Lib.ru/Классика: Шмелев Иван Сергеевич. Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной

И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина

Роман в письмах

И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина: Роман в письмах: В 2 т. Т. I

Предисловие, подготовка текста и комментарий О. В. Лексиной,

С. А. Мартьяновой, Л. В. Хачатурян.

М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2003.

OCR Ловецкая Т. Ю.

Содержание

Последний роман Ивана Шмелева. Л. В. Хачатурян.

Возвращение в Россию. Протоиерей Григорий Красноцветов.

Архив И. С. Шмелева в РГАЛИ. Е. В. Калинина.

От составителя

Письма. 1939--1942 гг.

Примечания

Именной указатель

Последний роман Ивана Шмелева

Переписка Ивана Сергеевича Шмелева с Ольгой Александровной Бредиус-Субботиной началась в 1939 г. К этому времени И. С. Шмелев не только признанный писатель, но один из наиболее русских писателей эмиграции: один из тех, чье творчество воспринимается как связь с утраченной родиной, как глубочайшая нравственная ценность. Позади огромный жизненный и творческий опыт. Уже написаны романы "Солнце мертвых", "История любовная", "Няня из Москвы", "Богомолье", первые книги "Лета Господня" и "Путей небесных" -- те произведения, по которым и сейчас мы представляем себе творческий облик И. С. Шмелева.

Известность пришла к И. С. Шмелеву уже в 1911 г. после публикации повести "Человек из ресторана". Судьба "маленького человека" становится в творчестве Шмелева зеркалом, в котором отражается и оценивается все "содержание" жизни, "правда", которую ищут и писатель, и герой повести. Уже в рассказах 1914--1915 гг. (сборник "Суровые дни") слышна нарастающая тревога: война не только разрушила размеренный уклад, но и лишила человека нравственной опоры: выбросила из привычной, хотя и трудной колеи в бездорожье. Февральскую революцию Шмелев, тем не менее, принял восторженно. Для него революция это не только социально-экономические преобразования, а в первую очередь возможность иной, более справедливой жизни.

Октябрьский переворот и Гражданская война навсегда разделили жизнь писателя на "до" и "после". В январе 1921 г. был расстрелян единственный горячо любимый сын Шмелева. "С ним все ушло, с ним взяли у меня все, всю мою силу и волю, -- жизнь, осталась одна шелуха. И вот живу я с грамотой охранной, с телеграммой тов. Калинина о покровительстве. Горько, больно. Вот она, скверная усмешка жизни. Вся моя "охранная-то грамота" в сыне была" {РГАЛИ. Ф. 1398. Оп. 2. Ед. хр. 645. Л. 1--2 об.} -- писал И. С. Шмелев В. В. Вересаеву в декабре 1921 г. От этой трагедии Шмелев не оправится никогда. Во всем его дальнейшем творчестве можно найти ее отзвуки, как бы ни укрыта, затаена была личная боль автора. Два года спустя, в эмиграции, Шмелев за четыре месяца напишет произведение, донесшее до сегодняшних дней остроту событий, переломивших не только жизни людей, но и историю народа. И для современного читателя роман-эпопея "Солнце мертвых" -- один из наиболее страшных подлинных документов, "обвинительных свидетельств" произошедшего.

Даже эмигрировав, Шмелев остался (а вернее -- в полной мере стал) национальным писателем. В 20 -- начале 30-х годов Шмелев создает свою Россию -- целый мир, ушедший из гремящего XX в., -- "страну, которой нет на карте". По словам знакомого писателя, "Иван Сергеевич жил в двух планах: один -- это существование писателя-эмигранта с его материальными и житейскими невзгодами и печалями. Другой -- это был целый мир, какое-то мистическое житие в России" {Мищенко А. Иван Шмелев // Возрождение. 1971. No 233. Цит. по изд.: Черников А. П. Лики жизни. Калуга, 2002. С. 61.}. Именно тогда написаны романы "Лето Господне" (1927--1931, первая книга), "Богомолье" (1931), "Няня из Москвы" (1933) и сборники рассказов, которым сам Шмелев дал подзаголовок "Про нашу Россию".

Последнее десятилетие стало наиболее сложным в жизни писателя. Смерть жены была тяжелым ударом для И. С. Шмелева: он утратил опору, много лет поддерживавшую его. В 1936--1937 гг. И. С. Шмелев думает и о завершении своего пути, разбирает рукописи и переписку, раздает личные вещи. Дописав первую часть "Путей небесных" буквально за несколько дней до смерти жены, писатель обрывает работу над романом. Именно во время безнадежности, сомнений и глубокого одиночества, И. С. Шмелев получил первое письмо О. А. Бредиус-Субботиной -- пока еще просто одной из его "по-читательниц", корреспонденток. Начинается "роман в письмах", который, по глубокому убеждению самого И. С. Шмелева, стал одним из главных событий его жизни, вобрав в себя все, пережитое и написанное, принесший новые жизненные силы и творческие планы.

Ольга Александровна Субботина (1904--1959) родилась в Угличе, в семье потомственного священника. Весь жизненный уклад семьи Субботиных воспитал в дочери чувство глубокой религиозности, острое переживание православия как необходимой основы жизни. Именно эта "наследственная религиозность" (слова самого И. С. Шмелева) и вызвала у писателя чувство внутреннего родства, которое он ощутил уже в первых письмах своей корреспондентки. Еще в детстве, а особенно, в гимназические годы, проявилась творческая одаренность Ольги Субботиной -- необычайно яркое образное мышление, задатки будущего художника. Окончив гимназию (преобразованную после 1917 г. в школу II ступени) О. А. Субботина поступила в художественное училище. Среди бурлящих течений 1920-х гг. религиозная тематика живописи выглядела смешным анахронизмом, непонятным и ненужным новой жизни. Оборвав учебу, Ольга Александровна лишилась возможности получить художественное образование. Невозможность реализовать себя в творчестве наложила свой отпечаток на характер и судьбу Ольги Александровны: в течение многих лет это была постоянная боль, исказившая ее жизнь.

В 1922 г. вместе с другими учеными был выслан за рубеж отчим О. А. Субботиной, ректор Казанского университета Александр Александрович Овчинников. В следующем году семья последовала за ним, и Ольга Александровна оказалась в эмиграции. Первые годы в Берлине были трудны для семьи Субботиных. Необходимость стабильного заработка определила выбор профессии -- окончив медицинские курсы, Ольга Александровна поступила на работу в госпиталь. В начале 1930-х гг. произошло знакомство О. А. Субботиной с И. А. Ильиным, постепенно перешедшее в духовное водительство философа. Под влиянием И. А. Ильина Ольга Александровна совершила наиболее важные поступки в своей жизни. Именно его слова о мессианском призвании русской эмиграции (донести до Европы и Америки подлинную религию и подлинную культуру) сыграли решающую роль в замужестве Ольги Александровны. В 1937 г. она вышла замуж за Арнольда Бредиуса ван Ретвельда и переехала в Голландию. Живя в Голландии, Ольга Александровна поддерживала постоянную переписку с философом. Поэтому отражение "романа в письмах" между О. А. Субботиной и И. С. Шмелевым можно увидеть и в "Переписке двух Иванов" -- переписке И. С. Шмелева с И. А. Ильиным.

Казалось бы незаметная фраза, краткое упоминание в одном из писем Шмелева 1939 г. означали начало большой, последней любви писателя. "Написала мне из Голландии О. Bredius-Soubbotina, -- благоговеет перед Вами" {Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов. М., 2000. Т. 2. С. 274.}. Столь же коротко отозвался о ней Ильин: "Субботины -- целое гнездо хороших людей. Пишут недавно: мать и сын в Берлине (мой ученик), а дочь замужем в Голландии" {Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов. Т. 2. С. 275.}. Шмелев ответил на письмо Ольги Бредиус-Субботиной, постепенно завязалась переписка, ставшая необходимой обоим. Из писем И. С. Шмелева к И. А. Ильину: "Чудесно раскрывается мне душа О. Субботиной-Бредиус. Она исключительная, светлая, умная, душевно и духовно богатая, -- непохожая на всех. Какая она, Вы знаете? Маленькие ее письма полны ласковости, нежности. Жалею, что так и не придется встретиться. Она поражающе чутка сердцем, и вся она -- болеющее сердце. Но почему она -- одна? Впрочем -- такая всегда -- одна" {Там же. С. 293.}. Постепенно взаимная симпатия переросла в более глубокое чувство. Сходство имен (Ольга Александровна Шмелева -- Ольга Александровна Субботина), внешнее сходство, постоянно подчеркиваемое Шмелевым, позволили ему видеть в Ольге Субботиной повторенье "первой" Оли: "Хотел бы побеседовать с ней вслух, многое сказать... -- послана она была мне покойной моей Олей, во укрепление: это я твердо знаю. Ибо есть у меня знамение сего дара..." {Там же. С. 307.}В это время Шмелев возобновляет работу над романом "Пути небесные", прерванную после смерти жены. Ольга Александровна Субботина становится прототипом Дариньки (главной героини) второй части романа. Письма Шмелева к Ильину полны восхищения, радости, творческой энергии. "Она чиста, открыта, детска, и, часто, непостижима для меня. Она давно-давно была в моих предчувствиях, и я несчастен, что она... лишь коснулась моей жизни. [...] Но знаю я, что перепиской за почти 7 лет, мы многое нашли друг в друге, настолько, что других слов не надо. Мне было даровано счастье увидеть чудо русской женщины -- во всем" {Там же. С. 423.}.

Сравнивая "Роман в письмах" с "Перепиской двух Иванов", можно заметить, что наиболее верно характер Ольги Субботиной Шмелев передает именно в письме к Ильину: "...В Ольге Александровне я встретил лучшее издание персонажей -- некоторых! -- Достоевского. При всем обаянии -- поразительнейшей одаренности!.. -- но такие вывихи... такие "спазмы"... Господи, я плачу... Ведь такая душа, сердце... будь светло направлены -- огромное могли бы творить в Жизни!" {Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 80.}. "Будь я в ином плане писаний, да будь я моложе лет на 20--25 -- я бы, м. б., провел ее -- такую -- в романе. В ней есть несомненная, яркая русскость и страшный душевно-духовный опыт предков. [...] Страшный груз... -- сколько взято на душу всего поведанного на исповедях! [...] Но... много "чувствительности"... -- в ней-то и растрачивается глубина-подлинность. Все проходит вспышками, до... "припадков", условно говоря. Проходит, не осекаясь глубоко. Скольжение. Странный характер, -- удивительная мягкость и -- порой -- непостижимая жесткость, -- такая крутая смена, -- "буерачность" и души, и сердца. [...] Не хочу судить: жалею, глубоко жалею. Какой бы это был бриллиант, -- если бы поддался алмаз граненью!.."{Там же. Т. 3. С. 89--90.}

Слова Ольги Александровны, повторенные Шмелевым в одном из писем к Ильину, прекрасно иллюстрируют то огромное влияние, которое имел на нее философ: "Как прав Иван Александрович! Как блестящи его выводы! Как верны! Мне он много дал опоры и как бы дал ключ к уразумению себя, -- не в смысле искусства, а в общем. Как ключевая вода -- кристально ясен ум его. Какая точность. Люблю такую точность, такую деловитость. Но она у него всегда не без тепла. И это чарует"{Там же. Т. 3. С. 83.}. Тем не менее, когда во время наиболее тяжелой ссоры с Ольгой Субботиной Шмелев обратится к Ильину за поддержкой, отзыв Ивана Александровича поразит его своей холодностью: "История с Ольгой меня не удивляет. Не хотел мешать Вам -- давно уже помалкиваю. Я знаю ее лучше. Теперь Вы видите ее вернее. От Достоевского и от великих талантов там ничего и никогда не было. А от обычного женского тщеславия -- даже в религии -- тем более в религии -- край непочатый" {Там же. Т. 3. С. 81.}. Шмелев горячо возразит ему, однако здесь, как и в отношении романа "Пути небесные" мнения корреспондентов разойдутся, и эти вопросы они будут обходить молчанием. "Я упомянул про героинь Достоевского в смысле "неистовства истерического", "одержимости"... а не про "таланты". Нет, она талантлива, и очень [...] А, все бы рассказать -- бумаги не хватит. Сколько я сил положил, чтобы огранить... Она за эти 8 лет очень выросла! Накопилось всего. Иные письма восхищают... да, блеском. Я не ошибусь. Да и я не из нищих... если когда объявится эта "переписка"... -- умопомрачительное "литературное событие"! Клады... неисчерпаемые по разнообразному содержанию и -- захвату! Не было еще такого, знаю. А эпоха-то!!!! чего-чего не пришлось коснуться!.." {Ильин И. А. Собр. соч.: Переписка двух Иванов. Т. 3. С. 85--87.}

Кем была в жизни Шмелева Ольга Александровна Бредиус-Субботина? В своем резком отзыве Ильин не одинок. Тем не менее, именно ее письма давали Шмелеву силу жить после всех потерь, и не просто жить, но продолжать работать. К ней, перед смертью, он обращает свое последнее письмо (написанное под его диктовку сиделкой -- Иван Сергеевич уже не мог писать), к ней, в течение двенадцати лет, обращены самые нежные слова Ивана Шмелева.

* * *

Тематика переписки И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной была широкой -- литературные и художественные течения русской эмиграции, судьбы Православной Церкви в СССР и за рубежом, догматика и религиозная философия, пути возрождения России. И. С. Шмелев обращался к Ольге Александровне по поводу своих лучших произведений, специально перепечатывая и исправляя их для нее. Понимая ее одаренность, И. С. Шмелев советовал ей (часто и упрекая) вернуться к творчеству, разбирал и оценивал ее работы в своих письмах.

Что же представляли письма Шмелева к ней? Прежде всего, это "дневник писателя" за последние 12 лет: повседневная жизнь в Париже, картины оккупации, англо-американская бомбежка, нужда, постоянные заботы о пропитании, болезни, поездка на год в Швейцарию, литературные выступления, его оценки себя и близких -- и это все изо дня в день. Нередко Шмелев обращается к прошлому, вспоминая детство, смерть отца, жизнь в деревне, рождение сына, первые произведения, трагедию Крыма, болезнь и смерть жены.

Одна из постоянных тем переписки -- отношение Шмелева к писательству, истории русской литературы и ее предназначению. "Писатели наши православные... -- это отсеянное изо всего народа. Говорю о подлинных, их совсем немного у нас было, не нынешних..." (из письма 26.09.1941). Замечательна его характеристика Ф. М. Достоевского. В понимании Шмелева, произведения Достоевского стали как бы рубежом, вехой в истории русской литературы. Достоевский в равной степени и наследник Пушкина (и даже более глубоко -- наследник религиозной традиции русской литературы), и предвестник "грядущего разброда". "Романы его -- это опыты его -- не отстоявшееся вдохновение... и потому не от Пушкина, не от Толстого. Те -- певцы, а он -- пророк, и страстный, и потому смутен. Он ставит себе задание, всегда. Страшно субъективен, горяч, сам в себе бунтует. Все его "герои" -- он. И всегда -- вопрос, возмущение, бунт. Бушующий внутренний, скрытый мир человеческих страстей и мыслей -- вот что дал Достоевский -- _б_о_л_е_з_н_е_н_н_о_е_ в человеке. Иное -- просто гениально по мыслям, по "взрывам" -- возьми хоть "Легенду о Великом Инквизиторе"... Но искусство -- преодоление хаоса, облечение в форму, по слову "да будет!". Тво-ре-ние... Достоевский лишает, а не дает" (из письма 15.09.1943).

И. С. Шмелев неоднократно пишет о классиках русской литературы. Интересны и его оценки своих современников. В ряде писем охарактеризованы К. Д. Бальмонт, Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов, А. Н. Волконский, А. Н. Бенуа, Л. С. Бакст и др. Более подробно Шмелев пишет о Николае Евреинове в связи с возможностью театральной постановки "Человека из ресторана".

В переписке последовательно обсуждается, иногда вызывая споры, творчество И. А. Ильина. "В нем есть порядком склонность "учительствовать" и "регламентировать". Даже и в _м_о_л_и_т_в_е_н_н_о_м -- дидактик и методик. О молитве... -- он может хорошо сказать, но не для молитвы". "Иван Александрович -- острый аналитик, творец схем, но... не образов. При этом он тонкий критик, я бы сказал -- единственный настоящий в наше время". "Я -- полная противоположность, хоть он и настаивает, что я мыслитель, большой даже... Нет, мысли мои воплощены в живое, живущее -- это мысли-чувства, в них ходит-бьется живая кровь. Мне не надо исписывать сотни страниц чтобы внушить осмысление вещей и соотношение их, это дается искусством -- в миг один -- жестом, словом, действием принятого в сердце персонажа" (из писем 27.04.1942 и 31.08.1942).

Значительная часть писем содержит варианты произведений самого Шмелева: главы романов "Лето Господне", "Богомолье", повести "Куликово поле", фрагменты рассказов ("Рождество в Москве", "Под горами", "Трапезондский коньяк", "Свет во тьме" и др.). Нередко работа над произведением продолжалась и в процессе переписки -- правка Шмелева уже по перепечатанному тексту. Среди этих писем наиболее интересны комментарии Шмелева к своим произведениям и размышления о них.

Для изучения творческого наследия Ивана Шмелева особенно важны письма позднего периода -- 1943--1950 гг. В это время Шмелев возобновляет работу над романом "Пути небесные" (второй том), прерванную после смерти жены. Вместе с работой над второй частью романа в жизнь Шмелева входит его героиня. В письмах приведены фрагменты романа и авторские пояснения к ним. "Последнюю главу ["Пути в небе"] я изменял раз пятнадцать! Больше, лучше -- я не могу. Совесть спокойна" (1947 г.). Однако более интересны планы и заметки, посвященные третьей и четвертой частям "Путей", раскрывающие сюжетную и философскую сторону незавершенного романа: ""Пути" творились, вырастали незаметно. Я Вас любил -- и они любили, росли... Сколько в них вливалось! Я воскресил -- я же творю их, я имею право, как Творец! -- я воскресил моего Диму... я ему дал Дари... я дал ребенка им... я дал страдание-искупление, сверх всего, огромного... гимн творению, Творцу, земле и небу. Небо я спустил к земле и сочетал их..." (из письма 10.10.1941). Роман "Пути небесные" подводит итог не только творчеству Шмелева, но, в его понимании, и "беспутью" литературы XX в. Роман призван "направить", вернуть современную литературу к истоку словесности.

С осмыслением литературного творчества переплетается тема православия. Если в церковных обрядах Шмелев видит вершину творчества, отражение соборного духа церкви, то многие догматические положения вызывают напряженные раздумья писателя. В первую очередь это вопросы оправдания Бога и человеческих страданий. Мировая война воспринимается им как "суд истории", подготовление человечества к Третьему завету, новому Откровению. Подобная трактовка очень близка религиозно-философским исканиям последователей Владимира Соловьева, которым в целом ряде своих произведений ("Неупиваемая чаша", "Пути небесные") отдает дань и Шмелев.

С православием неразрывно связана для Шмелева тема родины. Отношение писателя к СССР и Второй мировой войне гораздо сложнее односторонне понимаемого "коллаборационизма". СССР никогда не существовал для него как Российское государство (в этом взгляды Шмелева очень близки И. А. Ильину). С точки зрения Шмелева, после Октябрьского переворота подлинная Россия была парализована чуждой ей властью, перестала существовать как реальное государство. Только с уничтожением "бесовского ига" возможно возрождение России и возвращение на родину писателя и его произведений. Шмелев неоднократно высказывается о желаемом, "необходимом" поражении СССР во Второй мировой войне, но в то же время все его произведения обращены не к эмигрантской диаспоре, а к русскому народу.

Возникший в мировоззрении Шмелева разрыв между "душой" Родины и ее "территорией" возводит переживаемые события почти на апокалипсическую высоту. С точки зрения Шмелева мировая война должна стать последним испытанием на пути к возрождению, это катарсис России -- очищение через страдания. В подобной трактовке нападение Германии на СССР становится необходимой борьбой со злом -- большевизмом. В переписке появляется образ Рыцаря {Не совсем ясно, что конкретно имеет в виду писатель в письме от 30.06.1941 ("...подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола..."). Вероятно, подразумеваются Гитлер и Сталин, хотя возможно, что И. С. Шмелев использует обобщенный образ борьбы со злом.}, с победой которого связаны для писателя и возвращение на родину, и возможность встречи с Ольгой Александровной.

Убеждение в том, что Германия должна воевать не с Россией, а с большевизмом ради возрождения подлинной национальной России было присуще не только И. С. Шмелеву, но и определенным кругам русской эмиграции. Именно это, вполне объяснимое стремление было в дальнейшем успешно использовано нацистской пропагандой. В зависимости от того, к каким слоям населения она обращалась, использовались два почти противоположных образа России. Если первый образ представлял извечного врага Германии и всей цивилизации, то второй -- возможного союзника, страны европейской культуры, но крайне враждебной идеологии. Так, в учебниках, изданных в 1942 году в Риге, на примере текстов И. Шмелева, Д. Мережковского, К. Бальмонта объяснялось, как и зачем надо любить и защищать Россию {Именно в ответ на эту более тонкую пропагандистскую установку Сталин, умело манипулируя национальным самосознанием, был вынужден частично реабилитировать прошлое России, восстановить влияние Православной Церкви. Об этом см. Горяева Т. М. "Убить немца". Образ противника в советской пропаганде // Родина. 2002. No 10. С. 41--44; Константинов С. В. "Хайль Сталин!" Школьная политика Третьего рейха // Родина. 2002. No 10 (специальный выпуск). С. 51--53.}. Те же имена были представлены в "Народных календарях" -- книгах, предназначенных для жителей оккупированных территорий {Новая Европа на 1942 год. Новый календарь Спутник Сельского хозяина. II выпуск. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 100. Л. 76--79.}. И во всех этих изданиях произведениям И. С. Шмелева отводилось главенствующее место.

Тем не менее, уже в 1943--1944 гг. позиция писателя значительно меняется. В первую очередь это связано с реалиями жизни в оккупированном Париже (любая информация о событиях на территории СССР подвергалась жесткой цензуре) и судьбами знакомых писателя, многие из которых погибли в концентрационных лагерях. Значительную роль сыграли здесь и письма Ольги Александровны, сопоставившей авторитарные режимы СССР и Германии. Иносказательно называя Гитлера и Сталина ("хирург", "семинарист"), О. А. Бредиус-Субботина смогла донести до писателя свою позицию, минуя нацистскую цензуру. Образом войны становится уже не Рыцарь, а машина тоталитаризма, уничтожающая все на своем пути.

К письмам Ольги Александровны И. С. Шмелев относился гораздо глубже и трепетней, чем к обыкновенной частной переписке. Уже в письме 1941 г. он пишет о ее значении: "Оля, ты можешь сжечь мои письма? Я не могу -- твои... это ты -- живая, вечная. Ты можешь закрыть себя, снять свое имя, но отнять у жизни ценнейшее -- подобного не было в веках! -- это грех. Мы поем друг друга. Мы находим новое в любви..." (из письма 26.12.1941).

Для Шмелева переписка становится живым произведением, наиболее важные в литературном отношении письма он перепечатывает на машинке и просит Ольгу Александровну сохранить их. В 1944 г., для того, чтобы не разрывать переписку, Шмелев разбирает письма Ольги Александровны и пересылает их ей. Из письма 3 марта 1944 г.: "Я запаковал все твои письма в четыре пачки, 270 писем! На каждой написал: "Может быть опубликовано только с разрешения автора и только вместе с моими письмами к О. А. Бредиус-Субботиной", и отвез к профессору Карташеву... Я успокоился, когда отвез их. Сердце свое укрыл... Очень хорошо, что [ты] решилась положить в сейф мои письма в тихом городке... Одни без других не могут получить жизни". К концу жизни И. С. Шмелев все больше укрепляется в мысли, что переписка должна быть опубликована. "Мы, Олечка, сами должны отредактировать нашу переписку. Создастся небывалый роман, огромной художественности, опыта, захвата. Должны решить, что оставить, что закрыть, и определить срок будущего опубликования. Это должно остаться. Этот роман будет переведен на все языки" (из письма 24.11.1946).

И. С. Шмелеву было не дано завершить "Пути небесные". Как писала Ю. А. Кутырина "роман остановился на слове, которое явилось завершающим и всеисчерпывающим: "... Евангелие... тут все"". Но "духовный роман", как называл его сам Шмелев, был осуществлен в переписке с Ольгой Александровной: "Жизнь написала роман. Сего не выдумать. Это сердца наши -- себя отдали" (из письма 21.02.1947). Сейчас, когда выполнена воля писателя и его переписка с О. А. Бредиус-Субботиной опубликована, читателям стали доступны бесценные сведения о жизни, творчестве, "пути небесном" И. С. Шмелева и той, которой были посвящены последние годы его жизни.

Л. В. Хачатурян

Возвращение в Россию

В 1990 г. я был назначен в Нидерланды в г. Роттердам настоятелем домовой православной церкви в честь иконы Божией Матери "Скоропослушницы". В Роттердаме и его окрестностях проживало несколько семей из первой волны русской эмиграции, в том числе и Сергей Александрович Субботин со своей супругой Марией Филипповной Постниковой-Субботиной. Сам Сергей Александрович был интереснейшим человеком, очень церковным и артистичным, в свое время был знаком с актером Михаилом Чеховым, певцами Ф. И. Шаляпиным и Л. В. Собиновым, певицей Н. В. Плевицкой, балериной Анной Павловой, генералом П. Н. Врангелем, философом И. А. Ильиным. Семья Сергея Субботина родом из г. Рыбинска Ярославской губернии, где священником служил его отец Александр Александрович Субботин, который скончался, когда дети -- Сергей и его сестра Ольга -- были еще маленькие. После 1922 г. семья Субботиных оказались в эмиграции в Берлине, где Ольга Александровна училась в Русском научном институте, посещала лекции и выступления многих писателей и философов, в 1936 г. присутствовала на лекции И. С. Шмелева. В 1937 г. О. А. Субботина вышла замуж за голландца и переехала в Нидерланды.

9 июня 1939 г. в день своего рождения Ольга Александровна написала письмо И. С. Шмелеву, который ответил на него так, как он отвечал, наверное, многим своим почитателям и читателям, хотя что-то его душу тронуло: "Благодарю за привет писателю, -- писал он уже 19 июня, -- я его сохраню в немалом, слава Господу, пакете писем от читателей-друзей. Ваше письмо -- окрик на уныние мое". Потом последовали еще письма с той и другой стороны. Они стали обмениваться мыслями не только по поводу ежедневной жизни каждого из них, но и своими размышлениями о творчестве, окружающей жизни, политике. Обмен мнениями довольно быстро перерос в настоящую дружбу родственных душ. Через какое-то время они обменялись фотографиями.

О. А. Бредиус-Субботина скончалась 19 августа 1959 г. и похоронена на кладбище в Гааге. Затем ее переписка со Шмелевым хранилась у брата Сергея, после смерти которого в 1992 г. владелицей писем стала его вдова Мария Филипповна. Несколько раз она пыталась сжечь различные документы и письма, которые остались после смерти супруга. Я с ней часто и подолгу разговаривал, пытаясь убедить в необходимости передать переписку Шмелева в Россию. В конце концов, Мария Филипповна с громадным трудом согласилась передать письма в Россию, но только при непременном условии издать письма. Дело осложнялось тем, что у нее был рак, и смерть могла наступить очень быстро. Я через атташе по культуре посольства Российской Федерации в Нидерландах Е. Ю. Бутовта связался с РГАЛИ и получил ответ из архива в апреле 1996 г., но, к сожалению, ничего конкретного предпринять не успели -- М. Ф. Постникова-Субботина умерла. Устное завещание, которое было мне дано -- если удастся этот архив вернуть в Россию, то только с условием публикации писем и помощи в строительстве русской церкви в Роттердаме.

Приведением в порядок квартиры после смерти М. Ф. Постниковой-Субботиной занимался нотариус и дальний родственник со стороны Ольги Александровны, которые предложили мне (так как я последние годы много общался с Марией Филипповной) взять некоторые книги из библиотеки. Большое количество бумаг и газет было приготовлено ими на выброс. Среди этих вещей стояла и коробка, в которой, я знал, хранилась переписка. Я попросил взять эти письма. Голландцы посмотрели, что это бумаги на русском языке, старые. Поинтересовались, что это? Я объяснил, что пожелание покойной было передать эти документы в архив в Москву. Мне отдали коробку с письмами, и я до сих пор помню, как торопился быстрее спуститься по лестнице, чтобы, не дай Бог, голландцы не передумали. Так эти письма оказались у меня. Как выяснилось позднее, примерно через год, М. Ф. Постникова-Субботина все завещала Русской Церкви, но до этого момента переписка могла уже быть предана огню. В 1999 г. я передал все письма в РГАЛИ с тем же условием, что было высказано М. Ф. Постниковой-Субботиной -- публикация писем и помощь в строительстве церкви в Роттердаме.

Похоронены они в одной могиле: М. Ф. Постникова-Субботина, которая сохранила письма для нас, и О. А. Бредиус-Субботина, -- та, которой на протяжении последних двенадцати лет жизни писал письма русский писатель Иван Шмелев. На могиле стоит мраморный белый православный крест.

Протоиерей Григорий Красноцветов

Архив И. С. Шмелева в РГАЛИ

Переписка И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной входящая в личный фонд И. С. Шмелева (No 1198), созданный в РГАЛИ в 1949 г., публикуется по оригиналам, хранящимся в архиве.

Опись 1 фонда содержит материалы, переданные в РГАЛИ сыном домработницы Шмелевых -- документы к биографии И. С. Шмелева, рукописи, фотографии, оставшиеся в Москве после эмиграции писателя. В опись 2 входят книги, статьи и фотографии, подаренные РГАЛИ Юлией Александровной Кутыриной и поступившие из Парижа.

Переписка И. С. Шмелева с О. А. Бредиус-Субботиной входит в опись 3 фонда (164 единицы хранения) и содержит 638 писем самого писателя и 513 писем его корреспондентки. Несмотря на столь внушительное количество, это не полное собрание писем -- в фонде находятся и пустые конверты. Часть бывших в них писем уничтожена самой Ольгой Александровной, часть сохранилась в парижском архиве И. С. Шмелева (Российский Фонд Культуры) {В настоящем издании публикуются 2 письма И. С. Шмелева к О. А. Бредиус-Субботиной, хранящихся в этом собрании. Всего в Российском Фонде Культуры находятся 5 писем И. С. Шмелева (включая черновики) и 3 письма О. А. Бредиус-Субботиной.}. Основная часть писем -- рукописные, но ряд писем Шмелева напечатан на машинке и содержит рукописную правку автора. К некоторым письмам приложены фотографии мест, связанных с жизнью И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной, фотографии самих корреспондентов и их родственников. Иногда к письмам приложены засушенные цветы и листья, а к письму от 3 декабря 1941 г. -- локон волос Ольги Александровны.

Существенную трудность при датировке писем представляют периоды активной переписки Шмелева, когда письма писались по 3--4 раза в день. Определенную помощь оказывают сами корреспонденты, указывая на конверте или в ответном письме точную дату получения письма и сообщая о впечатлении, которое оно произвело. Хотя датировка писем О. А. Бредиус-Субботиной не отличалась особой точностью, процесс научного описания документов был облегчен тем, что практически все письма снабжены конвертами с почтовыми штемпелями, где стоит дата отправления письма. Часть писем написана на почтовых открытках. Начиная с 1944 г., И. С. Шмелев систематизирует и нумерует письма Ольги Александровны. Он обращается к ней с неоднократной просьбой начать перепечатку его писем к ней. К сожалению, эта работа не была завершена.

Кроме переписки, в состав поступившего из Голландии архива И. С. Шмелева входят его рукописи (рассказ "Куликово поле", отрывок повести "Под горами", дневниковые записи со стихотворениями "Завет прощальный", "Оле -- в день Ангела" и др.), дарственные надписи, письма к А. А. Овчинниковой, письма с упоминаниями о писателе, записки О. А. Бредиус-Субботиной ("Очень доверительно") об окружении И. С. Шмелева в последние годы жизни и о судьбе переписки после его смерти, ее рассказы и рисунки (в т.ч. автопортрет), переписка с родственниками и собранные ею материалы.

Е. В. Калинина

От составителя

В настоящем издании выполнена последняя воля И. С. Шмелева -- его переписка с Ольгой Александровной Бредиус-Субботиной опубликована как самостоятельное художественное произведение. В книге выдержана сюжетная и хронологическая линия (первое обращение Ольги Александровны к писателю, постепенное узнавание друг друга в письмах, признание, взаимные исповеди, ревность, долгожданная личная встреча, разрыв, примирение и т.д.), соблюдена смысловая последовательность писем. Часть писем, не вошедшая в двухтомник (письма, содержащие повторные сведения или не столь интересные с художественной точки зрения, черновики, литературные наброски), будет включена в дополнительный том, рассчитанный на специалистов по русской эмиграции и ценителей творчества И. С. Шмелева.

Публикация эпистолярных материалов как литературного произведения вызывает определенные затруднения. Так, например, достаточно сложно установить точную последовательность переписки: письма задерживались цензурой, их отправление откладывалось, нередко одно и то же письмо, прочтенное в разное время, вызывало почти противоположную реакцию адресата.

При передаче текста составители стремились максимально сохранить индивидуальность корреспондентов. В тексте сохранены все авторские словообразования, интонационные знаки, ритмическая пунктуация (дефисы, отточия и др.), характерная для И. С. Шмелева разбивка слов на слоги, разрядка, подчеркивание и другие особенности. Слова, подчеркнутые дважды выделены курсивом, многократно подчеркнутые -- жирным шрифтом. Оставлено без изменений намеренное повторение букв, прописные буквы в середине слова и характерное для людей, свободно владеющих иностранными языками, русско-латинское написание слов и выражений. Соответственно сохранено и авторское написание собирательных числительных (10-летка, 1/2 часа, 3-ое (трое) и т.п.).

В тексте оставлены без расшифровки инициалы, наиболее часто встречающиеся в переписке: И. С. Ш., И. Ш. (Иван Сергеевич Шмелев), О. А. (Ольга Александровна), С. (Сережа), А. (Арнольд), И. А. И., И. А. (Иван Александрович Ильин). Инициалы не расшифрованы и в том случае, если обозначение того или иного лица только инициалами входило в авторский замысел (поклонники О. А. Бредиус-Субботиной в "Повести жизни" и т.п.) Расшифровка других инициалов приводится в квадратных скобках.

Стремясь уместить как можно больше информации в письме (во время оккупации объем писем был лимитирован цензурой), корреспонденты писали на полях, между строк, и, нередко, поверх основного текста письма. В связи с этим иногда невозможно точно установить последовательность текста. В этом случае составителями сделаны пометы [На полях:] или [Приписка:].

Для свободного чтения "Романа в письмах" в тексте расшифрованы сокращения, которыми наиболее часто пользовались И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина (например: "Знаю, кк одиноко, кк пусто в тв. жизни" -- "Знаю, как одиноко, как пусто в твоей жизни"; Map. Кв-ва -- Марина Квартирова). В тех случаях, когда сокращенный либо неразборчивый текст может быть истолкован различным образом, расшифровка приведена в квадратных скобках. Унифицировано написание порядковых числительных и обозначение дат. В книге приведено наиболее часто встречающееся в оригинале написание (9-го июня; 9.VI; 9.VI.39). Даты помещены в том месте, где их поставили авторы писем. Составительские даты указаны в квадратных скобках. В том случае, если приведение писем к современной орфографии и пунктуации не нарушало индивидуального стиля автора, в тексте изменено употребление запятых, прописных букв (главным образом -- в письмах О. А. Бредиус-Субботиной), правописание окончаний и т.п. Были исправлены описки, устранены характерные ошибки в написании знаков препинания (2 точки вместо многоточия и т.п.).

Комментарий к письмам расположен в конце текста, для избежания путаницы использована сквозная нумерация сносок (1, 2, 3). Справочная информация (адрес, исполнение документа, архивный шифр) перенесена в конец издания и расположена непосредственно перед примечаниями к данному письму. Текстовые примечания расположены внизу страницы (i, ii. iii...), кроме того, в тексте сохранены авторские сноски (*).

Творческая группа, работавшая над подготовкой издания, благодарит за неоднократную помощь и содействие в работе протоиерея Григория Красноцветова и его семью, Наталью Борисовну Волкову, Татьяну Михайловну Горяеву, Татьяну Федоровну Павлову, Виктора Мирославовича Гуминского, Веру Николаевну Терехину, Лидию Алексеевну Спиридонову, Светлану Алексеевну Шушунову, Людмилу Игнатьевну и Валерия Петровича Цыгаников, Евгению Кузьминичну Дейч, Марию Викторовну Михайлову, Елену Баурджановну Коркину, Марию Аркадиевну Рашковскую, Татьяну Марковну Коробову, Людмилу Яковлевну Дворникову, Татьяну Викторовну Волкову, Ольгу Владимировну Рожкову, Ольгу Кузьминичну Землякову, Виктора Владимировича Леонидова, Сергея Николаевича Овсянникова, Анну Владимировну Толмачеву, и всех исследователей творчества И. С. Шмелева, без которых было бы невозможно осуществить это издание.

Письма.

1939 - 1942

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

{Первое письмо И. С. Шмелеву О. А. Бредиус-Субботина отправила через журнал "Возрождение" по адресу: La Renaissance. 73, Avenue des Champs-Elysées, Paris, 16. На конверте помета редакции: от читат.}

9-го июня 1939 г.

Глубокоуважаемый, искренне чтимый

и душевно любимый Иван Сергеевич!

По непреодолимому желанию выразить Вам преклонение мое перед Вами пишу Вам. В наше тяжелое время бессердечия, бездушия и безлюдья, как светлый луч светите Вы.

"О, вы, напоминающие о Господе, -- не умолкайте!"¹ Не умолкайте! Ибо Вы ведете нас как вифлеемская звезда к ногам Христа.

Когда мне тяжело на душе, я беру Ваши книжки, и т.к. в них не лицемерная правда, а Душа, то становится и легко и ясно. И это Ваши "Лето Господне" и "Богомолье"² были моими подготовителями и к посту, и к Св. Пасхе. Увы, наши "батюшки" редко бывают истинно духовны, и часто не находишь у них того Духа, которым жила Русь. Читая Вас, я (и моя семья (*Я временно была в Берлине.)), чувствовали все таким своим, родным, русским до последнего вздоха. И Вашего батюшку, такого прекрасного, так рано погибшего, и старенького Горкина, и Вас ребенка³ мы любим, как любят своих близких. Простите мне, что так пишу, что все выходит как-то м. б. шаблонно. Но верьте, что от искреннего сердца идут мои слова. И хочется больше и больше знать о судьбе всех этих лиц, ставших близкими и родными. Я слушала Ваше чтение в Берлине⁴ после того, как скончалась Ваша супруга⁵. Как ужасно, -- столько чудесных, прекрасных близких лиц суждено было Вам утратить из жизни когда-то такой полной, богатой этими людьми. Если Вам покажется м. б. иногда, что Вы одиноки, то не думайте так! {Эта фраза в письме О. А. Бредиус-Субботиной подчеркнута И. С. Шмелевым. Авторское подчеркивание не оговаривается отдельно.} Вашим Духом живут много людей, Ваша Божия Искра затеплила у многих лампаду. Для многих во всей эмиграции существуют лишь два человека, два пророка, -- это Вы и Иван Александрович Ильин⁶. И если бы наше духовенство воспитывало людей в духе этих двух, то насколько бы поднялась наша мораль.

Я живу в Голландии, замужем за голландцем⁷, в деревенской тишине; единственная связь с Русским -- книги, т.к. русских людей очень здесь мало. Стараюсь у кого можно развивать вкус к путям и Вашим, и Ивана Александровича Ильина, ибо только они безошибочно непреложны.

Хотелось бы от всего сердца вымолить у Господа Вам еще на многие годы здоровья, радости, творчества для нас грешных.

Всего Вам доброго!

Искренне почитающая Вас

Ольга Бредиус-Субботина

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

19.VI.39

Сердечно признателен Вам, Ольга А., -- не знаю отчества, -- за привет писателю. Я его сохраню -- в немалом, слава Господу, пакете писем от читателей-друзей. Ваше письмо -- окрик на уныние мое. Да, я очень одинок, я совсем одинок, и часто ропщу. Вы почувствовали это, сказали это, и правильно: я часто забываю, что я не одинок. Со мной, [в] духе, -- моя покойная жена, мой, отнятый мучителями Родины, сын, офицер⁸. Господь же со мной! -- и еще -- великое множество русских людей, единомысленных. Да, знаю, слово мое, волею Божьей, доходит до читательского сердца. Только это еще дает силы. Вы так искренно, нежно обласкали душу мою. Но не называйте меня _у_ч_и_т_е_л_е_м. Я недостоин сего. Я -- слабый, грешный человек, куда быть мне учителем нравственной жизни! О батюшках Вы напрасно. И в нашем Содоме есть светлые пастыри, есть. Всего Вам доброго. Спасибо

Ив. Шмелев

Привет Вашей семье. Спасибо!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

26.IX Св. Иоанна Богослова⁹

9.Х.1939 écrit en russe

{Écrit en russe -- Написано по-русски (фр.). Сообщение для цензуры, необходимое для отправления письма из Франции, т.к. в соответствии с правилами письмо не должно превышать 4 страниц и должно содержать указание о том, на каком языке оно написано. Позднее эти сообщения делались на немецком языке (der Brief in der russischen Spreche). В дальнейшем при передаче текста писем стандартные пометы для цензуры опущены.}

Сердечно благодарю Вас, добрый друг, Ольга Александровна, за трогательный привет, -- за Ваш подарок писателю-другу. Я принял его с легким сердцем, принял, растроганный, ибо за этим даром чувствую светлую душу Вашу. В эти суровые дни одиночество мое в жизни особенно давит. Растерянная душа не может уйти в работу, будто уж и писать не надо, будто и не для чего. Но знаю, что лишь работа может давать забвение и утверждение, -- и надо закончить еще не завершенное -- "Лето Господне" и "Пути Небесные"¹⁰. Уже с июля, как бы предчувствуя мировой кризис, потерял я волю к работе. Единственный близкий человек, наш Ives, или Ивик¹¹, внучатый племянник покойной Ольги Александровны, скоро должен быть мобилизован, и пока уехал в провинцию в лицей, где после 2-го башо {Экзамен на степень бакалавра (от фр. bachot).}, сданного с отличием, проходит дни подготовки к École Normale Supérieure, -- Classe le matématiques spéciales {Высший педагогический институт, математический факультет (фр.).}. Две недели жил я в St. Geneviev, в Maison Russe {Русский Дом (фр.).}¹² и каждый день ходил на могилку покойной О. А. Целую Вашу руку, добрый друг. Слава Богу, я имею кров и хлеб -- в будущее не заглядываю, а теперь участие Ваше для меня -- свет. Желаю здоровья. Сердечно Ваш Ив. Шмелев

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

14.Х.39

Дорогой Иван Сергеевич!

Как рада я была сегодня получить Вашу открытку и узнать, что Вы здоровы. Я сейчас в ужасной тревоге за моих маму¹³ и брата¹⁴. Стараюсь изо всех сил их перетащить к нам в Голландию, но это очень трудно, м. б., даже безнадежно. Я измучилась от этой неизвестности: то отчаиваешься совершенно, то молишься, то будто веришь. Я -- в это ужасное время совершенно одна, т.к. мой муж по делам должен был уехать из дома, и то уж до последнего момента был со мной. У него русская душа. Он очень любит все русское (не так, как многие иностранцы), не из экстравагантности, а просто вот так, -- любит. По душе почти что православный, более православный, нежели некоторые из русских. И дом у нас русский. Но только я совсем одна теперь. Одна в деревне; дом стоит около шоссе, а кругом сады и поля. Никто ни ко мне не зайдет, ни я ни к кому не зайду. Ни души, кроме меня да птички. Есть кое-кто русские за 6 км, но не очень хочется их видеть, -- чужие духом. Сколько дум разных пройдет в голове в одиночестве. Сейчас шторм {В оригинале -- штурм. Далее это исправление не оговаривается.} у нас, -- мои высокие подсолнухи в саду сломило, и так все грустно. А летом было так уютно! Мама и брат у меня гостили, и подумайте: должны были 16-го сентября уехать. Как рвалось мое сердце, сколько было мук, просьб, молений даже! Люди не слышали этих молений. Теперь мы вновь стараемся, но что выйдет?! Как прекрасно, что Вы пишете еще "Пути Небесные" и "Лето Господне". Я не могла достать "Пути Небесные". Есть ли они в Париже?

Всего Вам доброго! Помолитесь за меня! Мне очень тяжело. Ваша Ольга Бредиус.

Напишите мне, когда будет можно!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

23 октября 1939

Дорогая Ольга Александровна,

Ваше открытое письмецо, от 14 окт., очень тревожно, горько. Да не надо же так поддаваться огорчениям преходящим, Ваше одиночество -- временно, увидите близких, Бог даст. Другое дело -- одиночество безнадежное... Да и религиозная Вы, верою укрепитесь. А чтобы свидеться с мамой и братом, хлопочите, пока не убедитесь, что все испробовано. Вы же полноправная гражданка Голландии, и, на мой взгляд, ни божеские, ни человеческие законы не могут отнять у Вас естественного права иметь возле себя близких, самых близких. Тем более, что Вы, сами, с Вашим мужем, искони голландцем, дадите им и кров, и хлеб. Они же -- русские эмигранты не по своей злой воле, а в силу непреоборимых обстоятельств, в силу того, что по своей духовной природе _н_е_ _м_о_г_л_и_ признать насильнической власти над своей Родиной за правомерную власть -- и ушли под защиту той культуры и той морали, которая им духовно близка и которая еще не ушла из мира окончательно. Ваша страна, родина мужа Вашего, Голландия, -- не признала большевиков закономерной российской властью, и это, несомненно, может Вам облегчить ходатайство Ваше за близких. Где же и пребывать-то Вашим близким, как не под Вашим кровом?! Это же -- сама правда. Еще висит в Гааге на парадной двери дощечка -- "легасьон рюсс" {Дипломатическая миссия России (от фр. Legation Russe).}¹⁵. И живет еще в Гааге "шаржэ д'аффэр" {Поверенный в делах (от фр. chargé d'affeires).} российской легации -- Павел Константинович Пустошкин (Poustoshkine) -- адрес: 66, Sweelingstraat, Za Haye. Если еще не просили у него совета и помощи, напишите ему. Я сегодня виделся с одной моей милой читательницей, она ему о Вас напишет. Я ей сказал, что я, русский писатель, которого г. П[устошкин], конечно, знает, и профессор государственного права и философ И. А. Ильин, проживающий в Цюрихе, мы оба ходатайствуем по Вашему делу и даем самый положительный отзыв о достойной семье Субботиных. Если он сможет разъяснить недоразумение, -- ибо тут несомненно только недоразумение, -- найдет возможным вступиться за соотечественников, -- он это сделает. А он, как бы, все еще наш правозаступник, ибо в глазах Вашего Правительства он является как бы представителем русских, законных, интересов, т.к. для Голландии никакой "советской страны" не существует, дипломатически, а осталась Россия, пусть и в анабиозе. Даст Господь, зачтется это, российской историей зачтется, ибо российская история не кончена, а лишь прервалась насильнически. Ну, да поможет Вам Господь.

Я постараюсь послать Вам свой роман "Пути Небесные", справлюсь только на почте, можно ли пересылать книги.

Трудно теперь писать, собрать душу, -- вихревые события все перерыли в ней. Особенно -- _т_и_х_о_е_ писать, мое, далекое... Газет не могу читать: кипят они "злобою дня сего". Видите ли: нас, русских, мир все еще очень мало знает. Он знает, конечно, нашу великую литературу, но... она для него, пожалуй, как "всечеловеческая", -- говорю о классиках, -- стоит как бы _в_н_е_ "русского" и "русских". На взгляд мира, мы еще "полудикари", -- этому взгляду помогли -- большевики из международного отброса, -- нам еще "далеко" до... западной культуры! А мы-то знаем, кому еще далеко до подлинной культуры. Так вот, вспоминаю _н_а_ш_и, _б_ы_л_ы_е, _р_о_с_с_и_й_с_к_и_е_ газеты! Наши были ку-да вдумчивей, сдержанней и -- точней, особенно в исторические дни, в суровые дни народного испытания. Нет, мы знаем свою культуру, и не растрясем ее, вернем освобожденной России, -- заветное это наше. Без этой высокой культуры не было бы и вселенской литературы нашей. Жива она и в порабощенном народе нашем, в его чудотворном языке.

Будьте крепки верой и духом, уповайте. Не бойтесь преходящего одиночества. Все это легкие испытания. Была бы жива душа. Помните, что ныне многим-многим миллионам людей -- сверхмерное выпало на долю. Этим вот "сверхмерным" и меряется подлинная культура: будь мир воистину на высоте Подлинной культуры, не было бы того, что видим. Да, подрасти еще надо, надо... и не гордиться достижениями "ума" только, а не _д_у_х_а. Будьте сильны.

Сердечно Ваш Ив. Шмелев

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

Бюнник, 19 окт. 1939 г.

ночью

Дорогой, душевно-родной Иван Сергеевич!

Послала Вам открытку, и так мне стыдно, что в ней писала лишь о своих думах, а Вас-то никак и не ободрила, не сказала того, что все-таки думала, а именно: что так грустно мне и за Вас, и за того мне незнакомого, но очевидно очень юного Ивика, и за многих, многих...

И если бы Вы знали, как много я думаю о Вас и о Вашем мире, о Ваших страницах русской души и веры!.. Моей семье и мне Вы близки и дороги как самый родной человек, каждым Вашим словом, каждой мыслью.

И вот мне захотелось Вам рассказать о себе. Можно?

Я уехала из России еще полуребенком, полуподростком. Но тот, объективно говоря, коротенький отрез моей жизни Там, на Родине, я чувствую как именно всю, целую, большую мою Жизнь. Все, что здесь -- эпизод. Это конечно не реально, не логично, но это такое внутреннее чувство. И все то, что во мне Там сложилось, так и осталось. Конечно, многому пришлось с годами научиться, разочароваться во многом, утратить свежесть чувств и детскость Веры, утратить нежность и научиться носить маску, и ничего не удалось из Прекрасного (* Прекрасное только потому, что Там родилось. Сама же я очень несовершенна. Не находИте и Вы во мне ничего особенно светлого. Я недостойна этого! Я хочу только стать лучше.) умножить, приобрести к тому, что Там родилось...

А родилось и рождалось все это в той атмосфере, которой пронизана каждая Ваша вещь, до мелочей, до болезненных, подробных мелочей, будто вырванных из моей собственной души и памяти.

Мой отец¹⁶ был священник, по призванию, по глубинной, чистой Вере; горел на своем посту душой. Ах, какой удивительный это был человек! Он умер 37-ми лет в год войны. Мы были (я и брат) очень малы. Но его, светлого, как Ангела, хорошо помним. Моя мать -- та самая женщина, которая бы несомненно заслуживала быть поставленной в ряды героев. Сколько она несла на своих плечах забот и горя; и это все в ее 32 года! Какое было у них с отцом счастье, -- только не полных 10 лет! И с тех пор собственно наша семья разбита, и с тех пор начался тот Крестный Путь, который и до сего дня не окончен.

Но впрочем, я хочу говорить о том, что было.

Знаете ли Вы Ярославль, Углич, Кострому?

Были ли Вы в тех краях Костромской губернии, где в дремучем лесу живут воспоминания о Сусанине? Знаете ли Вы ту чудесную русскую природу, немного простую, незатейливую, но такую чудесную Духом?! Это сердце России, такое глубокое, старое, Наше! Вот там, в этих лесах, лугах и полях, в деревушке (нет, в селе) выросла моя мать. Такая же цельная, неизломанная, простая и прямая, как и вся эта природа. Ее отец был благочинный¹⁷ там, в Костромской губернии. Не могу всего Вам описывать, но коротко скажу, что, как в самом прекрасном романе, встретила она отца моего, такого светлого, прекрасного.

Род отца моего выходит из Углича, этого очаровательного волжского городка. Милая Волга! Вся жизнь моих родителей была гармония, счастье, безоблачный сон.

Не стоит говорить о том, что в доме царил дух религиозности, обряда, русского быта.

Так же, как у Вас, горели всюду лампады, отец пел молитвы¹⁸, -- он чудно пел, до священства даже выступал.

Мы постились, а в сочельник¹⁹ говели "до Звезды". Мы "славили Христа" в Рождество и Пасху, и для смеха "получали" от папы по рублю "в ручку". Я никогда, до моей смерти, не забуду первого говения и исповеди, этого звона "пом-ни" и чмокающей грязи под ногами (* а на ногах уже весенние "калоши". Помните?), -- смеси талого снега и навоза на почерневшей мостовой. И шары на углу улицы и главное капели. Почему-то Пост, звон, капели и крик галок, -- все это -- одно. И как-то трепетно и грустно, и чего-то как будто ждешь, и на душе чудесно. И где это все еще повторится на Божьем свете? А как пахнет в церкви у Плащаницы... Гиацинты, нарциссы, тюльпаны и много азалий, и свечи, и женщины в платочках черных.

Помните?

А причащалась я в детстве на Крестопоклонной²⁰. С вечера уж старались не говорить много, -- а то согрешишь. А на утро у кроватки платье белое и новые ленточки в косички, и няня тоже в светлом, и мама в белом платье, а на голове не шляпа, а шарф. И все идут и идут в церковь, и все такие особенные, нарядные и строгие.

Это прошло... Неужели навсегда?!

А помните ли Погребение Христа?!²¹

Я много раз в жизни переживала эту службу, но запомнила лишь одну.

Мне было 7 лет. Я умолила маму взять меня [на] заутреню. Как величественна, как Божественна была та служба. На полу лежал можжевельник, все в черном, женщины в платках, все торжественно-грустно, все необычайно, и свет такой особенный. А пение! Когда понесли Плащаницу и запели "Благообразный Иосиф"²², я, помню, горько заплакала. Я совершенно реально увидела умершего Христа, без вопросов и сомнений шла я за Плащаницей, и сердце мое было полно горя, и не чувствуя веков, я была душой там, около Гефсимании. Как все это было величественно и просто. Как неповторимо чудесно.

Море свечей и море голов, звон особенный, какой-то падающий, и утро свежее и сырое.

За ручку с мамой, молча, словно боясь вернуть себя к действительности, мы приходим домой.

Кухарка уже возилась с тестом для куличей. Мне не хотелось идти спать, и я упросила маму взять меня еще к цветочнику выбрать цветы для пасхального стола. Ах, как жаль это было! В городе все шумело, торговало, жило этой жизнью.

А дома я искренне расплакалась, когда увидала, что мама пробует скоромное тесто для куличей до разговения.

А Пасха?! Разве не воскресал для нас Христос?

Разве не совершалось с каждым в эту ночь великое чудо? Ах, если бы Вы знали нашу церковь!

Нерукотворного Спаса храм²³ был это.

Но какой храм! Перед ним, в ограде (там нету кладбища) перед алтарем могила моего отца. И когда был праздник 3-го Спаса²⁴, то вся церковь была в цветах. Как Вы сказали "Спасовы цветы"? Вот именно: бархатцы, георгины и многие другие осенние, будто на этот праздник только и выхоленные. И много брусничного листа. Гирлянды, гирлянды. Вся кухня у нас полна травы, цветов, всего, что для этого нужно. Я даже запах этот помню. Такой крепкий, лесной, горьковатый.

А как служил отец! О нем написан некролог был. Он умер в Казани, пробыв там 1/2 года, а похоронить его захотела паства в Рыбинске, где он служил 8 лет. Гроб не несли, а передавали через головы, -- это была несколько-тысячная толпа плачущих людей.

Вся радость жизни, беспечность, детство наше ушли с ним вместе. Но все в руках Божьих. И мы через несколько лет увидели и в этом Промысл Божий. Сколько было потом страданий, как сложилась наша жизнь потом, -- говорить долго м. б. скучно и не стоит. Я хотела только немного познакомить Вас с нами. И показать, почему все Ваше мне так дорого и близко. За все эти годы никто и никогда не был таким родным, таким духовно родным, как Вы. И я знаю, что Вы не посмеетесь и не осудите, если я скажу, что читая Ваши книги, я плачу, плачу о Вашем и о своем потерянном Рае. Как плачу и сейчас, вспоминая все невозвратное, такое близкое и единственное.

Простите меня, если надоела. Шлю Вам мой искренний привет. "Не умолкайте!!!" "Напоминайте о Господе!" Это нужно!

[На полях:] Помните, что м. б. многих Вы возвращаете к их Раю Вашими книгами, Вашими Путями даете идти к светлой цели! Ваша О. Б.

Перечитываю Ваш "Въезд в Париж"²⁵. Какая Правда!

Черкните мне, если не осудите меня за навязчивость.

Перечитала письмо и боюсь, не приняли бы Вы мои отзывы о семье моей за хвастовство, но если бы я писала о папе и маме иначе, то это была бы ложь. Отец был действительно как Ангел. Я с Вами хочу быть совершенно правдивой. И если я отзываюсь так о родителях, то это еще вовсе не дает мне права себя самое возносить. Ибо я их недостойна во многом.

27.Х.39

P.S. Я не страдаю от одиночества, как такового, -- это же пустяки. Что такое скука? Глупости! Когда такое творится в мире, то эти вещи даже стыдно замечать. Но, знаете, сколько всего передумаешь одна!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

27.Х.39

Дорогой, ласковый Иван Сергеевич!

Сегодня пришло Ваше письмецо с утешениями. Какое Вам спасибо! И после него я решаюсь послать Вам мое, написанное 19-го окт., но не посланное. Стеснялась надоедать.

Но самое-то главное: я получила позавчера разрешение на въезд моим!

Милый, дорогой Иван Сергеевич, как хорошо все еще Вы думаете о людях! Как верите еще в человечность в Вашем письме! Если бы Вы однако знали, чего стоило это разрешение, и главное как оно далось! С Пустошкиным я хорошо знакома, -- он, как и я с мужем, понять не мог, что сердца в людях больше нет. Пустошкин не мог абсолютно ничего сделать при всем его желании. Адвокаты, связи, немалые связи (!) -- не помогли. Железная дверь закона опустилась перед слезами нашими. Надо Вам сказать, что в роду моего мужа есть лица с интернациональной известностью, есть лица с очень большим влиянием. И только одному из них, члену правительства, удалось упросить, и то ему это дали, высказав пожелание, что при первой возможности брат уедет куда-нибудь, хотя временем его въезд не ограничили.

Но я счастлива! Я тотчас же хотела писать Вам, и сегодня написала бы и даже до Вашего письма.

Иван Александрович²⁶ тоже очень беспокоится о моих и писал мне, что "как удар" было для него мое известие, что они опять там.

И Вы знаете, как раз сегодня пишет мама, что положение может создаться ужасное, -- их могут всех послать на прежнее пепелище! Подумайте только! Я все читаю и перечитываю Вашу книгу, переживаю, выплакиваю все, что там болит. И думаю, что ее можно было бы озаглавить даже: "Въезд в Европу" (* Ибо всюду на Западе одно и то же.). Если бы я умела писать, то несколько этюдов на эту тему могла бы добавить. Например, после всех высказанных страданий, после жизненно важных соображений, когда нам в 1-ый раз отказали, то адвокат спросил: "а как же теперь Ваша матушка без прислуги будет жить?". Поняли они нас -- нечего сказать! Ну, Господь с ними! Теперь все это позади. Я благодарю Бога. Часто думаю о милом, тоже родном Горкине.

Молюсь о Вас!

Всего Вам доброго!

Спасибо за поддержку. Спаси Вас Бог! О. Бредиус

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

17.XI.39

Милая Ольга Александровна,

Ваши письма радостью озарили меня, -- и за Вас, и за меня. За Вас -- что увидите, быть может, маму и брата; за меня -- что так доверчиво отнеслись, привлекли и меня в сорадование, как близкого. Знаю о Вашем батюшке от И. А., а Вы так нежно и просто _д_а_л_и_ его духовный облик. Вы -- умны сердцем, умны и умом, -- и талантливо-живо, ярко даны изображение Вашего обихода и душевного уклада -- Праздник душе дали, чуть приоткрыли свой мир. Чего же Вы стеснялись? Это-то и чудесно -- искренность, и я очень ценю и благодарю. Метко Вы определили сущность "страдания" на взгляд адвоката. В этом -- и все. И это так точно. Например, для Сельмы Лагерлёф²⁷оказалось невнятным, почему мой Илья (в "Неупиваемой чаше"²⁸) м_о_г_ вернуться в рабство, когда ему открывалось "счастье" -- славы и богатства. И заметьте: ведь это как-никак писательница, и даже отмеченная некоторым дарованием. Чего спрашивать с прочих! Пишу Вам кратко, неуверенный, что письмо дойдет, в эти тревожные дни. Известите, что мама и брат -- свиделись ли? И да успокоится душа Ваша, родственная моей. Не помню я Ваш внешний облик, так много было народу на моем чтении. Будьте здоровы, душой крепки, сильны волей.

Сердечно Ваш Ив. Шмелев

А письмо Ваше перечитывал.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

29.XII.39

Дорогой Иван Сергеевич! Не знаю отчего, но, думая о Вас ежедневно, стремясь к Вам, я все же не могла писать. Т.е. я даже писала, много, но именно поэтому не решалась послать, а потом устарело, и так вот и вышло, что я молчала как будто. Нам очень много пришлось пережить, -- Вы верно знаете? А как Вы? Мне так тоскливо, что давно ничего о Вас не знаю. Читаю еще одну Вашу книжку "Это было"²⁹. Можно мне Вас спросить, какая вещь из Вами написанных больше всего Вам самому нравится? Или это нетактично с моей стороны? Тогда просто не отвечайте!! Мне больше всего нравятся "Лето Господне" и "Богомолье", "Пути Небесные" (читала только отрывки), а потом чудно тоже "Въезд в Париж", да хотя, все прекрасно. "Въезд в Париж" -- стихи в прозе. Чудный стиль. Все дивно, но первые вещи (мной названные) уж как-то особенно еще душе близки, так что хочется плакать. "Няня из Москвы"³⁰ тоже дивная вещь. И "Человек из ресторана"³¹. Работаете Вы теперь или трудно? Я думаю, что именно Вам тяжело в такое время писать. Как досадно, что теперь нельзя в Париж поехать. Я так часто раньше собиралась. Тогда бы и могла Вас увидеть и так хорошо поговорить. Здесь русских мало, а по-душе совсем почти нет. Об Иване Александровиче я давно тоже ничего не знаю. Как-то они там? Милый Иван Сергеевич, да сохранит Господь Вас здоровым и благополучным и да пошлет мир и тишину людям своим в этом Новом Году! Страшно думать о том, что несет этот год, но будем молиться и верить, что Господь пощадит нас всех! Я всегда молюсь о Вас, чтобы Вы были подкреплены Божьим Духом, чтобы тьма не объяла Ваш талант, чтобы вся суета и ложь мира нашего не смутили Духа Вашего и не огорчили бы Вас. Чтобы Вы пели, пели Бога, чтобы Вы не умолкали, ибо только такое теперь нам нужно. Вы не один, -- нет, за Вами много, много людей, сердца которых Вы ведете к Богу. Здесь в Голландии очень раскиданы все русские, и я очень вдали от центра, но все же мечтаю когда-нибудь устроить чтения Ваших вещей, особенно для детей и молодежи, забывающей Россию и Русское. Мои родные все еще не здесь, -- трудно все это очень. М. б. я попаду к ним к Русскому Рождеству или Русскому Новому Году, если получу визу. А как Ваш племянник? Знаете, я получила очень горькую весть: -- умер мой любимый дядя, бывший нам вместо отца, чудесный человек, еще сравнительно молодой, в России, думаю, что погребен без отпевания. Как больно! Мама очень страдает, -- это ее любимый брат. Он раньше был врач в Москве, а из-за большевиков уехал в Кострому, а потом в Иваново-Вознесенск. А где умер не знаем.

Может быть даже Вы его знали по Москве. Он был хороший хирург, -- Д. А. Груздев³².

[На полях:] Напишите!

Ну, всего, всего доброго!

Ваша О. Бредиус

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

2.II.40

Душевночтимый, дорогой Иван Сергеевич!

Очень тревожусь о Вас? Здоровы ли Вы?

Или м. б. Вам тяжело в эти мутные дни и не хочется никому писать? Тогда я не жду ответа. Я не хочу хоть как-нибудь тревожить Вас. Писала Вам несколько открыток в очень критические дни. Бог миловал, -- пока что...

Сегодня я получила после большого промежутка, открытку от Ивана Александровича, который все мучается болями головы.

У нас все в напряженном ожидании о маме и Сереже. Трудно мне им настойчиво советовать что-либо. Но все же брат решается уехать. М. б. приедут к марту. Муж мой не ездил к ним. Вот уже 3 недели как я все хвораю, -- не серьезно, но надоедливо. Муж приехал домой из-за моего нездоровья, но свалился сам с кашлем и т. п., а сейчас болит у него ухо, т.о. оба мы, как пленники, не выходим из дома. Но это все не страшно. Бог даст скоро будет тепло. Зима такая крутая, что здесь такую 50 лет уже не помнят. Снегу масса, почти русский пейзаж.

А настроение тревожно, и так уныло на душе!

Непрестанно звучит в ушах мой любимый псалом: "Хвали душе моя Господа"³³... Знаете его? Можно мне его словами поделиться здесь с Вами? Как будто бы вместе помолиться...

"Хвали душе моя Господа, -- восхвалю Господа в животе моем. Пою Богу моему дондеже есмь. Не надейтеся на князи, на сыны человеческие, -- в них же несть спасения.

Изыдет дух его и возвратится в землю свою, -- в той день погибнут все помышления его.

Блажен, ему же Бог Иаков помощник его,

Упование его на Господа Бога своего,

Сотворшаго Небо и Землю, Море и вся яже в них.

Хранящаго Истину в век, Творящаго суд обидимым,

Дающаго пищу алчущим.

Господь умудряет слепцы,

Господь возводит низверженные,

Господь решит окованныя,

Господь любит праведницы,

Господь хранит пришельцы,

Сира и вдову приимет, И путь грешных погубит..." и т.д.

Этот псалом пели у нас в селе как "Запричастный стих"³⁴, и он остался с тех пор в душе.

Теперь, он полон смысла, тогда неведомого и не близкого сердцу. Как будто бы за все наши муки изгнания мы вознаграждены самым высшим -- Охраной Его! "Хранит пришельцы!"

Да сохранит Господь всех нас по белу свету!

Как больно за Россию, как всей душой хочется служить ей, помочь встряхнуться, сбросить иго, пока еще не поздно. Я не знаю как в других местах, но у нас приходится все время читать оскорбления России. Не S.S.S.R. {СССР (от фр. USSR).}, a России. Пишут прямо, что "русские, как нация -- brutal {Дикари (фр.).}". Оплевывают Петра I и Александра I, и пишут, что "никогда Россия не имела побед, а если что и завоевывала, то лишь благодаря хорошим союзникам или случаю". Меня не стеснялся один знакомый спросить "когда же я буду не русская, а финка"³⁵.

Никому не приходит в голову сделать разницу между Россией и большевиками. Все рады погибели не Советов, а России. Как тяжело это. У нас делаются сборы на Финляндию, а какие их побуждения? За красивые слова прячут пустые инстинкты. И. А. пишет, что на Финскую войну смотрят как на продолжение нашей Белой войны. Да, это так, но только тогда, если или Русские извне, или Русские изнутри смогут встать у руля истинной России. Все остальные, кто бы они ни были, не друзья наши.

Финны России тоже не друзья. Никому нет дела до нашей трагедии. Больше 20 лет смотрели все спокойно как русский народ истреблялся большевизмом, и никто не находил это безбожным. Всколыхнулись же нации только тогда, когда их интересам грозит опасность.

Я считаю, что Финская война -- только благоприятная почва для толчка Сталину в спину, но сама по себе она Россию не спасет, т.к. до России никому нет дела. И когда тут злорадствуют, что уже 300 000 русских воинов уничтожено, так радуются не истреблению 300 000 большевиков, а именно русских.

Ничего, кроме гадостей, о России (за последние 300 лет!) не говорят у нас и не пишут. До слез тяжело. Никого я из русских тут не вижу. Трудно одной разбираться в этих проблемах. Удивляюсь на мужа моего: откуда у него такой прямо русский подход к этим вещам. Он чувствует, совершенно независимо от меня, точно так же. Если бы было иначе, то не вынести бы было всю здешнюю неправду.

Посмешищем делают Родину! И как мало у них такта, у них, культурных людей, по отношению к "дикарям". Душевно обрадовали бы Вы меня весточкой. Хотя не хочу неволить.

Книжки Ваши перечитываю и не могу начитаться. Все они почти наизусть знакомы, и все снова и снова влекут.

Напишите (если будете писать) как живется Вам. Я тревожусь о Вас, как о родном. Один знакомый молодой человек сказал моей маме, расставаясь со всеми нами: "родственность души -- иногда больше родственности по плоти". И это верно. И Вы, и батюшка Ваш, и Горкин, и многие близкие Ваши, -- это все родные, свои, милые Русские люди. И где бы мы все ни были разбросаны, но по тяге душ наших, мы найдем друг друга.

Милый, дорогой Иван Сергеевич, все же не легко Вам одному. Но знайте, что Вами, Вашим духом живут многие! Дай Бог Вам здоровья! И всего, всего доброго!

Как Ваш племянник? Где он?

Я от Вас от ноября ничего не имею и много думаю: как Вам живется? Как хорошо было бы, если бы не было войны! Я все мечтала пригласить Вас к нам на лето в гости, в деревню отдохнуть. Какой бы это был нам праздник! Мы приглашали И. А., и даже визу уже условились хлопотать, но тогда ему нельзя было. У нас так тихо... хорошие леса и парки, и очень красивое небо.

Ну, кончаю. Шлю Вам мои душевные пожелания всего доброго, в надежде, что Вы здоровы. Сердечно преданная Вам,

Ваша Ольга Бредиус

P.S. M. б., я глупо пишу о Финской войне, -- но так чувствуется из-за всех оскорбительных статей нашей газеты.

Или Вы находите, что я не права?

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

17. II. 40

Дорогой Иван Сергеевич!

Преисполненная чувством восхищения, преклонения (перед Вами и Вашим Творчеством), благодарности, великой благодарности, -- пишу Вам, чтобы слабыми словами выразить хоть частичку того, что переживаю. "Пути Небесные" меня всю как-то захватили, унесли отсюда, заворожили прелестью свежей и подлинной, глубиной, святостью, и всем тем, что _б_ы_л_о_ _и_ _ч_е_г_о_ _н_е_т. Нехорошо слишком много заниматься своей персоной и еще хуже занимать ею других, но сейчас я не могу умолчать того, что я переживала: -- это был какой-то сон наяву, вся душа была восхИщена, унесена, и я не могла жить повседневной жизнью. Мой муж, видя мои переживания, тоже с каким-то благоговением относится к этой драгоценной книжке и сказал, что обязательно займется русским языком, чтобы прочесть. Милый Иван Сергеевич, Вы меня так обогатили этим чудным подарком, что я даже выразить не могу. Хотелось бы знать как Вам живется. Здоровы ли? Не очень ли холодно. У нас была (да еще и есть) очень суровая зима. Мама с братом от страшного холода ютятся в одной комнате и то еле-еле нагретой. Они все-таки собираются, конечно при страшных внутренних мучениях и колебаниях, т.к. брат бросает там прекрасное место и идет в этом смысле ни на что. Боюсь и думать, чем все кончится. Хочется крепко верить в Бога, чтобы не было страшно. А как удивительна эта небывалая зима?! Будто бы гнев Божий. Хочется верить, что есть у настоящей, подлинной Родины (а не "Союза") хотя бы 3 праведника, ради которых Господь ее пощадит... Тяжело жить на отлете от всего русского, -- я месяцами иногда слова русского не слышу, -- чего не передумаешь о бедной нашей многострадальной России. Неужели же ничто там не способно вызвать пробуждение?! А ведь этой надеждой только и живешь!

Ну, всего, всего Вам доброго желаю я от полноты душевной. Ваша преданная Ольга Бредиус-Субботина.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

25.II.40

Милая Ольга Александровна,

Получив Ваше большое письмо, тотчас же написал Вам -- и не послал, а накануне Вашего письма послал книгу: сердце сердцу весть подает. Не волнуйтесь, что пишут о нашей России мерзости: это -- или невежды, или -- враги. Знающие историю и честные -- _з_н_а_ю_т_ нас и _н_а_ш_е. Ответьте: читаете ли "Возрождение"³⁶. Там [как это должно] хорошо отвечено невежде. А галки и на кресты марают. От глупых и лживых слов -- наше не пропадет. А в минуты уныния читайте Пушкина, вду-мчиво, -- и -- Евангелие. Знайте: близок день Воскресения России, -- и веруйте. А клевета -- издавна. Во "Въезде в Париж" -- я писал -- "Russie"³⁷. И Вы знаете, кто ненавидит, особенно, Р. {Россию.}, -- ясно. Рад, что "Пути Небесные" по душе Вам. У Вас чуткая, глубокая душа, -- Вы поняли книгу, уверен. Но она не кончена: все собираюсь -- дальше, но... многое мешает. А дуракам отвечайте смело о России -- "узнайте о ней не из энциклопедических словарей и не из бездарных газеток". У Вас есть знающие и ценящие ее: например, проф. N. Ван-Вейк³⁸. Да давайте идиотам читать статью в "Возрождении" -- это, по-французски -- "открытое письмо"³⁹ -- заблуждающимся. Я отвечу ему закрытым, иначе -- _н_е_л_ь_з_я. Я говорю об академике-писателе Ш. Моррасе⁴⁰. Газету я вышлю, если не получаете. Так и суйте в нос, умно написано. А мужа учите русскому языку, упорно -- это н_а_д_о: не Шмелева читать, -- Россию, Пушкина. Если он не знает по-французски, переведите ему "письмо" Любимова: он чудесно владеет французским языком -- и талантлив. Кажется, [1 cл. нрзб.] заканчивать "Лето Господне", чтобы завершить путь свой "Пути Небесные", если будут силы. Мне так трудно и так пусто без моей Оли. Она была моим Ангелом-Хранителем. И это душевной ее заботой мог я написать "Пути"⁴¹. Теперь -- беспутье, холод.

Ваш И. Шмелев

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

6.III.40

Милый Иван Сергеевич! Очень благодарю и за открыточку, и за газету. Буду всем давать и даже на картон подклею, чтобы прочнее. Мужу конечно тоже дам читать, -- он свободно французским владеет, -- лучше меня. Он вообще всесторонне образованный человек, в своем роде не совсем обычный человек и очень немногими понимаемый, и особенно в своей семье и среде. Потому-то вероятно я его и нашла, что не похож он на них. Отец его хорошо конечно к нему относится, т.к. любит, но никто его по достоинству его души не ценит из ихних. Впрочем, младшая его сестра⁴², в этом году вышедшая замуж за русского, его тоже ценит, но только после того, как я ей его духовно показала. В салонах нашей знатной (часто даже очень знатной) родни, мой супруг скучает и буквально дремлет, уставши на полевой работе. Разговоры их ему так неинтересны, что мне бывает даже неловко. Но зато у мужиков, у простого люда, а также у наших русских он совсем другой человек. Не узнать его тогда. И там его любят и ценят, и знают. Все конечно в ужасе, что он, кончив один и несколько университетов прослушав, имея связи и т.п., стал простым хуторянином, да еще женился на чужой, иноверной, и что хуже всего -- нищей. Ибо я, с их точки зрения -- именно нищая. Разве не чудак? Но впрочем, меня приняли они все радушно, а некоторые даже весьма сердечно. Но мы живем только параллельно им, не смешиваясь с ними. И совершенно за бортом семьи живет его сестра с русским (не приняли). Брат мужа⁴³ (И. А. И. его прозвал метко "флюнтик") тоже было занялся "русским флиртом" и стал изучать "русскую народную душу", -- серьезно! Ходил даже на какие-то лекции по этнографии, но "кишка тонка"! Теперь, вероятно, отрезвел от "русского дурмана". Говорю "вероятно", т.к. хоть и живет тут же, но вижу его 1--2 раза в год. Я, грешница, раньше его "увлечение Россией" всерьез принимала и самого его иначе ценила. Ну Бог с ними. С чего это я всю семью перебрала? Простите. А рассказать можно бы было еще больше. Пережито сердцем, кровью немало. Романов несколько можно бы было написать, как бы талант на это. А теперь другое: -- со дня на день жду маму и Сережу, хотя из их писем ничего ясного не вижу. И настолько все ненадежно и обманчиво, что я даже никому, кроме Вас, не говорю об этом. Мало ли что. И Вы тоже никому пока не говорите, что их жду. Мир мал.

Милый Иван Сергеевич, какое было бы счастье, если бы Вы закончили "Пути Небесные". Мне снился необычайный сон, -- я видела "Пути Небесные". Конечно, это Ваша книга! Мне очень много хочется Вам сказать, но в открытке мало места, а они лучше доходят. Как рада была бы я Вас увидеть! Ужасно больно мне стало, когда прочла Ваше: "...чтобы завершить путь свой..." Не надо, миленький, дорогой, если и тяжело Вам одному, то все же не думайте _т_а_к_ о своем пути. Хочется, чтобы Путь Ваш был долгий и с солнцем, и с цветами. Я часто думаю о смерти, почти всегда (м. б. оттого что одна), боюсь ее ужасно, панически, животно. Это мало веры? Или я скоро умру? Так боюсь, что это заслоняет радость бытия, даже в минуты счастья... что это? Ответьте! После смерти папы это так стало. Ах, если бы я могла Вас увидеть и все рассказать! У нас весна, в саду цветут подснежники. И наступает пост. Шлю Вам, сердечный мой, родственный привет! Будьте здоровы!

Ваша О. Б. C.

[На полях:] "Возрождение" я не получаю.

Простите, что расписалась о семье, но уж очень это все близко и тесно тут!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

20.III.40

Ваши письма для меня всегда интересны, милый друг Ольга Александровна, всегда -- "свет тихий"⁴⁴, это свет души Вашей, чуткой, тихой, и всегда чуть грустной. Благодарю за доверие. Спрашиваете -- почему смерти страшитесь? Это неразрешимо, ибо это одна из "загадок Жизни". Кто ее разгадает! Толстой -- в самый расцвет свой страшился -- и до конца. А святые... не страшились? Все страшились, самые даже крепкие. Страшились -- м. б. по-иному только. Толстой страшился -- от избытка воображения жизни, и от жадности к ней. Думаю, что и в Вас эта "жажда жизни" (и пылкое воображение!), высокая цель, которую Вы ей даете, -- ибо Вы очень _ж_и_з_н_е_н_н_ы_ и богаты воображеньем. Мне это знакомо. В юности были полосы, когда я переживал онемение от ужаса смерти. И чем человек счастливей -- тем больше ужаса при думах о смерти. Теперь я, просто, не вдумываюсь. Но об этом надо говорить, а не писать. Я тоже хотел бы увидеть Вас, и, чувствую, -- много-много есть, о чем бы мы могли говорить, ибо я слышу Вашу душу. Ваши ласковые слова меня осветили, онежили как-то, -- на миг сняли неизбывную тяжесть одинокости. Но почему Вы пишете, что -- "одни". Вы же счастливы, у Вас прекрасный муж-друг, достойный, -- это я слышу в Ваших письмах. Он Вас, конечно, понимает. Часто остаетесь одни? Умейте же быть одна, уходите в любимую работу. Должно быть у Вас нет детей..? Это грустно. Такие, как Вы, богатые душевно, должны иметь и передавать свое богатство, дабы не пропало бесцельно. Заняты ли Вы какой-нибудь работой, любимой? Нельзя же жить томлением и тревогой. Какую книгу послать Вам? (из моих). Вы, должно быть, очень еще юны, у Вас такая ярко-живая восприимчивость. Вы меня знаете, видали, а я не представляю себе Вашего образа внешнего, и мне странно, будто мы говорим впотьмах. Правда, я очень чувствую, с_л_ы_ш_у_ -- душу Вашу. -- События мешают писать, давят. Не поверите, -- а будто я замурован, такое чувство. Как могу -- о тихом писать в такое время?! В "Путях Небесных" придется мне говорить и о страхе смерти: _н_а_д_о. Только _п_р_и_д_е_т_с_я_ ли? Не забывайте. И -- будьте всегда в делании. Сердечно Ваш Ив. Шмелев

[На полях:] Ну, что напишешь в открытке?! Не умею.

Читали ли Вы мое "Куликово поле"⁴⁵?

Живи Вы близко -- я почитал бы для Вас.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

25.III.40

Дорогой Иван Сергеевич!

Ваша открыточка от 20.III. застала меня сильно больной, но несмотря на то, что я должна лежать лишь на спине и совершенно без движения (у меня было острое и очень сильное кровоизлияние из левой почки, -- причина неизвестна), -- я не могу удержаться от того, чтобы не написать Вам! Прежде всего: у меня наконец мои дорогие родные! Приехали они 11-го марта⁴⁶, а в ночь на 17-ое я уже заболела. Так мне это тяжело, что мама после всей ужасной усталости ее должна еще со мной возиться! Мы очень перепугались, а я думала, что уж прямо медленно истеку кровью. Понимаете что я передумала?! Все мои мысли и страхи о смерти, тревожившие особенно за последнее время, та необъяснимая тоска, которую я все время испытывала, наводили меня на грустные чувства. Но пока что Бог милостив. Кровь мы остановили, температура и боли (вследствие образовавшихся кровяных сгустков в почке) прошли. Я только слаба очень. У меня столько мыслей, перебивающих одна другую, для Вас, а писать-то уж очень трудно. Уж, Бог даст, потом обо всем напишу. Сегодня было письмецо от М. Квартировой⁴⁷, которой я так завидую, что она была у Вас! За всю Вашу доброту ко мне я Вам так благодарна, что не могу высказать. Всякая книжка Ваша для меня -- дар бесценный. "Куликово поле" читала только по отрывкам в газете, -- собственно, не читала можно считать. Хотела я Вам послать с нас всех фотографию, но нет хорошей, а я когда поправлюсь, обязательно с себя Вам пошлю, чтобы "впотьмах" не было. Помолитесь обо мне, если будет к тому охота. Бог не без милости!

