь будет?.. Обязательно новая жизнь откроется. Зачем же и собрание было, если ничего не будет? И под стук молоточка он прикидывал в уме, как все будет.
   Уже дешевеет сахар, чай, керосин, хлеб, говядина. Потом... Ну, тогда многое будет, чтобы всем было хорошо.
   "Уж на точку поставят..."
   И не видать было раньше хороших-то людей, а на собрании-то и оказались...
   И чем больше вспоминал Уклейкин про собрание, тем яснее отлагался в душе след чего-то большого и радостного. Мишутка завозился, и одеяло упало на пол. Уклейкин встал и закрыл, а когда закрывал, Мишутка проснулся. И, должно быть, еще до сна была у него какая-то мысль, потому что он сейчас же вытащил из-под подушки синий пакетик и сказал:
   -- Папанька, я тебе пряничка сберег...
   -- А-а... Ну, спи, брат Мишутка... ладно...
   -- Мне Пал Сидорыч целый пятачок дал!..
   -- А-а... Ишь ты...
   -- Он две бутылки пива купил...
   -- Ну, ладно, ладно... спи...
   Но Мишутка не сказал, что ему наказали купить пряники непременно у Яшкина, куда пришлось бежать через весь город. Не сказал и о том, как долго не отпирали ему дверь.
   "Вот душевный-то человек... -- думал Уклейкин, засовывая пакетик Мишутке под голова. -- Прямо образованный человек!"
   И не было никакого подозрения, потому что в голове все еще продолжал шевелиться и путаться клуб мыслей и образов, а на сердце было светло.
   Он окончил починку и пошел помыть руки -- и спать.
   А утром Синица хлопал Уклейкина по плечу и спрашивал:
   -- Ну как? понравилось?
   -- Ну вот... Еще бы... Тоись такое было!..
   -- Завтра опять пойдешь?..
   -- Обязательно.
   -- Теперь тебе раз от разу понятней будет.
   -- Это ты правильно... Только вот никак столковаться не могут... Каждый все по-своему... Но видать, что все по-новому хотят...
   А наборщик хлопал Уклейкина по плечу и ободрял:
   -- Перемелется, брат, -- мука будет!
   

XVI

   На выборах спорили две партии, и Уклейкин уже знал, за кого подавать голос. Уж конечно, не за Балкина и не за городского голову.
   Городской голова, во-первых, ни слова не сказал на собраниях, а сидел в первом ряду в бобровой шинели внакидку и только потирал лысину; во-вторых -- человек богатый и вообще "прохвост, черносотенец и шпана".
   Балкин хоть и резко говорил, но тоже черносотенец и выслуживается в прокуроры, как смеялись на галерке. Нужно было выбирать верных людей, а такие были. Кто-то их подобрал и напечатал на бумажках.
   Во-первых -- председатель собраний, следователь, прогнавший пристава, человек решительный, и голос у него как труба. Во-вторых -- лохматый адвокат, милейший и понимающий парень, обещавший всех поставить на точку.
   "Уж этот от всех отгрызется, -- рассуждал Уклейкин. -- Ежли попадет, пару нагонит".
   Третьим стоял конторщик, парень разбитной, хорошо объяснявший о труде и про налоги. Был еще адвокат, так себе. Тот больше говорил про евреев и поляков, про какую-то "анатомию", вообще что-то непонятное. Лучше бы, если бы записали Васильева, паренька в драповом пальтишке, складно говорившего про землю. Ну уж раз пропечатали, менять не стоит, тем более что и лохматый адвокат тоже может про землю сказать: на галерке рассуждали, что он может на все пойти и никому не удаст.
   Уклейкин жалел, что не записали старичка, но успокоился, когда ему объяснили, что старичок обязательно пройдет где-то в другом городе.
   К народному дому, где происходили выборы, Уклейкин пришел рано, к восьми утра, хотя в объявлении рекомендовалось ему явиться между четырьмя и шестью часами, в порядке нумеров. Но было трудно сидеть дома и ждать в такое горячее время. Везде разговоры, афиши, да и день праздничный.
   Билет с кандидатами, тщательно завернутый в газету, был запрятан в боковой карман пиджака. Эта маленькая бумажка, лежавшая возле сердца, подымала дух и будила надежды. Вот он, Уклейкин, простой сапожник, а, оказывается, нужен для общего дела, и эта бумажка пойдет из его кармана куда-то туда. Пробуждался азарт: чья возьмет.
   Те, другие, которые за Балкина и вообще против него, Уклейкина, тоже расклеили афишки, суют свои бумажки и упрашивают, а он идет против них, против Балкина и городского головы, против всех. И никто ничего ему сделать не может.
   Чья возьмет? Ну, это ясно. Конечно, те, с кем он, Уклейкин.
   -- Давай, давай... годится, -- говорил Уклейкин, собирая в карман бумажки "тех". -- Обязательно за вас... А сам думал: "Меньше останется".
   -- Вот, годи, как накладем... Вдрызг полетите!..
   -- Кто?.. Мы? -- кричал шорник с Золотой улицы. -- Да нас тут самая сила! Берите, православные!..
   -- Старайся, брат, старайся... -- язвил Уклейкин. -- Дом выстроишь...
   -- У нас есть... Вот которые беспортошные...
   -- И вдруг напаяют!.. Как бы домик-то не убег...
   Образовались группы. Спорили. На площади, в стороне от полиции, шло состязание. Уклейкин старался за своих.
   -- Мы за рабочий народ, за права... за слободу! -- кричал он. -- У кого брюхо толстое да дома в три етажа, таких нам не надо!
   -- Духу у вас нет настоящего... русского! -- укорял шорник.
   -- Вот поглядим, какой у вас дух, как выпустим! Ишь катит!.. В бобёрах!..
   К подъезду подкатил толстый кучер, и городской голова вошел в дом.
   -- Скушный... -- не унимался Уклейкин. -- Ну, мы его выберем... Ну, давай, что ль, бумажку-то... Ну вот, мальчонке мому на кораблики...
   -- У, обормот... В морду тебе!
   -- Дай, на... Раньше это меня всякий мог в морду-то слазить, а теперь погоди... Теперь избирательное право! Что?.. Теперь тайное право... На-ка вот, узнай, за кого я!.. На-ка!.. В кармане вот у меня. Может -- я тебя написал? а?.. Больно борода у тебя хороша... А может, голову написал? Дом мне его ндравится...
   -- Ха-ха-ха... Bo-острый, шут...
   -- Кто это?
   -- Сапожник Уклейкин разговорился... Ну-ка!
   -- Смотри, как бы рот-то не завязали! -- грозил шорник.
   -- Завязок таких нет... Были, да семнадцатого числа все вышли...
   -- Сыщутся. Ты народ-то не мути!
   -- Чай, не вода... Да не плачь, не впишу...
   -- Ха-ха-ха... Зубаст сапожник!..
   -- Будешь зубаст, как мяконькова-то не дают...
   -- Пускать начали... Ну, господи благослови...
   -- Ваша повестка? -- спросил околоточный в нитяных перчатках. -- Та-ак... Пожалуйте...
   "Ага, -- подумал Уклейкин. -- Вот уж и "пожалуйте"... А бывало..."
   В зале театра, где еще так недавно было шумно и занятно, теперь царила жуткая, выжидающая тишина. Стоял стол под зеленым сукном, за столом члены комиссии с серьезными лицами. Горели лампы под зелеными колпаками. Перед столом высокий деревянный ящик, перевязанный бечевками, с яркими пятнами сургучных печатей.
   У ящика, в кресле, плотная фигура городского головы в бобровой шубе внакидку. Разлитая в темном театре выжидающая тишина, тусклые зеленые пятна ламп, молчаливая комиссия и сам голова у ящика -- придавали собранию вид подозрительного, тайного заседания. Уклейкин почувствовал жуть и подвигался к столу, стараясь не стучать сапогами.
   Страшно важное вершилось в тиши.
   -- Уклейкин, Димитрий Васильевич... -- прочел голова повестку.
   И, как эхо, в пустом театре отозвалось:
   -- Уклейкин, Дмитрий Васильевич... Есть... No 4261.
   -- Так. No 4261... Позвольте...
   Уклейкин хотел опустить сам, но этого ему не дозволили, и на его глазах заветный листок окунулся в ящик.
   -- Больше ничего-с... -- сказал городской голова.
   Точно гора с плеч свалилась. Какое-то большое, важное дело сделано, и теперь не повернешь. Нечто похожее испытывал он, когда, бывало, отходил от причастия. И хотелось перекреститься.
   Он шел к выходу, а навстречу заглядывающей вперед вереницей тянулись еще и еще, знакомые и незнакомые. Вот и сам председатель собраний, Стрелков.
   Уклейкин осклабился радостно, и тот вежливо приподнял шляпу.
   Сказать ему разве, что за него? Но удержался, вспомнив, что выборы тайные. Эта тайна особенно нравилась ему. Никто ничего не знает, ждет, -- и вдруг -- пожалуйте!
   "Нет, голова-то! "Вы" говорит. Может, думает, что за него подал. Держи карман! И по отчеству... Митрий Васильевич... Эх, Матрены нет!.. Прониклась бы... А то все равно не поверит..."
   -- Чего толчешься тут? Проходи... нечего тут! -- крикнул околоточный, когда Уклейкин остановился на ступеньках крыльца.
   Ему хотелось, чтобы его все видели, что и он был в комиссии и подавал, и потому он стоял на ступеньках.
   Окрик резнул Уклейкина. Он даже явственно почувствовал, как рука околоточного коснулась его плеча. Острое, злое чувство дрогнуло в нем, он хотел ответить, но только вызывающе взглянул в безусое лицо, перевел глаза на перчатки и кобуру и отошел в сторонку, ворча под нос:
   -- Нечего толкаться... Я записку подавал... По-ли-ци-я!..
   Он стоял в сторонке и все еще вызывающе глядел на околоточного, дожидаясь, когда тот встретится с ним глазами. Но околоточный ни разу не поглядел в его сторону: избиратели шли густой массой и предъявляли повестки.
   "Господи!.. Все идут, идут... Си-ила..." -- думал Уклейкин, оглядывая подходивших с сосредоточенными, застывшими лицами, точно таившими что-то от всех, -- то, что известно им одним.
   И было грустно сознавать, что все кончилось, что от него ничего больше не требуется. Не будет больше собраний, опять все по-старому пойдет.
   Он уже чувствовал потребность того нового, что пронизало серенькую жизнь его яркой полосой.
   И не хотелось уходить от народного дома. Он вздохнул и вмешался в толпу, где все еще горячо спорили о "ваших" и "наших".
   