Эта открытка не ответ на Вашу чудную открытку, а так просто.

От всех нас Вам самый горячий привет. Ваша Ольга Бр.-С.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

31.III.40

Всем сердцем желаю Вам, милый друг, полного выздоровления! Очень грустно все это, но уповайте на Милосердие Божие. Очевидно, Вы не остереглись после гриппа и -- простудили почки. Знаю, что такое -- болеть. В 34 году лежал в Американском госпитале, ожидая операции. Ее отменили, -- чудесно было!⁴⁸ Одна голландская писательница Бауэр⁴⁹, кажется (я утерял ее адрес), увлеченная познанной красотой русской словесности, (выучилась русскому языку!) -- прислала мне в госпиталь, в самый Троицын День, -- цветы. Добрый знак. Хотел бы я Вам послать, но это трудно ныне. Примите мои светлые пожелания. Ваш Ив. Шмелев

Если достану -- пошлю Вам "Родное"⁵⁰. Там есть, между прочими, "Росстани"⁵¹, -- м. б. они ответили на затронутую Вами тему. Когда-то я радостно писал их, да-вно-о... Ныне они мне почти безразличны.

[На полях:] Не утруждайтесь ответить, терпеливо поправляйтесь.

Радуюсь Вашей радости -- маме и брату.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

24.IV.40

Христос Воскресе, дорогой Иван Сергеевич!

От всего сердца приветствую Вас и заочно в Светлую ночь троекратно похристосуюсь с Вами. Дай Бог Вам здоровья, мира душевного и всего доброго! Сегодня из письма Марины Квартировой, я узнала, что Вы не очень хорошо себя чувствуете. Как это меня огорчило, не можете себе представить. Что с Вами? М. б. язва желудка? Так много людей страдают ею. Буду просить Бога, чтобы Вы скорее поправились. Я сама на прошлой неделе была на исследованиях в клинике, где меня несколько дней продержали и промучили разными разностями. В результате оказалось, что по-видимому я незаметно перенесла воспаление почек на ногах, как последствие гриппа (вернее болезни горла) еще зимой. Теперь только следы видны на пластинке {Здесь: рентгеновский снимок.}, и доктора позволяют мне жить "как все", остерегаясь лишь острой пищи и утомления. Я очень рада, что Святые дни⁵²проведу, Бог даст, без тревоги за здоровье. Мы мечтаем всей семьей с Великого Четверга⁵³ поехать в Гаагу на Богослужения. У нас чудная погода -- жара даже как летом. В садике цветут массой нарциссы и гиацинты, и скоро раскроются тюльпаны. Так пасхально! Во все эти дни я душой с Вами! Напишите о Вашем здоровье! Всего, всего доброго! Искренне преданная Вам Ваша Ольга Бредиус.

[Приписка А. А. Овчинниковой:]

Глубокоуважаемый

Иван Сергеевич!

Все праздники и события нашей жизни мы переживаем с теми же чувствами, что и Вы, и давно чувствуем Вас своим, родным, близким, -- постоянно о Вас и думаем, и говорим и в Светлую заутреню, перебирая всех своих, перенесемся к Вам и радостно скажем свое Христос Воскресе!

Благодарная Вам мать Оли А. Овчинникова

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

28.IV.40

Христос Воскресе, дорогая Ольга Александровна. Слава Богу -- Ваше здоровье укрепляется, рад был узнать, очень. Глубоко тронуло-расстрогало -- до слез! -- меня Ваше пасхальное приветствие: почувствовал себя на светлый миг не одиноким. Ваш дар пасхальный, переданный мне Н[атальей] Я[ковлевной]⁵⁴ -- он согрел меня. Цветы светят мне. Мне было хорошо за Светлой Утреней. Причащался в Великую Субботу⁵⁵. Чувствовал, что "храним". И вечная моя⁵⁶ -- со мной, _з_н_а_ю. Верю, что Вам внушено было укрепить меня (прошлогоднее летнее письмо!). Желаю Вам здоровья и света. Привет маме и всем Вашим. Ив. Шмелев

[На полях:] Я был незаслуженно осыпан дарами друзей-читателей -- и Вами, дорогая!

Я на днях напишу Вам. Я рвался написать -- и болел, мешало.

Две недели возврат болей (язва duodeni, старая). [Немного лучше].

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

3.XII.1940

Милая Ольга Александровна,

Счастлив был узнать, что Вы живы и здоровы!

Это -- самое светлое, что было у меня за эти месяцы. Я написал Вам на Вашу открытку от 3 мая (7 месяцев!)⁵⁷, пожелал Вам самого светлого и милости Господа.

Всегда Вы у меня на сердце. Не забуду Вашего 1-го письма -- ответа на мой немой крик в одиночестве глубоком (в июне 1939 г.) Э_т_о_ передалось Вашей душе, как-то... Так надо было. И всегда верил, в болезни Вашей, что Вы будете здоровы и увидите много Света... Дай Бог. Трудно писать "Пути Небесные". Пожелайте мне удачи. Роман (в душе-уме) разворачивается широко, но -- удастся ли? Ныне все неопределенно. Живу -- легко как будто на душе... ... -- а, вообще, -- грезится, будто сплю.

Целую Вашу руку, далекий друг.

Ваш Ив. Шмелев

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

2.II.41

Дорогой, родной Иван Сергеевич!

Вот уж действительно: "сердце сердцу весть подает"! Я непрестанно думала о Вас, перебирая все возможности узнать хоть что-либо о Вас. Как вдруг вчера вечером письмецо Ваше! Вы мне доставили им такую радость, что и выразить трудно... Но Вам и рассказывать не надо, -- Вы сами знаете... Как волнующе-радостно, чудесно было узнать, что Вы работаете над "Путями Небесными" дальше...

Конечно, от всей души я желаю Вам успеха, легкости и удовлетворения в этом!

Я очень часто об этом думала и думаю, и так прекрасно и отрадно сознавать, что этот дивный роман живет дальше.

Что бы я дала за возможность видеть Вас и хоть чем-нибудь способствовать благоприятности условий, в которых протекает Ваша работа! --

Невероятно грустно, больно чувствовать такую оторванность, недосягаемость и даже без надежд на перемену.

Но я благодарю Бога за то, что Вы целы и здоровы! -- Сколько было мучительных дней, когда и этой уверенности не было.

К сожалению, Вы так мало о себе пишете, что я не нахожу ответов на все то, что бы хотелось знать о Вас. Я из каждого Вашего слова стараюсь увидеть, угадать, как Вы себя чувствуете, как живется Вам?!

Знать и рассказать хотелось бы так много...

Милый Иван Сергеевич, знаете, что все время заботы и трепета о Вас и за Вас я не могла даже читать Ваших книг (большинства). Было как-то больно. Поймете?

В Крещенье только мы с мамой читали вслух из "Лета Господня", и много говорили о Вас. Мы очень, очень часто о вас думаем, как о самом милом, родном человеке.

Вот и сегодня, -- идет снег, порой будто метель, -- и вспоминается Дашенька⁵⁸ и роман Ваш. Ради Бога, поскольку Вам это возможно, пишите его. Для скольких людей Вы несете этим радость! -- Хоть изредка давайте о себе знать, -- очень прошу Вас. А за письмецо Ваше такое милое и за сердечность Вашу благодарю Вас от души... Перечитываю его без счета.

Открыточку Вашу от 3-го V получила тогда, в день большого отчаяния, т.к. хотели меня оперировать, но обошлось все хорошо! От 4-го до 8-го мая (вечера) я была в клинике на исследовании (котором уже по счету!), возвратилась домой слабая: чуть ноги держали, и привезли-то не поездом, а на автомобиле, оберегая; ну а через 2--3 дня прекрасно прошагала километров 7--8 почти бегом, да еще при солнцепеке. Господь миловал всех! У отца моего мужа мы так и не были (как предполагалось), не смогли попасть, и вообще все вышло иначе.

Мама и брат здесь, хотя последний с нами не живет, т.к. служит в другом городе⁵⁹. Прочно ли -- неизвестно. Живем мы тихо-скромно, стараясь как можно глубже уйти в сельское хозяйство. Не знаю, получили ли Вы мое письмо через И. А. (от него давным-давно ничего не слышу), там я писала, что разные бытовые черточки нашего житья-бытья напоминают мне отчасти разговор с [1 сл. нрзб.]. Муж мой старается над своим хутором изо всех сил. Забот очень много, -- больше чем радости. Я настаиваю на переезде в деревню, но это трудно, т.к. дом занят там. При доме в Бюннике у нас есть куры только и летом хотим цветник перекопать на огород. Жду очень весны. Так надоел холод. Из-за того, что все группируемся у железной печурки, а потом приходится выскакивать в нетопленые комнаты, -- часто все прихварывали. Живем мы в бывшем салоне (на юг), где и обедали в сильные морозы, и даже спали. Печка очень хорошая, так что на ней даже и готовим, а топим дровами с антрацитом. И тепло. Ну, мне не привыкать к таким обстановкам в "салоне", так что все идет прекрасно. И живо вспоминаю детство, -- вернее юность. Иногда я мечтаю: если бы удалось устроиться хорошо на хуторе, -- как чудесно было бы пригласить Вас. Это область мечты, но можно представить себе, что Вы бы у нас в деревне поселились? Или утопично? Ах да, болезнь моя просто исчезла! -- через 1/2 года была опять у специалиста по почкам, и он только руками развел: с пластинки все подозрительное просто пропало! -- Я очень рада. Горкин это сумел бы объяснить. И я так же думаю. Дорогой Иван Сергеевич, пишите! И никогда не думайте, что Вы одиноки! Господь да сохранит и защитит Вас! Берегите себя! Будьте здоровы.

Всегда мысленно и в молитве с Вами! Ваша Ольга Б. С.

[На полях:] Мама моя, как близкому душе человеку, тоже шлет Вам сердечное приветствие.

За мужа очень болею душой, т.к. сама подобное горе испытала, но утешить в таких случаях трудно. Работа -- лучшее средство, а ее у него много, так что жизнь берет свои права.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

29.III.41

Милая, далекая Ольга Александровна,

Самое для меня радостное изо всего, что случилось с мая прошлого года, -- это то, что Вы совершенно здоровы. Я ждал этого, правда, слушая сердце свое. Конечно, Горкин знает, что _э_т_о. И мы с Вами. А все _т_е_ не доросли, -- до сего _з_н_а_н_и_я. Извольте радоваться во-всю, пить солнце -- во-всю. Жить молодо -- во-во-всю. Идет весна -- с ней идите, всем существом живите -- и не раздумывайте, не пытайтесь управлять хаосом, который иногда водворяется в Вас. Это -- обычное, у всех. Не разрешите умствований, это приводится в порядок само, когда в организме устанавливается равновесие. Ни минуты не вдумывайтесь в больное в Вас, а здоровейте бездумно, наполняя день веселым трудом. Молитва, легкая, краткая, -- как дыханье. Светлей, светлей принимайте все, что дается. Помните, что Вы молоды, -- и чувствуйте это счастье. За советы не серчайте, и философом не называйте, -- от души пишу Вам.

Зима прошла для меня -- быстро, но почти бесплодно. Вступаю в работу, -- кружится голова, -- как много надо, как смело надо. Да, "Пути" -- в пути: но боль в руке мешала. Теперь прошло. Вот хозяйство мое много сил и времени берет. Но Бог поможет. Попросите Его, внушится мне -- не бросать работу. Это самое мое заветное. До чего ужасны эти французские перья, острые, как жала. Не могу достать лучших, мягких, тупых.

Ваш "цветок к Пасхе" меня не огорчил, нет... но пусть больше не повторится, -- прошу. У меня все есть. Пожелание мое Вам -- к Пасхе? Пусть все гиацинты и тюльпаны обвеют Вас дыханием своим, светом своим! И отдадут Вам крупинки своего здоровья -- цвета. О, повидал бы Германию и Голландию весной... но это никак не возможно, ни-как. Издалека слышу Вас, вижу, чувствую. Ваша милая карточка скрывает Вас, -- не вижу. Но дополняю ее воображением. Милые цветы, цветы... и даже наш подсолнечник!

Почтение мое Вашей матушке. А Вам -- целую руку. Напишу на днях, м. б. получите, как и я получил. Даринь-ка моя должна продолжаться... но во что выльется? И знаю, и не знаю.

Словом, как итог всего -- о, перо! -- мне очень приятно писать Вам. Ну, живите с Богом и в мире с собой.

Ваш всегда И. Шмелев

Дописался! Сейчас поставленная на газ картошка -- 3/4 часа тому! -- вместо варки -- испеклась! Хорошо -- не сгорела, а то возня с кастрюлей, -- вот Вам моя проза! Ничего!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

[16--17.IV.1941]

Ночь на Великий Четверг

Христос Воскресе!

От души приветствую Вас, дорогой и любимый Иван Сергеевич, и троекратно христосуюсь с Вами в мыслях и сердце. У меня есть маленькая надежда, что этот мой привет дойдет до Вас, -- я так рада этой возможности.

В эти дни Страстной недели как-то особенно хочется хоть мысленно побыть с Вами!

Сегодня мы с мамой готовим (хоть и очень скромно) все к куличу и пасхе, яйца готовили к краске и т.п., а завтра очень бы хотелось уехать в церковь на остаток Великих дней. Очень жаль, что мы так далеко от храма и трудно всегда отлучаться надолго. А тут еще, как будто бы на радость лукавому, подоспели всякие каверзные дела, как например, суд с мужиком. Грязный тип и грязный его советник расхамели до того, что слов нет. Хутор так запущен, что там необходимо день и ночь нагонять работу, а мужик, несмотря на то, что его давно рассчитал муж, не уходит со двора. Наша квартира теперешняя уже сдана другим к 1 мая, а выехать нам некуда. Недавно, когда муж зашел в хутор, его мужик схватил за горло и стал душить и царапать руки. И вот подумайте, зло очевидное цветет пышным цветом, а нам же еще придется убираться на улицу.

Ну, Бог с ним. Не праздничные это разговоры! Очень только грустно, что отравляются этой суетой Святые Дни!

Очень я устала тоже. Иногда до отчаяния.

И не видно конца и просвета заботам.

Часто у меня в душе и мыслях все то, что Вы писали, и только там я нахожу свет и отдых.

Как работа Ваша? Верю, что хорошо и бодро идет вперед! Как хотелось бы мне иметь возможность хоть изредка Вас видеть!

Сколько безразличных лиц встречаешь на пути ежедневно, а тех, кто дают жизни свет и ценность -- нет, недосягаемо далеки они. Как это обидно. Мне очень, очень не хватает Вас. И так хочется дать Вам побольше тепла и уюта, и постоянное желание на сердце что-то хорошее сделать, -- а все так невозможно. И письмеца от Вас так редки теперь стали. Ах, Вы знаете, открыточку-то Вашу от 3-го мая (про которую Вы пишете) я ведь не получила. Я получила 4-го мая от 28-го апреля и думала, что Вы о ней пишете, но прочитав ее я узнала, что Вы собирались еще писать, и датирована она была 28-м апр. Как досадно! Если бы Вы знали, какая драгоценность для меня каждое Ваше слово! В них столько чувствуется Вашей души, родной, прекрасной! --

Для меня нет ни одного писателя-современника, кроме Вас. Вы чудесным образом возвращаете нам утраченный рай, даете то, чего ищет душа и ни у кого не находит. Вы пишете о том, чем живете, чем бьется сердце Ваше. Я вечно буду преклоняться пред Душой и Духом Вашим, говорящим нам из Ваших книг!

Как мы должны бы Вас беречь все!

Пишите, дорогой Иван Сергеевич, давайте бедным русским людям воды живой! Думается, что с весной и теплом полегче будет жизнь. Хотя как Ваше здоровье по веснам? Часто у желудочных пациентов недочеты в желудке дают себя знать именно весной и осенью. Берегитесь ради Бога!

Хотелось бы мне, чтобы Вы почувствовали, как дороги Вы нам, как Вы совсем не одиноки, если только не отринете нас сами. Много, много русских людей отдают Вам свое сердце!

Простите меня, если я так пишу; -- мне очень хочется, чтобы Вы почувствовали это.

Как поживает Ваш племянник? Я давно хочу спросить Вас о нем!

Недавно я наконец узнала, что И. А. И. сравнительно благополучен. Он 2 мес. болел бронхитом и плевритом, -- теперь прошло. Они уезжали в горы. Наталья Николаевна⁶⁰здорова. И. А. все свои письма к Вам (в том числе и мои) получил обратно. Очень больно за него: трудно им, и постоянно боли головные, хотя теперь стали лучше, но И. А. говорит о "привычке" к болям. От Марины я больше ничего не слыхала, а жду уже давно весточки.

В эти Великие Дни Поста и грядущей Пасхи особенно думается о всех братьях Веры Православной.

Как бы мне хотелось перенестись к Вам и хоть часок побыть с Вами!

В Заутреню Светлую я крепко подумаю о Вас и шепну Вам

"Христос Воскресе!"

А пока что, далекий и такой родной и близкий друг души, кончаю до следующих строк и шлю Вам ласковый поклон!

Будьте здоровы и Богом хранимы!

Все самое лучшее желаю Вам от всего сердца! Мама моя также очень сердечно поздравляет Вас и шлет тоже "Христос Воскресе!"

Всегда преданная Вам и любящая Вас Ольга Бредиус-Субботина

P.S. До Пасхальной субботы, если бы Вы захотели мне ответить, могли бы написать по адресу, указанному на конверте первого письма (парижского), ведь Вы его получили?

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

26.IV.41

Христос Воскресе! -- милый друг Ольга Александровна, -- час тому, как узнал, что разрешено почтовое сношение с Голландией, и не могу тотчас же не сказать Вам -- милый друг, Христос Воскресе! -- и всем сердцем пожелать Вам здоровья и бодрости, и счастья, сколько может вместить сердце Ваше. Ваш _С_в_я_т_о_й_ привет к Христову Воскресению принял я светло-светло. Особенная какая-то бодрость -- желание работать над романом, -- живет во мне эти последние дни. Роман не подвигался: я был задавлен обыденными хлопотами, но я сумею вырывать часы для души. Ваши светлые чувства к моему творчеству мне очень дороги, -- Вы как бы посланы кем-то, мне дорогим, -- душу мою укрепить и осветить! Милый друг, у меня и слова пропали, -- так я светло взволнован. Сейчас меня заливает радость, что могу писать Вам. За все Ваше доброе ко мне -- благодарю. И не могу писать. Хочу, чтобы сейчас же пошло письмо. Я не сетую, конечно, на Вас за Ваши "цветы". Но прошу, -- не делайте этого, у меня все есть, -- только близкого человека нет возле, но тут и Вы бессильны. Соберу мысли -- и напишу Вам после, скоро, скажу, что еще не готов сказать. Будьте счастливы, милый друг, с Вами -- т.е. что Вы _е_с_т_ь_, -- мне легче как-то стало в жизни. Это со мной впервые, со дня кончины моей Оли. Целую Вашу руку. Пришлите мне Ваш портретик, чтобы я мог видеть Ваше лицо, Ваши глаза. Ну, до свидания, до свидания, -- но вряд ли мы когда свидимся. Но у меня еще живо воображенье, и я заочно вижу Вас, чувствую и люблю Вас -- родную мне душу.

Привет вашей маме. Ну, будьте здоровы и дышите молодостью, _ж_и_в_и_т_е!

Ваш Ив. Шмелев

События меня как-то возносят -- и кажется, что мы, над обыденным поднятые живем в надземности, в вечности. И поставлены как бы перед лицо Судьбы. Вспомните Тютчева из "Цицерона"⁶¹: "Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые..." И -- Пушкина "Пир во время чумы"⁶² -- И хочется писать об этом: Ведь мы за эти годы тысячелетия переживаем.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

8.V.41 Wickenburgh

Дорогой Иван Сергеевич!

Будто могучие радостные крылья подняли и понесли меня в прекрасную даль... Я читаю глазами и душой Ваши милые слова и строки и не могу начитаться. Нужно ли говорить "спасибо" за все то, что Вы мне сказали?! Вы знаете без моих слов как дороги моему сердцу Ваши тепло и доверие ко мне. Но все же я хочу, чтобы Вы знали, что я невыразимо благодарю Вас, что все что наполняет мою душу к Вам так велико, что не могу выразить.

Но вместе с этим чувством я стыжусь того, что недостойна Вашего отношения. Мне так хочется быть много, много лучше, чтобы со спокойной совестью принять Ваши дорогие слова. Я все последнее время очень страдаю от сознания своей ничтожности. Это очень все сложно. Не хочу об этом... Сейчас хочу только света и только в свете говорить с Вами.

Я очень счастлива узнать, что Вы увлеклись работой. Лучшего, радостнейшего известия от Вас я бы не могла себе представить.

Радость, с которой касаешься Святыни, наполняет меня, когда я пытаюсь душой коснуться Вашего творчества. Ваш роман для меня (именно "Пути") нечто такое чудесное, что всю как-то захватывает. Я писала Вам и опять так хочется сказать, что не существует для меня никакого писателя-современника, кроме Вас. Пожалуйста, милый, дорогой, не принимайте это за восторженные комплименты. Я это все терпеть не могу. Я с Вами совсем искренне говорю. Иначе я просто не могу с Вами.

Знаете, Иван Сергеевич, все время (буквально постоянно) мне так хочется что-то для Вас сделать, -- много хорошего; -- все, что я вижу или слышу красивого, я тотчас же бы хотела дать и Вам. Я почти уверена, что непременно мы увидимся -- иначе уж очень было бы абсурдно. Не могу просто мыслить, что такая ничтожная причина как расстояние, станет навсегда преградой?! Разве не дико?! С моей стороны я приложу все старания, чтобы получить визу. И Вы увидите, что добьюсь! Мне так чувствуется.

Как больно мне, что не могу освободить Вас от забот дня повседневных и взять на себя мелкие хлопоты, заполняющие время. Это очень обидно. "Буду вырывать часы для души", -- ужасно это... Ах, и кто это поймет?! Но может быть в этом, т.е. через это, особенно как-то чудесно преломляется Ваше Великое и захватывает так нас.

М. б. крест одиночества, трудностей и всего, что выпало на Вашу долю дает такой неземной Свет Творчеству Вашему. Простите, если я глупо пишу, но мне так кажется иногда. И все-таки все это не то, что я думаю, не могу выразить... Я не хочу сказать, что для творчества нужны страдания, -- нет, я все, все бы сделала для того, чтобы отнять у Вас страдания и неудобства, дать Вам и уют и тепло, и беззаботность, -- но мне кажется, что не страдания ли это Души Вашей одинокой дают нам то, перед чем мы только можем склонить колени.

Оторванность от Родины, Ваша одинокость в чужом мире, еще до Одиночества Вашего личного уже и тогда, так и бьется сердцем живым в каждую живую _Д_у_ш_у.

Я люблю Ваше каждое произведение, каждое слово, каждую мысль, я преклоняюсь перед Трудом Вашим и молюсь, чтобы Господь укрепил Вас! И сколько русских людей живут Вами!

Родной наш, берегите себя, будьте здоровы, бодры! Вы так нужны нам. Господь избрал Вас, чтобы Вы не умолкали!

Я так часто с Вами, т.е. вернее я все время в какой-то духовной готовности, настороженности в отношении Вас, что мне странно кажется, что Вы так далеки. Ваше письмецо через Марину Квартирову я получила тоже, и оно скрестилось с моим, которое, думаю, Вы не получили, т.к. я так и не поняла отправили его или нет (я просила моего соседа). Как хотелось мне послать Вам простое красное яичко к Пасхе, но это было нельзя. Портрет мой я пошлю Вам, но в следующем письме, т.к. это хочу послать тотчас же.

Все это время мы жили в досадной суете: должны были освободить дом прежний к 1-му мая, т.к. мы отказали, надеясь смочь переехать на хутор, но тип, сидящий на хуторе и рассчитанный мужем уже к 1-му апр., безобразничал и не съезжал, портя все хозяйство, моря скот и т.п. Был суд. Было масса всего такого, как делал сюсюкающий сын дворника "ссто, кому усси-то оболтали?"⁶³. Вот такая атмосфера. Суд мы выиграли, тип уехал, а мы остались висеть между небом и землей. На 1--2 месяца мы остановились у одного знакомого мужа в его старом замке (в этом году 200 лет будет), где и живём сейчас. К счастью близко от хутора и можно ходить пешком даже туда. Хотим отделать дом и переехать. Собираться пришлось, таким образом, на 2 дома, и кроме всего заболела очень мама и слегла вплотную тотчас по приезде. Сегодня ей лучше, но она очень ослабела. Все это время было нашим больным зубом, и издергались мы все ужасно. Сейчас мы живем в чудных условиях, как в сказке, но даже и насладиться-то некогда. И все же хочется скорей "домой", хоть дома пока что и нет как бы. Живем мы оторвано от всего мира. Весна у нас очень холодная, и яблони все еще не раскрывают своих букетов, хоть и набрали их очень тугие и пышные. По стенам дома много шпалерных груш, -- очень красиво. Все Вам хотелось бы описать, но тороплюсь письмо отнести в ящик, т.к. выемка только 2 раза в сутки и то в деревне за 3/4 часа ходьбы.

До июня наш адрес: "Wickenburgh"'t Goij

Post Houten (U.), Holland.

а потом: Schalkwijk (U.), Lage dijk 139.

Но я скоро напишу! Мне так радостно Вам писать! Я счастлива, что почта опять открыта.

Да хранит Вас Бог и даст Вам сил и радости Творчества.

От всей души приветствую Вас, далекий, дорогой, неоценимый! Ваша Ольга Б.

P.S. Цветы с хутора, мной самой уже посаженные.

Простите, что неряшливо выглядит письмо. Сегодня год тому назад, вечером я вышла из клиники, и так долго, долго потом от Вас ничего не слыхала!

Мама очень сердечно Вам кланяется!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

23.V.41

Милая Ольга Александровна,

Приходится повторяться, но не могу не сказать, что, как всегда, письмо Ваше явилось для меня светлой радостью -- бывают и "темные" радости! -- Сам не знаю, не понимаю, чем объяснить ту необычную взволнованность, с какой вскрываю конверт... Чувствуется мне как бы назначенность -- получать от времени до времени знаки, что есть на свете тонко созвучная тебе душа, получать как бы отсвет отнятого у тебя, но тебя не оставившего совсем. Странное чувство... -- проснуться -- и тут же радостно вспомнить, что у тебя что-то праздничное, в тебе, с тобой... -- Ваши редкие письма, в которых столько, как бы прикровенно, скромно, утаено ласковости и нежности. Много-много получал я писем от читателей-читательниц, -- и много в них бывает и признательности, и заботливости, иногда истеричности ласковой, -- но ни одно не вызывало, не рождало таких чувств во мне, как Ваши письма. Но довольно, Вы умны, Вы все чувствуете, -- сердце Ваше заполняет и восполняет все несказуемое. Вы радуетесь, что я пишу наши "Пути"... -- я их почти не пишу, а живу ими только, сердцем вычерчиваю, -- условия жизни не дают больших полос свободного времени, а я иначе не могу работать: я могу писать, когда знаю, что ничто меня не оторвет. Но вот какая подробность: одновременно с Вашим письмом, пришло другое, от одного литератора-публициста былого времени, вдохновенное до удивления, -- с великой хвалой "Путям Небесным", и как бы "требованием" -- непременно закончить. В тот же день явился одни чуткий читатель-музыкант с ворохом книг моих для надписания, и стыдливо просил -- о "Путях" -- то же. Да, я знаю, есть у меня обязательство перед русским читателем. И я его должен выполнить, и что-то говорит мне, что светлая Ваша воля и Ваша дума о моей работе -- помогут мне духовно. Сознание, что Вы ждете завершения труда, что Вы этого хотите -- для меня уже повеление. Ибо чуется мне, видится духовным взором, что все это не случайно, а _д_а_е_т_с_я. И я крепче чувствую связь свою с дорогими отшедшими.

Не хвалите меня, я знаю Ваше отношение к моим писаниям. Не надо этого. Ведь когда любишь что искренно и полно -- слова беспомощны высказать полноту. Вы пишете о визе... -- я не понял: для чего виза? или Вы хотите приехать? Но не будет ли это неосторожно? В бурные времена лучше быть у своей пристани. Я -- Вы это понимаете -- был бы рад личной встрече с Вами, но я еще более буду рад, зная, что Вы у пристани, что никакие тревоги и неудобства Вас не коснутся. Будемте же перекликаться, только. И потом, еще... -- увижу Вас, услышу Вас, и станет мне грустно, когда не станет Вас. А это может быть. Лучше и не видеться. Правда?

Вы спрашиваете о моем Ивике. Он вернулся, окрепший -- он атлет-красавец, глаза у него и некоторые черты лица -- так напоминают мне моего погибшего Сережечку, -- общая у них кровь: он сын родной, по матери, племянницы моей Оли. Он любит меня, ласковый, не громко, но хорошо любит, я это знаю. Он снова на высших математических курсах при своем лицее⁶⁴, готовится к трудному конкурсу в Эколь Нормаль Суперьер, -- его не влечет прикладное, он весь в чистой науке, готовит себя на путь ученого. Он умен, серьезен, очень к себе строг, с огромной волей. Политика его никак не трогает, он даже газет не знает, -- в ином живет, в проблемах высшего математического знания. Что выйдет из него -- не знаю, но должно выйти, -- его очень ценят профессора. В субботу он приходит ко мне ночевать, я его покормлю, что есть, любит музыку, -- это вторая его страсть, а третья -- атлетический спорт, гимнастика на аппаратах. Оля моя воспитала его, живую душу в него вложила, скромную ласковость и чистоту, и простую веру. Мы его окрестили, когда ему было 6 лет, -- теперь ему 21, -- и имя ему Ивестион, -- он по метрике своей -- Ив.

Ну, дорогой друг, милый друг, нежный друг мой... мне хорошо от Ваших писем, я так привык к ласковости и нежности, и все это ушло от меня, и с какой болью! Такие утраты пережил -- самое дорогое взято. Сына я потерял в Крыму... -- ах, какой он был! Больно... Цветы Ваши -- та же ласка, благодарю, целую руку, пославшую их.

Ваше письмо, писанное в ночь под Великий Четверг, я получил, и оно было для меня самым ныне близким "Христос Воскресе". Хотел бы приложить Вам ландыш, но... устыдился "сантиментальности". Но я мысленно посылаю, Вы его создадите воображением, оно у Вас живое, яркое, -- чувствую. Я могу иногда вызывать этим благом у человека, одним из ценнейших благ, могу вызывать все, до осязаемости. Сейчас я вызвал, как пахнет первый ландыш, впервые увиденный мной, в детстве... -- словами не скажешь. Я иногда так хочу услыхать Ваш голос, стараюсь вообразить звук его... -- нет, не могу. А какой голосок у ландыша? Кажется, звон, еле слышный звон тонкого-тонкого фарфора, тончайшего, чистейшего... А слышите ли Вы шепотливый шорох голубых -- синих, скорей -- лесных колокольчиков, крупных, росой облитых? Когда встряхнешь целый пучок -- как они шелестят, с подзвоном, приглушенным! А как шуршат спелые колосья!

В "Путях Небесных" -- этому, всей природе я хотел бы пропеть славу словами моей Дари... -- я хочу сам уйти в наши просторы русские, в звоны монастырские, в молитвы, в зимние поля, в глушь парков старых поместий... в сенокосы... в метели, в хозяйственный деревенский быт, -- и все пронизать _с_в_я_т_ы_м, наполнить _е_ю, и через нее, Дариню, показать читателю русский мир Божий. Необъятность всего, что видит мое воображение, делает меня иногда немым и изумленным, -- не одолеть! Но... надо; надо попытаться. Мне иногда кажется, что это _н_а_к_а_з_ мне -- написать, закончить, отразить уже _д_а_н_н_о_е, таящееся _т_а_м, от века. Помните ли, если читали "Основы художества"⁶⁵, о совершенном в искусстве, Вашего профессора⁶⁶, -- как в переводе Фета⁶⁷ говорится у персидского поэта Гафиза? Там приведено:

Сошло дыханье свыше,

И я слова распознаю:

"Гафиз, зачем мечтаешь,

Что сам творишь ты песнь свою?

С предвечного начала,

На лилиях и розах,

Узор ее волшебный

Стоит начертанный в раю..." -- ?

{В оригинале разбивка стихотворения на строки отсутствует.}

Это из тайн подлинного творчества. Ах, сколько бы мог я рассказать Вам, как, _к_а_а_к_ писались "Пути"! Всю правду... и Вы, м. б., убедились бы в истинности слов Гафиза. Вот почему трепет охватывает, когда думаешь что _н_а_д_о_ написать, что это непостижимо трудно, что... м. б. и надо спешить...

О, я знаю, мы могли бы много-много сказать друг-другу, и все понять... -- но надо быть и благоразумным и покоряться требованиям жизни. Как говорил один татарин в Крыму: "тяни твои ножки, пока твое одеяло длинен будет". Так-с. Кстати, Вы читали мое "Под горами"⁶⁸ -- очень давнее... Есть в немецком издании, -- называется "Ли-и-бе ин дер Крим", издание Университетской библиотеки. Реклама. Подлинник вряд ли найдется, у меня один экземпляр, авторский. Итальянцы еще издали⁶⁹, -- европейцы любят "экзотику". Там много еще юного-меня, хотя я писал эту вещь не юным уже, а молодым, но до 10-го года, помнится, до "Человека из ресторана". Там -- юная любовь, "татарская". Видите, какой я смелый был? Правда, чтобы писать это, я проглядел десяток томов "Энциклопедии Крыма", изучал Коран и татарский фольклор, -- но все же это, пожалуй, не истинная картина, а приличная олеография. Теперь мне смешно вспомнить, но писалось с горячей искренностью. Я начал, было, недавно, рассказ -- "Дар чудесный" -- и бросил: очень больно. Вспомнились дни счастья, молодость наша, наша поездка⁷⁰, в первый раз в жизни в горы, пикник, родники, собачка, моя Оля, мой Олёк, амазонкой, впервые севшая в дамское седло, но -- как! Были удивлены татары-наездники. Наследственность⁷¹сказалась! Сперва, перед посадкой, татарин говорил ей: "Сыди, как свэчка... лошадь умней тэбя!" А потом -- "зачим обманул -- не ездил! сами лучши амазан, много ездил... плут ты, синие глаза..." И не стал писать... больно. А какая тема! Открылось -- человек владеет таким чудесным даром -- носить в себе чудесный аппарат -- воображение... Я и сейчас слышу, как собачка хрустит головкой тараньки, под камнем, на вершине Чатыр-Дага⁷²... я слышу аромат от шашлыка, вижу бессмертные глаза... -- доселе! Мог бы написать все, в два-три дня, и вряд ли напишу.

Ну, до свиданья, милый друг, ласковость родная... до свидания в письме.

Да, Вы говорите, что Вы кажетесь себе ничтожной! Бросьте. Вы знаете, что все мы "куплены дорогою ценой"⁷³(Ап. Павел). Как же можете говорить?! Я-то Вашу "цену" знаю, но не стану писать об этом. Скромница Вы -- вот и все, что пока скажу. Иначе взволнуют Вас мои оценки. Как Ваше здоровье? -- Напишите. Как Ваша мама? Надеюсь, все хорошо. Самое мое острое желание, чтобы Вы были спокойны. Почему так? Ну -- потому что я тогда покоен. Видите, какой я себялюбец! Целую Вашу руку, милый, хороший друг. Жду Вашего образа, -- оживлю его воображением -- вот Вы и близко. Ваш Ив. Шмелев

[Почтительно кланяюсь] Вашей маме.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

16 июня 1941

Дорогой, милый Иван Сергеевич!

Не могла, не хотела сразу отвечать Вам на Ваше такое милое мне письмо. Не хотела слишком скоро прервать праздник, предвкушение радости беседы с Вами. Я ежедневно мысленно говорила с Вами, наполняла целый день общением с Вами и чувствовала, что, написав письмо, поставлю как бы точку. Но все же сегодня я не могла дольше и молчать, и вот пишу полная радостными мыслями о Вас. В Духов День⁷⁴ я так много думала о Вас, т.к. вспоминала, как 2 года тому назад (тогда это не был Духов день) {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} я решила писать Вам в первый раз. Ах, если бы Вы знали, как я писала и что это был за день! Искренней не могла я быть больше, чем тогда, и говорило у меня само сердце. И потому, м. б., и Вам это сразу почувствовалось. Много я тогда переживала...

Вы для меня так много значите, так много мне даете, что я не могу выразить.

Как мне трудно писать Вам, не говоря многого, т.к. Вы это запрещаете, а между тем это так важно мне.

Вы говорите, что лучше мне не стараться приехать лично. Я конечно поступлю так, как лучше для Вас, но мне хочется сказать почему я этого хотела;

в последний раз скажу то, что Вы мне запретили говорить, т.к. иначе нельзя.

Вы для меня наставник, учитель, источник правды душевной. Вы для меня ключ воды живой⁷⁵, к которому, я стремлюсь всей душой. У меня много, много вопросов к Вам, вопросов жизненных, важных на _в_с_ю_ _ж_и_з_н_ь. Я не могу писать Вам обо всем и не хочу отягощать Вас в письмах моими заботами. Мне грустно, что я опять должна говорить то, что Вы не хотите слушать, но что же мне делать? Как дать Вам понять и поверить, что только у такой _Д_у_ш_и, как Ваша спросила бы я совета на _Ж_и_з_н_ь?! Беседу с Вами я сохранила бы до конца моих дней в душе и сердце. Я эгоистка, и мне этого стыдно, но это правда, все то, что я пишу, и я хочу, чтобы Вы меня поняли.

Когда я говорю о своей ничтожности, то это не "скромничанье", -- нет. Это моя боль, это правда. У меня есть вкус к добру, и я способна видеть то, что мне не хватает, и это меня мучает {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Я напротив -- духовно очень себялюбива и горда. Прежде я была лучше и любила больше ближнего.

Мой дорогой, далекий, светлый Иван Сергеевич, я никогда не хочу писать Вам о моих трудностях {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, т.к. Вам нужны светлые, радостные письма, -- я это чувствую {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Но мне иногда хотелось попросить Вас помолиться обо мне {Подчеркнуто И. С. Шмелевым, его помета: ?}.

И у меня есть "но" при мысли о встрече с Вами, вернее при мечте о ней. Я боюсь, что я в воображении Вашем совсем другая, и что мне будет больно, когда я в оригинале не буду соответствовать созданному Вами образу и утрачу Вас {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}.

Этого я так боюсь, что только поэтому одному не решилась бы увидеться с Вами. И потому я уже теперь не хочу, чтобы Вы представляли меня лучше, чем я есть. Мне стыдно за все плохое во мне. Ради Бога, верьте мне, что я не скромничаю. Ведь у каждого человека бывает желание быть справедливо судимым. Я очень не люблю несправедливости в ту и другую сторону. Я не люблю себе приписывать добродетели, которых у меня нет. Я только скорблю о том, что я плохая. Не говорите мне ничего об этом, а то выходит, будто я напрашиваюсь на Ваш протест. Н_и_ч_е_г_о_ об этом не надо говорить. Только лучше, если Вы меня будете считать просто очень мелкой женщиной {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} с обычными недостатками, -- тогда мне легче жить. Тогда я не буду себе казаться вороной в павлиньих перьях. Как-то все глупо выходит. Но Вы поняли? Только одно истинно прекрасно, чисто и свободно от "ничтожности", -- это мое искреннее, правдивое чувство душевности, духовной любви и преданности Вам. Это моя правда, святая и искренняя.

Но довольно о себе. Я поступлю во всем так, как хотите {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}этого Вы. Но все же я иногда мечтаю {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} и представляю себе различные картины {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, увы невозможной, встречи. Я говорю тогда с Вами о многом, стараясь угадать {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} Ваши советы, стараясь понять и увидеть жизнь {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}.

Как волнующе-чудесно знать, что родится Ваш дивный роман, что "Пути" намечаются и оживают... Я бы хотела хоть какую-нибудь жертву принести этим "Путям", хоть бы как-нибудь, каким-нибудь участием способствовать их появлению, их оживанию. Подвиг души бы на себя положила, чтобы легче было Вам писать. Как бывало в старинных сказках: -- один может своей жертвенностью помогать другому. Если бы это было можно!

В "Путях Небесных" -- Божественное скрыто, будто бы собраны искры Божий, заложенные в людях, природе, способные проявиться на нашей грешной земле. Я плачу, когда читаю о желании Вашем пропеть гимн всему этому Божьему, нашей русской природе, всему, что дорого всем нам. Да подкрепит Вас Бог!

Я несколько раз порывалась сказать {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} Вам, что чувствуется необычайность в "Путях Небесных", Ваше Святая Святых, -- но я не говорила этого, т.к. боялась быть нескромной. Я так это понимаю! Именно как у Гафиза! Я очень люблю "Основы художества". Милый Вы, как понимаю боль Вашу утрат безвременных, драгоценнейших! Как ужасно, действительно ужасно (не люблю это захватанное слово, но иначе не выразишь) все, что пришлось Вам пережить! Но Ваши милые усопшие конечно духовно с Вами! Как мог иначе называться Ваш сын?! Конечно Сергий! Я так это чувствую! Сколько любви, сколько гармонии, счастья. К чему утратить все это? За что? Для чего? Я понимаю как больно Вам писать о прошлом счастье. Но все-таки есть радость у Вас того, что _Б_ы_л_о. Печальная радость, но все же радость. Да, чудовищно то, что отнято у Вас! И ведь Вы поете, Ему, Единому Творцу, Ему, чья Воля да святится! И Он благ и не оставит Вас своей милостью. Я так этому верю. Не может быть иначе!

Я к сожалению не читала "Под горами" {Помета И. С. Шмелева: и не надо.}. Постараюсь найти в немецком издании, но в Голландии ничего нет, -- напишу в Берлин.

Мне радостно было узнать о Вашем Ивике (я зову его Вашими словами). Родная, близкая душа с Вами, и приятно это сознавать. Я ему заочно желаю успеха и продвижения в науке, счастья и радости. Это ведь и Ваша радость. Как мне хочется сделать для Вас что-нибудь! Если бы я жила в Париже, то я постаралась бы все, все сделать так, чтобы у Вас много времени для себя было, покоя, бестревожности. Ну, что я могу отсюда сделать?! Ничего. Только всей душой желать Вам этого.

Мы здесь живем чудесно: парк такой роскошный, не вылизанный по-английски, а больше русский. Я сижу сейчас под елками, и все кругом меня цветы, цветы, простенькие, синенькие, желтенькие, беленькие, совсем "наши". Птиц масса. Ежик бегал только что. Галки (люблю их уютное цоканье) возятся на деревьях и галдят, птенцов кормят. Солнце, облачка белыми барашками бегут. В Голландии небо очень красиво меняется, и облака -- целая картина. Я смотрю на них и думаю, думаю. Ах, если бы можно было Вам погостить у нас! Сейчас будем сенокос начинать. Но, конечно, все это не то, что у нас. Все машины, машины. И вообще быта нашего нет. Все другое. Завтра м. б. высидятся у меня цыплятки. Курица "самоседка". Но точно, конечно, не знаю. Щеночка я себе купила, и назову его "Бушуй" в память Вашего Бушуя⁷⁶. Видите какая обезьянка! Правда он еще такой маленький и совсем не бушующий. Крысолов он, -- здесь масса крыс, от воды. Ах как чудно сейчас запахло вдруг сеном и клевером!

Как отдохнули бы Вы у нас! Невозможно? Теперь невозможно с визами, я знаю, ну а в принципе? И гостить долго-долго, пока мы не надоедим? Ну, это только мечты, мечты мои, если нельзя, то я молчу... Только церковь от нас далеко. Это грустно. Мы от Пасхи не были до Троицы. На Троицу ездили, и мы с мамой ночевать остались в церковном доме, чтобы и Духов День еще там побыть. Приехал и муж мой в Духов День. И вот так надолго. Батюшка⁷⁷ хотел все у нас литургию служить, но мы сами (очень того по существу желая) отклонили, т.к. чувствуется будто недостойно в обычных наших грешных комнатах таинство совершать. Хотел он у меня для этого православных детей собрать для приобщения Св. Тайн (живущих в Утрехте и окрестностях), но эти дети никогда еще не бывали в храме, и думалось мне, что жаль, если у детей первое их такое Святое останется {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} в воспоминании какой-то профанацией. Все-таки у нас самый обыкновенный дом. Батюшка тоже согласился. Хотели было устроить всенощную, но с детками-то тоже каши не сваришь. Мало у всех тут русского, -- смешанные браки, и потому все это трудно. Мне бы очень хотелось взять православного ребенка на воспитание. Не знаю только как, т.к. хотелось бы именно православного, маленького совсем. Много остается теперь сирот всюду, но каких получить? Или русского или славянина вообще. Но этим желанием{Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} я только с Вами делюсь, пока. Пожелайте, чтобы это удалось! Здесь мало русских. Поистине прекрасная семья бывшего священника здесь⁷⁸, -- вдова и ее дочери. Потом еще есть одна милая дама в Утрехте⁷⁹. С ней мы видимся. Батюшка наш очень молодой монах, верующий, хороший священник. Мы с ним друзья, но все же Духом не близки. М. б. потому, что он еще по-молодости не очень опытен? Впрочем, близость Духа не наживается опытом. Нет, не то, -- родственности Духа с ним не чувствую. А так мы с ним друзья. Жду его скоро в гости к себе на недельку так. Он любит природу и радуется всему трогательно. Во время моей болезни, много меня поддержал. Ну, милый Иван Сергеевич, кончаю, жду весточки от Вас, если не будет для Вас слишком часто, напишу еще, скоро опять. Посылаю мою фотографию, не последнюю (несколько лет назад) и очень уповаю, что дойдет. Не знаю, похожа ли. С большого портрета дала уменьшить. Прикрасил фотограф. Много, много светлых дум о Вас, дорогой мой! Ваша Ольга Бр. С.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

30.VI.41

Милый друг мой,

Послал Вам заказное письмо. Не оставляйте меня без вестей от Вас: мне так легко, когда Вы думаете обо мне, это мне дает силы в моих трудах. Вы -- благословение Божие мне, Вы указаны и ея светлой душой, я верю, -- моей Олей.

Я так озарен событием 22.VI⁸⁰, великим подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола. Верю крепко, что крепкие узы братства отныне свяжут оба великих народа. Великие страдания очищают и возносят. Господи, как бьется сердце мое, радостью несказанной. Как Вы душевно близки мне -- слов не найду, -- высказать. Милый, светлый мой друг, я думаю о Вас всечасно, и сам не понимаю, что со мной. Знаю -- теперь я могу писать, хо-чу писать. Ваш Ив. Шмелев

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

8 июля [1941]

Мой милый, бесценный друг!

По получении письма Вашего, непрерывно думаю о Вас, днем и ночью, и невыразимо... страдаю. Не удивляйтесь, да, очень и тяжко страдаю, страдаю от невозможности полнейшей говорить о самом важном, говорить так, как это должно. Столько чувств, мыслей и состояний пережила я за эти дни, что Вам и представить трудно, и вот от невыразимости этого конгломерата душевных волнений становится еще мучительней... О, если бы не пространство! Ваше милое письмо в своей личной (как бы), ко мне обращенной части, меня захватило радостью чрезвычайно, и ничего, кроме этой радости, не вызывает, и я полна ею. Сердце мое рвется Вам навстречу, и это чувство радостной взволнованности живет и поет во мне, и толкает Вам писать скорей, скорей. И вот несмотря на остальные чувства, несмотря на то, что я просто не знаю _к_а_к_ подступиться (к, как Вы называете, "важному"), я во имя нашей личной дружбы пишу -- я слишком много живу одной душой с Вами и думаю; думаю и знойным днем (у нас чудесное лето), представляя, что Вам непременно такое солнце понравилось бы, -- на румяном закате, когда чуть-чуть повеет прохладой, думаю ночью, стоя перед прудом, на островке которого так сказочно белеет старинная башенка, вся залитая луной. У нас только теперь начинают петь стрекозы. Я выхожу в таинственную полутьму ночи, чтобы говорить с Вами... слышите Вы тогда меня? Как дивно здесь у нас! Рай! Гостили у меня батюшка, потом вдова бывшего священника, постоянно бывают и другие на 1--2 дня. Они все зовут этот уголок "раем". Ах, если бы Вы были здесь!

Днем я много работаю в хуторском хозяйстве, т.к. без конца поливаю огород, подвязываю, подстригаю, полю и т.д., дома цыплята (прелестные!), кролики, вообще все домашнее хозяйство на нас с мамой. Я не держу прислугу, так что дела много. Кроме того, при постройке на хуторе масса трепки: мастера то и дело что-то хотят знать, да и нельзя их оставлять без подстрекания -- уснут совсем. Целый день суеты, но это все бы ничего, если бы не постоянная забота о нашей дорогой Болящей⁸¹. Ее состояние удручает меня безмерно, и все то, что с ней связано. В связи с ней у меня получился какой-то драматизм {Рвусь быть искренней с дядей, т.к. иначе не могу, -- иначе я бы была очень несчастна. А высказав все дяде, мучаюсь, что как бы слишком навязываю свое. Я не навязывать хочу, но вдруг он так примет, для меня было бы это ужасно. И до той поры, пока я не объяснюсь с дядей, я не успокоюсь и не перестану страдать. Что-то он мне скажет в ответ?! Простите, что этим занимаю Вас.} в отношении дяди Ивика: Хочу поделиться с Вами этим и верю, что Вы меня поймете и не осудите.

Вышло все из-за метода лечения моей любимой, вернее, из-за доктора. Вы знаете, что старушка всецело попала под влияние ее отвратительного племянника (семинариста дикого), мучившего ее своими безобразиями долгие годы и выматывавшего все ее добро. Всей своей болезнью она обязана ему, и нам так хотелось убрать этого хулигана. Недавно у нее появился новый врач в доме, настаивающий на хирургическом лечении. Дядя Ивик от него в восторге, веря, что он и племянника сумеет удалить, и старушку вылечить.

Давно когда-то я тоже этого таким именно образом хотела, но вот посудите сами: за мою долгую (почти 15 лет!)⁸²практику, за мой опыт, приобретенный во времена моей клинической бытности, я узнала, именно _у_з_н_а_л_а_ (не предполагаю, а знаю), что именно этот, вошедший в доверие Дяди Ивика, врач, не оправдает его доверия. Я знаю его так хорошо, как редко это может быть. Он гениален, как врач, но только для своего кармана, и если он узнал о семейных взаимоотношениях бабушки, то не выпустит ее из своих рук. Сравнивая во всем его (как человека, не как врача) с племянником-хулиганом, я могу лишь сказать, что "хрен редьки не слаще"! Я его очень, очень хорошо знаю. Его милая улыбка к бабушке -- лишь маска волка, хотящего ее поскорее сожрать.

Ко мне лично и к нашим он относился всегда очень хорошо, так что я говорю строго объективно, только в интересах бабушки.

Я имела возможность в клиническую мою бытность его изучить вдоль и поперек, кроме того, его коллеги мне много о нем рассказывали, я со многими его лучшими друзьями была близко знакома.

О племяннике не может быть двух мнений, его надо убрать от "бабушки", но пускать в семью безморального, беспринципного, завравшегося и безбожного чужого человека -- ужасно! --

У_ж_а_с_н_о... Неизбывно. "Бабушка" умрет прежде, чем мы этого ждать сможем. В его собственном доме, его родня относятся к нему точно так же, как Дядя Ивик к племяннику бабушки. Именно лучшая часть его родни. Я много о нем говорила с доктором (которого Вы как-то назвали "Ваш профессор"), -- и он с ужасом относился к его втирательству к бабушке. Он даже отчасти из-за этого разошелся с ним. Он мне прямо говорил: "волосы шевелятся, когда подумаешь об этакой возможности". Он был с ним прекрасно знаком, конечно, еще лучше меня.

Никто никогда потом не посмеет порога бабушкиного дома переступить, когда он расхозяйничается там. Я много полезного в человеческих взаимоотношениях видела за мои 15 лет бытности в клинике, и всю Страду Нашу общую оправдывала именно этим опытом.

Я благодарила судьбу, давшую мне возможность научиться тому, чего раньше не предполагала за покрывалом людской лжи, и _э_т_и_м_ _о_п_ы_т_о_м_ оправдывалась моя жизнь и мое назначение в ней. Я видела цель моего пребывания там и стремилась, не держа опыт только в себе, дать его и другим, видя в этом особую важность... Ну а теперь о Дяде Ивике: я повторяю, что думала так же, как и он, но это была ошибка.

Вы хорошо знаете, как я люблю Дядю Ивика, что он для меня значит.

Теперь представьте, что дядя в полном восхищении подлецом, веря ему, не подозревая подлости, делал оценку на свой, честный аршин. Дядя рад, счастлив, что нашел для матери хорошего друга, а не допускает того, что это сам Дьявол, по словам "моего" профессора -- это "гад".

Что делать мне? Я думала молчать, не пытаться делать ничего, но не могу. Не смею. Это было бы нечестно с моей стороны. Я боялась дядю лишить радостности его, боялась хоть какой-либо дисгармонии между нами, боялась, что мой крик души, кровный крик, пропадет даром. Но я решила все же сказать дяде. Я не хочу вмешиваться, навязывать свое мнение, и не смею этого делать, -- но я обязана сказать то, что знает моя совесть. Я хочу на коленях, да, _н_а_ _к_о_л_е_н_я_х, просить во имя Бабушки прислушаться дядю к словам моим, и если он пока что их душой понять не сможет, а сердцем м. б. подсознательно не захочет (я конечно не сетую на это!), то просто м. б. он выждет еще немного. Он скоро убедится сам! Любя Дядю Ивика, я мучаюсь уже заранее тем, что он, такой чтимый, такой видный в нашей семье, вдруг сможет потом о чем-то из сказанного пожалеть. Его, именно его слова так много для нас всех значат, и если он делает мерзавцу хорошую рекомендацию, то это открывает последнему двери многих сердец. Если бы немножко подождать дяде! Пока что так опасны его слова. Это моя правда, -- большая, чистая _П_р_а_в_д_а. Не знаю, как это дядя примет. Хочу еще ему особенно подчеркнуть, что: 1) я никогда не на стороне племянника и что сама бы приняла все меры к его уничтожению; 2) хирургическое вмешательство конечно необходимо, как бы то в возрасте бабушки ни было опасно, но нельзя полагаться в своих делах на чужих людей, дарить им доверие, и кроме того, таким _г_а_д_и_н_а_м, как этот развратник беспринципный, знающий только свой карман. Дядя судит по нашим докторам-бессребреникам, которые работали по идее на добро Человечеству. Здесь, в Голландии, таких врачей нет! Ну, милый Иван Сергеевич, я надоела Вам, верно, своими рассуждениями. Простите! Жду очень, и скорее, Вашего ответа.

Я и мама здоровы. Напишите больше о себе!

Душевно Ваша О.

Напишите мне, пожалуйста! Я так жду!!

Отправляя уже письмо, получила Вашу открыточку. Мой милый, родной, прекрасный, шлю Вам привет от всего сердца. Мне так хочется молиться вместе с Вами! Молиться о том, чтобы мы остались надолго, навсегда в гармонии Души!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

23 июля 41 г.

Дорогой, далекий, прекрасный мой друг!

Сколько радости, волнения чудесного испытываю всякий раз, получив Ваше письмо. Я не могу никогда сразу отвечать Вам, хоть и думаю о Вас постоянно. Не могу, т.к. слишком волнуюсь для связного изложения мысли. Вот и сейчас еще не могу. Первым порывом бывает всегда острое желание Вас видеть и слышать, такое сильное желание, что плакать хочется от его неисполнимости.

Я должна Вас увидеть!

Я так боюсь всегда Ваших похвал мне... И с ужасом думаю о Вашем разочаровании. После моего разговора в отношении дяди Ивика каждое ласковое слово Ваше жжет меня укором как каленым железом. Я нечутка была. Я не смела лишать дядю радостности. Но что, что мне было делать? С тех пор как я с ним объяснилась, страдания души моей еще усилились, ибо чувствую сердцем, что больно ему стало. Я думала эти дни даже, что м. б. правильно выражение "святая ложь", -- которое я никогда не оправдывала раньше. Тут была бы не ложь, а замалчивание разности мнений. М. б., это было бы нежнее. Но нет, я не могла и не могу так. Мой Дядя -- моя совесть, мой душевный мир. Я не могу быть с ним неискренней. Скажите же мне, ради Бога, осталась ли я еще для Вас все прежней? Не мучайте меня ожиданием слишком долго! -- Письмо мое предыдущее Вы верно получили? Господи, зачем я не могу говорить с Вами! Сколько раз я Вам вдогонку писать хотела, но не смела, думала, что надоедаю еще больше. Ваше последнее письмо мне дало силы и веры, что, м. б., простите. Хотя тут не в прощении дело. Мне больно, физически больно, что я доставила Дяде что-то неприятное, дала не то, что он ждал. Мучает меня именно невозможность ничего сделать Для Дяди. Я не сплю ночи, беспрестанно думая о дяде, и Ваше чудесное письмо последнее к именинам я не могу, не смею отнести на свой счет теперь. Вы верно не написали бы его таким, зная о моем письме к Дяде?! И еще главное то, что я все не полно и не совсем так высказалась, так, что Вы м. б. _в_с_е_г_о_ не узнали. Проще было бы говорить.

Я живу Вашей же мечтой, Вашими же надеждами, м. б. лишь иначе облекая их! Дорогой Иван Сергеевич, если бы Вы знали, как Вы мне близки и дороги! Если бы Вы знали, как много Вы мне даете Света и радости! Никогда еще я не чувствовала того, что чувствую в отношении Вас {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, -- это такое вечное желание постоянно заботиться о Вас, сделать Вам что-то очень хорошее, и постоянный страх, что это не удастся. Ах, если бы Вы поняли меня! Я так живо чувствую все, что Вас касается!

И Вы понимаете, как я теперь страдаю! Как не люблю себя. Но все же не вижу, как бы я поступить могла иначе? Дорогой мой, родной и Светлый... посмотрите мне немного в сердце и узнайте, что в основном, Святом и главном, в нашем всех общем тоже, -- у нас с Вами нет разногласия. Я верю, что Вы это почувствуете.

Вы спрашиваете, не помню ли я, что заставило меня писать Вам впервые? Конечно помню. Это было не "просто так".

9-ое июня, или 27 мая ст. ст. -- день моего рождения. В 1939 г. этот день был не радостный для меня день, были неприятности. Я была настроена душой особенно восприимчиво.

Чувствовала себя как-то странно, м. б. ненужной миру, этот день казался мне без смысла. Я долго так одна сидела перед окном и равнодушно смотрела на солнце, и не хотела его видеть {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Мне было страшно подумать о поздравлениях, "веселых взглядах" и т.п. Я казалась себе такой одинокой {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Глаза мои упали случайно на почту, где было письмо от мамы из Берлина, а рядом еще полученный накануне пакетик тоже от мамы, который я нарочно оставила "до завтра". Открыла и увидела Вашу книжку{Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}⁸³. Мама знала, что я так хотела собрать постепенно Ваши книги (в Голландии их не достать было вовсе). Я стала читать давно мне знакомое, и Ваша любовь к жизни, Ваше Святое, Ваша нежность и простота свершили что-то странное в моей душе. Я, сидя одна в душной гостиной, не видящая сияющего дня, вдруг увидела Вашими глазами, Ваше сияющее небо. Я плакала так сильно и безудержно над всем Вашим, что мне вдруг стало легче. Вы были так близки, так родны, так понятны. И было радостно знать, что Вы где-то есть. Я перечитывала одно и то же, и мое личное стало уходить на задний план. Я ощущала душой своей Вашу Душу {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} и чувствовала, насколько одиноки должны быть Вы. Испытав только что одиночество сама, я остро и больно страдала за Вас. Страшно за Вас, как за близкого мне человека...

Я никогда никому не писала так, как Вам {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Много раз, в юности, увлекшись певцом, художником, музыкантом, поэтом, чувствовала какое-то желание выразить это, но не говорила и не писала никому и никогда. --

Я писала Вам от сердца, заливаясь слезами {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} только что улегшегося страдания {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, любви и сострадания к Вам. Моих тогдашних переживаний я не забуду никогда...

Мне как будто бы кто-то приоткрыл мою завесу мрака и показал Ваш Свет. Была ли это Воля Вашей Светлой покойной или папа мой обо мне помолился? -- М. б. и то, и другое?

Переношусь в российскую усадьбу и вижу вечер золотой и тихий, и прудик и ветлы и чету, идущую из церкви {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}...

Вижу с Вами вместе, мой прекрасный, удивительный, нежный {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}!

Как трогательно это "девочка под вуалью" и "листочек ивы", и "взгляд". Как прекрасна, верно, была Она. Но ведь Она и есть, и Вы это знаете! Она так же с Вами, как папа мой со мной. Знаете, всякий раз, когда нам предстоит перенести тяжелое, Он, папочка, снится маме, как бы ободряя ее. И мы всегда выскакиваем из беды. О. А., конечно, всегда хранит Вас. Я в этом тоже уверена.

Вы знаете, так странно, но даже Ваши близкие мне дороги. Вот и об О. А. я вдруг так заплакала, прочитав о "девочке под вуалью" {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Так, будто я ее знала и я ее любила. И отца Вашего, и Горкина люблю и оплакиваю. Об О. А. я так внезапно для себя расплакалась {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, что за завтраком мама и муж спросили, что такое у меня случилось. Я понятно не сказала правды -- никто бы этого не понял.

Как мало слов в нашем богатом языке {Подчеркнуто И. С. Шмелевым, в скобках его помета: чудесно!}!

Я не могу выразить Вам все, что хочется!

То, что Вы пишите о Ваших книгах и образах так необычайно, так Велико для меня, что я не могу всего сказать в этом письме.

Ваши сравнения меня с Анастасией⁸⁴ и Олей Средневой⁸⁵ -- не знаю, что на них и сказать...

Только то, что я боюсь Вашей ошибки {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} во мне! Я этого боюсь как кошмара! Ужасно боюсь {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}!! Почувствуйте это! Я бы хотела скорее, скорее видеть Вас и узнать, откажетесь Вы от меня такой, какой видите теперь или нет {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. И если да, то пусть скорее! Как самоубийца, торопящийся свое задуманное свершить уж поскорее.

Я не сомневаюсь, что Вы ошиблись во мне {Подчеркнуто И. С. Шмелевым, его помета: удивительно!!}. Но все же, хоть эти ложные пара лет {Помета И. С. Шмелева: на годы.} ⁸⁶ будут мне светить еще и после!

Ведь Вы меня тоже вырвали из темноты! Ах, как любите Вы Жизнь! Как молодо у Вас все! Как чудесно! Как влечет! Как нежны Вы! -- Таких немного, а м. б. и нет теперь. Когда-то я наивно верила, что все такие, вот как Вы, как папа мой, и во всех видеть хотела добро. Как больно было увидеть другое! Какой это Дар великий в Вас -- так уметь приобщать через Вас к Жизни!

Сегодня я не могла спать и встала посмотреть из окна {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Было чудесно над прудом таинственно и чуть-чуть страшно {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. И так волнующе светили звезды в небе... Я посмотрела еще на воду и вдруг "открыла", что эти звезды глубоко тонут {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} и в прудочке. Это так естественно, но мне казалось особенно необычайно. Так часто зачаровывает нас нежданностью восход солнца, происходящий, однако каждый день {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}.

Я долго смотрела на звезды и думала {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.} все о Вас. Я завтра буду смотреть на небо в 12.30 и скажу Вам сердцем, что думаю о Вас, о Вашем ушедшем счастье, о Вашем светлом Друге-Ангеле⁸⁷, невидимом, но все же живущем и молящемся о Вас. Я помолюсь о Душе ее в день нашего общего Ангела. Я также думаю о Вашем сыне, и мне очень, очень больно. И так грустно, что ничем, ничем не могу Вас утешить... Я грущу невыразимо от слов Ваших некоторых. Знаете -- о "завершить Путь". Не думайте так! Вы пишете, что "это "чуть" длится уже 6 лет...". Вы стало быть часто думаете об этом.

Дорогой мой, мне это так больно...

Свечка не могла сгореть на много больше, ведь для этого слишком коротка служба {Помета И. С. Шмелева: !!}.

Я чувствую, что это "чуть" будет еще долго, долго. Только не надо об этом так много думать! И то же о Вашей заботе литературной:

Конечно, я всю себя дала бы в распоряжение для того, чтобы Вам было спокойнее, и все всегда сделаю из всех моих сил. Но какая горечь в этой "заботе". Я много над этим плакала. Вы должны мне поверить, что Вы очень, очень дороги мне {Подчеркнуто И. С. Шмелевым, его помета: !! }! Мне надо сейчас пока кончить, но я еще продолжу.

Уже ночь. Время так быстро ушло: сначала надо было пить чай, потом обедать, потом ходила за ягодами, и нужно было их разобрать тотчас же. Но все время я в мыслях с Вами {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}... Вечер был чудесный. Безоблачно-золотой закат. Я шла навстречу солнцу, и текучее золото слепило глаза. Впереди вилась вся золотая в блеске солнца дорога, и по сторонам высокие ячмени. Золотой свет падал на поля, и ослепленным взором нельзя было ничего различить, кроме длинных усиков ячменных, горящих, золотых. И казалось, будто земля отвечает солнцу таким же сиянием {Помета И. С. Шмелева: !!}. Мой дорогой, далекий. Вы были тогда в моей душе {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}...

Мне так много хочется сказать Вам, но уже так стало поздно. Я скоро, скоро буду писать ответ на Ваше письмо. И много хочется сказать о Вашем творчестве. Скажу и [о] своих мечтах. Еще с детства. Расскажу Вам одному.

Я "Неупиваемую чашу" читала давно, еще совсем не видя, не сознавая Вас. У меня ее нет. Если бы можно было ее иметь сейчас! Как бы я была Вам благодарна! --

"Куликово поле" я не читала целиком, но отдельными отрывками. Я была в Голландии уже, когда оно вышло. Здесь теперь ничего нельзя достать. Мне это ужасно больно. Я все хотела бы прочесть Ваше! Когда я и на чтение Ваше шла, то еще Вас душой не увидала, но там, в зале, у меня впервые появилось чувство нежности к Вам и желание Вам добра. Помню меня возмущало, что зал был темный и с плохой акустикой, и вообще неуютный. Помните? Я слушала и других, например Бунина⁸⁸, но ничего подобного не испытывала.

[На полях:] Вот уже кончая письмо, наконец, решаюсь попросить Вас, дорогой Иван Сергеевич: пришлите, если это не затруднит Вас, мне Ваш портрет. Я смотрю на Вас только в книжке, а мне хочется видеть Вас часто. Моему брату Вы подарили, и я урывками смотрела. Я жду.

Почему Вы никогда не пишите о Вашем здоровье? Я прошу очень Вас беречься! Спасибо за привет маме. Она Вам тоже кланяется.

Всей душой Ваша, О. Б.

Очевидно, одной Вашей открытки я не получила, о "смешанности образов", как Вы пишете.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

14 июля ст. ст. 1941 г.

Здравствуйте дорогой мой!

Не знаю прямо с чего и как начать!

Я так полна думой о Вас, так трудно выразить словами. Все эти дни я ежеминутно думала о Вас, тревожно, приподнято, радостно и боясь все время, что утратила уже Вас! (Ведь я еще все не имею ответа на мое письмо.) С трудом я проводила дни без того, чтобы не писать Вам, -- так полна я была всем, что касается Вас. Хотела писать Вам сегодня, 14 ст. ст. и сказать Вам, что я переживаю душой этот день⁸⁹ с Вами. Но мне вчера уже трудно было молчать, и я все не понимала, ч_т_о-такое это беспокойство.

Вдруг вчера вечером приезжает какой-то мальчик и передает мне корзину -- Expres. Я ломала голову, что, от кого и откуда? (* Прислали цветок из Velp'a 24 в Houten, a Houten очевидно задержало еще 1 день. Голландцы заслали зачем-то в Velp. He понимаю, т.к. Utrecht ближе к нам.)

Какое-то странное волнение охватило меня, когда я раскрывала упаковку.

Описывать ли Вам то чувство, которое я испытала, увидев Ваше имя?!

Я окаменела от удивления, восторга, радости, нежнейшей благодарности Вам милому, нежному, -- и от стыда за недостойность свою...

Зачем, зачем Вы так балуете меня?

Я не способна выразить все то, что меня волнует и, по правде говоря, я и сама себя не понимаю {Подчеркнуто И.С.Шмелевым.}.

От какого-то детского восторга я ничего не могла другого сделать, как поцеловать розовые лепесточки цветка... Какое "спасибо" выразит мое чувство?! Я счастлива, что это растущий, живой цветок, который я могу растить и лелеять и много лет!

Господи, но мне так страшно подумать, что Вы, м. б., отвернулись от меня теперь. Как жду я Вашего ответа!!

Мне так много хочется Вам сказать, но я удерживаюсь, т.к. боюсь ответа Вашего. Если бы Вы знали, как дороги Вы душе моей! {Абзац выделен И. С. Шмелевым.}

Вот отчего все эти дни от 24-го и до вчера я так волновалась и думала о Вас! Это привет Ваш мне, _ж_и_в_о_й_ привет был на пути ко мне! Зачем? Зачем?.. Вы так меня балуете!!

Если бы знали Вы, как мучаюсь я тем, что возможно доставила Вам горечь! Я не могу этого выразить.

Все это время я очень волнуюсь. Я не могу спать, и аппетит совсем пропал, как от волнения бывает перед экзаменом. Мои семейные уверяют, что я похудела и побледнела. Матушка, наша гостья, все время твердит: "что это О. А. с Вами, похорошели Вы, а так похудели, -- совсем другая". Видите, я не больна, т.к. болезнь не красит, а похудела от грусти о Вас. Я боюсь утратить Вас. Я боюсь, что я уже утратила Вас. Лучше убейте сразу и скажите скорее. А м. б. я внушила сама себе этот страх, и Вы все тот же? Если бы это могло так быть! Но я боюсь, т.к. Вы слишком, слишком хорошо обо мне писали!

Как грустно мне! Как бы хотела я поговорить с Вами. Писать так трудно.

Я очень, очень хорошо понимаю Вашу боль о сыне Вашем. Я ненавижу кровно его мучителей-большевиков. Не думайте, что я не понимаю Вас! Я верю крепко, что Святое и Вечное в русском народе не умерло, и что Оно, это Святое, сбросит большевистское иго, и что Русский народ оправдает сам себя перед Богом и историей своей. Я рада была услышать о войне, т.к. что-то сошло с мертвой точки, и война поможет освободиться нашим родным и дорогим от сатанинской власти. Рано или поздно это свершится. Я твердо верю в свой народ! Вы тоже? Как молиться надо! Я очень взволнована, я плохо молюсь.

Сейчас цветочки Ваши стоят передо мной, -- я любуюсь на них.

24-ое июля был яркий, чудный день! Как провели Вы его?

Я все время, не только [в] 12.30, но все, все время была душой у Вас. В 12.30 я пошла в сад и... только что вышла с веранды, как вижу, едут 2 гостьи, -- одна тоже Ольга, праздновать именины у нас "в раю", как все "Wickenburgh" зовут. Я засуетилась и не могла уйти мыслью к Вам так, как хотела. Но вдруг меня такой радостью захлестнуло, будто я что-то чудесное узнала и до того, что поделиться с кем-то хочется. Я даже постаралась сама себя уличить, не случилось ли чего, но тут же поняла, что это просто Ваш голос был ко мне. Это было удивительно, так необычайно.

Это было около 1 ч. дня. Я была очень весела и радостна до вечера. А вечером мне стало чего-то очень грустно... почему? Грустили Вы?

Я это все так ярко чувствовала. Я это не сочиняю. Это все честно!

Я каждый день хочу назначить время моего привета к Вам. Хотите?

Ну хоть в 11 ч. вечера. Суета дня уже уйдет, и еще не поздно. Я буду точно в 11 ч. веч. думать о Вас и Вы будете знать, что Вы не один. Да, Душа у Вас родная, близкая, своя! -- "Одной духовной крови" -- сказали Вы... В минуту отчаяния, сознания своей ненужности миру, я вдруг нежданно нашла отклик Ваш на свое страдание. Таких людей, как Вы, м. б., уже даже и нет теперь. Я разумею здесь, за рубежом... Такой Вы русский, чуткий, нежный, очаровательный, -- слов не найду! Мне даже чуточку страшно, -- примете еще все это за истерический бред у меня.

Но это сущая правда, и мне трудно молча это только в себе сознавать. Я не исступленно пишу, но совсем серьезно.

Для меня Вы -- источник жизни!

Жизни юной, красивой, полной. Получили ли Вы мое письмо от 24-го июля, -- я там уже писала, что Вы умеете приобщить к жизни через себя!

Пишите, дорогой друг, работайте, если можно. В Вас столько силы, столько истинной красоты!

С каким интересом я слушала бы Вас, о Вашей работе. Нет, не с интересом, а в Священном трепете!

Вот в Вас, в Вашей Душе столько огня из Божьей кошницы!

Для нас всех, а для меня как-то особенно, Вы такое сокровище! Что я могла бы для Вас сделать?!

Как больно сознавать расстояние?! Я все же верю, что увижу Вас! --

Ах, как много рассказала бы я Вам и о себе. Писать не могу. Я много видела горя. Жизнь у меня была не легка. Часто я роптала и даже (страшно подумать) говорила "зачем, зачем я родилась!" Мне казалось абсурдом, полнейшим всякое продолжение жизни. Мне за абсолютную истину казалось решение не иметь детей. Мне казалось преступным желание родителей для "своего счастья" давать жизнь новому человеку и посылать его на муку. И это была я, -- я, которая в юности всю цель жизни видела в детях. Я радостно шла в жизнь. Я даже забыла об этом; мне напомнил один доктор, знавший меня по работе в первые годы в клинике и часто разговаривавший со мной о том -- о сем, какая я была тогда. Я ужаснулась сама тому безрадостному содержанию в себе, слушая рассказ-воспоминание доктора обо мне же самой. Я не узнавала себя. И сказала ему об этом. Это был хороший, серьезный ученый товарищ. Тот объяснил это усталостью. Не знаю... Меня больно и беспощадно била жизнь. Но за все, за все я благодарю теперь Бога. Много мук было дано для моего же блага, и я бы не мучалась, если бы покорно принимала Волю Творца.

Но человек чувствует иначе.

Вы, каждым Вашим движением Души, каждым словом давали мне ответы на все. Я не знаю сама, какое чудо дало мне Вас. _Н_е_ _у_х_о_д_и_т_е_ _ж_е!

Теперь, за эти последние недели я нахожу в себе новые силы, я как-то иначе воспринимаю мир.

Ведь одно время я даже не считала себя вправе быть счастливой, -- а Вы меня как-то подбодрили. Правда, моя черная полоса лежит далеко позади {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, но отголоски от нее оставались в душе очень долго. Я как-то так и не окрылилась вполне {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}, хотя и жила и живу хорошо. Вы дали душе моей Живую Воду {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}. Помните, как в сказке: только после живой воды воскрес рыцарь. Боюсь, что в письме неполно и неясно... Но, м. б., Вы поймете.

О тоске "по невоплощенному" Вы говорите... Ах, я так много могла бы Вам сказать. Были, были мечты и у меня {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}... Я в России училась в Высшей художественной школе на живописном отделении. Я шла туда как в Храм. Буквально. И... ушла, -- горько, с болью. Мне было 17 лет, когда я всю себя хотела отдать искусству. В Художественной школе были, как везде, большевики -- футуристы, экспрессионисты, кубисты и т.п. Я слишком откровенно высказала свое мнение мальчишке-учителю. Не мог простить мне. Жизни не давал. Профессор отделения был из старых и как-то мне тихонько шепнул: "масса у Вас ошибок, но чуется мне что-то настоящее, мое же!" А сидела я над трудной акварелью и без указаний "футуриста-мальчишки" пробовала пробиться _с_а_м_а. Я летела домой как на крыльях. "Масса ошибок" были мне как похвала за словами "что-то настоящее, мое же!". Через пару дней профессора выжили вместе с другими, и он уехал в Америку, а я осталась одна среди кого угодно, только не художников. Я ушла и поставила крест на искусстве... После мне было очень часто жаль, но не было другого выхода. За границей многие люди советовали, требовали даже, чтобы я продолжала, но я считала это для себя роскошью в наше тяжелое время изгнания. Мне нужно было скорее приниматься за дело, дававшее бы мне хлеб насущный. Я зарыла глубоко и наглухо в себе стремление к искусству, да и времени не было у меня, работавшей с 8 утра и до 11 вечера⁹⁰. Я только очень изредка рисовала иконы. На живопись меня потянуло с раннего детства сильно и могуче. Теперь без необходимых данных, без подготовки, без "фундамента" я все равно художником не буду. Да и поздно... Поздно. Для многого я опоздала в жизни... Как быстро уходит молодость. А что я сделала? Как это горько знать! -- Хорошим художником не быть, а плохим не хочу. На один миг мне недавно стало очень жаль, что упущено, т.к. страшно хотела бы иллюстрировать Ваши книги. Конечно с Вашего согласия. Но я задавила в себе и это, чтобы не дразнить себя.

О литературе?.. Я не рискую. У меня нет оригинальности. Давно, давно жил образ. Предмет. Высокий и Святой. Он толкал меня на Путь Искусства, он звал и приказывал. И все, все стерла жизнь. Жизнь с маленькой буквы, злая, тяжелая, скорбная жизнь. Этот образ родился в душе десятилетней Оли в церкви, и его намек я слабо попыталась дать на конкурсном экзамене на "вольную тему". "Старые" художники оценили, а молодые смеялись. Когда-нибудь скажу Вам все. Веря Вам, слушаясь Вас, м. б. я бы и попробовала писать, но у меня нет смелости писать о себе и нет оригинальности для другого. Простите, что так много говорю о себе. Кончаю, а сказать еще так много надо! Душевно Ваша О. Б.

То, что Вы пишете о Вашем творчестве, об искусстве, об образах, стоящих перед Вами, -- так велико, так чудесно, так захватывает и поднимает меня! Обо мне Ваши слова настолько прекрасны, что мне их странно отнести к себе...

Ваша "Неупиваемая чаша", помню, на меня произвела большое впечатление, но тогда, когда я ее читала, -- Вы еще были для меня просто талантливым писателем. Вы теперешний говорили бы мне конечно несравненно больше. И я не могу прочесть ее сейчас. Если бы я получить ее могла -- было бы большое счастье. Я послать бы могла обратно, если бы эта дама⁹¹ хотела этого. Здесь ничего нельзя достать.

Сегодня слушала грамофонную пластинку хора Афонского⁹² "Хвалите имя Господне"⁹³ и "Тебе поем"⁹⁴.

Знаете "Хвалите имя Господне" Львова⁹⁵? Я его так люблю... Я очень люблю всенощную летом. Народу бывает мало, светло, хор поет звучно. И когда идешь в храм, то воздух уже не жжет, а ласкает, и стрижи так ласково перекликаются и задевают землю крылами. Я вспоминаю это из детства. И какое торжественное "Хвалите!"

Мне так хочется быть с Вами у всенощной. Больно, что здесь почти не приходится бывать в церкви.

И никогда нет хорошего хора.

Неужели никогда не увидеться с Вами? Родная, милая, нежная Душа?! Неужели?

Я верю, верно, что увижу Вас.

В прошлом письме я просила Вас о портрете. Пришлете?

Покойной ночи!

Я скоро еще буду писать.

Если я все еще смею, если Вы не отвергли уже меня.

Ах, если бы Вы поняли меня в том давнем разговоре о Дяде Ивике. Я не хотела спорить с ним и не несогласна в образе лечения бабушки, но только врача считаю неподходящим.

Мыслью долго, долго приветствую Вас дорогой, милый!

[На полях:] Получили ли мои письма от 9-го июня, 24-го июля?

Если Вам интересно, буду присылать любительские фотографии с меня, которые в изобилии делают брат мой и брат мужа.