XVII

   -- Поговорил я с подчаском! -- сказал Уклейкин жене. -- Ошпарил его здорово.
   Ему хотелось верить, что это так и было, что он "поговорил".
   -- Кончил, что ль, таскаться-то?
   -- Куда я таскался? куда? Как ты так можешь говорить, а?.. Я в трактир хожу?.. а?.. в трактир?.. Баба несуразная!.. А?.. Таскаться?!
   В нем сразу поднялось все острое и больное, что последнее время умирало. Слово "таскаться" оскорбило его. То, что он делал все эти дни, было так необыкновенно, ново. Оно его захватило, держало в состоянии сладостного напряжения, отодвинуло далеко-далеко все похожее, скучное, к чему он привык и о чем не хотелось теперь и думать. И вдруг -- "таскаться"! Словно сон светлый снился ему, -- так все не похоже было на жизнь, на его мертвую жизнь. И грубая рука толкает его и будит. Ведь скоро все новое пойдет и уже идет, а тут Матрена не желает ни с чем считаться. Не может проникнуться тем, что стало жить и теплиться в нем. Что это такое, он не знал, но переживал и берег. Что-то должно случиться скоро. Нечто похожее испытывал он раньше, когда кто-нибудь звал его на именины и он, сидя на липке, раздумывал, как он вечером пойдет и будет угощаться. Или когда наказывали прийти к новому богатому заказчику и он высчитывал, сколько следует запросить.
   Но то, что он переживал теперь, было неизмеримо лучше, только непонятнее.
   И потому он крикнул на Матрену, и крикнул не со злобой, а скорее с тоской. Должно быть, это был особенный выкрик, потому что Матрена как-то особенно оглянула тощую его фигуру и сказала уступчиво:
   -- Ну-у... Время тратишь-то... Вон починка второй день валяется.
   -- Знаю! -- с сердцем сказал Уклейкин, сел на липку и начал работать, выставив острые плечи.
   Матрена видела его осунувшееся, зеленоватое лицо, ввалившиеся щеки, бледные, прозрачные уши. Слышала, как переливались хрипы в его впалой груди.
   "Чисто мертвец стал... И не пьет, давно не пьет... И тощий же стал".
   И повернулось что-то в душе, не то жалость, не то тоска. Она не раздумывала.
   -- Хошь ситничка-то?
   Уклейкин забыл, что с утра ничего не ел. Он с удивлением взглянул на жену, хотел было сказать ласковое что-нибудь в ответ -- и не нашелся.
   -- Что ж, дай... -- задумчиво сказал он и вздохнул.
   И, когда Матрена подавала ему ломоть, он глядел в окно. Там было ясно. На противоположном доме ярко горели окна и сверкал снег. Подтаивали сосульки. Шла капель, первая весенняя капель.
   Он жевал, чмокая и двигая носом, не отрывая глаз от ярких пятен на стекле. Было тихо. Слышно, как спешили одна за другой капли.
   -- В деревне теперь хорошо... -- сказал он с глубоким вздохом. -- Грачи прилетят.
   Тишина и капель, сосульки тают, и яркое солнце в небе.
   -- Ежели бы деревня у нас была, я бы...
   -- Ну, болтай...
   -- Я бы... рябину посадил... большу-ущую рябину... или бы березу сучковатую...
   -- Ну?..
   -- Ну... и наставил бы скворешников.
   -- Ну?..
   -- Скворцы бы пели...
   Помолчали.
   Старый заскорузлый сапог лежал на коленях. Уклейкин жевал ситный, а за окном постукивала капель. Часто-часто.
   Спешила весна.
   -- А то еще... -- говорил Уклейкин, жуя и смотря через окно, далеко куда-то, в то, что таилось в нем самом, -- петухи по весне весело кричат...
   Солнце передвинулось, подкралось и вдруг брызнуло зайчиками в тусклые стекла. Зайчики заиграли, заюлили по потолку, забились в паутинных углах -- веселые, весенние зайчики.
   -- Папанька! Зайчики, зайчики! -- крикнул Мишутка.
   А за окном шла капель.
   

XVIII

   Апрельское солнце затопило город. Было воскресенье. Весело, по-весеннему, играли колокола.
   У Уклейкина уже давно выставили окна, и неведомо откуда, должно быть из старого полицеймейстерского сада, тонкой струйкой врывался в душную комнатку острый запах черемухи и тополей.
   Уклейкин стоял у окна и глядел в небо. Оно было ясное, светлое, это весеннее небо. Оно манило к себе, будило к жизни, смягчало взгляд, бросая в тусклые глаза яркие вздрагивающие лучи. И молодило.
   Мимо тянулись крестьянские телеги с базара и на базар, шли бабы с мешками, и мужики с кнутовищами на ходу подтягивали плечами воза с сеном, помогали лошадям взбираться в гористую, изрытую ямами улицу.
   В это воскресенье Уклейкин проснулся в хорошем настроении. Завершалось последнее, что входило в круг нового: сегодня уезжали депутаты. Положим, не те, кого выбирал он, но все же один попал, а именно лохматый адвокат, обещавший всех поставить на точку. Пришлось помириться с этим, тем более что выборные были народ вострый все, умнеющий, а один даже в тюрьме сидел и может "за всех постоять".
   -- Прямо отборный наш, -- говорил Синица. -- Ну, и ваши ничего...
   -- Какие это ваши?.. Не наши, что ль?..
   -- А такие. Наш -- социал-демократ, а ваши -- буржуи. У них программа не радикальная. Но все-таки дело делать могут. Наши их раскачают там.
   -- А лохматый-то? Он такой, прямо...
   -- Ну, лохматый ничего. Пойдешь, что ли, провожать?
   -- Да вот... починку бы...
   -- Плюнь на починку. Напоследок уж... Я тебе прямо советую... пойдем. Речи будут говорить, депутация будет...
   Уклейкин сам решил идти и сказал о починке только для оправдания себя: уж очень надоели сетования Матрены.
   -- Мишутка! Мать придет -- скажи, что по делу, к заказчику пошел. Слышь?
   -- Слышу, скажу...
   -- Да. А то ругаться будет... К заказчику, мол...
   -- Вот чудак! -- усмехнулся Синица. -- И с чего ты ее боишься?.. Баба она у тебя хорошая...
   -- Хорошая-то хорошая...
   -- Ласковая баба... -- с усмешечкой продолжал Синица. -- Только надо уметь с ней...
   Уклейкин поглядел на него и уловил насмешку в глазах.
   -- Чего уметь? Ты чего это...
   -- Чего! Сам знаешь, не маленький...
   У Уклейкина сдавило сердце. Он пристально взглянул на Синицу и встретил прежний, подмывающий и задирающий, взгляд.
   -- А ты почем знаешь?
   -- Ну, вот еще... Чай, догадываюсь... А что?..
   -- Ничего... -- хмуро сказал Уклейкин и взял картуз.
   -- С бабами, брат, тоже умеючи надо. Ну, идем.
   Они пришли сравнительно рано и стали близко от входа, так как в вокзал не пускала полиция. Толпа на вокзальной площади увеличивалась. Начинали спорить с околоточным и доказывать, что нет такого правила, чтобы не допускать на вокзал.
   -- Не велено, господа... Поймите же, что не велено!..
   Спор разгорался. Уже кричали, что полиция для народа, а не народ для полиции. Слышались отголоски речей на собраниях, вошедшие в обиход слова.
   Кто-то кричал о бесконтрольности, ответственности и провокации.
   -- Разве вы не понимаете, что ведь и вы -- гражданин!
   -- Понимаю-с... очень хорошо понимаю... Но не при-ка-за-но!.. Нельзя нарушать порядок... нельзя, господа!..
   -- Нельзя мешать общению с депутатами!.. Они наши доверенные!..
   -- Полиция должна уважать права граждан!
   -- Послушайте... Вы узурпируете... власть?..
   Но околоточный был непоколебим, искал глазами пристава, разводил руками и убеждал:
   -- Господа... Но вы пой-ми-те! Но если не...
   Тут ему удалось поймать пристава и сделать жест. Тотчас же явилось подкрепление из городовых. Пропускали лишь "отъезжающих", и околоточный одним взглядом решал, кто отъезжает. Отъезжали главным образом известные в городе лица, чисто и по форме одетые.
   -- Крышка, братцы! Все наши благодетели отъезжают!..
   Синица и Уклейкин протиснулись к самым дверям и составляли план, как прорваться.
   -- Едут! Наши едут! Ур-ра!!
   Это был молодой фабрикант. Он соскочил с извозчика. Толпа раздалась. Пристав взял под козырек с одной стороны. Околоточный -- с другой. Городовые умерли. Момент -- двери щелкнули, и депутат скрылся. За ним прорвалось два-три человека, и сейчас же дюжие городовые приросли спинами к дверям, а околоточный прижимал руку к груди и успокаивал:
   -- Терпение, господа...
   -- Куропаткин!
   Протискался мужичок с окладистой бородой и в синей поддевке. Его было задержали, но он спокойно сказал:
   -- Мы депутаты.
   -- Пропустить! -- сказал пристав, кивая головой депутату, а околоточный, помня инструкцию, наскоро прикоснулся к носу.
   -- Этому козырять не надоть... Жирно будет!.. Ха-ха-ха... Ну и полиция!..
   Подъехал еще депутат, с тросточкой и портфелем, получил "под козырек" и скрылся.
   -- Наш идет!.. наш! -- крикнула кучка под самым носом околоточного.
   Кричал Синица, кричал и Уклейкин, хотя еще ничего не видел.
   В синей блузе, в пальто внакидку, в мягкой шляпе, пробирался в толпе депутат от рабочих. Он вдруг вырос над толпой и поднял руку: кто-то уже приспособил ему ящик. Сомкнулись кольцом. Пристав пытался предпринять что-то, околоточный бросился к приставу, городовые вытянулись.
   А депутат уже излагал, чего он будет добиваться. С каменного помоста вокзала, в гуле толпы, было плохо слышно, и только отрывочные слова вырывались, как языки пламени.
   -- ...народу!!
   -- Ур-ра!.. А-а-а-а!..
   -- ...волю!..
   -- Ур-ра!..
   -- ...и тайное!..
   -- А-а-а-а...
   -- ...амнистия!..
   -- Ур-ра-а-а!..
   Уклейкин пытался составить смысл по отрывкам и чуял, что вот кто "их". Те прошли, ни слова не вымолвили, а этот катает себе, не боится.
   -- Вот каков наш-то! -- кричал на ухо Синица.
   Но уже пробирался пятый. То был лохматый адвокат, непобедимый на собраниях, кровный враг Балкина, как полагал Уклейкин.
   Он взбежал на каменные ступени, и когда околоточный покозырял и приоткрыл дверь, чтобы пропустить, пятый депутат ловко вывернулся спиной к двери, занял удачную позицию и снял шляпу. Городовые, помня инструкцию, держали под козырек.
   -- Пожалуйте-с... -- вежливо просил околоточный.
   -- Позвольте-с... я знаю...
   Последовал поклон, благодарность и краткое слово. Адвокат благодарил за доверие, сравнил себя с растением, корни которого остались "здесь, в самой гуще народной", заявил, что, если вырвут его, -- вырвут их, что он кость от кости... и т.д., и закончил обещанием вернуться "со щитом или на щите".
   -- С че-ем? -- спросил Уклейкин Синицу.
   -- Со щитом. И все-то врет...
   -- Ну вот... Обязательно так...
   И Уклейкин старался понять, о каком щите говорил адвокат.
   Толпа шумно отозвалась на горячее слово.
   -- Воли нам! Земли!.. Налогов чтобы!.. -- кричал Уклейкин над самым ухом адвоката. -- Отцы вы наши!..
   Рабочий депутат в кольце голов подвигался к дверям. Открыли вход, чтобы пропустить его, и волна хлынула.
   -- Стой! Куда? Не все!..
   Околоточного оттерли, смяли городовых и затопили дебаркадер. Где-то уже пели знакомую вольную песню, где-то кричали "ура".
   Окружили крестьянского депутата; тот, сняв шапку и тряся бородой, говорил что-то, путался и крестился.
   Уклейкин не слыхал ни слова, но небывалое воодушевление захватило его так, что хотелось плакать.
   Вольное разливалось по дебаркадеру вместе с жгучим солнцем, криками, бегающими взглядами. И только, как напоминание о жизни, вскрикивал в стороне дежурный паровоз.
   Выскочил из толпы какой-то мужичок, выхватил из-за пазухи иконку и стремительно благословил депутата от крестьян.
   -- От мира тебе, примай! ото всех!..
   Сунул в руки и скрылся.
   Кто-то запел "Царю Небесный". Подхватили, сдергивая шапки.
   Станционный жандарм, вытянувшись, стоял у дверей, под колоколом, с рукой на кобуре, подрыгивал плотной ногой, и на здоровом лице его светилась покойная сила.
   С конца дебаркадера, от мастерских, как удар по металлу, прокатывалось:
   
   Впе-ред... впе-ред... впе-ред!..
   
   Там окружили депутата от рабочих. Казалось, тусклая трудовая жизнь растворилась в ярких лучах солнца, в криках, песне, в широких вздохах.
   Ударил колокол: кто-то еще следил за ходом жизни.
   Подходил из-за товарных вагонов поезд.
   -- N-ские депутаты едут! Ур-ра-а!!
   Поезд гремел отзывным криком. Махали платками с площадок, мелькали шляпы. Казалось, весь поезд гремел, и не слышно было лязга колес и свистков.
   Уклейкин вытягивал голову.
   -- Едут, едут, -- бормотал он, чувствуя дрожание и зуд во всем теле. -- Совсюду едут... Господи... Едут...
   Синицу он давно потерял. Ему хотелось кричать, броситься к депутатам, сказать им что-нибудь, охватить, перецеловать. За что? Он и сам не знал. Тут, на расставанье, почуял он близость к ним, словно вдруг объявились они, его братья, с которыми он жил долго-долго, которых он не знал и которые не знали его.
   Он протискивался к депутатам, но и другие протискивались и оттирали его.
   N-ские депутаты раскланивались с площадок, ловили цветы, обращались с речами.
   -- Братцы! -- кричал, забыв все, Уклейкин. -- С богом! с богом! За нас!..
   Но его сиплый, пропитый голос тонул. На него никто не обращал внимания. В давке ему порвали рукав, но он не заметил.
   -- Братцы! Господа депутаты! -- кричал он, мокрый от пота, продираясь в толпе. -- С богом!!
   Он увидал их через три вагона. Садились наши!
   Но толпа была как одно сбитое целое, стиснула депутатов, что-то кричала, требовала, наказывала. Депутаты что-то доказывали, разевали рты, но все пропадало в криках.
   Не пройти. Но хотелось что-то такое сделать. Растерянно окинул Уклейкин толпу и пропал. Он юркнул под вагон, пробежал по шпалам, ударяясь головой и спиной о цепи, и вылез у самых ног депутатов. Тут он охватил за плечи какого-то мужичка и облобызался.
   -- С богом! Поезжай, братик! -- бормотал он, и глаза были влажны, а в горле сжимало.
   Толпу оттирали. Свисток сверлил взбудораженный воздух.
   -- От вагонов! Дальше от краю! Нельзя, господа... позвольте...
   В громе, грохоте, криках "ура", залитый солнцем, отходил поезд. Трепетали платки. Полоскался ярко-красный лоскут. Протяжно ответил рожок с ближней стрелки.
   -- С богом! -- кричал Уклейкин.
   -- Ну, проходи... Чего надсаживаешься-то... Плотный жандарм заслонил удаляющийся поезд.
   -- А что?.. С богом, говорю...
   Он надел картуз и слился с толпой. Она все еще гудела, расползаясь по уличкам и переулкам. Вытирались потные лица. Хлопали калитки. На город шел покой, и возбужденная жизнь снова укладывалась в свою обыденную колею. И солнце, казалось, сияло не так ярко.
   

XIX

   Теперь стоило жить: ведь каждый день мог принести что-нибудь.
   Так думал Уклейкин.
   Обсудят и устроят. Иначе незачем было бы делать такую склоку. А склока была большая, и ее он чувствовал на себе.
   Сидел он в своей каморке, никому не нужный, никем не знаемый. Пьянствовал неделями. Видел только то, что было около глаз, не заглядывая в себя, не только в будущее.
   И вот теперь он смотрел в это будущее, далеко за пределы своего городка, и ждал. И внутри у него совсем другое, и горечи прежней следа нет, и болезнь, должно быть, прошла. Совсем и не позывает на водку. Только по временам дрожит в нем что-то, клокочет, а не позывает.
   А ведь совсем ничего не изменилось в жизни. Разве только не приходится ночевать в участке. Но и это потому, что он перестал пить и не затевает скандалов! А работа так же мало дает, как и раньше, и жизнь так же дорога, если еще не больше.
   Да и Матрена изменилась, стала веселее поглядывать и почти не ругается. Должно быть, тоже стала проникаться.
   Да, Матрена изменилась. Выражение ее глаз стало мягче. Что-то грустное иногда пробегало в них.
   Он иногда, когда она не замечала его, всматривался в нее, стараясь разгадать, отчего это стала она такой.
   Разговор с Синицей в день проводов депутатов прошел бесследно. Только тогда, на один миг, задумался Уклейкин, а потом как-то все стерлось.
   И вот недавно он понял, так казалось ему, отчего Матрена изменилась.
   Май выдался жаркий. Стояли душные ночи. Тысячи мух гудели в духоте мастерской, и Синица перебрался спать на волю.
   Ночью как-то проснулся Уклейкин. Матрены не было возле. Он уже не мог заснуть: тучами в бледном сумраке с гулом носились мухи. Тикали часики, время тянулось, светлели предутренние сумерки.
   А Матрена не приходила.
   "Куда она?"
   Он вспомнил, что и Синицы нет в комнате... Острое подозрение родилось внезапно. Всплыли в памяти слова Синицы.
   "С бабами надо умеючи..."
   "Вот отчего она такая..."
   Он уже не мог лежать, поднялся и заглянул в комнату жильца.
   -- Матрена! -- позвал он, все еще не решаясь идти "туда".
   Мишутка заворочался, отмахнулся от мух и натянул на голову одеяло.
   "Проклятая!"
   Он приоткрыл дверь во двор и выглянул. Была совсем белая ночь, та тихая ночь, когда можно слышать, как опускается роса на железные крыши.
   -- Ма-тре-на! -- шепотом позвал он. Спал двор. И только Шарик, вывернув сонную морду, облизнулся, позевывая, и снова уткнулся под брюхо.
   -- Матрена!
   Из-за сарая, где в корзине розвальней ночевал Синица, вышла она в одной рубахе, босая и простоволосая. В белом полусвете майской предзори она казалась белесоватым ночным видением.
   -- Матрена! -- окликнул он, испуганный тишиной белой ночи и ровным, покойным движением белой фигуры.
   Она остановилась, придерживая колышущуюся грудь, с поднятым лицом и вызывающим взглядом.
   -- Ку-да хо-ди-ла?!
   -- Чего -- куда? -- грубо спросила она. -- Еще што?.. Корова я тебе?.. Не сведут...
   Но он уловил в голосе замешательство и ложь.
   -- Куда ходила?! -- крикнул он, задыхаясь, охваченный бешенством, уже поняв все.
   Потревоженный Шарик поднялся, вытянулся, изгибая спину и позевывая, и, виляя хвостом, подошел поласкаться. Уклейкин ударил его ногой.
   А она уже шла на него, уверенная, грудью вперед, побледневшая от свежести утра.
   -- Пусти... Чего стал?
   Но он уперся руками в косяки и поднял ногу, словно хотел ударить в живот.
   -- Ду-рак! -- спокойно сказала она. -- У, бешеный! Ну, чего еще? Ну, кур глядела...
   -- Кур?! Ты... кур?!
   -- Да, кур... кричали... А ты что думал?! Спать к жильцу, может?.. Ду-рак... Захотела б спать -- и спала бы...
   -- Убью, стерва!
   -- Ну, чего стал-то... Пусти, что ль... холодно... И она передернулась, вздрагивая обнаженными плечами и грудью.
   -- Ду-рак! Ведь чижелая я... пусти...
   Он опустил руки. Что-то вдруг повернулось в нем, щемящее и заигрывающее. И радость, и острая боль.
   -- Как... чи-же-лая?..
   -- Так и... Как бывает-то?.. Чай, не холостые. Да сдвинешься ты!
   И она прошла, хлопнув дверью.
   Кошка неслышно пробиралась по самому гребню сарая, отряхивая лапки. А Уклейкин стоял, точно рассматривал кошку и небо. Оно, сонное, бесцветное, начинало пробуждаться, принимая окраску зари. Уже розовым просвечивали только что неподвижные, тронувшиеся в путь перистые облачка.
   Должно быть, выглянуло из-за земли солнце.
   "Чижелая..." -- повторил мысленно Уклейкин, не чувствуя уже острой боли, только что пережитой. А в душе нарастала мигающая светлая точка, давно лелеемая, никому не высказанная, никогда, может быть, не обдуманная надежда.
   "Чижелая... Разве бы она сказала так, ежели бы... Ведь прямо задушевный, жалеющий человек... Да разве он допустит... Такой политический... прямо, обходительный... А с чего же ей и не быть-то?.."
   И он стал вспоминать и соображать. И чем больше соображал, тем сильнее уверял себя, что так и должно быть. И Матрена стала ласковой, и Синица с ним прямо друг и собирается даже жениться на модистке, как разговаривали они в чайной. А месяц назад, да, месяц или недель шесть, Матрена вела себя как и следует быть жене. Ну, вот и... И пить он давно бросил, ну, вот и...
   И ему так хотелось верить, что он поверил. И захотелось расспросить, все узнать, подойти к Матрене и сказать ей хорошее слово.
   Он вошел в мастерскую.
   -- Матреша... -- позвал он шепотом.
   -- Ну, чего?.. Спать хочу...
   Он нашел ее в сумеречном свете и сел на кровать.
   -- Матреша, -- просительно заговорил он, дотрагиваясь до ее плеча, накрытого одеялом. -- Как же это ты так...
   -- Чего так?..
   -- А вот что сказала-то...
   -- А что я сказала?..
   -- А вот что... чижелая-то... А?.. Как же это?.. а?.. Уж-ли вправду?..
   -- Ну, чего привязался-то... Ну, и вправду... Чего мне врать-то...
   Она сказала мягко и благодушно, как говорила в последнее время, и он подумал, что она говорит так потому, что и сама рада тому, что "чижелая".
   -- Вот что... Ты...
   -- Ну, что?
   -- Как же это так... Вот что...
   Он хотел бы заглянуть ей в глаза, по ним узнать все, но было еще сумеречно.
   -- Ну, чего ты пристал? "Вот что" да "вот что"... Ну, чего пристал?..
   -- От меня?
   -- Что от тебя?
   -- Чижелая-то... От меня?.. Ты лучше скажи...
   -- От козла!.. У, дурак... Тебе, чай, лучше знать... Будет дурака-то ломать... Что я, шлюха у тебя, а? шлюха?
   -- Да ведь... чудно!.. -- протянул он задумчиво. -- Что-то я и не верю... А ты... ты... побожись...
   -- Да отвяжись ты, ей-богу... Ну, ей-богу... Ну... Спать хочу.
   Она отвернулась к стене и накрылась. А он сидел около и, улыбаясь, глядел на светлевшие окна.
   