Простите эти кляксы -- это автоматическое перо так сделало. Я не переписываю. --

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

5.VIII.41

Полдень

Каждое слово Ваше, свет мой, возвращает меня к жизни! Вчера получил Ваше канунное письмо. Клянусь, Вы -- дар чудесный. По силе душевного богатства, не знаю равной Вам. Дар искусства явлен, до трепета! ослепляет!! Боже мой, Вы сами не сознаете этого!? Вы будете _т_в_о_р_и_т_ь, обязаны. Сестра моя, дружка моя, -- целую слова Ваши, они -- жемчуг. Ваша "дорога" -- золото! Ваши "звезды" -- глубинное. Как я счастлив, -- в пустыне -- найти такой родник! И плеск, и звон, и свежесть -- все в Вас. Вы переполнены _б_л_а_г_о_д_а_т_ь_ю, _ж_и_в_а_я_ _в_с_я. Смотрите на божий мир полными глазами -- Вы все охватите. Немею перед таким сердцем! -- Это посылаю наспех, завтра пишу полное. Все Ваши тревоги -- мираж, горжусь Вашим биением сердца. Не люблю сниматься, но для Вас -- завтра же отдам себя фотографу. Открытку Вы получили -- там было -- "не понимаю, что со мной творится" и "всечасно думаю..." Письмо все объяснит Вам. Весь день вчера -- пел Ангел, я слушал с замиранием, целуя строки. "Чаша" послана через Берлин, от моих друзей⁹⁶. Добыл лекарство против осложнений гриппа, если случится. Умоляю -- оставьте поливку, не убивайте себя. Я слава Богу чувствую себя бодрым, как давно не было. Кипят мысли, -- я озарен светло и свято. 9.VI.1939 -- воистину день Рождения! Это -- не в Вашей и не в моей воле, -- это -- _д_а_н_о. Вдумайтесь -- во _в_с_е. И Вы вспомните о ткани "Путей Небесных": "знаки", "знаменья", "вехи" -- Плана. Божественная Правда. Знаете... -- я никогда не встречал даже подобия того, что Вы излили из сердца. И если бы это вошло в литературу (а оно войдет, наши письма, в историю русской литературы!) -- это было бы ценнейшим из всего ее богатства. Это не слова "признательности", это -- точный вывод ума и чувства. Целую руку. Ив. Шмелев

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

6. VIII. 41

Милый Иван Сергеевич!

Пишу Вам в последний раз из Wickenburgh'a, -- т.к. через день переселяемся уже на хутор. Мне очень грустно уходить отсюда. Здесь было так чудесно. На хуторе не будет свободы, т.к. дом стоит в ряду с другими и вообще все не то. Жаль парка и прудика, где я так часто думала о Вас и говорила мысленно с Вами. Каждый кустик мой приятель. Ну, ничего, -- на хуторе свое есть, надо привыкать! И небо плачет вот уже который день. Будто и не бывало ярких дней... И для сельского хозяйства эти дожди теперь вредны, -- убрать хлеб невозможно, а уже пора.

Как Вы живете? Я очень о Вас все время тревожусь -- сама не пойму почему. Здоровы ли Вы? Сообщаю Вам мой новый адрес: Schalkwijk (U.), A.139 Holland.

Хочется верить, что скоро получу от Вас весточку. И, м. б. и фото?

Всего, всего Вам доброго, дорогой, милый Иван Сергеевич!

Сердечно Ваша

О. Б.-С.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

6.VIII.41 11 ч. 30 вечера

Родная моя, свет мой неупиваемый! Я пока оставил большое письмо, ответ на письмо от 8.VII, потому что меня "обогрела" одна мысль, -- и случилось такое "откровение", которое меня потрясло радостью несказанной, и я не мог продолжать. Вы узнаете, я м. б. завтра опишу _в_с_е. Поверите ли? Но случилось -- как было в "Путях Небесных", -- мне "разъяснение". Знаете, я только вчера узнал, -- клянусь святым для меня! -- Анастасия⁹⁷ -- значит -- "Воскресшая"! День Вашего рождения стал для меня Днем Рождения! Пишу большое письмо пером, -- так Вам приятней читать, чувствую. Оно очень большое, кажется. Дорогая, остались для меня прежней..? Вы еще прекрасней, еще глубинней, еще дороже стали... -- если только эти слова могут передать -- _н_е_п_е_р_е_д_а_в_а_е_м_о_е_ _с_л_о_в_а_м_и. Вчера я послал Вам открытку: мне больно, что ожидание м. б. болезненно для Вас. Мои все письма -- только слабое отражение сложного и блистательного "мира", который во мне строится, вот уже больше года. Почему это во мне такая грусть за Вас, щемящая, слившаяся с неизъяснимой нежностью, будто Вы страдаете? -- и Вы самое мне дорогое здесь, а я -- бессилен утолить, только могу словами выражать жаление! В субботу 26-го весь день я был сам не свой, в тоске... -- не знаю. Я повторю Вас, говоря, что непрерывно думаю о Вас -- все ушло, и все ненужно, только одно, одно -- живу Вами. Это очень светлое и чистое. О себе..? Я здоров, но не могу писать -- все закрылось. Это пройдет, т.е. я овладею собой. Ваше письмо -- драгоценность, я его читаю... читаю... или чистый _с_в_е_т? И. Шмелев. -- Не забывайте меня.

"Неупиваемая чаша", послана Вам из Берлина.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

17 н. ст. VIII.1941

Дорогая... письмо 8.VII смутило меня тревогой Вашей. Ну, не прав ли я был, что Вы страстны в воображении Вашем и в чувствах? Вижу, чего Вы навоображали и как Вы себя расстроили! А для меня теперь самое важное, чтобы Вы были спокойны. Ваши тревоги передаются мне -- и открывают Вас _н_о_в_у_ю. Я, мог (!), ошибаться, -- в Вас?! ... разочароваться, -- после этого письма Вашего?! Милая, да разве Вы не чувствуете, _к_т_о_ Вы для меня теперь?! Как бы хотел я поцеловать глаза Ваши, которые столько плакали! Ах, чудесный ребенок Вы, головка-то Ваша как работает! И мнительны же Вы, как... и я. Рыбак рыбака видит издалека. Вы и при всем Вашем воображении не чувствуете, как я Вас _з_н_а_ю. Ах Вы, моя сестричка милая, художница! Какая же Вы огромнейшая художница! Письмо Ваше, от 23.VII, меня совершенно изумило. Об этом -- дальше. Никогда не "хвалю" Вас, а говорю от сердца, правду.

От личного перейду к совершающемуся. Никакие испытания не страшны, только бы душа России сохранилась. "Какой выкуп даст человек за душу свою?"⁹⁸ Ныне -- не "историческое", а как бы "божественно-трагическое": сцена -- мир, Рок -- Господь, страдающее -- для нас! -- Россия, -- не бесовский СССР, -- развязка -- "Христос Воскресе" -- или гибель. "Да будет праведен Суд Твой, Господи!" Чаша исполнилась, меряется мерой -- за _в_с_е. Помимо людской воли. Так чувствую, и покойна душа моя.

Да, я _с_л_ы_ш_у_ Вас, полон Вами. Такое владело мной, когда жил я призрачной жизнью _л_и_к_о_в, лелея в них неизъяснимое "дас-эвиге-вейблихе"⁹⁹, что даже в Причастии чувствуют подвижники. Я жил в очаровании вызванных мною к жизни, и я любил их. Это со мной теперь, но это уж не _л_и_к, а... Вы, светлая, вышли из Ваших писем, и я... -- не смею коснуться этого.

Лунной ночью стояли Вы на берегу пруда, спрашивали, -- слышу ли Вас? -- а башенка белела на островке -- знаю ее теперь! -- и Вы открываетесь мне в образе Анастасии... В "Неупиваемой" тоже островок¹⁰⁰. Я только теперь открыл, что "Анастасия", с греческого, -- "Воскресшая". Ольга = Елена = светильник. Угас мой светильник. "Воскресшая", Ольга... -- ныне мне светите. Кто же это _п_р_и_д_у_м_а_л? Этого нельзя придумать.

"9.VII", для меня, -- Рождение "Воскресшей", -- _с_в_е_т. Странная, дивная _и_г_р_а! Милая, как чудесно, как все во мне смешалось..! Я предвосхитил Вас 23 года тому, когда писалась "Чаша". Вы были тогда ребенком, но были уже _д_а_н_ы: -- "...на лилиях и розах узор ее волшебный..."? Вы получили от мамы из Берлина мой "Въезд в Париж" и нашли в "Яичке"¹⁰¹ -- "мое живое небо", и я увидел в нем -- Вас. Вы отвалили камень¹⁰² -- и я живу.

Вы пишете -- "сердце мое рвется Вам навстречу..." Вы знаете мое -- и потому -- "навстречу". Свет мой, да не смутит Вас мое признание, не замутит Ваших чистых далей! Мне плакать хочется, -- и нет слез. Мне больно, когда я чувствую, как порой одиноки Вы. Это должно пройти. Вы будете писать, _д_о_л_ж_н_ы! И потому Вы -- дитя мое, мы связаны -- _Р_о_ж_д_е_н_и_е_м.

Теперь я мог бы писать "Пути", много излил бы в них, переломал бы в плане, задержал бы Дари на восхождении, бросил бы в искушения, -- до чего обострились чувства! Но и другое слышу: благовест Оптиной¹⁰³, утишающий страсти, ее страсти. Она же страстная, как все подвижники. Дари близка Вам. На 1-ую ч. страсти достало у меня. На 2-ю хватит ли благочестия? Много в Вас вложено -- и бьется. Вы переполнены. Пробуйте же излиться, _т_в_о_р_и_т_ь. Тревога во мне -- чувствую тоску Вашу. И не чужой ребенок утешит Вас. Вы -- неутешная. Да, вот что... Вы медик, и должны знать, что после Вашей болезни напряженная работа -- поливка и проч. -- может сломать Вас. К чему тогда Ваше душевное богатство! Bo-имя _ч_е_г_о_ -- "все на нас с мамой"?! Берегите себя. Вам нужен досуг, покой. В ином хотел бы я видеть Вас, -- в мысли, мечтах и взлетах...

Вижу Вас утреннюю, в летнем покойном кресле, в тени березы... в легком белом, или светло-голубую, с книжкой. Смотрите -- смотрите в себя, в небо, -- снежные облачка на нем. И в светлых глазах -- снежные облачка в лазури. Задумалась милая улыбка, глаза что-то хотят сказать, скользнувшее в мыслях, в сердце... -- ненайденное еще. Июнь. Роса не сошла в тени, поет запоздавший соловей, в зарослях там, к купальне. Наплывает напевно... свежее что-то, юное... -- вспомнилось почему-то -- "Голубенький, чистый подснежник-цветок, а подле сквозистый, последний снежок..."¹⁰⁴ -- от облачков ли снежных, от лазури..? от тонкого дуновения свежести..? Улыбка ясней, Вы радостны, -- Вы _н_а_ш_л_и. Прядка у виска играет на ветерке, трогает бровь, ресницы, чуть щекотно. Божья коровка взбирается по руке, на книжку. Смотрите на нее пытливо-детски, следят ресницы. Книжка скользит, падает мягко в траву... -- не надо, хорошо так... откидываетесь, закинув руки, легкие рукава спадают, зеленовато-нежным играют острые локотки, искрятся солнечные блики. Смотрите в небо, на снежное облачко, -- чернеют на нем зубчатые сердечки струящейся в ветерке березы. Мечтаете бездумно, ресницы дремлют... -- и вдруг, бархатный червячок-березовик, падает Вам на шею, изумрудный... страшно испуганный, конечно. Вы чуть коситесь, ресницами, высматривая его улыбкой. Червячок оживает и смелеет, соображает что-то, водя головкой, оглядывает местность. Чутким прикосновением, -- не смять бы нежную эту шелковистость, -- снимаете его, глядите на ладони, сдуваете на травку. Лицо теперь детское совсем, с поднятой верхней губкой, так и оставшейся, от дыхания. Книжка..? Хорошо так, не думать, смотреть на облачко, на сердечки, на... -- как земляникой пахнет!.. И столько свежести, радостного во всем, -- в радужной паутинке над головой в березе, в искристых точках солнца, во всем существе Вашем. Парит над цветником, -- видно из-под ресниц струение, -- гелиотропом пахнет, -- чуть монпансье, как-будто. Купаться... Солнце глядит из-за березы, ласкает руки, чуть дремлется... -- легкая летняя истома.

Вот Вам -- маленькая игра воображения.

24.VII -- Ольгин День¹⁰⁵ -- был на могилке¹⁰⁶. Много цветов, береза-то как раскинулась за пять лет, -- крест обняла, могилку, -- снуют муравьи по ней. Высокий -- восьмиконечный дубовый крест, с накрытием, как на Вашем родимом Севере, в Угличе где-нибудь, в Ростове... -- бывал я там. Лампадка в фонарике-часовне, образок Богоматери, литой, старинный, горькое надписание словами Остромира¹⁰⁷, -- совсем уголок родного. Солнце, ветерок задувает свечки, "вечная память"... -- "Вы сегодня оживлены..." 12.30 -- Вы обо мне подумали, я _с_л_ы_ш_у, и мне легко.

Остались ли Вы для меня прежней? -- после Вашего письма 8.VII? Вы -- жизнь для меня, все, все. Если бы я смел все сказать Вам! -- но это безнадежно, больно. Ваше последнее письмо меня изумило, кинуло в восторг, я целовал строки. _К_а_к_ Вы сказали..! Про звезды -- "глубоко тонут и в прудочке"! Милая, да помните ли, _к_а_к_ Вы написали!? и это ночное -- "и чуть-чуть страшно", -- когда глядите из окна на пруд! и о "золотой дороге", когда шли в закате, меж ячменей (!) -- как отвечала земля "сиянием"! И -- "как мало слов в нашем богатом языке"! Да перед этим меркнет фетовское "Как беден наш язык..! хочу -- и не могу!" -- А день 9.VII Вы -- огромное дарование! Целую Вас, милое дитя мое, Вы же дитя мое, свет мой. А это -- "равнодушно смотрела на солнце и не хотела его видеть"! Это так _в_е_р_н_о, когда больна душа! Если бы Вы глядели в мое сердце! Если бы Вы _з_н_а_л_и, что мной пережито! Часть, только часть страданий оставил я в своем "Солнце мертвых"¹⁰⁸! Я с изумлением вижу, что живу еще... Нет, я не жалоблюсь, не утешения ищу, говоря так. Я с ужасом вижу, что живу. Я не должен жить после всего, что было. Простите это ненужное отступление "к себе". Знайте, что Вы -- огромное дарование, -- ума и сердца. Это не похвала, не обмолвка сгоряча, не в освещении от Вашего света сказано! не в ослеплении. Вы -- дар Божий. Помните это, это -- обязывает. Расскажите мне о себе, все, все, что сердце позволит. Зачем Вы -- в чужой стране?! за-чем?! ... Когда уехали из России, как учились, жили. Как могли _п_р_о_г_л_я_д_е_т_ь_ Вас?!! Я в ужас прихожу, когда подумаю, что мог не встретить Вас... хотя бы в письмах. Нет, я не мог не "встретить" Вас. Я знаю, -- это было _н_а_з_н_а_ч_е_н_о_ -- и потому -- исполнилось. Ваши письма -- жизнь мне, великое испытание: я вижу в них, как я ужасно счастлив, и как же я несчастен! Это -- "прощальная улыбка"¹⁰⁹ за мой _п_о_ж_а_р. Всю жизнь горел, в воображении. Сжег ее и для Оли, и для себя... Теперь -- "не цвести цветам зимой по снегу". Как сказано чудесно, и как же горько! Ну, что же, пора смириться. Воли наковал, кажется, за жизнь.

Не могу выслать портрета. Отличный фотограф-художник слишком омолодил меня, снял все морщины. Я -- и не я. Я предложил восстановить "натуру" -- ответ: "написавший "Неупиваемую чашу" не может стариться, я _т_а_к_и_м_ Вас представлял, таким и вижу, таким и дал". И еще: "когда Вы говорите с жаром, как вот со мной, Вы -- еще моложе". Он в тот же день должен был уехать на отдых, (я захватил его на отдыхе) но обещал скоро попытаться исправить. Очень удачно, но я не посылаю Вам. Вообще, с фотографиями мне не везет: я -- и не я, -- лицо у меня слишком изменчиво. Фотограф (7-го авг. снимал) сделал до 20 "видов"-прикидок, -- и все откинул: очень грустное лицо выходило. Наконец "схватил" -- и вышло -- нет, я не такой. Нет печали, правда, есть -- _п_о_р_ы_в_ -- но нет моего "характера". Yves'y {Иву (фр., искаж.).} понравилось "это ты когда возил меня на велосипеде" (лет тому 12). -- Для моих читателей -- сошло бы, но не для Вас. 11-го послал Вам лекарства. 4-го -- "Неупиваемую чашу", через Берлин. Позволил себе выписать для Вас газету. Прочтите в No 30 статью -- "Жизнь подсоветская", -- такие массажи нужны. Знаете ли мое "Солнце мертвых"? Там -- все. Как живу? -- спрашиваете. От письма до письма. (Вашего, конечно). Много читаю (подготовка к "Путям"). Не пишу. 4-го был самый счастливый день за все эти 5 лет: Ваше "золотое" письмо. Я целовал его, как юноша, Тоничка¹¹⁰ мой (из "Истории любовной"). И читаю каждый день, как молитву. Да... я давно не получал сухого цветочка в письме, -- почему? Не потому ли, что когда-то написал Вам, что хотел бы Вам послать, да смутился... "сантиментальности". Да, потому? Но ведь это совсем другое... -- мне или Вам. Умная, Вы понимаете. Прилагаю возвращенную мне открытку -- тогда еще не было разрешено писать в Голландию. О здоровье? -- Кажется, здоров, неважно. Хотя бы во сне увидеть Вас! Снимок с цыплятами -- чудесно, в голландском вкусе. Особенно мне понравился 3-й слева -- радостный такой. А вот у кролихи взгляд скорбный, -- думы об участи потомства. Вы милы -- юны (и нервны) (почему так скривились?) У Вашего мужа приятная улыбка. Мама -- приятная помещица. Кланяюсь ей низко-низко, -- дать жизнь _т_а_к_о_й! Целую Вашу руку, мое живое небо! Башенка -- очень живописно. А в пруду-то чувствуется карась... травка такая. Почему-то за деревьями вода мне чувствуется. Оля, не для Вас места сырые... Милый друг, шлю Вам -- "покойной ночи, дорогая!" Сейчас без 20 минут 12. Слушаю Бетховена. Смотрю на Ваш портрет. Он вот, на камине, рядом. Единственная, неповторимая...

Ну, ради Господа... не томите меня, пишите! Ваш Ив. Шмелев

[На полях:] 26-го VII я страшно тосковал -- что с Вами было? Слава Богу?

Пришлите же мне глаза!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

24.VIII.41 воскресенье

Дорогой Иван Сергеевич!

Вашу открытку от 6-го авг. я получила лишь в четверг, а от 5-го вчера. Нет слов выразить радость мою... Я так давно и напряженно ждала весточки Вашей. И так мне было тоскливо все это время. Ах, милый, родной друг, как часто хотелось мне писать Вам, но не знала, что значит молчанье Ваше и не хотела Вам мешать. Но накануне открыточки Вашей я вдруг решила все же писать. Я видела такой удивительный сон и так много думала о Вас. Я пережила такую веру в Бога и особенно в Воскресение, что во сне сказала: "жить стоит хотя бы только во имя вот этих переживаний, и я счастлива, что русская и православная". Я не могу описать его, но вся обстановка сна была такое напряжение всех духовных сил, что мне казалось будто это Воскресение нам (было масса народу русского) будет явлено воочию. Воскресение не праздник Пасхи, как воспоминание Воскресения, а _с_а_м_о_ Воскресение. Было очень странно. Я проснулась от напряжения духа и ожидания, что вся эта масса людей что-то должна проявить... У меня часто бывают сны, странные, говорящие. Так, я видела сон о моем брате Сереже и сказала, что он обязательно заболеет. Сказала ему самому, не зная, что он уже заболел (и именно в тот день и именно так, как снилось). Он не хотел нас пугать и скрыл, и уехал к себе в Арнхем {В оригинале: Арнгейм.}, и слег там. Потом уже узнали. Теперь он все еще болен, но лежит уже у нас. Простудился купаясь и лежа на сырой земле в мокром купальном костюме. Получил кровоизлияние из пузыря и боли, и жар. Теперь лучше немного, но долго продлится.

Ах, Господи, что же я так долго молчу, -- спасибо вам за заботу Вашу обо мне, за лекарство. Но не надо! Правда, дорогой! Я очень берегусь. Мне стыдно, что Вы так заботитесь обо мне и так меня возносите, а я не стою этого. Мне страшно было бы теперь увидеться с Вами лично, -- уж очень Вы хорошей меня рисуете. Правда я не такая. Сейчас мне стало смешно, что часто я говорю эту фразу. Как-то один знакомый даже стихами ответил (не своими). "Ах нет, я не такая, я совсем, совсем иная и т.д." Знаете? Видимо мне часто приходилось протестовать. Но там было иначе. Но правда, прошу: представьте себе меня похуже! А то мне больно ваше разочарование будет А как мне хочется Вас увидеть! -- В тот день, когда пришла первая весточка Ваша, было в первый раз солнце; с 27-го июля шли дожди. Мне так радостно было проснуться и тут же решить обязательно писать Вам. А с почтой... такая радость... Мне безумно счастливо от мысли, что Вам хоть чуточку легче на душе. И потом... как хорошо, что Вы хотите работать!

Я понимаю, что когда слишком полна душа, и образы толпятся перед духовным взором, то трудно связно работать, понимаю, что у Вас слишком еще трепетно все, для того, чтобы писать, но это чудесно. И я с радостью жду того момента, когда "Пути" разовьются дальше. Если у Вас тогда не будет хватать на меня времени, то пишите только два слова, чтобы знать, что Вы здоровы. "Путей Небесных" мы многие, многие ждем!!!! Иван Сергеевич, голубчик, как мне благодарить Вас за высланную "Неупиваемую чашу"?! А разве тот, кто посылает может с ней расстаться? Напишите мне, нужно ли мне ее послать обратно и кому. Я готова была бы, кажется, от руки ее переписать. Здесь я ничего не могу достать. В Берлине мама старалась для меня все, что можно было Вашего достать, но это было тоже очень скудно. Значит кто-то _с_в_о_е_ посылает. Мне это так неловко. Я помню хорошо свое состояние, когда я читала "Неупиваемую чашу", -- особенное, святое. Но теперь я прочту ее еще иначе. Тогда я не знала Вас. Если бы только дошла эта драгоценность! Не пропала! Я постоянно боюсь как бы не пропали Ваши письма, вот и теперь это большое письмо так долго идет, и я волнуюсь. Каждое слово Ваше -- драгоценно мне.

Я пытаюсь через мужа попасть в члены библиотеки королевской в Гааге и надеюсь там найти Вас. Я хочу все, все прочесть Ваше. Я слышала, что кто-то здесь переводил Ваши книги. Кто это? Хорошо переводили и что? Разве можно перевести Вас на голландский язык?! Как надо чутко это делать!

Знаете, Николай Васильевич ван Вейк {В оригинале фон Вейк. И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина называют Н. ван Вейка в письмах также фон Вийком. Далее исправление не оговаривается.} скончался. Я все хотела Вам сообщить и забывала. Ранней весной. Был рак кишок. Я его лично знала, -- мой муж с ним был хорошо знаком. Жаль. Он любил русское и просил похоронить с русской молитвой. Пел русский хор на могиле. Все свое имущество он завещал одному русскому другу. А это здесь прямо небывалое явление. Здесь ведь семья и родня (каковы бы отношения не были!) на первом месте после Бога. Чужие -- это меряется на особую мерку. Но чужие, ставшие своими (замужество, например) зато освящены родовой принадлежностью и станут тоже своими, святыми. Все для рода, для мальчиков и то. Девочки -- отброс, необходимое зло, которое все равно отойдет к ненавистным чужим. Как идеал -- девиц не отдавать замуж, ибо тогда капитал дома.

Я счастлива, что молодое поколение семьи мужа все это так же ненавидит, как и я. Много можно было бы порассказать, но не стоит уж.

Я презираю деньги, особенно увидев западноевропейский капитализм. Благословляю труд и рада, что прошла тяжелую школу жизни и нужды.

- - -

Продолжаю в понедельник вечером, т.к. вчера было уже 1/2 2-го ночи.

Господи, что же это за радость мне! Сегодня пришла "Неупиваемая чаша"! Я хотела просить Вас на листочке прислать мне надпись к ней, а вдруг вижу, что Вы уже надписали! Каким образом? Объясните мне, откуда, от кого эта книга, и как Вы могли ее подписать??

Я безмерно рада. Но в то же время, мне и стыдно ужасно... Милый, дорогой, не балуйте меня так, -- не надо. И главное: не хвалите меня. Нет, я не похожа на Анастасию, я совсем, совсем не красива. В детстве и юношестве я часто страдала от сознания своей некрасивости и считала себя дурнушкой. Я только очень люблю красоту, красоту всего, что совершенно в жизни. Вы как-то писали мне, что мое восприятие при чтении такое, как у очень юных. Не знаю, но одно верно, что когда я читаю Вас, то вся душа моя горит, и я живу всем Вашим. Вы так красивы! И хочется плакать от полноты души и сердца! М. б. у меня это детское осталось?! Мне говорил однажды некто, что самое характерное мое -- наивность ребенка и детское сердце в сочетании рассудочности взрослой женщины. М. б. верно. Я знаю только, что осталась почти во всем такая же, как и в 7 лет. Странно. Душа не "взрослеет", она все та же, на всю жизнь. Только жаль, что уходит мягкость, чуткость, отзывчивость детства. Как хотела бы я вернуть их!

Как я любила людей, всех, без различия, как умела жалеть. Теперь я могу пройти мимо... Какие бывали исповеди, какие слезы! Вот эта свежесть прошла... Неужели не возвратится??

Вы чудный, Иван Сергеевич! Я всякий раз открываю новое в Вас, прекрасное!

Как досадно правда, что в книжку включился рассказ совсем другого духа! Неужели Бунин этого не почувствовал¹¹¹?! Знаете, я года 1 1/2 тому назад несколько писем к Вам разорвала не решаясь послать их из-за критики на Бунина. Я боялась показаться дерзким профаном.

Я не люблю Бунина... Т.е. конечно я признаю и чувствую мощь его творчества, но сам _п_р_е_д_м_е_т¹¹² его не говорит душе. И там, где ждешь увидеть душу, -- встречаешь чувственность. Он гениален, и я понимаю, что его вещи могут захватывать и увлекать. Но, но... не то.

Душа молчит. По-моему, он эгоистом должен быть, гордый, холодный. Не знаю почему, но у меня к нему холодок. Простите, если я не смею так писать! Но мне кажется, что это вот помещение рассказа к "Неупиваемой чаше" тоже характерно и потому я все-таки пишу. "Глаголом жги _с_е_р_д_ц_а_ людей!"¹¹³. Сердца! Он жжет, но разве сердце? Сердце в этом смысле?

Когда я читаю Ваши письма, то чувствую, что разговор с другими не дал бы того, что дают они. Они уносят куда-то, покоряют, влекут. Простая открытка являет такие краски, такое созвучие! Как много жизни в Вас! Как заставить Вы умеете жить и любить солнце! Как много Вы даете! Когда красиво небо или слышно птички пенье, иль просто кузнечики стрекочут ночью и звезды светят, -- я думаю о Вас... Перед отъездом из Wickenburgh'a, как-то, было так чудесно... был свет за окнами закатный, розовый и золотой, был им весь парк наполнен. Я вышла в сад и замерла от очарования. Весь запад неба румянился нежнейшим светом, от пурпура до розоватости перламутра, переходя в оттенки чайной розы. Напротив, на востоке все было чисто, чисто и голубело нежно и прозрачно. И был контраст тот так необычаен и обаятелен до целомудренного трепета... А вдалеке уж где-то на горизонте туман спускался тонкой сеткой, скрывая резкость очертаний, и уводя куда-то [в] дали. А парк дышал под перламутром неба, и зелень казалась майски-яркой.

И тишина... Казалось будто сон все это, видение, и неживые на лугу коровы.

Такие есть картины у старых мастеров 18--19-го века. Минут 15 длилось очарование. И тогда я душой звала Вас... Всегда, всегда я думаю о Вас! Вы не беспокойтесь обо мне, -- я здорова. Поливкой уже себя не утомляю, -- сама погода все решила. Дожди. И скоро осень...

Я люблю осень. И ощущаю ее так, как успокоенность после рыданий, как размягченность после слез. Я нахожу себя самою снова осенью, а вот весной теряюсь в шуме и нету мысли. Грустно, тихо и умиротворенно в сердце осенью. Но хороша она ясная, в солнце и паутинках, а не с ветром и дождями, и с небом цвета жести или грязной ваты.

На хуторе у нас мне хорошо. Хотя уж очень много дела и суетиться надо целый день. Утрами, часов в 4--5 приятно сквозь сон услышать, как гремит подойник, и на таратайке позвякивают ведра. Это идет работник в луг доить коров. Уютно скрипит водокачка на дворе, и просят пить телята. На огороде у меня масса овощей. Огурчиков русских столько выросло! Летом мы часто делали окрошку и солили их. Теперь я тоже должна все то солить, то варить, то стерилизовать на зиму; -- ищу себе помощницу, но трудно найти.

Мечтаю отдохнуть, уехать, куда-нибудь к лесу, чтобы было время почитать, подумать, за грибами походить. Их здесь бывает очень много.

О, если бы можно было (!), то в Париж бы улетела. Как много сказать бы было Вам! Как много от Вас услышать... Я так живу Вашими "Путями", я как живую люблю Дариньку и мне так хочется много, много знать... Не любопытство это, а просто иначе даже и невозможно. Вы ведь поймете.

Иван Сергеевич! Еще одно: только мне стыдно, если это глупость моя, -- скажите, как мне понять из надписи на "Чаше"¹¹⁴ -- "первый отсвет-страдание ее". -- И отнести к чему?

Простите, что я так не умна, но мне хочется всякое слово Ваше вполне понять.

Скажете? Вы писали 30.VII, и письмо мое с некоторыми вещами обо мне еще ведь не получали? Я жду с трепетом! --

Опять уже стало поздно. Спокойной ночи! Завтра кончу.

26.VIII

А вот и "завтра". Я вся в волнении. Сейчас пришло Ваше письмо, большое, от 17-го авг. Я на него писать буду отдельно, после, когда немного успокоюсь. А сейчас только хочу сказать на Ваше: "О здоровье? -- Кажется здоров, неважно". Как же Вы можете так легко писать "кажется" и "неважно". Я умоляю Вас беречься и подробно мне писать. С желудком будьте осторожны. Ради Бога! Я узнаю нельзя ли посылать посылки в Париж, -- ведь у нас все еще такое доброкачественное, все, что надо для больных "ulcus duodeni"¹¹⁵ и "ventrikel" {Желудок (нем.).}. M. б. и позволят. И второе: обязательно, непременно пришлите Ваш портрет! Тот, который уже есть, который Ивику нравится. Я очень, очень жду. У меня есть в Ваших книжках и Вы в памяти, когда читали. Мне никакие "неточности" не помешают. Умоляю, вышлите тотчас же!

Получили мое письмо от 27-го VII? Мой портрет тоже очень приукрашен. Я потому его не посылала долго. Но послала все же его именно, т.к. взгляд там мой, и сущность моя есть. Фотограф был русский, или из России вернее, по профессии юрист, но дошел до совершенства и был известен в Берлине. Снимал всю знать и артисток. Он говорил со мной на разные темы, заставлял реагировать невольно и снимал невзначай будто. Я не знала. Было масса снимков. Есть и с глазами, но неудачно, т.к. это единственный [раз], когда он позволил сесть в позу. Ну и вышла "поза".

До свидания! Ваша О. Б.

Тепло и ласку шлю Вам вдаль!! --

У нас такой разгром в доме, мастера работают, и пишу я на туалетном столике.

26.VIII М. б. после Вашего письма я немного понимаю надпись на "Чаше", но все же объясните! Да?

Сейчас пришло и лекарство! Спасибо!!! --

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

31.VIII.41

Дорогой Иван Сергеевич!

Все это время душа моя поет в радости неописуемой. Ваше письмо невозможно охватить сразу, нельзя на него ответить словами. Писала Вам вчера -- 4 листа, но не посылаю. Все не то! И сейчас мне не дается. Я все еще взволнована слишком. И это письмо -- не ответ еще. Напишу еще. Пою, пою целыми днями. Пою все, что знаю, -- от молитв наших чудных и народных песен, -- до избитых модных "танцулек". Простите мне это? Я иногда такая какая-то шалая бываю и даже увлекаюсь (конечно в шутку) каким-нибудь "shlager'oм". Как чуть останусь я одна -- все мысли с Вами, но и все остальное время -- невысказанно Вы в моей душе... Я сама не знаю, отчего это такая сила, влекущая все движения души к Вам. Мне бы хотелось писать Вам очень много, и много рассказать Вам о себе¹¹⁶, но мысль, что письма должны быть прочитаны еще и другими, -- останавливает и парализует порыв. Я сказала бы Вам многое, -- от девочки Оли и до теперь. Я провела бы Вас чрез взлеты, искры, молитвы, слезы, -- чрез темноту отчаяния, выброшенности из жизни, ненужности, чрез все обиды, любовь и жертву, через тоску о "Вечном", чрез много увлечений ума и сердца, и, Боже мой (!), -- чрез сколько разочарований! --

И сколько было чудесного, "укрытости", милости Божьей. И Вы бы поняли все, милый, м_и_л_ы_й... М. б. я напишу еще. Не знаю...

Как хорошо бы было вдруг очутиться у Вас, в Париже! Я множество себе рисую вариантов нашей встречи.

То мы идем по полю, в цветах и солнце, в чудесном теплом ветре, -- то в шуме волн и плеске океана я слушаю Ваш голос, -- то... в храме я узнаю Вас среди толпы и радостно внимаю сияющему "Хвалите" в торжественном блеске вспыхнувших паникадил, -- и опускаюсь на колени на "Слава в вышних Богу"¹¹⁷... А то у Вашего камина, уютно в тишине, внимая дроби дождя о стекла и плачу ветра в осенней стуже, там, за окном. И всюду -- Вы чудесный, родной, -- далекий и бесконечно близкий... Но нет, Вы не хотите, чтобы я появилась. Я чувствовала это, когда читала Ваше: "до свидания, конечно в письмах". И Ваши страхи за отплытие мне от "пристани", и все вообще. Вы не хотите. Но почему? Не говорите, я не спрашиваю... Но я не мыслю не увидеть Вас. И все же верю, что увижу! Вы не хотите?

Если бы Вы знали, как много в жизни я переживала сердцем, как себя я не любила, как хуже, хуже всех себя считала... А вот Вы говорите такое... такое совсем другое. Разве я могу все так вот принять на свое конто {Здесь: принять на свой счет (от нем. Konto -- счет).}, -- нет, я боюсь, что Вы ошиблись. И поймите меня, как я хочу отдать себя на суд Вам справедливый. Я бесконечно боюсь ошибки, разочарования во мне у Вас. Вы понимаете, что это для меня значит?? Я боюсь, что в письмах я другая, лучше, что ли. Ах, нет, не надо, не вызывайте меня к искусству, -- я ничего не значу, не могу. Ведь так давно я все в себе похоронила. Теперь уж поздно. Писать на холсте я не умею, -- мне не хватает школы, -- поймите, как это ужасно! Гореть, желать и... не мочь. Я не могу писать. И учиться _п_о_з_д_н_о... Все в этом слове. Писать словами, -- я тоже не умею. Писать красиво могу лишь Вам... И почему? Быть может, то Ваш гипноз, гипноз Вашего великого Таланта?! А я по впечатлительности воспринимаю...

Мне вдруг так стало горько, горько. И ничего я не умею... Не смею поверить, что я в жизни такая, как говорите Вы... Перечитала еще письмо Ваше. Господи, как я хотела бы Вашего праведного суда. Тогда бы я м. б. снова получила в себя Веру им. б. могла бы что-нибудь "суметь"?

Получили Вы мое письмо от 27-го июля?

Я ни на что не способна. Плохая хозяйка даже, т.к. мне думать и мечтать хочется, а не хозяйством заниматься. Но все же надо! -- Все эти дни масса дела. Устраиваться надо... Потому пока что не пишу больше, т.е. длинное. Скоро напишу. Мечтаю поехать отдохнуть. Устала я за лето. Масса бывала гостей, почти все лето. И переезд. Прислугу найти трудно. Хочется к лесу, к грибам... Ах, если бы в Париж! -- Вчера узнала, что никакие посылки не разрешают. О визе не хлопочу -- Вы не хотите. Это не упрек, а подчинение Вашей воле. Сию минуту стало мне очень грустно, и Вы уж не сердитесь. Жду Вашего портрета. Непременно. "Глаза" для Вас раздобыть постараюсь, -- как только приду в себя и в норму.

[На полях:] Пишите мне почаще!

Здоровы ли Вы? Я волнуюсь.

Получили ли мое письмо от 24.VIII с Wickenburgh'oм?

Попробуйте эти перья -- м. б. они лучше пишут, Вы как-то писали, что острые Вы не любите.

Шлю Вам, мой друг далекий, привет из сердца. Услышьте!

Ваша О. Б.

Сереже лучше стало.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

10.IX.41

Дорогой мой, милый Иван Сергеевич!

Пытаюсь (уже в который раз!) на письмецо Ваше ответить. Оно вот предо мной, и дышит, бьется каждой строчкой. Ну разве, разве можно на него ответить, да еще письмом?! Я не найду ни слов, ни мыслей стройных не соберу. Вы милый, чудный, драгоценный мне! Что Вам скажу еще??

Какие краски, созвучья, аромат какой от каждой Вашей строчки! Я впитываю в душу их и стараюсь запечатлеть в уме и сердце.

Сколько чувств и мыслей разных роится, и все они, перебивая друг друга, лишают меня возможности их высказать.

На каждую Вашу фразу можно было бы ответить отдельным письмом.

Мой дорогой, прекрасный, нежный друг, скажу Вам прежде всего одно: -- как грустно мне, как до слез (буквально) больно чувствовать Ваши страдания, горечь... "Солнце мертвых" я знаю... Родной, неоцененный... Но говорите обо всем, что мучает Вас, конечно если Вам позволит сердце, -- мне дорого сознавать, что хоть как-нибудь смогу тогда облегчить Вам минуты горечи. Вы говорите: "я с ужасом вижу, что живу". Боже, как это ужасно горько! -- Если б Вы знали, как нужны Вы, как Вы незаменимы, то Вы бы м. б. немножко утешились!

Подумайте, Россия пойдет за Вами!

Кто, как не Вы, покажете ей, больной, разбитой, заплеванной большевизмом, -- покажете ей ее Святой Путь?! Все они, родные нам братья, увидят в Ваших "Путях Небесных" и для себя свои знамения и вехи. Это Вы, который дает и воскрешает ушедшее уже 1/4 века и в благовесте монастырском, и в звуках песни, и в ярмарочной пестроте и шуме, наш быт чудесный, дивный, наших Угодников, тружеников, девушек чистых, странников, калек убогих, всех наших "чистых сердцем", даете Вы живых и ярких, зовущих за собой. И видится она, прекрасная, убогая, любимая превыше сил -- в разливах рек весенних, в зное полдня, в кистях рябины ярких, в морозах жгучих крещенских. И слышится родная в шуме метелей, в звоне призывном, в "Христос Воскресе", в веселых песнях, в любовных соловьиных трелях, в овражных эхах, в... "приглушенном" подзвоне колокольчиков -- голубых цветочках. И запах ландыша и любки, и терпкий аромат цветов Воздвиженских¹¹⁸... все это -- Она.

Потеряно, утрачено, иль лишь забыто? М. б. все это еще смутно живет глубоко в сердце.

И Вы (Пророк!), Вы дадите им канву для узора, Вы позовете за собою, Вы дадите им не новый, а все тот же, забытый, но чудесный "Путь". Как же Вы можете удивляться, что живете?!

Пусть радостно бьется Ваше сердце. Ваше призвание очень велико.

И еще другое: -- "не цвести цветам и т.д."... -- я не могу словами ничего сказать. Я только хочу, чтобы Вы почувствовали как это горько... именно то, что Вам это горько. Как хотела бы я, чтобы Вы поверили, что для Вас нет времени и зимы. Разве Вы сами этого не знаете?

Ваши письма полны огня и жизни, и цветов не зимних и не по снегу.

Вы меня вытолкнули к солнцу своим внутренним горением и солнцем.

Я не могу говорить, т.к. все получается не то. Но правда -- для Вас нет времени.

И это так чудесно {Со слов "И еще другое" до слов "И это так чудесно" выделено И. С. Шмелевым. Его помета: "Боже мой!"}.

И Вы же это знаете, знать должны...

Как мало пишете Вы о себе. Почему? Скромность?! Как здоровье Ваше?

Как волнует меня мысль о "Путях Небесных". Вы готовитесь к ним. Помоги Вам Бог! В них столько важного для нас всех. Они должны явиться!

Дивно все так там. Как бы я хотела говорить о них с Вами. Как трудно писать.

Я напишу (и собственно уже писала, но рвала) все о себе, все, что не жалко отдать в руки почты. Для Вас, только для Вас я м. б. попробую "писать". Но это не знаю.

Эти дни я очень тоскую, не сплю, и просыпаюсь от короткого забытья порой в слезах. Все это из-за бабушкиной болезни. Я очень за нее страдаю. А дальше? -- Дождь, в доме все еще хаос, и даже вчера еще прорубили крышу на чердак для комнатки. Надолго возня, т.к. трудно получить материалы. Мне тоскливо... А 26-го июля я получила Ваши цветы, и страшно рвалось к Вам сердце, и было от расстояния очень грустно. -- А Вы услышали и это?! Ну, пока кончаю.

Пишите!

Портрет Ваш жду... Пришлите, милый. Из сердца Вам привет шлю горячий и нежный. Ваша О. Б.C.

[На полях:] Ваша "игра воображенья" -- чудесна, но я опять должна сказать, что я то не стою. Пишите, пожалуйста, почаще!

Цветочек хотела послать Вам, нежный розовый, но должна была скорее на автобус торопиться, письмо взяла с собой, чтобы из города скорей ушло. Цветочек в сердце. Пересылаю мыслью! Приписку делаю на почте в Утрехте.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

27.VIII.41

Милая-чудесная, видите, я не мог обмануться в назначенном Вам пути -- в искусстве. Никаких колебаний -- ищите в -- сердце, оно скажет, что надо. Молодость проходит? Смеюсь. 30-ти лет я едва начинал. 32-х (в 1910 г., год смерти Л. Толстого) дал "Человека из ресторана", -- он и теперь _с_в_е_ж_и_й. 40-ка лет (1918) -- "Неупиваемую чашу" -- 58-ми лет -- "Пути Небесные" -- они будут живы и к 2036 году.

Извольте работать. Только перестаньте худеть-бледнеть. Хорошеть можете, продолжайте. После лечения "cellucrine'oм" -- расцветете розой. Кстати, что за цветок получили? Я просил послать Вам розы, а милые люди (знакомые знакомых) сделали лучше, кажется. В 11 ч. ночи я смотрел на Вас -- и чувствую, как люблю Вас! Но это такая сладкая опаляющая мука, что... не лучше ли будет -- для Вашего спокойствия, -- перестать мне писать Вам? К чему это поведет?! Видеться мы не можем, а если бы и сталось это -- новая рана сердца -- безысходность. Было бы преступно нарушить Ваш -- пусть относительный даже -- покой. Я чувствую, как Вы свыкаетесь со мной, воображение Ваше может разгореться и -- многому повредить. Цельно сердцем принять меня Вы не сможете, слишком большая разница между нами, в годах, (я -- дело другое!)... и потому..? Остается: брожение чувств, -- если есть намек этого, -- надо перевести в полезную работу -- в творчество. Мне -- только полезно "брожение" (если забыть боль), для "Путей Небесных" (боюсь, не слишком ли будет "страстного"). Не виновен я, что страсти еще кипят, до... безумия.

Итак -- пробуйте же писать, без страха, -- и _ч_т_о_ хотите: _н_а_й_д_е_т_е! На мой омоложенный портрет одна восторженная дама воскликнула: идеально похожи! Но я не хочу посылать -- и -- хочу. Хочу видеть Ваши глаза! Целую Вашу руку, несбыточная, желанная. Простите. Ваш Ив. Шмелев

[На полях:] Тоска-то моя!.. 26-го!!!

Итальянское издание "Чаши" все разошлось (30 тыс.!) у Bietti¹¹⁹ (дешевое издание) 3,5 лиры. Будет новое, м. б. с художественными заставками.

Болел: обычные приступы дуодени, кончилось, кажется.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

4.VIII.41

{Исправлено О. А. Бредиус-Субботиной: 4 сент. 41.}

Милая Ольга Александровна, мне вернули заказное письмо с портретом. Ваше, от 24--26 авг., получил вчера. Благодарю. Досадно, что послал открытку, (кажется), где позволил себе быть слишком искренним (откровенным). Простите. Это, -- не повторится. Не понял Вашего запроса о надписи на книге¹²⁰, -- будьте добры привести полный текст. Возможно, я торопился, писал на глазах отъезжавшего, очень спешившего, мог сказать не ясно. Думаю, что Вас я не имел мысли смутить, и, конечно, слово "страданье" к Вам не может иметь отношения. Очень прошу, посылки продовольственные мне не посылайте, очень благодарю за доброту Вашу, -- у меня есть все. Я здоров, "приступы" болей прошли. В голландском переводе есть три мои книги¹²¹, -- кажется, скверно переведено, одна с предисловием ван Вейка. Очень удручен кончиной Николая Васильевича. Как же, он бывал у меня, _з_н_а_л_ меня. Прекрасный человек. Он же выставлял мою кандидатуру в Нобелевский комитет¹²², как европейский славист-академик. Масонско-большевистско-еврейская группа [2 сл. нрзб.], по директивам центра отклонила: "Солнце мертвых" -- слишком жгло, да и до сих пор не охладело. Вы его не читали, да? Написанное Вам большое письмо остановил, получив Ваше и возвращенный портрет. Будьте здоровы. Ваш Ив. Шмелев. Напишу другое.

Непременно теперь же примите antigrippal.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

15.IX.41 года

11--12 ч. ночи

Мой дорогой, родной мой, милый, неоценимый! Что с Вами? Откуда эти 2 открытки?

Ужели вправду Вы все там серьезно говорите?! -- И верите тому, что сказали?

Очень мне больно после Ваших этих открыток. Последняя от 4-го сент. -- заледенила меня совсем было. И... даже мне обидно стало.

Другому, не Вам, я написала бы совсем иначе, или вовсе не писала бы. Но Вы -- меня тревожит это чрезвычайно.

Ну, дайте Вашу руку, мой далекий друг, взгляните мне в глаза и расскажите правду!..

Что с Вами? В чем Вы не поняли меня? Или в чем невольно я провинилась?..

Я тихо в мыслях глажу Вам руки и молча прошу моей душе поверить...

Голубчик мой, ну неужели Вы сами верите тому, что говорите в этих открытках?!

Да разве следует откуда-нибудь, что Вам за откровенность надо извиняться?

Что же тогда мне искать в Ваших письмах?

Чем станут для меня все Ваши письма без откровенности?.. Какая же цена фальшивым тонам? И разве я считаюсь в формах и т.п.? Ведь Вы же знаете, чего моя душа искала. Большей боли не могу себе в нашем всем представить, как утрата откровенности... Боже мой, этого не допусти!

Кто Вам подсказал, что я смущаюсь тем или иным от Вас?!

И надпись на "Неупиваемой чаше" -- конечно, ничуть не смутила, но я хотела уточнить и почти что поняла ее. Вот она: "Моей светлой душе -- Ольге Александровне Б.С. -- первое отсвет-страдание ее, ныне явленной мне".

Я очень прошу Вас отнестись ко всему просто. Поверить мне. Не видеть страхов, -- их нет. Я Вам скажу чистосердечно: мне чуточку обидно все это от Вас... Я думала, Вы знаете меня теперь уж лучше.

И... потом за посылку. Отчего Вы так особенно отталкиваете меня? Я слышала как раз совсем обратное тому, как Вы пишете. Это так естественно. Ведь это было бы ложным самолюбием. На общее нельзя ведь даже самолюбиво обижаться. Крайне огорчена возвращением портрета. Почему так? М. б. послать бы простым письмом? Или, скоро, на днях будет муж моей подруги, -- буду просить его зайти, и м. б. Вы тогда передадите? Ну, сделайте, мой хороший!.. Доставьте же мне радость!

Иван Сергеевич, я не могу представить себе, чтобы Вы могли быть жестоким. Что случилось в промежуток от 27.VIII -- до 4.IX? Откуда этот холод?

Или права я была в одной скользнувшей мысли, что и от 27-го авг. Вы нежно пытались отойти? Да? Правда?

Тогда скажите это мне прямо.

Я не из тех, которым нужна вежливость превыше всего. Я ищу правды. Вы -- и дипломатия для меня нечто чуждое. Я искала Ваше сердце. И что я получаю? Камень?! Н_е_о_т_к_р_о_в_е_н_н_о_с_т_ь, а также и _и_з_в_и_н_е_н_и_я_ _з_а_ _о_т_к_р_о_в_е_н_н_о_с_т_ь -- это _п_о_щ_е_ч_и_н_а_ _В_а_ш_а_ мне! Вот это то, что я бы другому кому сказала. Я Вам этого не говорю. Я тревожусь, я чую, что тяжело Вам, что так вот спроста Вы бы мне _т_а_к_о_е_ не нанесли.

И потому я подхожу к Вам с лаской. Вы не сердитесь, что не выходит у меня все в письмах.

М. б. я немножко трушу, смущаюсь (просто по-женски) быть слишком ясной в письмах. Я боюсь написанного словом. Но разве Вам не ясно, как много нежности и... ах, такого чудесного для Вас в моей душе?!

Не знали? Не может быть! И все же зная, так меня могли обидеть? Тогда я ничего не понимаю. И спрашиваю потому: хотите Вы расстаться?! Если "да", -- скажите прямо. И непременно отчего? И для чего? Я слишком горда, чтобы стать навязчивой. Я перестану конечно Вам писать тотчас же... Но, понимаете, я этому не верю... Откуда это иначе: "непременно теперь же принимайте antigrippal", -- значит я как-то Вам небезразлична. По крайней мере хоть не совсем. И потому я не смущаюсь быть с Вами нежной, очень нежной... Какая мука -- расстоянье! И потому, что в письмах я не умею говорить, я так хотела бы Вас увидеть. И Вы, увидя мои глаза... уж не смогли бы писать таких вот извинений. Т.е. конечно, если я для Вас все та же.

[На полях:] Почему свое большое письмо Вы отложили? Что было в моих письмах? Вы холоднее его хотите сделать? Вы испугались, что слишком я вообразила. Я кажется начинаю понимать.

Крещу Вас на сон, молюсь за Вас и обнимаю сердцем. Ваша О. Б.

Простите, что приписка на обрывке, -- не оказалось бумаги, -- заперта в шкафу, а ключ не найду сию минуту.

Приписка:

Ответьте непременно на вопрос:

Вам жаль сказанного, не потому, что откровенность меня смутить могла, но только потому, что Вам для себя жаль сказанного.

Вы увидали, что я не заслужила этого.

Да?

Это было бы для меня конечно самым болезненным, но и с этим было бы легче, чем оставаться без правды.

И потому прошу: скажите!

Я верю, что Вы это исполните.

Если я для Вас все та же еще, что и в день моего Ангела, хоть скажем, то Вы ответите скоро, тотчас же. А если нет...

Но почему разочарование? Что было?

А сколько дум о Вас, прекрасных, нежных... Если бы Вы знали все, -- Вы возгордиться бы могли, как сильны Вы.

Но я молчу пока. Пока не знаю того, что с Вами, я не пишу.

Вы чуткий такой и милый, и добрый к людям, за что Вы мучаете меня?

Если Вы знаете меня (как писали), то должны знать, как больно делаете мне. Сознательно? Или боюсь сказать... любя?

Бывает и это. Бывает.

Но я хочу знать правду!

Простите, что написала слишком ясно, но я должна знать правду. Вы сами обронили это слово. Я потому только и смею его лишь повторить. Конечно, я не хочу придать ему какое-либо толкование, -- любить можно по-разному. Люблю цветок, люблю ребенка, люблю грозу и т. д. ... и например: Люблю свою мечту в портрете неизвестной. Ведь это думается так. Не возношусь я, не приписываю к себе и не воображаю ничего, больше того, что как мечта в портрете. И потому Вы не смущайтесь. Я не возгордилась, не возомнила. Честно Вам говорю стыдиться Вам нечего. Я эти слова приму так, как Вы того хотите. "Лишь тайных дум мучений и блаженства он для тебя отысканный предлог". Вот так же! И м. б. я у художника, как Вы, лишь просто пешка. Модель к этюду. Я много пережила в жизни. И много понимаю. И поэтому еще, быть может: "броженье мне только полезно для "Путей Небесных"". Я понимаю.

Antigrippal мне не поможет. У меня болит в груди от сердца. Сжимает грудь как обруч железный по ночам, и я должна вставать, т.е. садиться. Это бывало раньше тоже. Не серьезно. Нервное. Я мучаюсь о бабушке и все ее во сне вижу и тогда боль.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

3.IX.41

{Оригиналы писем No 41 и No 42 утрачены. Текст публикуется по черновику. Повторные фрагменты сокращены.}

Дорогая, письмо 27 июля обрадовало и встревожило. Нельзя Вам худеть, забудьте тревоги, победите эту ужасную мнительность и "страхи жизни", след прошлого. Каждый день жизни -- благословение, цените это. Внушайте себе: "я даровита, молода, здорова, сильна верой в себя и в Твою помощь, Господи!" Верно сказала Ваша гостья, что Вы -- "совсем другая". Да, другая в Вас оживают цели, у Вас верный друг, бо-льше... и если так чувствуете, не смущайтесь, не закрывайте сердца. Это благотворно для творчества. Ничто не утрачено, никуда Вы не опоздали. Волей, бесспорным даром, трудом претворите Вы душевное богатство в прекрасное искусство. "Так и не окрылилась", -- пишете. А я вижу, что окрылилась, только взмахнуть крылами! Забудьте про "гадкого утенка", взгляните в светлые воды -- какое чудесное блистанье! Помните "Лебедь" Тютчева¹²³? ..."Но нет завиднее удела, -- О лебедь чистый, твоего -- И чистой, как ты сам, одело -- Тебя стихией Божество. -- Она, между двойною бездной -- Лелеет твой всезрящий сон -- И полной славой тверди звездной -- Ты отовсюду окружен." Это пел тот, кто в 50 л. опалился страстью 18-летней девушки-пепиньерки Денисовой¹²⁴, 14 лет сжигал и сжег свое божество, сам сгорая, -- а был женат и даже 2-м браком, и не преодолел "уз света", отдал на истязание страстно любимую. Урок: преодолей жизнь, умей творить ее. И любимая не преодолела, сгорела жертвой.

Я верю, дорог я Вам... и Вы мне дороги. Радуйтесь же, берегите себя, не смейте слабеть, дышите. Забудьте минувшее горькое, и закрестите ужасное это -- "зачем я родилась?!" Вы спрашиваете -- "какое чудо дало мне..?" Божья Воля. На вскрик неведомого сердца Вы так откликнулись! Благодарю, Господи. Так и примите Ваше Рожденье в Жизнь.

Ваше горькое слово о "детях" -- сожгите в себе. Об этом можно лишь свято думать. Я знал счастье, -- его убили. И брежу еще безумием. "Н_е_ _у_х_о_д_и_т_е_ _ж_е!" -- писали Вы. Милая, сердце мое Вы знаете.

Да, я люблю всенощную, святой уют ее. И львовское "Хвалите", все в ней люблю. И зимнюю люблю, укрывающую от вьюг. Помните, как "пели звезды"?¹²⁵ под Рождество, в Кремле? ("Пути Небесные") Это писал я как в полусне, там о "младенчиках", -- это тоска моя. Даринькина тоска и радость-тайна. Если бы могли знать иные мои чувства, думы безумие мое! Теперь я знаю, у Дариньки _д_о_л_ж_е_н_ быть ребенок, -- страшное испытание, радостный взрыв и -- Крест. Помните ее "гвозди"? Гвоздь будет вбит¹²⁶.

Хорошо Вы сказали о летнем вечере -- "воздух уже не жжет, а ласкает, и стрижи так ласково (!) перекликаются (!!) и задевают землю крылами". Стриж -- птица злая, если даже и он "ласков". Какая же благодать (у Вас) в летнем вечере, в воздухе церкви русской, в "Свете тихом"! Так еще никто не писал Ваше сердце _н_а_ш_л_о, сумело сказать _с_в_о_е. Потому что глубоки Вы, правдивы, чисты сердцем, чудесная правда в Вас... -- Ваш дар. А Вы -- "нет у меня оригинальности"! Чего же _е_щ_е_ Вам нужно?! Я не шучу искусством, Вы знаете. И если бы безумно полюбил женщину, и как бы ни была прекрасна она, у меня достало бы рассудка не быть слепым в творчестве, в его оценке. Этого с Вас довольно? Целую внутренне-зрящие глаза Ваши, они мастерски _б_е_р_у_т. Такого еще никто от меня не получал -- ни женского, ни девичьего рода, -- а их слишком было достаточно, -- я далеко не щедр на это. А Вы меня _о_б_ж_и_г_а_е_т_е, милая моя дружка! Ну, продолжим Ваш тихий вечер, помечтаем немножко вместе... за всенощной, тут мы себе хозяева, и над нами властен один Хозяин, а Он -- Благий.

Ну, мы -- у всенощной, -- этого Вы хотели! Ваша душа -- в молитве и там, за церковным окном, -- _в_е_з_д_е. Внутренним глазом видите, слышите тонким слухом, трепетом сердца ловите...

За проселком, совсем у церкви, густая рожь; тянет с нее нагревом, цветеньем пряным, -- в окно доносит, в веянии наплывающей прохлады "...видевше свет вечерний¹²⁷, поем Отца-a... Сы-на-а..." В вечернем свете, пологим скатом -- хлеба, хлеба, пышные исполинские перины, чуть зыблются изумрудно-седой волной. Вон, на далеком крае, по невидной в хлебах дороге, ползет-колыхается воз с сеном, с бабенкой в белом платочке, запавшем за спину, -- как же прозрачен воздух! -- постук на колеях доносит. "...Петь быти гла-а-сы преподобны-ми-и..." -- льется с полей и с неба, в стрижином верезге, в ладане, в вязком жасминном духе -- от батюшкина дома, из садочка. Веет-ласкает Вашу щеку, чуть кружит голову, сладко, томно, -- и такая несущая радость в Вас, радость несознанного счастья, влюбленности бездумной, беспредметной... жгуче, до слез в глазах... -- "Благословенна Ты в жена-ax¹²⁸... и благословен плод чре-ва Твоего-о..." В радостно возносящем нетерпении, без слов, без мысли, вся залитая счастьем, креститесь страстно, жарко, не зная, за что благодарите, не помня, о чем взываете. Краешком глаза ловите -- шар-солнце, смутный, багряно-блеклый -- катит оно по ржам, на дали... -- да с чего же оно такое, замутилось..? Тайна в полях, святая, кто ее видел -- знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью, куда ни глянь, -- благостно-плодоносное цветение, великое тайное рождение (*Редкое явление (в первых числах июня) -- когда тихой вечерней зарей "взрываются" пыльники цветенья и совершается оплодотворение хлебов. Крестьяне это _з_н_а_-_ю_т.). ..."Хвалите рабы Го-спода-а-а-а..."¹²⁹ Славите Вы, слезы в глазах сияют, играет сердце какою радостью! Взгляните, туда взгляните... -- славят хлеба, сияют, дышат вечерним светом, зачавшие, -- солнце коснулось их, тронуло теплой кровью, сизой пеленой закрылось. Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще, -- и перезвон. -- "Слава Тебе, показавшему нам све-эт..!"¹³⁰ -- внятен, как никогда, возглас из алтаря, все-возносящий к небу. И Вы припадаете к земле, смиренно, примирение. -- "...славословим Тя, благодарим Тя..."¹³¹

Хотел бы такой Вас видеть, -- светлый порыв и трепет. Стоять и глядеть на Вас. Вот оно, наше творчество, милая, светлая моя... -- Твоя от Твоих. Ну, как же... взмахнете крыльями? Правда, летать -- чудесно? Ну, летите.

Какой же образ рождался "в душе десятилетней Оли..."? в церкви? Поведайте. О, если бы Вы были только -- О. С! Я писал недавно, в помрачении -- не лучше ли перестать мне писать Вам, не тревожить душевного мира Вашего? Увы, трудно, без Ваших писем померкнет все для меня, как было три года, до нашей "встречи". Ведь с 17 лет я был в обаянии нежной ласки и сердце мое остановилось. И вот, "встреча" дарована? Не знаю... а, будь, что будет.

"Чаша" Вам послана. М. б. Крым откроется. Там у меня маленькая усадьба, домик наш...¹³² -- останется он в "Солнце мертвых". Вот, спою Вам последнюю страничку -- "Солнца мертвых" -- раскрылось вчера, повернуло ножом в сердце.

...Черный дрозд запел. Вон он сидит на пустыре, на старой груше, на маковке, -- как уголек! На светлом небе он четко виден. Даже как нос его сияет в заходящем солнце, как у него играет горлышко. Он любит петь один. К морю повернется -- споет и морю, и виноградникам, и далям... Тихи, грустны вечера весной. Поет он грустное. Слушают деревья, в белой дымке, задумчивы. Споет к горам -- на солнце. И пустырю споет, и нам, и домику, грустное такое, нежное... Здесь у нас пустынно, -- никто его не потревожит. Солнце за Бабуган зашло. Синеют горы. Звезды забелели. Дрозда уже не видно, но он поет. И там, где порубили миндали, другой... Встречают свою весну. Но отчего так грустно? Я слушаю до темной ночи.

Вот уже и ночь. Дрозд замолчал. Зарей опять начнет... Мы его будем слушать -- в последний раз¹³³.

Как бы прочел я Вам! Плакали бы вместе. И -- мой тихий разговор с "незнайкой", "Торпедочкой" моей¹³⁴... курочка была такая... и ее _о_н_и_ убили, как все в России. Это не цыплятки Ваши, этого европейцы не поймут, те, западные "демократы". Сколько бы мог сказать Вам..! Чего не прочтут уже...

Да... три дня тому -- 16/29 -- августа, был _в_а_ш_ праздник, Спаса Нерукотворного. Много травы, цветов осенних, горьковатых, лист брусничный... хоругви... Там у церковной стены -- могила Вашего отца¹³⁵ -- пастыря доброго. А знаете, и тут у нас смыкается! Третьего дня, 19 авг./1 сент. -- наш праздник, нашего двора, "Донская"¹³⁶. Самый близкий мне. Крестный Ход, со всего Замоскворечья, и из Кремля, в Донской монастырь¹³⁷, мимо нашего двора. Я его крепко дал, войдет во II ч. "Лета Господня", почти законченного, остается "кончина отца", все не могу закончить. Тоже -- осенние цветы, подсолнухи, брусника, лес хоругвей. О-станется надолго. Вряд ли Вы читали. Там, в монастыре, могила моего отца... -- цела ли?¹³⁸ Видите, какое "соотношение" могил! Во-он, откуда нити-то... и -- "встречает свою весну". Но отчего так грустно?.. Я слушаю до темной ночи. [...]

Сколько же я мог бы сказать Вам, -- не свое сердце облегчить, нет... -- открыться сердцем, показать новые страницы, чего не прочтут уже. Вряд ли напишу. И о своем, что писано, -- _к_а_к_ писалось. Интимность творчества. Только бы Вам поведал, чуткой. Много нельзя сказать словами, -- сказал бы сердцем к сердцу, взглядом. [...]

Ну, кончаю... Итак: будьте сильны, верните аппетит, но... "другой" останьтесь. Гостья Ваша -- не "просто так" сказала. Это ее -- "другая" -- это слово меня взметнуло. Только не болейте! Если дошли лекарства, непременно принимайте против гриппа -- "антигриппаль", страховка от осложнений гриппа. Каждые два с половиной месяца. И -- селлюкрин. Увидите, как расцветете. Это -- лучшее средство и для нервов. Будете вдвое сильны. На меня действие его -- чудесно: после лечения -- две коробки, -- я себя начинаю чувствовать, будто я давний-давний, 30--35 лет, но м. б. и другое тут влияет и я -- _д_р_у_г_о_й? Да, я _д_р_у_г_о_й.

А сколько пережито..! Вот, вчера, роясь в своем архиве, увидал "Журнал де Женев"¹³⁹... даны портреты: ген. Кутепов¹⁴⁰, я, Теодор Обер¹⁴¹, основатель Лиги по борьбе с большевизмом в мире. Написано: непримиримые борцы с большевизмом. Бог сохранил: четыре раза я был на волосок от гибели. Первый раз -- в Крыму послали на расстрел, спас "случай"¹⁴². Три раза здесь, во Франции. Это знают двое -- я да Оля, -- Бог сохранил. Как это терзало Олю! Четвертый раз -- после ее кончины, я чуть не умер, уже холодел. -- Ив мой ночевал со мной, я накануне его вызвал было это 29 июля 37 г. В тот же день, после кризиса, случайно посетил меня о. Иоанн Шаховской¹⁴⁴, проездом на испанский антибольшевистский фронт. Явление его было чудесное: "меня, -- сказал он, -- "привело" к Вам". Помню, стал на колени, молился у моей постели. Мне только что сделали три впрыскивания камфары. Сердце остановилось, было, давление -- 4 с половиной. Через три дня случилось, после появления у меня "чекиста", -- узналось после, человека _о_т_т_у_д_а, привезшего письмо от сестры. Это мне платили за мое "Солнце мертвых", за мою непримиримость и влияние. К чему я это пишу Вам? Чтобы укрепить веру в "ведущую Руку". Так я верую. И в том, что я Вас "встретил", вижу не случайность. Пусть только Вам на благо, -- и с меня сего довольно. Благодарю Тебя, Господи! "А мне пора пора уж отдохнуть и погасить лампаду..."¹⁴⁴

Портрет Вам послан. Только бы нашел Вас. Но знайте, что это не натура. Слишком я молод дан, ну... глаза остались... только на портрете они чуть меньше. И -- нет "глубины" -- "тяжести в лице", по замечанию иных. Пусть, любИте, не любИте... как хотите. Да, какие духи послать Вам? -- хочу так. Что любите? Ну же, говорите, дайте мне радовать Вас. Что за цветок получили? Я счастлив Вашей радостью. Трудно кончить общение с Вами. Целую, целую руку Вашу. Милая, Вы далеки -- хоть близки-близки! Не томите долго хоть письмами. Как смотрит мама на Вашу переписку со мной?

Ваш до-конца -- Ив. Шмелев

Вы -- _в_с_е.

Сейчас -- 11 ч. вечера -- я смотрю на Вас, Вы -- со мной. Господи!..

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

[12.IX.1941] {Без авторской даты. Датировано по письмам И. С. Шмелева от 12 и 13 сентября 1941 г.}

[...] Ну, продлим же Ваш летний вечер, вместе пойдем ко всенощной. Вы так хотели.

Да дарует Он нам благостно сил творящих, может быть, новое что-нибудь увидим -- и покажем! -- чего еще не было в искусстве? Что-то мелькнуло мне... что-то я, будто, видел..? -- давно-давно. И это, что сейчас возникает в смутном пока воображении... -- приношу, дорогая, Вам, -- искра там Ваша теплится, -- "Твоя от Твоих"¹⁴⁵, -- да будет. Ну, дайте руку: _в_м_е_с_т_е -- воображением. Чудесное наше -- "Свете Тихий..." Вообразим, что Вы все еще Оля Субботина... -- мы тут хозяева, -- можем повелевать "пространством", можем творить и "время".

СВЕТЕ ТИХИЙ

Оле С......ной

...Белая, у рощи, церковь. Поместье чье-то, тихие домики "поповки", березы в вечернем солнце. Первые дни июня. Тихо, далеко слышно, -- лязгает коса в усадьбе. Поблескивают-тянут пчелы, доносит с луга теплом медовым. Играют ласточки. А вон, над речкой, стрижи мелькают, чиркают по проселку летом, вот-вот крылом заденут. А это семичасный, от станции отходит, рокотом там, у моста, видите -- пар клубится, над дубками? В усадьбе ждут из Москвы гостей, -- завтра именинница хозяйка: всенощную -- попоздней, просили. Батюшка вон идет с "поповки", в белом подряснике, помахивает шляпой, -- поспеете как раз к началу. Гуси как размахались, у колодца, блеск-то... солнцем их как, розовые фламинго словно. Да, уже восьмой час. А вон и гости, -- во ржи клубится, тройка со станции, -- благовестом встречают. А может быть и нас встречают? Когда-то так встречали, когда мы с......Вы тоже Оля. Как прелестны, в белом, и васильки... в руке колосья... -- русская Церера¹⁴⁶. Очень идет вам, голубенькая перевязка, на самый лобик... как вы ю-ны! Почему так мало загорели? Свойство такое, ко-жи... а правда, чудесно мы встретились... во ржи, на самом перекрестке двух проселков, сговорились словно: вы -- в церковь, я -- в усадьбу. Рожь какая нынче высокая, густая... чуть ли не по-плечо вам. А ну-ка, станьте... ми-лая вы, Церера! Уж совсем полное цветенье... смотрите, пыльнички-то, совсем сухие, слышите, как шуршит..? -- пыльца, дымочком..? Какое там -- все знаю! Сердца вот вашего не знаю... или знаю? Нет не знаю. А когда взглянете... нет, не _т_а_к, а... да, так вот когда глядите... о, милая..! Не буду. А видали когда-нибудь, вдруг все хлеба, все, сразу... вдруг будто задымятся-вздрогнут... и дымный полог, на все поля? Да, это редко видят. Народ-то знает... мне только раз случилось, видел святую тайну. Конечно, тайна, святое, как все вокруг. Что же говорю я вам, вы же сказали как-то, что все святое, даже паутинки в поле. А помните, как вы, про звезды... -- "глубоко тонут и в прудочке"?! Как же могу забыть такое, так никто еще не... это сердце сказало ваше. А где-то -- "золотой свет солнца... падал на поля, и..." -- не буду, милая. Да, душно сегодня, а как пахнет!., какой-то пря-ный... как из печи дышит. Нет, вы попробуйте, рожь-то... совсем горячая! И вы разгорелись как, прямо -- пылают щеки. Чем... смущаю... что _т_а_к_ смотрю? Не любите... _т_а_к_о_г_о_ взгляда? то есть, к_а_к_о_г_о_ взгляда? Странная вы сегодня, какая-то... не знаю. Ну... будто тревога в вас... ну, будто в ожиданьи... счастья. Да, так... всегда у женщин, когда предчувствуют... в глазах тревога. Ну, вот теперь прячете глаза... даже и слова смущают! Нисколько..? -- тогда не прячьтесь. Ну, ми-лая... взгляните... -- и в глазах колосья! Зеленовато-серые у вас, с голубизной... в них небо! и ласточки!.. Не закрывайтесь, ласточку я вижу, церковь, березы, небо... глубь какая, какая даль!.. Только один раз, раз только... ласточку в них только... никто не видит... рожь... высо... кая... не видит... о, святая! С вами? в церковь?! вы хотите... почему хотите, чтоб и я... Ну, хорошо, не говорите а все-таки сказали, глаза сказали, ласточки сказали, бровки... как ласточки! Не буду, чинно буду, Свете тихий мой... Клянусь вам, это не кощунство! Да, _м_о_й_ "Свете тихий"!..

Бьет-ласкает вашу щеку, -- но почему она пылает? И такая прозрачная в вас радость.... несознанного -- ожиданья? влюбленности бездумной, безотчетной -- до слез в глазах. В радостно возносящем нетерпеньи, без слов, без думки, вся залитая счастьем, креститесь жарко, страстно, не зная -- за что благодарите, не помня -- о чем взываете. Краешком глаза ловите: шар-солнце, смутный, багряно-блеклый, -- катит оно по ржам, на дали. "...Благословенна Ты-ы... в же-на-а-ах, и благословен плод чрева Твоего-о-о..." Да с чего же оно такое, замутилось? Тайна в полях, святое; кто ее видел -- знает: дрогнуло по хлебам вершинным, дохнуло мутью, куда ни глянь, -- благостно-плодоносное цветенье, великое, тайное рожденье. Трепетно смотрите, не постигая. "...Хвалите раби Го-спо-да-а-а..." Славите вы, слезы в глазах сияют, в милой руке колосья, дрожат цветеньем, играет сердце -- какой же радостью! Глядите, скорей глядите: славят хлеба, сияют, дышат последним светом, зачавшие: солнце коснулось их, тронуло теплой кровью... -- сизою пеленой закрылось. Верезг стрижей смолкает, прохлада гуще, -- и перезвон: -- "Слава Тебе, показавшему нам све-эт!" внятен, как никогда, возглас из алтаря, все-возносящий к небу. И вы припадаете к земле, смиренно, примиренно -- "славословим Тя, благодари-им Тя..."

Вот _н_а_ш_е_ творчество -- "Твоя от Твоих". Эту искру Вы во мне выбили, и она радостно обожгла меня... -- в сердце ее примите, она согреет. Разве, _б_е_з_ Вас, мог бы я _э_т_о_ дать?! [...]

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

31.VIII/13.IX.41

10 ч. утра

О, дорогая, только что Ваше письмо от 31 авг.! Пойте, пойте, -- я счастлив Вашей чистой радостью. Это чудо, что сегодня получил письмо! В ужас прихожу -- если бы не получил! Я готов был послать сегодня Вам смертельное для меня письмо, уже готовое. Я себе навоображал -- _т_у_п_и_к! Как я вчера страдал! -- до слез отчаяния: я был в ужасе, что смутил Ваш покой, и Вы -- отмахиваетесь от "похвал", не зная, как показать, что я смутил Вас. Но все же я посылал Вам -- "Свете Тихий" -- _н_а-ш_у_ всенощную. Теперь -- я _в_с_е_ знаю. Я счастлив, свет мой тихий! Не бойтесь жизни! Вы -- бесспорны! Все скажу. Пишите о себе, свое. Вы все о себе узнаете. _П_и_ш_у, о, радость, Свет мой! Ваш Ив. Шмелев

[На полях:] Все Ваши письма _п_о_л_у_ч_и_л!

Всегда пишите на конверте свой адрес -- expéditeur {Отправитель (фр.).}.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

20 сент. 41

Письмо Ваше вчерашнее от 14.IX, Ваше новогоднее¹⁴⁷, меня изумило, наполнило радостью, вознесло и... дало снова Вас! Как я счастлива! Кошмар окончился. Как я страдала! Вы чувствовали? Знали? Как удивительно: писали Вы 14-го, -- когда я особенно о Вас грустила, металась, не знала что и делать. Вы мою тоску о крыльях угадали и говорите: "Вы вполне окрылились, только взмахнуть крылами". А вот мое в те же дни: "Вы мое солнце, Вы напоили меня теплом и светом... Найдет ли тучка; -- она приходит, чтоб, уходя, Вас снова дать и ярче, и победней! И как на солнце я могу лишь издалёка на Вас молиться... Но я молю судьбу мне даровать боольшие крылья, чтоб хоть немножко ближе к Вам подняться!.." И Ваши "страхи" -- они ведь и мои, точно такие же были. Почти что в тех же фразах. "Отделаться", "отмахнуться", "отодвинуть"... Одно и то же.

Откуда это? И разве я не знала уже Ваше ужасное письмо. Я на него же Вам писала мою обиду. Вы поняли конечно? Не читая его, я его знала сердцем!

Вы спрашиваете: "... но тогда -- зачем же все?". И как писала я об этом же?

Я не помню, поверьте, совсем не помню, всего, что Вам писала. Я писала, рвала, жгла, снова писала. Я не знаю, что Вы получили и что сожжено. Кажется послала все-таки о том, что не хочу быть в "Путях Небесных".

Теперь конечно все иначе. И конечно не надо больше Вам зачеркивать о встрече.

Она -- чудесна, совершенна! Господи, как бьется, горит сердце!

Вы говорите: "Свет, солнце мое, я не могу без Вас, знаю". Прочли мое?

Откуда Вы списали нашу церковь? Я Вам о ней писала? О белой, и о полях, о ржи и обо всем? О той совсем нашей атмосфере, живущей в этом храме? Я писала? Я хотела писать о ней воспоминания. Не помню, послала ли я Вам?

Как странно.

Вчера я мысленно писала Вам: "что со мной? Я не знаю... Вы -- писатель верно узнаете скорее. Что это, -- счастье?" И Вы сказали мне, что это -- _с_ч_а_с_т_ь_е! Мы видим сердце издалека!

Вчера я ездила на целый день... для Вас! Правда! У нас здесь нет хорошего фотографа, и я была в Haarlem'e. Я так светилась Вами, Вашим счастьем, что сама не понимала как это возможно, после таких тяжелых писем, -- такая радостность. У художницы-фотографа мне казалось, что я пришла, чтобы Вас встретить.

Мы говорили с ней и она меня уловить старалась. И вдруг... "ну, а теперь подумайте о том, для кого Вы здесь". Странно? Я очень покраснела и сказала: "То есть?" -- "Разве не правда?" Глаза верно не скрыли. Не думаю, чтобы портрет был удачен... Меня испортил парикмахер, устроив из меня болонку. Я старалась сама изменить прическу,.. но не вышло. Всегда чудесно причесывал, а тут имела неосторожность [сказать], что иду к фотографу, -- пересолил, перестарался.

Вы получили мои духи? Я никогда это не делаю, но мне хотелось, чтобы вы хоть раз меня почувствовали и в этом, в этом пустяке. Или было письмо долго в пути и выдохлось? Когда я Вам писала о стрижах? Я ничего не помню.

Ах, да еще: я сказала, что понимаю, если Вы сетуете, что мое сердце не вполне Ваше (что-то в этом роде)... но я там сказала неудачно. Вы объясняете разницей возрастов и т.д. И этого я (для себя) не понимаю. Я могла бы Вас понять иначе: -- мы далеко, и я в другой жизни. И на это я сказала, что Вы для меня "единственный в веках". Ну, не буду больше о больном! Сейчас так ярко солнце!

Писала Вам после одной бессонной (ужасной) ночи безумный стих. Конечно, прозой, -- я не знаю рифмы. Рифма у меня украдывает главное, отвлекает. Не пошлю! Сама себя боюсь там, не узнаю... Но там все, все, все мое и Ваше. Без слов понятно. И потому... моих не надо слов!

И Вы сказали их, сказали чудно в "Свете тихий"... Я писала Вам, что м. б. искусство Ваше меня пленило, и потому я сама писать красиво стала... А Вы сказали: ""Твоя от Твоих" Искра от сердца Вашего..." Как чудесно... А о Божественном Плане? Я назвала Божественной комедией... На днях я в мыслях Вам писала, что вся жизнь моя была ожиданием Вас. И все как-то (* пятно от краски, -- у нас все мажется. Я схватилась за что-то! Простите!) скупо выходило, не то, обыденно для того чувства, что горит во мне. И вдруг: "вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой..."¹⁴⁸

Я хотела писать. Была ночь, все спали. Протягивала к Вам руки, но было так, как бывает при отплытии парохода -- Вы хотите обнять еще раз близкого Вашему сердцу, стоящего на берегу, но... между вами пространство, маленькое, но достаточно жестокое.

Я видела это все время во сне.

Как чудно Вы всенощную дали!

И как волшебно это упоминание о Наде, о тоже и у Нади пылающих щеках. Это именно так и бывает, что и других как-то видишь в том же. Я не могу объяснить. И баба на телеге. Флер д'оранжи? Вам я писала, что обожаю жасмин и всякий раз думаю о флер д'оранже, когда его срываю? Писала?

Теперь я знаю как Вы меня обидели. Я счастлива от такой обиды. Она же подтверждает счастье! Но скажите мне отчего? Были мои плохие письма? Неудачны? Плохо выразила верно? Скажете? Или не надо? Откуда знаете, что васильки люблю и даже о голубенькой повязке на голове. Носила.

Конечно в переводе плохом я Вас читать не буду. Вас же нельзя перевести... Такой-то язык, такую душу!

О книгах Ваших?

"Лето Господне", "Родное", "Богомолье", "Человек из ресторана", "Это было", "Как мы летали"¹⁴⁹, "Въезд в Париж", "Пути Небесные" и "Чаша" -- это я имею.

Читала, но не имею "Солнце мертвых" (читала его лет 10 тому, в тоске и муке ужасной, -- сама тогда переживала много муки), "История любовная"¹⁵⁰ (хотела все спросить Вас, но не смела, -- кто этот мальчик?) меня эта книга очень, очень интересовала.

"Куликово поле" книгой не могла достать -- читала в журнале отрывками. "Няня из Москвы" -- чудесна! "Старый Валаам"¹⁵¹ не знаю, а также и "Die Liebe in der Kriem"¹⁵². Ужасно бы хотела все узнать.

Читала еще рассказы, например "Радуница"¹⁵³, -- душой страдала. "Мери"¹⁵⁴ конечно знаю. Конечно плакала. Чудесно! Напрасно и ненужно у некоторых книг я восклицаю "чудесно" и т.д. Все, все Ваше дивно! Каждая строчка! Мне все одинаково дорого! Все -- талант. Все! Понимаю, что И. А. 5 раз читал. Я очень люблю И. А. и за то еще, что он любит Вас! А помните: "любить можно по-разному: "люблю цветок" и т.д." Ну, не буду!

На днях едет муж моей подруги¹⁵⁵. Я не люблю его. А она -- прелестна! Красавица и доброта... вот она была бы лучшая Анастасия! Красавица! Но собственная подруга? Не знаю. Люблю бывать с ней. Но никогда не интимны. У меня нет никого. Я женщинам перестала верить. Она добра и русская. Чутка, художница немного. Воспитывать взяла русскую девочку. Детей нет. В этом мы понимаем друг друга. Об этом говорим. Она видала тоже много горя, и жизнь другому, новому давать боится. Не страданье?