XX

   По воскресеньям Уклейкина тянуло за город, на волю. И раньше, бывало, хаживал он в монастырь, верст за десять от города, к обедне. Но теперь он уже не мог усидеть в пыльном переулке, звал Матрену, брал Мишутку и отправлялся. Иногда принимал участие и Синица, но последнее время он уклонялся: у него завязалось знакомство с модисткой Варькой, и он подумывал устроить свою жизнь на новых началах.
   Вставали в пять утра, чтобы поспеть к поздней обедне. Шли вдоль шоссе, боковиной, пробираясь во ржи. У первого оврага, где в глубине протекал в осочке ручей, где берега были голубыми от незабудок, а распаленные солнцем стрекозы недвижно висели на крыльях, делали первый привал.
   Мишутка гонялся за коромыслом и рвал незабудки, Матрена разувалась и мыла ноги в ручье, а Уклейкин, раскинувшись крестом на откосе, поглядывал на крепкую фигуру Матрены, на ее яркий платок, как мак горевший на солнце, засматривал в небо и слушал.
   В березовой роще куковала кукушка, жаворонки журчали в небе.
   -- Папань! Мотри-ка, каку изловил!.. Вот муха-то!
   И Мишутка подносил к уху трепещущее коромысло.
   Тррстррр...
   Уклейкин жмурит глаза, вбирая солнце. Даже пар идет от потертого, заношенного пиджака. Стрекоза так приятно трещит, истома, жар охватывает все тело, и не хочется говорить, а так бы лежать, лежать... Но он открывает глаза, смотрит на трепещущее коромысло, на раскрасневшуюся Мишуткину рожицу и говорит лениво:
   -- Это, братик, не муха... Это коромысло... Пусти его, пу-усть ее полетает...
   В эти минуты и на Матрену сходило томящее покоем и истомой, умиряющее. Оно входило в нее незаметно и расплывалось. Оно поселилось в ней впервые однажды ночью, когда, впросонках, что-то мягко, с приятной щекоткой, толкнуло ее изнутри, трепыхнулось и замерло. И когда она, проснувшись, глядела расширившимися удивленными глазами в темноту, в ней опять судорожно и щекотно затрепыхалось. И стало тепло на сердце и покойно, точно что-то блуждавшее где-то и искавшее ее наконец нашло ее и осветило.
   И теперь, у ручья, покойная истома навалилась на нее. И она жмурилась, чувствуя в себе живое. А может быть, это жар укрытого от ветра лога, напоенный зеленой силой земли, острым запахом мяты, дягиля, медуницы и дикой конопли, входил в нее и пьянил.
   Иногда лягушка, ленивая, распаленная зноем, томно протягивала нотку и словно вдруг теряла сознание от зноя и страсти.
   -- Ишь стерва... чисто парная... -- сонным голосом говорил Уклейкин. -- Как пекет-то... Искупаться, што ли-ча.
   В зарослях лозняка и калины скрипит себе сорока, точно где-то подламывают сухой хворост. А из рощи, за логом, выкатывается волнующийся, свежий удар колокола.
   -- Ударили... Итить пора... Э-эх, и жарища же!..
   Они взбираются логом к роще, бодрый ветерок обдувает их, а глаза уже отыскивают сквозные золотые кресты и голубые купола.
   Вдумчиво выстаивают долгую обедню, прикладываются ко всем образам, читают по складам славянскую вязь на стенах, лобызают руку иеромонаха у мощей, едят просвирку на паперти. Потом идут в чайную, за монастырской стеной, пьют чай в садике, у пчельника; Мишутка боится пчел, а Уклейкин ловит их стаканом на сахаре. Едят вволю ситного и крошат индюшкам, а бойкий паренек, половой, пощелкивая салфеткой и перегибаясь, вопрошает:
   -- Яишенку не прикажете ли, ваше степенство? С колбаской, может... с сальцем-с?..
   Хорошо бы, но жалко.
   -- Яишенку-у... -- просит Мишутка.
   -- Ну, что ж... -- отзывается Матрена.
   -- Тащи безо всего... -- решительно говорит Уклейкин.
   Закусили хорошо. Теперь -- к реке, искупаться, поглазеть, как ловят подлещиков с моста, вздремнуть в ивнячке.
   Потянулись долгие тени. Клонится солнце. Багрянцем переливаются золотые цепи крестов. Вечер крадется в золотистом сиянье. По-вечернему заиграла рыба широкими всплесками. Подают голоски камышевки.
   Вдоль белых стен прохаживаются черные фигуры в широких кожаных поясах. Цветные платочки выглядывают в кустах монастырской сирени, мелькают красные юбки. Задорит девичий смех.
   -- Глянь-ка, Матрена! Ай да честная братия!.. И житье им!
   -- А ну их!
   Потянуло медом с лугов. Домой пора.
   В слободе разливаются гармоники. На шоссе длинной линией гуляют с двухрядками парни. Лущат семечки пестрые, шумливые девки. А задами, коноплей и крапивой, подняв подолы ряс, сторожко пробираются черные фигуры.
   -- И житье же! -- вздыхает Уклейкин.
   Влево, к реке и за рекой, разметались луга, тысячи десятин, и монастырь сторожит их, поблескивая пламенными крестами.
   Идут боковиной. Впереди, верст за восемь, виден город, кое-где подмигивающий искрой: и там догорают кресты.
   Солнце погасло. Вон, из-за взгорья, поглядывает багровый глаз. Ночь идет.
   На полдороге отдых, на этот раз во ржи, у дороги, под старой плакучей березой.
   Вобравшийся за долгий день жар бродит позывными думами. В глазах ходят цветные юбки; отдаются в ушах сочные девичьи голоса; щекочут запахи трав, созревающей ржи.
   -- Пристанем, Матреша... Мишутка-а!.. Ишь, подлец, убег куда... На-кась нож-то... во-он, в кустики-то... Срежь веничек, для дому припасем... Да хо-о-ро-ший смотри! Полежим, Матреш...
   Глянь-ка, затеплилось... во-на!
   У Матрены лицо свежее, чуть побледневшее от теней ночи. Алый платок сдвинулся к шее. Край юбки загнулся и открыл ноги.
   -- Ну, да оставь... Чижелая я... Да ну-у...
   Чуть зыблется рожь темной волной. Слышно, как Мишка потрескивает в стороне ветками. Чуть погромыхивает железная дорога.
   -- Вот так веник!.. Папанька-а!.. Глянь-ка, веник-то какой!..
   Уклейкину говорить не хочется, и он вяло бормочет:
   -- Тебя вот этим бы веником... А-х!.. разморило же меня... А-а-ах!.. Дух-то какой... Ме-од... Хорошо-о.
   По шоссе катит запоздавшая телега. Прыгает, рвется пьяная песня.
   -- Домой едут... -- говорит Уклейкин, провожая телегу. -- В деревню... д-да-а...
   -- Есть что-то охота... -- говорит Матрена.
   -- С воздуху это, вот что... А мы вот что... У заставы печенки возьмем на пятак... а?..
   -- Печенки-и! -- просит Мишутка, глотая слюни.
   -- Ну-к что ж... Дома-то не варили.
   Они идут молча, усталые. Ночь идет за ними и накрывает. Звезды яснеют. Белеет месяц. Кричат коростели. Город зовет вспыхивающими огнями.
   Пошли огороды, плетни. Скучные столбы заставы впереди.
   Слышно, бьют городские часы.
   

XXI

   Дни шли за днями, серенькие.
   Да, шли дни, и Уклейкин не следил за ними и не считал, сколько прошло их и сколько осталось еще. А бодрое настроение, которое переживал он недавно, когда ходил на собрания и особенно когда провожал депутатов, -- самое яркое в жизни, -- тускнело в веренице сереньких дней.
   Наваливалась тоска, знакомая, щемящая тоска.
   Дорожала жизнь. Накинули на квартиру. Падал заработок; все точно съежились и заскупились. А купец Овсянников, напротив, рядом с домом выводил новый на пустыре.
   Да и погода изменилась: лили дожди, и грязные полные лужи стояли под окнами.
   Ночью вдруг просыпался Уклейкин от мягкого внутреннего толчка и уже не мог заснуть. Это было знакомое ощущение сердечной слабости. Когда припадок усиливался и не хватало воздуха, Уклейкин садился на постели и тер грудь, у сердца, со свистом втягивая воздух. Выступала испарина, расширялись зрачки и устало глядели в темноту. И тянулась ночь. И никто не отзывался на вздохи. А Матрена лежала на спине, положив руки на живот, словно защищала живущее и трепыхающееся в ней, никому не нужное и все же готовящееся отделиться от нее и жить.
   -- А-а-ах... -- тяжело вздыхал Уклейкин. -- Господи... .
   ..Чи-чи, чи-чи, чи-чи... -- перебоем отвечал маятник.
   -- Что, брат, нахохлился? -- спрашивал иногда вечером Синица. -- Аль час твой подходит?
   -- А ну... Хоть бы сдохнуть.
   -- Ну, сдохнуть-то всегда успеешь... Еще поживем!
   -- Не видать ничего.
   Как-то, в чайной, знакомый самоварщик Крючков спросил, посмеиваясь:
   -- Живет жилец-то?
   -- Живет. А что?
   -- Да н-ничего... Еще не согнал?
   -- А за что мне его гнать?
   -- Да, конешно... ежели не за что...
   -- Ну и... нечего!
   А на сердце легло. Кое-что вспомнилось: белая майская ночь.
   После разговора ходил мрачный, не разговаривал ни с женой, ни с Синицей, а поглядывал исподлобья, стараясь уловить что-нибудь, и думал, думал.
   И уже чувствовал он, что все хорошее, что бережно носил и таил в себе, что когда-то ночью пришло к нему, обожгло и заставило "поддержаться", -- выбирается из него. И нельзя удержать. В душу ползла пустота, что делала жизнь без выхода, от которой он и хотел уйти куда-нибудь, где бы ни пути ни дороги не было, а так... лес.
   И чувствовал он, что близок час его, как говорил Синица, и не стоит "выдерживать", потому что все равно ничего не видать.
   

XXII

   И пришел день. Пришел дождливый день.
   Возвращались депутаты.
   Ходит, ходит по крыше дождик, ползает, царапается в водостоках. Прыгают пузыри в лужах. Плывут в мутной сетке телеги, хоронятся под мокрые рогожи мужики. Куры намокли и рядками жмутся по стенкам. А дождик ходит, ходит по крыше.
   Уже не сиделось на липке и вываливалась работа. И, не сказав никому -- куда, Уклейкин пошел на воздух.
   Одну секунду задержался он на пороге лавки, постоял, оглянулся. Но все кругом заволокла мутная, постукивающая сетка дождя.
   И тут же, у лавки, запрокинув голову, пил, глядя в небо.
   -- На парах гонишь? -- сказал знакомый кузнец. -- Наверстывай, брат... Насквозь прохватывает.
   "А теперь домой", -- уговаривал себя Уклейкин, зная, что пойдет домой, повертится и придет назад.
   А когда отворял дверь, услышал, как Матрена в комнатке жильца кричала:
   -- А теперь на шлюху променял?!
   -- Сама-то кто... -- лениво отзывался Синица.
   -- Я кто?.. Я?.. Мужняя жена я, вот кто!.. Кот несчастный!
   -- Му-ужняя... Бери, кому не нужно... И родить-то от мужа, должно, будешь?
   Дух перехватило у Уклейкина. Он рванул дверь и смотрел на них, обжигая глазами и не находя слов. Теперь они сошлись все трое, чтобы развязать запутавшийся узел. Или еще больше запутать.
   -- Так вы... вы!..
   Он бросился к Матрене и поднял ногу, чтобы ударить в живот, но Синица сбил его с ног.
   -- Полезешь?.. Сбесился, черт?!
   -- Ты... меня!.. ты еще меня... -- бормотал, задыхаясь, Уклейкин, ища глазами что-нибудь тяжелое, чувствуя беспомощность перед этим сильным человеком. И, схватив попавшуюся под руку колодку, с силой ударил наборщика в грудь.
   Они схватились опять, и Синица, навалившись, бил Уклейкина хлюпающими, короткими ударами по глазам и лицу, а Уклейкин старался запрятать голову, разевал рот и хрипел.
   -- Феклист!.. Дворник!.. дворник!.. -- кричала Матрена во дворе. -- Господи!.. Да разыми ты их, чертей...
   -- Ну вас к ляду, котье, скандалисты... -- басил дворник, шлепая по лужам.
   Медлительный и недовольный, он вошел в мастерскую. Синица, с порванным воротом пиджака и ярким шрамом на бледном лице, тяжело отдувался, держась за косяк. Утирая вспухшее, разбитое лицо грязной тряпицей и сплевывая кровь, растерянный и задыхающийся, сидел на липке Уклейкин.
   И был он какой-то пришибленный, злой и жалкий. Обида большая, неизбывная, быть может -- самая большая из тысяч перенесенных и привычных, на которую не было сил ответить, пришибла его.
   -- Так ты вот как... вот как... -- повторял он, разглядывая окровавленную тряпицу.
   И когда увидал дворника и испуганную Матрену сзади, съежившегося в углу, у лохани, Мишутку, большими глазами выглядывавшего на него, он еще острее почувствовал свой позор и издевающуюся несправедливость.
   -- За-ре-жу!! -- взвизгнул он, бросаясь к Синице.
   -- Не лезь! Морду разобью!!
   -- Да будет... чай, не маленькие. Ты!.. -- взял его сзади за плечи дворник. -- Ерой!
   -- Пусти!
   Уклейкин рванулся, но дворник стал между ним и Синицей, покойный и вялый, и толкал его к двери.
   -- Развоевался... Махонький, што ль, право?
   -- Полицию зови! -- кричал Уклейкин, пытаясь забежать сбоку и не отрывая глаз от Синицы.
   -- Зови полицию!
   -- Нужен ты полиции, скандалист!.. Не знает тебя полиция!.. Не напарывайся, не пущу... А ты, парень, оставь, -- убеждал он Синицу. -- Не задирай ты его... Вишь, он какой, меченый...
   Он сел посередине, на липке, и равнодушно стал свертывать покурку.
   -- Вышло-то с чего у вас все?.. Ты погоди, не напарывайся... Беспорядок завели... За грош живут, а на рупь скандалов.
   -- Ты дворник, а?.. Дворник ты?
   -- Ну-к што ж, что дворник... Ну, дворник, не испужаешь... не надсаживайся...
   -- С квартиры его бери!.. Бери!.. Сымай его с квартиры!.. Полицию зови!.. Все равно!.. Ночью зарежу!
   Синица курил папироску отрывистыми затяжками, не спуская глаз с Уклейкина, а тот метался, отшвыривая попадавшиеся под ноги колодки.
   -- Я управу найду... Думаешь, не найду управы?.. Я найду управу... Я все найду!..
   -- Ну, во-от... ты и жалуйся. Изобидели тебя, ну, и жалуйся к мировому... а не...
   -- Какое имел меня право бить!.. Всю морду мне избил... Вон он что сделал... С Матрешкой моей... Путаная!
   Он хотел бы высказать самое нутро обиды, выкинуть из себя накипь, боль жгучую -- и не находил слов; он только ругался, чтобы хоть этим облегчить обиду.
   -- Да с чего у их зачалось-то?
   -- А шут их разберет... Полез, пьяный, драться... ни с чего...
   -- Молчи!
   -- А-а... Стало быть, из тебя... И вредная же ты бабенка... -- сказал дворник.
   -- Слушай ты его, озорника.
   -- А вы бы вот по-любовному... Выпили бы вот да и замирились. И кончики...
   -- С квартиры его сымай!.. Сичас сымай!.. Раз ты дворник...
   -- Тебя, черта, гнать надо... Котье!
   -- Фекли-ист!.. Куда те черти унесли?.. Хозяин кличет.
   -- Путайся тут с вами... Помни ты у меня... чтобы без шкандалу... Сичас прямо свисток подам.
   -- Бери его с квартиры!.. Обязан ты его...
   -- Сказал я тебе...
   -- Феклист?.. Да пойдешь ты!.. Хозяин ругается.
   -- Иду!.. Так ты помни... безобразиев этих не было чтоб, беспокойства...
   И дворник ушел.
   Не унимался Уклейкин. В нем билась обида непокрытая, сосущая. Она пронизала его всего и завалилась камнем, как все прежние, неотплаченные, а лишь заколоченные внутрь и ноющие обиды. Их было много. Вся жизнь как будто только из обид и состояла. А кругом стены, и нет управы, и нигде нельзя найти правды.
   Он стоял у двери и осыпал Синицу ругательствами, хотел унизить, доказать его подлость, уличить. А Синица сидел на лавке, опершись на колени и выставив широкие плечи, и вызывающе, с усмешкой, глядел на взбудораженного, растерянного Уклейкина. Было досадно, что так вышло, со скандалом. Давно бы следовало развязать эту канитель с бабой. Он взял от нее все, и она надоела ему, и не было уже к ней прежних порывов.
   Он, пожалуй, готов был теперь незаметно уйти, даже готов был признать, что, пожалуй, даже виноват немного. Но назойливость Уклейкина, острые и обидные слова, вскрывая его подлость, будили сознание неправоты, и оттого, что он чувствовал эту подлость, он старался показать, что ему все равно. И не хотел сдаваться.
   -- А вот и не пойду! -- с злорадным сознанием силы, деланно покойным тоном повторял он, чувствуя болезненное наслаждение, желание еще более доконать Уклейкина. -- Не пойду вот... Спроси ее, кого она желает... Ты смотри!.. Ты не подходи, ты не...
   -- Черт! дьявол! -- бессильно кричал Уклейкин, отыскивая что-то на полу.
   -- И ничего ты со мной сделать не можешь... А ты попроси... Может, и уйду... Ты по-про-си.
   -- Да что ж ты со мной делаешь?.. Да ведь это что же!..
   -- Бесстыжий ты, бесстыжий!.. -- крикнула Синице Матрена. -- Измывайся теперь, измывайся.
   -- Слякоти вы, больше ничего.
   -- Ладно!.. Я на тебя сыщу управу!
   -- Сыщи, сыщи... -- смеялся Синица, постукивая резаком по лавке. -- Сыщи!
   -- Будешь ты меня помнить!
   И Уклейкин ушел.
   -- Слякоть!
   Они остались с глазу на глаз, близкие недавно, теперь далекие. В уголке, у лохани, недвижно стоял Мишутка и смотрел, не понимая, и боялся.
   -- Ну вас к чертям! -- сказал Синица решительно, швырнул резак и прошел к себе в комнатку.
   -- Бесстыжий, бесстыжий!
   -- Извозчика пришлю за постелью.
   Он пошел к двери.
   -- Паша...
   Она робко дотронулась до его рукава, все еще прикрывая рукой живот. И глядела просительно.
   -- Чего еще?
   -- Паша!
   Она заплакала, опустив лицо в фартук. Она принизилась, затихла, стала покорной и слабой.
   Такая она стаивала когда-то вечерами в темных сенях полицеймейстерского дома и плакала.
   Он остановился вплотную, суровым, жестким взглядом смотря через ее голову на захлестанные дождем оконца.
   -- Чего еще?..
   -- Па-ша... Тошно мне...
   -- А-а-а... Надоело мне все... Ну вас!
   Она схватила его за руки и уткнулась головой в его грудь, вздрагивая плечами.
   -- Куда, куда мне с ребенком... Выкинет он.
   -- А мне куда?
   Постоял, оглядел опостылевшую каморку.
   -- Да ну вас!
   Оттолкнул Матрену и ушел, хлопнув дверью.
   Ходит, ходит по крыше дождик. Прыгают в лужах мутные пузыри.
   