Хоть я не знаю, у меня-то иногда двоится. Да разве наше это дело. А кто же даст России смену новых? Я ничего не знаю. Это -- одно из моих мучений! Это ужасно откровенно? М. б. лучше и не писать про это?! Мне чуточку даже стыдно.

Кончаю, но в мыслях говорю Вам дальше! Смотрите, смотрите на них и видьте ласточек, и небо, и рожь, и васильки -- все это Вы! Ваша сердцем О.

[На полях:] Будьте здоровы, хранимы Богом. Милый...

Каждый вечер в 11 ч. я с Вами! А Вы?

Цветок Ваш все цветет -- чудесно! Удивительно красивый!

Не беспокойтесь о моем здоровье -- я совсем здорова. Боли сердца прошли!! Совсем прошли! Я здорова! Не беспокойтесь, дорогой мой!

Посылаю березку -- из русского одного садика вчера. Получили мою любимую фотографию, последнюю под деревом в солнце?

Ваш "Свете тихий" должен свет увидеть. Его должны прочесть многие! Вот опять она -- Родина!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

20.IX.41

2.15 дня

Милая сумасбродка... славяночка моя бесценная... прелестная моя выдумщица... ну, что Вы вытворяете с собой, со мной! Знаете, когда сегодня, в десятом [часу] утра, принесли Ваше заказное {Здесь идет речь о письме О. А. Бредиус-Субботиной от 15 сентября 1941 (No 40).}, -- вчера и получил Ваш экспресс и тотчас же послал экспресс ответный, -- упало сердце... и когда я, еще в полусне, читал, -- знаете, что я крикнул, -- вслух крикнул, -- себя не помня, закруженный счастьем, потрясенный, в неизъяснимой радости..? "Какая сумасшедшая... девчонка!" И в этом последнем слове было столько счастья, нежности страстной, мольбы, -- прости! прости, мой Ангел! -- отдачи всего себя, преклоненья, восторга, сознанья недостойности, ласки безграничной, любви благоговейной, святой, святого обожанья -- нет слов таких, чтобы хоть чуть определить, что было в сердце..! Так переполненная счастьем материнства, только женщина-мать может такое выразить ребенку, когда ласкается, любуется бесценным... целует ножки, льнет вся, вся к нему... себя не помня, -- то отступит, всплеснет руками, то душит поцелуями, трется щечкой, себя щекочет ресничками его, пяточки целует и шепчет страстно, как бы в забытьи... -- "о, маль-чи... шка... милый мальчонка мой... мой глупышка славный... жизнь моя..!" И это не передаст всего, что в этом неизъяснимом слове-ласке: -- "О, сумасшедшая... дев-чо... нка!!!" Да что Вы!.. Вы не разобрались в моем... я теперь ничего не помню, я же писал Вам в ослеплении, в смуте, в тоске, в безумстве... в страхе, что все пропало для меня, что я сам обманывал себя, воображал... смел Вам открыться сердцем... и -- оскорбил Вас, осквернил признаньем! Смутил, в тупик завел... -- и должен заставить Вас снять чары с сердца моего... а Вы... -- да, клянусь, я _т_а_к_ и думал, ни на минуту не сомневаясь, что я навязываю себя Вам, на скромность Вашу посягая... не имея никакого права душу Вам свою открыть... а все-таки открыл, не удержался, все силы растерял, и самолюбие, и уважение к Вам... -- зная, что _н_е_л_ь_з_я_ так, что Вы никогда не сможете хоть что-нибудь, похожее чуть-чуть на грустную ответность сердца, высказать... Самым святым мне, самым дорогим... священной памятью моих _о_т_ш_е_д_ш_и_х, заверю Вас... я был вся искренность... я ослепленными глазами увидал в Ваших просьбах считать Вас хоть немножко "хуже"... и в "я совсем не такая", -- в этих словах смущенья я читал: "как Вы не понимаете, что _т_а_к_ нельзя... я не могу Вас полюбить... ну, просто, Вы все переиначили, я люблю Ваши книги, через них и Вас, сердце Ваше... ну, как люблю Пушкина, благоговею перед Рафаэлем, люблю Чайковского... ну, и Вас, почти... нежность воображаемых теней в романах... как Вашу Дариньку... Анастасию... -- вот и предел "любви", это же так ясно, так привычно, так ... приятно!" Мне, _ж_а_л_ь, высказанного в письмах?! и -- "для себя" жаль?! Вы... "н_е_ заслужили", чтобы я _и_з--з_а_ _В_а_с... ?! О, как жестоко было бы все это, если бы Вы на миг могли поверить, что я искал лишь повода... _о_т_о_й_т_и_ от Вас! Да разве я, здравый, мог поверить, чтобы Вы могли _л_ю_б_и_т_ь_ _м_е_н_я?!! -- не видя даже, через книги?! Я мучился, мучился давно, все мне предостерегающе грозилось: ни зву-ка, что делается в сердце..! спрячь, запри, затаись, несчастный фантазер... ведь это не твои герои, не тени снов твоих, не оживленные до осязаемости _с_в_е_т_л_ы_е_ твои -- идеалы в тоске твоей, несбыточные твои... -- это же _ж_и_в_а_я, чистая, святая... недостижимая... лишь в снах являющаяся тебе, безумцу! Ведь ты -- кто ты для _Н_е_е?! "Любимый из писателей". Будь счастлив этим, это же награда, -- выше ее и быть не может! -- а ты... вдруг навоображал, явь смешал с мечтаньем... ты гипнотизировал словами, образами, трепетом чувства, всем, что у тебя даров от Бога... -- и... это же не только самообман, это же обман! -- и только горе новое тебе на сердце, и оно сожжет остатки, что пощадили все страданья... а ты, более еще жестокий, чем испытанья жизни... сам все испепеляешь... -- но это пусть, над своим ты властен! -- нет, ты смеешь посягать на божество! ты же Ее божеством считаешь, и ты сме-ешь! на Ее скромность, на ее стыдливость, на ее вежливость, чуткость Ее, ты ми-лостыни просишь, зная, что, м. б., и не откажут в милостыне, из со-страдания... мягко примут излияния и сумеют обратить в "легкую и безобидную игру"... Клянусь Вам, я всегда был откровенен и правдив перед Вами. Жизнь моя, Свет мой дивный... я плачу, если бы Вы увидали мое сердце!.. Я недостоин чувства Вашего, моя Царица, моя дивная из дивных, мое последнее Святое! Простите, милая, простите... о, прости, мой Ангел, как я нежно-свято люблю Вас, Оля моя... славяноч-ка моя -- царевна! замученное сердце полно последним жаром, все оно горит непостижимо, так нежданно... я же давно его утратил... -- мне казалось так! Я недостоин, я не смею, -- вот мое твердое признание: я не смею, я кощунствую, я -- пусть изнемогаю от "огня", -- нет, я не смею. А теперь... читаю Ваше письмо... я не смею верить... но я читаю, я знаю, как Вы чисты, как Вы правдивы, как недосягаемо правдивы! -- я... я для Вас не только автор... я для Вас и _ж_и_в_о_й_ еще..! Вот, моя гордыня... ви-дите? где же гордыня-то..? я взгляда Вашего не стою... так я себя скрепляю... тушу огонь свой... в мыслях оскорбить страшусь... О, несказанная... я так растерян... все во мне мутится, -- Боже, это _Т_ы_ творишь? Не Темный это льет в душу мою свет... Твой это свет... в мои потемки... Да ведь Ты, Ты, Господи... _в_с_е, _в_с_е, так _в_с_е_ направил, так ясно показал слепым глазам... -- так все начертал... Когда смотрю на эти годы, на это откровенье с неба... на этот "случай", на мой вскрик, на скорбь Вашу, далекую, в день Вашего Рождения... на эту книжку... на эти 9 мес. "разлуки", внешней только, и как зрел _п_л_о_д... во мне зрел, и я чувствовал, как зрел он... эти девять месяцев разлуки я был _с_в_е_т_е_л... это был свет в сердце... это был шепот воскресавших надежд, возвращаемых утрат... когда все _в_и_ж_у... -- Ты, Господи, жизнь мне возвращал... -- а я, видите ли... я все не верил, я страшился омрачить сердечко Ваше... Как я Вас люблю..! это нельзя измерить, у меня нет мерок слова, теперь в _э_т_о_м, слова мне непокорны... разбежались... истаяли и потускнели, мои слова, покорные мои рабы... творцы! Девочка моя святая, как я люблю тебя, как нежно гляжу в твои глаза... как пальчики твои целую... я плачу, я не могу больше говорить... ничего не вижу, вот пишу... Простите меня, прости, родная, мой Бог, моя нетленная, ласточка... ты залетела в мое сердце, ты и как там неуютно... ну, побудь немного, я так счастлив... ну, умчишься, но ведь ты _б_ы_л_а_ в нем... -- это безмерность счастья для меня... эта величайшая, слепящая награда, не по заслугам... это щедрость Бога, это твое великодушие, это -- кровь твоя, р_о_д_н_а_я... только потому все это... Мы так похожи, до... оглушенного "непониманья"! Ведь эти же дни... я сердце разбивал свое... я метался, плакал... _т_е_р_я_л_ и находил... ночей не спал, сжигал и возносил, терялся в сомнениях, молил, звал, пел, жизнь клял, рвал письма, писал и рвал... хотел вернуть отправленное... говорил -- а, будь что будет..! Я страшился... как будет, вот Вы здесь... взглянете... о, как я далек от созданного вами... Сердце, душа моя, мои к Вам молитвенные обращения в словах... все это -- святая Правда... но ведь я же не такой глазам... ну, не урод я, знаю... ну, загораются еще глаза... и мысли оживляют черты мои... голос не дрожит, я еще киплю страстями, я могу чувствовать себя счастливым... я могу жить безумством... -- но я ведь не _т_а_к_о_й... не для романа чувств, я это знаю... Было время, как меня любили... как я горел, сжигая, как Оля мучилась... -- и я оставался верным ей, при этом! Я _и_г_р_а_л, до увлечения, -- это в Москве все было, -- я совершал безумные поездки, я не щадил чужого сердца... и -- не виноват! -- если рассказать Вам искушения! Так ведь тогда -- какая страстность во мне вскипала! -- И вот, теперь я с изумлением взираю, в себя гляжусь... и ви-жу... -- страстность -- _е_с_т_ь! цела! я вспыхиваю и сгораю? чувства до изумления -- свежи!., но... _н_о_в_о_е_ еще я вижу: _т_а_к_о_г_о_ чувства... как теперь, сейчас... когда же оно было, _т_а_к_о_е_ чувство?! Было, когда мне было 17--18 л.! Оно все то же!! Оля заступила... О-лю!? _Т_а_к_ заступила! Все спуталось во мне. Я снова начинаю _б_ы_т_ь. Господи, это Ты даровал... это Твое чу-до! Милая, светлая, новая моя Оля! Ты открываешься, ты светишь, ты приникаешь к сердцу... ты в нем _ж_и_в_е_ш_ь, ты освятила-воскресила... ножки твои целую, сердце... твои ресницы трогаю глазами, нежно-нежно... слушаю, как бьется сердце... о, не-жная моя... Господь Бог мой -- Ты... вся Ты... сколько в Тебе жизни... женщины чудесной, чуткой, бурной, о, сумасшедшая... де-вчонка... безумица, упрямка, мнитка... вся нежность, вся стыдливость, скромность, нега... страсть! Все богатство, какое в русских женщинах, необычайных, лучших, все-славянках... рассыпано так щедро, но раздельно... -- _в_с_е_ в одной Тебе соединилось, как в высшем образце Творения! Я это _в_и_ж_у... и ты все знаешь, вся ты все чувствуешь, неизмеримое свое богатство. Смотри, вот сердце... смотри, родная, милая, смотри -- все там _п_р_а_в_д_а, все, все... что я писал Вам... все там... такое чистое, такое точное... -- все твои дары... вся твоя сила, творческая... все -- _п_р_а_в_д_а... Ты -- светлый гений... ты все сможешь... все охватишь, все дашь людям... моя подружка, дружка! Это не хвала, не возвеличение... пойми, что Тебя уже _н_е_л_ь_з_я_ хвалить и возвеличить... ты Богом восхвалена, Им возвеличена... Им сотворена _т_а_к_о_й. Ты меня встретила, чтобы только я тебе сказал, всем сердцем-правдой: вот твое назначение, моя безумно-мудрая, мудрая всеми чувствами -- _н_а_ _в_с_е. Лебедь мой, взмахни крылами, летай вы-со-ко... смело _д_е_л_а_й... преодолей естественную робость, ты одолеешь... о, моя, моя, моя... не песни пою тебе, правду _т_в_о_ю_ тебе же раскрываю... ну, маленькая, детка моя святая... бери же Правду, будь верна ей. Перекрестись, скажи -- Господи, благодарю -- и принимаю назначенье, буду, буду... как Ты велишь. Не выдумал я Вас, это Бог выдумал... а я только его орудие... _н_а_ш_е_л_ Вас, Вы -- для _т_о_г_о_ же назначения -- меня нашли, позвали, звали и -- _з_о_в_е_т_е. Пойте, ласточка нежная, быстрая, мой Свет тихий... пойте Бога, Жизнь, страдания, счастье... все, все, что бьется в сердце... -- а я Вами жить буду, творить из Вас и Вами, огнем от Вас -- великой светлой Вашей силой вооруженный... допою, что _н_а_д_о. Вместе будем петь... друг другу отдавая силы... -- Я теперь в уме пою Чайковского... его лиризм... -- и слова затертые становятся живыми... "Я имени ее не знаю... и не хочу узнать... земным названьем не желаю... ее назвать."¹⁵⁶, "Красавица, богиня... ангел!" Смотрите, как ожили слова, от чувства. "Без Вас не мыслю дня прожить!"¹⁵⁷ Как бы хотел я с Вами слушать это! Я безумствую, с ужасом чувствую, _ч_т_о_ я написал Вам! Но не вычеркиваю, не смею, -- это -- Правда. Вы нежно трогаете, Вы гладите любовно мою руку... -- поймите, я всегда был откровенно-честен перед Вами... не покривил ни тенью слова-мысли... я лишь страшился смутить Вас, ваш покой нарушить... я так не верил... боялся, что упрекнете в самомнении... Я хотел надписанием на "Чаше" сказать Вам, -- м. б. я неясно выразил, я был смущен присутствием другого, ожидавшего, когда я напишу... -- хотел сказать, что и Вы тронуты отсветом страдания, и с Вами я, как мой Илья-страдалец¹⁵⁸, тоже опален страданием... -- но как-то неясно вылилось... Почему так написал? Не знаю... -- написалось так... спуталось во мне -- Анастасия... Ольга... моя любовь, которая может коснуться Вас только, как страдание? Не знаю... я так мало о Вас знаю... и так много знаю, сердцем? Ваше -- письмо, о Рождении... сдавило мое сердце... -- и я замер тогда от счастья, я тогда в первый раз _у_з_н_а_л, что я Вам близок, очень близок... и не смел, не дерзал раскрыть, как я Вам близок. Мне было страшно уяснить, что я могу быть л_._._._._._.??! Как я безумно счастлив, милая. Как Вы хороши "у дерева" -- сколько света, игры рефлексов... это -- и на фотографии -- _б_о_л_ь_ш_е, чем знаменитое Серова -- девочка под деревом¹⁵⁹. Вот, игра света! Снимите это ужасное слово Ваше -- "пощ...на" {В оригинале 5 точек.}! Я ужаснулся, что мог оскорбить Вас, признаньем... невольным... так я благоговею перед Вами... оскорбить, ибо я недостоин Вас! Поймите же, это не рисовка, это -- больная правда. И Вы в душе знаете это, и потому Вы так нежны ко мне, так чутко, так -- любовно. Вы сами боитесь того, чего боюсь я... вы горды, и не можете быть навязчивой... -- я навязчивым себе казался, показался, вдруг. Вот и все. И теперь я... Вы вознесли меня, так одарили... так... согрели сердцем! О, благодарю, моя несбыточная -- сбывшаяся, -- нет, теперь Вы уже -- вся моя, вечная вся... -- без Вас убью себя, клянусь, жить я без Вас не стану... _н_е_ могу... -- и как все будет -- я не знаю... и не хочу знать... не хочу мучить себя и Вас, не могу больше ничего. -- Я Вас люблю крепко, неизменно, так не любил еще...

Спешу послать экспрессом. Мне лучше, болей опять нет. Я получил "Wickenburgh". Благодарю. Не мучайтесь "болящей". Все будет хорошо, радуйтесь! Примите же "antigrippal"! И -- cellucrine, умоляю!

Ваш до смерти, и после -- Ив. Шмелев

[На полях:] Вы разбились на велосипеде -- когда? какие последствия? Что Вы вытворяете!

"Свете тихий" -- сохраните в сердце. Он Вами дан. Этого не было в литературе -- зачатия полей. Но с Вами -- я все могу, все преодолею -- в творчестве.

В Вас влюблены... да как может быть иначе?! Ми-лая!

Сейчас после обеда -- пойду, с почты, в церковь. Завтра Рождество Богородицы. С Вами иду. Несу Вас в сердце. О Вас буду молиться -- и любить Вас.

Завтра я утону в "Путях". Пишете их Вы -- во мне. Обнимаю тебя, Ты -- моя, да? Я схожу с ума от счастья. Оля, Оля, Оля...

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

22.IX.41

Милая, самое дорогое в жизни, -- сердцем говорю Вам, -- дороже мне всех ликов, чем я томился сладко, пытаясь воскресить их из мысленного праха... -- я, дал, Вам... камень?! Вы его выдумали, этот камень-призрак. Если бы Вы бросили в меня, я бы поцеловал -- _В_а_ш_ камень! Я... "пытаюсь отойти"?! Где же чуткость Ваша, сердце, ум? почему они не осветили Ваше "потемнение"? Я испугался, что Вы "слишком вообразили"...?! Я смутился, что допустил себя -- признаться, -- вытянулся к _с_о_л_н_ц_у, как цветок, забытый... -- смутился, не оскорбил ли _С_о_л_н_ц_е. Боже мой, вдумайтесь, солнце мое живое! Я -- "жестокий"? Мне, "для себя" -- жаль сказанного? не ради Вас, которую смутил, как мне вдруг показалось?! Да я же благоговею перед Вами... поймите же... не могу же я сердце разорвать и... -- вот, смотрите! Ну, чем заставлю Вас поверить... ну, я не знаю... Но знайте, -- если бы Всемогущий сказал мне -- "все твое -- прахом, ничего не было и ничего не будет в твоем искусстве, но _о_н_а_ _б_у_д_е_т, какой ты _е_е_ знаешь, как теперь, далёко... -- что изберешь?" Чтобы _о_н_а_ была! -- клянусь, вот моя правда. И э_т_о_-- "камень"?! В вашей руке мое письмо, 15.IX {Вероятно, описка -- 12 сентября.}, там "Свете тихий"... -- там _в_с_е. Я тогда не знал о будущих "экспрессах" Ваших. Я для Вас писал набросок -- "Свете тихий", к Вам тянулся, на Вас молился... это же не-льзя нарочно, это творится сердцем, Вы же, такая чуткая, должны же слышать музыку слов... ведь каждая творческая вещь, пусть маленькая, но сердцем порожденная, свой ритм имеет, передает биение сердца, его стучанье, его... красноречивое молчанье!.. Ласточка моя, мое очарованье, лучшая всех женщин... Вами дышал я, любовался Вами... пел Вам песню... пусть в этом незначительном отрывке... -- но как легко, в сладком забытьи, в воображаемом -- не бывшем, _п_е_л_о_с_ь! Вы пожелали -- и я был счастлив. Вчитайтесь, -- м. б. найдете _с_е_р_д_ц_е, ритмы его стучаний... -- это нельзя придумать, нельзя подделать. Художник кисти знает, как _п_о_е_т_ "свет", его дуэты с тенью. Вы знаете, как поет Врубель в "Царевне Лебедь"¹⁶⁰, Левитан -- "Над вечным покоем"¹⁶!, Саврасов в "Грачи прилетели"¹⁶², серовские портреты, не все. Нестеров -- мистически-бескровный -- мог бы спеть "ангело-любовь"... Даже малявинские "Бабы"¹⁶³... -- только, он скуден, малообразован. Всякое истинно-искусство -- всегда песня, гимн. Поют цветы, и птицы... только "жестокие" не могут. Я -- жестокий?! О, дайте же, обойму Вас, безнадежно... нежная моя... я же знаю, что Ваше сердце тосковало, тепла хотело, ласки... я же знаю! Ну, возьмите же все, что нежного во мне найдете... мне ни-чего не надо, лишь любить Вас, в мыслях Вас лелеять... славить, моя прекрасная царевна. Почему открытки..? Я их не помню, почти, лишь смутно... Потому, должно быть -- что были письма, раньше, Ваши письма... там не было личного обращения, именного... там было обращение из сердца... -- Вы знаете. Так и я не мог уже -- я -- раньше! -- называть Вас по имени... -- Помните, лирическое, у Чайковского? -- "Я имени ее не знаю, и не хочу узнать... Земным названьем не желаю _е_е_ назвать..."? Вот, как душевно _в_е_р_н_о! И вот, после именинного письма... Вы стали называть меня по-имени... -- сердце вдруг мое затрепетало, затомилось... -- мне показалось -- после моего "признанья", -- что я Вас смутил, что ли... ну, не знаю... Я чуток, м. б. обманно-чуток... Когда страшишься потерять бес-цен-ное... -- сердце чутко-настороже... Я, благоговея, стал осторожным... -- мне, какой я есмь, мне же так стыдно навязывать себя, льнуть с нежными словами излияний... разве я не понимаю?! -- и я, -- чего мне это сто-ило! -- я запросил Вас, за Вас тревожась... Ну, да, я совершенно откровенен с Вами, говорю Вам все. Да, я знаю, что женщины влекутся не только внешним, не только "лаской тела", я _з_н_а_ю_... Я знаю и свою силу дарования, я видел много женских глаз, страстно-благодарных... я чувствовал не раз, совсем недавно, как иные готовы _в_с_е_ мне отдать... и отдавались бы душой и... телом! -- _з_а_ маленький "им" _г_и_м_н... -- благодаря _з_а_ _в_с_е, что дал я их чувствам, даже их страстям моими образами, налитыми страстной жизнью... я _м_о_г_ их очаровывать, раздражить в них чувственный инстинкт... _с_л_о_в_а_м_ и даже! -- и я, -- верьте мне, не верьте, воля Ваша, -- я ни-когда, после гибели-утраты моего Сережи, не пользовался этим. Да, я знаю, что нервно-жизненные силы во мне целы, я признаю за телом властные его права, все принимаю, как дар Творца, я не аскет, несущий подвиг, мне _т_е_л_о_ нужно, да... нужно для возбуждения, для творческих порывов-взлетов... но я себя держал на поводу, для Оли, для _п_о_р_я_д_к_а, для... не знаю. Раньше... в Москве, да, я увлекался, редко... только два-три раза... -- это было бурно, больно, не совсем и чисто... в отношении _т_о_й, кого любил я безотчетно. (Вам только говорю!) Это было временное ослепленье, до "Чаши". Так вот, как у Тютчева... с Денисовой {Так в оригинале.}. Он не одолел "уз света", я -- "уз любви": остался однолюбом. Оля моя _н_е_ _з_н_а_л_а. И -- слава Богу. Но она, _в_с_е_ _з_н_а_л_а... чутким сердцем... как мучилась..! мучился и я, скрывая. Это была... "святая ложь", как Вы назвали, помните? Моя "жертва" мучилась, немного, правда, -- порвала с мужем, бросила девчушку... меня _н_е_ укоряла, -- понимала..? -- не знаю. Быстро утешилась, сошлась с белым офицером, -- она училась пению в Москве, прекрасный голос, -- как она мне пела партию "Миньоны"¹⁶⁴! -- Были слухи, что ее расстреляли большевики, офицер оказался в "группе", группу открыли, -- мы были уже в Крыму. Так вот, голубка нежная моя... -- вот мои грехи... перед женой. Правду говоря, я не считал их за грехи... да и теперь их не считаю... -- требовал инстинкт, душа была свободна, нетронута... -- _в_с_я_ у сердца моей святой. Так вот, -- теперь... вся моя душа, -- перед Вами. Вы _в_с_е_ закрыли, на земле. А _т_а_м... -- _т_а_м_ же темных чувств, боренья крови... -- нет, _т_а_м_ -- только _с_в_е_т, _т_а_м_ -- _в_ы_с_ш_а_я_ _л_ю_б_о_в_ь... _т_а_м_ -- кто может знать?! -- что _т_а_м? Опытом я знаю, _к_а_к_ _я_ _л_ю_б_л_ю_ Вас, _к_а_к_о_й_ _л_ю_б_о_в_ь_ю: эта моя любовь -- _в_ы_с_ш_а_я, какая только может быть на земле, -- любовь до смерти. _В_с_я_ _л_ю_б_о_в_ь, -- я откровенен с Вами, полная любовь, -- не только в воображении, благоговении, -- нестеровское, что ли, -- нет, тут и бурленье крови, и томленья страсти, и -- поклонение, и нежность, и любовь _у_м_а... -- ну, как это можно, словом? -- ну, -- "я имени ее не знаю и не хочу узнать... земным названьем не желаю _е_е_ назвать!" Вот. Творят в искусстве лишь _с_т_р_а_с_т_н_ы_е -- я {В оригинале подчеркнутые буквы объединены лигатурой.}. Как и в подвижничестве. Я знаю, _к_а_к_ Вы -- страстны. Да эти же... "экспрессы", упреки, обвинения... нежность... -- это что? Лю-бовь, конечно... пусть хоть... _и_д_е_а_л_а. Да Вы же -- вся православная, моя славянка. Вы, м. б. еще не все постигли, что же такое -- православный? Как понимаю я, -- это -- _в_ы_с_ш_а_я_ _с_в_о_б_о_д_а_ _д_у_ш_и, полная свобода... только надо _в_ы-н_е_с_т_и_ ее! Я многое хотел бы сказать Вам... рука в руку говорить Вам о "православном", как я понимаю. В православном ценны -- "жар и миг". Да, да. Тут нет игры словами. Пока скажу лишь -- есть _т_р_и_ момента, недоступных ни католицизму, ни лютеранству: притча о блудном сыне¹⁶⁵, миг на кресте, "помяни мя -- разбойника"¹⁶⁶, и... неповторимое "Слово" Иоанна Златоуста -- на Воскресение Христово¹⁶⁷. Католики изгнали это слово из сочинений Отца Церкви. Хотели бы вырвать и заветные страницы Евангелия... -- они их уличают. Мы, православные, -- мы, просто, -- скотина беспастушная¹⁶⁸! Такая нам дана свобода... -- ну, вы-держи! Страстные душой и телом, мы мечемся в своей свободе от Мадонны к Содому, по слову Достоевского¹⁶⁹. А его герои! Митя Карамазов! Мы -- "го-рячие", по Апокалипсису¹⁷⁰, нас Господь не изблюет из уст Своих. Мы _и_щ_е_м, путаясь в грехе, грешим в исканиях. Слишком мы степные, вольные, в просторах... Недаром князь Владимир, слишком накрутивший в жизни, -- принял такую веру¹⁷¹: чувствовал свою стихию. Потому-то и стала Русь -- Россией. И Вы, милая девочка моя, Вы сами чувствуете, радостно плещете в ладошки, вся в слезах, от сна, Вас воскрешающего, -- "Воскресенья", -- в бурном напряжении чувств, -- какая же Вы _р_у_с_с_к_а_я_ и -- православная! Браво, милая ласточка, вольная певунья... Вы -- бурная-святая! Вы "неутешная" -- помните, писал Вам, о ребенке? И я Вас так и учувствовал, всю, _в_с_ю... -- и _о_б_н_я_л, уже давно-давно... когда -- "кроме меня да птички"! Да Вы же сами не знаете себя, а я-то _з_н_а_ю, _к_а_к_у_ю_ песнь споете. Вы -- вольная чудесно, но уже и теперь в Вас чувство меры... Простите, но такой чудесный образ: Пушкин дал!!¹⁷² -- образ для всех, творящих бурно... образ "сдержанного мерой творческого порыва", это -- гениально! -- Вот, напомню: "Кобылица молодая, -- Честь кавказского тавра, -- Что ты мчишься, удалая? -- И тебе пришла пора; -- Не косись пугливым оком. Ног на воздух не мечи, (Видите -- _к_а_к_ дано!! скульпту-ра!! Вот чудеса-то _С_л_о_в_а!) -- В поле гладком и широком -- Своенравно не скачи. -- Погоди, тебя заставлю -- Я смириться подо мной: -- В _м_е_р_н_ы_й_ _к_р_у_г_ твой бег направлю -- _У_к_о_р_о_ч_е_н_н_о_й_ _у_з_д_о_й" -- разрядкой данные слова -- это я подчеркиваю, я даю разрядкой. -- Не знаю, как Вы, а я _э_т_о_ пережил, я себя сам укоротил уздой и направил в мерный бег... -- слишком я был бурнопламенен, -- тут помогла и светлая душа Оли, при ее жизни со мной, и -- _п_о_с_л_е. Для меня сомненья нет: она отозвалась на мою мольбу-тоску, и я увидел Свет... -- Вас, "не в портрете неизвестной _с_в_о_ю_ мечту"... нет, Вас -- все закрывшую, _ж_и_в_у_ю... -- радость, веленье, _ж_и_з_н_ь. Как Вы меня изобразили бо-льно... -- в "обиде" Вашей, в гордости, в тревоге, в грусти. Ми-лая... я склоняюсь перед Вами, молюсь на Вас, целую Ваши ножки, стройные какие -- у дерева! -- какая вся Вы стройная, статная какая, _л_е_г_к_а_я_ какая... -- вся _п_о_е_т_е. Смотрю в восторге, -- только глаза мои ласкают... -- "твоей одежды не коснусь"! -- о, милая..! чистая вся, святая. Как я люблю Вас, моя Олёль, -- простите мне, я же хочу быть откровенным, Вы этого хотели, Вы -- _в_е_л_и_т_е. Ну, отвернитесь, велите замолчать, -- замолкну. Я, _п_ы_т_а_ю_с_ь, "отойти", от Вас?! Слышите Вы, _ч_е_м_ бьется мое сердце? _к_е_м_ _о_д_н_о_й? Вы знаете. Я -- пишете Вы -- "не смог бы писать так, если бы увидел _г_л_а_з_а..." Хочу увидеть! "Броженье мне помогает"? Да, Любовь -- самый верный друг творчества: она рождает детей... телесных и духовных. Не плохо это. На Вас смотрю, как... на модель? Много кругом "моделей". Вам самим _н_у_ж_н_ы_ "модели", а в Вас, пред Вами вянут, гаснут _в_с_е_ мои образы, то-нут... "Мучаю... _л_ю_б_я"?! "Мечта, в портрете неизвестной"? Да, Ваш портрет -- _м_е_ч_т_а. Прекрасная. Все дни любуюсь, -- покрыли все портреты. Искры Ваши опаляют, до сладкого ожога, _т_р_е_в_о_ж_а_т. "Если бы Вы знали _в_с_е! Молчу пока". Да, _в_с_е_г_о_ не знаю. О, благодарю за то немногое, что знаю, храню в сердце, как святое. "Вы гордились бы, как вы сильны". Чем силен? Не знаю. М. б. почти знаю. Люблю _Т_е_б_я, моя бесценная, Красавица, Прелестная, неупиваемая, неповторимая, несказанная! _В_с_ю_ Вас люблю... со всею Вашей страстной-тревожной устремленностью в порыве... чу-дная моя, -- молиться на Вас хочу, -- не песню, акафисты¹⁷³ Вам петь хотел бы. Что большего могу еще сказать? Все исчерпал; сложил все силы чувства в молитвы Вам. Страдаю -- и люблю. Я, Вас, люблю. Люблю тебя, моя царевна, люблю безумно, девочка моя прелестная, вся в солнце... -- Вы разрешили мне, Вы хотели, чтобы я был _о_т_к_р_ы_т_ы_й... -- я всегда был прям душой перед Вами. Я люблю тебя, милая Оля, сестра моя по духу, по призванности, красивую и молодую.... а я -- какой! -- ну, это же не может быть обидно, для Вас! Не видя и не слыша, на отдалении... -- _т_а_к_ полюбить, -- нет, _н_е_ влюбиться, нет, -- так отдать себя в чувство всего! ... -- так со мной не бывало, ни-когда! -- детская моя любовь... -- первая любовь, -- это так понятно.

Антигриппал не поможет -- пишете. Он необходим для страховки от осложнений после возможного гриппа. Прошу Вас, извольте же принять. И селлюкрин, он даст Вам силы, мно-го силы! Я посылаю Вам сегодня же экспрессом (а, поздно, 7 ч. вечера, завтра) -- три лекарства. Против бессонницы -- отлично помогает "Седормид" Рош-а. Не форсируйте, на меня действует и пол-таблетки. 2 -- "Спазмозедин" -- по одной компримэ, 3 раза в день, перед едой, -- принимайте в течение 10 дней. Это прекрасное средство против сердечных невралгий, толчков, тупых болей... нервного, как Вы сказали -- порядка. Эти лекарства прописаны отличным доктором, проверено. Но, все же, установите прежде, характер сердечных болей, грудных (этого "обруча") -- нет ли органических причин, сердечных, -- только если их нет, а нервное... -- тогда пользуйтесь. После 10 дней лечения начинайте "Фосфопинал" Жюэн, по две капсулы _д_в_а_ раза в день, _п_о_с_л_е_ еды (т.е. всего в день -- 4). Если надо, вышлю еще. Будете прыгать и петь. Увидите! Это Вам необходимо для творчества, укрепитесь, -- будете, миленькая моя, так летать воображением, пожаром загоритесь и других зажжете! Вы _б_у_д_е_т_е_ писать, я счастлив, я пою от счастья, что бу-дете писать -- прекрасно, по-своему, как никто: Вы -- си-ла! Клянусь Вам, я-то _з_н_а_ю_ Вас. Целую Ваши глаза. -- Скажите же, чего -- писали -- не можете _п_о_к_а. Скажете? Это -- радость мне, да? Вы все мне заполонили... я как опьяненный... жду, жду чего-то... так взволнован... а надо -- к "Путям"... они уже кипят во мне... -- боюсь, слишком я буду страстен в них... но Даринька будет иметь ребенка... и какие сцены!., что я _в_и_ж_у! _и_г_р_а_ какая..! Призраки какие... и сколько -- му... ки..!

Неужели не вместится во II часть? -- Под Твоим _з_н_а_к_о_м_ будет, чую. И -- м. б., III ч.? -- нет, две части, только. В Вас влюблены..? Прекрасно, иначе не могло быть. Когда _п_р_о_я_в_и_т_е_с_ь_-- о, ско-лько будет! Нимфа -- в голландском маскараде. Я Вас всю _и_с_ц_е_л_о_в_а_л, на карточке -- ну, не серчайте. Я -- сумасшедший. Без Тебя -- не жить. Твой, милая, весь твой. Ив. Шмелев

[На полях:] Ну, теперь остается получить, после приписки -- нагоняй -- "Ка-ак, Вы меня поцеловали?" Не Вас, а "нимфу" в портрете неизвестной. Пью Вас.

Из-за одного этого готов сгореть, от Вашего огня. Да, Вы -- моя? Пишите, ради Бога! -- и мне, [и] -- миру. Да, мир Вас узнает, _в_е_р_ю!

Как все это не похоже на меня, -- до... Вас! Вот что Вы сделали.

Отопление будет, слава Богу. Да у меня, сверх, два электрических radiator'a. Тепло Вам будет, Вашим ножкам, в кресле. Пряничками буду кормить Вас и горячим шоколадом с молоком.

В отеле, 3 минуты от меня, жили Квартировы, у Вас будут ванна и телефон, и тепло. Спросите-ка Мариночку! А какие золотые дни стоят! Вижу мгновеньями, Вы закрыли все.

Сейчас, 11 ч. вечера. Письмо давно готово, все обрастает, беру его, любуюсь Вами. _Ч_т_о_ я говорю Вам! Я сам создаю слова, мне мало сущих. Как я целую Ваш портрет! Я весь в безумьи счастья. Я знал, Вы -- да? Ну, пусть хоть на один миг, пол-мига! Ваше лицо наполняется в моих глазах жизнью... я чувствую Вас, слышу, Ваши губки теплеют, вот, розовые они, алые... Я их целую -- ...о, ми-лая, как я люблю. Как Вас _л_а_с_к_а_ю! Откуда это? Такое полыхание страсти и любви нежнейшей [тонкой-тонкой] и -- такой глубокой! Милая Олёль... я изнемогаю, нет сил...

О, Ваше _с_е_р_д_ц_е! Кто, откуда Вы?! Что со мной творится! Мог ли думать, что я еще _т_а_к_о_й?! такой -- по-жар! И... такая нежность -- истаивает сердце. Вот Вы -- _к_а_к_а_я_ _с_и_л_а_ _ч_а_р! Подобной женщины не знаю.

Как я для Вас буду читать! так ни-когда не читал -- _у_с_л_ы_ш_и_т_е! Отдам всю душу! Только за один взгляд!

Не знаете Вы, ско-лько Вы можете! В Вас исключительная сила творящей воли, душевного очарования, страсти, душевного богатства, воображения непостижимо-яркого. Вы -- дарование безмерное. Клянусь.

Ради Бога, все, все от Вас приму: укоры (не виновен) -- молчанье... (бо-льно!) только, ради Господа, верните себе здоровье, -- ешьте, спите... лечитесь... -- весь и навеки Ваш, все, все для Вас.

Уверяю Вас, у меня все есть. Нужно будет -- мне пришлют мои же деньги, мой труд литературный -- у меня на все хватит, будете -- все узнаете.

А Россия... -- если буду жив -- даст _в_с_е. Мне уже предлагали продать литературные права! Конечно, -- _о_т_к_а_з_а_л. Вот до революции "Нива"¹⁷⁴ покупала за 50 тысяч золотых рублей только "приложить" (*А тут все рухнуло. За эти годы -- у меня книг 15--18 вышло. Не знает их Россия. Ну, по-чи-та-ет! Мой тираж в России был втрое сильней Бунина, все рос. [См. примечание 175 к письму No 46.])¹⁷⁵. Да мои "детские"¹⁷⁶ -- в народные школы приносили до 3-- 4 тысяч золотых рублей в год.

Ну, все Вам расскажу, мно-го интересного, а сколько д_и_в_н_о_г_о! На днях я увидел чудесную Мадонну! Это -- Красота! В окне напротив... как виденье! Напишу... -- из области искусства. В ответ на Ваше -- о, глупенькая моя сестричка! -- слово -- "Я совсем некрасива". Вот мы об этой красоте и поговорим в письме, ближайшем, если не забуду. А в Париже уж наверное. С трепетом жду Вас. Я не смущаюсь -- но трепетанье чувствую... -- Вашего разочарования. Ну, будь -- что будет. Все свои мечтанья _с_п_р_я_ч_у. Все-таки для Вас останется И. Ш. Для меня -- Ваш _С_в_е_т, и Ваш Талантище!

Милая, целую... Ив. Шмелев

Сначала -- читайте по "машинке". Я и сам не разберу. Вот что Вы со мной творите!

Но знаю, я не буду видеть строчек. Вы только -- и _в_с_е_ -- Вы, Ты, родная! Дитя мое, мой Свет тихий -- о, сумасбродная девчонка! Что Вы написали! в exprès! о, сумасбродка!

Вы -- самая женственная из всех, всех -- женщин, да! Извольте написать, безумица, какие духи любите? Очень прошу. Ах, Вы сумасбродка! И потому за это я Вас еще больше люблю -- но больше уже нельзяя.

"Она меня -- за муки полюбила¹⁷⁷... а я ее -- за состраданье к ним". Шекспир "Отелло". О, когда увижу?! Как у меня будет уютно с Вами! Ско-лько скажем! Каждый день -- годы счастья!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

23.IX.41

Дорогой, далекий, -- шлю Вам привет, и жду, жду письма Вашего, обещанного, ответного... Его все нет еще! Писала Вам в Рождество Богородицы, а думаю... всегда... Не послала то письмо от 21-го. Слишком много слов, а все не выражают. Я так волнуюсь чего-то. Меня волнует особенно пока я не узнала откуда Ваше отчаяние тогда было? И почему Вы (когда еще все ясно было) вдруг написали: "Воображение Ваше может разгореться и многое испортить" (* "я чувствую, как Вы свыкаетесь со мною." Вы боялись этого? Скажите!). Я навоображала? Что это: "учитесь властвовать собою"¹⁷⁸..? Я должна знать. Весь день я с Вами -- читаю все Ваши письма, потом метнулась к "Путям Небесным", -- опять за письма... Мне все же странно, как Вы отговаривали (прямо трепетно) меня от приезда в Париж. И "быть благоразумной, считаться с условиями жизни". Объясните? Напишите подробно какое письмо мое было от 24-го -- 26-го и какое от 31-го? Я все забыла. Пишу так много. Много на бумаге, а в мыслях еще больше. Сию секунду девочка из деревни принесла мне Ваш expres. Какое трепетное чувство, -- сейчас открою.

- - -

Прочла.

Ответ мой, не на письмо, конечно, а на ТО, на Ваше, главное -- найдите в сердце Вашем! -- Как мучительно мало слов, -- как много чувств, и... трепета, и счастья...

Как назову Вас, какими (жалкими!) словами скажу о том же?!

Нет, я хочу сказать Вам прямо, словами, и пусть извечно-знакомыми всему миру; не потому ли и вечно-живыми, как обмоленная икона в храме?! --

Да, я люблю Вас тоже. Давно, нежнейше и полно, и свято! Люблю.

"Вы не случайны в моей жизни, и, быть может я -- в Вашей". Сказали Вы. Не бойтесь, отчего же это "быть может"? Да, знайте, люблю Вас. Всей силой души и сердца. Не говорила, не писала. Робела и не знала, нужно ли Вам это. А впрочем м. б. сама не оформляла, не сознавала. Но Вы могли увидеть души глазами в каждой моей строчке.

Поверьте, обязательно поверьте, что все время я была в тревоге, трепете и ожидании; я духом знала, что все именно _т_а_к_ и будет. Я знала не словами, не разумом, а чем-то высшим. При мысли о Вас сжималось сердце. Я выразить бы это не сумела. Я понимаю такое "знание"¹⁷⁹ Дариньки. Таак понимаю!.. Вот и теперь я "знаю" еще и другое что-то. То, что Вас больше всего терзает, но не скажу. Нет, не скажу.

В моем стихе-безумье к Вам (не пошлю его ни за что!) намек есть бледной тенью на то, тонкой тенью, как дух мимозы. Не думайте, что что-нибудь, чего мне стыдно, -- нет -- это очень, очень свято! Я не потому молчу. А просто сердце приказало пока молчать.

Ах, как пою, смеюсь я навстречу солнцу! Как чудно, нежно небо, как звонки птички! И как мучительна разлука!.. Далекий, чудный, единственный... любимый.

Всей душой и сердцем любимый!

Вы не осудите меня? Пишу такое, пишу, не принадлежа Вам? Чужая! Осудите?

Мне очень больно касаться этого. Но это надо. Мне хочется сказать Вам, что это не кокетство, не влюбленность, не "Анна Каренина"¹⁸⁰ и не "со скуки", -- не от неудовлетворенности в семейной жизни, во мне. Нет, -- но потому, что Вы единственный, о Вас молилась годы, пред Вами, пред Духом Вашим преклоняюсь. Я много думала о "совестном акте"¹⁸¹, что у И. А. так чудно разъяснено. И я не нахожу себе упрека. Поймите, что в Вас -- жизнь и Вера в Бога, все самое чудесное, что делает жизнь Жизнью. И упрекнуть за любовь к этому никто не может. Ах, это сложно описать, но это я сердцем чую. Не оправданий себе ищу, а знаю. Я не боюсь себе обвинений и помню "не пщевати вины о гресе..." Но где не грех, -- там нет вины. Не надо больше об этом. Больше мне сказать нечего. Не скажу больше.

Еще только одно: не думайте, что ветреная я.

Я только теперь так вот (себя не понимаю) могу все говорить. Я предаюсь волне бездумного океана -- счастья. Я люблю Вас не только как писателя, -- нет, -- вполне, как только я могу любить. И я хочу об этом сказать Вам. Мне радостно сказать Вам это. Я испугалась мысли, что я Вам только для искусства? Скажите! Не томите! Это Ваше: "брожение мне только полезно (!) для "Путей Небесных"" меня ужасно как-то хлестнуло болью. Прекрасно, что для "Путей", но не хочу, чтоб _т_о_л_ь_к_о.

Ах, да, не думайте, что ветреная и т.д.

Не понимаю, что со мной. Прежде меня считали кто "гордой", кто "холодной", "русалкой" звали, а один остряк назвал "Fischauge" {Здесь: льдышка (буквально: глаз рыбы, нем.).} и добавил "Fisch selbst ist immer zu warm, -- Sie sind im Auge vom kalten Fisch" {"И даже рыба еще слишком горяча, -- У Вас глаза холодной рыбы" (нем.).}. В клинике меня расспрашивали довольно откровенно нормальна ли я в таких вещах, или просто "raffiniert" {Здесь: "слишком изысканна" (нем.).}. Я очень была наивна и не понимала что их интересует. Один врач сказал, что я, наверное, очень "infantil" {Здесь: "заторможена" (нем.).} или это русская натура? Пытали даже и про сны "не может быть, чтобы и в подсознании такой же холод". На вечеринках пытались под вином и, разжигая в модных танцах узнать все что-то. А я держалась очень строго, оберегая "не расплескать бы". Вы знаете ли что такое нынешний медицинский мир? Я подходила к такому иногда вплотную, что даже странно было бы мне и подумать. Я все это с самой великой простотой, одна среди 5--6--10 врачей. Вот с их такими подходами. И потому особенно строга. И те -- не знали _к_а_к_ я любить умела. Да, холодная "русалка". О, какая была для меня мука эта любовь в ужасном тупике, с ее начальных дней, с признания (его) уж в тупике. Я ночи плакала, молилась, а днями отдавалась вся работе с горящими веками и жаркими губами от бессонья. Работа до самоистязания. Холодная "русалка". И, знаете, помог мне _р_а_з_у_м. Рассудок. Всегда рассудочна была, -- не по-женски, говорили.

И вот теперь? -- Где все это? Одно бездумье! И я сама зову слова когда-то для меня звучавшие: "leben Sie nach Goethe, nicht zu viel Fragen, mehr Sonne, mehr Herz..!" {"Живите по Гете, не задавайте слишком много вопросов, больше солнца, больше сердца..!" (нем.).} Я писала однажды сочинение на тему "Goethe und Frauen" {"Гете и женщины" (нем.).}. И знаю о его "крошке"¹⁸³. Напишите мне о Тютчеве, -- я о нем ничего не знаю, т.е. романа этого.

Нет рассудочности и нет вопросов... Есть одно -- жажда видеть Вас... Хочу безумно увидеть сейчас же! Я раньше Вас учуяла тоску этого "далека". _Х_о_ч_у_ Вас видеть. Говорить с Вами, смотреть на Вас, сидеть с Вами молча, с закрытыми глазами...

Как мучает меня, что Вы нездоровы. Ради Создателя, берегитесь! --

Какой Вы чудный, нежный, Иван Сергеевич!

Мой милый, ненаглядный...

Какой прелестный наш язык! Как много ласки в нем, сравнений, как много неги и обаяния. И все же -- не сказать всего, что хочешь.

Ах, да, Вы говорите об "истории литературы русской" и о письмах наших. Вы этого хотите? Я не хочу. Я никогда бы не дала Ваши письма ко мне большому свету¹⁸⁴. По крайней мере, при моей жизни. Будто бахвальство какое-то, что "вот мол я какая хорошая". Я очень возмущалась, что Книппер-Чехова¹⁸⁵ публиковала Антона Павловича письма. Как это было горько. При моей жизни никто их не узнает. Или хотите Вы? Тогда -- другое. Тогда совсем другое.

Прислали фото. Ужасно. Отвратительно. Не то, что не похоже, а просто -- совсем не я. Абсолютно. Не понимаю, как так можно. Ретушировкой еще больше испортили. Сегодня же иду к другому фотографу. Как хочу Вам послать "глаза". И как раз глаз-то и не видно -- черные, вставные, не мои. Какая-то натянутость, жеманность... Ужас... А у меня серые глаза, с голубоватым, -- иногда голубые.

Сегодня я причесалась (сама) совершенно так, как прежде, в девушках еще. Попробую, что будет.

Кончаю, т.к. пришли ко мне -- ковры вымерять, линолеум класть, гардины вешать и т.п.

Я вся -- в нездешнем. Как скучно -- все эти мастера... Они такие тошные... А я слыву небось за ведьму у них. Бранюсь и требую скорости и работы, а не мазни. Боятся меня они больше, чем мужа. Ненавижу "кое-как". Наш работник (основной, полевой, так сказать) к счастью другой. Другое тесто, не похож на местных мужиков. Мы с ним друзья... Всегда веселый и довольный. Дождь идет,.. мокнет, а "ну, скоро разъяснится". А если солнце, то каждый раз: "с добрым утром, mevronw {Хозяйка, госпожа (голл.).} что, Вы солнце принесли?! Тогда -- милости просим". И смеется.

[На полях:] Ну, кончаю... Крещу, и долго, долго обнимаю сердцем. Ваша О.

Ваше письмо 14-го и "Свете Тихий" -- получила и на него ответила 19-го уже.

Посылаю духи мои, вот здесь, на этом месте, чтобы хоть так меня почувствовали.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

24.IX.41, 9 ч. вечера

"Чистейшей прелести чистейший образец"¹⁸⁶! -- только Пушкина вечным словом, -- пытаясь выразить, хотя бы только близко, светлую сущность Вашу, -- могу говорить Вам, чудесная, _Ч_у_д_е_с_н_а_я! Так молитвенно, "невер", -- какое заблужденье, -- ныне, слава Богу, истлевшее! -- назвал _М_А_Д_О_Н_У, -- (его правописание). Вы смутились, что я позволил себе так с Вами говорить? Нет тут кощунства: для "Мадонны" я нашел бы иное облеченье словом, -- оно в молитве-величании -- "Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим"¹⁸⁷. Вы для меня святы, -- _в_с_е_ Вы для меня, _в_с_е-Женщина! Я хочу словами выразить предельность чувствований, Вами во мне рожденных, _н_о_в_ы_х, неведомых доселе, ни-когда! -- и не могу, бессилен, -- таких слов нет, для человеческого сердца, -- о земном. Чувствую, как млеет сердце, ищет, стремится вылиться... -- бессильно. Ну, что же... по-земному буду, тенью чувств. О, ми-лая, неупиваемая радость... я не верю _ч_у_д_у, -- хочу -- и не могу! -- что Вы... "как много нежности и... ах, такого чудесного для Вас в моей душе!" -- нет, я не обольщался, не смел поверить... слышал сердцем -- и не смел _п_о_н_я_т_ь. Светлая, девочка моя... поверьте, это правда, это... -- как Вы мило-детски-верно говорите! -- это _ч_е_с_т_н_о. Вот за _э_т_о-то, за это детское-простое, от сердца, как _н_и_ч_ь_е, а только Ваше, я сверх-люблю Вас! Да нет, слов не хватает все передать. _Ч_т_о_ люблю в Вас? _В_с_е, _в_с_ю_ Вас, хоть и не видел, голоса не знаю, глаз не знаю ясно... но _л_ю_б_л_ю, инстинктом, глазами сердца, трепетом во мне, волненьем, _т_я_г_о_й_ к Вам, безумием своим, страстями, _т_е_м_н_ы_м, всем нежным, что во мне, всем светлым, что еще осталось светлого, всем бурным, что еще не нашло покоя, всем огнем, еще сжигающим... -- вот не думал! -- не видя, во сне люблю... -- проснусь вдруг, и... обнимаю воздух, зову, какими именами называю -- таких и нет. Днем, у себя, вдруг остановлюсь и начинаю с Вами говорить, беру портрет, трусь об него глазами... целовать смущаюсь... редко только, и бе-шено... -- так мать, в безумстве от любви к ребенку, схватит вдруг, в порыве, -- и за-душит в поцелуях. Спрашиваю себя, _ч_т_о_ _э_т_о..? больное? Нет: знаю, что нет, знаю, что это предел любви, граница страсти, качанье души-тела крик, беззвучный, бессловесный, -- _з_о_в..? Простите. Так все дни. Молюсь на Вас -- и обнимаю. Стыжусь, страшусь... дерзаю! О, ми-лая, простите, но ничего не смею скрывать от Вас. Знаете, я _т_а_к_ привык к Вам! Самовнушение? Ну, будто мы -- _с_в_о_и, Вы -- это уже я, почти будто мы с Вами давно-давно, все в друг-друге знаем, до родинки до -- _м_ы_с_л_е_й. Что же отсюда..? Хочу все сказать Вам, чтобы Вы _в_с_е_ знали, какой я к Вам. Ну, вдруг Вас нет, что же я-то буду? Да, спрашиваю себя... Ни-что. Знаю, что это: и меня не будет. Иначе невозможно, я это знаю. Ну, пополам меня рассекли... -- что же может быть! Но зачем я это говорю?! Не знаю. Вот сейчас, спать хочу лечь, но хочу дождаться -- одиннадцати, услышать Ваше сердце... Вот, смотрю на Вас, в портрете, и "у дерева"... солнечную царевну, лесную нимфу, млеющую в солнце, такую отдающуюся сердцем, -- чувствую, как Вы те-плы... чисты, нежны-нежны... и говорю обеим: "де-вочка моя, как я люблю... как светло, безоглядно, страстно, бо-льно люблю, безумно, взрывно, тихо-тихо... Оля моя, моя Олёль, моя... не знаю... приснись мне, руку мою возьми, не говори ни слова, только погляди... я тебя недостоин, я это знаю, живу самообманом. -- Да, вот ровно одиннадцать, так я говорю, смотрю... вот положил, портрет и "нимфу" и тут, около машинки, играет радио, Берлин... аккордеон, мне чуть весело, я задыхаюсь от чувства... целую... ми-лая нимфа, Олёль, моя леснушка... искорка во тьме. Боже мой, у Вас дрожат ресницы... не портрет -- лицо живое... бьется там ток крови... почти я вижу, розовое вижу, бровки... ну, живые... зову глазами, вздохом. А _о_н_а, "у дерева"... -- в улыбке, в блеске... прозрачная! вижу чуть к коленям, целую кружевца, блики солнца -- ско-лько их, вот очарованье света! вижу краски, фиолет теней, лиловость локтя, локотка... целую траву, воздух, вижу... о, девочка моя, о, святость моя небесная, лазурная, бабочка моя, -- зачем же это все... так! бы-ло..! бу-дет..? Не верю. Господи, сделай так, как Воля Твоя только не так больно... сердцу чтобы не так... а сразу... сил у сердца нет... Я _п_л_а_ч_у. Вот так сижу, пишу Вам. Вы тут... -- и я не могу расстаться. Как обмирает сердце! Так вот, зальется... вспорхнет... -- оно вполне здоровое, мой друг доктор говорит -- "с этим мо-жете жить... ни... чего нет!" Легко мне, ну вот, выстукивает словно, -- будет хорошо, будто... Как и о России оно мне... Вы помните, как я переживал ту, "финскую войну"... другое совсем было, а теперь -- ну, так спокойно, будет _С_в_е_т_л_о_ _Е_й. Радио вдруг остановилось... нет, опять.

11 ч. 17 мин. Не хочу спать... Вы у меня в гостях, вот Вы... -- Олёль! откуда ты, чудесная моя? Господь тебя мне показал, открыл из моей тьмы... Вымолил я тебя! Я помню этот страшный миг тоски... тот июнь вначале, 39 г., сижу на кровати, без мысли, раздавленный... -- "О-ля!.. не могу я больше..! нет сил... так я одинок... оставлен... умереть бы... О-ля..!" -- как я плакал, как звал... -- это был возврат, страшный прилив тоски, горя, так остро сознанного. Долго я сидел, охватив голову руками, пригнувшись... Не помню больше. Кажется, было утро... не помню. И вот, через 4--5 дней... -- Ваш отклик. Я это принял, как _о_т_в_е_т. Кажется, я в ответном писал Вам тогда же. И вот -- во что же вы-ли-лось..?! В... счастье..? которого не вынесешь? в го-ре..? Что-нибудь одно. _С_р_е_д_н_е_г_о_ быть не может. _Т_а_к_ (среднего) -- не может быть от Бога. От _З_л_а..? Нет, Злу не могло быть доступа. Тут -- _С_в_е_т. То, что в моей душе, и -- _з_н_а_ю! -- в Вашей, такой чистой, светлой, Господом созданной из Света, так Им одаренной... в этой золотинке, пролившейся из небесной кошницы, из Божьего сосуда -- нет, это не _з_л_о_е... это благодатное... -- но... _к_а_к_ _ж_е?! будет?! Господи, помоги понять, принять достойно, чисто, чтобы не пронзило сердца! Я грешный, я страстями грешен... знаю, я столько мучил ее, Олю... этой своей работой... -- я проклинал эту ра-бо-ту! -- и не мог не отдаваться ей весь, _в_е_с_ь... и своим, порой, безумством... Неужели это мне -- "Аз воздам"?! Ну, а Вы-то? Вы-то уж ни в чем... Ну, а как же я посмел мою Дари... бросить в искушения, в позор, в страдания на край погибели..? Я же _н_е_ выдумывал, _п_и_с_а_л_о_с_ь -- как в забытьи, порой, до... наважденья, до "откровенья"... Я Вам _в_с_е_ скажу... как меня _в_е_л_о. Не выдумываю я, клянусь данным мне от Бога моим _п_у_т_е_м! Я же метель видел, на парижской улице! Я угадывал, чего _н_е_л_ь_з_я_ угадать, -- три раза _т_а_к_ угадывал..! до ужаса! Оля знала это... и верила, что _т_а_к_ _д_а_н_о. А из какого зернышка все зародилось! -- для чего же _в_с_е? для чего Оля _у_ш_л_а? почему? Последнюю главу, 33-ю, я написал за... две недели, кажется, до ее _к_о_н_ц_а. Она просила последние недели: "милый, пиши... я хочу знать, что _д_а_л_ь_ш_е_ будет". -- Не что, а "как": я ей рассказывал свои "виденья", она знала -- дальше что... в общем, смутно, как у меня в воображении. Мне ведь и сейчас все смутно, я чутьем лишь каким-то _и_щ_у... в себе? -- Как всегда. Я ничего _н_е_ знаю, когда начинаю вещь... только "зернышко" неощутимое, смутность, только. Я Вам все о себе скажу, тебе, моя бесценная, мамочка моя в трудах... водитель мой... новый, мне сужденный, что ли... не знаю... я все скажу... всю душу выну перед тобой, моя святая, мама... Оля, Олёль моя..! О, сколько в сердце, как я тобой напитан, полон, весь -- Ты, моя святыня, моя ангелика, девочка моя, какой я так хотел, девочку, _с_в_о_ю... была бы теперь... пусть одна. Ну, мальчика моего убили, а она м. б. еще была бы... вот сидела бы, тут... говорила -- "папа... ты устал". Нет, никогда не слышал, как бы девочка моя сказала... она меня любила бы... Простите, я весь в слезах... а пишу, вот стучу... как у меня нервы развертелись... А сегодня был хороший день, мне очень светлый, с Вами в мыслях, в душе... Меня позвали друзья завтракать в русский лучший ресторан, "Корнилов"... Хотел со мной познакомиться Афонский, хор-то его известный в соборе на Дарю¹⁸⁸ поет... -- все мои читатели... так ласково было... весело, один адвокат московский -- удивительный рассказчик, друг Шаляпина, Коровина, всей художественной Москвы... тоже мой горячий читатель. -- На Шан-з'Элизе солнце, блеск простора, воздух почти весенний, золотистые каштаны... блеск фонтанов на "Пуэн", нарядно... -- золотое пред-осенье, теплы-ынь... Я ничего не пил, глоточек водки, только, -- свежо в душе, и Вы, Вы, Вы, Ты, девочка моя... все сердце заняла, так и ношу, -- пречистое даренье Бога... слушаю, смеюсь, рассказываю... я был весь собран, чуть в ударе, так легко было, так по-душам, с новыми друзьями... -- и все время, ну, миг каждый чувствую Тебя... со мной, со мной, моя... моя... моя... моя... -- так шептало в сердце, так радостно переливалось... А теперь в слезах... ничего, -- обсохли мои глаза. Легче стало. Это от радости, пожалуй, от счастья, которого не заслужил? Ну, все равно, что будет, то и будет... Ну, пора, 12-5 мин. Бывало, Оля заставляла спать -- "иди же, милый, устал ты"... А теперь сам должен заставлять себя. Легкая усталость. Домой вернулся в 5-м (дня, конечно), читал Пушкина, вот и его "Мадону" вспомнил, с нее и начал письмо. Спокойной ночи, девочка моя! спите, я послал Вам лекарства, чтобы снять с Вас "обруч" с Вашей грудки. Как Ваше сердце? Как Вас успокоить!? Ми-лая, верьте мне, все будет так, как Господь уставил. Предайтесь его Воле, он все излечит, чем болеете за дорогое. Милая, берегите себя, -- я не знаю, чего бы я для Вас не сделал! Хотел написать Вам про мое "виденье", как недавно думал о детях... о Ваших черных мыслях, так унесся... и вдруг -- Мадонна! Увидите, все очень обыкновенно, но -- _к_а_к_ это вдруг предстало! И еще хотел рассказать, как могла быть девочка у нас, да-вно-давно! и как _п_р_о_п_а_л_а... как я шел Москвой и плакал -- студентом был еще... нес... и плакал. Да _ч_т_о_ нес-то!! ... И вот, Оля моя уже больше не могла... _т_в_о_р_и_т_ь, -- долго болела. Как мы молились... как в Крыму взывали... уже после Сережечки... теплилась надежда... ей тогда было 40--41, в 21 году... как она была красива, молода, сильна! Напрасные надежды... какой-то больной экстаз был, все это. Страшно вспоминать. Ну, многое хотел еще да, о _н_а_ш_и_х_ близких праздниках... 16 и 19 авг.¹⁸⁹ Напишу еще... Покойной ночи, моя детка... целую в светлый, умный лобик нежная моя!..

[Между строк:] Милая, Оля! Если немного любите... вот, узнаете меня... Увидите меня... -- Я весь Ваш, -- если по сердцу я... -- будьте моей, навечно... моей женой, законной, брачной! Все устроится. Я говорю сознательно, крепко. Простите, милая. Это вас не омрачило? Если да (* т.е. -- омрачило.) -- тогда ни словом не упоминайте, и я не стану.

25.IX.41 12 дня

Радость моя!! ... детулька, Олёль моя, как я счастлив Вами, так играет сердце, с пробужденья, поют в нем золотые птички, так вспархивают, рвутся к Вам, так нежно бьются, так Вас целуют в моем сердце, так ласкают, зовут к себе, всю, _в_с_ю..! и навсегда, прекрасная из всех прелестных... прелестная из всех прекрасных... нет сил измерить мои чувства к Вам... к тебе, родная, святыня всех святынь ты мне... огонь мой жгучий-страстный, все темное во мне очистивший... о, свет бессмертный, гений мой воскресший, сияющая греза... нету слов, не знаю... Ты знаешь, ласточка... так я Тобою переполнен, ...так вознесен, так закружен тобою, так заметен любовною твоей метелью, так замучен сладко... о, еще, еще замучай, до боли жаркой, до вскрика счастья..! -- так все превзойдено... слов не будет скоро, -- онемею, молчание меня скует... созерцание Тебя, неуяснимой чувствами... -- так только в высшем экстазе бывает, редко-редко... знают это святые... когда все чувства обессилены, и только созерцание и трепет, и горенье сердца... О, не-жная моя, о, ... -- слова бледнеют, губы жаждут... ждут... Ты меня взяла, лаской освятила, лаской прелестной женщины, прелестной из прелестных, напоила незнаемой еще любовью, о, радостная королева-девочка! ...Я сейчас такой, что могу только вскрикивать, руки кидать к тебе, звать, звать... -- это любви безумие... вот когда узнал, впервые... ?! Не знаю... Как это странно, смешно... во мне-то..! Какое молодое сердце вот не думал!! я -- прежний? я -- юный? тот мальчик, гимназист когда-то... наивно-чистый..? Я сохранил жар сердца, среди всех стуж, всей жизни... не растерял..! Да это чудо Божие... -- Ольгу-ночка моя, Олёль моя, -- ... Сейчас у меня детишки были... одного "белого" добровольца, он женат на француженке, когда-то убирал квартиру, два года у меня был... я крестил у него мальчушку, -- хоро-шенький, два года только... -- отец теперь уехал, под Варшаву, работает у немцев, механиком... -- схватил я этого мальчушку... зацеловал... от счастья, что Ты так любишь, что Ты _ж_и_в_е_ш_ь... и такое безумство охватило... дрожу весь... Ушли они... -- приносили письмо... -- я думаю, в безумии... если бы... это _м_о_й_ был!.. О, ми-лая... Господи, да будет чу-до... дай мне, дай..! Безумие... Простите, чистая моя... я себя не помню. О, простите! я недостоин, я не смею даже таить в себе... Господи, прости меня. Милая моя, слушай, что недавно было недели три тому... Ты мне поверишь, да? Разве я могу тебе сказать неправду, хоть тень неправды показать тебе? Слушай. У меня остался лист письма... почему-то я не послал тебе... -- когда рвал письма. Вот, слушай. Вот текст этого письма, 4.IX, в отрывке: "Сколько для себя света нашел я в чудесном письме июльском! Я прочел _в_с_е_ в нем, и это "все" залило таким счастьем, такой чистотой чувства, животворящей! Ангел вошел ко мне, озарил крылами и воспел -- "радуйся!""¹⁹⁰ Верьте, чистая, это так. Боже, что я сейчас увидел, вот сейчас вот, когда написал -- "чистая"! Клянусь Вам, дорогая, это не воображение, такая радость, дар мне -- чтобы я мог сейчас же написать Вам? Слушайте. Я живу во 2-м этаже. Пишу против окна. Большое у меня окно. Сейчас 8 с половиной вечера, сумерки. Через узкую улицу, из окна в окно, вдруг -- Мадонна! Всего пронзило светом... Го-споди! "Твою Красоту видел!" (не из того письма). -- За сумасшедшего сочтете, милка, милка, милка моя, роднушка! Что со мной? -- эти последние слова -- "сегодняшние", не из приводимого письма: тогда я не мог бы _т_а_к_ к Вам... а теперь... Вы дали счастье мне -- быть совсем открытым с Вами, да? можно, да? не хмурятся бровки-ласточки, да? Я Вас целую -- благодарю... А, мне все равно, я не могу уже себя держать... все равно, выбор один: -- жизнь -- смерть. Мне ничего не страшно. Я хочу жить Вами и... всю, всю, всю Вас целую... ну, оттолкните, я умру легко. -- Теперь дальше, из того письма: -- да, как играет сердце! -- Ну, из письма: "Юная француженка, миловидная блондинка, тонкие черты, в светлом, явилась в раме окна, напротив... на темном фоне, -- огня еще не зажигали, -- с ребенком на руках... ну, как Богоматерь пишут. Смотря прямо как бы в мое окно, или -- перед собой, она... -- знаете, это вечное материнское движение..? -- к себе ребенка, -- неуловимо это, -- целует в щечку, как-то сбочку целует, уголком губ целует, -- все смотря ко мне... ну, так недвижно, лишь прильнула... -- о, ско-лько в этом! о, святое материнство! Свет Господень! "В этом -- _в_с_е!" -- мысль, мгновенно. Вот, что такое -- Красота! Было мне явлено: "вот, Красота". Теперь продолжаю настоящее письмо. Ведь не раз видал но _т_а_к, в раме окна, на темном фоне, на _м_о_и_ мечтанья... -- _т_а_к_ увидел впервые, моя Святая. Как все условно! Вот оно, искусство! _Д_а_н_о -- жизнью, с улицы, _д_а_н_о -- великое Искусство! Обрамленье, тона, и -- _с_е_р_д_ц_е_ облекло, сердце очам _д_а_л_о! Как все условно и как непреложно _в_е_р_н_о! _В_з_я_т_о_-- "сквозь магический кристалл"¹⁹¹, по Пушкину, -- и -- Красота! Близко взглянуть -- м. б. и некрасива, и грязновата, и ребенок пузырики пускает губенками, и кислотцой... -- а в вуали сумерек, так мягко, так _п_о_е_т! Я видел -- _с_ч_а_с_т_ь_е. Будь я живописцем, дал бы в триптихе: явилась, потянулась, уголком губ, -- поцелуй -- недвижность. Француженка, мещанка... _м_а_т_ь... -- Богоматерь! Так творить Искусство... тут жизнь -- сама творец, -- случайный? Странно, -- _к_а_к_ с моим связалось! Счастлив передать Вам, тебе, родная... тебе, мой Ангел, -- виденье это... Правду! Или скажешь, что "на ловца и зверь бежит"? Ну, что же... стало быть -- "ловец" -- _п_о_д_ Чудом, под Благоволением Господним! -- Благодарю, Господи, за дар Твой! Не мне, не мне... Имени Твоему хвала и поклонение. И Тебе, Тебе, Олёль моя, ножки твои целую, Ты меня озарила, озаряешь, Ты -- _в_е_д_е_ш_ь. О, ми-лая... как я люблю Тебя, кровочка моя родная, чистая моя славянка!

Да, давно хотел сказать тебе: м. б. тебе не раз уже последние недели приходила мысль -- письма на голубой бумаге... как Вагаев¹⁹² в "Путях"... Это меня смутило бы. Но тут проще: нет, я не Вагаева повторяю, а вышло так -- "под Вагаева", не-воль-но: была белая бумага, писал на ней, она вышла, не собрался поехать в центр, -- есть еще там (есть и уже заказал оставить), а недавно мне кто-то принес блок, -- проф. Карташев¹⁹³ (в подарок, я писал в Лейпциг, за его пасынка в плену)... я нетерпелив, остановить письма не могу... и взял, на голубой бумаге, а через два письма вспомнил -- стало немного не по себе, что "под Вагаева", отмахнулся -- пусть, под кого угодно, мне _н_а_д_о_ душу излить моей милой, я не могу без нее быть, я рвусь к ней... на какой угодно бумаге, есть и зеленая, а белой пакет оставил для "Путей", для чистовой редакции... -- а на днях поеду и куплю. А пока -- "голубые письма", пусть... милая моя _в_с_е_ теперь знает, скоро совсем "ручная" будет, _с_в_о_я..? о, Господи! Вы не сердитесь, что я... но мне уже трудно собраться в ком, закрыться... не могу иначе с Вами, с то-бой, милочка моя, вся моя нежность... о, чудесная какая ты... славная какая, у-мная какая... мудрая... чуткая... -- и твои тревоги, как мои, мы так похожи, не сердца, а Сердце, _о_д_н_о_ у нас. Всю тебя целую, весь в тебе, с тобой, -- навеки. Если забудешь, отвернешься... сердце мое уже не отдаст тебя, -- остынет, но в нем замрет _в_и_д_е_н_ь_е... образ Твой, Оля.

Целую. Целую. Целую. Твой Ив. Шмелев

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

30.IX.41

День Веры, Надежды, Любви, --

День Софии¹⁹⁴.

Оля моя, Солнце мое! -- Ты светишь! Ваше письмо -- я получил вчера, в 4 ч., -- а утром, вчера, _т_о, "Сумбурное", от 13.IX, -- Вы так назвали. Я... счастлив?! Вчера я _н_и_ч_е_г_о_ не мог, душа играла, пела, плакала, смеялась, -- душа -- ребенком стала, таким чи-стым! таким -- до изумления беззаветным, безоглядным, _н_е_з_д_е_ш_н_и_м. О, святая, [всех Святых], что Вы сказали! что Вы дали мне!! -- Оля, Оля... -- у меня нет слов сказать Вам. Господи, за что мне _э_т_о?! Это -- что же _э_т_о?! Я ждал, да... я не спал две ночи перед _э_т_и_м. А вчера, когда раскрыл и увидал... -- Я же _з_н_а_л! давно знал... -- и мучился. Это так велико, так непередаваемо священно... так я недостоин, -- я _у_б_е_г_а_л_ от этого, что _м_о_г_л_о_ быть, что я _в_и_д_е_л... -- и Вас невольно нежил. А я так давно -- _в_е_с_ь_ Ваш, и так таил от самого себя... Оля, поймите, я всегда -- когда это началось? -- не знаю, -- страшился, что это все -- воображение, и вот -- растает! "Русалка"! "Холодная" русалка! Ледяная. Вот Вы, хрустальная, вся льдистая сквозная, в Солнце, -- я вижу Вас... -- вот таете, моя снегурка... -- вот, вырастаете цветком чудесным, весенним, летним... -- вот, живая, девушка из леса, лесничка тихая, вся нежность, легкость, вся чистая, Пресветлая, мой Бог -- Вы, _в_с_е_ Вы мне, -- все искупили для меня, _в_с_е, _в_с_е, все страдания утолили, _н_о_в_о_г_о_ меня создали -- одним движением сердца, -- одним -- "л_ю_б_л_ю_ Вас"! Оля, Вы -- ВСЕ. Я сейчас собой владею. Оля, слушайте. Слушай, мой Свет Святой... Клянусь всем нашим, -- говорю перед Господом, как велит сердце, -- это все открыто перед Вами: Вы -- дар Господний. В Вас -- Дар, Вы -- Сила, Вы -- гениальны! Да, я _з_н_а_ю. Все, что в женских душах рассыпано крупицами, -- в Вас, одной, _с_л_и_т_о, -- Вы -- Bсe-Женщина (не ё, а е). Все можете. Вы -- само великое Искусство. Тут я не слеп, -- я собирал "Вас" из Ваших писем, -- мыслей, чувств, изгибов мыслей, извивов чувств... -- я изумлялся, вглядывался... -- восторгался, -- _т_а_к_о_г_о_ ни-когда ни в ком -- Вы неуловимы, Вас нельзя _д_а_т_ь... -- перед Вами, сущей, все чудеса, Все женские портреты наших титанов Слова -- блекнут. Заверяю Вас, это -- не хвала. Я могу только на Вас молиться... А Вы мне -- "мечта в портрете неизвестной". Будете летать, должны, обязаны! Пойте Господа, Оля, -- ка-ак споете -- _в_с_е! Счастье! -- найти подругу, _т_а_к_у_ю!! Это же мне -- всем -- милость Его. Падаю к ногам Вашим, моя Святая -- и слышу, -- "ты искал... -- в Анастасии... в Дари... -- вот увенчание исканий, вот Лик -- _Ж_и_в_о_й, надуманный Тобою, Явленный -- тебе. Какою силой! Божьей Силой. Вот она, _т_в_о_я_ Слава. Выше -- быть не может. Нет на земле _в_ы_ш_е". Мы _в_с_т_р_е_т_и_л_и_с_ь. Недавно я видел Вас на перекрестке двух проселков. Мы молились вместе. Мы созерцали _т_а_й_н_у. Ее -- искусство наше не давало, не знало. Никто. Нашла ее _л_ю_б_о_в_ь. Я вижу, как письмо играет, -- пьяное оно, письмо, -- душа, -- счастьем опьяненная, но _в_с_е, _в_с_е_ -- правда, такой правды, всей Правды не вместить. Милая, умная, гений мой светлый... я _з_н_а_ю, чего Вы не сказали. Я _с_л_ы_ш_у... да, как же _э_т_о_ _с_в_я_т_о! Святое увенчание. Да. Господи, да будет Воля Твоя.

Оля, святая девочка... Вы не омрачились моим -- "будьте... моей, навечно, освященной Богом?" Не волнуйтесь, не смутитесь. Пока не говорите... я не смею, не смел... Но так сказалось. Оля, я Вас жду, Вас хочу увидеть. Сказать все сердцем сердцу. Видит Бог, как благоговейно, как бережно ношу Вас в сердце! Все -- не мы, не мы... -- все как бы Высшей Волей. Так я верю. Не могу иначе принять -- так _в_с_е_ знаменательно текло, зрел плод, -- созрел. Как я люблю Вас, моя Олёль... -- нет слов. Они найдутся, знаю. Сейчас я не могу писать "Пути". Но они бу-дут созданы. Вы -- дали силу мне. Без Вас -- я не мог бы, я это слышал, в сердце.

Да, ответить надо Вам. Да духи Ваши -- не цвет ли яблони? или -- мимоза? Нет, не "Эмерад" Коти. Скажите, я не успокоюсь. Еще что? Как хочу Вас видеть! портрет не разрешают. Жду Вас -- случая. Я здоров, как Вы верно... о duodenum'e. Да, конечно. Да, ради Бога, пришлите Ваши стихи!! Пришлите, Оля. Оля, милая, я не могу без Вас. Вы _н_у_ж_н_ы, _ж_и_з_н_и... это нужно для Вас самих. Это так нужно, так важно это! О всем моем -- для меня -- я Вам сказал -- оно прах -- пред Вами. Вы _в_с_е_м_ во мне повелеваете, _в_с_е_ -- освящаете. Все! Завтра я приду в форму, напишу. О романе Тютчева с институткой Денисовой. Приведу и стихи. Но _н_и_к_о_г_д_а_ не было -- ни у кого! -- как у нас с Вами, -- нет, конечно, нашу переписку дать не при жизни... -- но в истории литературы это будет -- самый захватывающий, самый потрясающий роман! Как нужен слепцам -- людям. Это -- великолепие любви, это -- откровение божественного Начала через любовь. Это -- искать бога в человеческой душе, это -- гимн Матери Света. Это -- Рождение Любви. Оля, дайте мне Ваши глаза... я нежно целую их, я угадал их. Всю Вас целую взглядом, силой любви -- безмерной. Нет, ни в чем не обвиняйте себя. Ни-в-чем! Оля, ...я же Вас... Оля, знайте... -- если бы Вы мне не открылись, тогда, давно... -- 9.VI.39 г. -- я не стал бы жить. Я это чувствовал... И я позвал... безнадежно... -- Вы отозвались, чтобы найти себя, чтобы удержать меня. Так надо было. Дальше... -- скажите, что Вы знаете еще. Вы скажете? да, Оля, ми-лая! Целую Вас, Тебя. Крещу. Люблю. Твой Ив. Шмелев

Как хорошо -- Вам -- 37! -- это пора расцвета, так Вы юны сердцем!

"Неупиваемая"! Ты мне Ее дала?! Ты, Дари? -- Святое Слово дало мне Вас, Оля, Оля... -- Чтобы я молился Вам. Мое искусство вернуло мне _в_с_е, так беззаветно принесенное ему, -- Вы вся из него вышли. Из чистоты всех _л_и_к_о_в. Может ли быть награда -- _в_ы_ш_е! Нет. Как хочу видеть Вас -- сидеть, рука с рукой... и ни о чем не думать -- Вас чувствовать, весенняя, -- нет, Вы не "чужая", Вы -- моя.

В такой душе -- в святом хаосе -- может ли твориться?! Но -- зреть может. Созреет. Бу-дет. Будет жить. Вот они, -- "Небесные пути". И по земле они проходят, небо на землю сводят. Надо найти его и показать.

С Вами я этого достигну. Так я верю.

Непременно примите antigrippal. И -- укрепляйтесь. Берегите себя, родная!

И. Ш.

[На полях:] Пишите! Я Вам много послал. Вот мне творчество, -- да, это нужно, так велено! Да будет. Пересмотрю все и отвечу. Покойно спите.

Как Вы расшиблись на велосипеде? Боли в груди -- от этого?

Нет минуты, когда Вас нет со мной. Сегодня, в 6 ч. утра я звал Вас. Как ласкал [1 сл. нрзб.], называл.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

2 окт. 41

Родной мой... Пишу открытку, чтобы только сказать, что все эти дни писала Вам тома и... не могу ничего выразить. Не могу писать. М. б. все это сумбурное пошлю после, а теперь не могу. Пишу это. Коротко, чтобы не запутаться, чтобы молить Вас не страдать, не мучиться ожиданием писем, не делать ложных себе тревог... Я просто потрясена всем Вашим. Много Ваших писем получила. Я потрясена так, как никогда. Почти больна. Не пугайтесь -- Вы не виноваты. Тут много чего! И с ужасом представляю, что Вы можете тоже нечто подобное переживать... Умоляю -- берегите себя! Берегите нервы! Пока что скажу, что для всего, нашего, что от Бога -- верю, что от Бога! -- нам больше всего нужно хоть относительное спокойствие -- иначе все будет еще сложнее. Я не посылала мои письма еще и потому, что боялась вспугнуть Вашу работу в "Путях Небесных". А теперь просто... не могу. Не мучьте себя представлениями "страхов", -- я все та же. Нет -- больше, гораздо больше "той же". Ваш вопрос, между машинных строчек от руки... "не омрачил", конечно. И потому я еще хочу сказать, чтобы Вы не думали, что если я молчу об этом, то это _з_н_а_к, что "омрачило". Как Вы там условились. Но я потрясена. Господи?! Я не грешила, нет, нет, я только сердцу дала волю... Из важного еще одно: в Париж я не смогу приехать. Я это теперь знаю. И это мне большое горе... я знаю также, что встреча нам необходима -- Вы должны меня увидеть. Я -- не Богиня. Обнимаю. Люблю. Ваша Оля

Сегодня я во сне (впервые) Вас видела. Очень странно... А вечером вчера, читая письмо Ваше "сейчас ровно 11 часов вечера..." -- читая именно эти слова, слышу бой башни -- 11!! Все что Вы пишите -- я знаю, угадываю наперед. Пугающе... Пишите мне, только не надо ничего, что "auffallend" {Здесь: "бросается в глаза, выделяется" (нем.).}; ради Бога, не надо ни духов и ничего! Все, все есть, что надо. Мне так немного надо! Я грим употребляю очень редко, только, чтобы не быть "отсталой". У меня еще очень свежи краски -- это мой козырь, -- и не выносит лицо никакой "приправы". Даже мыло не выношу я для лица, и моюсь только холодной, очень холодной водой. Да, как Дари! Дари сегодня снилась! Какой у меня голос? Пою я меццо-сопрано или даже альтом. Грудной голос. Нам нужно видеться!.. Я знаю, что я должна Вам многое сказать... но отчего же не могу?.. Не могу... Я отдохну немного и напишу. Не сердитесь. Берегите же себя! Нам нужны силы. Пишите же "Пути"! Бог Вам в помощь! Муж мой многое знает (* и это очень сложно!). Я слишком плескалась счастьем -- не могла иначе, не могла и лгать. Помолитесь крепко и за меня. Мне очень тяжело и сложно!