XXIII

   Оставался последний выход -- идти в участок и жаловаться. И Уклейкин пошел, чувствуя свою правоту, неся обиду, бессилие и надежду. На этот раз он положился на участок, последнее прибежище. Хоть там должны восстановить правду, и восстановить быстро.
   Он подвигался с трудом: такая сильная дрожь, дрожь знакомой болезни и пережитого возбуждения, охватила его. Он делал несколько шагов и присаживался на тумбочку, чтобы перевести дух. Идя мимо винной лавочки, он остановился, купил водки и выпил.
   Почувствовал себя бодрее и увереннее шел к участку.
   -- Тебе чего? -- спросил дежурный городовой.
   -- Пристава надо... -- решительно сказал Уклейкин.
   Приходило боевое настроение. Креп всегда искательный, приниженный голос.
   -- Нет пристава. В десять вечера будет. Тебе зачем?
   -- Пристава мне надо! -- повторил Уклейкин.
   -- Нет пристава, сказано тебе!
   -- А мне нужно!.. Помощника тогда!..
   -- Нет никого, один делопроизводитель. Ужо приходи. Чтой-то это морда-то у тебя вся?..
   -- Делопроизводителя давай. Ладно! И его мне нужно.
   -- Проваливай, нечего тебе тут... Лезешь пьяный. Проваливай.
   -- Нужно мне... Р-раз, говорят, нужно!.. Слово хочу...
   -- Ты еще разговаривать желаешь? Проходи, проходи... Проспишься, вот и приходи, коль по делу.
   -- Сейчас мне надо. Эстренно!
   -- Комаров! Что за шум?
   -- Уйдешь ты?! Слышь, делопроизводитель...
   -- Ваше благородие!.. Дозвольте слово...
   -- Да выпимши он, ваше благородие... Уклейкин...
   -- Гони его!..
   -- Кто? я выпимши?.. Дело у меня! Ваше благородие!.. Вникните!.. Войдите в такое мое...
   -- Сказано тебе... Ступай, ступай. Ну?!
   -- Ваш благородие! Войдите в такое мое положение!.. Управы ищу... Ваше благородие, будьте...
   -- Комаров, позови его сюда!
   Стараясь держаться твердо, Уклейкин вошел в канцелярию. Делопроизводитель пил чай и читал "Губернские ведомости".
   -- Ну, что тебе нужно?..
   -- Так что вникните, ваше благородие... Такое мое положение... Подлец этот... Синица...
   -- Какой еще там Синица?
   -- Жилец мой, подлец... Спутался, стало быть, с моей законной супругой... и вот...
   -- А-а.
   Идя в участок, Уклейкин думал, что скажет убедительно, так все выяснит, что все поймут великую обиду. Но когда начал говорить, увидел, что делопроизводитель прихлебывает чай и смотрит на него сморщившись, и даже слова, которые он произносил сам, стараясь высказать в них тяготу душевную, были самые простые: ничего особенного, потрясающего не было в них.
   -- Ну, спутался. Дальше?
   -- Ну, и... избил меня... вот присмотрите... все это вот место... и сюда... и под сердце... и...
   -- Ну, что же?.. Ну, избил... ну?.. Обокрал, что ли?
   -- Этого, конешно, не было... только что... Ваше благородие! Да вы вникните!.. Измытарил он, подлец... с квартиры не сходит, а сидит как идол... Где ж это видано!.. Да я его сам тогда...
   -- Ну, и что же?.. Комаров! Чаю дай.
   -- И управы никакой... Ведь это прямо...
   -- Ты не ругайся, здесь не...
   -- Явите божескую... Ведь это что же такое... самоуправление?.. Ваше бла...
   -- Дурак ты, и больше ничего... Мы тут ни при чем... Как ты, пьяный, и смеешь...
   -- Я, ваше благородие, ничего не смею... Махонький я человек, ваше благородие... Но ежели я могу понимать... Обидно ведь... С квартиры, моей местожительствы, не сходит...
   -- К судье, к судье... -- замахал рукой делопроизводитель.
   -- Это дело нас не...
   -- Ваше благородие!.. дозвольте с полицейским снять... взять его, подлеца... Он меня...
   -- Пшел вон!.. Комаров!..
   -- Дозвольте, ваше благородие, объяснить... я не пьян... я ни-ни... Вот здесь сам государь импиратор... при нем... Вы приникните... Я выборы делал... я хочь махонький человек... Обидно... За что ж это, а? а?.. Он бабу мою... с ней такое дело...
   -- Комаров, возьми его!
   Уклейкин выдернул руку и подбежал к делопроизводителю.
   -- Ваше благородие!.. Да где же правда-то?! Да что ж, самому мне его, резаком?.. резаком его, сво...
   -- Бери, бери его!..
   -- Пес я, что ль?.. Ваше благоро...
   -- Ну, иди, иди... Живо!..
   Комаров тянул его за руку и повертывал.
   -- Ваше благородие!.. Мне господину приставу... слово... Ваше благ...
   Комаров уже толкал его в спину, нес сзади свое большое тело и теснил грудью.
   -- Я жаловаться буду!.. Господину губернатору... К архирею пойду... Ни суда, ни закона... А?! Что ж... теперь!.. По моему делу, по семейному... Всякий подлец...
   -- Ты не рассыпайся, а то за решетку вправлю... Бьют тебя?.. бьют?..
   -- Ваше благородие... Вникните в семейн...
   Его голос перешел в высокий, надтреснутый альт и оборвался, потерялся во всхлипываньях.
   -- Сказано, ничего тебе у нас не выходит... -- сказал городовой, подводя Уклейкина к выходу. -- Ну и ступай.
   И дверь захлопнулась. Но Уклейкин сделал еще попытку. Он отворил дверь, высунул голову и крикнул:
   -- Ваше благородие!..
   -- Так ты ешшо!.. просунь только, -- прямо за решетку всажу!.. Сунься вот!..
   

XXIV

   Домой он не пошел, чего-то опасаясь. Что-то сдерживало его. Да и зачем бы он пошел теперь? Показать свою беспомощность? Признать победу насилия, при всей своей правоте?
   Он шел переулками, без цели, крутился вместе со своими пьяными мыслями, -- то вдруг ясно сознавая позор и обиду, чувствуя потребность расплаты, то стараясь поймать и вспомнить какие-то светлые обрывки того, что еще так недавно теплилось в нем.
   Если бы еще сияло солнце в небе, если бы еще голубой простор манил... Но этот неутомимый, скучный дождь, набухшее небо, опустившееся мутью к земле, -- давили. Грязь плыла во всю ширину проулков, хлюпала, просачивалась в трещины старых сапог. Все кругом было серо, мутно, грязно и мокро. Повислые стояли деревья за набухшими, гниющими заборами.
   Встретился знакомый фельдшер Клюковкин и обошел стороной, тоже скучный, намокший. Уклейкин остановился и посмотрел вслед. И фельдшер тоже обернулся и посмотрел.
   На углу одного из переулков, на заборе с остатками пестрых клочьев афиш и объявлений, бросился в глаза большой белый кусок с черными жирными буквами.
   Уклейкин остановился и вспомнил. Это был значительно потускневший обрывок прошлого. Прыгающие черные буквы еще говорили:
   "Граждане избиратели! Сегодня, 22 февраля, в 8 часов вечера..."
   Только всего и осталось. Чуть-чуть поднялось в душе, поныло и сгасло.
   Он постоял, покачиваясь, потрогал пальцем, провел ногтем по афишке морщинистую царапину и пошел.
   На углу базарной площади, в чайной, скрипел граммофон:
   
   Я знаю, что ты хо-очешь,
   Напрасно ты хло-по-чешь...
   На-прасно-о... на-прасно-о...
   
   Уклейкин вошел в чайную, пробрался в уголок и сел.
   -- Парочку? -- подлетел половой.
   -- Дай того... в чайник.
   -- Понимаю-с...
   Уклейкин сидел и пил. Пил и ни о чем не думал. Все мысли точно слиплись, завязли где-то. Граммофон скрежетал знакомое:
   
   Р-родные... стой!.. Эх ты, неугомо-о-онный...
   