[На полях:] Мысль, что и Вы страдаете -- всего ужасней. Берегите себя!

Все, все здесь правда.

Скоро постараюсь написать. Вся я с Вами. Душой и сердцем Ваша.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

2 окт. 41 г.

4 ч. вечера

Милый, дорогой, чудесный, любимый!

Только что отправила Вам открытку и спешу послать вот это. Я так безумно взволнована.

Я боюсь, что Вы меня не поймете... Я там писала, что я потрясена. Боюсь, что Вы поймете это, как нечто отрицательное?! Нет, я вся, до глубины глубин моей души, и любящей, и православной, и русской -- _п_о_т_р_я_с_е_н_а. Потрясена любовью, счастьем, нежностью, всей ужасной сложностью, которая _в_д_р_у_г_ возникла. Эта сложность не во мне и не в Вас.

Ведь у меня еще другая жизнь есть...

Я коснулась лишь слегка Вашего "вопроса между строчек, между машинных строчек, от руки..." (Это не слезы -- вода-роса из розы!)

Это так огромно, так удивительно огромно, что мне нет сил собраться мыслями и чувством.

Конечно не "омрачило"! Как же Вы могли это подумать.

Но это так... так серьезно... И... если бы я была свободна! Я все Тебе бы дать хотела! Все, все!

Сережечку твоего, если не вернуть, то повторить; хоть тенью слабой!

Все, Иов¹⁹⁵ мой многострадальный, всего лишенный, -- столько перетерпевший... и... все поющий Бога!..

Вот что я думаю сердцем, вот как я чувствую и как живу...

И знаю, Вы мне верите...

Вот мое сердце! Но как мне больно, как _г_о_р_е_с_т_н_о, что все так сложно! Положимся на Бога. Он поможет и все устроит, если это все... от Бога! Я верю в это... Нам нужны силы, покой душевный. Успокойся и положись на Волю Божью. Иначе -- грех!

Я не знаю, как все будет.

И _к_т_о_ я стала?

Мне хочется сказать Вам как мне больно, и боюсь Вас омрачить. "Пути" пишите! Ради Него, Создателя!

Как я люблю Вас, милый!

Нет у меня вопросов больше тех черных, о детях... Зато как много других!.. Сегодня я видела Вас во сне. А потом Дари. И все должна была беленькие детские туфельки выбрать и кому-то надеть...

Я не пишу умышленно никаких "разборов" по существу. Я так устала. Подожду немного. Напишу скоро. Будьте только Вы спокойны. Я тоже так устала. Я немножко даже нездорова. Не волнуйтесь. Все нервы только. Просите крепко Бога о помощи мне и Вам, т.е. Вам и мне. Я потому сначала "мне" сказала, что о себе-то знаю, как это нужно!..

Я не сказала Вам о том, какая честь мне в Вашем "вопросе", -- но это потому, что для сердца это все не так уж важно. Честь, слава, все это для ума, но не для сердца. Я люблю Вас не за это. Родное, дорогое Ваше сердце люблю... Не говорите лишь про "годы", -- как это не важно!.. Но у меня много других вопросов. Вы должны меня узнать ближе. Иначе я боюсь о чем-либо и думать. Вы должны меня понять в этом. У меня, кроме сердца и души, есть еще и характер. И много еще других мыслей, но о них после,., когда справлюсь с собой. Если любите меня, то сделайте все, чтобы сдержать нервы, -- Вы слишком себя мучаете... Хотя... я тоже! Мы должны себя беречь. Так нельзя! Умоляю!..

[На полях:] Я писала, что о Париже мне и думать нельзя. Это мне такое горе! Но как же мы увидимся? М. б. Вы приедете? Я не смею просить об этом. Но как же тогда иначе? Милый, подумайте! Ваша Оля "леснушка" (как это слово мило!) преступница? Господи! Господи, помоги!!

Ничего такого, что в глаза бросается, не присылайте! Не надо, ради Бога! Но трогательна Ваша забота, дорогой мой!.. Спасибо!

Я посылаю розу, первую за осень на этом кусте. М. б. это письмо получите ко дню Ангела, -- тогда еще раз крепко Вас целую! Целую розу в серединку.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

9.Х.41--26.IX.41 8 ч. 45 мин. утра

Преставление апостола Иоанна Богослова. Какое серенькое утро! -- как во мне.

Вчера писал до 3 ночи, тебе все, Оля, и не пошлю. Писал о Православии, о его духе, о свободе в нем. Слышал, как пробило -- 4. Проснулся в 6, в 7... -- с мокрыми глазами, -- плакал? Сегодня я в церковь не пойду, не могу я в церковь, душа застыла. Будут люди, как ужасно, все у меня в разгроме, на столе вороха бумаг, писем недописанных, к тебе все, ведь давно ничего у меня, никого, ты только. Скован я с тобой, не оторвать. Сегодня не будет от тебя письма, были уже, два, одно такое светлое, другое... о, какое там чудесное! там ты мне -- "ты" -- сказала, отворила сердце, Сережечку дарила... _в_с_е_ отдать хотела, -- верю, Оля! -- и сколько еще горького там было! Надо спешить, сейчас поеду в "Возрождение" отправлю книги для тебя, мой дар последний... Что же я тебе _е_щ_е_ могу? Не велишь ты, тебя смущает. Ты... бояться стала! Это _т_ы-то! Сегодня еще -- совсем последний привет тебе, в 8 ч. утра повезли в Берлин, Мариночке Квартировой -- портрет мой. Ты получишь скоро, я умолял их послать. Там увидишь ты мои глаза, как они горят, в них -- ты. Опять все мысли разбежались, не знаю Да, вот что. Вчера я писал Мариночке, было о тебе там, о твоем _о_г_р_о_м_н_о_м... о моей радости, что я _у_в_и_д_е_л_ это, только. И вот, писал когда, _з_н_а_л, что будет что-то важное сегодня, оставил радио открытым... Ведь вчера был день моего Сережечки, преп. Сергия Радонежского¹⁹⁶, России покровителя. Я ждал. Я _т_а_к_ ждал, отзвука, -- благовестил ждал -- с "Куликова поля"! Я его писал ночами, весь в слезах, в дрожи, в ознобе, в _в_е_р_е. Ведь _п_р_а_в_д_у_ _о_ _Н_е_м, ходящем по России, услыхал я на могилке моей _т_о_й_ Оли¹⁹⁷, которая вела меня всю жизнь. Ведь меня надо вести, я весь безвольный, -- вот и послали тебя мне -- довести. Ты не решаешься. Опять я... словно под водой пишу, вот как сдали нервы. Я не обманулся сердцем, Преподобный отозвался... Я услыхал фанфары, барабан -- в 2 ч. 30 мин., -- специальное коммюнике: прорван фронт дьявола, под Вязьмой¹⁹⁸, перед Москвой, армии окружены... идет разделка, Преподобный в вотчину свою вступает. Божье творится не нашими путями, а Его, -- невнятными для нас.

Сроки близки. Оля! Я хочу сказать тебе, что тебе Господи, вразуми же: -- _д_а_н_о_ вести меня, а ты боишься принять такое. _Н_е_к_о_м_у_ это делать больше, пойми же, что -- _н_е_к_о_м_у! Я как пробочка в потоке, я знаю меня бросает, меня прибьет куда-то... Я на распутье сейчас, я хочу в Россию ехать, искать чего-то, руки какой-то... я уже не могу без сердца женщины, я знаю. Я не могу. Я топчусь. После Оли, _т_о_й, я мало сделал, только "Куликово поле" -- оно _б_о_л_ь_ш_о_е, знаю... это было мне _д_а_н_о, _е_е_ могилкой, там я узнал о _н_е_м. Ты его не знаешь, _ч_т_о_ там главное. Оля моя, единственная моя... не отходи... не бросай меня. Слушай. Писатели, _н_а_ш_и, православные... -- это отсеянное изо всего народа. Говорю -- о подлинных. Их совсем немного у нас было, ты их знаешь... _н_е_ нынешних. Я -- знаю -- я отсеян _и_з_ писателей, только я один -- для _н_а_ш_е_г_о, для родного нашего. Мне не стыдно говорить тебе, ты -- я, для меня. Одно со мной, так я чувствую. Только я, _в_е_с_ь, жил, страдал Россией. Говорил о Ней. Ты знаешь все мое. Не все, все -- узнаешь после. Ты не знаешь прежнего, не знаешь половины здешней -- посылаю, чтобы знала. Таков удел мой. _В_с_е, что у меня с тобой творилось, только начало было, под покровом Божиим, по Его воле, -- разве тебе не ясно? И для тебя так нужно. Ты ведь -- вглядись в себя, -- мне кажется... ты отвернулась от _с_в_о_е_г_о... ушла, в чужое... от обиды, от оскорбления? от горя? от непереносного... ушла. Выбрала себе чужого, в порыве, в растерянности, в подавленности... Так мне кажется. Ты мне ни-чего не говорила. Не открыла сердца. Смущалась? от гордости? Ты была отравлена каким-то ядом, озлобилась, душу свою опустошила, опустошала, _с_а_м_а... -- не нашла сил уняться. Ты получила удар в сердце? Не знаю, мне кажется. Никто мне ничего не говорил. И ты _н_а_ш_л_а_ меня, водителя, слабого волей, но горящего любовью к своему. Мы нашли взаимно. Я открыл в тебе чудесный родник, великое богатство, -- для того, от чего ты отвернулась. Тебе открылся путь. Сердце твое получило возмещение, вся обида твоя покрыта -- и как покрыта! Ты так любима, так _в_з_я_т_а, так понята... так засветилась, вся! Оля, не отклоняй руки, которая тебя направила, -- святой Руки! Оля моя, _т_а, по воле Божией, получила право тебя утешить, укрепить меня... _с_в_е_л_а_ нас вместе. Разве ты не видишь? Вдумайся, вспомни, милая, необычайная... Не повтори ошибки, будет поздно. Оля, не свяжи себя чужим ребенком! Преодолей все, будь верна пути, тебе показанному так поразительно _о_т_к_р_ы_т_о! Что будет если не преодолеешь? Без тебя я не могу писать, не буду, откажусь, так -- замотаюсь. Попаду в Россию, м. б. найду "водителя"... -- не могу я теперь без женщины, -- не тело тут, не утоление страстей, а мне надо ласки, теплоты, души я истосковался... я затерялся в одиночестве. Все будет тускло, без _с_в_е_т_а. Я не выполню в полную меру моих сил. Я много сделал, но далеко не все. Мое наследство будет без ухода, без оправы, без _д_у_ш_и. Ты предназначена, -- раскрыться, продолжать _м_о_е, -- у тебя Дар, огромный, Оля! Клянусь тебе, в этом я не могу обманываться, -- я вижу... ты -- гениальная! да, это не влюбленность, не любовь мне говорит: это моя чуткость говорит, я слышу _э_т_у_ _м_у_з_ы_к_у... -- твоего сердца, безмерного, глубокого, все-охватывающего сердца, израненного, и потому _т_а_к_о_г_о_ все-чуткого! Это твое сердце -- самое-то _н_а_ш_е, от поколений твоих родов ты -- _в_с_я -- особенная, как и я. Мы -- _ч_и_с_т_ы_е, и мы _д_а_н_ы, для _Ж_и_з_н_и, чтобы творить ее, _н_о_в_у_ю_ на пепелище, на гноище, -- в такие страшные дни наши, -- _о_с_в_я_т_и_т_ь_ должны Родное, _с_м_е_н_у_ должны править, во имя Божие, во имя нашего родного. Спроси папочку, сердцем воззови, -- он скажет тебе. Оля, у меня нет больше слов. И времени нет, и сил. Я третью ночь не сплю, терзаюсь, жду чего-то... и верю, что подадим друг другу руки, вместе пойдем, как дружки, как ровни, как дети нашей дорогой, как Божьи дети. Оля, я безвольный, знаю я тобою силен... я Олей, _т_о_й, был силен. Без нее -- пропал бы. Ничего бы я не сделал. Она была _д_а_н_а. Теперь -- ты мне даешься, и -- боишься. Чего боишься? Света, такого яркого, такого... чистого, такого _т_и_х_о_г_о, -- в искусстве, чистом, в чистой жизни! Ты со мной в венце пойдешь, благословленная! Оля, маму спроси, -- она поддержит тебя. Неужели ты думаешь, что меня любовь плотская ослепила так, тобой? Я так благоговейно с тобой сближался, так нежно-свято прильнул к тебе, очаровался сердцем твоим, умом, талантом, _ч_е_м-т_о, чему названия не знаю -- _в_ы_с_ш_и_м_ _в_ _р_у_с_с_к_о_й_ девушке... ты для меня -- чистая девушка, непорочная голубка, загнанная бурей от родимой стаи... Оля, я простираю к тебе руки, зову тебя... -- пойдем же вместе, не бойся, не смущайся, путь наш чистый, верный, не нами для нас начертанный. _Т_а_к -- _д_а_н_о. Недаром начаты мои -- и не окончены -- "П_у_т_и_ _Н_е_б_е_с_н_ы_е". Ты их направишь, ты их мне освятишь, ты их собой замкнешь. Вглядись во все! в мой крик, в твое Рождение! -- _т_а_к_ _н_а_й_т_и_ друг друга, в такое время! в таком разгроме, в таких страданиях, -- в твоих, в моих... -- ведь это только святое _Ч_у_д_о_ могло помочь! Оля, крещу тебя, молю, зову, обнимаю твои колени, целую землю у ног твоих, -- она уже святая, через тебя, моя царевна, моя светлика, мой ангел... -- отдай мне твое сердце, нераздельно... дай мне жизнь, дай мне моего... твоего Сережечку! -- Что мы знаем? Быть все может... может быть -- _с_в_я_т_о_е_ ты выносишь под сердцем?! _В_е_л_и_к_о_е! Мы оба -- исключительны, как ты не понимаешь этого! _Т_а_к_и_х_ нет больше, при всем моем плохом и грешном. Нет таких, как мы. Это не гордыня, а _з_н_а_н_и_е. Это -- дано, все видят, только не все уразумели. Оленька моя, душа родимая, радость неизреченная моя, последняя надежда -- ответь же! выпрями волю, душу, борись за свой удел, за назначенье, за свою правду, за свою свободу духа, сердца, -- за Дар твой, он тебе от Бога, -- ты его дашь людям, -- ведь такого сердца нет на свете, нигде, как у тебя! Мое -- потонет в нем, расплавится в твоем божественном огне, в этом _в_е_ч_н_о_м_ _с_в_е_т_е! Я-то знаю, и ты... тебе стыдливость, скромность мешают сознать, какое в тебе сердце, -- какая сила! Оля, дорогая моя душа, моя красавица, мне не надо узнавать характер твой... -- мне безразличен твой характер, -- он -- не нужен мне, -- мне твое сердце нужно, -- я знаю, что покорюсь тебе, таким я создан, -- не управлять, а -- следовать, храня _с_в_о_е. Нельзя во всем быть главным. Главное, чем управляю я, я только, -- это -- дар мой, не для меня, для -- всех. Целую всю тебя, о как я тебя люблю, все крепче, все сильней, день ото дня, час-от-часу... дивлюсь, можно же любить так! Такого еще не знал в себе. Не бросай меня на полдороге, не покидай меня, родного самого -- не найдешь родней, я самый близкий сердцу твоему, ты знаешь.

Твой Ив. Шмелев

Все, я, Оля, мой мальчик -- молим тебя, -- спаси себя и меня.

Напиши, здорова ли, я боюсь всего. Крещу, целую, всю тебя, -- не могу без тебя, это не жизнь, я истаю, не губи меня! Если бы ты знала, как я страдаю.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

10.Х.41

11 ч. ночи -- 12 ч. -- 1 час ночи на 11.Х

Далекая... о, какая далекая, теперь... потерянная так безвинно, Оля! Я уже смущаюсь писать Вам _т_ы_... Вы меня этого лишили, не буду больше сердце Вам открывать, оно закрылось, оно забито болью. Снова вчитываюсь в страшное письмо, 2 окт., -- 19 сентября! -- канунный -- ?! -- день моего рождения, день несчастья! -- и снова оглушаюсь. Так внезапно! 9 дней лишь прошло с памятного -- 23.IX, светлейшего дня в жизни, когда сказали так ясно, просто, полно -- _л_ю_б_л_ю! Только де-вять дней... "счастья!" нет, во-семь, только: _т_о_ письмо я получил 29, несчастное -- 7, в канунный день Ангела моего Сергуньки, ставший днем гибели моей любви. Что же случилось в эти 9 дней? Вы не открыли мне, не объяснили, оглушили, только. Этого я не заслужил. Вы меня на муку обрекли. Случилось, _в_и_ж_у. Вдруг -- "о Париже и думать нельзя"! и -- "что может броситься в глаза, не посылайте, ради Бога! не надо, ради Бога!" Страх? почти что -- ужас?! -- "ради Бога!" Что случилось? Неужели я до того "пустое место", мое израненное сердце до того "пустое место", что я могу и... обойтись без пояснений? _Т_а_к_ Вы заключили Ваш "роман"? _Т_а_к_ Вы поняли "о русском счастье"¹⁹⁹ -- Достоевского? _т_а_к_ ни Лиза Калитина²⁰⁰, ни Татьяна Гремина²⁰¹ не понимали. О них особо, как и "о русском счастье", много бы я сказал Вам, написал бы роман, быть может -- и хотел! -- у меня _с_в_о_е "о русском счастье"... -- и через 61 год -- Достоевский говорил в 1880, -- русская женщина, м. б. скажет -- при случае, -- "как это гениально!" У меня _в_с_е -- свое, как и понятие "греха", и -- православия, о чем хотел в "Путях" поведать, -- не скажу теперь, Вы это заглушили болью, ударом в сердце. Вы... мне на _в_с_е_ откры-ткой отписали, отмахнулись... я не получил ее, она страшней, должно быть.... не приходила бы! Пожалели все же, бросили экспресс вдогонку. Благодарю за ку-де-грас {Последний удар, "удар милосердия" (от фр. coup de grâce).}. Мне больно! О-ля, больно мне... Простите, тревожу Вас. Признайте же за мной хоть право на... -- знать _п_р_а_в_д_у!

Простите, но я... Ваше -- о моем мальчике... -- я вспомнил! -- не должен ли я принять за -- _р_и_т_м_ я слышу -- "безумный стих", как Вы писали? _В_с_е_ -- в _о_д_н_о_м! И -- "это не слезы, а вода из розы!" Ну, конечно, вода из розы, я понимаю -- и уважаю -- Вашу гордость. Меня, оплакивать..? Оплакивать меня никто не будет, Господь избавил _т_у, кто так страшился этого, кто молился, чтобы Господь избавил... Он услышал. Я -- не "многострадальный Иов": тот тягался с Богом, я -- _п_р_и_н_и_м_а_ю_ _в_с_е_ покорно. "М. б. Вы приедете?" Я _с_л_ы_ш_у_ в этом -- нет, не приезжайте. Ведь это так противоречит -- "ничего такого, что в глаза бросается". Объясните? Не надо объяснять, теперь не надо, уже поздно {Это предложение дописано И. С. Шмелевым поверх машинописного текста от руки.}. Или и это -- тайна, как все в Вас? -- что рассказать хотели -- и не рассказали. "И _к_т_о_ я стала?" Вы испугались, что теряете себя? Вы ничего не потеряли. Вы та же, чистая, как были. Разве я загрязнил Вас моими письмами? мечтами? "Свете тихий"? признаньем, что Вас люблю? Мне о-чень больно, Оля. Зачем, зачем Вы написали "какая _ч_е_с_т_ь_ мне"..? Это еще больней. И -- "ведь у меня еще другая жизнь есть..." Жизнь..? Виноват: это я забыл. Да, главное я забыл. Советуете положиться на Волю Божию. "Иначе -- грех". Я Вас не потревожу. Не объясняйте, почему так вдруг -- все. Оставьте меня впотьмах, не подавайте милостыни. Мое "спокойствие" Вам нужно? Я теперь спокоен, для Вас. Убираю последние осколки, какие колют. Простите это убиранье -- это письмо. М. б. кончу этим. Простите мое безумство, мою разбитость: в последних письмах, от 8, 9-го -- я еще кричал, от боли. Теперь -- осколки убираю -- замолчу.

На прощание скажу Вам о "Путях Небесных", -- Вы же остались хоть читателем моим, меня любившим? Верю Вам, в _э_т_о_м, -- и доверюсь.

"Пути" -- творились, вырастали, незаметно. Я Вас любил -- и они любили. И росли. Столько в них вливалось..! Я любовался ими, я гордился ими. Я горел восторгом. Они вычерчивались в сердце -- в Небе! Я воскресил -- я же _т_в_о_р_ю_ их, и имею право, как Творец! -- я воскресил (убит? -- ошибка газетного корреспондента) уже прекраснейшего "дон-жуана", -- р-у-с-с-к-о-г-о! -- моего Диму²⁰²... я ему _д_а_л_ Дари... я дал ребенка им... я дал страданье-искупленье, сверх всего, огромного... гимн творенью, Творцу, земле и небу. Небо я спустил к земле... и сочетал их. Это вошло бы во II часть. Рождалась -- третья, _в_а_ж_н_е_й_ш_а_я. Горело сердце. Я подходил к _р_е_ш_е_н_и_ю. Смешалось... -- Все. А теперь, доверюсь: не примите за похвальбу. Это -- признание писателя -- _л_ю_б_и_м_о_й... читательнице, чуткой. Знаю, "Пути" Вам дороги. И -- мне. Это Вам приятно будет.

Произошло сегодня. Два момента. Первый: Ирина²⁰³принесла цветы. Вы ее не знаете. Писал Вам? Не помню. Это дочь моего друга-доктора²⁰⁴. Я ее знал почти ребенком. Она -- красива, очень. Мне нравилась. И -- Оле. Ко мне привыкла. Бывало, голову положит на плечо и поцелует. Когда я выступал публично, она _г_о_р_е_л_а. Мы ее любили оба. После Оли она меня жалела. Я... мыкался по-заграницам, болел, метался. Продолжала, чисто, целовать меня (как и я ее -- _ч_и_с_т_о, клянусь!), когда видались, при встрече, как родная, как дочь, девочка совсем... 27 лет ей стало. В прошлом году... -- я долго к ним не заходил, -- когда болел я, с месяц не выходил, был тяжелый грипп, с головокруженьем, -- я получил "билет на свадьбу". Вышла замуж за "товарища по школе"²⁰⁵, рисовальщика, -- пустое место. Я послал письмо, поздравил. Это было в ноябре. С тех пор так и не виделись. И странно: как-то забегала -- не застала. Я два раза заходил, -- они живут с отцом, -- не заставал. Эти дни мой друг делает мне впрыскивания "ларистина", -- так известный профессор Брюле мне прописал, давно, когда хотели оперировать меня, но преп. Серафим _у_с_т_р_о_и_л, это было в 34-м, -- и четыре раза я не заставал ее: не видел ни разу после свадьбы. Сегодня был в 3 ч. у них. "Ирина..?" -- "Ушла куда-то". Странно. Дождь. _З_н_а_л_а, что я буду. Доктор вчера был у меня, в день Ангела. Выпили мы с ним. Сказал, что разъезжается с супругой²⁰⁷, -- давно пора! От этого я был в восторге, доктор -- удручен, очень уж глупо-религиозен, все "на волю Божию" полагался, до-положился, до болезни, до помрачения, до... стыда. Говорили об Ирине. Будет с ним жить, не с матерью. Муж..? Молчание. Пустое место..? Ирина..? Ничего... скучает... 28 лет -- скучает. Ребенка нет. Такая же, хрупкая, женщина-ребенок, карие глаза, огромные... живые вишни, -- круглоглазая она, модель Мадонны-девочки. Художница, чудесные эскизы, -- парижские предместья, осень, голость, облезлые дома... -- в сетке серой все, деревья плачут... -- грустная душа немножко. С внутренним гореньем, бледновата, -- у таких -- внутри, горенье, лицевые сосуды не пускают кровь погулять, в лице. Помните, "Мисюсь"²⁰⁶ -- последние страницы -- ночь, надежды... "Мисюсь, где ты?" Доктор ушел вчера, угрюмый, -- после двух рюмок! -- раньше эти две всегда "шумели". Как-то, с год тому, сказал: "только бы не в мать пошла..." У той -- всегда "горенье", другое только, -- ровно 50! -- уж слишком внутреннее: как-то я, шутя, протанцевал с ней, тому лет десять, вальс "Березку", у океана, ночью, в Ландах, под граммофон, -- вспомнил в Севастополе оркестр матросский, "раковину" оркестра, звезды, свежесть моря, снежные кителя ловких моряков, матовые шары Яблочкова светили шорох гравия, сырого, трубы в блеске, женщины, духи, корзины винограда... струйки шампанского Абрау, глаза гречанок, разлеты летних юбок в вальсе... острый, горьковатый дух рябчиков от ресторана, капельмейстер-боцман лихо играет на валторне... и машет, ловкий, ведет команду... -- и... мы, двое, с Олей, у столика, счастливые и молодые, смотрим -- и _н_е_ видим, ничего. Глаза-то видят, у меня-то, вбирают, по привычке, что им надо... и _н_е_ видят. И милая "Березка" в нас _п_о_е_т. Ну, вспомнилось... -- пошел я с тоненькой Марго, в "горенье"... это у Марго, конечно, -- и... чувствовал "горенье", у Марго... конечно... ну, 40 лет ей было, тогда-то, десять лет тому... -- понятно. Меня не тронуло "горенье", с вызовом хотя. Я... ре-ли-ги-о-зен, тоже.

Пришел домой, сегодня. У двери -- цветы, записка. Была. Впервые после свадьбы. "Так жалею, не застала". Послал ей "пней" {Сообщение по пневматической почте (от фр. pneumatique).} -- увижу завтра. Цветы красивые, гляйоли, алые, и георгины-звезды... стрелки, остро-красные, -- не серые, как все эскизы. Мне стало грустно. Мне стало ее жалко. Может быть, на жизнь пожаловаться приходила... я ее люблю, как дочку. Ах, "Мисюсь" -- "Мисюсь"... Я ее спросил бы, счастлива ли... она не затаилась бы, сказала... и я сказал бы ей, как умудренный жизнью: "Милая "Мисюсь", не стоит плакать... ты юная совсем... пиши эскизы... повеселей... в Бога верь... и -- во-ли больше... меньше боли... не жди на полустанках, полагайся лишь на себя, _т_в_о_р_и_ сама жизнь, милая "Мисюсь"... все впереди твое... с папы не бери примера, с мамы -- тоже". Выпили бы с ней Мюска, она поцеловала бы меня, как прежде... спросила бы, как прежде, -- "Вам не легче?" Я сказал бы -- "нет, не легче... тяжелей, Ирина". Остановила бы на мне глаза, живые вишни, и... ни слова, вздох легкий, только.

Видите, этюд к роману. Их много, этюдов этих. Жизнь их пишет.

Да, "Пути". Их не будет... хоть и должны бы быть. Вот, довод, -- второй момент, сегодня.

У меня был большой юрист²⁰⁸, прекрасный адвокат, мой новый друг. У него убили сына²⁰⁹, призванного французами. Горе у него. Очень любит женщин, хотя в годах, на год меня старше, 65. Стройный, живой. Топит горе в бабах, -- простите. Жаловался на тоску. Бабы? Исчерпываются в полчаса. Все. Бабы... из приличных. Я сказал: "пять котлет"? Он понял: на каждую котлету -- шести мин. довольно! И вот, тут-то он, -- "Снова Ваши "Пути" читаю". "Снимает боль, скуку, уводит баб". Было приятно мне. Он -- тонкий, очень. -- "Все устарело, не могу читать... все вяло, ложь. И Толстой, и... все. Эта Дари... это _н_о_в_о_е... "духовный роман""...

Это "мое" слово, он _н_е_ знал. Читая снова, он находит _н_о_в_о_е. Все больше. Я был доволен. Это мне -- награда, от читателя. _H_e_ от... читательницы!.. Это о-чень важно. От "знатока"... "котлет". Вкусил -- "нет, эта -- не "котлета"". Вспыхнуло во мне... и -- погасло. Не примите за похвальбу, я не нуждаюсь в ней. Просто, за "этюд" примите. Жизнь их пишет... только "Путей"-то не сможет написать: они _н_а_д_ жизнью. И вот, они -- убиты. Нет, не Вами, -- мною, моей ошибкой. Еще "этюд" -- к роману.

Ив. Шмелев

Оля!... Я плачу... засохла Ваша роза, последняя, без слез. Вот лепесток ее.

[На полях:] Будьте здоровы. Я -- спокоен.

Чтобы "не бросалось в глаза" -- посылаю простым, не заказным, и не экспрессом.

Ваших духов не слышу -- испарились, и не знаю, какие они были, Вы и это не сказали мне.

Вот "стрелка", от цветка Ирины.

Мой портрет у Мариночки теперь. Вы получите "Старый Валаам" из монастыря в Словакии. Я их просил послать, это издательство²¹⁰. Я им отдал книгу, для монастыря.

Письма Ваши я сохраню: кому-нибудь понадобятся, как этюд к роману. Если прикажете вернуть -- верну: их 33. (Столько же и глав в "Путях".)

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

14.Х.41 Покров Пресв. Богородицы²¹¹

Пречистая да хранит тебя, дорогая, светлая, несбывшаяся... пока? -- вовсе? -- Оля моя, чистая! Позволь мне на "ты" с тобой, хоть это счастье, маленькое счастье, позволь мне, это не может оскорбить тебя, мы с тобой, как товарищи, как дружки, служим Единому, служим чистым сердцем, Бог видит это. Позволь, родная. Видишь мое сердце... ты видишь. Тяжело мне, очень тяжело, боль я задавил в себе, ни словом, ни вздохом тебя не потревожу, ни безумством, ни безоглядностью Все понимаю, всю сложность, для тебя. Прости _т_у, прямоту мою, я не мог таиться, _в_с_е_ тебе сказал, чтобы ты знала, как я, _к_е_м_ я тебя считаю, для меня. Теперь ты знаешь, все. Да, жизнь сложна. Я хотел, чтобы ты верила, _к_е_м_ живу и -- чем. Так еще недавно, -- помнишь, Оля? -- ровно тому месяц, 14.IX, так взволнованно ты мне писала... тебя встревожила моя тревога... помнишь? я боялся, что мое чувство может смутить покой твой... ты это приняла иначе, ты думала, что нужна мне лишь для "искусства". Я тебе открылся. Потом -- сказал всю правду. Это тебя совсем смутило. Прости. Твое здоровье, покой твой мне дороже моей любви... светлая, не мучайся, я ни словом не потревожу больше. Только бы ты была здорова, светла, пела, как летняя, зарянка розогрудая моя. Я должен был бы понять, что ты облекала жизнь свою мечтой, что ты искала большей радости для своего взыскующего сердца... -- и я счастлив, что хоть немного радости мое святое к тебе чувство дало тебе. Я не стану больше, лишь бы тихо и свято было все в твоей душе. О, чудесная моя, необычайная, далекая. Я так взволнован, так страдаю, что ты больна, все эти дни покоя не найду... Ну, прошу... думай же о себе, я тебе послал, что мог, сколько упрашивал -- Оля, так я за тебя страшусь, ты слабеешь, похудела... твои нервы разбились, я это слышу... Господи, помоги мне уговорить ее! Оля, лечись же, ты медик, понимаешь. -- Мне вернули два "экспресса", от 7 и 8-го, они были неразборчивы. Я рад. Так я был оглушен, так неверно понял твое письмо, 2-го, -- открытки еще не получил. Я отдаюсь на волю Божию, я тебе послушен, я закрыл все в себе, как мне ни больно. Живи только, будь покойна, пой, моя ласточка, моя голубка светлая. Для тебя, во-имя тебя я попробую начать работу, забыться в ней. Это трудно. Было со мной такое, что... нет, не надо. Ну, я теперь почти спокоен. _Э_т_о_ не повторится, мое отчаяние. Слишком мне дорого жить-сознавать, что есть ты на земле, хоть и не верю, что смогу увидеть чистую мою... Оля, я тебе во всем верю. Как благоговейно благодарю тебя за твое чувство, за твое сердце, за мою боль, которую ты поняла так свято, за моего Сережечку... Святая моя, благодарю тебя, руки твои целую, слов не найду высказать тебе, как чувствую. Посылать ничего не буду, будь покойна, ничем тебя не потревожу.

Ты писала о "русском счастье". Я знаю, это из речи Достоевского о Пушкине. Я многого не принимаю в ней. Надо вспомнить, _к_а_к_ все там творилось. Достоевский и диалектик гениальный, да. Он победил тогда "обе половины" собрания, мыслящей России. Дал и Тургеневу "на бедность", пя-так, плакать его заставил, Ли-зой... А знаешь, как он писал жене, когда в гостинице готовил свою "победу"? Бешеный вулкан, -- ему _н_е_ правда тогда нужна была, -- по-бе-да! Он закрыл _п_р_а_в_д_у, он-то понимал, что не Лиза -- не она, а сладенький Тургенев сказал _н_е_п_р_а_в_д_у, у-бил Лизу! Но это надо было тогда -- Достоевскому! -- создать "апофеоз", склеить две половинки русские, примирить непримиримое. Три дня склейка держалась, угар прошел. Включаю, понятно, и главное -- о "русском счастье", Татьяну. И тут неправда. У меня свое понятие о "русском счастье". Дари за меня выскажет в победном споре с атеистом-врачом и другим, "страшным". М. б. скажу. Моя "правда" будет строиться на духе Православия, на Христе. Видишь, Олечек мой, нежная моя... ты Дари поверишь? старцам оптинским поверишь, отцу Варнаве²¹²? Они решали вопрос о "счастье". Не толкнули Дари "за стены", и не лишили "беззаконных" благословения. Не освятили бы они и "жертвы" Тани. У них своя мерка, _с_в_о_б_о_д_о_й_ во Христе, в _Д_у_х_е. Это -- _н_а_ш_е, это Православие. Католики, лютеране -- те подошли бы с "правом" -- римским -- 1-ые, и с "анализом" -- 2-ые. _Н_а_ш_и -- сердцем, чего и Виктор Алексеевич ²¹³ не постиг, тогда. Я иду от веры, что Божий Завет _р_а_с_т_е_т, развивается по своему Закону, как все Божие, _ж_и_в_е_т. Только Тьма -- мертва. Бог взращивает человека, творит вечно его живую душу, изволит, яко Всеблагий, поднять человека до Себя! И это Дари поймет, она вся _н_о_в_а_я. Это познал и Дима, потому и -- обновление его. Теперь ты, бесценная, ведешь меня в "Путях", и я хотел бы смотреть на Дари _ч_е_р_е_з_ тебя, через твое сердце. Господи, _ч_т_о_ во мне творится! Оля, ты не знаешь, _к_т_о_ ты для меня. Будь _н_о_в_о_й! не отдавайся той "закваске", которая в тебе, -- так понятно это! -- от ряда поколений твоей крови, -- святых для меня, клянусь! Папочка твой для меня -- святыня, я молюсь ему. И все скажу -- _р_а_с_т_е_т_ человеческий Дух, в обновлении. Дари назовет неправдой "подвиг" Лизы, святотатством! Лиза воспел_а "тьму". Богу нужна ли ее "жертва"? Насилие над духом неугодно Богу. Ее "уход" -- надрыв. Кому построила она "счастье" на своем страдании? Лиза разбила себя, любимого и... вручила его "пустышке", грязи. Хорош "апофеоз"! Хитрый "диалектик" _в_с_е_ понимал, знал, _к_а_к_ взять победу. Взял, обворожил. Устроил и Тане "апофеоз". Знаешь, дружок, что Пушкин _с_а_м_ был удивлен, что _т_а_к_ закончил. Крикнул удивленно-загадочно, в салоне своего друга-женщины: "а ведь моя Таня отвергла Евгения!" -- "другому отдана и... т.д.!" А вот. Он уже готовился к женитьбе, был "весь огончарован"²¹⁴. Страшась расплаты, "ловец чужих жен", он дает поучительный пример "верности", приковывает Таню к "нелюбимому" -- он _ч_у_я_л, кто он для будущей жены! -- Дари сказала бы: "какое святотатство"! Таинство освящает великое из таинств -- любовь. Таня сказала Христу ложь. Она не любила мужа. Она продолжала любить _е_г_о. На -- "обещалась ли кому..?" -- буквой сказала правду, духом -- ложь: она вся рвалась к _н_е_м_у, молила! И убила таинством -- себя, _е_г_о_ и "мужа", -- обманула в таинстве. И вот, на _т_а_к_о_м-то Достоевский строит -- для него заведомо шаткое -- понятие о "русском счастье"! Но тогда, в расколе русском, общественном, -- все проглотили в бешеном восторге. А Достоевский сделал свое дело и... стал "адвокатом дьявола"²¹⁵. С ним бывало и похуже, ты, м. б., детка моя, знаешь: не стоит. Анна Каренина тут святая, хоть и из "романа в конюшне", как припечатал желчный Щедрин. Ах, сколько бы говорил с тобой! сколько кипит в душе! -- весь горю, так неспокоен, -- надо остыть -- к роману. Гимн какой спел бы, во имя твое, моя необычайная! Ты говоришь -- "положись на его Волю, все будет, если _э_т_о... от Бога!"

Чистая душа, да от кого же, _в_с_е-то?! Вглядись, родная, зоркая ласточка. Для меня нет сомнений. Но мало -- только ждать, от Воли. Бог дает указания, Бог даровал волю человеку, свободную... великий дар! Бог ждет "творчества жизни" от своего чудесного создания, -- или ты отвергнешь это? В плане Божьем -- чтобы человек _в_о_з_р_а_с_т_а_л, чтобы творенье, подобие _Е_г_о, _т_в_о_р_и_л_о_ Его Волю, познанную с Его Помощью, Олёк мой! Мне было грустно читать -- видеть твою покорность "течению земному". Твой Дух -- в _с_в_о_б_о_д_е, -- дух творческий, как я верю! Оля, сама твори. Оля, у тебя крылья, -- дар Божий. Оля, жизнь пересмотри свою... Напиши мне, поведай, доверься... расскажи о драме, как ты вышла из родного, почему? Я чувствую, что тут есть -- от обиды, от _н_е_п_р_а_в_д_ы... -- прости мне, что я позволил себе коснуться. Ты для меня вся чистая, вся непорочная, моя прекрасная царевна. Твоя воля, не хочешь -- я ни слова не оброню, я весь в свободе и чту твою свободу. Я не посмею теперь ничего тебе послать, не тревожься... скажи только, какие твои духи, это -- для меня. Хотел бы видеть локончик твой хотя бы... Мой портрет у Марины. Знаю. "Старый Валаам" -- м. б. пошлют тебе из монастыря в Словакии, написал издательству. Еще м. б. издательства вышлют другие книги (8). Пошлют "Историю любовную" и "Свет Разума"²¹⁶. Как могу -- я -- приехать? Если вещи бросаются в глаза... и -- трудно найти предлог поездки. Но... если ты изволишь... я постараюсь все исполнить. Многое надо сказать, но места нет. Можно писать лишь 4 страницы. Да, мой возраст. Я родился в 77, как твой папочка, 20 сент. Официально я старше на 4 г.²¹⁷ -- надо было представить при отъезде из "рая" право на выезд, ограничение возраста не менее 50 л., для военного комиссариата, в 23 году. Вот. Отец мой скончался в 85. В 80 г. -- Пушкинские торжества -- я, трехлетка, строил домик из билетов на трибуны. Отец тогда не был болен, был на празднике, но я в очерке "Как открывали Пушкина"²¹⁸ -- дал его больным, -- это художественная выдумка, прием, -- он "не знал" Пушкина, -- и -- _н_е_ _б_ы_л. Женился я в 95-м, не было полных 18 л. -- !! -- и... был уже в _н_е_й_ -- Сережечка. Он родился -- 6 янв. 96. Ей было 16 1/2 л. -- я полюбил 14-ти л. -- она приезжала из Петербурга, из института. Я -- почти "Тоничка" из "Истории любовной", -- _о_н_а_ -- в самом конце является, "глаза" ее... -- много автобиографического в романе, -- это -- исключение. Больше я нигде не выводил ее. Утратив ее, я уже не мог вернуться к "Путям Небесным". Она, Господь... -- послали мне тебя. Не от Бога -- _э_т_о?! Ты вошла в мою жизнь -- для Господа, по Его Воле. Ты нашла себя. Так _н_а_д_о_ было. Проверь, что шепчет в сердце. Это _т_в_о_и_ _П_у_т_и. Я не играю: я люблю, я жив тобой. Не уходи, Оля! Не мучай. Целую твои руки, мой гений. Твори _с_в_о_е, себя. Ты -- призвана Господом. О, не забывай! Оля!!

Твой Ив. Шмелев

[На полях:] Когда получишь книги, я пришлю автограф, ты наклеишь. Не забывай, не забывай!

Ради Бога, напиши о здоровье.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

4 окт. 41 г.

{Помета И. С. Шмелева: Ошибочно: письмо написано 6.Х.}

Созвучья дивной Песни Мира я б уловить хотела

в гимн победный, --

-- от рева волн могучих океанов,

раскатов гроз, сорвавшихся камней с утеса,

от ручейка весны журчащей,

трели соловья влюбленной,

от шепота колосьев спелых,

шума ласкового бора

и звона жаворонков в небе,

от шелеста осенних листьев,

метели-бури завыванья, --

до...

звонких слезок мартовской капели,

до... шороха травы, растущей,

до... лепета ребенка...

Букеты пышные Цветов Земли собрать бы я хотела, --

от лотоса,

мимозы стыдливо-робкой,

фиалки скромной, --

до...

жарких маков...

И ароматов Жизни я бы взять хотела, --

от свежести холодной льдинки, --

до душных волн сосны смолистой в солнце,

от нежности душистой детской щечки,

земляники спелой,

от ландыша благоуханья чистого, святого, --

до...

страстного дыханья алой розы

Чтобы к ногам Твоим повергнуть и знать,

Что Ты отдашь мне все, --

-- в... одном лишь поцелуе.

{В стихотворении сохранена ритмическая пунктуация О. А. Бредиус-Субботиной.}.

16 сент. 41 г.

Вот этот "стих безумный" Мой родной, мой милый! Теперь он мне не кажется уж, ни "безумным", ни "не можно". Как будто правда, как Вы сказали, что -- "все можно". Бесценный мой, чудесный, дивный... Как я люблю Вас!.. Никогда, никогда я этого еще не знала. Такой вот муки, муки, слаще самой жизни, тоски сжигающей, биений сердца таких, таких чудесных и... вот такого стремления, -- стремления всей душой, всем помыслом, всем чувством, всем дыханьем, -- стремленья... к Вам, конечно...

Конечно бывало и раньше: увлекалась, любила... но постоянно оставалось _ч_т_о-т_о_ в резерве... Делалась подсознательно выдержка на некоторую возможную неоткровенность, ну, дипломатическую "игру", что ли, с той стороны, -- и некоторую, такую присущую всем женщинам, "хитрость" со своей стороны. И получалась часто -- игра чувством. Красивая, но все же сколько-то игра... А я была игрок упрямый, я часто все срывала, когда не нравился мне ход другого...

Но здесь, но с Вами... тут мысли, тут силы для "игры"... Здесь дивная, "божественная комедия". Как я люблю Вас, как радостно мне Вам признаться в этом, без "лукавства", просто быть с Вами! Как я Вам верю! Как не хочу Вас мучить!..

Как я страдаю от разлуки! Родной мой! Как я бедна словами! Я не могу так выразить, как Вы это красиво можете!.. И мысли одна другую перебивают. Ах, да, "Свете Тихий"... неужели у Вас нет копии? Прислать? Я перепишу! Хотите? Хотите эту дивную "картинку" несколько обобщить? Лишить самого личного и дать на радость свету? Я не обижусь. Ведь Вас нельзя _о_д_н_о_й держать; только для себя, под спудом беречь такое Чудо Божие, такое дивное Творенье... "Свете Тихий"... Я в следующем письме пошлю Вам. Делайте, что хотите. Милый, Вы не пишете "Пути Небесные"? Я понимаю, как трепетно, как неспокойно в душе... конечно, так трудно собраться в стройность работы... Но Вы ведь будете? Как я страдаю от разлуки...

Как мучаюсь... Вы? Тоже?

Какая острота, живучесть, порывистость чувства!..

Вам трудно писать -- я знаю... Я ведь тоже ничего не могу делать. Я только думаю о Вас... Да, 30-го сент. Вы в 6 ч. утра меня звали?.. Я проснулась, тоже в 6 ч... Правда... И был у меня разговор с мужем. А в 1/2 8-го был Ваш экспресс... какой чудесный... Я была рада, что разговор был до Вашего экспресса, -- и независимо от Вас... А в общем, о нашей жизни...

Я не знаю, что и _к_а_к_ будет... Я не вижу. От Бога ли? Тогда, 9.VI.39, я была во тьме. После, была у исповеди и так и сказала: "я чувствовала, как была во власти темной силы"... Но Вам писала я, я это чудно помню, не во тьме. М. б. из тьмы, взывая, хватаясь за Свет, именно от жажды Света!.. Грех ли это?! И разве Бог тогда попустил, дал _т_е_м_н_о_м_у_ меня опутать, чтоб погубить и Вас? Из тьмы, из рва глубокого, я все же тянулась к Свету... Я помню, как я рыдала тогда, как я оплакивала все Святое, родное, что в Вас и у Вас так ярко!.. Я не во зле Вам писала... Нет... Ах, если бы _з_н_а_к! Я не могу молиться... Я вся в Вас... Нет у меня другого взлета... даже и к молитве. И я боюсь таких вот состояний. Некое пробужденье? Но я всегда ношу в себе о Боге помысел...

Милый, Иван Сергеевич (как захотелось назвать Вас), как будет дивно, когда родится из этого чудеснейшего, красивейшего чувства Ваш Труд!..

Мне иногда до ужаса бывает страшно, совестно пред миром, что Вы такое богатство, такой редчайший жемчуг мне, мне одной лишь рассыпаете... О, если бы можно было все это ухватить, собрать, сложить в сокровищницу... Как было бы велико... Как недостойна я... одна все это принять...

"Пути Небесные" творите, вот в этом Святом Пожаре! Пробуйте! Дайте все, всю силу, которая теперь завинчена {Подчеркнуто И. С. Шмелевым.}судьбой так крепко... Как это ужасно!

Я не могу к Тебе приехать!.. Да, да к _Т_е_б_е, не к Вам, а к Тебе... Я не могу больше не видеть Вас! Ну, разве не жестоко? Но Вы-то не хотели... И теперь не понимаю... Я не могу приехать... Но как же тогда? Так ничего, все просто так?.. Ах, сотворите тогда Вы, силой Вашего гения, сотворите тогда прекраснейшую сказку жизни!.. Нет, я должна Вас видеть, как Вы -- меня! И Вашего портрета нет. Пошлите хоть маленькую [карточку]. Но я хочу не лик, а Вас увидеть-услышать! -- Вы не можете приехать? Я не смею этого просить... Мужчинам легче дают визу. Мне же для себя не достать _н_и_к_а_к. И потом -- сейчас пытаться к Вам поехать -- значило безумно все испортить дома (для нас испортить). Попробуйте приехать, если хотите только, я не смею просить. И скажем: пусть это будет _з_н_а_к. Если удастся Или это нельзя? Нельзя искушать? Тогда не буду...

Если бы Вы смогли приехать, -- то я бы предпочла остаться в Arnhem'e -- это прелестный городок, -- там есть леса (теперь все золотые), березы, и вид немного наш, русский. Я бы уехала на отдых. Мне он так нужен. Из нашего совместного отпуска, как предполагалось раньше, ничего не вышло. Муж лишь объявил, что ему некогда, что я могу одна уехать сколько хочу и т.д. В Arnhem'e мой Сережа, поэтому понятно, почему я в Arnhem'e. И в то же время Сереже я скажу, что быть хочу совсем одна и независима. Ему знать ничего не надо.

Не знаю иначе, здесь ничего более подходящего...

Но это ведь мечта только?! Но без мечты нельзя ведь жить!.. Нельзя жить без мечты...

Как часто я вспоминаю чеховскую "Дама с собачкой"... С собачкой, "с птичкой"... -- не одно ли то же?!.

Не понимала как-то раньше душой при чем тут собачка... А как это верно. Мне всегда делалось надолго грустно, как-то горестно от этого повествования... А вот теперь... теперь ведь, пожалуй еще горестнее... не видеть даже!..

Если бы я _т_а_к_ могла, как Вы, -- то всю эту тоску, всю безысходность, эту молитву любви, -- я бы воплотить хотела...

Пусть бы это было Дитя святое святого чувства! --

Но я не умею. Я инспирирована только Вами.

Вот этот "стих" я посылаю и стыжусь, как плох он... Я ведь знаю это. И чувствую, _к_а_к_ бы его критиковать надо. Я вижу "со стороны" как бы. Но посылаю так, как был написан 16-го сент., когда я ничего еще от Вас не знала. Имела только 2 жестокие открытки... Понимаете, почему я его послать смущалась? Вас этот "стих" уверить должен, что я творить не умею. Я же вижу, как он безвкусен. Я не выразила им ничего из того, что бы хотела, -- значит бессильна, не владею... Я даже себя как-то ненавижу, когда вот такую мазню вижу. Но посылаю, чтобы Вы уверовали в мои сомнения. Только, чур, не браниться... Напишите все, что Вам не понравится! В критике, конечно, браните! Я не боюсь!

Какой вчера был чудный день! Меня снимал вчера Сережа в саду плодовом. Конечно для Вас! Я хотела в светлом, радостная, с цветами! И когда я одевалась, -- казалось, что на свидание с тобой иду. Как мне тогда тебя обнять хотелось! -- Далекий, чудный... волшебник...

Л_ю_б_л_ю...

Ах, да, я все предостеречь Вас хотела... о себе... У меня скверный характер. Не боготворите так! Я больше всего страдаю от несправедливости и также к себе самой. Я не выношу незаслуженного поклонения. Понимаете, мне не по себе. Ну, будто я краду. Я не богиня. Я даже очень могу быть неприятной. Поверьте мне! Вы отвернетесь, когда Ваши мечты так рушатся! Мне говорил мой сослуживец (главный врач, русский, кавказец²¹⁹), что я "ужасна". Он называл меня "glatteis" {Гололедица (нем.).}, утверждал, что я -- в своей стихии, если заставлю поскользнуться. И поэтому -- "glatteis"... Мы были... врагами? Нет. Друзьями? Конечно нет! Я знаю про себя, что мучила его. За что? Не знаю... Он любил, пожалуй, со страстью аскета. Был аскет науки. Любил как-то очень по-своему, по-кавказски. Хотел увидеть во мне рабу? Рабу чувства. Я оставалась упрямо тем, чем все звали. Представьте себе аскета, вдруг в налетевшем урагане страсти... Для меня это было ужасно... И... полным противоречием всему, что я в любви искала... За это, пожалуй, и мое "упрямство". Чувство его меня обидело, я его за это оскорбляла. Была невыносимейшая драма. Я не была "русалкой" -- он был красив, умен и силен,.. дерзок. И все это так меня злило... И за "дерзость" его я ненавидеть начинала. Была игра, игра на высших нотах, на напряженнейшей струне... И все это в работе!.. Я работала с ним непосредственно, и как он мстил... По воскресеньям вызывал меня, отыскивал пациентов, выдумывал работу. Бранил, искал ошибок, упрекал за то, что пациенты обо мне влюбленно замечают. Требовал даже (!) прическу изменить, похуже, попроще сделать, -- для пациентов. И все это "властью главного врача"... Шеф даже уж вступился, снял с меня его "опеку". Завел интрижку с сестрицей, чтобы... "назло". И все для того, чтобы вдруг поймать в операционной и клясться совсем в другом... Он умолял поверить ему; что он же "р_у_с_с_к_и_й_ тоже!". А я (какая дрянь!) -- "не русский Вы, таких я за русских не считаю". Отцом умершим клялся, что любит, что все остальное -- ложь, -- а я: "не верю, нет у Вас святого"... И знала, знала, что лгу. И стыдилась. А говорила. Месть его была ужасна... Я извелась. Он всячески меня извел. И заявил, что от моей достойной семьи меня отгородила пропасть, что я не заслужила быть дочерью моих родителей. Было так ужасно, что говорил с ним даже шеф и жена шефа. После, когда остыло все немного, ушел из клиники, женился (глупо как-то!) -- умирал у меня отчим²²⁰. Он его лечил и раньше. В день смерти пришел с такой любовью, тихий и массу [всего] для нас сделал. Сережа был тогда тоже при смерти... Сказал, потом... много спустя: "все было неправда, -- никогда я так о Вас не думал -- помощницы же в работе такой как Вы, я не найду всю жизнь. Но вот, что правда: с Вами жить -- это дойти до предела счастья, сгореть в нем, чтобы в следующую же минуту проклясть Вас до преступления. И вся жизнь была бы Рай и Ад". Послушайте, как ужасно. Но он не прав: -- это его чувство. Но значит, я могу такое чувство вызвать?! Когда мы виделись в последний раз (я была замужем), то я спросила: "ну a "glatteis?"" -- "О, это остается!" У меня нет, не было и тогда ни тени чувства. Сюда он писал (совместно с женой, конечно) заботливые письма, особенно в болезни...

Странно все это было. И много я страдала. Его смятенья меня ужасно мучили. Но, понимаете, я тогда "играла". И в этом преступленье было. Злило меня еще и то, что он мою религиозность объяснил комплексом, психоанализом пытался все разложить. Сам -- невер. И не любил детей. И вся его сущность казалась мне такой _з_е_м_н_о_й. Он и меня только так хотел видеть, а религию оставить, как игрушку ребенку. Так и говорил. И под каким-то таким углом и рассматривал. Все это меня ужасно возмущало. Понимаете? Но столько мне выслушать пришлось за те годы (да, годы!), что я в себе уж стала сомневаться... Конечно, была моя вина. Я играла. И увлекалась, -- была я тоже только ведь в работе, без просвета, без мысли даже о просвете, -- не позволяла себе мечтать о счастье, о личном... С 8 ч. утра до 10--11 ч. вечера -- в больнице. Он точно так же, белый русский, отец большевиками умучен. Мальчишкой убежал, на гроши выучился, давал уроки и получил немецкую апробацию (редкость!) за исключительные заслуги в медицине. Прекрасный доктор. О личном никогда не думал. И вдруг -- столкнулись. Именно столкнулись! Он -- был целиком все обратное тому, чего я ждала. И подходил ко мне так, как я больше всего не терпела. На каждом шагу, на каждом слове. И все же... хотелось чего-то, кроме больных и микроскопа. И потому вот так я и злилась. На себя злилась! И на него за его... дерзость.

Нет, не любила, конечно. Это не был роман любви... То был другой... там я была -- вся жертва, без упрека. То -- было раньше, ровно 10 лет назад! Но и тогда -- я не любила так, как нынче.

Нет, нет, все, все это не то! Лишь хочется, чтобы Вы обо мне больше знали, все и дурное, чтобы Вы не обольщались, знали _п_р_а_в_д_у. Да разве я могла бы Вас мучить? Даже невольно?! Никогда. И если нам вот нельзя увидеться, то я скреплю себя, и ни единым словом не скажу, как больно... Мне ведь невыносимо так вот быть... Но для Вас -- все, все могу! Все могу вынести и даже самое тяжелое -- ложь. Я все приму для Вас. И даже разлуку эту. Я благодарю Бога за все, что с Вами! Не надо муки! Не надо! Я люблю Вас! Знайте это! Пока что все так безысходно. М. б. так _н_а_д_о, чтоб мы любили на расстоянии? Так святее! Так надо для "Путей Небесных"?! Скажите, думаете Вы обо мне, что я непостоянна? Ветрена? Это было бы так больно. Поверите, что это все не то! Я так мало ведь имела от жизни! Вы даже не поверите! Да, много слез! Много муки, но мало счастья! Так мало! Я знаю, Вы хотите знать обо мне больше. Но мне не говорится на бумаге.

Мой муж -- человек прекрасный и -- нет на нем вины определенной... Он, конечно, верен мне! Но... А впрочем, не могу я на бумаге. Хотела бы вернуть тот год, когда только "я да птичка". Теперь опять все мешает. Мне трудно... Ах, да, я тебе писала, что нездорова... Лучше. Т.е. я все еще в тумане, волнении. Спать не могу. Хотела не писать пока, но не могу. Живу я только почтой. Пишите. Счастье мое, дорогой. Я грешная? Скажите! Вам я говорю только правду. Все -- совсем честно! Никому я никогда так не признавалась. Я скромная вообще-то! Я не могла бы и поверить, что могу _т_а_к. Люблю Вас! Все Вы во мне расшевелили, к жизни разбудили. Все силы души и сердца, ума, воображения, все чувства во мне проснулись...

Как я люблю Вас!.. Обнимаю Вас долго... Так нельзя писать?! Да, нельзя, я знаю. Это волнует... но... не могу.. молчать!

Люблю, безумно, до смерти, исступленно!

Все, все знайте! Как жду тебя, как томлюсь, страдаю без тебя и как счастлива всем этим! Грешно это? Скажи! Чем ты силен? Господи, да разве это назвать надо?! Не знаю чем, собой, всем! Словом твоим великим! Пишите же "Пути"! М. б. -- это выход. Как бы я творить хотела, -- и всю любовь свою туда отдать. А так нельзя ведь! Как горько! Но если мы увидимся, -- я так боюсь разлуки снова. Не надо лучше встречи! Не знаю я о чем молиться! Твори! Твори! Насколько ты меня счастливей! Я обнимаю тебя мыслью и долго, долго Тебя целую... Оля

Перечитала письмо не могу кончить: к тебе хочу! _М_и_л_ы_й! Целую, це-лую много, крепко, обнимаю, замираю в твоих объятиях. Остаться так до смерти! Молюсь за тебя! Прости, что так пишу.

[На полях:] Пишите же! Скорее! Я живу только почтой! Пожалейте меня! Пишите! Пишите больше! Ответьте на все мои вопросы! Я жду!

Муж подруги все не едет -- ждет визу. Как досадно, я хотела бы к Вашим именинам.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

9 окт. 41

Иоанна Богослова

11 30 ч. ночи

Почему Вы так давно не писали?

Мне очень грустно.

Ничего не могу больше.

О.

Открытка 12-го окт. только. Муж приятельницы сегодня уехал.

О.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

16 окт. 41

Дорогой мой, письмо Ваше "именинное" повергло меня в уныние и горечь... Что же Вы и с собой, и со мной делаете??

Это так-то "отдавая друг другу силы"?

Ваше состояние, Ваши тревоги и мучения (созданные Вами самим), передались и мне, -- я не знала все это время что с собой начать {Так в оригинале.}. Вот Вам слова из письма, не посланного мной от 13-го окт.: "Я не знаю, что со мной. Все это время (от 8-го окт.) я не в состоянии ни писать Вам, ни спокойно думать. В душе моей смятенье, беспокойство... без видимой причины... Т.к. в руках у меня Ваши давние письма... Не могу ничем объяснить, как только возможностью у Вас какого-то надлома..."

Вот видите Разве это не удивительно?

Писала Вам вчера очень большое письмо, но окончу его после и м. б. пошлю, -- начала же новое, это только для того, чтобы, не уклоняясь от основного, сказать Вам коротко, что _т_а_к_ _н_е_л_ь_з_я. Какая доблесть в том, что Вы всю волю бросили на растерзанье нервам? Кому это надо? Что Вы с собой делаете?? Нет, О. А., была бы Вами очень недовольна!

"...не могу я в церковь....... Это у мальчика на "Богомолье" могли устать ножки -- понятно. Но и то, что сказал ему Горкин?..²²¹ Нет, родной мой, так нельзя!

Но вот по существу: Вы себе наделали сами мук и страданий и совсем не подумали обо мне!

Если ты меня любишь, -- почему же не пожалел? Или не понял меня? М. б. я сама виновата в том -- слишком мало о себе открыла...

Ты не понял меня ни в письме, ни в жизни... В жизни -- я и не думала "отбиться от родимой стайки", не стремилась никогда объевропеиться, душу свою опустошить не хотела... Разве она опустошилась? Иногда -- помимо моей в том воли... не знала... может быть...

Я не с отчаянья, не с обиды, не в порыве и не на-зло ушла к нерусскому. Все тут несколько сложнее.

Письмо большое даст тебе больше, но здесь скажу лишь, что в этом нерусском, я нашла тогда больше, чем в окружающих меня своих. Я подходила к людям, нося в себе чудесный идеал, -- м. б. образ отца моего... Искала нечто определенное. В тех, своих, кого я встречала, -- было все так мелко... Молодежь в эмиграции меня поразила своим духовным уродством. А мужчины, как будто соскочившие со стержня, не представляли уже больше того, что делает мужчину ценным. И над всем этим еще какой-то цинизм и молодечество такими "достижениями". Были верно и другие, но мне не привел Бог встретить. Я много перенесла неправды, горя. То письмо тебе расскажет. Увидишь, какой камень был мне положен в протянутую руку²²². И что я видела в среде "своих". Они мне не были _с_в_о_и_ по духу. Дух они вообще всякий в себе гасили. Я осталась очень русской!.. С этой стороны мой посажёный отец²²³ меня знает достаточно близко. Прошу тебя, -- спроси его обо мне! --

В муже я нашла человека близкого по духу. В нем нет совсем той грубой силы, которую я так не люблю в мужчинах, верующий по-нашему. Россию любит и знает.

И другое: -- он дитя, на редкость дитя, с большим надломом в жизни. Его вести мне нужно было шажочек за шажочком. И. А. так много об этом знает. Когда я приняла его, -- он сам не верил в то, что право на жизнь имеет, что есть же в жизни _р_а_д_о_с_т_ь. Меня И. А. предостерегал, что трудно будет мне... Но я взялась... и перед алтарем (и _н_а_ш_и_м_ тоже!) сказала "да". Мой муж остался конечно таким, человеком вне жизни... Трудно мне Вам все это объяснить. Скажу примером: страстный он любитель книг, растратил капитал на них, скупает за безумные деньги (теперь, положим, после войны не может) редкостные экземпляры и... неразрезанные стоят они в шкафу. И даже не у нас в доме. До них и не доберешься!.. Это любовницы его неласканные, в гареме ждут череда... А я? Я тоже -- такая книга...

М. б. когда-нибудь момент наступит, и ему захочется заняться мной серьезно... Он любит меня, без меня в делах -- ни шагу, верен, понятно, -- да ему и не до женщин! Ведь это какая-то жизнь, -- а он вне жизни. Он массу помогает, тратит на это время, но для себя (а я, считаюсь конечно тоже "для себя") -- считает преступлением такую роскошь. Жизнь -- это долг, обязанность, -- но никогда не радость. Я часто говорю ему, что у нас нет духовного обмена, о чем мы так мечтали. Его это убивает, но... ничто не меняется. Все время его, от раннего утра до ночи, забито всем, чем угодно. Обещает измениться, -- но я знаю, что все так же и останется. По своим качествам -- это человек редкостно-прекрасный. Но каждый из нас живет сам по себе. В мое рожденье (1939 г.) была еще и ссора, -- сдали его нервы (не удивительно!) -- я, понимаете, не ставлю "каждое лыко в строку", -- прощать умею. И многое ему прощала. Но было горько, что в рожденье... И вообще у него -- воскресенье, понедельник, будни, Рождество, Пасха -- все одно, -- один мутный день долга. Когда мне особенно тяжело бывало, я напоминала себе о том, что и заранее знала, на _ч_т_о_ иду, и что знала, что его вести надо. Меня предупреждал И. А. Встреча со мной спасла его от гибели тогда. Это не одна я знала, а и его сестра. Он весь больной был. Понимаешь, как сложно?

Но я скажу Вам здесь всю правду, -- я все-таки (несмотря на обещание пред Богом) -- уйти хотела. Это было раза 3. Последний раз однажды в Wickenburgh'e, на Троицу. Разойтись друзьями. Потому что не имела больше силы вести его, безрезультатно... вести, бесплодно. Но всякий раз... жалела... Дитя он, беспомощный ребенок. Сережа мне говорил как-то: "без тебя ведь в одну неделю свернется с толку". Он всем верит... Ему бы кабинетным человеком, профессором быть, а не с жульем-мужиками дело иметь. Я оставалась, повинуясь, жалости и долгу, и... любви?? Да, я не знаю, можно ли любить 2-х сразу... Или это жалость -- будто любовь? Вот написала и боюсь, что обидишься, не поймешь меня... Ты успел уже запугать меня! Ты должен это понять! Пойми! Мы много с ним перенесли вместе, -- получилась, конечно, известная сплоченность, -- что бы это ни было...

Но ты поймешь, что я страдала. Я не жила, я убивала, и убиваю дни. День за днем всю жизнь. Порой я в исступлении ему кричу об этом, взываю... Теперь, впрочем, нет... Теперь я не прошу его ничего "исправить". По лозунгу: "чем хуже, тем лучше", м. б.?

Теперь с тобой, любя тебя, я предоставила все теченью. Клянусь тебе -- я так сказала перед _Б_о_г_о_м: пусть будет так, как нужно, как покажет Господь! Я ничего (обещала Богу!) не хочу форсировать. Я все вручила Ему и жду... Я спокойно жду. Нельзя метаться. Иначе (если метаться) -- не от Бога будет, придет решенье. Не думай, что у меня не хватит силы уйти (хоть это очень трудно, я знаю, -- мама была за разведенным II-й раз), -- но знай, что этот мой уход м. б. уничтожит тоже одну жизнь! Надо как-то выждать, -- что мне Господь откроет! Ты в письме меня не понял: не не хочу, не убегаю, не испугалась -- а _н_е_ _з_н_а_ю,_ _н_е_ _м_о_г_у, _н_е_ _с_в_о_б_о_д_н_а!

Неужели ты думаешь, что будучи свободной сделать выбор, я не пошла бы за тобой?

Я скажу тебе больше: -- я все бы сама решила, за все бы взяла на себя ответ, даже за грех, за всякое решенье, где я сама за себя решаю, которое не убило бы, не искалечило бы другую жизнь. Будь ты здесь, -- я доказала бы тебе это!.. Ну, приезжай! Я все тебе отдам в моем сердце, все, т.к. другому все равно не интересно (практически не интересно), все отдам тебе и не сочту грехом -- ведь все равно все у меня под спудом. А разве сердце для того, чтобы умереть при жизни? Нет, это не грех. Я дам тебе всю нежность, все, без чего ты жить не можешь. Я ни у кого не отнимаю -- ибо никто на это и не посягает. Но понимаешь ли ты мою драму? Ты не подумал обо мне. Я мучаюсь за троих! Что значит для меня развод. Да и не даст он согласия на развод. У нас же был с ним разговор об этом. Если я говорю, что не могу жизнь нашу больше выносить, то слышу: "gut, ich will alles verändern, aber wenn Du es nicht kannst, dann habe ich kein Recht um dich zurück zu halten, Dein Leben zu verderben, ...wenn ich auch selbst daran zugrunde gehe..." {Хорошо, я хочу все изменить, но если ты этого не можешь выносить, то у меня нет права удерживать тебя, разрушать твою жизнь, даже если при этом я и сам погибну (нем.).} Но когда мелькнуло у него подозренье, что это из-за тебя, -- о, как он изменился! Какая властность. "Nein, das geschieht nie mais! Ich habe auch noch was zu sagen!" {Нет, этого никогда не будет! Я тоже имею право кое-что сказать! (нем.).}

Ты понимаешь, почему я стала осторожна?

Мне больно лгать. Я у почтальона выхватываю еще на двери почту, ища твое. Уверила, что это только писательская поэзия, а... я, ну, преклоняюсь... Не поверил в душе, конечно. Тем более, что под запал-то я сама другое сказала. Потому я и духи не захотела. Понятно?

Мне ужасен обман... особенно потому, что муж наивно-доверчив. Ведь ты... насколько ты счастливей, -- ты радоваться, плакать, мечтать... свободно можешь, а я? Я вся в контроле... И ты не пожалел меня. Ты своим мученьем мучаешь меня ужасно. И для дела самого, если бы что-либо было, -- это -- порча. Ты понимаешь, что мне, в Париж нельзя? Я могу настоять, удрать, но ты ведь должен знать, что это значит... И потом Бредиусы -- очень сильны в Голландии. Это очень известный род. Мне не дадут, сыну не дадут так просто все разрешить. Нельзя -- наспех. М. б. постепенно и можно. Не знаю. Надо положиться на волю Бога. Я не вижу ответа.

Зачем ты говоришь мне упреки? К чему "будь нераздельна" -- разве я этого сама не хочу?

Зачем ты сыплешь соль мне в рану? Что, что же мне делать?? Неужели ты думаешь, что я могла, вот, так, на ветер бросить _т_о... о Сереже..? Что же я -- холодная кокетка? Не стоит мне ничего все это? Да, я больна. Я так страдаю. Я люблю тебя, -- ты знаешь _к_а_к... люблю, принадлежа мужу!.. Ты никогда об этом не подумал? -- Заставил сказать меня?! И что же? Ты меня не считаешь верно достаточно чистой, если допускаешь, что я в воле так оставить или нет, что я могла бы изменить все... да по халатности, удобству... оставляю обман... предпочитаю тебя мучить?.. Опомнись!! _О_п_о_м_н_и_с_ь! У меня _н_е_т_ сейчас выхода! И потому я, очень молясь, прося у Бога защиты, дала все в руки Божьи!

Другого совета я не знаю... И дав Ему решить, я не мечусь. И умоляю тебя -- и ты оставь метаться! _Э_т_о_ -- _г_р_е_х. Иначе -- не от Бога!

Мы ничего не знаем... М. б. мой муж поймет, будет такой момент, обстоятельства,.. не знаю.

А пока, как ни ужасно... что же остается... как не терпеть..? Приедь сюда... Ну хоть немного вместе будем...

Я никуда не отхожу. Я -- вся твоя. Пиши, говори мне все, как совсем твоей -- все можно. Все мое сердце у тебя! Ты понимаешь -- не любовь эта моя меня смущает, а необходимость обмана. Эта двойная принадлежность. Я тебе писала, что м. б. приехать сможешь ты? Не знаю, что ты на это скажешь. Не можешь? Но тогда что же? И вообще: приехать на неделю, чтобы после оторвать живое сердце?! Ужасно. Но видеться нам все же надо! Нет, я не знаю совета! Не знаю, что делать!

Умоляю тебя: не мучь тебя, меня! Пожалей меня!!

Помнишь, ты обещал, что "ни единой слезой" не затуманишь глаз моих, что уже довольно тебе любить меня "вдалеке". Почему ты думаешь, что мне легче? Откуда это? Я заклинаю Тебя памятью О. А. (ты пойми что это значит, что я этим заклинаю!) -- не мучь тебя и меня! Что, что мне делать? Пойми: выбор я сделала тогда, перед алтарем, ведь не шутя, я знала, на что иду, знаю теперь, что значить будет уйти! Ты просишь тебя вести... а тот, Арнольд, он упадет, он... я не знаю какой ребенок. У него сложная, больная психика, он много страдал. Он не здоров... В этом -- все! Я боюсь! Пойми меня! Тут все так сложно! Я боюсь, но я не знаю ничего. М. б. все же уйти мне надо?! Пусть Бог укажет! Его, Его -- Святая Воля да будет!

Еще одно: когда ты мне вот так ужасно говоришь, я начинаю жалеть, что тогда тебе писала. М. б. было бы тебе сейчас без меня покойней? Да? Не надо было письма 9 июня 39 г.? Я вся разбита... За что ты мучаешь меня? Успокойся! Дай, мой любимый, я разглажу лобик, вот снизу вверх и к височкам, как бывало у папочки "разгоняла думки"! Не надо же так беспорядочно себя тиранить! Спи ночи! Кушай! И главное -- займись трудом! О. А. тебя об этом просит! Чего ты хочешь? Заболеть? Чтоб я свернулась? Я сразу же почую, когда ты перестанешь так плохо себя вести. Успокойся. До всякого твоего письма я буду знать это! Исправься же! А то я рассержусь. Серьезно! Нам нужны силы! Пиши "Пути" -- если любишь меня! Я так много терплю любви твоей ради! Ведь ты не хочешь же меня утратить?! Получил ли ты мою фотографию -- она плоха. Ничего не вышло. Видел ли мужа подруги? Перо я посылаю в знак именно труда в "Путях", -- пусть оно тебе обо мне напоминает! Ничего не написала на портрете из-за оказии -- неловко было. Пришлю отдельно -- подклей! Что ты писал Квартировым обо мне? Меня это волнует! Зачем? Очень смущает! И потом еще одно: я очень, смертельно стражду в думах о бабушке. Все эти семейные отношения так ужасны, что когда радость дяди Ивика достигнет высшего предела, -- я буду тосковать... до смерти. Это не слова. Тогда мне жизнь -- не в жизнь... Не надо жизни! Я ведь знаю, знаю, что тогда будет! Как разочаруется, как разбит будет и сам дядя, увидев осколки своих надежд, именно потому, что он _и_с_к_л_ю_ч_и_т_е_л_ь_н_ы_й! Я так много знаю! Если бы он также все знал!

Но довольно... То, что я читаю через г-жу Земмеринг, -- делает меня больной... Пусть дядя Ивик меня пощадит! Я извелась! Как я хотела бы сейчас к И. А.! Я изрыдалась бы до полного изнеможения, выплакала бы все горе! Я так прибита! Я кончаю. Мне так холодно, я вся поледенела. Лечь хочется.

Не мучайся -- этим ты мне поможешь! Успокойся! Все будет хорошо! Так, как надо! Как Богу надо! Нельзя же силой у Него выхватывать, торопить сроки! Начни работу! Ты должен! Ради меня, если действительно, действенно любишь! Я тоже ищу успокоения в труде! Не порти жизнь! Тебя любят, перед тобой открыто сердце! Ведь не по нашей воле устроить что-либо так, а не иначе! Даже визу не достать для проезда. Волей-неволей сдержать себя придется! Успокой нервы -- мне совсем не импонирует твое такое состояние! Ты должен изменить такое... больное. Спи, хоть с таблеткой, кушай, трудись. Пока что брось обо мне думать, не пиши, если это тебе трудно. Я жду твоих писем, но для тебя и эту жертву принесу.

[На полях:] Целую и благословляю. Твоя Оля

Умоляю -- успокойся! Я же все _т_а_ же!

Если любишь, -- пришли все, что мне писал! Я хочу все знать! У тебя много моих неотвеченных писем. Ответь же!

Как все вы, -- мужчины, одинаковы!

Письмом я не довольна. Не так бы говорилось. Но не пишу новое. Тороплюсь отправить. Мигрень и озноб.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

17.Х.41 12--30 дня

Солнышко мое, Оля! -- так мне дорого это словечко -- ласка. В 8-м ч. первой мыслью -- ты, _к_а_к_ я звал тебя! Ты без меня не можешь теперь, -- и я не могу без тебя. Сейчас впивал твой "стих", -- о, какая сила любви, несравнимой ни с кем нежности, _с_в_е_т_а, -- вкус к _с_л_о_в_у, -- что ты себя мучаешь сомнениями! Поэты наши, поэтессы -- позеленели бы от своего бессилия перед тобой. У тебя -- ток сердца, несравненный, его биение -- ключ живой, тобой поется _ж_и_з_н_ь, все от глубин души и недр, -- это поэзия, истинная, мой жемчуг -- женщина! У тебя ритм звучит, ты так напевна, свирель живая, ты так _о_т_к_р_ы_т_а, дива -- чудо... мой ангел светлый, птичка заревая! Ольга, не смей себя бранить, ты делаешь мне больно. Ты не знаешь своего "хозяйства", чем ты владеешь. В твоей головке, в сердце, в _д_у_х_е... в Душе... -- для меня Душа _в_ы_ш_е_ духа... (Пусть грех!) Дух лишь проверяет, стережет Душу, ведет ее... -- и с этим ныне согласно последнее течение немецкой философии, -- и религиозной, -- _Д_у_ш_а -- _в_с_е_ в человеке, его глубинная сущность. Так вот, твоя Душа -- хозяйка великолепного "хозяйства", в твоих недрах. Целые дворцы там! -- а ты сама знаешь в себе -- пока! -- лишь две-три комнатки, можешь туда входить, дышать, оттуда брать то-се, для "обихода", -- он богатый, о-чень, этот твой обиход, который ты сейчас творишь... но по-мни, глупая! упрямка-девочка, кинарка-юнка... ты лишь пробуешь робкий голосок свой, только еще горлышком учишься играть, -- я вижу, как там горошинка играет... Будешь сильнеть, расти, -- ты же -- юн-ка! -- о, ка-кая бу-дешь! Верь мне, Оля, я не обманусь, нет, в э-том -- не могу обмануться! Все больше будешь узнавать свое "хозяйство", ключи узнаешь, от всех комнат твоих дворцов, -- раскроешь... -- заблестишь от радости, от счастья творческого, _т_в_о_е_г_о! Я вижу: вот, новое открыла, -- свету сколько, тут жемчуг. Вот, еще дверь, открылась неожиданно -- топазы, шампанские, льются, в солнце. Еще, вот этот ключ... -- изумруды, ослепленье глаз. Вот, там... -- сапфиры, твои глаза живые, синие какие, в _н_е_б_е_ все. И так, всю жизнь... все _н_о_в_о_е... все ярче, громче, жарче. Конца не видно, -- а -- подвалы? там -- что..? О, глубина там, _з_р_е_л_ь, _в_и_н_о... из винограда, от топазов, изумруда, жемчужно-черного муската... -- настойное, густое, от _л_ю_б_в_и_... -- венец твой, увенчанье Духом. Веришь? _в_и_д_и_ш_ь_ ли, моя певунья?! "Увидь, увидь..." -- как славно-детски говоришь ты, -- _в_с_е-о я помню, что находило твое сердце для меня! "У-видь!", "у-видь!.." -- да это так поет весной, в солнечном молодом саду, в березках, чуть тронутых зеленым клейким пухом... пеночка поет на солнце, малиновка играет горлышком -- "у-видь", "у-видь-у-видь..!" Увидала, _в_с_е? Тепло тебе, на солнце, под березкой, в пеньи..? Плечиками ежишь, от восторга, как девочка, бывало? да? Ты _в_и_д_и_ш_ь..? Я -- ви-жу... всю тебя... всю, всю... даже как тебя моют в корытце, ма-ленькую... глу-пенькую такую... пупсика-девульку... Я тебя целую, Оля... как люблю тебя! Ты чувствуешь, как сильно еще во мне _т_а_к_о_е_ чувство? Да, _ж_и_в_о_е. _Ч_т_о_ _б_ы_ я написал теперь..! Вот, _и_г_р_а-то... _к_р_о_в_и, _д_у_ш_и ..? Не знаю. Но не слепо, не страстью...-- страстью _в_з_я_л_ бы на-черно, разлился, расплескался... дал бы "пятна", только... -- а затем... собрал бы в форму, зрело, ме-рой... точной, -- "в мерный круг". Вот, говоришь -- "все для меня одной"? Да, для тебя, одной, моя царевна! _т_о_л_ь_к_о. Для тебя поет душа моя, _т_о_л_ь_к_о_ для тебя. Не тревожься, и для всех найдется, -- ведь Ты, Ты... меня творишь, _с_а_м_а! Не понимаешь? Без тебя -- я -- пуст. Ты осветила мне мои потемки, ты повела меня в "подвалы", где все забыто... было. Ты дала ключи, ты нежно коснулась сердца... -- и оно проснулось. Для тебя... для _в_с_е_х. Вот, твое _ч_у_д_о. Да. И -- другое чудо: _т_ы_сама проснулась... стала раскрываться, расцветать... -- "какие сильные набрали букеты... тугие и пышные..." _К_т_о_ так сказал... ?! Давно, ты и не думала... -- проснулась, вдруг зашевелилась... -- "сквозь сон встречаешь _у_т_р_о- _г_о_д_а..."²²⁵. Ах, ты, годовалая моя... моя певунья, ласточка... зарянка розогрудая моя... -- всю, _в_с_ю_ тебя целую, страстно, как и ты... Ах, Оля... что со мной творится, вот не думал..! Не знал. Какое счастье! Бу-дет! Теперь -- слушай, прошу тебя... чутко прислушайся. Так это важно. Оля, умоляю тебя... будь сильной. Думай, ты должна быть здорова, вернуть покой, сон, силу женщины, окрепнуть... для творчества, для творчества души и тела. По-мни, Оля! Примени все силы, нам _н_а_д_о_ выдержать. Брось "скуку", забудь тоску... петь себя заставь... -- мы свидимся! -- увидишь!! (я нахожу пути -- увидеться) -- черпай упование в _в_е_л_и_к_и_х_ наших, в моем искусстве! Многое найдешь ты в _м_о_е_м, м. б. еще незнаемом... да, и в "Старом Валааме" даже. И -- в "Солнце мертвых", -- вчитайся. Но, главное, читай Евангелие, Псалмы... Пу-шкина, Гете, если бы нашла Овидиевы "Метаморфозы"²²⁶... -- какая сила... если бы в оригинале! Олёк мой, прошу тебя... -- не смейся, не смейся, девчонка глу-пая, смеяться!.. -- пей рыбий жир (рыбий глаз!) -- !!!! -- (рассмеялась?) -- не вяжется, а? -- _в_с_е_ вяжется. Пушкин, чтобы написать "Пир... чумы" -- ел, конечно, жиго, пил шато-д'Икем, ел апельсины -- любил он апельсины! -- и... лю-бил! _В_с_е_ связано. Так вот: извольте есть "селюкрин", -- конечно, он не тронут, да? -- Ну, сознайся. _Н_у_ж_н_о, дитя мое, пусть скучно. Если я пишу так жарко, -- вот тебе-то... -- так это потому еще, -- ну, да, я страстно, до задыханья, люблю тебя... -- потому еще, что я стараюсь, хочу быть сильным, я слежу за _в_с_е_м: стараюсь есть, -- и ем! -- принимаю "скуку" -- да, и селюкрин, -- гормоны! -- и "гемостил", -- это надо, это дает огромное питание нервам, крови... -- я теперь сильней, чем был лет двадцать тому, и _в_с_е_ это видят. Делаю легкую гимнастику, ручную. Ты замечала, -- когда любят, -- начинают править культ... "физике" своей? Это -- инстинкт. Помни, моя плескушка-уточка, -- простуды бойся. Ты страшно похудела!? Отчего? Дознай. Общий анализ вели сделать. Ведь от худения -- что же будут твои почки делать: прыгать? вертеться, как горошина в бутылке? мучить тебя блужданьем? Возьми же себя в руки! Не брезгуй "антигрипалем", _н_а_д_о. Скажи мне, какой болезнью умер папа? Вдумывайся, -- ведь это ужас, если ты не раскроешься! Это преступление будет, страшный _г_р_е_х. Вот, в чем грех. Не в любви нашей, нисколько... это -- святое, это -- милость Господня, знай! И ни-чего не бойся, не стыдись. Тут -- _п_р_а_в_д_а, -- "больше любви! солнца!" Или ты виновата, что не могла "раскрыться", в том, в чем живешь? Нет, ты -- не виновата. Не _с_м_о_г_л_и_ раскрыть, понять. Значит -- банкротство такой любви. Ошибка, только. Твоя? Ну, и твоя. О-шибка. Я не смею касаться отношений твоих с Б[редиусом]. Ты не досказала, только -- "прекрасный человек", -- о, я верю, всей душой, что да! -- "и нет на нем вины определенной" -- ? "он верен мне, но..." Скажи мне все, если можешь... а -- любовь... есть? У вас обоих? лю-бовь... не "физика", конечно... а -- _л_ю_б_о_в_ь... сростанье душой--сердцем... _б_е_з_ чего -- лишь "ответ инстинкту"... пока не тошно. _Т_а_к_о_е_ не дает _ж_и_з_н_и, -- _с_к_у_к_а, только. Тут бессильно "таинство", оно уходит, оно -- сквернится, -- веришь ты, что человек растет? Растет и его Богопознание, -- об этом я уже писал тебе. -- Отклонился. Сон... -- утиши нервы, принимай "седормид", _н_а_д_о. Бром. М. б. у тебя нехватка брома, не вырабатываешь сама? Этот "гипофиз", что ли... в мозгу, отдел, маленький отросток -- читал я, о-чень это важно... от его Дурной функции -- утрата гармонии организма, общее нарушение. Я это испытал, ужа-сно! Друг меня выправил. Оля, не мне учить тебя, мне тут надо у тебя учиться -- и бу-ду! Но послушай, моя упрямка, дичок мой... -- будь ручная тут... -- ты во всем свободна, я не осмелюсь ни в чем тебе перечить, ни зернышка твоей свободы тронуть, -- ни перышка оправить на тебе, моя кинарка золотая... но пощади себя-то! и меня... Безусловно, нужен тебе глицерофосфат, -- огромная сейчас у тебя растрата драгоценного, -- "угля нервных очагов" -- погаснуть могут! Помни, Оля, глупая моя. Не кочевряжься, не криви ножки, детка, нехорошо. Отчего такое похудание? Останови, если возможно. У тебя на ферме -- что же лучше! Ты -- пока -- будто в санатории. Дыши. Но... -- приходится касаться, -- _н_а_д_о_ будет, когда окрепнешь; _р_е_ш_а_т_ь. Придется все сказать Б[редиусу]. Как взрослые должны, смотреть правде в лицо. Жизнь не ждет. Мы _к_р_а_с_т_ь_ не можем. Вот почему я тебе _т_а_к_ сказал, прямо, честно: я тебя чту, я тебя люблю, -- ты мне -- Дар от Бога. Тебя я хочу -- от Бога. Так и верь. Никаких сомнений, что _н_а_ш_е_ _н_е_ от Бога, -- вот где грех, в сомнении. Ну, вот опять мало сказал, а 4 страницы. В следующем письме -- тут же -- продолжу. Надо объясниться с Б[редиусом]. Он -- должен честно тебя понять. Каждый миг в мире -- ты-сячи подобных "ошибок" жизни. Драм -- сотни. Я верю, что Б[редиус] поймет. М. б. -- ты ему совсем не в жизнь? Нет любви тут. Вот грех -- без любви. _Т_а_к. Не смущайся, что у него живешь. Ты с мамой -- как даровые работницы. Целую, до-сейчас. Твой, весь, Ив. Шмелев

[На полях:] Ольгушечка, ничего не понимаю: ну, можно ли все больше, больше любить? А вот -- все больше, больше....