   Уклейкин покачнулся, двинул рукой и уронил голову на грудь. Откинулся к стене и смотрел в одну точку. Из нутра, из самой глыби, где все было так примято и забито, начинало подыматься, бурлить. Он снял картуз и двинул ногой. Пошевелил плечами и забрал воздуху. И все смотрел в одну точку. А ноги совсем ушли куда-то.
   Граммофон умолк. Прыгали отрывки говора. Звякнула посуда на столике, упала чашка. Стихло в чайной. Повернулись головы в сторону Уклейкина.
   -- Жулье!.. Шкалики!!
   -- А-а... Уклейкин! Не видать все было...
   -- На точку попал... Чтой-то физиономия-то у его...
   -- Починился...
   -- Предались!.. Упр-равы нет!.. Жулье!..
   -- Ну, как нет!.. А на Золотой улице-то, под гербом?..
   Уклейкин уже стоял у столика, покачиваясь, без картуза, уставившись глазами в одну точку. Хозяин за стойкой дал знак. Быстро подбежал половой и унес посуду. Стремительно подскочил другой, вежливо охватил Уклейкина за спину и стал направлять к двери.
   -- Най-ду!.. Всех сыщу!.. За-ре-жу!..
   -- Пойдемте, господин Уклейкин... мы всех найдем... -- уговаривал половой, знаком подзывая на помощь.
   -- Не ж-жала-ю!.. Си-час говорить буду... все!..
   -- Дай ему разойтись, уважь... Сгребут его там!
   -- Слеза в нем плачет...
   -- Я бы рад-с... Хозяин не приказывает. Пожалуйте, господин Уклейкин, гулять-с... на воздух, на Золотую улицу...
   -- Стой!.. Братцы!.. Господа изби...биратели!.. Погоди... Не трожь!.. Вы меня... оставьте... вы меня не... тово... Слово хочу сказать... В-вот!!
   Он ударил себя кулаком в грудь.
   -- Выпили!.. Н-нет ничего... А?.. чего?.. Рази я что?..
   Снова заскрипел граммофон, пущенный по знаку хозяина.
   -- Стой!.. Музыку хочу!.. игру!..
   -- Пожалуйте, пожалуйте... Двадцать копеечек получить с вас... Ну, запишем-с... Только скандалу не затевайте, уважьте хозяину... Они завсегда вам уважение делают... Проходите...
   
   Ах вы, Сашки-канашки мои...
   

XXV

   А с улицы уже неслось:
   -- Жулье!! Сыщу!!
   Чайная опустела. Бежали за Уклейкиным, который уже стоял у входа в народный дом на ступеньках, на лесенке, окруженный толпой зевак. Выскакивали из лабазов, из щепного ряда.
   Уклейкин смотрел на стеклянные двери народного дома, в темную глубь вестибюля за ними.
   -- Братцы!.. Слово хочу сказать!.. Пуща-ай!.. Отворяй!!
   Он стучал в окна, в дубовый переплет двери. А из темной пустоты за дверями, в каменных стенах, как в пустой кадке, отзывалось гулкое эхо.
   -- Заперлись!! Пущай!!
   -- Эн, куда захотел!.. Уклейкин, катай здесь, все едино...
   -- Что ж не пущают?! Почему заперто?
   Он приложил лицо к стеклам и всматривался.
   -- Да, брат, теперь не пущают...
   -- Он это живым манером произведет... Цапни-ка хорошенько...
   -- Будя баловать-то, и так не в себе...
   -- Шпана!.. Городская голова!..
   -- Полицейский идет!..
   -- Ну-ка, ну-ка... двинь!..
   -- В-во-от!
   Уклейкин поднял руку и ударил. Звонко запрыгали стекла за дверью, по каменным плиткам вестибюля, точно мелкое серебро посыпалось.
   -- Порезался! Так и хлыщет!!
   -- Оттаскивай его!
   Уклейкина схватили за плечи, но он вырывался, бил ногами и брызгал кровью.
   -- Предались!.. Убью!..
   Полицейский расталкивал толпу.
   -- Расходись, расходись!.. Где тут?.. А ты у меня окна бить!.. ты окна бить?!
   -- Господин полицейский! Нельзя так... Бить нельзя!..
   -- Что ж это такое! Ты его так бери. Зачем бить!
   -- Фараоны-черти! Как бьет-то! Господи!
   Уклейкин лежал на ступеньках. Городовой давал тревожный свисток.
   -- Ишь ты, в кровь избил!
   -- За-чем?.. Сам порезался... Он легонько.
   -- Легонько-о!.. Как по глазу-то саданул!.. И морда вся избита.
   -- За что... ты меня ударил?.. За что-о? -- слышался протяжный, жалобный голос Уклейкина.
   Он кричал пронзительно, и в криках его бились и жалоба, и помраченное, вспыхивающее сознание, и обида, опять не возвращенная. А из каменной глубины пустых коридоров народного дома кто-то тоже, казалось, отзывался жалующимся, бессильным криком.
   -- Сидоро-ов!.. -- звал городовой. -- Извозчика давай! Ты еще полезь!!
   -- Баба, не толпись!
   -- За что-о... ты меня... уда-рил?! Братцы-ы!.. кара-у-ул!!
   -- Ты не ори!..
   -- За что ты... меня ударил? -- повторял Уклейкин, облизывая руку. -- За что ты...
   -- А вот за то!..
   И Уклейкин стукнулся головой о двери народного дома.
   -- Нельзя!.. За что вы его бьете?.. Теперь кажная личность неприкосновенна! Вот пожалте-с! Бьет его, и на! Разве нонче так возможно?! А? нельзя этого нонче...
   -- Бить нонче никто не может! Закон!! Из задних рядов, расталкивая толпу, выдвинулся высокий человек в черной рубахе.
   -- Вот он, кузнец-то!
   -- Ты за что его ударил? за что?
   Кузнец спрашивал, стиснув зубы и впиваясь глазами, спрашивал, надавливая на каждое слово, как будто вбивал гвозди.
   -- А тебя спрашивали? спрашивали тебя?
   -- А вот... спра-шивали!
   Громадный черный кулак, как котельный молот, упал с тупым звуком, и кузнец затерялся в толпе.
   -- Эт-то де-ело!..
   -- Потому -- сам не бей!
   Толпа поредела. Отходили подальше для безопасности. Растерявшийся городовой искал кузнеца, но толпа сомкнулась. Подъехал на извозчике новый городовой.
   -- Не давай, братцы! не давай! -- кричали в задних рядах.
   -- Пущай, пущай...
   -- Чего на народ-то прешь!.. ты!..
   -- Не пущай, братцы!.. излупят его там!
   Теперь Уклейкина рвали со всех сторон. На нем уже не было пиджака. Ситцевая рубаха висела лентами, и виднелась впалая и костлявая, в царапинах и синяках, грудь. Недоумевающие, остеклевшие глаза остановились. По жидкой бороде из угла рта сочилась кровь.
   -- Ка-ра-у-у-ул!!
   Началась свалка. Подоспевшие дворники окружили Уклейкина и старались взвалить на извозчика, но он упирался, бился ногами и выл. Раза два голова его стукнулась о подножку. С него стащили сапог, оборвали штаны. Только узкой тесемкой держалась на шее рубаха в лентах.
   Наконец его удалось положить поперек пролетки, городовой сел боком, придерживая бьющуюся голову, и крикнул:
   -- В участок!..
   Бежала толпа. И далеко в падающих дождливых сумерках, по проулкам и тупичкам, силясь и замирая, несся человеческий вой:
   -- Кара-у-у-ул!..
   -- Сапог-то забыли, -- сказал кто-то из оставшихся у народного дома. -- Скрадут еще.
   -- А его туда, в дыру, сунуть.
   И тяжелый, намокший сапог гулко шлепнулся за разбитые двери.
   

XXVI

   Наутро Уклейкин проснулся за решеткой, открыл глаза, увидал грязный асфальтовый пол, лоскутья, мокрую швабру и шайку. Поднял голову и опустился в бессилии.
   Было холодно, и он потянулся за лоскутами, чтобы прикрыться, но не достал. Тогда, не пытаясь подняться, поднес к лицу руки и хотел сжать голову, выдавить боль. И не смог. Провел языком во рту и почувствовал пустоту.
   Ломило тело, горело внутри, охватывало неудержимой дрожью.
   И ни одна мысль не удерживалась в голове. Вспыхивала, запутывалась и тонула.
   Так он просидел до обеда. Привалился к стенке и сидел. После обеда городовой отомкнул решетку.
   -- Можешь итить.
   Уклейкин поднялся и ударился головой о стену. Его вывели к дверям участка, накинули на плечи остатки пиджака. Но он не мог идти и сел на землю. Тогда городовой поднял его, довел до угла и прислонил к забору.
   -- Сам дойдешь.
   