Отвечу о Земмеринг -- и на все. Должен ехать на панихиду. Да, напишу мое меню, вчера, сегодня. Увидишь!

После панихиды еду к другу-профессору узнать адрес голландского влиятельного журналиста Гр., который может посодействовать поездке. -- Оля, знай, что я _в_с_е_ сделаю.

Спасибо за "баварку"²²⁷ -- ми-лая какая, вся -- жизнь! И -- прелесть -- в шапочке! О, тут, почти, глаза! Красавка. Расцеловал чернушку.

Как я молюсь на тебя за -- свободное "ты", за жар твой. Всю, обнимаю, _в_с_ю_ -- целую! О, как хочу тебя..! -- любить!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

20.Х.41 12 ч. 40 мин. дня

Моя голубка, Оля моя далекая... Только что послал открытку, получив твою -- пустую. Больше не делай так, это больно. Понимаю, что это -- от твоей боли. Проверь на почте, у них должна быть расписка в получении заказного экспресса от 30 сент. -- парижский штемпель! Кто мог дать ее?! Не ты! От 25-го IX ты получила экспресс заказной, тебе его подали в половине 8 ч. утра 30 сент., это ты сообщила мне в письме от 5--6 окт. 9-го {Так в оригинале.}. В открытке, бесприветной (от 9--12.X), ты написала -- "почему Вы так _д_а_в_н_о_ не писали?" Значит ты _н_е_ получила заказного экспресса от 30 сент., от руки, очень важный exprès, -- все сердце -- он должен был получиться 5--6 окт., самое позднее, и потому ты не могла бы мне писать -- "давно"! Проверь -- и установишь, что пропало?! украли у тебя, _т_в_о_е?! Этого еще не доставало! Заяви требование почте. А ты _м_е_н_я_ винишь. Я перед тобой ни-когда, ни-чем еще не погрешил. И -- _н_е_ погрешу. И вот, ты наказываешь меня пустой открыткой? Но от тебя -- и это приму: я люблю тебя.

Да, 6-го окт. я читал в Берлине -- в 1936 г., замученный горем и -- трудом. Был как каменный. Твое большое письмо -- мне свет. Нет, именно _т_а_к_ пиши, открыто, сердцем. Ты в буре чувства, -- не чурайся, это живая правда, это счастье. Ты бедна была им, ты так оголодала, так замучена, затравлена нечуткостью, -- и все еще боишься _ж_и_з_н_и! Слушай, Оля, как я, "безвольный", ма-льчик... боролся за _м_о_е_ счастье и за счастье любимой. Мне было 16 лет, ей не было 15. Мать боялась, что я не кончу гимназии. Я каждый день, когда Оля приехала из Петербурга, кончив Патриотический институт²²⁸, по вечерам ходил к ней. Пропускал уроки, -- больше половины всех учебных дней! сам писал "письма об отсутствии", мать не хотела. Жаловалась на меня полиции,.. -- ! -- "я бегаю к девчонке, не учусь". Дурак пристав позволил себе вызвать меня. Ну, и сцена была! Я сумел, мальчишка, устыдить его -- "у полиции, надеюсь, более важные обязанности, чем мешаться в мои дела..." Мать заявила директору, все раскрылось. Грозило исключение. Заступился учитель словесности...²²⁹ -- "нельзя губить исключительно даровитого мальчика!" Был наказан, пять "воскресений", насмешки -- "жених"! Я оправдал себя, через три месяца был -- первым, в 7 кл. Сохранился "балльник" в Москве, цел ли? -- 2-ая пересадка -- последний, 3-я -- первый: И -- продолжал "бегать" к невесте -- ! -- да! да! Раз мать заперла шубу. В мороз я ушел в курточке. В 12-ом ч. ночи меня не впустили, заперли ворота, дома. Через всю Москву я побежал к замужней сестре, 12 верст! -- прибежал в 2 ч. ночи. Переполошил всех, -- не замерз, _л_ю_б_о_в_ь_ согрела. Кончил гимназию отлично, не хватало полбала до медали, но я о ней не думал: я _ж_и_л_ Олей. И тогда же написал рассказ -- это чуть ли не во время экзамена на аттестат зрелости! -- "У мельницы"²³⁰ -- через год был напечатан в толстом журнале "Русское обозрение"²³¹, и встречен одобрением. Первый курс университета²³², 18 лет. Мне начинают скороспело сватать -- для будущего! -- богатую невесту, -- мать старалась: я "понравился" в церкви, приданое 200 тысяч, нам дадут особняк на Поварской, имение, дачу в Крыму. Я не захотел даже "смотрин". Я ходил к Оле, в их бедную комнатку, -- оттуда она выходила за меня, она, королевской крови, урожденная Охтерлони... -- потомок дома Стюартов. (Портреты ее предков видела ее племянница, в родовом городе.) Мне было безразлично, я видел _т_о_л_ь_к_о_ Олю. Наконец -- победа: мать позволила ей явиться, "познакомиться" -- она ее хорошо знала, когда они одно время снимали квартиру в нашем доме, -- потом им отказали, когда мать узнала, что я "ухаживаю", -- мальчишка! Оля победила мать мою, очаровала, без усилий: слишком она была горда и... скромна. Мать ее ценила больше дочерей. Я перешел на 2 курс -- юрист, я слушал и филологические науки, сравнительное языкознание, историю Ключевского... я еще бегал в публичную библиотеку -- увлекался агрономией, -- _в_б_и_р_а_л_ _в_с_е_... Наша свадьба, с помпой, в усадьбе матери²³³, какой фейерверк был! На заре -- в Москву, на тройке, 40 верст. Как восходило солнце! Да, вот как _д_е_т_и_ боролись за свое счастье! И вот, знай, Оля: это _о_н_а, в заботе обо мне, _о_т_т_у_д_а... благословила меня -- тобой. Вспомни, вдумайся, как все произошло. Это даст тебе сил..?! Помни и другое: _н_е_д_а_р_о_м_ все _т_а_к. Бог видит, _к_а_к нужна ты мне. М. б. -- и я -- тебе? Не знаю. Ты меня должна знать больше, чем я тебя: я -- в книгах, моих _ч_и_с_т_ы_х_ книгах. Их знают миллионы людей, на всех языках. Я за свои книги вынес страшную борьбу. И _д_о_ революции, когда меня старались заглушить критики -- евреи -- и не евреи. Они _з_н_а_л_и, кто я для них и что -- для России. Здесь, в продолжение 12 лет, меня пробовали топить, избегали называть меня и мое... (до смешного доходило!) -- но даже левая печать -- "Современные записки"²³⁴ -- уже _н_е_ могли без меня: меня требовал читатель! О, что со мной выделывали! с моим "Солнцем мертвых"! Ряд стран -- все под давлением жидомасонства -- покупал право на издание и... не издавал!! И я победил их... -- на иностранных языках вышло до сей поры... до 50 книг (на немецком²³⁵ -- 9--10, не помню хорошо). Если бы я не был "я", -- а, скажем, вел себя "политично"... -- поверь, Оля, давно бы я был "лауреатом"... -- за Бунина 12 лет старались: сам Нобель, шведский архиепископ, ряд членов Нобелевского комитета, -- ставленники жидо-масонства, -- Мне ни-чего не нужно было, -- я писал о России, _д_л_я_ своего народа, о _с_в_о_е_м_ (не для Европы, но она читает!). Да, я победил, "безвольный". Вот, за _э_т_о, мне _д_а_н_а_ высшая награда, сверх-приз -- Ты!!! Я так и принимаю. А Россия -- когда первые раны заживут... -- ско-ро будет!! -- Она наименует меня, м. б., -- верным сыном, примет в сердце, даст все, что может дать. Сережечку не возвратить... его замучили, убили дьяволы! Святого моего, единственного моего, за Нее _в_с_е_ отдавшего! У него осталась в Москве невеста. Он пошел за Нее, за Родину. Вот, дорогая моя, ты _в_с_е_ знаешь, знаешь, что я сердце свое в книги вливал, с кровью _б_о_л_и. Я искал родного Неба, во тьме. В нем я искал... тебя? При живой Оле я не искал тебя... -- после -- мне нашла тебя -- _о_н_а. Так я верю. Больше не могу сказать.

Отчего ты так худеешь? Если -- от... из-за меня, -- нестрашно, не очень страшно. Но, м. б., -- другое... проверь, про-шу тебя! Сделай общий анализ, нет ли причин молю! Откуда такое "потрясение"? Я так ясно, прямо тебе сказал -- будь моей женой, церковной, полноправной. Взвесь все. Напиши мне, как ты выходила за -- чужого. Объясни твое "но..." -- "он мне верен, но..." Нет любви, взаимной? Что же за жизнь -- без "главного"? Пусть совесть тебе все скажет, сердце... рассудок. Тянуть нельзя. Мне -- нельзя. Для меня каждый день дорог. Мне важно найти решение, полное: от этого зависит моя работа, моя жизнь... Я много после Оли написал, но "главного" не сделал. Надо сделать или -- _к_о_н_ч_и_т_ь_ делание, уйти. Я устал. Душой. Телом я еще очень силен. Будто мне все еще 35--40 л. Меня изводили боли все эти 25 лет, и -- режим, который я не всегда соблюдал, _н_е_ мог. В болях -- писал. Кто это знает? Только я да Оля. Я катался от болей (в 23 году), когда писалось "Солнце мертвых". Перечитай его -- _т_а_м_ этих болей ты не услышишь, другое, другие боли -- услышишь. Вот, _ч_е_м_ я силен: я принял дар от Бога, я его берег, я его -- дал, через мое страданье -- _м_о_и_м_... -- и -- многим _н_е_ моим.

Напиши, откройся, почему благодарила Бога за болезнь твою? Неужели _т_о_ было... от _д_р_у_г_о_г_о? Это было то, что было с... Олей? В июле 96 г.? Да?! Это я писал, должно быть в пропавшем exprès. У Оли был 3 мес. выкидыш, -- Сережечка родился 6 янв. 1896 г. Но ты... _ц_е_л_а? Ах, все равно... только бы душа твоя была цела! Напиши и о твоей "любви", будь открыта, как я перед тобой. Бог тебя спас от "деспота". Да, ты повергла бы себя в тягчайшее рабство. Но ты... не была же в _е_г_о_ обладании? Нет? Ах, мне все равно... твоя душа _н_е_ могла отдать себя. Одно мне непонятно: почему ты _н_е_ ушла из клиники? Го-ды мучилась -- или... -- услаждалась? Не верю. Продолжала "игру" в таких условиях? Ты, _т_а_к_ работавшая, чего страшилась? Могла найти другую клинику! Как странно. Или -- это твоя "любовь" была, такая, с надрывом, в стиле Достоевского? Я тебе скажу: ты -- после таких "опытов" над тобой, -- готова для творчества. Ты должна писать не этюд, а -- крупное. Ты его найдешь. Но оно -- помни! -- _н_е_ должно быть "фотографией". Ты все преломишь... -- тогда только будет искусство. Не пугайся, брось сомнения. Страх наполовину крадет силы. Будь смелой. Духовно, и сердцем -- ты на много голов выше "гг. писателей". Мне-то уж поверишь? моему-то _з_н_а_н_и_ю? Пойми, -- _н_о_в_а_я_ жизнь введет тебя в "художественную атмосферу", -- а это незаменимо. Хорошо об этом у Чехова, в его письмах. Моя душа все тебе откроет, все тайны творчества, добытые _т_о_л_ь_к_о_ моим опытом, огромным. Я у себя учился -- писать. Теория искусства ни-чего мне не давала, она -- лишь "примечания". Я учился у "великих", вдумчиво, и... слушал сердце, -- оно писало. Это первое условие искусства: без сердца творить нельзя, -- тогда подделка, только. Но надо и стража сердцу: -- ум, строгость, чуткость к слову -- форме, труд, о, мно-го труда! Знаешь, Оля... -- часто, особенно в последние годы, -- да и ра-ныне! -- Оля -- не с укором, а с грустью говорила, стыдливо: "ты меня совсем... забыл". И она старалась -- и как нежно, чутко... _с_е_б_я_ напомнить! Приносила жертву. В страстной работе, в борьбе за _с_в_о_е, -- как меня терзали, мелочами! -- я забывал ее. После, -- мучился _н_о_в_ы_м, вынашивая душой... и -- забывал ее. Ведь "вся сила" уходила в творчество! В нем я был страстен, до галлюцинаций, "видений". Они брали остатки. Вот теперь... -- я весь в тебе... -- я не пишу, я -- _ж_д_у. Какая му-ка! Я слышу твой крик, твой _з_о_в. И... -- такая безнадежность, непреодолимость дали, пытка.

Напиши _в_с_е, как ты любила, была жертвой. Мне не для "искусства" нужно, а для _т_е_б_я_ _ж_е. Для "искусства" -- у меня _в_с_е_ есть. Надо будет -- в себе найду, в "подвалах", -- в воображении. Ты не знаешь, _к_а_к_ оно сильно у меня. Из _н_и_ч_е_г_о -- _м_о_г_у! Будет живей живого. _В_с_е_ могу. _З_н_а_ю. Тебе это мой Тоник скажет, в "Истории любовной". Вчитайся -- и поймешь, _ч_т_о_ я дал там. И. А. понял²³⁶. Понял и профессор-педагог немецкий²³⁷ -- забыл имя, -- писавший: этот роман надо не один, не два раза прочесть, а три, четыре... пять... -- это открывает тайну "смуты юных". Сколько там у меня "любвей"-то! Посчитай -- "линии любви", виды, истоки чистоты и -- грязи. Все сплетено. Как только мог Тоничка выбраться на чистую дорогу, из таких "дебрей"! Писал я, чуть обжигаемый одной молодой женщиной... -- отмахивался от нее. Ах, Оля... сколько характеров... русской женщины! Сколько их хотело _в_з_я_т_ь_ от меня... _о_г_н_я! Последний случай... -- это только на словах могу, одной тебе... не на письме... -- был со мной в Праге, в мае 37 г. Ставился вопрос о... жизни. Меня катала на своей машине жена одного инженера... русская, вся... и инженер русский... -- мчала меня 130 км в час, и... в этом сумасшествии... прямо поставила вопрос... -- я сумел ответить. Мне было безразлично, смерть -- готов! Чутошный нажим руля -- и гибель. Бог завершил все -- двойной болезнью -- моей -- отравление? писал я -- в июле, 29 -- и -- ее: она проглотила, случайно, кусочек тончайшей проволоки, от проволочной губки, посуду моют... в кушанье попала -- ее спасли. А там -- недосягаемость, события, все оборвалось. Она хотела от меня... -- понимаешь? Она была бездетная. "Дама с собачкой", в буквальном смысле. Решительная была, лет 32, спортсменка, сильная, стройная, бледная, с внутренним огнем. Правда, тогда мой успех в Праге²³.⁸, моя речь о Пушкине и "купели Православия"²³⁹ -- потрясла всех, -- "такого не запомнить", даже "Последние новости"²⁴⁰ должны были признать "большой успех". На женщин это сильно действует. Но что мне писала одна девчушка, 14 лет! Неужели я разорвал эти письма? Не знаю... все в хаосе. Это была "болезнь". Племянница одного казачьего генерала. Вот это -- темперамент. Я сумел успокоить сердце милой девчурки, так чисто, чутко, -- так отцовски. Плакала она. "Писательница" уже была, -- дала мне слово "много учиться, думать". Где она и что с ней -- не знаю.

Твое письмо 13 сент. -- болезненно-чудесное. Непередаваемо. Кратко: "если это -- лучше не писать друг другу -- для _м_о_е_г_о_ покоя, то нет, не лучше" -- не писать. Просила не давать себя в "Пути". "Я _в_с_е_ вдруг понимаю", -- и тут же, поперек: "ничего не понимаю". "9 июня "Рождение"? Рождение в му-ку? Кто же этого тогда хотел? Не может этого быть". "И "золотое" мое письмо проклясть мне"? Надо _в_с_е_ переписать, письмо -- "полубезумное". Но -- для меня -- все счастье. Не стыдись чувства, все пиши, Оля. Мне для сердца надо, укрепление. Нет, не трону твоего "Свете тихий" -- _т_о_л_ь_к_о -- Тебе! Для других -- хватит, дал все. Будь со мной "без лукавства". Лукавство -- не для меня. Не снижай себя. Не требуй "знака", еще... -- _в_с_е_ дано. Это -- язычество уже, это недостойно _в_е_р_ы. Не называй меня по имени-отчеству -- это уже _п_р_о_ш_л_о. Я могу для тебя быть только "ты", ну... твой... как хочешь. "Так -- просто" (все, что с нами творится) не должно быть, это от нашей _в_о_л_и_ теперь зависит. Я свое сказал, буду действовать, что только в моих силах. Но ты не будь безвольной, -- и -- рабой. Во-имя _ч_е_г_о? Ты -- груда самоцветов, в них попал луч солнца, замкнут и -- стреляет, все горит искрами, все бьется, ищет, меркнет, чтобы вспыхнуть, играет самоцветной жизнью... и рядом -- прости! -- кусок угря__ холодного, сырого, тинного. Так я вижу... ошибаюсь? Мне странно: "некогда.... можешь одна ехать... "Что это? Любовь?.. Это уже -- равнодушие, по меньшей мере. Делай вывод. Я до сих пор не знаю, чем занят Б[редиус]. И чем _б_ы_л_ занят, когда ты была одна: "я да птичка". Гнилая связь -- не связь, а насилие, над духом, -- и это -- благословлено Богом? Будь перед собой искренна. Не могу больше. Ты сама поставь вопросы. Отвечу.

Целую, твой наказанный безвинно. Твой Ваня -- Ива -- Ив. Шмелев

[На полях:] Затребуй у Б[редиуса] мне -- твое письмо! Никто -- из Голландии -- не был у меня. Не полагайся на _ч_у_ж_и_х_. Не верь "приятельницам".

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

20.Х.1941

5 ч. 40 мин. дня

Оля, дорогая, сердечко мое, свет мой вечный, -- как я тобою счастлив! А вот, слушай... Я искал в своем хаосе... -- дрожит от волнения рука, а я ее целую, -- не ее, а тебя, _т_в_о_е_ _с_т_и_л_о! -- искал квитанцию на exprès recommandies, писанное тебе 30.IX. От руки, -- очень важное, я там душу, всю, открывал тебе, ты его не получила?.. -- сколько я искал, эта -- _о_д_н_а_ -- куда-то скрылась, а все другие целы... И вот -- нашел!! Bureau de Poste, Paris, rue Claud Terrasse, 30.IX.1941 -- 165. Наведи справки, на почте. И вот, через 2--3 мин., звонок! Приносит почтальон -- я не понял, что, от кого... Paris, 7, Rue Vignon "Robert Holer" -- Fournitures Dentaires en gros {Зубные принадлежности оптом (фр.).}. -- ?? ... Ну, и сразу понял, по золотой наклейке! Утрехт!.. Ты..! О, счастье -- ты! Оля, детка, милка! Ты это! Первый раз пишу -- _и_м, _т_в_о_и_м-... Тебе! Свет мне светит. Как приятно, мягкое какое. Веришь? Ни-когда... ни-кто... мне не дарил стило, -- сколько было даров, подношений... -- ни-когда, стило! У писателя -- _д_о_л_ж_н_о_ быть стило! Сам я покупал себе. И скоро ломал. Т_в_о_е_г_о_ не сломаю до смерти! О, как сердце болит, ликуя. Оля, не вижу, слезы... Обнимаю, целую глаза твои, губки, всю тебя, светлую, усталую, измученную... Нет, я _в_с_е_ сделаю, пока не ударюсь головой в стену, чтобы увидеть тебя и -- все сказать, и все узнать -- и _в_с_е_ решить. Все пальчики твои целую. Это перо, ты его держала, ты на него смотрела, ты его благословила всем сердцем, -- _з_н_а_ю! Какое легкое, послушное! скользит, играет в моей руке. Это не перо, это -- это твоя душа играет в нем, оно -- _ж_и_в_о_е, от тебя. Ж_и_в_о_е, Оля! -- Так _н_а_д_о_ было, чтобы _н_и_к_т_о... а Ты только, первая, единственная -- дала его мне в руку -- _п_и_ш_и_ же, милый! Вот, и пишу, -- не прошло 3 минут -- пишу, тебе, первой -- единственной! Ми-лая! Отыскивая квитанцию, вдруг нашел в хаосе -- открытое письмо -- тебе. Почему не послал? от 31 авг. -- 13 сент.?! Ты -- как раз -- 13-го IX писала мне сумбурное из писем! Как странно! Досылаю, опущу сейчас вместе с этим, вместе с утренним, -- Боже, сохрани их в пути! Оля -- веришь? _Т_а_к_ я еще _н_и-когда не любил. Вот _т_а_к_ -- вот. Ту Олю я не беру в сравнение: _О_н_а_ _в_н_е_ _в_с_е_г_о -- теперь, -- она _б_е_с_страстна теперь, и я не могу ее брать ни-ка-к. Ты понимаешь, там -- Святое, вне нас. Но так, как Тебя, я не любил, никого. Все крепче верю -- от Бога, от Него, от нее, от святой моей -- все это, -- ты, ты, ты! Д_а_н_а, явлена. Оля, люблю тебя: будь сильна, не поддавайся ни тоске, ни скорби, ни болезни. Верь -- будет! Или меня не будет. Я тебе еще напишу, _к_а_к_ берут свое счастье. Только что у-знал... про Ивика. Он мне не сказал: боялся, как посмотрит дядя-Ваня, такой "строгий" -- в --? -- моральном смысле? Я, для него, -- о-чень в таком смысле непреложен. И вот... чудесная девчонка²⁴¹, француженка, дочь фабриканта из Рубэ -- северо-восток, -- его _в_з_я_л_а! Да! Учится русскому языку, бросила школу, где учила (ей 21 год -- 22, как Иву). Приехала в Париж, (что с родителями они [устроили]?) -- сняла в отеле No, и -- _в_з_я_л_а_ Ивку! Они уже 2--3 г. знакомы. Она без него не могла жить. Как он на моего Сережечку похож -- две капли! Глаза-а..! -- Ивку я не вижу, с именин. Он страшно осунулся, -- атлет-то! Медовый месяц. Ду-рак! Боится дядю-Ваню. Если бы знал _в_с_е_-_т_о! Как дядя-Ваня завоевал свое счастье! -- и она, чистая моя! -- и _к_а_к_ -- зачат -- Сережечка!.. Все тебе говорю, моя далекая -- во мне навеки! Когда свадьба -- не знаю. Будет. Не побоялись ни бедности -- возможной пока. Она будет учиться в художественной школе. Она рисует. Красива, сильна, спортсменка -- из народа. Люблю я смелость! Целую. Твой всегда Ив. Ш.

[На полях:] Всю тебя целую. Ольга, как ты мне дорога! Свет мой тихий.

Я нашел на Стило серебряные знаки J. Ch. 26 -- 9 -- 41. Это -- Ты! Свет мне!

Чуть посыпал "Эмерад" {Здесь: сухие духи.}, томящий аромат -- люблю.

Спешу на почту.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

20.Х.41 9 час. 15 вечера

Как хороша ты, Оля, как _с_в_е_т_л_а! Как мне тебя благодарить за этот _л_и_ч_н_ы_й_ дар?! Это -- _Л_и_к_ мне светит. Я ждал его, -- вот такой вот, -- в себе носил. Это не красота, это -- ее предел, это -- запредел ее. Понимаешь, это лицо, -- о нем надо, можно сказать одно: о, какое ми-лое лицо! В этом "ми-лое" столько есть, что можно только _с_е_р_д_ц_е_м... не словами, ни-чем -- назвать. Эта светлость, это мягкость, это -- ясность-лучезарность -- это сильней всяких "красот", глубже, неуловимей, -- _м_и_л_о_с_т_ь, умиление. "Красота..." -- в ней не звучит _т_е_п_л_о, не слышно -- "сердце", она не излучает "содержания". В _я_с_н_о_с_т_и_ твоего образа -- огромное, его, это огромное, надо долго искать в душе своей, чутко вбирать его, творчески -- сердцем наполнять. Это то, чего ждут, ищут все. _С_в_о_е, особенное, ни на что не похожее, не тип, а _ч_и_с_т_а_я_ _о_с_о_б_о_с_т_ь, чего нельзя уже ни у кого найти, -- единственное, неповторимое, -- чего нельзя утратить без потери _в_с_е_г_о. Понимаешь ли эти путанные пробы _н_а_й_т_и, что -- _э_т_о?! Выразить? Но ведь это -- в снимке -- _о_д_и_н_ миг жизни _л_и_к_а! А их, мигов, -- беспределье! -- Вот, какое твое лицо. Я склоняюсь, как перед чудотворным ликом. Я благоговею, вбираю взглядом, -- как прелестна! сколько _ж_и_з_н_и, за этими очами, -- _с_в_е_т_о_м! Чудо мое чудесное! Благодарю, у меня нет слов сказать _в_с_е, что _е_с_т_ь... -- только в душе сияет "Свете тихий" мой, _м_о_й... -- одному мне _т_а_к_ говорящий, так поющий не-звуками, а чем-то, -- еще -- для человеческого слова -- непонятным, каким-то ему еще не данным -- чувством? Милая, как же ты светла, жива, ми-ла!.. Ах, Оля, это невозможно... это особенное, музыка души, -- лицо _п_о_е_т! Вот -- чудо неуловимого искусства. Этот портрет -- только великий мастер его понял бы... и -- сделал _с_л_а_в_о_й. Такие лица -- редкость, ну... как Мона Лиза... -- но там -- другое. Так вот, я -- прав. Вот -- Анастасия, могла бы быть такой, если бы не родилась из... моего воображения. Ныне она явилась в жизни. Мне, ее Предтече-провозвестнику. Дар мне -- _з_а_ _в_е_р_у, что Она _е_с_т_ь. Жизнь оправдала творчество души и сердца. Слава Господу, за все, за все! За муки, за все боли, за -- эту Радость -- все покрыто. Тобой, _Ж_и_в_о_й. Целую эти лучезарные глаза, -- звезды. Милая, целую. Свет мой!

Но, _к_а_к_ ты мне явилась..! _Ч_у_д_о_м. Слушай. Я уже писал, как получил _п_е_р_о. Узенький, тугой пакетик, по длине заклеенный. Я открыл концы и -- выдавил картонный футлярчик -- там перо. И... -- оставил на столе обложку. Решил -- спишу адрес магазина-отправителя, -- поблагодарить за "Comission". Чтобы удобней прочитать, -- разрезал ножницами... начал, было, -- и увидел -- какая-то бумажка _т_а_м, белая... осторожно, вынул... конверт, -- бланк, отель, имя... два слова -- m-me N.N. просила... и т.д. Конверт... и -- моя Ты... единственная в мире... Ты! Такой свет -- счастья..! Не мог словами... нельзя. Если бы я... -- мог, мог! -- выкинул обертку!.. Это было бы таким ударом, таким намеком... Бог вразумил, я знаю. Я не мог тебя утратить. И не утрачу. Вот -- это -- Знак. Тебя потерять -- _н_е_л_ь_з_я. На-вечно данная, Д_а_р_о_в_а_н_н_а_я. Фото чуть смялось, чуть-чуть. Пресс все сгладит, без малейшей складки. Все _ц_е_л_о, все. Это -- тоже -- чудо. Ни цапинки, ни трещины, ни-чего. Завтра ты будешь в рамочке, -- найду, что необходимо, что достойно. О, светлая, чистая моя. Как ты прекрасна, до -- прославления! песнопения! Завтра пойду по адресу отеля, поблагодарить. И -- там увижу. Я так взволнован, так все во мне дрожит, от Света счастья... -- свет чую, счастья. И мне страшно, в сравнении с тобой... такому! А, что будет -- будет. Я тебя _н_а_ш_е_л. И -- не могу утратить. Тревожусь, не опоздаю ли, застану ли? Послано 18-го. Завтра -- 21-ое. Пошлю "pneu" и попрошу позвонить, дам телефон друзей назначить час. У меня нет, я не выношу их, да и нужды нет особой. Кому надо -- меня всегда найдут. Вот, когда ты будешь -- другое дело. В Москве, бывало, изводили, _в_и_с_е_л_и. Правда, и я, порой, _в_и_с_е_л, но только для дела (по -- нашему "Книгоиздательству писателей"²⁴²), а если что "личное" -- просил Олю. Милая, благодарю.

Закончу об Ивике. Явятся когда -- я встречу их рукоплесканием. Молодец -- девчонка! Нашлось-таки нечто посильней математики. Сразу сломала все! _в_з_я_л_а! А то бы... Ивик -- "слепой"... его бы слопали, бабища какая, хищная... А тут -- взаимно, уже два года встреч в Auberge de la Jeunnesse {Туристическая база для молодежи (фр.).}, -- ее письма, ее пылкая влюбленность -- взяла. Как она его искала, когда рухнул французский фронт²⁴³, и мальчик оказался в Пиренеях²⁴⁴, а она -- в самом пекле, у Рубэ... Летом съехались у -- дяди ее -- торговца, где-то. Ну, заполыхало... безопасно. А там -- явилась в Париж, дома все сломала, -- _в_з_я_л_а_ -- и -- будет "русский" -- пусть полурусский, как и она, почти. Отец -- француз. То-то он принялся читать дядю-Ваню... Это -- _о_н_а_ его, уверен. Какова энергия. Там Рубэ, нашла русского учителя, и, говорит, уже понимает разговор. Я рад за Ивку, только бы сдал тяжелый конкурс -- самый тяжелый. Он выбрал -- "чистую науку". Ecole Normale Supérieure²⁴⁵. Твой Ив. Шмелев. О, как целую всю.

Крещу тебя. Боже, дай ей сил! Твой Ив. Шмелев

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

21.Х.41 2 ч. 20 мин. дня

кончил -- ночью

Милый друг, пишу Вам оказией, м. б. мне удастся это. Послал мужу Вашей приятельницы "пней" и жду ответа, чтобы лично поблагодарить его за великодушную миссию. Попробую послать для Вас французское издание "Солнца"²⁴⁶ и немецкое -- "Любви"²⁴⁷. И -- свое _с_е_р_д_ц_е, в глазах моих. Я в озарении, весь, как никогда. Ваша _и_к_о_н_а_ -- неизъяснимо ослепляет. Я в бреду, священном. Знаете ли Вы, Дари..? -- Вы -- Дари. В Вас -- непонятное, необлекаемое словом, ни-как... -- узренная раз, Вы незабвенны. Нет сил забыться, -- Вы, Вы, Вы... -- так неотступно, так безвольно. Почему -- "Вы"? Да, вот -- "оказия"... -- но тут -- перед иконой-то -- благоговение, и я -- "в параде". Это тайна неповторимых ликов. Это неопределимо -- "радостностью", "счастьем", "неземным", -- эти слова в Вас ничто не выражают, ни-как не определяют. Это -- _Б_о_ж_и_я_ тайна, ласка Божия, красота Божия. Это ведь свет поет Вашим светозарным устремлением, обетованием, неисповедимым в Вас чудесным чудом. Это тайна, -- от нее не оторвешься, она влечет непобедимо. Какое счастье -- всегда смотреть на Вас, _В_а_с_ _в_и_д_е_т_ь! Вас чувствовать, как благодатно ослепленный. Молиться, вот что можно, с Вами. Свете тихий... изумленная Святая! Слова не выражают Вас, лишь чувство _з_н_а_е_т, _к_т_о_ Вы. И не скажет, не может, так оно безмолвно. Сколько раз спрашивал себя -- "к_т_о_ -- Вы... ?!" Нет ответа сердцу, и не будет: ему не надо ни ответа, ни определений: _з_н_а_е_т_ без слов: слова роняют. В Вас Небо, Свет, -- Вы -- Божие дитя, никто его не видел. Безнадежно пытаться находить слова: Вы -- _н_е_н_а_х_о_д_и_м_ы_ словом, -- только чувством, тончайшим, возносящим, как в "Тебе поем". О, как бессилен я -- дать Вам определение. Несу Вас в сердце, возношу молитвой. Свете мой тихий..! Олёк мой! Как хороша ты!

Сегодня хлопотливый день. Разговор об авторских правах. Я _н_е_ даю. Знают, что им надо. Просят "хотя бы две-три книги, -- для "всея России"". Из Кёнигсберга, кто-то... в проекте -- "трест книгоиздательств". Что же намечают? "Богомолье"... "Лето Господне"... "Пути Небесные"..! Знают -- пойдет м. б. в сотнях тысяч. Т_а_к_о_г_о_ не найдут ни у кого; все знают. Я _т_о_ж_е_ знаю. Если договоримся, обусловив, _к_а_к_ мне, _м_н_е_ (и -- тебе, моя дружка, главное -- тебе!) полезно, -- "Путей" не дам. Они принадлежат кому-то... не только мне... _к_о_м_у_-т_о. _О_н_и_ _т_в_о_р_я_т_с_я. И -- _с_-_т_в_о_р_я_т_с_я. В _н_и_х_ _ч_у_д_н_а_я_ _Д_а_р_и, _д_о_п_о_л_н_е_н_н_а_я, _н_о_в_а_я_ Дари, -- звено от женщины -- к все-женщине, к ангело-женщине, _н_е_т_л_е_н_н_о_й. Господи, дай силы! "Пути" пойдут своей дорогой, своим путем. "Пути" _в_о_з_ь_м_у_т_ Россию, будут Ей светить, -- так сердце шепчет. "Пути" -- священный _з_н_а_к, обетование, искание, надежда... осуществление надежды, воскресание!

Ваше перо -- никому ни слова не напишет, знайте! Вам только, только во-имя Ваше, для Вас и -- через Вас. "Пути" непостижимо _В_а_ш_и. Двойные. Ее -- Отшедшей, Ей писались, ЕЮ... и -- ныне _с_у_щ_е_й, озаренной и озаряющей, -- Вы знаете _е_е?! ... Она -- необычайна, уверяю Вас. Да, да?

Да, вот что... Простите... в одном из писем, -- кажется, вчера? -- я перед Вами очень виноват. Я не должен был касаться. Я удручен... прошу -- простите! Вы поймете. Я сравнил... груда самоцветов, в них луч, плененный, бьется светом, в искрах, колет, льется, сверкает страстно, взрывно... -- и -- рядом... -- темное, сырое... тинное. Я не должен был. Мог иначе: свет -- тени, смутность, непонимание... предел различности. Это моя ошибка, -- и как мне не по себе теперь! Простите, винюсь: бесславно это, нехорошо. Так не должен был. Не помрачите света Вашего, -- так больно, так... сорвалось. Не вижу оправданий себе, -- поверьте, мне перед Вами стыдно. Ну... браните, только помилуйте, -- голову мою, повинную.

М. б. уже уехал г. Т[олен]? Сейчас мне нашли-таки "Солнце Мертвых", библиотечный экземпляр, до дыр зачитанный, но цельный. Я его себе оставлю, очень он "испытан" читателем. Я пошлю Вам свой, "единственный", -- _Е_д_и_н_с_т_в_е_н_н_о_й, -- мне в радость это. Над ним я... плакал... редко-редко брал с полки, сердце трогал -- спит или... все еще живо? Живо, всегда томится, _в_и_д_и_т. Не утомляйте сердца, слегка касайтесь... верю -- найдете _б_о_л_ь_ш_е, чем когда-то, внятней, _в_с_е. Трудно его читать: ритм скрытый слышен... порой -- болезненный. Найдете мое _с_е_р_д_ц_е, перебои уловите, тоску... о, Вам все будет внятно. Вы, ведь, -- как -- ни-кто. О, милая... мой свет, последний!

..."Пней" все нет, -- м. б. уже уехал? Но тогда отель вернул бы мне. До завтра. Я хотел г. Т[олену] за его великодушие дать на память голландский экземпляр "Человека", -- в отчаянном, должно быть перевоЗе! И Вам -- русский "Солнце" и немецкий "Любовь в Крыму". Там недурно моя переводчица²⁴⁸ дала "сборную" статью об авторе, с выдержками из Бальмонта²⁴⁹, Амфитеатрова²⁵⁰ и др. Да, я знаю, _к_т_о_ первый у нас писатель... -- много слышу, от кругов "литературы" -- доносится. Сегодня от Мережковского²⁵¹ ко мне "посол", зондируют, как я насчет продажи "авторских". Им _н_у_ж_н_о, очень, -- _м_о_ю_ инициативу. Сказал: готовые деньги мне нетрудно брать, -- сами придут. В России сейчас -- все чувствуют -- да так и есть! -- духовное оголодание, нужен -- Свет. Будет. От Церкви. От литературы _ч_и_с_т_о_й, ее так мало. "Советская" бесповоротно признана "похабством, окаянством", наконец-то! Я 15 лет боролся с "Возрождением" столько места уделявшем "помойке" -- кормление Ходасевичам²⁵². Посветит "Богомолье", "Лето Господне" -- его будет две книги. "Пути Небесные" -- тобой посветят, Оля, -- но что мне делать? Поймешь ли... -- что со мной? И счастье, до невыносимости... -- и -- ох, как трудно мне! Ты "пришла чудесно и укрыто", чуть не пропала, до того "укрыто". Я писал, как ты была затиснута, в обложку. Надо было учувствовать. Я учувствовал. Вчера пришла, и принесла перо, _п_е_р_в_о_е_ мне в жизни -- в дар. Какое счастье! как Знак! Так и принял -- ко благу! Ты спала ночку, первую, -- в конвертике, как новорожденная детулька, -- в томе Даля, -- гладилась от скручки. Я нагрузил четыре тома. К утру ты была -- гла-денькая, покорная, "пай-детка" (все -- твои слова). Я поцеловал тебя, так нежно, не разбудить бы. Ты сейчас... вот ты! рядом, всего аршинчик, -- о, как хорошо-прелестна! Как... сердцем смотришь -- вся в полете, в свете!.. О-ля..! Нет сил быть без тебя, так до-лго-долго... Ты в стеклянном, живая... стекла не слышно, -- ты -- Царица, да! Знаешь, чуть есть... Царица наша, красавица... Мученица Александра²⁵³... -- святая, Царица... Святой Руси? Да, была бы... если бы Святая Русь была... но темная она была, подспудная-святая... И Царица... подспудная, невзгодная, несрочная... Ты -- чуть, намек неуловимый. В кокошнике боярышни... -- вся, наша Русь. Ты -- кровная. Ты -- светозорька, ты -- радостная королева-девочка, да, вот когда _н_а_ш_е_л-т_о! Ты сложная, Дари-Анастасия-Ольга-Воскресшая -- и Победительница скорби. Что мне делать?! Ты вошла, Неупиваемая Радость. Я знаю -- без тебя нет жизни, воли к работе, нет вольного дыхания. Ты должна быть... ты -- _б_у_д_е_ш_ь! Или ничего не будет. Я все силы за тебя отдам, все испытаю, Господу _в_с_е_ предам, молю, -- и буду делать, добиваться, умолять тебя, крепить... только бы ты была сильна, здорова, не теряла веры, не хладела. Все наше пронизано предназначе-нием! Этого нельзя придумать. Сейчас, так ярко _в_и_ж_у, что чувствовал, как получилось первое твое письмо, то, "день Рождения". Такой ласки не помню... так согрело, до восторга святого... никто так не писал, сердцем... так переполненным. Я так взял в сердце..! Проверь, когда ответил. Я не мог медлить... скоро? В ужас прихожу опять, -- если бы затерялось, в редакции! Столько моего терялось! После узнавал: несколько раз издательства искали меня, иностранные -- кто портил?! Мне писали с Аляски, из Австралии... -- искал читатель... Сколько не достали меня..! -- "терялось", залеживалось месяцами. Если бы твое пропало! Не получив ответа, -- не написала бы еще? Так бы и... -- Ужас, ужас. Господь _н_е_ допустил. Как _с_в_е_т, я принял. Проследи, как я тебя касался, тихо, тихо... душу твою хотел раскрыть, все больше, так бережно, так... любовно-нежно. И это -- "я да птичка"... -- так меня... коснулось, самого трепетного в сердце, так жалко тебя стало, -- будто _в_с_е_ я понял. И -- ты уже родная стала, я уже не мог молчать... я смущался только, не смел открыться, показаться навязчивым... -- боялся, себя боялся, жалости твоей ко мне боялся... -- целения боялся, милосердия боялся, -- ну, один... и буду... везти возок. И -- Свет!! какой же -- Свет! И _э_т_о, это, Оля... не от Бога?! Тебя я недостоин. Говорить не буду, очень сложно и больно. Причина -- и велика, и... так ничтожна! Разница наша... 27 лет. Правда, если внести _в_с_е_ сходства... и главное... горение, дар творчества, твое душевное богатство, твои дары неиспиваемы... да! да!! -- даже и твои "изломы", -- но это так острит желания! -- так душу теребит -- _в_е_д_е_т... -- разница сжимается, -- душа-то наша "не взрослеет", Оля! -- мы оба слишком молоды ею. Да, у тебя "изломы". Но это -- "пряность". Не лишне это. Но для меня -- пожалуй лишне. Разжигать меня не надо, я не хладен, -- во мне довольно пряностей, -- ты же пока не знаешь. Да, я пылкий, иначе -- не был бы -- я. -- Ты должна узнать меня, тогда... -- решится. Да... вчера, когда пришла и подарила... день был особенный -- 20 окт. -- 7-ое, "Сергия и Вакха"²⁵⁴, день Ангела отца. Вспоминал я... день уходил. И вот... -- "открытия", в траурный мой день. А, для меня все -- "знаки". Сегодня -- 8 окт. -- день его кончины, 56 л. тому, в 85-м. День прошел, 8 с половиной уже. "Пней" все нет. До завтра? На тебя любуюсь... -- пришла со-всем ты? Оля? да? Как ты славно смотришь -- _в_и_д_и_ш_ь... что? Все забыто. Неделями ждут письма. Земмеринг, небось, не понимает... или -- понимает. Я ей чуть коснусь, какая ты... -- позволишь? Чуть-чуть. Она на книжке видела. Умная она. Знаешь, она достойна ласкового слова, твоего, верь, милая. Чувства ее так чисты, так неколебимо верны. И Милочка²⁵⁵. Конечно, им и в голову не приходило видеть во мне другое, что-то, -- только любимого писателя, столь "много" им дававшего, -- вот почему они такие -- видят они во мне. Еще не купил "магнит" -- духи! -- а может быть оказия от них. Но напиши -- какие ты любишь. Это -- для меня. Для "чар" -- обмана. Наши рабочие бывают в отпуске. Достану завтра. Теперь все у меня -- "завтра". Только не ты, и не то, что _н_а_д_о_ делать, -- жду адресов, ищу путей, -- где эта Бауэр, писательница? Да вряд ли она тут -- что-нибудь. Два письма послано. Так тянется... -- надо "нерв" найти, кто мог бы разрешить мою поездку. Ведь знаю, _е_с_т_ь_ мои читатели... десять моих книг читают... и -- _н_а_х_о_д_и_л_и, узнавали из книг моих с признательностью -- что, бывало, казалось темным. Я писал тебе, как кто-то "всю русскую психологию" постиг из "Няни" -- "Киндерфрау", -- какое неудачное название. Я сколько раз писал -- непременно "из Москвы"! Гов {Воспитательница (от фр. gouvernante).} -- не звучит так -- Фрау -- Москау... Ну, Бог наведет. Племянница Олина²⁵⁶ -- с этим их "романом" -- да еще тут... ее "муж"²⁵⁷ спятил... мыкается она... вызову ее завтра -- эта все дороги знает, упорная. Оля, бывало, все дивилась. Для "дяди-Вани" -- все сделает. Ты ее, м. б. в радио слыхала... Кутырина... -- фольклор... баю "баю" {Так в оригинале.}, петухом кричала, былины напевала... дарованье, да, есть... но... "ложное искусство" -- под-искусство. Поздно взялась. Математичка, музыкантша -- ученица Рахманинова²⁵⁸, по Москве. И -- в голове сумбур. С мужем развелась²⁵⁹ -- француз, ничтожество! -- сплелась с... дубиной, самозванцем²⁶⁰, идиотом, -- я ей _в_с_е_ нагадал! -- и вот, спасает от желто-дома. Как еще жив... -- ходит по Парижу и всех "кроет", знает по-французски одно слово -- "m....." -- ген. Камброна²⁶¹. Чуть было его немцы не забрали, -- а надо бы... -- она случилась, выдрала: ее признал один из немцев -- видел в "Солдатском очаге" -- она там пела. Так вот, она -- возьмется -- может многое. Сейчас вызову ее (утро 22-го). Ивка не заявляется, "медует". -- И -- курсы, работа.

Прошу... сделай для меня... -- не надо ли тебе чего... ?! мне дорога твоя свобода, -- м. б. ты стеснена в чем? у меня есть все... и будет еще больше. Только скажи, -- все сделаю. Тебе может понадобиться. Ольга, изволь сказать, смотри, осерчаю! Задушу в поцелуях. Суют авансы -- не беру, _св_о_е_й_ свободой дорожу. Терпеть не мог закабаляться, всегда -- на воле. А в России... все бы поглядели вместе... всю прознали! и -- _к_а_к! На своей машине, сильной. -- Помню, как в Праге инженерша меня мотала..! -- вот рассказ-то..! Я давал "машину", бег-гон... в -- "Это было"... в -- "Приключении"²⁶²... где еще? Отец любил верхом, Оля -- тоже любила гон, и -- машину... много изъездили. Военно-Грузинской дорогой в Грузию спускаться..! Или -- Байдарские ворота, скучная дорога... -- и -- ух, вдруг простор! -- все море... и какое!! Не найти нигде -- вдруг, провалился камень... -- мо-ре! в грудь, -- небом! синим током -- морем! волей!.. -- Помню, давал я в "Винограде"²⁶³ -- тут не знают, -- на Чатырдагском Перевале... -- море... великое "корыто с синькой" -- Саше -- горничная-девушка -- вдруг мелькнуло... только корыто с синькой знала! -- Тебе понравится мой "Виноград" -- ты сама -- му-скатный виноград мой. Ну, слушай, кончик III гл. -- уловишь "колыханье", гул -- дале-о-кий... моря? -- вслушайся в ритм... Музыкант уловит, -- плавность, на-кат... Вот, сейчас: (из "Винограда") ..."Винтами и петлями (пауза) -- я буду для тебя двоеточие ставить, легче услыхать внутренний ритм, -- побежала вниз белая дорога на синее море" :: -- паузы, разного счета, -- "а оно яснело -- и вливалось в глаза. Влилось, -- и никогда не уйдет теперь, хоть потеряй глаза, :: хоть уткнись в темный угол :: на весь век свой. Корыто ли с синькой увидит взгляд, к небу ли подымутся усталые глаза, -- встанет оно, живое, и вольется в душу. Все целиком, огромное. Придет из-за тысяч верст и вольется. В снах придет теперь -- и вольется". Ничего писалось? "Виноград" любили. Саша удалась -- и -- повар-старик. И -- виноград. Дано _в_и_н_о_ в подвалах, как набирает силу. Му-зыка вина, песенка его дана. Тугоухие _н_е_ слышат. А я -- _п_о_ю. Вот Рахманинов поймет -- он говорил мне, -- а я раньше его _з_н_а_л, что _п_о_ю. Как спел бы... Тебе, моя царевна! Ты -- тут! красавица, светло мне, от тебя... о, как благодарю за... _Д_а_р_ твой, за тебя. За -- _в_с_е. Господи, услышь, -- я пел Тебя... я буду петь Тебя! Услышь!! Но надо и "нудить" цели... помоги, Господи! Светись, мой Свет!

Ольга, я так крепко тебя целую, так ........ -- что писк я слышу. Оля, за что обидела пустой открыткой? Я весь с тобой. Глупая, целую. Твой Глупый

Утро 22-го -- 10 ч. -- а "пней" все нет. Буду звонить.

Сегодня опять напишу. Не могу. Ты чем меня зачаровала? чем?! Ну, погоди... мы это разгадаем, вместе _у_з_н_а_е_м.

"Погоди, тебя заставлю

Я смириться ..........."²⁶⁴ -- ?! --

М. б. ты дашь адрес верный, -- на Сережу? -- Я тогда буду par exprès (5 дней доходят). Сделай это. Скажи -- куда.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

24.Х.41 5 ч. вечера

Оля, я не могу больше так жить, -- это сплошное страдание. Если нет у тебя силы изменить свою жизнь, так и скажи. Нельзя жить двойной жизнью, обманывая себя. Что препятствует тебе связать свою жизнь с моей? Если это -- неопределенность, тревога за твоих, я ее устраняю: и мама, и брат будут всегда с тобой. Другое чувство? Но тогда скажи открыто, и я не потревожу тебя ни словом, -- ни словом не упрекну, постараюсь _в_с_е_ забыть. Удастся ли это -- не знаю, но иного исхода не вижу. Необходимость увидеться? Для меня нет этой необходимости, я тебя _у_з_н_а_л. Для тебя? Тогда постарайся встретиться со мной там, где живут наши друзья -- Наталья Яковлевна с Мариной. Они пригласят тебя, -- неужели и тут -- "нельзя и думать"? На что же ты обрекаешь себя? и меня? У тебя родилась потребность беседовать со мной в письмах. У меня -- больше: жизнь с тобой. Письма меня только мучают, в данных условиях. Да ты вон и этого хочешь меня лишить (твоя открытка в 2 строчки, а я все время пишу тебе). Нужно кончить эту тяжелую "игру", -- для меня хотя бы. У меня мало надежды приехать в Голландию, но я ее не оставляю. Ну, хорошо: свидимся. А -- дальше? Все то же? Нет, на это я не могу согласиться. Я должен знать твой прямой, заключительный ответ. Хочешь связать свою жизнь с моей? Решай. Знаю: тебе куда сложней, -- я свободен. Но нельзя закрывать глаза, нельзя тянуть эту неопределенность: она убивает меня, я не могу в ней писать, и у меня не остается воли жить. Или -- жизнь с тобой, или -- ни-чего. Это уже мое дело -- как я выйду из этой пустоты. Если при любви ко мне, во что я безусловно верю, -- нет _д_р_у_г_о_г_о, тогда единственное решение: выйти из тупика, не портить своей жизни и не убивать меня. Отсюда: необходимо смело все сказать _д_р_у_г_о_м_у_ -- и начать новое, не склоняться перед неопределенностью, -- ее не будет, будет все ясно: новая жизнь, со свободным сердцем. Повторяю: ни за себя, ни за своих не бойся. Все мое -- твое. Будущее твое совершенно обеспечено. Для текущего средства у меня есть; для будущего -- открываются. В ближайшие дни я подпишу договор, вполне ограждающий интересы _н_а_ш_и. Авторские мои права я никому не уступлю. Эти права будут -- твоими. За покой твой (материальные удобства) -- я отвечаю, можешь мне поверить. Да я знаю же, что для тебя главное не в этом. Но знай и ты: я не могу жить без тебя. Если твоя любовь -- не только временное увлечение, -- и ты не сможешь -- без меня. Зачем тогда тянуть, ждать -- _ч_е_г_о? Тебя пугает чувство _г_р_е_х_а? Его нет, и не будет, _г_р_е_х_а. А как назвать жизнь -- через силу? сверх сил? когда утрачена связь, освященная Церковью? А это есть на самом деле. Только -- сделкой с совестью и, в сущности, -- медленным самоуничтожением, связанным с моею гибелью. Надо найти силы -- и решить радикально. Я предлагаю попытку -- свидеться у Марины, там, где она. Это -- легче. Если же тебе и это недоступно, в таком случае я не вижу никакого смысла и в моей поездке в Голландию, -- она, при таком безволии и покорности судьбе, не приведет к развязке. Будь искренней перед совестью, не прячь за дерево голову, как глупый страус. Счастье _б_е_р_е_т_с_я, -- а не приходит на зов, при полном безволии зовущего, при его "страхах".

В последний раз говорю: любишь -- будем вместе; колеблешься, -- скажи раз навсегда. И неопределенность кончится. Я говорю, как перед Богом: люблю тебя -- и не могу без тебя. Жду тебя. Ни тебе, ни мне не надо "краденого счастья". Значит: узел надо разрубить, найти в себе сил и _н_и_ч_е_г_о_ не бояться. Людей бояться?! Значит: любви нет крепкой, и нечего себя обманывать. Я тебя высоко несу, крепко люблю, людей не боюсь, -- слишком хорошо их знаю, -- и перед всеми назову тебя моею законной женой, пусть и не вдруг освятится наша совместная жизнь Церковью. Двойная жизнь -- обман, самообман, мне ее не надо.

Решай же. Я буду ждать этого решения до Рождества. Буду тебе писать, буду добиваться возможности тебя увидеть. С Новым Годом мы должны кончить эту муку. Что будет со мной, если утрачу тебя, -- не знаю. М. б. буду стремиться уехать на Родину. М. б. -- все кончится для меня, как это ни тяжело, ни кощунственно в отношении тебя, моя голубка.

У меня сейчас снова -- боли. Это, я знаю, от "событий". Я сгораю на этом огне, -- невольно, да, но это твой огонь.

Люблю тебя. Целую. Благословляю за то малое счастье, что ты даешь мне в письмах. Господь да сохранит тебя.

Твой Ив. Шмелев

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

25.Х.41 1 ч. 40 дня

Дорогая больнушка моя, весь с тобой, всегда! Ты больна, надо определить -- чем. Твои сны -- больные, слишком они красочны, блестят. Это всегда в болезни. Болезнь -- следствие _в_с_е_г_о: и от чужого климата (ужасная Голландия!), и от сложившейся так горько жизни твоей, и от _р_а_з_л_у_к_и. Ты _н_а_ш_л_а_ меня -- и нет меня. Не меня, а _с_е_р_д_ц_е, любовь мою. Заставь сделать общий анализ. Для твоего покоя -- на все готов. Вчера послал письмо, -- беру его назад. Я буду ждать тебя, не стану торопить, примирюсь с горькой долей, -- только окрепни, моя святая, мое счастье, моя несбытка! Чтобы не огорчило тебя вчерашнее письмо, это посылаю par exprès, -- не могу иначе, а то ты измучаешься. Меня сегодня взметнули твои строки (два письма expres). Бедняжка! Чего бы только не сделал для тебя! Что пользы, если стану укорять -- жалеть, что ты с собой сделала, на что отдала жизнь, с _ч_е_м_ связала! Теперь -- бесцельно. Не прощаю И. А., что он не воспрепятствовал, _в_с_е_ зная! Это ужас! Так замуровать себя, и во-имя че-го! Видишь, я угадал, сказав о голландцах, о высоком % психиков, о яде мешаной крови! "Драма в детстве"! У многих из них такая "драма", -- кровь гиблая! За что -- тебе-то?! Конечно, это повод для развода, очень веский, но... _э_т_о_ может длиться долго. Но больше всего мне больно -- недуг твой. В _т_е_х_ условиях ты не оправишься. И ничего не могу придумать, чтобы спасти тебя. Живи, прикованная... -- я с тобой скован, я буду пытаться _у_й_т_и_ в работу, пока... -- знаю, что мой роман "Пути Небесные" -- не будут светлы, -- слишком я придавлен. Нет, я не враг твой: мне больно только, очень больно, все. Буду добывать разрешение на поездку. Но ведь ты не будешь в силах приехать, где я буду! Ну, допустим, -- ну, приеду в Arnhem... не в Schalkwijk²⁶⁵ же Ваш, эту уездную щель, чтобы на тебя указывали пальцами! М. б. в Берлин? -- писал я Квартировым, чтобы тебя позвали. Но ведь, пожалуй, и в Arnhem ты не приедешь. С больным человеком ты ничего не уладишь, а его névrose только тебя погубит. Его ты не исцелишь, жертва твоя бесплодна. Теперь понятно мне: дать жизнь будущему у-ро-ду! -- это кошмар. За мои "нервы" не беспокойся: испытаны, _н_е_л_ь_з_я_ больше их пытать, -- не отзываются. Писал вчера -- снова боли... Это -- те же нервы, не от язвы, а -- отражательные, от "вздутий", -- не могу режим держать, такие условия (хлеб), но все есть у меня, с избытком, -- могу делиться -- и рад. Мое меню -- даже роскошь. Русская "няня", 65 л., новгородка, -- прекрасно готовит. На днях я угощал моего друга-доктора: салат, суп из потрохов, жареная курица, хорошее бордо (я не пью), блинчики с творогом, виноград, кофе. И это -- случайно [вышло], к такому часу забежал доктор. Мясо -- 4--5 раз в неделю (жиго, ветчина, бифштекс). Очень она меня жалеет, эта "няня", что _о_д_и_н_ я на свете. Она ходила за дочкой ген. Слащова²⁶⁶, убитого в Москве большевиками. Как я _ж_и_в_у_ тобой, Олёк мой! Все смотрю, смотрю: _н_о_в_а_я..! -- пишу твоим стило! Ты еще не знаешь, а я уже _н_а_п_и_с_а_л_ тебе (21.X). Чтобы ты знала, как я живу тобой, вот письма: после 25.IX, где я просил тебя связать церковно свою жизнь с моей, -- я писал: 30.X -- expres, 7 и 8 -- expres (вернулись), 9 -- expres, 10 -- открытое, 11-го -- закрытое (по твоему приказу я не посылаю ни заказных, ни срочных, только это письмо -- как исключение, во имя твоего покоя). Дальше 15.X -- закрытое, 16.Х -- издательство послало, пока, 2 моих книги. Завтра (нет, в понедельник 27-го) -- другие. "Старый Валаам" должен прийти из монастыря на Карпатской Руси. 17.Х -- два, утром и вечером (Я почувствовал, как тебе нужно мое-твое сердце!), 20-го X -- 2 закрытых и 3 открытых, из них одна старая, забившаяся в моем писательском хаосе. Бывало, Оля его улаживала, а я сердился, что мешает мне. Мой "хаос" особый, -- для -- "чтобы под рукой все было!" 21.Х -- два закрытых утром и вечером, 23-го закрытое, 24 -- два закрытых письма. Ви-дишь, Ольгушка?! -- как я не пишу тебе! Я -- исписываюсь -- для тебя. Моя святая, Царица! Для всего света у меня уже ни-чего не остается. Все -- лежит, ты все закрыла. Так... -- я никогда, ни-кого не любил. Оля -- особо, -- она -- детская любовь, перелившаяся в _н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_с_т_ь_ _л_ю_б_в_и_ -- очень тонкой. А к тебе -- _в_с_е_ -- и эта, "очень тонкая", и -- _с_и_л_ь_н_а_я, требовательная, бурная, жгучая, и -- _у_м_н_а_я, -- от общего нам "искусства" -- "к светлой дружке". Сердце должно подсказать тебе, когда и как -- уйти от тяжкой атмосферы Шалквейка, -- это _н_у_ж_н_о, спасай себя, во-имя большего, чем ты, я, наше чувство... -- во-имя бу-дущего! и -- того ценного в духе, что в обоих нас. Но -- будь осторожна: психоз _с_в_о_б_о_д_е_н, безотчетно. Я теперь буду об этом ду-мать... -- а, это моя судьба -- думать, выдумывать, надумывать, -- не открещусь. Но сидеть сложа руки -- не буду, буду _и_с_к_а_т_ь, тебя.

-- Сказать в письме о "Путях" -- романе -- невозможно: о "хаосе" -- нельзя. Все еще _х_а_о_с. Кратко: в Дари все тонут. В 1-ой половине 2-ой части Дима -- призрак, _ж_и_в_о_й, (видится Дари, встречи в поле, в парке, до...(!!)). Циник-доктор (не твой кавказец, а давно, до тебя, наметил) -- атеист. Борьба Дари -- и выход ее "на проповедь", духовный рост. Все слито с природой, (гимны), с бытом поместий, типы людские русские (от низов дО верха). Болезнь Виктора Алексеевича и первое "чудо" (стучится Оптина Пустынь). Первое посещение обители (старец Амвросий²⁶⁷). Появление _ж_и_в_о_г_о_ Димы. Грехопадение (июльский полдень, гроза). Крестный ход, в полях (будет раньше о "зачатии" -- и тревоги Дари). Явление матушки Агнии (это начало смешения "неба" и "земли"). Не понятно тебе? Трудно -- на словах, надо говорить -- глаза в глаза, тогда услышишь сердцем. Отъезд Димы на фронт (он был ранен, а _н_е_ _у_б_и_т, был в отпуске -- и уезжает.) Его гибель _т_а_м... Дари узнает, что она беременна. Ее переживания, -- это самое важное в этой части, много света -- и -- ужаса. Эта часть романа кончается смертью мальчика, (на 2-м году). Должно дать любовь матери -- тончайшую и -- животную (ряд сцен!) -- к ребенку, и -- вой Дари. Это ряд сцен, меня страшащих, -- одолею ли? Два--три посещения Оптиной. "О русском счастье". ("Дворянское гнездо", Татьяна... -- В[иктор] Ал[ексеевич] хотел бы вести Дари, -- бессилен.) Тайна -- чей ребенок -- неизвестно ни ей, ни В[иктору] Ал[ексеевичу]... но читателю, [пожалуй], будет ясно. Тут очень трудно дать "намеки". Будто нет греха... для Дари... -- явь в ней слилась с галлюцинациями, но сердце ее -- _з_н_а_е_т, от кого. Тут интересное место -- самоубийство юноши, в нее влюбленного, -- художника, бывшего владельца "Уютовки". Ах, Оля, какая ночь у меня -- в наброске: первая ночь Дари, (и игра звезд в зеркале), под Ивана Купала (приезд)! Там-то твое... гениальное! -- "звезды глубоко тонут и в прудочке"!!! Новая фигура: няня, бывшая крепостная Варвары Тургеневой²⁶⁸, матери писателя. Много "знамений". Эта "няня" -- символ русской женской души, очень здоровой, она очень влияет на Дари. Потеряв ребенка, пережив гибель "небесного супруга", Дари видит "оставленный "возок"". Надо его до-везти. 3-я часть романа -- духовное обновление В[иктора] А[лексеевича] -- Дари -- попытка обновиться -- атеиста-доктора, полупокоренного Дари, его покушение на Дари (страшная сцена, как бы "явление Ада -- Дьяволу"). Гибель доктора. Но столько фигур, это нельзя в письме. Провал в 20 лет. (Это трудно для структуры романа.) -- новое место. Новая Дари. Ее смерть (это по трудности -- выполнимо ли?). Действие в Средней Азии, на туркестанской дороге, на р. Аму-Дарье. Сбылось пророчество старца Иосифа²⁶⁹. "А светлый конец найдешь, земной, на своей реке!" (Аму Дарья) Это такой должен быть _а_п_о_ф_е_о_з_ Святости, ее победы, чистоты, любви к людям (всенародное покаяние Дари!) Видишь мой "хаос"? Он уложится в форму в процессе работы. (Да, явление тигра в орловском поле!) Все -- правда. Читатель должен _в_и_д_е_т_ь, как н_е_б_о_ слито с землей. Ну, милка моя... не могу больше, чувствую как в твоем сердце -- и радость, и недоумение. Но твой Ваня-мальчик, (зови так, не Иван Сергеевич!) _з_н_а_е_т, _в_и_д_и_т_ вышивку на канве романа, и _д_о_л_ж_е_н_ одолеть -- по-бе-дить! И с тобой -- только с тобой, -- победа бу-дет! Работы -- на меньше года бы. Да, _з_н_а_ю. "Няню из Москвы" -- я написал -- в 3 месяца. Пусть попробуют такой рекорд поставить! Для "Путей" -- мне надо любить, о-чень, безумно... -- тогда роман будет насыщен тихой "страстью". 1-ая часть была в любви Олиной, но... мешала ей боль за нашего мальчика. Я ее заменил Дари, и Дари меня _б_у_д_и_л_а. Ах, Оля... это трудно объяснить. Я знаю, что в работе над II частью я буду грезить, гореть, м. б. _в_и_д_е_т_ь. Она будет связана тобой, про-ни-зана. Беря от меня силы, ты мне будешь возвращать их -- удесятеренно. Да! Я буду о-чень тебя любить..! Но... будет ли все это?! "Пути" не могут быть оскопленными. К концу только -- повеет _б_е_с_п_л_о_т_н_о_с_т_ь_ю. Кульминационный пункт -- _з_а_ч_а_т_и_е. (Поляна, малина спеет. О, какой бунт красного, запахов.... -- пожар крови!) Дари в этот один момент _в_с_я_ истает, отдаст все, что было в ней земного. Как бы -- за этим -- наступит ее "Преображение". Да, картина падающих звезд (28 [июля] Прохора-Никанора²⁷⁰). Ну, не кажется тебе, что я -- полусумасшедший? Нет, это я все сведу в страстную симфонию.

О семье, о матери -- в следующем письме. И на все отвечу. На твои чуткие слова -- о музыке, живописи. Губки дай, поцелую. Ты -- новая у меня под стеклом, -- необычайна. Все уже дано в письмах, они в дороге. Все. Ты -- Царица, так напомнишь, в миг какой-то, -- Императрицу! Оля, все, все для тебя, всему покорен, -- только _ж_и_в_и! победи болезнь! ничем не тревожься, деточка, кровка моя родная, -- все для тебя, скую себя твоею цепью, сломаю боль свою, -- будь же здорова, я пошлю "селюкрин" -- очень важно. Можно? Напиши. Антигриппал прими. Я принял, и болел бронхитом только два-три дня. Много дал тебе письмами, увидишь. Ка-ак я тебя _в_и_ж_у! Божий дар Ты мне. Как жду..! как .... -- не скажу. Целую, всю. Уже ничего не помню. Отвечу. Не пишу больше, чтобы не вернули. Благодарю за ласку! Ив. Шмелев

[На полях:] Если бы захватил m-r Т[олена] -- послал бы тебе мое колечко, черной эмали, бриллиант.

Совсем не тревожусь за Россию! Освятится!

Не надо ли тебе денег? Я пошлю на Сережу, если разрешат, или на Марину.

Целую ручку у мамы.

Как я восхищен тобою -- _н_о_в_о_й!

Не захватил голландца!

Как я хочу тебя, видеть, слышать тебя, баюкать! Ах, Оля... -- а дни уходят.

Получила -- меня от Мариночки? опять торгуют мои авторские права!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

22 окт. 41 г.

Вчера письмо Ваше от 10-го окт.

К нему мне нечего добавить. Вы знаете, что Вы там и как писали. Но я скажу Вам все же, что я все увидала, все поняла.

Вы не оставили _н_и_ч_е_г_о, что могло бы больно уколоть меня.

Сердце мое, открытое Вам мною просто и без затей. -- Вы как бы бросили в помойку, в сорный угол,.. в котел общий, где варятся _и_г_р_а_н_ь_я_ в чувства, кипя словесной пеной наших эмигрантских тетей. (Я часто таких видела: одна мне показала письмо свое, оставившему ее... "другу"... "я стою у последней черты", а когда я спросила, что это значит, -- так сама не знала и призналась, что "просто хорошо звучит".)

Зачем ты это сделал?

Ты, именно ты не мог не видеть, не осязать, положенное тебе в руки, живое мое сердце!

Зачем мое святое читаешь, хочешь читать, наоборот?

На зов мой приехать... "слышу не приезжайте!" Ведь Вы не верите этому сами!! Не можете верить!

Вы не поняли мое: "я не могу приехать, и это мне большое горе"??

Да, "тети" тоже могут это, но разве Вы-то не различили?

Ты не оставил ничего, что больно могло бы резать. "Осколки"-то Ваши в меня швырнули, -- "осколки", сделанные самим собою!..

О "Путях Небесных" даже... "они убиты, нет не Вами, -- мною, моей ошибкой". И... "это мне награда, от читателя. Не от читательницы". И _э_т_о_г_о_ Вы не оставили мне! Хоть и говорил вначале письма как о "читательнице чуткой, хотя бы только". Нет, этот "бабий", "тонкий", "знаток", -- он ценит... и это Вам "ценнее, чем читательница".

Правда ли это?

..."бабы из приличных". Чем определяете Вы "приличность"? Классом?.. "Котлеты... по 6 минут на каждую..." Даже деление произвели: 30 : 5 = 6!..

Что это? Вы -- роковыми словами швырнули в мою душу: "теперь уже поздно, не надо объяснений", "это письмо последнее", и "...Ваших 33 письма!" И... много еще! Если Вам дорого _т_о, ценное, большое, -- не надо так!

Не нахожу я объяснений тому, что породило это в Вас! И вот и с розой: я в муке за тебя, что больно тебе было бы подумать, не плакала ли я, -- по себе судя, -- я писала: "это не слезы -- вода из розы". Это и было так. Как же ты-то меня колол за это?!

Ты ничего не пощадил, чтобы меня изранить. Даже, узнав все из того же от 2-го, о том, что "свежи у меня еще краски", -- воспел бледность лица,

_г_о_р_я_щ_е_й_ _и_з_н_у_т_р_и, Ирины!

Мое больное, самое больное, о сожженных моих портретах, там, в России, о разбитой моей мечте большой, о всем з-а-д-а-в-л-е-н-н-о-м во мне... Вы и это не пощадили.

Ирина -- художница, у нее "прекрасные этюды".

Да, у меня их нет. И _н_и_к_о_г_д_а_ не будет. Я никому об этом здесь не открывала, -- тебе про эту боль сказала, робко... не сразу доверилась.

А ты?.. Ириной бросил?

Я не ревную. Ревности здесь нет места. Ваше, да и мое, -- я ставлю выше.

Чтоб Вы не поняли, _к_а_к_ это будет больно? Нет, ты знал, как ты меня изранишь! И это ты, -- понявший с полувздоха тоску Ирины!..

Я все тебе открыла, -- ясней нельзя!

Мое все сердце я отдала тебе, а ты... ты, в твоих руках его, горячее, имея,.. хотел сам, сам хотел увидеть его... это горящее... увидеть камнем!

Ты вдруг не понял, что могло случиться. "Какой страх", "почему страх".

Вспомни, вспомни, _Ч_Т_О_ я тебе давала, к чему звала тебя к себе, звала в "горе", что "сама не могу приехать"... К чему о Лизе, о Татьяне? _Э_т_о_г_о_ -- они не обещали. Я вспомнила "Даму с собачкой"... Это -- Лиза? Твое письмо чудовищно...

Вы на меня обвинительный акт опрокинули, -- пригвоздили. И даже доктора, отца Ирины, вспомнили, -- меня уколоть было удобней: ..."очень уж глупо-религиозен, все на волю Божию..." Умышленно -- неприкровенно? Я понимаю.

Ты понимаешь меня немножко слишком примитивно: -- я -- зрелая духом. И для меня: "на Волю Божию" -- значит: вся моя правда, моя Вера, мой Опыт! Смеяться над этим разве мог ты?

Вчера я Вам писала свой роман, -- всю жизнь мою, в нескольких письмах... Конечно не посылаю...

Вы мелочами себя тревожите: "духи не пахнут, роза завяла", а спросили Вы, что в моем сердце?

Мне больно будет, если Вы меня не поймете...

Понять же очень просто: -- читайте тО, что тут стоИт и не ищите других, надстрочных смыслов...

Я не жалуюсь. Я Вас и не укоряю. Но я должна сказать во имя Правды, что то, что сделали Вы, -- _о_п_а_с_н_о.

Как берегла я Вас! И даже то, о чем я уже скрывать не смела, -- я все же скрыла по мере сил, чтобы сохранить покой Вам! Не помешать в работе. Я уничтожила 2--3 письма о драме с мужем, о всем, что было, об унижении... Я только написала то, чего уже нельзя было скрыть, что "о Париже нельзя и думать"... О... "моем горе", чтобы дать знать тебе и этим дать возможность тебе приехать.

Я верила, что наше с _т_о_б_о_й_ -- _П_р_а_в_д_а. И потому -- "на Волю Божью". На "грешность" мою толкнул меня ты сам же: "как же смел я Дари мою бросить в искушенье, в позор, на край погибели?"

Нет, ты меня совсем не знаешь!

Не важно, что ты зовешь меня Святая, Прекрасная и все другое... Но важно, как со мной ты поступаешь! "Чистая"... и "чистой" о... "котлетах"...

И как легко у тебя с "ошибкой" получилось! Ну, прямо "Полукровка" Вертинского²⁷¹!

Я, кончая, хочу сказать, что если ты ищешь сердце, ласку, друга, -- то -- оставь... все это... имени этому, в твоем письме 10-го -- я не найду. Не знаю, что это...

Но оставь это!

И я тебе не повторяю что люблю, и как люблю. Ты знаешь это. А не знаешь если?.. то, значит, и не узнаешь, хоть сотни раз тверди я все об этом!..

Мне -- _н_е_ч_е_г_о_ тебе еще отдать!

Я все дала!

Вынь это из мусора, куда ты сам забросил, отмой, почисти -- и увидишь!

Мне грустно, если это письмо должно доставить боль тебе. Я всегда помню: "мне нужны радостные письма". С какой лаской, нежностью, бережливой заботливостью я тебе писала, выбирая даже слово, чтобы лучше, мягче... А ты не понял? Сердца звук не понял? Ты-то?! И "стих" мой не увидел? Хоть писала его и внешне стихом. Там было о созвучиях, цветах и ароматах, и поцелуе. Я не художница! Я знаю! Я слишком захлебнулась, захлебалась жизнью.

Забудьте про мои "таланты" -- их просто нет!

Не говорите о них н-и-к-о-г-д-а!

Мне больно это! Все это только _б_ы_л_о!

Поймите, что мне больно, что я сожгла себя в искусстве!

Храни Вас Бог! Будьте здоровы!

Ольга

P.S. Вы, со свойственной Вам гениальностью творить чудесное, -- Вы так же гениально сотворили это злое, 10-го!

Что это? Я жду объяснений Ваших. Я до них не могу писать Вам.

Ольга

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

27.Х.41 1 ч. 20 мин. дня

Ольгушечка моя, забудь мое помрачение, -- все это от _с_т_р_а_ш_н_о_й_ любви к тебе, от хаоса во мне и ужаса, что могу тебя утратить. Вот, клянусь именем, памятью моих дорогих, -- люблю тебя все мучительней, все отчаянней! Вот именно -- отчаянней, и потому, все во мне кричит, я нагромождаю _с_е_б_е_ ужасов, мечусь в _с_в_о_е_м_ нагромождении, -- и это -- безвольно -- отдается в письмах. Этого не будет больше, -- ты увидишь, ты м. б. до этого письма прочтешь, ско-лько я послал! Я уже забыл, что я тебе писал, -- так все в хаосе. Я теряюсь, как тебе объяснить какое-то мое письмо -- чертово пись-мо! -- от 10-го окт. Я писал открытое 10-го, а 11-го -- закрытое, судя по записи в блокноте, чтобы хоть это помнить: сколько писем и когда послал. Только и могу -- тебе писать. Совсем утонул в тебе, всего себя -- тебе! Ну, что я тебе скажу?! Если бы я _в_с_е_ (или -- почти все?) знал, что теперь знаю, не написал бы _т_а_к. Нет же у меня копий! Ни одно твое замечание не верно. Т.е. -- твои выводы из моих идиотских строк. Я горя всем, -- и ревностью, и сознанием, что потерял тебя, и растерянностью, и -- болью за тебя, и -- бессилием _с_е_й_ч_а_с_ все это устранить, спасти тебя! Ольга моя, безумная, умная, глубокая, святая, да, да! -- чистая, да-да! -- единственная, -- да, да, да! Для меня не может быть никаких Ирин, Людмил... -- _н_и_к_о_г_о! В любви к тебе -- так она всеохватна, всезахватна, -- я себя, настоящего, теряю... все мне темно, слова безотчетны, я -- _б_е_з_ самонаблюдения... я мечусь. Я с тобой -- как с другом, как с товаркой, как с самим собой, -- и потому _в_с_е_ тебе говорю, -- и эти идиотские, пошлые "котлеты"... Так и есть! Для меня это -- котлеты жрать -- когда другие этому предаются! Я никогда _н_е_ предавался, -- я люблю _ч_и_с_т_о, так только могу. И вот "бабы" -- котлетные, для жратвы, -- у жрущих. Это -- _в_н_е_ меня. Теперь -- Ирина эта... _Н_е_т_ ее для меня! Ты -- только. Ее "пейзажи"... -- как мальчик написал, взманить тебя -- к себе, глупо и недостойно это тебя и меня, -- ее "пейзажи", все не стоят одной твоей буковки в светлом письме твоем! Прости же мое неистовство! Ну, так неверно я принял твое письмо -- от 2 окт.? -- Я был в отчаянии. Я хотел... -- о, было такое! -- умереть, -- я даже, в отчаянии, неосторожно порезался бритвой, -- безопасной! -- потерял много крови, 2 часа был один без памяти, с платком, прижатым к шее, у артерии, -- прости, это случайно, я весь дрожал... Стал слабеть, лег, прижал платок... и ничего не чувствовал. Когда пришел в себя -- платок присох, я его сорвал... и опять... но тут я кинулся к воде, замотал горло, -- и потом, слава Богу... Залил одеколоном и йодом. На другой день я был вполне здоров и -- еще лучше! Будто искупался. Ну, вот -- видишь, что со мной. Безумие любви, вот что. Теперь другое... написал, что Милочка Земмеринг хочет приехать -- посоветоваться, как ей готовить себя для России. Она не приедет. Я не хочу. Все равно, она и уехала бы, какой приехала бы... Но т.к. я _в_с_е_ тебе пишу, я написал бы, если бы она приехала, -- а ты могла бы волноваться... -- и потому я написал, что м. б. сам весной приеду в Берлин, и обо всем поговорим, а ей посоветовал -- продолжать на юридическом факультете или -- идти в институт "Экрана" -- _в_с_е_г_о_ Экрана, техники и сцены, -- это _с_и_л_а_ для жизни, если брать экран не как жидовски-доходную статью, а как важнейший рычаг просвещения и _в_е_д_е_н_и_я_ народа. Как -- "это письмо последнее"? Это, я -- написал? Но это же бред! Это безумие. Я ничего не помню. О-ля, Бог мой, миллионы "прим" -- ничто! Ты -- одна, гений мой, _т_в_о_р_и_ц_а_ истинная! Оля, мой водитель, -- ты _д_о_л_ж_н_а_ работать, ты - все! Ольга, я не смел и коснуться мысли, образа, что, что (!) ты мне отдавала! Я уперся в одно, как ослепленный ужасом: она _у_х_о_д_и_т, она _с_в_я_з_а_н_а, она -- другого любит, она ему всем пожертвовала, -- все все -- для него. А меня... -- как "разнообразие", как пряность, _т_а_к... Я как бы иногда чувствовал _и_г_р_у_ твою. Ты же писала, что ты была -- "игрок упорный, и часто срывала все, когда ход партнера тебе не нравился". Я все это в миллион раз увеличил! На себя свел. Я ведь бил себя по глазам, видящими тебя Святой! -- когда рисовал себе сцены -- !!! -- с тем насильником-кавказцем... -- чего я не навоображал! Это -- мое преступление! Оля, я не в _с_и_л_а_х_ отвечать на твои обвинения. Оба мы хороши -- два сапога -- пара. Но ты-то -- Свет, а я -- во тьме. Я ни-чего не знаю, о тебе, -- или очень мало. Ради Бога, все, всю драму дай мне... не бойся, я не стану мучиться. Но я должен _в_с_е_ знать. Но все это уже -- прошлое, и из моих писем ты _в_с_е_ увидишь, как я -- к тебе. Вчера я так молился о тебе! До слез, до крика -- к Ней, Пречистой, -- сохранить Тебя! Оля, после молитвы -- дикой, иступленной, перемешанной Тобой, _в_с_е_й, _в_с_я_к_о_й, в горящем воображении, -- я все на Тебя смотрел, -- ты в луче лампы, тут, как Новая Чудотворная моя, Икона Небесная! -- и -- страшно-страшно Земная, -- я твое дыханье пил! -- после всего я... стал смотреть (до 4 ч. ночи) "Старый Валаам". И -- прочитал страниц до 60, все думая: "вот это ей понравится... вот тут она будет сладко плакать... вот это ее еще ко мне приблизит... вот -- улыбнется, вот смеяться будет..." -- Пойми, ты _в_с_е_ пронизала собой -- во мне. Если ты меня забудешь -- я _в_с_е_ забуду, жизнь свою сожгу сразу, без думки, -- как спичку чиркну! Вот я какой -- к тебе, с тобой, -- без тебя. Знай это. Я все сделаю, чтобы быть около тебя. Я _н_а_ш_е_л_ путь. Вдруг осветило! Я получу право ехать! Сегодня же пишу. Мне не откажут. Верю. _О_н_ меня чтит, очень, и он имеет огромное знакомство -- _т_а_м. Это наш военный, писатель²⁷². Он все сделает, о чем попрошу, я верю. Если не сделает, -- _н_и_к_т_о_ не сделает. Ласковая ласточка, я тебя люблю, как никогда не любил! Это -- выше всех чувств моих, -- выше сил моих! Все забудь, -- не было моего помрачения! Не могу разбираться, не стану. Не хочу. Это пыль от моего бунта, она слепит. Брось. Приласкай, приласкайся, прижмись сердцем, сожги меня собой, -- я не могу без тебя. Прочти все мои письма, последние, они в пути. Ты меня связала требованием -- не слать expres. Ведь письма плетутся, и они отстают уже от нового меня, еще ближе к тебе, -- _н_е_л_ь_з_я_ быть _б_л_и_ж_е, искренней, жарчей, страстней, нежней! Ты -- все взяла -- не слышишь? Я -- в боли за тебя, пойми, глупая, злюка, красочка, свежесть, -- о, твое лицо! Все девушки, все женщины одной реснички твоей не стоят! Я -- весь чистый, твой, клянусь Сережечкой! Ни одного взгляда, ни на какую! -- не нужны мне, _н_и_ч_т_о_ для меня они! Это я -- про Ирину -- она как дочка друга, я был бы рад, если бы она была Ивкина! Да нельзя теперь, и она на 6 л. его старше. Но если бы я тебя не встретил, а она хоть чуть любила бы меня, и мне было бы 45--40 л. -- нет, и тогда не женился бы! Ни за что! Я ее целовал при Оле, как ребенка, всей чистотой и -- полным безразличием. Мы ее 10-леткой знали. Оля, твой изумительный по краскам, по глубокому чувству стих-сердце... он во мне, как Солнце! Олёк, взгляни лаской, прижмись глазками к сердцу, -- увидь, увидь! Ужаснешься, что там, ты все его взяла, оно все занято, груди больно от такой любви! Брось это "Вы"! Оно режет меня. Оля, гадкая, бедная, ласкунчик мой, безумка, мученица, -- сделай, как советую (послано письмо). Поезжай в санаторий. Я буду у тебя, да, да! Ты вся -- дар от Бога. Пришли три письма о твоей жизни! Все хочу знать! Как ты жгла себя -- для другого, во-имя _ч_е_г_о! Ольга, безумица, все-Женщина! Я счастлив был бы землю целовать, где ты пройдешь! Я -- для тебя Тоник, мальчик твой, -- только умней и... еще пыльче! (неправ, но все равно). -- Твой портрет сегодня увеличу, завтра. Бегаю по квартире, в пустоте, ловлю тебя, мыслью ищу -- Оля, Оля, Олёк! Не могу жить без тебя. Ты -- кто Ты мне? Дочурка, мама, -- у меня не было _м_а_м_ы, а... мамаша! -- сестричка, жена, любимка, (Тетёль {Тетёль -- здесь: тетя Оля (обращение Ива Жантийома к О. А. Шмелевой).}, Ивки) ты -- все цветы на свете, все лучи, все звоны... ты -- Жизнь, живая кровь, -- тобой я есмь. Ол-ь, я... такой! Слышишь ли, как бьется сила жизни во мне! От тебя. Оля, я ничего не ответил на твое письмо: его _н_е_т, и моего не было. Ты -- только. Все -- ты. Я ничем не мог тебя мучить. Это -- сон дурной. Ты -- Дари. Дар -- Ты, и я весь -- любовь. Нет терпения выискивать в твоем письме. Его нет. Твой _б_е_з_у_м_е_ц_ Ив. Шмелев

[На полях:] Весь твой, все эти дни с июня 39. Я для тебя "ты", не Вы. Не смей!!! Не смей, Оля моя!

Что "опасно"? Что я сделал так? Крещу тебя!

Твое творчество в России (твои портреты) -- святое для меня! Го-споди!

Ты -- гениальна сердцем. Потому -- необычаен Дар. И еще смеешь сомневаться в себе! В Божьем даре?!

Ну, и подобрались друг к другу! Кажется, оба задохнемся, друг от друга! Не знал такого чувства. Потому что два таланта -- и каких..! до чего же схожих!!

Мы совсем безумные! Помни одно: люблю -- до смерти.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

28/29 окт. 41

Любимушка мой, это только "gutachten" {Свидетельство (нем.).}. Письма идут особо.

Как я ушла к... "чужому"? Или вернее почему? Кто он? Я кажется тебе писала (или порвала?) о его потрясении в детстве-юности, о его "болезни"? Так вот: отец -- деспот, мать -- святая. Мать умерла. Все: жена, дети, прислуга -- были подвластны отцу. Он "добрый-малый", -- я с ним чудесно лажу, лучше, чем его дочки. Правда теперь (ему 78) -- он мягче стал, -- ну, а тогда был неограниченным "монархом". Дети воспитывались им, конечно, во всем том, что мне здесь так мерзко. Кальвинизм -- ужасно тут проявлен. И -- все!.. Мать страдала... потом узналось. Арнольд боготворил мать. Понимал драму. И вот он -- отпрыск и надежда "великого рода!", -- он чурается этого рода. Для него "Бредиусы" стали нарицательным, для всего, что его душе было мерзко. Он рано развился. В 14 лет прочел всего Канта, знал весь энциклопедический словарь. Читал массу. Отец -- собственно мало образован. Не знаю, что он читал, хоть и говорит на разных языках. По воле родителя Ара (он старший) отдали учиться музыке (орган(!)) -- он был и музыкален, и мечтателен, и очень религиозен. С восторгом принял это учение... и... попал! М. б. ты слышал о скандале в Голландии, об одном известном (знаменитость) органисте -- homosexual'e? Об этом мой отчим еще в бытность в России слышал. Его выслали из Голландии, -- уехал в Вену, а оттуда, тоже со скандалом, -- в Америку. И там 1--2 года тому назад умер. Ару было лет 9--10. Я не могу от него _в_с_е_г_о_ узнать. Но было что-то ужасное. Мальчишка бился, кусался, до истерики, до исступленья. На его глазах учитель проделывал гадости со старшими, которые тоже отбивались, били стульями своего "патрона". Арнольду было сказано, что если он дома расскажет, то всем будет огромное несчастье -- месть!

...Он умолял дома взять его от органиста. "Ах, ты лентяй, то-то ты ничего еще не можешь играть... а то так... красиво... мальчик играл бы для нас на органе... и так _д_у_х_о_в_н_о!" Когда он плакал, молил, не шел просто -- его лупили (отец) по щекам. Ну, а учитель все разжигался на упрямца. И вот случилось самое ужасное... Тот, для вида, для отвода глаз, -- жил с бабой. Именно -- бабой. И вот та, должна была мальчишку совратить. Мне только 1 раз муж сказал: "отвратительная глыба мяса, периной на меня рухнула и все душила". И вся эта мерзость до... припадка у А. Что было с ним, он сам не знает. Органист на все это любовался и... избил "идиота-мальчишку". И так вот около 2-х лет. Под вечным страхом подобного. До тех пор, пока одна девушка, невеста одной из "жертв" -- совершенно нормального мальчика, -- заявила полиции, не боясь "угроз". Надо было найти "улики" -- рассказов было не достаточно. И вот на одном концерте в соборе, этот мальчик "сдался", дал понять, что наконец согласен. Спровоцировал. И вот, когда уже нельзя было сомневаться что это такое -- вышла полиция, спрятавшаяся за трубы органа. Арест. Высылка. Только тогда дома поняли, отчего этот "лентяй" упрямился идти на уроки. Но, не вразумился отец. И в каждом случае жизни проявлял себя по-старому. Так, когда А. надо было выбрать профессию, -- отец нашел благоприлично его старшему отпрыску быть пастором. А. -- очень верующий. Стал учиться. Но, учась, он понял, что кальвинизм -- не Церковь, _н_и_ч_т_о. Он изучил все религии, был в Лондоне, Париже, Берлине. Он был всецело взят Православием.

Когда он сдал выпускной экзамен, и ему предложили приход -- он отказался. Он пришел к матери и рассказал, что лгать не может, что он сам не верит, тому, что должен проповедовать. Мать поняла его, хоть было ей очень больно. Во время разговора их вошел отец и... узнав... дал Ару пощечину! Это окончившему-то студенту! Ты все поймешь, если скажу, что здесь до 30 лет -- дети под опекой. Даже не венчают до 30 лет без бумаги от родителей о согласии. Отец не понял ничего. Он сказал: "помни, я, я твой отец -- тебе на земле заместитель Бога, -- меня слушайся. Ты как Каин, если уйдешь из Церкви!" Ар все бросил. Не работал. Уехал в горы -- страстный альпинист. Хотел все с жизнью кончить. Гнет у них дома ужасный. Одна сестра кидалась из окошка. От гнета. И вот случилось с ним: на языке науки -- Verdrängung, Hemmung, Winterbewu?tsein -- Störung {Искривление, торможение, "зимнее сознание", расстройство (нем.).}... называй как хочешь. Единый свет, который еще остался -- была мать...

Все, что связывалось с женщиной-женой-любовницей... было -- грязью. Конечно, он развивался, рос, был здоровый мальчик, -- был влюблен в девушку у них в доме, (Тоничкина Паша²⁷³), но что это было?.. Она была похожа на Мадонну. Не смела напоминать другое, вызывать другое... Другое -- низость, гадость, улица.

Он был в Берлине в 1929 г. -- видел меня в церкви. Думал, что я замужем -- была я с крестницей моей на руках -- причащала ее. Ему казалось, что в моей молитве, в "материнстве" он увидал... и _т_о... и другое... И -- не отвратило. Впервые. Он бывал в церкви. Приехал нарочно для этого из Голландии -- отдохнуть духом. Тут еще припуталась одна история -- ему не удалось узнать, кто я. А в 1931 г. -- после моей любви -- моего горя, -- он был снова. Мы увидали друг друга в наш Рождественский Сочельник. Я плакала у образа, еще не начиналась служба. Я рыдала, себя не помня, -- как вдруг -- почувствовала чей-то взгляд... Незнакомец. Не наш... Кто это? Сколько участия, ласки, тоски какой-то было в его взгляде... И вот, не зная, кто я, думая, что чья-то жена, он на другое утро представился моему отчиму, прося его дать некоторые православные книги. Его направил староста к нам. Поймешь и удивление, и восторг, и... что-то неописуемое при знакомстве?.. Я-то была тогда мертва. Я вся была убита, взята куда-то... Он [чуял] это. Нежно подошел. Потом перед отъездом во всем признался и просил позволить... не терять из вида. Писал мне... Стихи... Письма... удивительные письма. Он так любил православие, так впитывал в себя все, то, чего не видел дома. Учил русский язык. Массу всего знает. А дома драмы... Мать умерла еще раньше, в 1926/27 г. Это его убило страшно. Он называл меня Мадонной-Женщиной -- его Mutterimago {Символ материнства (нем.).}, святыней. Он был у своего доктора, чтобы рассказать, что все прошло, что любовь -- счастье, что... Но ему ничего не пришлось сказать... доктор на пороге ему уже крикнул: "Вы любите?!" "Вы -- здоровы"! То, что было у него -- понятно! А я? Я им была от смерти отогрета. Меня он чутко понял. Ждал терпеливо годы, пока забуду. Он полюбил даже... того... любимого... ушедшего... Странно?! Впервые он целовал свою "Мадонну", перед которой раньше только стоял в молитве. И молился на ту, которую целовал. Он массу дал мне тепла, доверия. Всю израненную, он меня успокоил. Мы писали много. Я стала ему дорога... и все же слишком... _м_а_м_а. Я _м_а_м_о_й_ и осталась... так все время... берегу его, помогаю бороться с жизнью. Отца переупрямить. За все его "аллюры" Ар прослыл в "роду" чудаком. Его -- вера, его ученье, его... женитьба... что как не чудачество. На бедной? Русской? Кто такие русские? Казаки? Свечки жрут, руками мясо держат? _П_р_а_в_о_с_л_а_в_и_е? А это что такое? Его ломали, упрекали, точили. Ко мне летели телеграммы даже. Вплоть до... ах, ну, их!

Я отказала! Гордо! Отказала, когда мы были обручены. Я отказалась уже от места в клинике. Лежал покойник отчим, а брат Сережа -- при смерти. Чудо его спасло. Я отказалась. Это был сент./окт. 1936. Ты был тогда в Берлине! Муж поругался с отцом, уехал и заявил, что будет сельским хозяином, а, что с пастором оставили бы его в покое. Я ему это советовала. Я его тогда уже вела. И правильно вела. Мне и доктор его, и И. А. -- сказали это.

Я выпрямляла ему волю, давала слова для отца, поддерживала его. Любила ли его? Да, любила, но не так, как Тебя... Любила, опекая, а это ведь не даст то, что ищешь. Мама... Няня... Я не могла ему вся, всей душой отдаться, без оглядок: "а как это ему?" И я все время помнила, что надо ему помочь и быть начеку.

И вот... когда я кончила все, то встал вопрос: "что же дальше?" Мой шеф, ужасный врач, вдруг как-то позвал меня, в октябре же (в конце) и говорит, что жутко на меня смотреть, что мне бы нужен "отдых" -- будто забыл, что я уходить хотела. И что он вот теперь же, не откладывая на Рождество, просит меня на неделю уйти в отпуск. Спать, есть, гулять.

Небывалое... Ни с кем. Я 10 лет работала -- такого не видала... Он требовал, чтобы тотчас же! Я ушла. Спала. И вся затихла как-то. И вдруг звонок (после 3-х дней покоя моего), -- сестра Арнольда -- моя подруга. Я ей сказала: "пойми, мне тяжело вас всех видеть, дай отболеть, не приходи!" -- "Нет, Olga, необходимо, поверь, я не спроста". Она пришла. И умоляла, да умоляла понять ее отца: -- тот, получив отказ, мой гордый отказ. -- поехал к сыну. И тот ему сказал впервые в жизни: "уйди, не дам тебе ни Веру мою, ни Сердце!" Долго говорили, и -- отец не "милостиво", а мило звал меня, упрашивал, молил приехать. Elisabeth мне показала его письмо к ней -- ко мне он не решался. Боялся он за жизнь своего сына. Ар был тогда как мертвый весь. Много чего было! И. А. "позволил" мне ("нашей русской Олечке") поехать. Но виза? Служба? Говорила Elisabeth. Служба? И этот странный отпуск (!), виза? Я ничего сама не хотела делать. Верру²⁷⁴ была у консула. И вот, обычно длилось 3--4 недели. А тут -- 3 минуты. Это я приняла как знак! Я ехала на другой день к старику. Он мне прислал даже спальный билет II kl. Мы говорили много. Я его взяла совсем. Прямотой? Я не ломала себя. Была горда всем _Н_а_ш_и_м . И так и показала. И. А. хотела быть достойной. Меня он наставлял (* Первоначально не хотел "отдать им". Но узнав Арнольда -- полюбил его и благословил.). Старик все понял. И... он, он, тот, который все расстроил, молил меня... не бросать сына...

Каак он меня молил. Мне он открыл и свою душу, как он несчастен, не понят, никем, никем. И дети... дети все как чужие. Я много ему сказала Правды. Все понял. Пригласил меня на Рождество приехать, когда и сын будет. Ару я не писала больше. Ждала, что он. Волю его пытала. А он... он весь рухнул. Не рисковал писать. Как и все у него в жизни. Он "не имеет права на радость". "Жизнь -- долг, обязанность". На Святках все и решилось. Я знала, что Ар без меня ничего бы не добился. Это не самомнение -- это -- правда. Это знает и его отец, и доктор, и сестра. На Пасхе было обручение официальное. А в ноябре 1937, 16-го числа -- свадьба, -- в Голландии -- гражданская и в церкви, и 19-го ноября -- в Берлине в соборе... Это и была -- _с_в_а_д_ь_б_а. Скоро 4 года! Мы уехали в Югославию, оба искали наше, православное. Ар полон им! Женитьба дала ему уверенность в себе, хоть и немного. До этого... его торкали, смотрели, как на человека... ну, как на белую ворону. Многие из "р_о_д_а" знали его отношение к Бредиусам, а те, кто не знали -- чувствовали, что он не "свой". С ним не считались. "Ну, что он может?" "Такую глупость и в профессии своей показал..." После женитьбы стали считаться. Я заставила. И православие поставила на высоту. Все приняли. Брат его, настолько не брал его в расчет, что серьезно думал у меня найти "тепленькое местечко". Я ласково и нежно... показала, что ошибся. Без слов, без указаний -- понял. Влюблен... и только. Девочки у него постоянно -- развлечется. Во время же нашей свадьбы, -- было его чувство -- очень... тревожно. На балу он даже мне почти прямо сказал. Бесился при мысли, что скоро мы вдвоем уедем. Тоже -- чернил бы с радостью брата! И вот мы -- вместе... Ты видишь -- я "не отбилась от родимой стаи"... Тут все сложнее. И м. б. ты поймешь, что, оставаясь чудным человеком, тонким, (нет, не угрем, тинным), -- Ар все же -- вне жизни... Иногда мне очень с ним тяжело. Он -- трудный. И жизни, Жизни -- нет...

У него нет импульса жизни, желания счастья, радости этого счастья. Всего того, чем полон ты.

Господи, как я люблю тебя, "Ивик", мой, позволь тебя назвать так. Мне давно нравится это ласковое... "И_в_и_к..." Ты, понимаешь? Я хочу сама радости, а я ее только отыскиваю для другого. Я... устала.

Ар -- теоретик... Всегда боялся жизни. У него жизнь вся в его плане. А время... все ломает. "Вот погоди, я все устрою!!" А жизнь уходит. И с отпуском... не то, что он не хочет, а правда... "некогда". И раз женат, и я хорошая, то чего же беспокоиться?.. Когда-нибудь (?!) мы все устроим. Вот... в этом роде... Мне трудно тебе это все объяснить. И я часто теперь замечаю у тебя ноты недоверия. Например: "Что это... страдала или -- услаждалась?" И... "почему не ушла из клиники?" Ты за моей спиной чего-то ищешь. Не надо. И теперь я боюсь, что ты мне бросишь: "адвокат А.". Нет, это только, чтобы все объяснить! Ты _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь?

А теперь... люблю тебя. Безумно... Отчаянно. На все, на все согласна для тебя, для себя... Но ты понимаешь боль мою от сознания этой всей драмы. Ар даже м. б. держать меня не станет... весь обвалится. Это для него будет общим крахом. В семье его съедят тоже. "И этого не сумел". И то уже донимают, отчего детей нет. Рады бы и это ему повесить. Я этого, детей, не хочу. От них всех не хочу! Не знаю почему... Не знаю. Не хотела. М. б. устала. От всей жизни устала.

Как все будет? Не знаю... М. б. все очень просто. Уйти "к другому" -- невозможно. Чем бы это кончилось? Наверное горем. Я этого горя не в силах перешагнуть! М. б., -- случится само, как несколько раз бывало. Ссора... Уйду. К тебе... М. б. даже скоро. Кто знает. Но все равно, и уходя, вот даже так, я буду знать, что это "дитя" "не ведает, что творит". Он -- дитя. И наивен так же, как глупое дитя. Я у него первая и единственная. Знаю, что другой не будет... Понимаешь, его надо знать. Писем он никогда красть не будет! -- это у отца им омерзело. Тот и до сих пор это делает... Понимаешь: я -- жена-мать-мадонна, -- вдруг уйду, разочарую. Покажусь _т_о_й... обычной, которую он презирал и которой боялся... Мне он сказал: "Ты мне Небо и Землю показала рядом, освятила любовь, дала веру в чистоту..." У него долгое время отвращение даже к детям было, как напоминанию о любви. Это было сильное психическое потрясение. Ведь только 9--10 лет! Девушку, жившую у них, он бил однажды. Почему? Мне Doctor объяснил. Зачем живая, -- не Мадонна?!

Трудно, трудно жить! Пойми меня! Ар совсем не ревнив, т.е. так кажется... потому, что слишком я -- вне подозрений. Он сам никогда бы не изменил, и потому не может и у меня во-образить. Он долго верно не понимал бы, что ему говорят серьезно. Вчера так было. У него взяли любимую лошадь, и он сказал: "да все хорошее приятно всем, -- вот на тебя тоже небось были бы желающие (шутя!)". Я -- "ну, а отпустил бы?" -- "Чушь какая, мне писать надо". -- "Нет, скажи, Ар!" Хохочет детски: "ты как ребенок: папа, а я если так, то ты как? Глупышка". Не понял. А я так спросила, что у мамы глаза круглые стали. Он дитя до жути. Вот, длинное письмо, а всего не объяснить. Спроси И. А. Он нас всех знает. Он А. тебе раскроет. Целую и люблю. Оля

[На полях:] Я -- ни "рода Бредиусов", ни людей не боюсь. Пойми! О "подходе" к А., м. б. спросить совета у И. А.? Он -- психолог! Скажи!

Ивика твоего поздравляю!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

29 окт. 41

Мой милый, дорогой... мучитель!

Вчера вечером -- твои 17-го, 18-го X... И потому пишу вот!

Я утром уже знала, что... все темное прошло. Почему? Не знаю... А тогда, 8, 9, и до... вчера... мне было так противно на душе, так тошно. В день Иоанна Богослова я не могла Вам писать (прости мне это "Вы" -- еще мне трудно так привыкнуть)... -- а 13-го я писала _т_а_а_а_к, что -- ужас. Ужас, потому, что не было _з_р_и_м_ы_х причин... Но они были эти причины, -- в тебе были! Твое письмо от 10-го меня отбросило и придавило. Говорю тебе прямо. Каким образом оно получилось?! Мне это надо понять! Это очень важно. Когда я тебе в моем от 22-го сказала, что до объяснений твоих, я писать тебе не буду, то это не было "наказанием", -- нет, я действительно не могла бы тебе писать. Все надломилось и опрокинулось. Я увидела в тебе то, от чего однажды очень страдала, отчего вся моя... сломка жизни! И потому я хотела, хочу видеть,.. что тебя толкнуло. Я смертельно испугалась... Я читала совершенно то, что... тогда... в 1924--27 годах. Понимаешь, словами то же. И потому хочу знать... Слова ли только, или за словами -- ужас. Я в жизни перенесла невероятно много, -- ты не сможешь себе представить... Но _э_т_о... это было предельностью страданий. Если бы это показали в кино, то -- зал бы принял за нагромождение, передержку. Я -- все вынесла. Я и сейчас еще как будто оглушена... Прошу тебя... открой мне, что тебя смутило? И почему так?

Но не хочу я больше этого всего! Прошу, будем осторожнее, -- давай беречь друг друга. Беречь святое.

Я -- странная такая... могу вынести я много, долго терпеть, но в каком-то определенном... вдруг -- не могу. И тогда... ничто, ничто уже не удержит... Так и было тогда... давно... Я девочка была совсем, но нашла силы. Я не к тебе это отношу, а... вообще.

Жизнь моя... полна встреч, событий, драм и потрясений. И каждая -- роман. Вот бы тебе писать их! Пиши! Я дам тебе их!

Не понимаю, как это случалось. Я не искала ни людей, ни их и сердца. Т.е. нет, я... ждала... одного... определенного... но его не было... а все другое? Иногда принимала за "заветное"... была ошибка. Их было много... этих... "претендентов" на... как мой отчим-остряк шутя их звал, "претендент на скальп". Нет, конечно, их "скальпы" были мне не нужны, -- они охотно снимали голову сами. Вчера нашла в бумагах "акафист" отчима на меня:

"Тебе тезоименитая прабабка твоя Ольга²⁷⁵, Древлян истребити хотящи, врабие и враны с возженными хвостами на домы их насылаше и сии огню предате. Ты же возженными стрелами сердца своего верных рабов твоих многажды испепелила еси. Темже, сие зряще, вопиим ти: радуйся, в хитрости твоей княгиню Ольгу превзошедшая, радуйся сих новых Древлян неумолимая победо, радуйся обаяния женского непревосходимая художница, радуйся, яко ни вранов, ни врабиев для победы твоей никакоже требуети, Великая скальпоносице Ольго, радуйся!"

Конечно, шутка. Отчим любил такие "писульки" и делал их на знакомых тоже. Я не была "кокеткой", хотя мне дама одна говорила (мать подруги): "Олечка, Вы вся -- кокетство... Вы со мной вот, старой женщиной, говорите и не замечаете, как кокетничаете, вся блестите". Конечно, это не было кокетство. Я, -- верно (!), сама того не замечала, -- как "блещу"... Я редко бываю тусклая. И это только если кто-нибудь есть, кто давит. Ту необъяснимую "нагруженность драм" у меня, я объясняю только этим свойством: -- завлекать несознательно... просто: быть самой собой... И это было всюду... у всех наций. В Художественной школе писать хотел один преподаватель (из старших, -- т.е. в смысле "прежних") -- "Мону Лизу", "Джiоконду" -- просил меня позировать. Как сумасшедший бегал и "ловил улыбку Моны Лизы XX века". Хотел он "дать свою разгадку новой Джiоконды". Мне было тогда 17 лет. Я знаю, что у меня бывало это сходство. Это и женщины находили. Особенно, когда я была полнее. Я была в юности полнее. Нет, не толстушка, конечно! Я писала тебе о "свежести красок", -- ты верно понял "румянец во всю щеку"? Нет. У меня цвета пастели, и потому их портит всякое прикосновение посторонней "приправы". Пока еще не нужно. Это от папы. Я никогда не загораю. И пудру (только для лба и носа) мне всегда подбирали и составляли в магазине при мне же. И летом я могу пользоваться еще от зимы. Так мал загар. Мои духи хотел ты знать. Ты не поверишь: -- это тоже очень субъективно... Я всегда меняю, мешаю несколько сразу, по настроению, по вкусу, -- иногда я не переношу их... и голова болит. Но в общем очень люблю. Всегда какой-нибудь цветочный (ландыш) мешаю с подходящим "fantasie". И пробую. Никто не знает: какие духи у меня... они мои просто! Последние, что я тебе послала: "My sin" (англ.) и... ландыш. Обожаю Guerlain'a -- почти что все... Но их нет давно. Были л'Эман, Коти... но бросила... хоть долго их имела. И... вообще... я их сама выдумываю.

Например, помнишь были в моде л'Ориган (Коти)? Я их не могла терпеть под конец и отдала прислуге в клинике... Мигрень всегда бывала. Поэтому всегда сама пробую. Ничего не посылай! Хорошо? Лечиться я буду... Ты спрашиваешь, отчего худею?.. От... тебя! И тут ничего не поможет. Когда я жду твоих писем, то я буквально, дрожу. Я их еле-еле вскрываю. Пересыхает в горле. Буквально! Я никогда этого не испытала. Не сплю. С тобой говорю. Сердце стучит. Не до еды. И все -- украдкой. О сложности с А. -- я тебе писала... К нему нельзя прийти просто с "уходом". Я знаю одно: -- если уйти, то это должно быть вне зависимости от тебя. Мне ведь все виднее. Поверь мне! Мучений у меня очень много. Не таких, как ты думаешь. Я -- достаточно _н_о_в_а_я. Но помимо -- этого! Пойми и помолись! Недаром же я вспомнила о "Даме с собачкой". Легко ли мне это?! Не знаю, как я без тебя буду! Жду встречи! Целую тебя ответно, так же как ты, меня... ты знаешь... Все, что ты мне -- то и я тебе! Нет, не грех! Я знаю. М. б. мы себя письмами мучаем и делаем разлуку еще невыносимей. Без "ты" и этого "безумства" было бы легче? Или нельзя?! Я иногда с ума схожу без тебя, читая твою страсть! Послушай, я вчера свой дневник читала (18 лет!) -- там было: "Оля (подруге), ты пишешь, что недавно прочла о любви двоих, знавших друг друга только по письмам. Да, это, конечно, странно, но мне так понятно. Я бы хотела такой любви, и только такой. Он любит ведь только душу!" Послушай, бесценный мой, все, все, чего я, шутя, желала, -- все мне далось. Так, я говорила своей подруге-лютеранке: "Оля (тоже Оля, было 3 подруги -- все Оли), я тебе завидую; -- если ты выйдешь замуж, то будешь венчаться в 2-х церквах, -- как это красиво!" Я дурочка тогда была, (18 1/2), (идиотка была -- даже не дурочка!) -- шутя болтала... и... получила. И многое -- такое. И вот о письмах. Дневник мой очень забавный... Тебе бы почитать. Все та же! та же! Много об этюдах в школе. Маленькие пробы пера... А, как ты больно меня дразнил Ириной... И... зачем о 6-тиминутных, "из приличных"? Ну, хорошо, не буду... Какая Bauer? Где? Я найду ее по книге и все сделаю, что могу (* Может дать визу только германская власть! Узнала!). Но, м. б., мне-то лучше в стороне остаться? Голландия -- это деревня -- все известно. Бредиусы -- очень известны. Знаешь известного ценителя -- знатока Рембранта? Dr. Bredius? Он у Вас, в Monaco. Это дядя. Их целый музей в Гааге. Очень известны. Пригвоздят меня (не муж, он не ихний) цепями, не дадут так просто! Я их знаю! И как же знаю! Муж-то с ними боролся. Их -- жертва. И болезнь его от них была отчасти. Потом я думала: устроить вечер здесь, в нашем болоте, по-моему для тебя будет... неудовлетворительно (* а главное: для меня опасна такая огласка. Муж поймет, что я с тобой! Он все всегда знает.)... На Пасху было 20 человек русских в храме. Очень мало-русски! "Дамы" считают священным долгом стать вполне "Mevronw"..! У меня ни одной подруги! В Утрехте -- есть одна -- прелесть -- это исключение! А муж -- дубина! Я его так и зову "дубина". Сломал ее конечно. Уйти хотела. Осталась. Здесь женщина -- ребенок, без прав. Хуже Домостроя. Завидовала мне, что "мягкий муж, -- я вот однажды в такого же влюбилась, ища тепла и ласки, и уйти хотела; -- в нашего соседа". Бедная! А дубина был у Вас и сделал все как... дубина!

Получил ли ты? Портрет -- гадость. Потому я ничего на нем не написала. И отчасти оттого, что Фася могла бы прочесть. Несмотря на эти "глаза" -- я вся -- натянутость. Даже дубина это заметил. Мама удерживала меня посылать. Но я у 2-х фотографов была -- лучших. И ничего не вышло. У мужа есть мой чудный портрет с глазами, одновременно с твоим 1-ым снималась. Хотела я с того переснять, но у мужа -- как все -- "под спудом", и так не знаю даже, где он. М. б. найдет, тогда дам переснять тебе. Марина не шлет. Она ужасно не точна. Тогда письмо от янв., послала в марте! Неужели и теперь так. Попроси ее! Еще! Я так жду! Вчера прислали извещение, что 2 книги пришли! Какое же тебе спасибо! Я так горю вся нетерпением! Какие? С твоим автографом? Из Булони. Пришли скорей автограф! Ах да, отчего папа умер? Не бойся -- не tbc. {Туберкулез (лат.).}, -- у него была оспа. Это было ужасно... Натуральная оспа, без всякой эпидемии в городе, -- хотя в Казани часто она скрывается у татар. Меня на tbc. всю тысячу раз пересветили и перестукали. Ничего! Constitutionell -- подхожу, и потому шеф и "кавказец" меня подробно исследовали, когда начинала худеть... _Н_и_ч_е_г_о! ("кавказец" -- только рентгеновские снимки исследовал, -- ко мне же не подпускал его мой шеф). О Hypophyse я знаю. Это очень важно. У меня был пациент -- молодой барон, разбившийся на охоте и повредивший Hypophyse -- у него стал diabetis insipidus, -- ужасно страдал. Это не сахарная болезнь, но лишь ее симптомы! Из моей лаборатории диагноз вышел.

Как часто это бывало. Сколько диагнозов, "отгадок", драм, я выносила из моей работы. Было интересно. Но очень тяжело!

[На полях:] Посылаю пока маленькие "глаза".

Послала с "дубиной" тебе перо. Получишь. Это для "Путей"! Чтобы быть вместе, хоть так. В твоей руке!

Мне хочется рисовать! М. б. буду -- для себя!

Непременно, непременно напиши, что ты сказал в злом письме о моих 33-х письмах, -- я не разобрала. Сжечь хотел "в 11 ч."? Или что это: 11 ч.? Скажи.

Книгу фон de Фелдэ я знаю. Я их, такие не люблю. М. б. интересно и даже "полезно", но и вредно...

Не получила "стрелки" Ирины. В письме 14-го о Достоевском я не о речи его. Одна заметка в "Дневнике писателя"²⁷⁶.

Получил ли expres 16-го, 19-го и фото в саду, в белом? Целую тебя и обнимаю тебя безумно, пусть грешно! Люблю. Оля

Отчаянно люблю! Пиши мне все, все, как ты любишь. И знай, что... всем тебе отвечу!.. Обнимаю тебя долго... бесконечно, жарко...

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

31.Х.41 12 ч. 20 вечера

Здравствуй, гуленька, ну, как твое здоровье, -- не пишешь ты? Какое ласковое перышко твое, -- должно быть знает, кому пишу, старается. Сегодня не отвечаю на твое, 16.X, -- другим я занят, да... -- _т_о_б_о_й. Всегда. Знаешь, меду мне прислали, мно-го... всю бы в нем выкупал, потом всю бы... обцеловал до пятнышка последнего, -- ну, как амброзии вкусил бы... знаешь, боги-то, амброзию вкушали... стал бы им причастным, -- ты же сама амброзия, гулюлька! Сегодня я с утра "в полете", -- мое сердце. Так взмывает, -- ну, что такое? Все ты в нем, так неугомонно-дивно, -- что такое? Ну, вспомни... книги получила? Или -- письмо? Светло тебе? Ну хоть немного? Не забыла еще Далекого? Не пиши, ни-когда, что ты меня "уж бояться стала"? Мне больно. И забудь, что -- "мне нужны радостные письма". Уж какой раз ты об этом мне..! Изволь забыть. Меня... бояться? Ну, можно ли так, бо-льно! У меня сердце тает для тебя, такою нежностью, такою лаской... О-ля! Никогда, -- помни!, ничем не упрекну чудесную мою чудеску -- "Девушку с цветами". На, вот тебе, -- за это:

Девушка с цветами

Оле Субботиной

Светлая Олёль... / как ты прекрасна! / Вся в белом, / с белыми цветами. / Легка, / лилейна. / Линии какие, / какие руки! / Белая голубка, / гулька, / лилия, / снежинка, / нежность, / _с_в_е_т. / О, ми-лая, // веснянка! / Кто ты? / откуда ты?.. // Все новый образ, / новая загадка... / Песня? / Кто пропоет тебя? / как передать ручьистость линий, / изгиб руки, / невнятную улыбку... / пальчик этот! -- / Что он _п_о_е_т?/ что видят затененные глаза, / за далью?...///

Девушка с цветами, / кто ты? // Девственность / -- и грусть. / И светлость. // Смотришь в даль... / Что там, за далью... -- / _с_ч_а_с_т_ь_е? // У сердца -- белые ромашки, / пленницы твои, / ручные. / Ну, / загадай о счастье: // " ... любит?.. / не любит... / любит..?" // Ну?.. (* пауза, чуть длительней.) -- // что шепчет сердце / -- сердцу? /

"Л_ю_б_и_т"! //

О, милые цветы, / осенние, / -- предснежье! / Спешите, / доцветайте в ветре. / А вы, / у сердца... / слышите, как бьется? // что _п_о_е_т?/ Прошелестите мне, / шепните... / лепестком, последним, / нежным... //

"Л_ю-б_и_т"!! ... ///

Дождь, / ветер. / Дали смутны. / Где вы... / цветы, последние?.. // Сухие, / потемневшие головки... / -- только?! // А цвет ваш / белый, / -- ваши лепестки..? /// Отпели песню, / все... / опали. ///

Девушка с цветами, / где ты? / Все в дали смотришь? // Смутны дали, / в ветре. / А вы, / у сердца... / пленницы ручные... / где же вы?.. // Спросить у ветра..? /

-- Ветер, / ве-тер..! // Л_ю-б_и_т..? ///

Ветер... / ветер... ///

Ив. Шмелев

Для чтения ясные паузы даны знаком / (отрубь, как бы, но... _ч_у_т_к_о!!) Тогда _с_л_ы_ш_н_о.

// более длительные паузы

/// еще длительней.

31.Х.1941 12 ч. 40 дня

Париж

Тебе, Олёль, -- пропелось. Может быть, в ответ, на то письмо, 16.Х..? -- Не знаю. Так, пропелось. Не надо смутных далей. Не надо ветра. Ждать -- не надо. Так -- сказалось. Это не я сказал, -- пропелось. Что они ответят, эти дали? Смутным. О, ми-лая... веснянка!.. Целую.

Твой всегда Ив. Шмелев

Как бы _т_е_б_е_ я про-чел!.. Писал -- и -- странно! -- плакал.

И. Ш.

3 ч. дня

"Девушка с цветами" будет увеличена, чтобы -- на мольберт. Чудесно! Спасибо тебе, Олёк. Спасибо -- брату. Это большая радость. Но как ты похудела! Не смей!! Умоляю, принимай "cellucrine", фосфор, ешь больше, пой, (если можешь), гуляй, отдыхай, ни-каких работ, так и заяви -- больна. Ты на самом деле больна. Но, ради Бога, Олечек... детка. Ты писала -- "хитрю" я, будто скудно мне живется. Смешно. Вот, сейчас я завтракал. Вот что: чудесно жареный на сковороде картофель (на постном масле, я люблю порой), -- велел своей "подруге дней моих суровых"²⁷⁷ -- новгородской, -- ну, вылитая Арина Родионовна, которая воспитала нам из Саши -- А. С. Пушкина! -- так вот и у меня такая же, только приходит, для порядку. А то ходила Елена (не тургеневская, но она очень модница была, трясла сережками, часто подтягивая сквозные чулочки, и любила -- "покажите на карте военной, где фронт французский". -- Я эту манеру не люблю, меня это стало тревожить, и я заменил Ариной Родионовной, давно, с год). Так вот -- картофель (пищит на сковородке!) -- как бы мы поели дружно, будь ты тут! Стоя бы в кухне, ели. Прямо бы с "шипелки" (сковородки), я бы тебе поджаренных в ротик, а ты мне, и глаза бы, пожалуй, выкололи, или -- в губку. Затем -- пара битков с гарниром, рюмка зубровки (это по случаю холодной погоды и моего состояния, "несущего"), бретонская галета на масле, с вареньем -- мирабель, кофе с медом. Плохо? Потому и пишу пло-хо. Ах, Олёк... будь ты со мной сейчас, как бы мы... я тебя обнял бы, до пи-ска... сыграли бы с тобой в четыре руки "Крейцерову сона-ту-у..." -- лопнули бы все струны на рояле! Поняла?.. Глу-пая, ты ни-чего, конечно, не поняла. Бог даст, поймешь, если не будешь смотреть в дали. Ах, какой бы я рассказ тебе рассказал, -- сейчас лежал и вспомнил -- как меня Оля "разыграла" на... бегах! Это вот расска-зик. Так и не напишу. (Потому и "Мери", и бега в "Путях", что заплатил за них. Пусть напишут!) Это из... "Семейного счастья"²⁷⁸, -- это му-дрость. И какой же эффект! Уж чего я не видал, а такого не ожидал. Это -- как любящая жена _у_ч_и_т_ мужа, -- до чего же тонко-педагогично! Как-нибудь расскажу. Надо это "в лицах", -- это я умею, во мне, говорят, бо-льшой артист, пропал. Да ведь и нельзя же в одном поезде сразу и в Москву, и в Питер. А почему вспомнил? Сегодня снежок просыпал скупой сольцей -- и вспомнил -- шубу надо вынуть, -- в ней я на бега начал в Москве. Здесь она на складе все дремала, прошлый год взял -- зима была студеная. Новая почти шуба, шаль в смушку, с сединой, и шапка, как у хохлов, такая же, с проломцем. Прошлый год выйдешь -- Париж дивится! Ну, -- Москва! Парад. Бывало, на бега в ней -- на лихаче! Пролихачивал, довольно²⁷⁹. Вот, Оля меня раз и научила... да-а!.. Но -- до будущего письма, напомнишь если.

У меня тепло, электрический радиатор, не "солнце", а верней, на 2000 гектоват {Так в оригинале, вероятно описка И. С. Шмелева.} -- пришлось все же большое ателье разгородить, -- на все не хватит. Комната длиной 12 шагов больших, шириной 9--10, -- плясать можно. И окна огромные, надо два радиатора, да я один отдал знакомым, там больные. Скоро затопят, сейчас что-то забурлило в водяных радиаторах. Милушка, Олька, велела ты поставить печь или радиатор электрический в твоей комнате наверху? Тебе необходимо тепло-тепло, нервные детки -- особенно требуют. У меня сердце кровью заливается, как подумаю о твоих муках! Я весь дрожу. _Т_а_к... делить себя! Ужас! Ну, я стиснул зубы, я терплю. Писать не могу, конечно... не мо-гу-у... С тобой... я бы к лету кончил "Пути"! Теперь моя сила -- от тебя. И от тебя -- "не могу". Изволь дать мне эту гнусную "Полукровку"! Не отстану. Ольга, Олька, гулька, гу-ленька... -- ну, когда же?.. Я не знаю, добьюсь ли визы. Увидеть... -- и -- вырвать сердце! Это -- на пытку..? Я не знаю. Не хотел нынче ни строчки тебе писать, а только -- "Девушку с цветами", -- на! Но я не в тебя, не такой жестоковыйный, несмотря на... мое детство, после отца. А ты, "ласкунчик", -- вот какая же-сто-кая: я готов изорвать твою открытку от 13.X, где два слова: "почему не писали давно", "грустно" и -- "не могу больше". Это -- из дали-то! Это -- на 2 недели-то! И почему -- это -- мне -- "все мужчины одинаковы"? Ты столько мужчин знала?! Что это -- за сравнение? Не стыдно? Из каких это "пред-по-сы-лок"? И почему это у И. А. -- плакать? выплакаться? Думаешь, он меня нежней? Нет. Я тебе уж -- _ч_у_ж_о_й? Не знаешь ты меня. Ты -- попробуй -- скажи И. А. _н_а_п_р_о_т_и_в... -- узнаешь. Я его люблю. Но -- я его и _з_н_а_ю. У всех _с_в_о_и, конечно, "пунктики". Вот, если дифирамб споешь Ивану Александровичу -- шелком заиграет. Да, он умен, но -- абстрактно. Я терпеть не могу их "диалектики", философов. Я люблю тело -- во всем, даже -- в духовном. Прочтешь, м. б., "Старый Валаам" -- там, сквозь _Т_е_л_о -- дух сквозится. Не терплю формул, схем, чертежей в разрезах, женщин -- педагогических, спекулятивной философии (созерцательной). Я люблю тебя, Гульку, в белом, леснушку -- в баварочке, ножку в сквозном чулочке, грудь в обрисовке-чуть -- ну, дышит "про себя"... -- я всю тебя люблю, моя все-мирка! Ты -- одна -- во Всем. Ах, Олёк, как трудно. И трудно тебе понять, _ч_т_о_ ты для меня, _т_а_к_а_я! Ну, недолго быть Танталом²⁸⁰... -- цветы отходят, -- ветер, вечер... Напиши о здоровье, о t°. Лежи. Ну, помаленьку отучай... меня. Реже пиши, "жури"... жди "Воли Божией". Да... М. б. можно тебе писать на маму? М. б. возьмешь ящик на почте? Если пропадают письма. От 30-го IX expres -- получен? Очень важный. Книги? Я хотел бы на брата Сережу послать тебе духи. Какие -- твои? Извести обо всем, -- куда послать? Повез бы тебя в Opera, к цыганам, сидели бы в русском ресторане... _в_е_з_д_е! Развеселил бы я мою Ольгушку, мою Царевну! Целую. Твой весь Ив. Шмелев

Напиши адрес Сережи. Я на него пошлю для тебя -- "cellucrine" -- и еще какие лекарства и духи -- какие?

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

3.XI.41

Вот, Олёль, сперва, упрощенная ткань романа "Пути Небесные"²⁸¹. Самая сжатая. Постепенно я ее буду -- для тебя -- растягивать и наносить на нее вырисовку.

Приезд в Уютово, под Мценском, в канун Ивана Купалы²⁸², 23 июня. Их встречает перезвон церквей. Вечер, идет всенощная. На Дари это производит глубокое впечатление: с Предтечей для нее связано "обетование" (см. 1ч. -- Воскресенский монастырь²⁸³). Ее поясок с молитвой, забытый, -- выступает. Образ Димы... -- Томление -- "везти возок" -- слова старца Варнавы, -- что это значит? совместимо ли с этим -- ее "тайна" -- желание ребенка? Во -- "грехе"! Но это желание в ней _ж_и_в_е_т. В благовестах и в том, что сегодня _к_а_н_у_н_ "Предтечи", -- на новоселье -- чуется ей некое "знамение": она просветлена. Вид вечером городка (из окна поезда) -- мягко отражен в ее душе. Встреча на вокзале, -- сюрприз -- группа путейцев, шампанское, она -- в белом, чудесная, радостная... груда земляники... Почему -- встреча? Любовь сослуживцев к Виктору Алексеевичу (1), слухи о Дари и "романе" -- в преувеличенном виде дошли до Мценска (2). Приказ по линии директора Управления дороги -- показать товарищеское сочувствие собрату, "обойденному" -- дружно собраться всем "линейным" инженерам (3), "тайна" -- разбогатевший от сибирского наследства (!) с необычайной красавицей (маскарад в Дворянском собрании вызвал фантастические толки), почему-то "ушел в трущобу, купив именьице". Зовут -- в город, -- ужин в летнем саду, на берегу реки... -- но Дари устала. Она -- засыпана цветами. Едет одна в Уютово, (5--6 верст), её провожают бывшие владельцы имения -- студент-медик (70-ые годы!) и -- его брат 18 л., даровитый художник. На него Дари произвела потрясающее впечатление, ее глаза. (Должна быть линия "романа" -- ) он не может уехать на "этюды", как хотел, он остается, -- в баньке бывшей жить, -- для этюдов "этого лица... "святой"" + ? (что -- в ней -- ему захватывающе -- неясно). -- Ну, видишь, Олёк, как трудно даже _п_у_с_т_у_ю_ ткань давать, а это даже еще и не 1-ая глава! Товарищи увозят В[иктора] А[лексеевича] праздновать "встречу" в городе, до... 3-х ночи! Уютово. Дорога во ржи. Закат. "Уютово". Общий вид. В усадьбе, в людской, "именины" "Аграфены-няни", воспитавшей молодых людей. Встреча ее с Дари. (Она -- бывшая крепостная Варвары Петровны Тургеневой: Спасское-Лутовиново²⁸⁴ -- совсем недалеко.) Это очень нужный мне тип русской цельной души крестьянской женщины, (огромная ее роль в романе!). Она очень независима. Ей Дари пришлась по сердцу. Она останется в усадьбе. (В романе будет мимолетная встреча Дари с И. С. Тургеневым -- на вокзале, в один из его последних приездов. Его оценка Дари (по рассказам Аграфены). Дари -- ее первая ночь в усадьбе. Она -- наверху -- спальня ее. Трюмо. Окно на пруд. Звезды. Соловьи. Она причесывается на ночь перед трюмо. Трюмо отлогое -- отражение в нем звезд, самой Дари... Дари -- в звездах, в трюмо!

Впервые -- ее любование собой, ее торс (в светелке жарко), ее грудь (черные соски), -- в звездах... -- в ней пробуждается нечто вакхическое... -- первое "видение"... Димы (1-ая галлюцинация)... и впервые, здесь, ее "успокоенность" -- после январской бури -- подвергается испытанию. Она -- в кресле вольтеровском, у окна. Засыпает (полу-сон) в пении соловьев (последних!). Ее сон -- спутанный, (и Дима!) из обрывков дня. И -- танцы у воды обнаженных женщин... -- тело владеет духом, покрывает... сладкая истома, возникновение "греховного". Пробуждение. Ночь. Звезды... И -- твое, Олёк! -- открытие, очень глубокое -- "звезды глубоко тонут и в прудочке!". В этом -- для Дари -- святая связанность Неба с земным. Звон колокольцев. Компания провожает В. А. до "Уютова", пение. Фейерверк на пруду -- в честь новоприбывших владельцев (полупьяные). Вроде серенады. Баритон -- инженер, кн. [фамилия нрзб.], -- видевший Дари в московском маскараде -- поет. Дари показывается в окне... -- видением. Общий восторг. О "кончине" Димы Дари не знает. (Ей это скажет В. А. несколько дней после). Утро. Дари впервые идет (она уже не засыпала) к ранней [обедне] -- в Мценск. Дорога росистыми полями, березовой рощей, -- мягкий пейзаж русского июня -- травы, лошадь, коляска, дымящаяся река, -- встреча с "дурочкой" при въезде в город. Радостный свет в душе Дари. Она -- нашла успокоение -- "уют"... Слова дурочки о "грозе" (ясное небо!), которая вот накатит, -- не смущают. Мечта о ребенке проснулась ярко -- (причащение детей-младенцев!) -- с этой мечтой она возвращается в усадьбу... (Это -- 1-ая глава).

Оля, это все очень скупо, без красок... и я вижу, что так передавать тебе нельзя. Я дальше дам лишь самое краткое течение "событий". Здесь я не мог и намека дать на "внутреннее"... на "душу" -- а это самое важное в "Путях".

9 ч. 15 мин. вечера

Завтра "Казанская"²⁸⁵, был у всенощной, -- пересилил себя, помня твою нерадостность, что не был на Иоанна Богослова, про "ножки устали"²⁸⁶ вспомнил... -- и получил от церкви благое. Я молился, -- давно так не молился, -- о моей светлой девочке²⁸⁷, -- ты ее знаешь, -- я просил ей здоровья, _с_в_е_т_а, _с_и_л_ы, -- _с_ч_а_с_т_ь_я. Я услыхал любимое место -- от Луки, I, 26 -- 38 и возглас -- "Богородицу и Матерь Света..."²⁸⁸ -- унес меня к далекому -- "Свете тихий", к тебе, Ольгуля, в лето, в тихий свет... "Казанская" -- мой приходской праздник²⁸⁹, -- многое вспомнилось... -- Темная икона, родовая "Казанская", в матушкиной спальной... -- Почему? Горестно вспомнилась. _Э_т_о_ как раз на твое: "почему ты мало говоришь мне о своем... о матери²⁹⁰..?" Что же смущать мою светлую, видевшую так мало света! Ну, слушай. Это всегда мне больно вспоминать. Ну, шепну тебе, ты меня больше пожалеешь (как народ понимает), хоть в сердце приласкаешь. Нет, нет, только_н_е_ жалости! Я не выпрашиваю, не жалости, а -- ласки, любви. Народное слово "жалеет" неопределимо: это выше, глубже "ласки" -- это -- сердцем к сердцу.

После кончины отца -- я писал тебе -- матушка была в очень трудном [положении]. Я поступил в гимназию²⁹¹. Задерганный дома, я _н_и_ч_е_г_о_ не понимал по русской грамматике! Учитель был больной²⁹² (рак печени, кажется) -- чуть ошибся -- 2, или 1. Мать, часто за пустяки меня наказывала розгами (призывалась новая кухарка, здоровущая баба, -- и [даже] очень добрая!) Она держала жертву, а мать секла... до -- часто -- моего бесчувствия. Гимназия, постоянные двойки по русскому "разбору" (это продолжалось 2--3 мес., перевод в другую гимназию -- и -- пятерки!). После наказания пол был усеян мелкими кусками сухих березовых веток. А я молился криком черному образу "Казанской" -- спаси! помоги!! Мое _в_с_е_ тело было покрыто рубцами, и меня... силой заставляли ходить в баню! Понимаешь? Когда меня втаскивали в комнату матери -- и шли где-то приготовления к "пытке" (искали розог) я дрожа, маленький, -- (я был очень худой, и нервный) я, с кулачками у груди, молил черную икону... Она была недвижна, за негасимой лампадой. И -- начиналось. Иногда 3 раза в неделю. В другой гимназии²⁹³ мне не давался латинский (в 6-м кл. я был влюблен в "Метаморфозы" Овидия, был -- лучший). Меня теперь секли за латинские двойки. Потом -- за всякие. Потом... -- дошло до призыва дворника: я уже мог бороться (это продолжалось до... 4 кл., когда мне было 12 л.). Помню, я схватил хлебный нож. Тогда -- кончилось. Все это было толчком к будущему "неверию" (глупо-студенческое). Я отстаивал себя с ранних лет. Помню, в 5-м кл. я занимался физическими опытами в своей комнате, гальванопластикой, выводил цыплят аппаратом своей конструкции, выращивал в комнате "огурцы Рытова", "японскую рожь", -- у меня был всегда хаос. И в то же время ночами глотал все, что было из книг, все, романы, (Загоскин²⁹⁴ особенно). Я прочитывал до десятка книг в неделю! да еще бегал в Румянцевскую публичную библиотеку²⁹⁵. Учился у сестры Мани²⁹⁶ на рояле, пел (!). У меня, -- все говорили -- исключительный был голос, огромный объем легких (доктора и теперь удивляются, легкие закрывали почки далеко внизу), и диафрагма поставлена -- "на [1 сл. нрзб.] исключительного диапазона" (я и теперь читаю публично сочно, сильно -- хоть 3 часа!). Словом, до встречи с Олей, -- у меня все минутки дня и часы ночи пожалуй были заняты. Я весь -- и всем -- кипел. Как я себя перед тобой расхваливаю! а?! -- Я пишу только правду. -- Нет, я зла не помнил. Мать я... сожалел. А после -- и любил. Она никого не ласкала, такой нрав. Отец... -- он был другой, он никогда меня не тронул. Уезжая в Европу, я нежно простился. Она писала мне с большой любовью. Да, она уже гордилась мной. Она уже меня смущалась. Молилась. Кажется, я стал для нее "самым любимым". Бедная старушка. Сухонькая стала. Умерла на 89-м или 88-м [году] -- а м. б. и на 91-м, кажется в 36 г. -- или 35-м году -- все спуталось у меня. -- Вот почему я мало -- о ней. И еще помню -- Пасху. Мне было лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнения -- больше передергиваний. После говенья матушка всегда -- раздражена, -- усталость. Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дернул щекой -- и мать дала пощечину. Я -- другой -- опять. Так продолжалось все разговение (падали слезы, на пасху, соленые) -- наконец, я выбежал и забился в чулан, под лестницу, -- и плакал. (Горкина уже не было.) Вот так-вот я выучивался переживать страдания... маленькие... но я переносил их так, будто так все страдают. Я развивал в себе "воображение страдания". -- Так зачинался будущий страдающий русский писатель. Значит, у меня была уже готова _м_я_г_к_а_я_ душевная ткань. Ее создали -- отец, Горкин, другие... девочки в пансионе²⁹⁷... очень меня любившие, -- я им так много выдумывал чуднОго. Я влюбился впервые 8 лет -- в Шурочку Бочарову -- молил ее брата дать мне ее портретик. Я очень хотел ласки. Босой, в ночной рубашке я выбегал в сени, на мороз -- чтобы умереть. О "поле" я познал очень рано (ну, понятно: большой двор, -- _в_с_е!). Но я остался сравнительно чистым. (Я был девственно-чист для Оли.) Гимназистки меня дразнили -- "глазастый"! 12 лет я был влюблен -- "до безумия". Плакал от любви -- все в ту же Сашу. Потом -- в деревне -- в Таню. Отзвуком этого -- совсем нежданно -- явились "Росстани", ее деревня, под Звенигородом²⁹⁸ (местность, дана любовно). О ней -- чуть в "Истории любовной", как собирали землянику на "вырубке" (вишни -- в кувшин!). Ну, вот, голубка, мои боли и радости. В молодости я был на волоске от смерти раз 4--5. Раз тонул -- откачали (в деревне, где Таня). 2-ой раз тонули вместе с Сережечкой в Сочи²⁹⁹, -- уже почти без чувств нас выкинуло 9-м валом (мы схватили друг-друга -- и потому тонули). Ну, что об этом? ... Да, смерть отца была так мне остро-страшно-болезненна, -- мне тяжело писать, вот почему я никак не могу приступить, чтобы дать последние 3--4 очерка "Лета Господня" II ч. У меня для нее уже очерков 15 ждут (были напечатаны в газетах). Ну, будут печататься в России, как новое. Такого материала, в книги не включенного, у меня -- до 60 печатных листов -- целый капитал. Кто его использует? Книги, "как приложения" -- например к будущей "Ниве" или другому -- дадут тоже очень большой капитал, причем авторские права останутся за автором, и "приложения" еще более способствует ходу отдельных изданий. Я хотел бы, чтобы это было _в_с_е_ -- твое, Оля. Ты исполнила бы мою волю. Оля, -- вот икона Богоматери... я смотрю на нее -- и говорю Ей: "да, Оля, моя любовь, мой свет, -- _и_с_т_и_н_н_а_я, огромнейшее сердце, необычайное дарование, она _в_с_е_ может, она -- готовая для художественного творчества, -- в _с_л_о_в_е. Благослови ее, Пречистая! Она -- _д_о_с_т_о_й_н_а_я".

Девочка моя, хочу тебя... любить, ласкать, чувствовать -- вот тут, близко, всегда... Олюля моя, ну -- будто мы всегда знали друг друга, вместе выросли, годы -- годы... -- ну, будто ты _д_о_л_ж_н_а_ была мне явиться, -- иначе и быть не могло! Знаешь, мне тебя совсем не стыдно, о чем бы я ни говорил тебе -- все слова с тобой возможны... чистые слова, любви и ласки. И все -- движения, все, все... -- они -- ласка, -- и всегда, _в_о_ _в_с_е_м_ -- чистая, так я смотрю на тебя, будто ты -- я. Во многом я устыдился бы перед сестрой Катей (самой близкой из 3-х)³⁰⁰, а перед тобой -- ну, будто давно-давно ты стала _м_о_е_й, так внутренно моей, до самой-самой телесной близости -- ну, ты -- во мне, и я -- в тебе. И -- нераздельно. Вот, мысленно, -- обнял тебя -- и держу... и всю целую -- и -- весь забылся. Оля, как все будет -- не знаю. Я _м_о_л_и_л_с_я. Иногда, мгновенье... мысль... -- ты будешь здесь, такая уверенная, вдруг, ты будешь... ты уже едешь... -- даже задохнешься!

Ответь же, можно на Сережу писать? Послать? Какие твои любимые духи? Не ландыш? Нет... не грэпэпль? -- Блоссона (его Оля всегда покупала), одни из самых тонких и дорогих. Любила Ландыш, но он томит. Я любил, когда она тихо подойдет, а я пишу, ни-чего не слышу, хоть пожар, -- не вижу, -- и... на голову мне -- накапает грэпэплем... я не слышу, потом -- запах бросает меня куда-то... и я прихожу в себя. Чтобы заставить меня идти спать (я уже измучен) -- говорит: "ну и я не буду спать, буду сидеть тихо". Мне жаль ее -- и я иду. Оля, девочка... неужели _н_и_ когда не повторится -- с тобой, необычайной? И _с_л_е_д_а_ не будет? -- обе м. б. ярчайшие _л_и_н_и_и_ -- исчезнут..? Целую, всю. Твой Ив. Шмелев. Жду и жду.

[На полях:] Оля, это у тебя, у шейки, цветы -- бегония или орхидеи?

Когда ты прислала стило -- моя машинка вдруг сломалась! (Обиделась?) Надо починить.

Я не смею тебе _в_с_е_г_о_ о себе -- текущее -- писать: тебя это задевает, расстраивает.

Повторю твое: "неужели ты, Оля, не чувствуешь, _к_т_о_ ты для меня?!" Я -- твой, весь, -- и только.

Ты на большом портрете так ясна -- чудесна... вот именно -- _т_а_к_а_я_ (давняя моя).

Ты хоть немного признаешь за мной чутья к прекрасному? Ты -- можно ли быть прекрасней?!!! Не в красоте.

Пишу о справках -- в Гаагу, в Берлин. Но мы можем не встретится и при разрешении на поездку в Голландию.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

4.XI.41

10 ч. утра

Оля, во-имя твое, пробую писать II ч. "Путей Небесных". Послал тебе план 1-ой главы. Но как же трудно, без тебя!

Умоляю, -- напиши, -- хотя бы, -- здорова ли?

Я в мучительной неизвестности, 13 дней.

Все валится из рук. Несмотря на горечь письма последнего, я в восторге, как ты умна, как сильна в мысли, и слове! Это уж говорю я, другой, -- твой "читатель". Спасибо, умница, гордость моя, радость моя! -- моя преемница!!

Твой Ив. Шмелев

[На полях:] Поставлена ли печка в комнате? Лечишься ли?

22.Х -- "Казанская", Божья Матерь -- был у всенощной. Молился.

Читаю о "галлюцинациях" для романа. Читаю А. С. Хомякова³⁰¹ о православии, для "Путей", -- чудесно!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

8.XI.41 г.

Милый мой, дорогой мой, Гений мой!

Вчера вечером получила твое от 28-го... С "объяснениями". Спасибо тебе за все! Как я тебя вдруг увидела! Сердце твое чудесное!

Ивочка, родной мой, как мне больно, как я сегодня всю ночь за тебя страдала! И вот хочу тебе сказать, сказать из сердца, твоему сердцу! Поверь мне и руководись этим!

Не станем мучить один другого! С тех пор, как ты мне "открылся", -- и до сих пор -- сплошная мука... Какие-то нагромождения, объяснения, пикирования, упадки и взлеты... У обоих. Я много было начала тебе писать в ответ на твои письма от 29, 31 (я их обозначила ошибочно "28 и 30") и 28-го, но... не надо этого! Письма идут медленно, -- благодаря этому не угадывают момента и не помогают, а нагромождают. Хоть на время, -- уйдем от муки! Дадим тепло и ласку. Отойдем хоть к периоду июльскому (* только как пример, а не отхождение "назад".), к радости!

Ты понимаешь, мы, сейчас все равно ничего изменить не можем. Приходится считаться с условиями жизни. И это время, -- не будем убивать себя...

Когда ты страдаешь, что "время уходит" и мы не вместе,.. то... как ты мне-то больно делаешь! Возьми себе в сердце, что я скажу сейчас:

Когда ты говоришь так, -- я виню себя! Виню в том, что, не имея силы сразу сказать "б" -- сказала тебе чистым сердцем -- "а". Когда я просто, без всякой тени на "игру", тебе ответила тем же, твоим же, -- я не думала ни о чем. Я слушала только свое сердце! Мне следовало (?) бы рассудком проверить, что из этого выйдет? Я в этом виновата? Я казнюсь этим. И только потому, что ты, мой неоцененный, от этого страдаешь! Я, кажется, тебе и тогда писала, что свой обычный рассудок потеряла. Так это и было!

Я не "учла" тогда, что не смогу так легко и сразу покончить со сложной жизнью, что ты так отнесешься. Я просто, совсем не учла. М. б. потому, что я слишком мало душой в этой жизни. Я о ней забыла, просто. Но она есть. И очень сложно есть.

Иван, поверь мне, что ни игры, ни "для пряности", ни для "развлечения"! Пойми это навсегда!

И я "не ухожу", не "отмахиваюсь", -- абсурд все это. Вся моя вина в том, что я открылась тебе, открылась, не зная что же дальше? Простишь ли это? Обвинишь ли? Но я, я и за муки благодарю Создателя. И все, что я тебе говорила и раньше -- так и есть! Да, все -- необычайно! Я много тебе хотела писать о моих думах, планах. Но пока... самое akute {Острый, здесь: самое необходимое (лат.).}, физическое, так сказать: мне нужен покой. Я издергалась. Любя меня, ты это поймешь -- верю. Хоть на какое-то время, я отодвину "разбор" этих проблем. Надо спокойно крепко молиться. Я свято берегу тебя в сердце. Береги и ты меня! Какое-то испытание это. Но я уверена, что "откроется". И вот, после этого письма, я буду тебе писать -- покойно, без "проблем", а просто от сердца, как друг. Бережливо. Мне нужен ясный взор, ясность мысли. А так, как сейчас... толкусь я на одном месте.

Теперь, еще: -- санаторий -- только вред. Я не "ломаюсь"! Положись на меня, на знание мое самой себя! От мужа мне опасности -- никакой. Поверь!!

"Драмы" особой не было. Не стану ничего описывать, не потому, что не хочу, а просто потому, что существенного ничего не было, а в письмах все выглядит иначе и придает "вес". О жизни моей м. б. как-нибудь напишу. Сейчас у меня каждый нерв болит. Не хочется ничего касаться. Я все тебе доверю! И за твою доверчивость тебе спасибо!

Письмо твое от 10-го -- мне ни "не прощать", ни "прощать": -- это вне таких понятий. И я все, и... наперед тебе прощаю! Все гораздо серьезней я беру. Меня пугают твои "помрачения". Но об этом тоже не хочу! Одно тебе скажу: в таких "помрачениях" -- ты тоже себя теряешь. Не отвечаешь за себя как бы!? Мне это страшно. Я девочкой 19--22 лет много пережила. И еще: никогда не поддавайся чувству, состоянию... с бритвой! Что ты мне сказал?

Я этого не переношу. Физически не могу. Не то, что сказал, а таких состояний. "Не переношу" -- не в смысле "не нравится", а именно буквально! После той истории в 1924--26 годах. Помни -- такие "провалы" сознания, "утрата на миг воли" -- меня могут уничтожить! Я это говорю совсем серьезно. Вполне отвечаю за то, что говорю. Это -- самое для меня ужасное. Я убегу от этого. Я не утверждаю, что у тебя такие "провалы"... Но меня толкнула на это "бритва". Ну, и довольно. Я ничего, ничего больше такого не могу. Я принимаю селюкрин, мне стало будто лучше. Но позавчера твои "страхи" за меня, твои письма... отбросили все назад. Я тебя не упрекаю. Ты и не мог м. б. иначе. Но давай договоримся! Ведь нет же оснований для мук! Ну, все равно, хоть на короткий срок -- давай возьмем себе покой... Я не могу больше! И ты -- еще больше! Я освоюсь за это время, м. б. окрепну. Продумаю... и тогда можно что-то _у_в_и_д_е_т_ь.

С такими нервами -- я ни на что не гожусь. Ты понимаешь? Я верю, что, любя, ты понял?! Ты понимаешь, при всем желании сейчас ничего нельзя форсировать. Я была в Гааге, узнала, что визы женщинам не дают. Одна невеста просит пустить ее во Францию к жениху -- есть документы о предстоящем браке. Не дают. Другая собирается давно к родителям в Париж -- то же самое.

И потому, -- технически -- невозможно, так чего же мы себя подогреваем?.. А жизнь так коротка -- и так скупа, -- зачем же портить то, что еще дается?!

Я не могу так. Не хочу никаких "разборов", мук, упреков! Я знаю: все как-то само (это не пассивность, хоть и звучит так) устроится.

Не за что Богу тебя "карать". Ты -- чистый сердцем! Как я люблю все, все Твое!

Чудесный ты в искании своем. Чудесная была и твоя "Оля" (прости, что так ее я называю). _M_и_л_ы_й! И верь, что ничего дурного не будет! Не знаю, не вижу, не касаюсь пока, что и как будет! Но знаю, что сердце мое дает тебе все то, чего ты жаждешь. М. б. я гадкая тем, что не взвесила сил своих в борьбе с жизнью, не смела говорить тебе о своем сердце?! Карай меня за это. Я не смела давать тебе муку. Но, поверь, что это невольно, без игры, от сердца! Не мучай себя воображениями. Моими "муками" и т.п. Я, в своей теперешней жизни -- живу сама по себе. Не мучь себя. О жизни моей прежней ничего не думай. Для тебя там мук не было!

Напишу тебе "Полукровку", только, чтобы не томил себя. И не письмо само по себе, но эти "помрачения" -- меня тревожат. Берегись их, друг мой!

"Мне не нужно женщины, мне нужна лишь тема,

Чтобы в сердце вспыхнувшем, прозвучал _н_а_п_е_в...

Я могу из падали создавать поэмы,

Я люблю из горничных делать королев...

Так, в вечернем дансинге, как-то ночью мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я, так нежно выдумал Вас, моя Красавица,

Вас, моя Волшебница Недалеких стран...

Как поет в хрусталях электричество,

Я влюблен в Вашу тонкую бровь; --

Вы танцуете, Ваше Величество,

Королева-Любовь!..

Так, в вечернем дансинге, как-то ночью мая,

Где тела сплетенные, колыхал джаз-банд,

Я так _г_л_у_у_п_о_ выдумал Вас, моя _п_р_о_о_с_т_а_а_я,

Вас, моя волшебница, _н_е_д_а_л_е_к_и_х_ стран!..

И души Вашей нищей убожество

Было так тяжело разгадать,

Вы уходите, Ваше... ничтожество...

Полукровка... _О_ш_и_б_к_а... опять!

{В стихотворении сохранена интонационная разрядка и пунктуация О. А. Бредиус-Субботиной.}

Но не надо, прошу, -- ничего больше... я так устала! Не беспокойся о здоровье -- все только переутомление нервов. Я -- вся здорова иначе!

Благословляю тебя, мой родной, лучик мой, солнышко!

Молюсь за тебя и за себя! Твоя Оля

[На полях:] За всеми "страданиями" нашими я ровно ничего не писала о всем твоем чудесном. Не думай, что я оглохла к этому. Нет, я в восхищении от всего, что ты мне о своем пишешь! Пиши же "Пути"! Ну, любя меня! Пиши, я духом всегда с тобой! Попробуй -- начни!

Еще одна просьба для моего покоя: не касайся тем о бабушкиной драме. Это мне -- деревянная пила!

Никогда бы я к ним за защитой не обратилась³⁰². Пойми!

Жду твоих спокойных, мирных писем! Не страдай больше! Не мучь себя мной. Я здорова, когда спокоен ты!

Пришли мне автограф для "Истории любовной" и "Света Разума". Пиши же "Пути"! Сон мой с голубками, конечно -- твой!

Ты пишешь: "приехать... на пытку?"... Я ничего не требую. Все, все, как хочешь ты! Пойми меня! Одно мое желание: как можно меньше боли тебе, -- как можно больше счастья!

М. б. я тебе еще смогу послать снимок, дам уменьшить -- "глаза" -- хороши! Художественно. Марина не шлет! Пробери ее!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

10.XI.41

Господи, до чего же я страдаю... за тебя, конечно!

Ты все еще не получил моих писем?! Я же уже и до твоих "объяснений" писала, я сама измучилась! Послала 3 expres'a, кажется 30-го? И еще письмо и открытку, и еще письмо.

8-го я тебе писала, что "не надо друг друга мучить". Просила отодвинуть "проблемы", -- теперь я уже себя кляну за эту "диктовку писем". Но ты поймешь? Поймешь, что это я от страданий за тебя, родной мой? Иван-Царевич мой, поверь мне, сердцем поверь, раз и навсегда, что я не хочу "утратиться" для тебя, не могу, не могу я "отмахиваться" и все т.п. Вся боль моя как раз вот в том, что знаю, как ты воспринимаешь мое "по-неволе", "под спудом", как ты страдаешь... знаю это, болею этим,., а... что я могу сделать? Я бьюсь головой об стенку, в тупике моем... Пойми же! Что же ты думаешь, что мне-то не больно? Что мне радость что ли оставаться вдали тебя? И трудно объяснить все!

Я не "сует неврозных, не драм" боюсь, от А. не грозит мне ничего, но... я уже писала... с ним трудно это! И, все же, я тебе писала, что "может все решиться очень просто". Конечно, может. Это не объяснить в писаньи. И я устала, не могу об этом больше. Я все тебе скажу. Нет, я греха не вижу. Не так ты понял. Не надо об этом больше! Я ведь тебе писала о разных моих "страхах", о твоей "всепринадлежности" и т.д. -- о, не прими и это как "отмахиванье". Я всего боюсь. Я, до безумия, боюсь твоей боли! Пойми же! И только о Твоей боли думая, я опять "пожалела" и о письме, и об "открывании" себя тебе. О, нет, не пожалела, конечно нет! Для себя не пожалела... Но для тебя! Я для тебя должна была молчать?? Скажи же, светлый мой?! Как я страшусь твоих "молитв" мне! Иван, какая ответственность на мне! Я -- не святая! Друг мой, ангел светлый, -- я -- не Святая! И вдруг все рухнет, когда меня увидишь!? Иван, ты пишешь, -- м. б. ты визу не получишь? Неужели? Это правда? Я еще чуточку надеюсь...

В детстве... я в Рыбинске гулять ходила с няней, глазели по окошкам. Куклу я увидела... чудную. Мечту мою... это был bébé {Младенец, здесь: кукла-пупс (фр.).} в натуральную величину, и все, все натурально, до бутылочки-сосочка. И личико глупенькое, некрасивое -- ребячье. Ну все, все. Я каждый день простаивала перед магазином. И к Рождеству, робко попросила маму... подарить мне бэбэшку. Только эту! Заграничная была эта кукла. Не было такой второй. Подходили Святки³⁰³... И однажды я вдруг взгрустнула, что... не будет уж "сюрприза" (у нас всегда сюрпризом дарили), что уже... знаю. Немножко жалко стало... В сочельник, уже в кроватке заснуть хотела... входит мама. "Олюнчик, а куклы-то ведь нет, продали ее уж, -- я тебе другую купила и вот говорю, чтобы завтра не плакала ты, моя дочурка". Я плакала тИхонько в уголок подушки. И... засыпала... И вдруг... (я не забуду), уже из погруженья в сон, вдруг ясно, откуда-то из сердца: "кукла будет! Мама нарочно, чтобы... сюрприз был". И, сладко веря, я засыпаю в счастье... Была ли кукла? Да, конечно! Сердце сказало правду!

И вот я и теперь как будто верю, что ты приедешь!

"Как будто" -- оттого, что жизнь так часто била, нет сил поверить как тогда... в "куклу"!

Послушай, тебе ведь надо с Сережей что-то сговориться по литературным делам. Как будто бы с нотариусом что-то обсудить надо. А для нотариальных дел дают визы. Это я узнала! Сережа не может к тебе поехать, т.к. он работает очень ответственно, отлучиться не может. Фактически он в фирме все везет. Это же поймут.

Сережа в Arnhem'e. Pension Master, Apeldoorushe weg 5. Я могу жить в Arnhem'e! Я же писала.

Ну, с Богом! И успокойся! Не мечись! Не надо! Побережем друг друга! Мы многое выясним лично. Писать я просто боюсь... Я разучилась писать. Все -- тебе боль,.. а я хочу только радости тебе! Меня пугает такая Высокая любовь твоя!.. Я боюсь свидания. Я -- не идеал. И ты это увидишь! Я -- ведьма! Правда! Злюка, капризница, "под настроение" наговорю чего угодно, если разозлюсь! С тобой так не было ни разу! С тобой я осторожна. Но я могу быть и противной, гадкой, злючкой! Однажды, я сердилась на кавказца; когда он вышел из лаборатории, то я... (так скопилось во мне) стала плеваться! Стыдно? Я и сейчас крайнею. Я была с помощницей моей. Я в дверь, ему во след, он не видел, плевалась. А та, долго еще все вспоминала о "темпераменте" своей "принцессы". Мне стыдно... Я могла бы даже его ударить.

Я однажды (правда, однажды) ударила одного по щеке, еще девчонкой. Есть фотография за 5 мин. до этого. И "он" сияет. За пошлость о "женщинах". Их было 7 -- мальчишек, а нас -- барышень -- двое. Я предупредила: "если еще хоть один анекдот выползет, Толя, то я Вас ударю". С хохотом он рассказал пошлейшее из пошлейшего... Это не сравнение с "котлетами" {Это предложение дописано О. А. Бредиус-Субботиной поверх текста другими чернилами.}!!! А кончилось... дико! Я тотчас же просила прощения. Я не могла иначе! Мне было очень скверно. Вот видишь, как... иногда кипит во мне! Какая же -- святая?! Там много было эпизодов... ты бы чудесно написал! Молодо было! Юно! Этот Толя влюблен был... он потом по-глупому пари (даже и не пари) огромной жердью треснул по голове вола, с полным возом снопов. Все свалилось в канаву. А на верху сидели детки! Все обошлось благополучно. Зачем? Спроси его! Впрочем... не спросить... умер он... И сбросить с мостика меня хотел. Зачем? Зачем? И все это крутилось в... любовной атмосфере.

Ах, к чему я так отступила?!

Милый, чудесный, ласковый, дорогой мой! Слов нет у меня, нет выражений!.. Книги твои еще сегодня! Как ты задарил меня! И кааак я счастлива! Ты, все ты, такой родной, знакомый! Я так узнаю тебя во всем твоем! Как трогательно ты: Оле Субб... Это было 9.Х... в муках? Милушечка мой! Родименький ты мой!.. Нет сил ответить на твои письма! Сегодня от 1-го, 2-го, 3-го и открытка. Я плачу. Я склоняю колени. Отца твоего люблю я! "Молодчик" был. Так и вижу! Душистый! Свежий! И... мамочке твоей целую невидимую руку! Сколько было и ей скорби!

Как все мне дорого, что ты расскажешь! Конечно, плачу вместе с мальчиком, наказанным. Как его ласкаю! Роднушечку моего!

Как больно о "Путях Небесных" ты... Почему их "м. б. не будет"? Я не могу так! Не мучай! Я бы не смогла ни строчки там написать. Чуткий Ванечка, пойми, что я бы _з_а_с_т_ы_л_а_ у твоего "ребенка"! Пиши их, умоляю! Я -- духом я, -- с тобой! Я часто тебе писать буду! Господь пытает м. б. тебя. Пока... пока не ясно, -- пиши! То, что я из сердца тебе однажды отдала -- т.е. -- все сердце само -- я не возьму обратно.

Что будет, как будет -- не знаю. Не вижу!

-- Но знаю, что никакое расстояние взять не в силах тебя из сердца! Я сейчас -- в смятении, от наших "нагромождений" я устала... отдохнуть бы! Я отдохну, коли пока "проблемы" отодвину. Это -- мне сейчас -- насущно. Не мучь себя! Не мучь, Ваня, я страдаю твоей болью! Пойми же! _П_о_ж_а_л_е_й_ хоть! Иди к доктору! Отчего боли?? Я боюсь за тебя! Береги язву! Если я тебе нужна в болезни, если болезнь признают немецкие доктора, то я постараюсь достать визу и приеду, ухаживать за тобой (* Хоть это и было бы м. б. почти что невозможно из-за "дома".)! Я умоляю тебя беречься! М. б. тебе легче было бы твоему другу-доктору открыться? Он понял бы твои "нервы"? И ты был бы не один. Он же не болтун? Вчера мы были у Сережи. Я у него забыла стило мое. Трудно писать так. Чудный был день. И я влюбилась в Arnhem. Братец мой -- хороший. Мужчина! И какой мягкий. И. А. звал его "мой Сережик". Об И. А. -- ты очень верно. Он любит "придите, поклонимся и припадем"³⁰⁴, как сказал один знакомый. Но я все ему прощаю. К нему "плакать" собиралась, не от "неимения тебя", а потому, что он объективен в суждении обо мне. Ты же, (как и я к тебе) эту объективность -- утратил. Это же естественно. Наталья Николаевна тебе нравится? Я не могу ее понять. Как женщина она суха, по-моему. Всегда была такая? Рядом с ним?! Ах, какое тютчевское чудесное о сне³⁰⁵... Дивно! Напиши... и... и же о Денисовой! Ну, милый мой, спи спокойно! Господь да сохранит тебя.

Целую тебя в лобик. Крещу и еще... много... много целую...

Оля

[На полях:] В твоей воле -- я не сомневалась. И потому не соглашалась с твоим "безволием"... Понял?

Я недостойна тебя. Ты так велик, -- ВЕЛИК! Трепещу перед "Путями". Дивно!!!!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

22.Х.--4.XI.41

7 ч. вечера

6.XI -- 4 ч. дня

Милый Олечек, -- здорова ли ты? Я не спал ночь, пишу с тяжелой головой, несвязно. Перечитал "Даму с собачкой". Не знаю, вырос ли я, -- в 38 г., помню, в Швейцарии читал последний раз: да, Чехов, но... до чего неважные "герои"! Влеченье -- не обосновано. Гуров дан полупустым -- и Анна Сергеевна -- как бледна содержанием! Не срастаются с читателем. Совершенно неверна психо-физически сцена "у нее". И этот "арбуз" -- штрих-то удачный, да не здесь: ну, у "девицы" -- ну, допустим. Обстановки Крыма, "экзотики", -- а она много помогла бы! -- неслышно, ибо -- цикады, море, кипарисы -- все из папье-маше, не срощено со страстью. Да и страсти нет. Чехов в этом хладен, inépuissance {Бессилен (фр.).}! Она _т_у_т_ очень нужна. Чехов в этом (страсти и любви) -- не _с_а_м, а по-наслышке. Умный читатель (ты, например) дополнит все воображением. "Лакей" -- хорошо, но как _м_а_л_о: ибо _е_е-то не дано! Чтобы почувствовалось, -- о, страдающая душа, _г_о_л_о_д_н_а_я! Словом -- рассказ "наспех", и все в нем -- наспех. _Т_а_к_ трактовать огромную тему -- слабым художественным зарядом, -- недопустимо. Поднес Чехов ко рту твоему ложечку варенья, а распробовать не дал. А тут все дело -- в распробовании. Эскизно. Человечек-то (Гуров) пошловатый, без "зернышка". И выходит -- "забавное приключение", не жаль их, гг. домовладельцев.

А теперь -- к важному. Не изволишь ли испытать себя? Я предложу тебе очень трудный "творческий акт". Выполни -- и будет твое "крещение". Не трусь только, -- одолеешь, тебя хватит. Я давно собирался дать один жестокий рассказ-очерк -- "Восточный мотив"³⁰⁶. Не очень мне нравится заглавие. Ну, "Восточный напев". "Пляс". "Пляска", "Пляски". Нет, лучше -- "Восточный напев". Не важно. Я знаю, что его _н_и_г_д_е_ не напечатали бы, "страха ради иудейска". Нынче -- можно и -- _н_у_ж_н_о. Размер -- самый малый, странички на 3--4. Газетных строк -- 200--250--300, самое большое. Видишь, как легко! Жиды тебя за него распнут. В случае печатания -- поставишь псевдоним, например, Оля С. Теперь -- маленький предварительный совет позволю себе дать тебе, -- как _о_б_щ_е_е_ (для всего дальнейшего твоего искусства). Не нажимать, не подчеркивать, скрыть совсем _с_в_о_ю_ душу. Самый спокойный тон. Ничего лишнего, что не идет к _с_у_т_и. К_р_а_с_и_в_о_с_т_и -- ни-ни! Чтобы -- "слову тесно, чувству -- простор" -- (читательскому и твоему-укрытому), без крика. Полная искренность -- будто любимому рассказываешь, интимно. Ненужных -- лишних -- "пейзажей" избегать, чего часто, -- почти всегда! -- не делает Бунин, очень часто Тургенев (ни к селу, ни к городу) -- и _н_и_к_о_г_д_а_ -- Достоевский. Помни: "пейзаж" нужен, когда он связан с душой действующего лица, что-нибудь уяснить помогает, а не для любования и -- отвлечения. Самый лучший пример "пейзажа" -- гениальнейший прием! -- у Чехова -- в повести "В овраге"³⁰⁷ -- когда Липа (ах, ка-ка-я! лучшая во всех творениях его! -- ) несла своего ошпаренного мальчика: дорога, ночь, месяц, кукушка, выпь, соловьи, лягушки. Здесь -- высота -- эта VIII глава рассказа -- выше которой Чехов не подымался. Это -- лучшее во всей мировой художественной прозе. И -- какая простота! Бунину здесь до чеховской щиколотки не подняться: ему трагическое -- никогда не удается. На этом, детка моя, учись. Можешь найти и у .... -- поищи в "Про одну старуху"³⁰⁸. Но я свято склоняюсь тут перед А. П. Чеховым; Есть и -- в "Солнце мертвых"... -- но там -- крик трагизма, _д_р_у_г_о_е, -- так _н_а_д_о. Тут, у Чехова, на таких контрастах построено! Радость ночи -- и всего в степи, -- и -- прибитость каменная бедной человеческой души. Дай, Олёк, щечку, -- хочу поцеловать, в радости, что в тебе все это есть, сила сердца, и художественная умность. Сестричку свою целую _и_з_б_р_а_н_н_у_ю_ Господом! Будь смела.

Предстоит тебе труд огромный, но какой сладостный, какой -- во -- Имя! Помни: всегда _у_ч_и_с_ь. Чехов верный (большей частью) водитель. Еще шедевры: "Архиерей", "Ночью"³⁰⁹ (в поле бабы на [страстной неделе] -- и студент, -- Чехов выделял этот рассказ). Помни: _н_а_ч_а_л_о_ всегда должно быть -- смелым, простым, как бы вводом в суть. В рассказе -- общая окраска -- голод, смерть. И в этом страшном (фон этот _в_с_е_ время должен чувствоваться, даже в "пейзаже", -- как в музыке -- музыкальный фон -- тон, _р_е_к_а, -- на чем и разыгрываются лейтмотивы. Тут -- самое страшное, -- какой контраст будет! -- "песня, танцы". Ты -- умная, -- все поймешь. Слушай.

Место -- Симферополь. Можешь прямо сказать, можно и С. (но -- Крым!). Начало весны, еще голо, но -- поют жаворонки, черные дрозды. Очень ветрено. Белая пыль. Сероватые невысокие дома, каменные ограды, на них еще пыльные (прошлогодние) плети "ломоноса" (вьющееся растение). Время -- начало марта 22 года. Кое-где -- видно за оградами -- плодовые деревья в цвету -- персики (миндаль отцвел), груши -- редко. Голод. На тротуарах -- всюду -- умирающие, истощенные... дети, женщины, старики, всякие. Работы нет. Большевики уже 2-ой год. Даже трупы. Собак -- _н_е_т_ (съели!), ни кошек. Редко в пыльных кипарисах -- прячутся голуби -- полевые. Для Крыма -- Симферополя характерны -- пирамидальные тополя очень высокие, кипарисы -- в серых язвах, ржавчине порой, пыли, растрепаны, оглоданы ветром (весеннее равноденствие). Это -- обрати внимание -- покачивание кипарисов и голых верхушек тополей... (дивятся?!). Носит пыль. Люди валяются, как кучи тряпья. У многих в костлявых желтых руках стиснуты грязные "деньги" советские. Тогда за 1 штучку монпансье -- платили тысячу руб. (вот _ц_е_н_а!). Сухие кости, камни (!). Стоны -- нутряные, от слабости предсмертной, будто под землей. (Все я сам видел.) Не пройдешь 10 шагов -- труп, умирающий, иногда -- грозди, в кучке, прижавшись. С тупыми лицами проходят красноармейцы (привыкли). Не глядя уже, приходят по своим делам горожане (все серо, изношено). На базаре, (-- запрещено торговать!) на редких столах-мостках -- на блюде груда вареного риса, облитая кизиловым соком? киселем? Редко -- белый хлеб, ситный, огромная коврига. Какая-то зеленоватая колбаса (?!), каменные лепехи -- чуреки? -- редко творог в липовой выдолбке (где тесто ставят). Этот базар до первой тревоги... соглядатаи следят -- не идут ли красноармейцы -- свисток -- и нет базара. А захватят -- все волокут, и товар, и торгашей. Я видел: некто купил фунта два белого ситного, завернул в рядно, -- крепкое деревенское полотнище -- полотенце? Вдруг стая голодных двуногих кинулась (как собаки грызутся стаей, ничего не видно в пыли!) свалка, -- и -- в миг! буквально -- меньше минуты -- ни-чего! -- маленькие лоскутки от рядна (зубами рвали!) -- ни хлеба, понятно, полумертвый покупатель в пыли... -- миг один! -- и -- ни-кого. И никому нет дела. И кругом -- полутрупы: татары, цыгане, армяне, греки, русские... -- ни одного жида. А в Симферополе их бы-ло. Жиды -- служили Советам. Учреждения все были набиты ими. (Об этом, конечно, нечего писать, -- разве в шепоте кучек услышишь осторожное ворчание -- "теперь _о_н_и_ хозяева"). Пример: в отделе социальной безопасности -- социального обеспечения -- жидовки, с наганами и браунингами на лаковом поясе -- бегали, зажимая уши от воя баб (с грудными и подручными детьми), кричавших: "дай-те же хлебца деткам... погибаем... молочка дитю... у меня кровью пошло-о... Что ж нам, в помойке их топить... в море кидать?" Жидовки, бегая, -- в истеричном виде, -- вопят: "у нас нет вам хлеба! кидайте... куда хочете!" -- (Сам видел.) И вот -- при этой обстановке (1 1/2--2 страницы -- все) -- угловой магазин, бывшая лучшая кондитерская Симферополя (Сердечный, фамилия) -- окна огромные, выходят одно на одну большую улицу, другое -- на другую (перекресток улиц Пушкина и -- Жуковского) -- так что если смотреть в одно окно -- видишь в другое -- другую улицу. Помню, я с писателем Треневым³¹⁰ шел... -- музыка!! -- Истекающий истомой, негой -- томящий страстью... мотив. Танго?.. Очень замедленные переливы, _к_а_ч_а_н_и_е_ томное... -- чувствуется страсть, качание тел -- в страсти, _з_о_в_у_щ_е_й, ну, будто бы спаривание страстное под музыку... (вот так dance macabre {Пляска смерти (фр.).}!) Совокупление Смерти... с _Ч_у_м_о_й?! И -- видим: над входом (угловатым): красная вывеска -- полотнище, и на ней черным: "Студия ритмического танца -- _д_у_н_к_а_н_и_з_м" (!)³¹¹ -- какой-то жиденок, очевидно, намалевал. Смотрим: 4 музыканта-еврея: квартет! Кружатся пары, в туниках, голоногие, голорукие, упитанные розовые лица девушек и юношей -- еврейских, _т_о_л_ь_к_о! Полные плечи, полные, розоватые предплечья, серьги в ушах, прически "a l'ange" -- ангельские!! -- томятся в качающем-страстном танце -- и в лицах (губастые юноши!) -- по-хоть! Влажные, _с_ы_т_ы_е_ глаза, (выпуклые большей частью) влажные губы... и эти губы-рты... жу-ют! И видно, как глотательной спазмой продвигаются в горле куски... чего? -- Стоят два стола: на одном -- колбаса (не зеленая), сыр, яйца... На другом: груды хлеба пшеничного -- глаз режет белизна! -- молоко в бутылках, стаканы, сливочное масло глыбой, варенье. Два жида-юноши у входа,.с... винтовками? Те пары потанцуют, прижимаясь _э_т_и_м_и_ местами, -- к столам, запихивают до растопыренных ушей _в_с_е_ и -- все напев истомный, напев Востока. Музыканты, во фраках-рвани -- то-же жуют... все жует-п_о_е_т_ телом пухлым -- льнет друг к другу -- прилипает -- и все плывет -- покачивается -- в ритме -- танце -- в "дунканизме". А кругом, под окнами -- издыхают. Да, я это видел. Помню, враз толкнули мы друг друга, взглянули в глаза друг-другу -- и сказали враз: "видите..?" Это был -- самый подлинный Пурим (см. книгу Эсфирь)³¹². Соитие на трупах (всех: русских, татарских, армянских...) Тогда вечерами громыхали грузовики -- полные трупов, и на ямах мостовой -- эти трупы подскакивали, вздымались плечи, головы, руки... -- и падали. Тоже -- и ребят -- грудами, как мерзлых поросят -- возили. Вот -- материал. Сделай из него этюд, очерк... -- все. Можешь -- протокольно, краткими фразами. Можно -- плавным течением рассказа, эпически. Если не найдешь в себе "ключа", ритма, тона... поищи у меня -- в "Свете Разума" (книга), там есть рассказы ("Музыкальное утро"³¹³, "Гунны"³¹⁴... еще...) Надо выдержать ритм. Можно переломить, -- одним -- общий фон голода-умирания (1 часть), другим -- _н_а_п_е_в... Но -- просто, просто, даже _с_у_х_о. Можно так: (подзаголовок) Рассказ друга... рассказ доктора, рассказ прохожего... -- ну, что сама найдешь, дорогушечка моя.

Вот как ты любишь! Я тебя засыпал письмами, памятуя, что тебе тяжело. А мне?! Или -- "чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей"³¹⁵? Оля, я не хочу быть навязчивым. Это мое письмо -- последнее, пока не получу твоих. Чем я тебя обидел? Что -- в безумии был? И как все это мелко... -- я видел (и -- ви-жу!!) в тебе большое сердце... Разве все мои письма не сказали тебе _в_с_е_г_о? Моя Алушта свободна от большевиков³¹⁶. Уеду... скоро. Ты меня _у_д_а_л_я_е_ш_ь_ (а сам не верю, что написал!) (никуда не уеду без тебя, _з_н_а_ю). Ну, я спокоен (вовсе нет). Я тебя нашел, я тебе дал -- (мало дал!) что мог -- из отдаления. Будь здорова! (да!) Будь счастлива (со мной!), Оля. Бог да благословит тебя (и меня!) {В этом абзаце все фразы и слова в круглых скобках дописаны И. С. Шмелевым между строк.} Не бойся писать. Пиши, рви, правь, пиши -- добьешься. _С_а_м_а_ _в_с_е_ поймешь. Тебе _д_а_н_о.

Твой Ив. Шмелев

Озноб, лягу. 9 ч. 30 вечера

[На полях:] 6.XI

Твои письма от 29.X -- воскрес! Никакого озноба, здоров, -- ве-рю!

Ты -- ВСЕ. А что это -- ВСЕ -- сейчас _н_а_п_и_ш_у.

Иду за твоими увеличенными фото (два). Фото, что привез "дубина" -- _д_л_я_ меня -- _в_с_я_ ты! Молюсь! Спасибо за гримасы.

Ответь: могу ли -- par expres?

Я... живу... ?! -- только тобой. _Т_о_л_ь_к_о. Ты все _з_а_п_о_л_о_н_и_л_а, ибо ты сама великое искусство. Даже -- мое искусство!

Я вчера случайно раскрыл "Историю любовную" и -- до 3 ч. ночи! Сказал себе: молодец, -- Тонька!

Я прав: ты была бы Величайшей Актрисой! Ты -- (еси) -- есть она.

Можешь воплотить _в_с-е.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

12.XI.41 1 ч. дня

13.XI -- 11 ч. дня

Милая Олёль, какая ты большая стала -- "девушка с цветами". И -- портрет-"гримаса" увеличил. Чудесная! Все новый образ, новая загадка. Я разгадал тебя. Узнаешь, почему -- _т_а_к_а_я.

Да, об "ошибке", моей. Все -- правда. Моя "ошибка": -- так внезапно все сказал тебе, о нашей жизни, Церковью благословленной! если бы! Это (мне показалось из твоего ответного письма, 2.Х, --) тебя смутило, и ты -- _о_т_х_о_д_и_ш_ь. Вот, в чем моя "ошибка", -- в отчаянии показалось, -- вот почему сказал: мои "Пути Небесные" -- "погублены". Ну, довольно об этом.

Твой рассказ о свадьбе, обо всем тяжелом, -- я с болью принял. Скажу: достойнейшая из достойных, горжусь тобой. Но так мне горько! Ты узнаешь, почему. Письмо твое -- рассказ о жизни -- потрясло меня: _т_а_к_ ты написала! Да, и эта сцена, с И. А., -- ты и его _о_ч_а_р_о_в_а_л_а, _в_и_ж_у. Всех чаруешь. Кто -- ты? Знаю: этой ночью вдруг осветилось мне. Слушай, дива: ты -- от Храма, от Святых недр. Моя Дари -- тоже, от Церкви, но не вся. В ней -- "Божья золотинка", чуяние миров иных. Дари влечет неизъяснимо, всех. Тебя -- всю, до восторга. Да, ты узнала в ней сестру. Я дал тебе ее. Быть может, для тебя ее искал, писал, -- и вот, Тебя нашел, _ж_и_в_у_ю. Дари -- сложна. Но ты -- сложней: тебя века лепили. Этого тебе никто не говорил, никто не скажет. Богом дано мне было -- узнать тебя. Дари -- твоя предтеча. Слушай, Оля.

В каждом -- две сущности, известно это: душа и страсти. Не ново это. Гениальный поэт говорит об этой "двойне" глубже и точней. Вот, Тютчев: "О, вещая душа моя³¹⁷, -- О, сердце полное тревоги, -- О, как ты бьешься на пороге -- Как бы двойного бытия... -- Так, ты жилище двух миров, -- Твой день -- болезненный и страстный, -- Твой сон -- пророчески-неясный, -- Как откровение духОв... -- Пускай страдальческую грудь -- Волнуют страсти роковые, -- Душа готова, как Мария, -- К ногам Христа навек прильнуть". Красиво, четко, ярко, глубоко. Огромное -- в немногом: свойство великого таланта. Я иду от того же, "двойственного", и даю _с_в_о_е_ наполнение. Отсюда -- Дари, как проявление _б_у_н_т_а_ в человеке, двух основ его. Кто победит? Это _н_е_р_в_ "Путей Небесных". Они остановились, я умирал духовно, ты знаешь теперь все. И вот, на крик отчаяния -- явлена мне ты. Кто -- ты? Теперь я знаю. Да, Дари _т_в_о_я_ предтеча! В тебе течет лучшая из кровей, -- земно-небесная. Ты -- как чудотворная Икона, "обмоленная". Даже невер Герцен, говоря об Иверской, признает силу этой "обмолённости"³¹⁸. Ты таишь в себе, от многих поколений -- "Свете тихий", "Тебе поем", "Святый Боже..."³¹⁹ -- все зовы, все моления, все _г_о_р_е_н_и_я_ сердца твоих отшедших, миллионы очей народных, молящих все Святое... -- все людские скорби, все грехи, все боли, все восторги, всю близость к Богу, все-все, поведанное на-духу твоим отшедшим... все, к Богу вознесенное в молитвах твоих творцов, (все от них -- в тебе!). Ты в своих очах таишь их слезы, и слезы миллионов глаз, стоны миллионов душ, слезы скорби, покаяния, благоговения, радости... в сердце твоем -- свет Таинств. В слухе твоем -- благовест немолчный... в ручках твоих, поющих, -- неисчислимость крестных знамений, благословений... в устах твоих -- святое целование Ликов, Креста, святого Праха Преподобных. В девственной чистоте твоей -- _н_е_у_п_и_в_а_е_м_а_я_ _ч_и_с_т_о_т_а_ Пречистой светит, освящает _в_с_е. В порывах сердца -- величание сущего, _в_с_е_г_о, -- святое ликование, -- Небо. Вот откуда вся сложность, вся неопределимость, -- все к тебе влечение! От веков, от предков, -- все от Храма. _В_с_е_ принимает Храм: и чистоту, и грех... и взлеты духа, и души томленья. Все в тебе. Вот -- тайна Божия, веков -- наследство. Прирожденность. Так в тебе сказалось, тайно-сложно. Ты -- усложненная моя Дари. Вот откуда многоцветная игра, -- от лучшей, от высокой крови! от крови, осиянной Храмом, св. Тайнами, Господней Благодатью.

Религия -- Искусство... -- это две дочери Господни, две сестры. Старшая -- Религия. Ты _в_с_е_ охватишь, старшая. Мое -- тобой живет. Пою тебе, святая девушка от Храма. Цветы мои, из лучшего во мне возросшие, хотел бы возложить на милую твою головку. Перекрести меня, родная! самая родная, в веках зачатая! Ты меня ждала? искала? Этого не знаю... может быть. Но _з_н_а_ю, как я ждал, искал -- ив снах, и в грезах, и в томлениях, и в облаках, и на земле, в тенях, скользящих от облаков, и в солнечных закатах, и в звезде верней, и в пении звезд... -- помнишь -- ночь в Кремле³²⁰? Я плакал с моей Дари, в исканиях, в тоске, не сознавая -- кого ищу... Так смутно было, так скучно, пусто... еще до _т_ь_м_ы. Мои метания, этот страшный год, 36-ой... -- боль в сердце, самоистязание, крик, никому не слышный! И что же, Го-споди... ты, ты была _т_о_г_д_а... живая, так близко, _в_с_я_ _с_в_о_я, _с_в_о_б_о_д_н_а_я!.. Так трудно, так _о_к_о_л_ь_н_о_... таким зажатым стоном вызванная... Ольга! Если бы подошла _т_о_г_д_а_ ... 6 окт.! я знаю, -- я тебя узнал бы, Оля... я чуткий, Оля... я _у_з_н_а_л_ бы. Неужели мои глаза не останавливались на тебе, _т_о_г_д_а..? Но почему мне было так тепло?.. -- я смутно помню. Ты была _с_в_о_б_о_д_н_а... Сколько рук ко мне тянулось там, везде... и -- не было твоей! Не было дано нам встретиться. Что помешало? кто?! Свет? тьма? Не знаю. Ласточка моя, не создавай лишних "потемок" для себя, молю, родная, Оля! Я весь твой, все тобой закрыто. Мне ничего, никого, кроме тебя, не надо: Ты неверно представляешь, что кто-нибудь может нам мешать. Все будет от нас зависеть, если будем вместе. Мои "почитатели" -- все далеко. Здесь меня мало беспокоят. Друзей немного. И все будут чтить тебя! Я _з_н_а_ю: _т_ы_ _с_а_м_а, _с_о_б_о_й, -- заставишь, -- своей необычайной _с_и_л_о_й_ и -- чарованием. Никто не посягнет на мою Олюшу! -- Она -- Святыня.

Земмеринг..? Это -- недоразумение. Я ничего ей не писал, но у меня не было выхода: я хотел скорей послать "Чашу" -- и случай представился: ехал человек к ней. С_в_я_т_ы_н_я, моя -- для нее _с_в_я_т_о_е. Она духовно меня чтит, поверь. Я не знаю ее слов к тебе. Напиши. Я ей тогда _о_т_в_е_ч_у, и для нее это будет очень горько и -- повелительно. Не можешь ты думать, что я позволил бы тебя коснуться! Я не знал. Напиши, прошу. Ее дочка не приедет: сама мать написала, -- начались лекции, и визу дают с большим трудом. Для меня эта "Милочка" -- дитя. Но они стеклышко, -- бриллиант-Олёчек _в_с_е_ режет! Оля, слушай, -- единственная моя: будешь ли ты моей женой -- не знаю. Господь знает; но... -- до последнего дня жизни моей -- только ты -- единственная, _в_е_ч_н_а_я, моя. Никто, никакая, ни-когда! Клянусь тебе... тобой, жизнью твоей клянусь! -- это самое страшное заклятие! Молю тебя, думай о здоровье, о жизни. Я жду тебя. Я буду ждать тебя, сколько бы протекло дней. Без тебя -- гибель. С тобой -- все надежды, вся полнота бытия. Не смей думать, гони мысль черную -- "лучше бы не жить!" Если не за себя, -- за меня подумай: это гибель и мне: без тебя -- я жить не стану. Это не слова. Мне _н_е_ч_е_м_ будет жить. -- Да, Земмеринг я сказал, -- несколько дней тому: "моя Оля (Земмеринг глубоко мистична!) _д_а_л_а_ мне _с_в_о_ю_ _р_у_к_у_ и _с_в_о_ю_ _д_у_ш_у: она внушила О. А. мне написать и осветить мой путь: это _и_с_п_о_л_н_и_л_о_с_ь. Отныне я нашел _у_с_т_о_и, на которых мне дано стоять и продолжать свой труд. Я благодарю Господа. Иначе -- мне была бы гибель. Я полным сердцем принял эту духовную мою сестру -- ибо она мне сестра, моя дружка, -- это дарование огромное!" В ответ на это -- вот что написала З[еммеринг]: "Это, конечно, послано Усопшим Ангелом Вам на утешение. Примите и благодарите. Прежде всего я молюсь о Вашем успокоении. То, что может дать Вам это -- и мне дорого. Как бы нам вступить в переписку с О. А., -- не знаю, я боюсь быть назойливой".

Оля, ты мне прости, если я сделал этим тебе хоть что-то досадное, но поверь мне: если бы я не верил глубоко в _ч_и_с_т_о_т_у_ чувств ко мне Земмеринг, я не написал бы: она -- глубоко религиозна, любит свою семью, и мое творчество -- путь к России, к Богу, -- вот за что она любит меня. Она и тебя будет любить, -- я _з_н_а_ю. У ней, в семье, недавно была драма, она поведала мне: "Вы -- рыцарь. Помните, сколько дам и девушек (в Риге, да и всюду!) просили за жизнь Димы³²¹, -- вот обрадуете! А у нас свой Дима остался в Риге и даже многим похож на Вашего, -- красив, талантлив, очень образован... и оставил пулю в паркете гостиной ("не моя -- так ничья!"). Милочка только чуть на это побледнела, а войдя через 10 мин. в спальню, где мы с ним сидели на опрокинутом шкафу (мы укладывались) остановилась в изумлении -- он целовал меня в плечико и тихо плакал -- я нашла для него слова. Я была за него, но у М[илочки] твердый характер, и она находит, что не время было об этом думать". Я написал тебе, -- о, свет мой, Олька (-- что ты со мной, со всем во мне сотворила, как дивно!) все это, чтобы ты поняла, что З[еммеринг] мне верит, что я для нее -- совесть: ее очень ценила, не зная, моя Усопшая. Она была очень чутка в оценке людей. И никогда Земмеринг не "послала" бы дочь ко мне в том смысле, как ты предположила. Она могла бы _н_а_м_ быть очень нужной. Но если бы ты сказала мне -- _н_е_ _н_а_д_о, я все сделаю, -- чтобы ты была покойна. Ты для меня -- все: и моя люба, и моя единственная, и моя молитва, и мой -- Водитель, и -- моя совесть. Ножки твои целую, молю тебя: я пошлю еще "селюкрин", принимай! Это средство -- чудесное, открыто _н_а_ш_и_м_ проф. Кепиновым³²². Лучший "восстановитель" всех сил, (витамина А, С и еще..? -- Е, м. б.) (ищут еще этот витамин). Госпитали Парижа выписывают у биотерапии -- килограммы..! Henrostyl dr. Roussel'я -- слабый и имеет недостатки (действует на пищеварительный тракт), a cellucrine -- дает цветение крови, _в_с_е_ укрепляет. Я на себе проверил. Твое исхудание меня мучает. Детка, я всю нежность, до слез жгучих, до боли в сердце, отдаю тебе... Олька моя, сладость и боль моя... слушайся меня, лечись, верь, что мы сольем наши сердца и наши муки, и наши желания, и _в_с_е_ наше... -- хоть бы миг с тобой! Ольгунка, Олёль, Ольгунок, Олюнчик мой -- слушайся! Все слезы твои высушу, в свои глаза волью, только бы ты была хоть чуть счастлива! Я страшусь, что окажусь недостойным твоей любви, что ты, увидя меня, подумаешь -- как я ошиблась! Какой я некрасивый, рядом с тобой! Оля, молюсь о тебе, как умею (не умею!) -- и знаю, что ты мне _д_а_н_а_ -- Ее³²³ молитвами. Она охранит тебя. Оля, целую тебя, бедняжка моя, страдалица. Господи, помоги ей узнать хоть лучик счастья! Твой Ива -- Тоник.

Ив. Шмелев

[На полях:] Давно-давно Оля подарила мне колечко: черная эмаль с бриллиантом. И -- сама носила. Я хочу надеть его тебе.

Завтра отвечу на все три expres.

Нашел знатока комбинаций духов -- монах³²⁴!!!

Сейчас еду -- послать тебе книги и... к Geurlain.

Дам эту страсть -- духи -- Дари! Монах, Афонский... -- (увижу их) знатоки... духов, не духов, а...

Не сетуй, что шлю expres: _н_а_д_о.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

13.XI.41

11 ч. 30 мин. дня

Олёль, Ольгунка, Ольгушонок, знай, что если "Пути Небесные" будут написаны, это только через тебя -- и пусть все мои читатели и -- особенно -- читательницы знают, что должны _т_е_б_я_ благодарить. И за Диму -- воскрешенного, -- _Т_е_б_я, _Т_е_б_я, -- только! История Литературы Русской -- отметит _э_т_о.

День без тебя -- _п_р_о_п_а_щ_и_й.

Если бы ты видела, во что обратилась моя "литературная лаборатория"! Везде -- к тебе, о тебе... -- вороха лоскутков, листов... -- все [затопилось] тобой. На все ты смотришь. Ищу мольбертики для увеличенных фото. Рамочки -- узенькие, ободки, матово-серебряные. Ты -- _ч_у_д_е_с_н_а! Как от Жар-Птицы _с_в_е_т_ у меня! Целую. Твой вечно! Ив. Шмелев

[На полях:] Целую маму и Сережу. На него пошлю -- что надо.

Хочешь -- пошлю Тютчева? Есть?

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

13.XI.41 9 ч. вечера

Светлая Олёль, письмо твое, нежное, целую, все читаю, вижу сердце! Пришло 10-го -- не ждал, не мог надеяться... -- и загадал, -- что же делать, за это даже ухватился, -- что со мной было 8 и 9-го!! -- дождь, дождь, -- и я в дожде, _с_в_о_е_м, -- да, слезы, слезы... навещали друзья -- "что с Вами?!" -- так я _н_е_ _м_о_г... взгляну на твой портретик... -- и -- слезы. Ни-когда не было еще такого, нервы, что ли, сдали? 9-го были мои "молодые"³²⁵, ласковые. От них я скрыл _с_е_б_я, читал им Пушкина, вел беседу, на французском. Радость от них. А после -- ужас. В этом ужасе писал тебе -- и не послал. Нашел себя. Так тебя мне жалко стало, столько нежности забилось в сердце..! Молился. Письма не ждал. И -- загадал, как _н_е_в_о_з_м_о_ж_н_о_е: будет завтра от тебя (знал, что не будет!) -- сбудется. Утром заказное -- из Берлина, от Земмеринг. Не будет! Пришел с утренней прогулки -- моя старушка, добрая душа: "вот, письмецо Вам". Пронизало дрожью, -- и я увидел _с_в_е_т, Твой, -- ослепило!

Ну, буду давать тебе ответ по порядку: 1) на 29.Х, с "артисткой": Чудесна! Не отдам. _Н_о_в_а_я, опять. Ты знаешь _с_а_м_а: ты большая артистка. Огромная, во _в_с_е_м. И -- для экрана. Ты -- гениальна. Бог тебя оберег. Ты, многое _и_с_п_е_п_е_л_и_в, сгорела бы. Нет, ты -- для иного. И ты исполнишь. Помни, Оля... ты _д_о_л_ж_н_а! Как счастлив я, что ты хочешь рисовать! Ищи себя! Ни-когда не поздно. Но ты, все же, -- для другого. Ты будешь писать. Это вольет в себя все твои дарования, _в_с_е! Художественное слово все может: петь, лепить, творить краски, музыку, _и_г_р_у, -- _в_с_е. Слово -- выражение сердца, ума, глаза, -- всех чувств. Оно, такое, с виду, _п_р_о_с_т_о_е... буковки... -- оно -- _С_л_о_в_о! -- "L_o_g_o_s" -- _О_н_о, _В_е_л_и_к_о_е, -- Плоть бысть³²⁶! _В_ы_ш_е_ Его -- нет. Слово -- Бог, Творец. Все вбирает и все -- творит. Вот, где -- ты, -- в нем. Что сказал о 33-х письмах? Милка, ты не поняла! Я сказал: у меня твоих 33 письма. 33 главы -- в "Путях". Там последняя -- 33-я -- была написана дней за 10--11, до кончины Оли. Как странно! Я сопоставил: и _т_у_т_ -- 33. И -- знаю теперь -- было тебе 33 г., когда ты стала _н_е_ _с_в_о_е_й! Я увидел, -- для себя -- здесь -- _к_о_н_е_ц! Вот -- все. Сжечь?! _Т_в_о_е?! -- Ты можешь взять их у меня, -- отдам, _т_е_б_е_ же -- _т_в_о_е. Только. Душу свою испепелить?! Неужели ты могла подумать?! -- 2) Толен не оказался джентльменом. Кто он, дантист? Твоя фотография -- она вон стоит, в серебристой, узкой, -- чтобы не "убила" лицо! -- рамке, большая -- 18--24 [см.]. На T.S.F. {Радио (от фр. télégraphie sans fil).} -- _п_о_е_ш_ь_ ты. Как чудесна! Бог уберег. Ты была скручена в конверте -- отеля, г. Т[олен] тобой завернул коробочку с пером и окрутил оберткой. Да, он "дубина". И -- знаешь? Даже не соизволил написать 2 строк... а -- на конверте: "NN. просила послать маленький пакет". -- Подпись, без "вежливостей". Все. Я не придал значения: спрашивать с... голландца? Смешно. Я их знаю... -- это же квинтэссенция всеевропейской _у_з_о_с_т_и, мещанства, жадности -- ну, все плантаторы, клеймо такое.

А, бедная твоя приятельница! О, бедные пичуги наши! Сколько их разметало бурей! Горько. Я получил к вечеру, чуть не сгубил твоего портретика, -- бросил уже в корзинку _т_у_ обертку, -- в ней застрял конвертик. Что меня надоумило -- взглянуть еще? Да, адрес списать. И... -- я похолодел от этой выходки... "дубины". Я послал очень вежливый "pneu", просил принять меня. Приложил, -- для голландца! -- оплаченный "pneu", с готовым адресом. Ждал 2 дня. Поехал, повез, как благодарность, голландский экземпляр "Человека из ресторана", -- "De Kellner" (издательство Moulenhoff, Amsterdam) (должно быть аховый перевод -- жид переводил³²⁷?) Это гг. голландцы самовольно, не уведомив меня, издали. Писательница Bauer, кажется писала письмо в газетах, стыдила. Они мне уплатили... -- 500 франков! -- за э_т_у_ книгу! В Германии она просила тысяч в 30 -- экземпляров и -- идет. Отзывы какие были! Но то -- Германия! Там меня никогда не обижали, дарили большим вниманием, начиная с Гергардта Гауптмана³²⁸. Кнут Гамсун³²⁹ мне писал, чудесно. Читал на шведском языке. Там тоже не обижали. Нигде, даже -- латыши платили. Он, кажется, на 15 языках выходил, даже на китайском и японском. А эти... -- европейские жиды? Не застал г. "дубины": послал 18-го, в субботу, знал, что по воскресениям почты нет. А в понедельник, кажется, отъехал. Взял свой "pneu", оставив адрес и записку. Дал на чай гарсону. И -- не дождался: "дубина" уже был дома и -- работал. Я хотел вторично, с ним, переслать тебе разрешенное фото. Я ему признателен, все же: я тобой _ж_и_в_у. Ты -- совсюду на меня глядишь. Вот, слева, розоватый свет высокой лампы мягко дает чудеску "Песню"! Как ты прелестна, как юна, легка, вся -- в ветре, -- _у_л_е_т_и_ш_ь?.. Как смирны -- белые цветы, в плену, ручные!.. Как струятся складки, как ты легка, о, бабочка моя, цветок в полете! Как вижу... _в_с_ю! как -- греза, царевна яблонь, нежное цветение, ласка... -- _ч_у_д_о! Ты знаешь, -- ты -- чудесная картина! _Т_а_к, стать... -- так _д_а_т_ь_с_я... -- только истинный, большой художник -- может. _Т_ы_ _в_с_я_ -- Искусство. Вся -- грация. Вся -- божья мысль, Творца. Хотел бы обернуться цветиком простым-ручным, плененным. Пояском твоим, Царица! Складкой платья. Листочком яблони, у щечки... чуть касаться! Оля!.. Свет, _о_т_ _Т_е_б_я, всего переполняет... петь Тебя, всю жизнь! О, буду, сколько силы станет... мою Дари, другую... новую... последнюю. Тобой -- закончится, призвание, _з_д_е_с_ь. А там..? Оля! Благодарю. За все. За эти слезы... Я их коснулся, нежно, грустно, чутко. Краем губ коснулся. Влить в свои глаза хотел бы, слить со своими... -- хоть этим быть счастливым! Нет, не надо плакать. Ты -- сильная, -- столько вынести..! -- так может только -- _с_и_л_а, _в_е_р_а. Живи, Олёль, -- узнаешь счастье. Ну, пусть хоть не со мной... -- все в Воле Божией, -- но я всем сердцем, всем во мне светлым, -- хочу, чтобы ты узнала счастье! Господи, даруй мне милость: хоть в моем труде оставить лик чудесный, образ светлый, живой -- в сердцах! Две Оли: первая -- завершена... вторая -- и последняя -- две -- и на всю жизнь! -- _т_а_к_и_х..? О, Господи, благодарю Тебя! -- о, огромное богатство, счастье неупиваемое! Оля... -- как ты чудесна! Все письмо -- святой огонь твой. Как ты растешь, как раскрываешься! Слепишь собой, своим богатством сердца -- и ума. Нет, у тебя ум не от "Mann" {Мужчина (Нем.).}, -- ум -- больший: сердце-ум! Таким -- не дано мужчинам жить, или -- очень редким: большим творцам, не всем: тут -- женское -- в основе, высшее, от небо-женщины. Тут -- тайна. Мы ее попробуем понять и -- дать. Пусть знают. В этом -- _н_е_р_в_ "Путей Небесных". Я -- через тебя -- его нащупал... а вот -- дам ли?.. Бог поможет. Тогда и -- "Ныне отпущаеши, Владыко..."³³⁰ Это было _н_у_ж_н_о. Это Им дается. По молитве... Ее? Да, верю, верю, _з_н_а_ю. Оля! Слушай. Тот год, 37-ой -- был для меня ужасный. 36-ой ударил в сердце. Оля _у_ш_л_а, -- так быстро, так непонятно-странно. Уснула. Доктор ее убил³³¹. Мертвая -- она живая, спит. Я не могу смотреть. Я велел снять ее, нашел силу... через 3 часа по смерти. Спит. Живая. Горькая улыбка на губах, так горько сжатых... -- _в_с_е_ будто, поняла... -- и горечь, скорбь. М. б. последний миг о сыне, о Сережечке... узнала... она еще надеялась... м. б. не убили большевики?.. Я знал _в_с_е. Ей не говорил. Ужас, мы не служили панихиды... -- мы _з_н_а_л_и, но таили друг от друга. Убили... -- и как убили! Ночью, в морозе... повели... на окраину Феодосии, в Крыму. Там теперь немцы... можно бы найти, у меня есть одна примета... Да, за 1/2 ч., за 1/4 ч. до смерти, она просила, -- я был в аптеке, но вернулся за 10 мин. до конца... Она просила Юлю, мать Ивика: "Ваничка, бедный... он с утра не ел... дай ему..." Не могу, Оля... И -- в сердце, всего, камнем. Ну, ты знаешь мой 36-ой г. В январе 37-го она явилась мне, предупредила, что меня ждет "страшное": болезнь моя, июль. В начале сентября я стал освобождаться, ото всего, раздавал, рвал... -- 12 сент., -- бросив квартиру, -- я был с 1-го у профессора-друга, Карташева³³², у кумы³³³ (Ивика крестили), они уехали. Я, слабый, с доктором-другом и Ивиком -- поехали автокаром в Ментону³³⁴. Меня звали -- в Италию, русские колонии в Риме, Флоренции, Милане. Ряд моих чтений. Задержка с визой. Большевики тормозили, посол делал запрос: "как, нашему ярому врагу" .....? Тогда считались с ними, _н_а_д_о_ было так. Я не ропщу. Амфитеатров, мой друг милый, выбился из сил. Он, между прочим, дал предисловие к итальянскому изданию "Солнца мертвых", до сего времени не появившемуся. М. б. скоро выйдет. Читал в Ялте[?] {Описка И. С. Шмелева.}, как всегда успех большой. Знакомства. Милая Кантакузен³³⁵, (иконы пишет, всякие артикли расписывает) -- моя большая почитательница, и ее мать, и архиепископ Владимир³³⁶ (его отца убили большевики) -- много-много. Я был еще слаб, но читал на полный голос³³⁷, гремело. И -- тут, -- в начале октября читал, чуть ли не в день Ангела, с t° 38, (грипп) -- помню страшная тоска, ночью, (жил у двух старых дам -- и няня была, "из Москвы"³³⁸). Я плакал ночью. День Ангела... один. Ивик был у Серовых, (семья доктора) за Каннами. Я его отослал, там молодежь (за письмом пропустил условленные 11 ч. ночи! Целую глазки-свет). О, тоска была, -- не знаю, что такое. Ждал визу. 2 ноября, в ливень, выехал в Париж. Метался. 4-го началось головокружение. Помню, писал завещание. Взял из банка деньги. Все -- Ивику. Не мог -- на воздухе. Круженье. Доктор: бром надо! Поднял! Фосфор и бром. Спас. С 20-го ноября (помню -- с 20-го!) -- я мог сам мыться в ванне. Проходило. 6-го дек. ходил в Сергиево Подворье³³⁹(я жил в 19 arrondissement {Округ (фр.).}). Рождество. Тоска-а... -- и я плакал, один. Не ходил обедать. Принесли друзья пирог, вина... Навещали часто, каждый день кто-нибудь. Ивик тоже. В Рождество я плакал. Ку-да меня загнало жизнью! В комнатку³⁴⁰. Зачем я бросил _н_а_ш_у_ квартиру? 1 г. 3 мес. без нее жил. Все ее было на месте. Я ходил и -- плакал. А тут -- все раскидал, в комнатке, чужой... один. Профессор с женой были в Греции. И вот, -- нет сил: бежать! Уехал в Швейцарию³⁴¹, простился с ее могилкой -- в Швейцарию, -- весной -- на Карпаты, в монастырь³⁴²! Да, я хотел там, навсегда, остаться. Этот монастырь особенный: там 1/2 монахов -- белые офицеры. Там -- чудесно. 20 апр. выехал из Швейцарии в Прагу³⁴³. Приехал в Великую Субботу. Холодно. Встречали. Но я свалился: грипп. Простудился в Цюрихе, ходил за визами, -- всего было! Чехи не были теперь любезны, надо было требовать... добился, телеграммами. У Заутрени не был, лежал. В четверг на Пасхе -- мой вечер³⁴⁴. Все продали, на 1000 человек зал. Старый знакомый (после Пушкинского был, в тридцать седьмом). К. Д.³⁴⁵ встречала мило, слабая после операции. И все та же ее собачка, кофейная. Я был с визитом, -- "все забылось", -- но так была мила! Звала -- у них остаться. Нет, не остался. Жил в частной гостинице "Аметист"³⁴⁶. Вызвал доктора, t 39. Мне необходимо читать! Не могу подводить своих, люди истратились, приезжают издалека... "Нельзя. Хотите -- воспаление?" Доктор, еврей -- теперь в Америке, сын доктора Альтшуллера³⁴⁷, по Ялте, -- лечил Чехова, отек-то. Я не послушался доктора. Попросил камфорных пилюль, для сердца. Читал -- в 2 отделения. Весь вечер наполнил. Весь мокрый. Очень успешно, как в тумане все, сотни лиц, автографы, портреты... -- и опять "страстное письмо" милой девочки 14-летки. Десять дней -- в "Аметисте", -- в монастырь... -- и два мес. лежки, с головокружением. Лето пропало. Монастырь не дал покоя, -- все мне теперь претило в мире. 2-го мая 38-го [года] в Париж. Да, этот 37 год -- этот ноябрь -- кошмар. Я его кошмарно почувствовал снова, прочтя твое письмо. В Париже -- легче. В августе -- с доктором в Ментону³⁴⁸. Чудесно жили с ним, в огромном парке, у кн. Волконского³⁴⁹. Читал милой Великой Княгине Ксении Александровне³⁵⁰ -- она моя читательница. Как и многие из Царского Дома -- Ольга Великая Княгиня³⁵¹ прислала мне письмо и -- две свои открытки. Я ей -- для детей -- от [2 сл. нрзб.] две книжки. Игрались днем в рулетку, каждый день. Я -- выздоровел. Я уже мог шутить. Близилась война, но Мюнхен³⁵² -- приостановил. Нанял квартиру, Буало³⁵³. В 39-ом, в июне... ну, все знаешь. Я _н_а_ш_е_л тебя. Вот, какими... страшными... и чудными "путями". Олёк, целую. Не смею нарушить правила. Злоупотребляю терпением благосклонного контроля. Твой всегда Ивик

[На полях:] Видишь, все еще не ответил. Не забывай, Олёль. О, ми-лая! Не могу без тебя.

Оля, спешно сообщи -- какие духи Guerlain -- жду!!!

Лечись. Ешь. Пой. Верь. Олёк, будь покойна. Я твой. Я -- чистый, Оля. Весь. Всегда. Твой.

Дальше буду писать короче, боюсь нарушить правила -- ради Бога, 4 дня нет писем.

Милка, пришли портретик с глазами, я увеличу!

О, как... люблю..! Всю целую, _в_с_ю..!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

15. XI. 41

Здравствуй, милый мой! Я все жду от тебя обещанного "сейчас пишу" -- после получения моих от 30-го! Но ты не написал "сейчас"?! Ты мучаешь меня и "платишь" мне? Да? Ну, я не ворчу! Сейчас я очень огорчилась: пошла в свою комнату полить твой цветочек, и... что же? Он замерз!! Он весь в бутонах, весь все еще в цветах, и еще вчера уборщица-девушка все восторгалась им. Сегодня ночью был мороз, дул ветер прямо в эту раму, и весь он стал водянистый, прозрачный... Я чуть не плачу! У меня много всяких цветов, но этот... Все удивлялись, что цветет с июля не переставая! В комнате моей холод адский -- топить нельзя, хоть и есть радиатор. Электрический паек, даже для нас увеличенный, слишком мал. Приходится очень экономить. У меня электрическая кухня -- массу берет. И то теперь я ухитряюсь варить иначе и только уж необходимое на кухне электричеством. Я принесла цветочек в салон -- там теплее, но не очень тепло. М. б. он не совсем еще погиб?! В комнате моей я не живу, конечно -- невозможно. Это досадно, т.к. мне бы хотелось работать без помехи, одной... Я получила твою "задачу" мне... Я очень горда и рада. Но... (ужасная я, -- все -- "но"??) Но... я не могу ее исполнить так, как ты хотел бы... Я напишу тебе то, что я могу, чтобы ты не думал, что я трушу, или еще что. Но не считай это "творчеством" -- это только решение задачи. Творчество -- должно во мне родиться. Так я чувствую. Прости, если это тебе не по сердцу. Твое же, как бы ты мне не был близок, все же -- _т_в_о_е. И я с благоговением сделаю _у_р_о_к! Ну, будто в школе! Я постараюсь ответить твоим требованиям. Одно скажу, что напишу я только часть, не все. Ты увидишь, _к_а_к_ я могу, или... не могу. Почему _н_е_ _в_с_е -- ты бы понял, но надо мне тебе было бы рассказать много обо всем, что во мне. А это невозможно... Чисто технически, (однако, и для "духа" важно) -- мне не хватит некоторых знаний... Например: я не могу ясно перенестись в тот город -- я его не во-ображаю... Люди, речь... Кто умирал? Я видела в Нижнем Новгороде, в Поволжье, например, голод, -- там умирала беднота. Интеллигенты "крутились" как-то. Но это не так уж важно. Не думай, что я так уж вот все бы и выписала, нет, но -- предмет, о котором я хочу говорить, должен передо мной быть ясным. Но все же я постараюсь вообразить и во-образить! Природа конечно тоже мне незнакома. Сердцу она чужая. Я никогда не была в Крыму. И если будет неувязка, то ты знаешь, откуда это?! Я, значит, не так увидела. Мне очень интересны твои письма на мои от 30-го. Я очень их жду. Ну, не мучь же! Я эти дни не писала тебе, т.к. просто не могла. Большая гадкая неприятность -- мерзкий тип один, шантажист и жулик, Смердяков³⁵⁴ какой-то, опять выплыл на сцену. Мучает Арнольда... Однажды уж было так. Через год начинает снова. Мерзкие есть люди. Вчера я прямо от бешенства дрожала. Бог знает, что еще предстоит. Масса здесь жулья,.. среди всех классов. На меня все это очень действует. Долго не могу утихнуть. Ненавижу несправедливость. Гадость!..

Но я все дни с тобой. В твоих книгах. Я вечерами не могу оторваться. Перечитываю "Солнце мертвых". Я его совсем иначе воспринимаю теперь. Тогда, давно, я... не могла его читать... от боли... Будто автор меня жег железом, в раны сыпал солью. Я была очень нервна тогда, чрезмерно восприимчива. Хоть и теперь, -- читаю книги я как-то иначе, чем другие (поскольку вижу). Люди читают, критикуют, и... живут дальше,.. своей жизнью. А я, я начинаю жить тем, что прочла. Я понимаю Тоничку, его впечатление от Тургенева "Первой любви"³⁵⁵. Я ее точно так же воспринимала. "Солнце мертвых", тогда меня как-то убило... Я всюду видела смерть, до... ужаса... Я не дочитала за один раз книгу. Брала ее после. Дочитала. Так было, когда я девочкой читала "Преступление и наказание"³⁵⁶. Я не могла, я болела, читая. Теперь я зрелее. Я иначе читаю. Я тебя знаю. И мне еще больнее, но... иначе больнее. Я плачу над "Солнцем мертвых"! Какая прелесть -- "Степное чудо"³⁵⁷! В "Свете Разума" мне очень нравится "твоему Сереже" {Посвящение рассказа С. И. Шмелеву.}! Чудесно! И стиль какой! И "Музыкальное утро", и "Гунны" (очень)!, и "Блаженные"³⁵⁸, ах, все, все! Я называю отдельно некоторые вещи только потому, что они чем-нибудь меня особенным удивили! "Про одну старуху" -- всегда чудесно!

Теперь из твоей открытки: о Земмеринг -- ты меня не хочешь понять! Ты сам писал, что она, прочитав посвящение на книге, ревнует. Неужели ты не знаешь, что ревновать можно не только из любви. Именно: она читательница, чуткая, тебе все хотящая сделать, -- видит вдруг, что ты кого-то ценишь так, как ей бы это причиталось! Я-то, женщина, чудесно это понимаю. Я нашу сестру давно знаю. Я женщин (обыденных) -- не люблю. Т.е., нет, не люблю те черты, которые присущи им. А женщин, женское, то, что ты любишь, люблю я очень. И м. б. потому среди писателей нет или мало женщин, что... воспеть самое чудесное, "das ewige Weibliche" (это самое дивное в мире!) -- дано, конечно, лишь мужчине. Я иногда могу влюбиться (не думай, не pervers {Извращенный (нем.).}!) в женщину, именно в это "das ewige Weibliche". Я наслаждаюсь иногда в театре или кино не только игрой, но всей природой хорошей актрисы. Я не могу это объяснить, но это как-то необыкновенно. А в жизни... женщины-мещанки чаще героини. Не обижайся, но... И. А. не позволил бы так З[еммеринг] о Наталье Николаевне! И не искал бы ей извинений. За одно это замечание ее тебе (о понимании или не понимании "Неупиваемой чаши"). Конечно, я не Н[аталья] Н[иколаевна], для тебя не в этой роли, но все же!.. Я не хочу, чтобы ты от нее (о, их много) устранился, но я знаю, что так вот относясь, как ты теперь к этому, говоря только "тебя все полюбят", -- ты... я знаю это... не хочешь понять, что надо оградить... И я не постигаю, как ты, писатель, да еще такой... ты тут не видишь сердцем!

Впрочем, это бывает очень часто. Толстой в жизни своей с С[офьей] А[ндреевной]³⁵⁹ -- был какой?? Непостижимо! Но, довольно! Для меня: З[еммеринг] меня хотела (я не далась ей, и как нежно, мягко, почти любовно!) оскорбить, -- а ты не понял. Извиняешь ей, меня уверить хочешь, что "все полюбят"! И все... Я ничего не хочу и не жду. Пишу только в пояснение! Я умею не замечать людей!

Я давно хотела тебя просить, -- ты знаком с Карташевым? Он был приятель с дядей моим, маминым братом. М. б., случайно знает он что-нибудь о судьбе его жены Александры Васильевны Груздевой, урожденной Лаговской? Это была большая драма. М. б. при случае, спросишь его? Как поживает твой Ивик и его избранница? Я все надеюсь, что ты пришлешь о "Праздниках"³⁶⁰. Ты написал? Как верно дивно! М. б. скоро к Вам поедет от нас Сережин шеф. Я попрошу его тебя увидеть. Или м. б. одна армяночка, если ее пустят к больной матери. Мы недавно ужасно потешались... В Гааге гостят чудесные ребята, матушкины внуки. Мальчик Сережа, 9-ти лет, разумник, чудесный, прелесть. Так вот, эта армяночка рассказывает, как ей не дают визу, как она в комендатуре плачет, просит. Отец С. спрашивает: "как же Вы уедете, я у Вас на велосипеде корзиночку для дитенка видел?" (Это для собаки у нее). "Да", -- говорит она, -- "к сожалению, она еще пустует, еще не собралась". -- "Ну, какая же Вы запасливая, корзиночку заранее купили. Советую о соске позаботиться, -- резина пропадает". Другие стали советовать, кто во что горазд. И вдруг совсем спокойно, с кресла: "...и главное, самое трудное, папа, детку надо достать!" Это Сергушка! Отец серьезно, в тон ему: "О, М. девочка хитрая, она достанет". -- "Да, достанет?" "Да, сынишка, не беспокойся, она сумеет, и журавля обманет, заманит к себе и баста". Мальчик поверил. Ну а мы все долго хохотали. Ребята -- на удивленье. До того русски! Матушка, вдова того священника, который учил Bauer³⁶¹. Очень милая семья. Есть у нее дочь³⁶² одна из 3-х -- обаятельная, прелесть! Не очень молода, но -- чудо! Написать бы было о ней можно много! Как жаль, что я не мужчина! Вот видишь! Масса в ней из Божьей Кошницы. О, не "святоша"! Вся -- Жизнь! И драма! Ну, довольно. Я два листа уже взяла. Не стану злоупотреблять любезностью цензора! Посылаю тебе 2 фото: одну -- лаборантку (моя маленькая лаборатория), для шефа, с реакцией на lues (Wassermann) {Сифилис (лат.). Реакция Вассермана подтверждает данный диагноз.} -- моя специальность -- за нее я была известна в клинике. Это особенно ценил шеф, что хорошо ее делала. Это не легкая реакция. И ответственность очень большая: я -- даю диагноз. Делали ее перед замужеством на память шефу. Другая: мой уголок гостиной, где я тебе писала первое письмо в 1939 г. Целую и благословляю. Оля

[На полях:] Я все еще не здорова. Не сплю. Худею. Но стал аппетит лучше. Выгляжу смертно бледной. Нет больше "красок".

Тебе это больше, кажется, нравится?

Я очень тороплюсь на почту, потому как-то не очень хорошо писалось! Принимаю селюкрин.

Зачем пришлешь еще? Его же не надо все время принимать. Это же курс лечения. Этот я кончаю. Какой же перерыв?

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

19. Х1. 41

{Помета И. С. Шмелева на конверте: в пути 20 дней!}

Мой дорогой, родной, далекий... и та-кой близкий сердцу!

Как мне тепло и радостно, что ты где-то меня любишь!

И какая горькая жизнь моя!! Помнишь м. б. (?) когда-то еще давно писала я тебе что-то в этом роде: "но у Вас хоть было счастье..." Написала и испугалась, -- не понял бы как намек на меня. Это давно было... Да, почему не подошла тогда?? 6-го окт.? Нет, не узнал бы ты меня, -- вот потому верно и не надо было, чтобы подошла. Если бы не узнал, "отделался" бы парой общих милых слов, я же все бы устно уже сказала, и верю не так бы свободно, как тогда в письме... и... этим бы все и исчерпалось. Могло бы так быть ведь?! Сережу моего И. А. тебе рекомендовал. С. был на ужине с тобой. Ты дал ему твой портрет! А я? Я не подошла тогда. Я ведь тогда была "убита Богом"... Я еле-еле принуждала себя показываться людям. Я вся была убита. Нет, ты ни разу не посмотрел на меня. Я сидела с мамой как раз позади проф. Франка³⁶³ и его жены³⁶⁴ (знаешь их?), от прохода направо, если стоять лицом к кафедре. Я чудно все помню! Неприметна, вся в черном, за черной вуалькой, траур был, по отчиму. Да, я тогда была совсем свободна, свободней, чем когда-либо раньше... И значит так было надо...

Ах, письмо твое!.. Не возноси меня! Я разве стою?! Я очень, очень обыденна! О, если бы так непорочна! Было... было много от того, что пишешь ты. Не то, но от того! "С живой (?) картины список бледный"³⁶⁵. Теперь и этого нет! Я очень была чиста, болезненно чутка к чистоте и правде. Нет, я все же многое утратила на всем моем пути! Ты святотатствуешь, зовя меня святой! Нет, нет! Да, я о тебе молилась! Ты говоришь "не знаю, искала ли ты меня". -- Я же тебе писала: "молилась о Вас годами"... Да, искала. Еще бы... раз один -- прожить сначала! Я не могу теперь уже давно молиться, хоть постоянно в думах обращаюсь к Богу. Давно отстала по утрам молиться и на ночь. С Wickenburgh'a. Я вся в волнении. Господь простит? Сегодня мама именинница. Хотела помолиться... не вышло. Помолись за меня! А от Марины все ничего! Ужасно!

В последний раз коснусь Земмеринг, чтобы исчерпать эту "тему". Я никогда ничего другого не искала в желании матери послать к тебе дочь, кроме того, что ей обязательно хочется твою "скуку", "пустоту окружения" и т.п. заполнить Милочкой. Так сказать, Милочку пустить в ореол твоего сияния. Это же лестно девочке, да и матери. М. б. она войдет в какой-нибудь "гимн" твой?! И во мне, видя (именно) читательницу-соперницу, -- постаралась бы вдвойне это сделать. Таких "мироносиц"³⁶⁶ я много видела у людей тебе подобных. Ничего любовного я и не искала. Не от одной же любви бывает ревность. Ну, Господь с ней! Но, милый, прошу тебя, (исполни хоть раз (!!!!) о чем прошу) не пиши ей ничего обо мне. Исполнишь? Я ведь могу тоже хоть что-то пожелать?! Мне жаль, что я ее коснулась... я не знала, что она тебе духовно так дорога. Ты ей писал о "Путях Небесных", м. б. даже раньше, чем мне, на мои мольбы (сквозь го-ды!). Я не упрекаю. Но это мне мерило! Оставь ее и меня в отдельности. Я не хочу ее писем, не хочу какого бы то ни было ее касания. Я тоже очень верно чую людей. Никогда не обманывалась. Обещаешь? Ты непослушный, впрочем, ни одной моей воли не исполнил! Нет, не сержусь, а только так знакомлюсь с тобой и в этом. Не надо духов! Мне совестно! Умоляю, не балуй меня! Ничто не делает меня в жизни (в "свете") такой беспомощной, как комплименты и подарки... Я глупо теряюсь. Книги твои я с радостью принимаю,.. как тебя!

Пришли же надписи к ним, а то они -- немые... Ах, Марина, Марина! Я твои письма перечитываю, вдыхаю, под подушкой они спят... Ах, вот что: об И. А. -- мне невыразимо было бы больно всякое неточное понимание о нем. Вот характеристика его ко мне отношения, данная им самим, пожалуй и самая точная.

Мы часто были в переписке³⁶⁷, в его отъездах, так просто, -- о книгах, о трудностях его (каких-нибудь внешних) и моих. Вот:

"Милая Олечка! Вчера получил Ваше трогательное для меня письмо о книгах. Все, что Вы пишете, меня радует и утешает. Именно такому читателю, как Вы, я предназначал эти книги; и мой метод философствовать состоит именно в пеликанстве "собой питаю". И что Вы это почувствовали и так отозвались -- для меня большая духовная радость. Спасибо Вам за письмо и за отношение. Я Вас тоже буду всегда любить и помнить".

Дальше о делах, и...

"я пишу -- а мир на меня огрызается и грозит. Вы правы: людишки, да и все.

Целую Вас и Ваши ручки.

Ваш сердечно И."

Я не "чаровала" его. Но чтила. И он знал, что это от души и ценил. Эти короткие слова в его устах уже очень много. Он и лично целовал меня иногда, в порыве духовной родственности. При всех. Никогда одну. И только в щечку. М. б. он русское начало во мне любил. На чтении его о Пушкине (я конечно была), несмотря на его великое горение, -- он меня _у_в_и_д_е_л. И в антракте сказал мне: "Олечка, Вы настоящая русская невеста, строгая, чистая, прямо излучаете чистоту... И... платье Вам идет, масса вкуса". Было траурное черное бархатное с шелковыми белыми (крем почти) кружевами. Вот это и все!..

У И. А. много вкуса, и он просто вещи отмечает, -- больше ничего.

Послушай... я плакать готова: сейчас приехал Сережа (к маме-имениннице) и сказал, что шеф срочно уже в субботу вместо вчера уехал. И завтра будет уже обратно! Ужасно. С. его по делу даже не застал уже! М. б. опять скоро поедет. У тебя есть же адрес одного из них? Мне говорил тогда этот господин, что послал тебе адрес. Перед Пасхой это было. Где-то у тебя, тоже Paris 16-e. Спроси, не ожидает ли их опять, -- м. б. будешь тогда знать, сам и заранее. Я плачу. Ужасно это! Ты упрямец! Отчего сразу тогда летом не послал? Мучаешь меня. К книге-то приложить, конечно, можно? Попробуй! Прошу тебя, напиши Марине!

Ну, дальше, -- да, И. А. ... Вот еще одно: когда перед "разрывом" впервые меня звал отец Арнольда:

"...Нужно ли ехать для этого прозрения? Стоит ли покупать это прозрение ценой унизительной поездки?

Я стою за то, чтобы не ехать. У меня чувство такое, что не этот брак даст Оле счастье; что на этом и эдаком браке никогда не было и не будет благословения Божия. Счастье Оля найдет только с русским, мужественным и патриотическим сердцем.

... ... ...

А мертвое и неверное надо отсечь.

Вот если Вам понадобится отсекающее письмо, то я готов помочь.

12.IX.1936"

Письмо длинное было. Я даю только самое сильное.

И я "отсекла", радикально, хирургически. И. А. одобрил вполне. И после этого "отсечения"... ты знаешь, что было после... И. А., тот же И. А., понял, что мне все же надо ехать. Благословил меня на поездку. А после... и на брак. Случилось это в нем после знакомства и разговора интимного с Арнольдом.

Да, в этот короткий промежуток... от сент. -- до ноября... -- был ты в моей... близи! Но я была тогда "исчерпана" вся горем. Горями. А ты? Разве нет? Ты же кровоточил, болел утратой. Нет, _т_о_г_д_а, -- не надо было! Вероятно -- не надо. Не знаю ничего! Господь знает!

Какой ты чудный, чистый, прекрасный!

Милый мой, родненький, Херувим! Ах, если бы здесь ты был! Как много людей живут в твоей близи. Проходят мимо! Что же я-то далеко так? Ты не приедешь? Я боюсь спрашивать об этом. Боюсь, что скажешь "нет". Я всего боюсь. Ты писал, что для тебя "приехать -- вырвать сердце, боль"... Я -- только и живу этой мечтой тебя увидеть, -- но боюсь твоей боли. Я не хочу мучить тебя! Ты знаешь: я вся ожидание, решай же, как тебе лучше! А м. б. удастся все-таки? И м. б. (Господи, если бы!) и мне удастся потом, весной, к тебе приехать! Я так хочу быть у _т_е_б_я, в твоем уюте! Ну, кончаю... Нежно, нежно гляжу тебе в глаза (да где же они!!?), целую их... и... плачу... Твоя "Светлана" (* Почему "Светлана"? Мне в детстве очень нравилось это имя. И кто-то меня утешил, что Ольга -- то же по значению. Olga, Elga, Helga, Helios! Светлана!)

[На полях:] Сегодня же пишу еще! Письма простые, идут так же как и expres!

20.XI

Объясни, почему ты так волновался 8-го и 9-го? Ты же уже получил (6-го) мое письмо от 29-го? Ты же писал! Напиши обязательно!

17-го твое письмо от 13-го! Мне все время очень грустно без тебя! Плачу я! И над твоей жизнью все _т_о_ время! Отчего скончалась О. А.? Воспаление легких? Скажешь? Но если тяжело, -- то не пиши.

20.XI

Сегодня твой expres от 13-го (2-ое).

Душенька, не надо часто expres. Сегодня вышло не очень гладко. Утром рано, когда его приносили, я выскочила проводить брата до гаража (т.е. до автомобиля в сарае) и не слыхала звонка. Потом ушла одеваться. Я была еще в халатике утреннем. И после лишь нашла бумажку, извещавшую, что мне на почте заказной expres. Его нужно было самой взять с почты. Я тотчас послала на моем велосипеде девушку. Ей не дали, т.к. уже послали с обычным, урочным почтальоном. За ее отсутствием мужу понадобился мой велосипед. Его сломался. Когда пришел почтальон, то почту я приняла у него, на глазах мужа, уходившего как раз из дома. Был удивлен почему у меня уже на руках расписка. Ни слова не сказал. Но как-то.., ну, все равно! Когда я жду expres, то уже не сплю с 5--6 час, -- их приносят рано.

[К письму 19--20 ноября приложено фото дома в Бюннике. Надпись на фото:]

Вот весь домик в Bunnik'e, где я так много думала о тебе. Где я была... только я да птичка.

Дом для 2-х семей.

-- показывает на нашу половину, а рядом жил тот, кто перед Пасхой у тебя был. Или послал тебе только мой привет?! Внизу: гостиная, где я тебе писала, столовая, кабинет маленький, кухня, и т.д. Наверху: спальня, где я так долго болела! комната для приезжающих, маленькая комната (Сережина), ванна. И выше еще -- чердак. Сбоку гараж. Сзади сад-огород. Много передумано... Я любила все-таки Bunnik. В_а_н_е_ч_к_а... целую тебя!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

25. XI. 41

6 ч. вечера

Родная моя детуля, Олечек, -- какое чудесное, ласковое письмо, 20.XI! Целую ручку, писавшую, сердечко твое -- прильнувшее так нежно. В томлении был, все эти дни, -- а вчерашнее письмо 15--17.XI -- что было с тобой? Какое-то... "через себя" письмо! Я его определил -- "сборное", вы-нужденное... -- усталость? полная разбитость? Я был в отчаянии. Много написал, -- все эти дни, -- и не отсылал, жалко было, что может удручить родную, свет мой отемнить. Всю тебя целую, твою душку, о, сердце чу-дное!

Хочу ответить на _в_с_е. Оля, раз навсегда условимся: я для тебя -- _в_е_с_ь_ твой, как держишь в сердце, -- никто другой, а самый твой, самый близкий твой, и ты мне -- единственная, самое дорогое, ты -- как ты, Оля, Ольгунок, Олёк. Меня, писателя, -- какой бы я там ни был, -- оставь другим, берут, считают, ценят, бранят... -- как хотят. Никто, ничто не может -- для меня -- стоять между нами, я неотделим -- для себя -- от тебя, моей Олечки, моей чистой, моей пресветлой. С этим и останусь, я, для себя. Такой, ни с кем и ни с чем не соизмеримой, ни-когда, ни в чем, тебя лелею, храню в сердце. И это не может, для меня, измениться, независимо от того, как ты берешь меня.

О визе... -- у меня почти нет надежды. Можешь ли думать, что я не рвусь? Но -- помимо визы -- есть другое. Я писал тебе -- о пытке, о встрече на краткий миг и -- подумать страшно. И еще. Если смущает посылка expres, заказного, если ты так страшишься "языков" провинции... -- что все всё там знают, а эта семья там громка... -- то как же тебя не смутит встреча?! Вдумайся! Это же так ясно. И какая пища болтунам и всем канальям, охочим до трезвона. Делать тебя целью грязных домыслов "соседей" -- ведь там все -- "соседи"! -- эти лягушки голландского болота! Ясно, ясно. Я знаю отлично русскую провинцию. Голландия -- еще пониже нашей. Тем более, что мы, русские -- из какой-то непонятной ненависти и... зависти, да, да! -- для многих -- притча во языцех, "странные", l'âme slave {Славянская душа (фр.).}. А тут... -- где тебя знают, -- в том же Arnhem'e..! Это не Париж, не Берлин... -- где никому нет никакого дела ни до чего -- странного. Мы будем видеться, светло и чисто узнавать друг-друга... -- а языки... -- свое у них, у языков. Мне -- совершенно безразлично, но тебе... -- ты же так тревожна! Я все обдумал. Нет. Не смею. Я даже не ставлю вопроса о твоем "движении" -- величайшей жертвенности, неоценимой, для меня священной. Но, Олечек... я целую твои ножки, я землю целую, где ты стоишь... но я не дерзну принять... я тебя слишком высоко ценю, ты для меня -- только ты _м_о_я, _в_с_я, только свободная вся, прямая вся, гордо-смело смотрящая, по праву сознающая -- я -- _т_в_о_я. Только. Иначе -- знаю -- о, какая мука! Будет. _В_и_ж_у. Какое же томление, тревога! Ты мне -- бесценная, незаменимая, нетленная для меня, -- и такой же ты должна быть для всех, кто меня знает, кто меня считает верным всему тому, что знает от меня, из меня. Для меня поставить тебя в сомнительное положение -- сделать мишенью хотя бы только гадких подозрений, -- да, "гадких" -- с их лицемерной каланчи... -- невыносимо. Это, Олёк, не Ялта даже, где тоже не было никому дела до "энтерьер {Здесь: окружающая обстановка (от фр. interieur).}". Если бы ты бросала свой кров, -- не только "свой"... -- тогда другое дело. Или усомнишься в искренности моей? обвинишь меня в слабости души? в наигранности, в позе?! Не смею и говорить об этом. Чего бы я не дал... чтобы хоть день с тобой! Близко бы тебя видеть, руку твою держать, в твои глаза все излить из сердца... О-ля! Дай же твои губки, моя голубка... мое счастье, неизъяснимое ни словами, ни чувством, ни взглядом, всю глубину мою тебе дающим... Я все предвижу, и мне больно, когда подумаю, как ты все это примешь! Ведь я всем жертвую, все отдаю, на что хоть смутно еще надеюсь, -- отказаться от _т_е_б_я, _ж_и_в_о_й, _в_с_е_й, столько обещавшей, все отдающей... всю себя! Подумай -- и ответь. Я сделаю так, как ты мне скажешь. Тогда -- я припаду к твоим коленям. Да, Оля... я готов на все, на смерть, на муки, на все утраты, ради тебя... только не на твои страдания. Я _с_в_о_б_о_д_н_о, смело, -- при данном положении -- смотрю. И -- не упрекну себя, и -- ни-ни-когда -- _т_е_б_я. Реши. Да, мне надо будет обсудить с Сережей, -- он инженер? при какой фирме? -- "условия договора о приобретении моих литературных прав", и -- при согласии -- совершить нотариальный договор. И это мне необходимо решить в самый ближайший срок. Для сего, главным образом, я и буду в Arnhem'e. В другом месте, при современных условиях его работы в предприятии, встретить его я не смогу. Он не сможет в Париж приехать? Или ты, по его доверенности, не сможешь? Время года, зима -- значения не имеет. Я все равно -- питаю надежду -- выполнить то, что меня начинает очень мучить. Не состоится поездка в Arnhem -- я хочу ехать в лагеря советских пленных³⁶⁸, буду проситься. -- Эти дни я взволнован, не сплю... да, с перерывом в одну ночь, я не смыкал глаз 2 ночи, весь в кипении мыслей: ехать, сердцем к родному подойти! Я уже заготовил письма: о разрешении поездки.

Мне больно, что я, русский, писатель, -- в стороне от такого исключительного, единственного за все века жизни русской -- события неизмеримого исторического смысла. Я _д_о_л_ж_е_н_ видеть, во что обратил большевизм за эти 24 г. душу народа, как испепелял в ней свет Божий и образ человеческий. Я хотел бы пойти к ним, братски, с лаской... -- не говорить речи, нет, не учить, а светить, отомкнуть заклепанные души, найти в них уцелевшее, светлое, м. б. -- верю -- и священное. У меня есть ключ -- верный, творящий. Я _з_н_а_ю, я -- проверял: неоспоримый. Да, _т_о_л_ь_к_о_ у меня. И это знают, мно-гие..! Я пойду к ним с одной моей книгой, и она многое осветит. Пойду к ним... с "Богомольем". И -- верю, -- найду, сыщу, -- во что я крепко верю. Отомкнутся души. Не обманусь и -- не обману. Отказаться от этого -- мне будет трудно. Буду просить, стучаться. Вчера и сегодня был у меня Алеша Квартиров, из Берлина^368а. Я спрашивал его. Пока -- все -- неопределенно. Но я -- мне поездка в Arnhem не помешает, после нее поеду... ах, если бы ты была со мной! Как бы мы слили наши души, слезы наши -- с _и_х_ слезами! Да, я уже _в_и_ж_у_ эти слезы, знаю. Я знаю наш народ, Оля... сколько я говорил -- и как! -- перед многотысячными буйными толпами... и [это] в самые острые дни "половодья", -- в марте 17-го и в России, и по Сибири^368б. А ныне... -- я вижу, как глаза яснеют, как растопляются сердца... как рты кривятся, от подступающих рыданий, да... -- они еще способны плакать, _н_а_й_т_и, _п_о_з_н_а_т_ь_ себя, свое, святое, вечное! Оля! Это не мальчик говорит -- мечтатель, это говорю я, многое страшное видавший, столько переживший, разделивший все муки -- с Родиной. И ты благословишь меня. И я узнаю сладость со-страдания со всеми _и_м_и... и -- ко всем им, темным, обманутым, растленным, заторканным, которых делали зверями... и -- не сделали, я верю. Я сниму коросту с сердца, я посвечу в него... -- оно проснется -- в Божьем свете Правды. Я поведу их за собой, с моими малыми на... богомолье. И они пойдут. И они познают, признают, узнают истинный Лик России -- былой Святой Руси. Это не самонадеянность моя: это моя вера, это -- _е_с_т_ь. Я сам увижу чудо -- и покажу. Как?.. Я все продумал. И все мне ясно. Это -- мой трудовой подвиг, национального писателя, -- слуги народа, и нетленный Образ Преподобного будет моим поводырем. Да, поведу к нему, самому родному, такому всем им понятному... да, да, они его поймут! через мое простое слово! и -- полюбят, и -- припадут. И -- приведу к Нему.

Вспомни последние страницы из моего очерка "Два письма"³⁶⁹. Там -- чуть намечено, -- да-вно я верил в это. И это -- близится. Ты меня перекрестишь, пойду если... -- и какой силой загорится сердце, от любви бездонной -- к Тебе, и -- к Ней, к Родимой, Оля! Светик мой, ласточка моя! Да, я загляну в твои глаза, родные такие мне, -- и всю тебя увижу, кого искал давно-давно... предвидел, предчувствуя... -- с 17--18 гг.³⁷⁰ -- с "Чаши"... и -- до "Путей". Да, ты Дари узнала, поняла. Ведь ты -- она, и она -- ты, Оля, Ольга, ми-лая, вечная моя! Как она обогатилась, осложнилась, ополнокровилась, как расцвела -- во мне. Теперь я знаю, что и как писать, -- все знаю. Ты получила письмо, где я нашел, что ты -- "от Церкви". Ну, так знай. Теперь я больше знаю. Тебя-Дари -- знаю и другую, не святую -- небесную, а чу-дную, земную, во плоти, такую страстную, да, от земли, от тлена, от страстей... и ты, вторая, -- будешь сгорать, в борьбе с -- небесной. Вот теперь я вижу, что II ч. романа -- самая жгучая, самая страстная -- и -- я задыхаюсь от картин! -- самая решающая всю задачу "Путей". И она крепко спаяна с I-ой -- и перельется светом в III-ю -- восхождение на Крест -- и -- к Свету. Ты, ты во мне творилась и -- творила. Я не сознавал. И вот -- _в_с_е_ вижу. Да, Олечек, гулька, голубка, жизнь сердца моего, Светлая, святая, -- да! -- и согрешающая, и освещаемая... что я вижу! Сегодня глаз не сомкнул (бром приму, надо). О, какой пожар осенний видел, парк кленов -- червонных, янтарных, розовые сети по вершинам... и -- осенний вихрь -- все сорвал, все черно... -- дам!! Дари все видит, -- и -- ско-лько же! Олёлик, надо кончить. Но я и пятой части не сказал тебе. На все отвечу, все исчерпаю. По порядку последних 5--6 писем. Много писал -- не отсылал. Не то, не мог, страшился удручить. Нет, я берегу тебя, я чуток, Оля... Ты такая мне драгоценность..! Пылинку на ресничку не опущу, все твои слезки оставлю в глазках -- оберегу, сколько есть силы в сердце.

Целую, всю, крещу, молюсь о тебе, за тебя, -- тебе. Твой Ив. Шмелев

Как счастлив твоей лаской! Не сказать.

Марина не видела меня. Оказия еще не заходила к ней.

Без тебя их ["Путей"] не будет. Но тебя люблю больше, чем "Пути". Олёк мой, слушай, я повторю: ты, ты творишь со мной, во мне -- "Пути Небесные". Как? Не все ли равно -- как! Творишь.

Никаких болей, и я бодр, несмотря на 2 ночи без сна. А когда свежо -- гимнастика! всегда утром.

А "Девушку с цветами" -- ты получила? -- Грустная она? Я объясню. Ты написала о "ромашках".

Не задержу, -- отвечу на все -- Оля!

Если бы ты была со мной -- как бы записал! -- и любил бы. Так хочется!

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

[Ноябрь 1941 г.]

Письмо No 1

Пишу конспектно. Сколько же биения сердца за этим конспектом!!

Кто я? Откуда? Как жила? Давно хотела тебе все сказать...

Родилась в Ярославле, -- году увезли в Рыбинск. Там папа принял священство. До 8 лет в Рыбинске. Оттуда в Казань. Крестный путь отца... Много воспоминаний, много мотивов... Страданий. 1/2 года жизни в Казани до смерти папы. Ужас. Казань чужда нам... Никого, кроме 2 семей. В Казани папа учился в Академии у митрополита Антония (* Епископ Серафим Парижский папу знает тоже.)³⁷¹ (ректор), его очень любившего. Масса переживаний. Хотела бы дать этюды. Мои страдания после утраты отца, до... болезни. Мое "бегство" ночью. Мое "сумасшествие". Не буквально, конечно. Я не училась в школе. Меня готовили дома. После "шока" моего никто не знал, как я смогу учиться, в том