XXVII

   Еще семь дней прошло в жизни Уклейкина. Он не видал их. Они проползли без задержки, проваливаясь под ровное и сухое чиканье ходиков в тусклой и затхлой мастерской. Для него уже не было времени, потому что он уже не мог различать, когда начинался день, когда густились сумерки.
   Ни долгий ни короткий ряд спутанных видений кружил его в одной точке пространства, неизвестно -- в какой, потому что и сознание пространства потерялось, как теряется оно для завертевшегося на одной точке человека. И не жалко, пожалуй, было потерять и время и пространство. Жалко терять ценимое, а какую цену мог дать Уклейкин времени и пространству? Время уже давно обратилось в один долгий, пустой и томительный час -- так все часы были похожи и скучны этой похожестью.
   Пространство... Оно было так невелико. Мастерская и переулок, винная лавочка и чайная и, как предел, голубые купола и облупившиеся стены в землю врастающего монастыря. Было еще далеко -- там... откуда вершила жизнь неведомая сила, откуда наплывали путы и петли. Гам, на земле, над землей или под землей, кругом. За далекими ли звездами или невидимо разлитое повсюду, близкое или далекое... Неизвестное -- там...
   Но теперь уже ничего не существовало для него. Ни здесь, ни там. Он был нигде и везде.
   Он не спал эти семь для других протекших дней. Он не спал и все же не видал их, не мог различить дня от ночи. Иногда, на мгновение, вертящийся, неуловимый зайчик, много-много блестящих зайчиков врывались в темную пустоту, крутились мелкой дрожью вокруг и сразу проваливались. Иногда густая чернота на миг один заливала все, и снова выпрыгивали зайчики или близился кто-то, похожий на дождь, туманный и мокрый, крался неподалеку, постукивая часто-часто. Иногда ни один звук, даже грохот пустых бочек по мостовой не проникал в мозг, точно между ним и миром было пустое пространство. И вдруг -- маятник начинал бить, как молот по пустому котлу, и переходил в грохот.
   Это пришли великаны и гигантскими рычагами перешвыривают железные балки. И не дивился Уклейкин, так как знал, что необходимо перешвырять все балки и растащить, иначе их накопится страшно великая груда, закроет окна и двери и нельзя будет выйти.
   А великаны работали большими волосатыми руками, шептались и поглядывали на него и что-то объясняли, как будто советовали продать эти балки купчишке Ухалову. Накатывалась туманная волна, и опять бил молот ровно-ровно в котел, раскалывая голову. Маятник отсчитывал шаги времени. Приходили проститься видения жизни. И было немного их, и скучные и пугающие были они.
   Не море шумело волнами, не тихий плеск вызывал покойную тоску. Уклейкин не видал моря.
   Не шумные улицы, торжища людского пота; не гулкие очаги людского праздника; не золотые стекла, стоящие больше человеческой жизни, -- пробегали, блестящие, перед ослабевшими, тусклыми глазами.
   Уклейкин не видал шумных улиц и гулких очагов. Падала закопченная стена -- и сотни тяжелых ног нагоняют, сотни разинутых глоток ревут:
   -- Уклейкин!
   И царапают руки, и бьют, и тащат.
   Иногда Мишутка, напуганный хриплым стоном, тихо-тихо, крадучись, подходил к деревянной кровати, где с потемневшим лицом и широко открытыми глазами метался Уклейкин. И смотрел, боязливый и спрашивающий, закусив палец. И думал что-то. И окликал, осматриваясь:
   -- Папань...
   Но его голосок тонул в хаосе чугунных ударов.
   Желтый огонек рождался из тьмы, неподвижный и скучный, назойливо-неподвижный огонек. И ширился.
   Но это не было солнце, так как Уклейкин и солнца не разглядел как следует за свою жизнь. Это был мертвый огонек лампочки-коптилки, молчаливого спутника долгих рабочих вечеров и ночей.
   И этот неподвижный огонек начинал шириться и расплываться, заливать все. И все ширилось и заливалось светом, ярким, как солнце по вечеру, когда весь запад начинает пылать тихим пожаром. А из светлого места выплывают головы, головы, головы, шевелятся, расходятся, строятся в ровные ряды с деревянными спинками за ними, и выплывает знакомое лицо старичка, которого Уклейкин видел когда-то и запомнил, близится, щурится глаз, и старичок подмигивает, перебирает листочки и спрашивает:
   -- А у нас?..
   А головы: тонут, и только один парикмахер остался, машет платком, показывает золотые часы и голосом, похожим на голосок Мишутки, окликает:
   -- Папань!..
   Но бьют шумы и пугают, и надо бежать: тысячи ног настигают сзади, и те, кто бежит, -- молчат.
   И мечется Уклейкин, кричит хрипло и бьет ногами, но не бежит, потому что его уже настигли и держат. Тогда что-то белое и большое около пухнет, близится и нагибается. Две черные щелки глядят, чьи-то строгие, пронизывающие и пугающие глаза.
   Это Матрена, но не прежняя, а совсем особенная, до потолка.
   Она сейчас навалится и задушит вздрагивающими пальцами.
   И он жмется к стене, хочет вдавиться в нее, и кричит, стукаясь головой, и не отводит глаз. Потому что, если закроет глаза, вздрагивающие цепкие пальцы задушат и поволокут.
   Чья-то голова в золотых очках нагибается. Что-то холодное трогает за руку.
   И Мишутка и Матрена знают, что это полицейский доктор, и слушают, что у сапожника "горячка" и что "завтра же нужно отправить его в больницу, а ночью отнюдь не отлучаться". Но Уклейкин не слышит, а знает отлично, что это Синица приделал себе бороду, надел очки и хочет заманить его в глухой переулок, у мостика через канаву, где зеленая, стоялая вода в яме, и будет настаивать, чтобы он непременно окунулся, и тогда будет обязательно молодым и сильным, как он, Синица; но Уклейкин знает Синицу, рвется, и бьет его по руке, и бежит, но его снова хватают и давят на голову чем-то тяжелым и холодным. И кто-то тихо-тихо зовет:
   -- Митюш...
   Но это обман. Стоит только опустить ноги с полочки, на которой он лежит, сейчас тут и провал, черный провал.
   Он свешивает голову и засматривает. Да, провал.
   Кто-то тихо-тихо раздвигает половицы и снова сдвигает.
   Кто-то хотел его обмануть -- и не успел: хоть и сдвинул опять, но Уклейкин заметил, какие огромные были щели, а теперь чуть заметные черные трещинки, и белое в них что-то. Это оно, большое и стерегущее, притаилось там, под досками, и, если ступить, опять разъедутся половицы и оно захватит за ноги и повлечет в глубину. И дальше от края отодвигается Уклейкин. Кладет руку на грудь.
   Так и есть. Это они все и повыскакивали из-под пола, когда раздвигали половицы. Мыши... бегают, бегают, юлят, мелькают белыми хвостиками, делают ветер и посвистывают. Белыми ленточками сверкают вокруг, вертятся, точно запутывают кольцами. И не видно их в этих мелькающих, опутывающих петлях. Они запутывают его, бросят концы в щели, а там схватят концы и потащат вниз, в черноту.
   Он рвет петли, хочет схватить хоть одну мышь, -- и это необходимо, потому что сейчас же все они остановятся и распутаются и упадут ленты. Он, должно быть, поймал, так как мыши остановились, рассыпались, а одна уселась на руке, у груди, зеленая, как лягушечка на солнце, и юркая. Она вертится на руке, вспыхивает зеленоватым блеском и делается сквозной, как шар в аптеке на Золотой улице. И еще, прозрачная и зеленая, на тоненьких ножках, ходит неслышно, как ветерок... и еще... Все они собрались на груди и начинают подкрадываться ползком к горлу, чтобы душить. Но он дует на них, и они, чтобы обмануть его, меняют цвет свой на красный, становятся ярко-пунцовыми и сквозными, как летающие шары на солнце, худеют, тускнеют и опадают, и видно лишь розовую шелуху их шкурок. Смахивает их Уклейкин и рвет ситцевую рубаху.
   А внизу кто-то уже опять раздвигает половицы, скрипит ими, и оно подымается и пухнет, белое и теплое, с шевелящимися пальцами и желтым огоньком в руке.
   Он видит, что это Матрена, но опасается, -- не превратилось ли оно в Матрену, чтобы заставить его ступить на пол.
   -- Митрий... ты што?.. а?..
   Он слышит, но отмахивается руками и жмется к стенке. Слышит, как кто-то шепчет:
   -- Достойна еси выстину...
   Это знакомо, и хочется поднять глаза кверху, в самый последний ряд иконостаса. Там золото сверкает, и двое, старец и молодой, в мантиях, голубых, как небо, сидят на облаке и поддерживают крест, над которым парит белый голубь.
   Хорошо, что не поднял глаза. Оно висит над ним и глядит, и двигается по стене черная лапа, хочет схватить его, как только он шевельнется. Кто-то фукнул, пропал желтый огонек, черная лампа.
   Упала тьма.
   Белое тянется в окна, что глядят большими, холодными глазами, бросая седые, ломающиеся полосы. И никого нет там, откуда глядят они. Медники в темноте стучат по самоварам.
   Полная луна бросила в комнату два луча света. Потянулись черные тени и умерли. Перевалился через переулок многоэтажный дом купца Овсянникова и задавил все. Упала высокая колокольня собора, накрыла площадь, и тень креста изломалась на трактирном заведении Дутикова. Все переломалось и пало черными, чудовищными тенями.
   Белый и воздушный, дремал на черном подножии город. В этом белом, что наполняло собой комнату, прячутся, таятся и стерегут. Уже ползут и глядят, крадутся к стене, близятся. Давно крадутся черными тенями.
   И Уклейкин отодвигается от стены: может быть, они пройдут между ним и стеной в темноту.
   Крадутся, ближе крадутся. В ногах уже стоит оно, подымается, перегибается и глядит сверху.
   Он забыл о щелях в половицах, неслышно сполз на пол, полез под кровать и забился. Но белое уже тянулось за ним -- лунный свет.
   Ходики отсчитывали секунды ночи. И были живые они, точно дышали, то тихо-тихо, как бьется сердце, то испуганно, страшно, как тревожная барабанная дробь. А оно ползло, накрывшись белым пятном. Он пополз от пятна, как ползают не умеющие ходить дети. Он старался уйти в темноту, но уже другое пятно, глядевшее от другого окна, сторожило его, и только одна узкая черная тень -- простенка спасала его, и он держался на ней, поглядывая на белые пятна, и сторожил их. Но черная тень уходила из-под него.
   Он отодвинулся.
   Одно пятно переходило на стенку. Он понял, что его хотят накрыть сверху, сжал черную тень под собой, но та уползла и тоже перебиралась на стенку. И близилось к нему молчаливое и неумолимое белое. Он сжался, бился о стенку, но оно шло и шло. Ужас кричал в нем безмолвным криком.
   Он уже бился головой, защищался руками, и уже белели концы пальцев.
   И когда он понял, что погибает, он с силой ударил руками об пол и сжал что-то холодное и сверкающее -- резак.
   Скрипнуло что-то позади, зашевелилась стена и ушла. Оно стояло теперь над ним, большое и белое, с вздрагивающими пальцами и черными прядями волос: вышло из стенки.
   И вдруг нагнулось с криком, и вытянуло вздрагивающие руки, чтобы схватить. Но он ударил в него тем, что было в руке, и вертел и сверлил.
   И тогда белое крикнуло всеми страшными голосами, забилось между ним и стеной и завыло. И только на один миг явилось сознание -- Матрена это?! -- и погасло.
   И еще крикнуло что-то звонкое, и еще. И разлетелось со звоном раз, и другой раз разлетелось со звоном. Черные головы лезут в светлые дыры в стене и кричат. И чиркают и вспыхивают огни.
   Он оторвал руку от белого, уже притихшего, и старался сорвать с себя белые петли, но они опутывали и душили. А огни вспыхивали за окнами, и кто-то ударял в стену, глухо, как в пустоту, и звал.
   Тогда, слабея и задыхаясь, он ударил себя по горлу и оборвал петли. И они поплыли от него, бледнея и тая, а в него хлынула густая и теплая волна и потопила.
   Он вытянулся, как после долгой работы, усталый и тихий.
   Чуть отдавались шумы. Чуть, как далекие зарницы, вспыхивали огни.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru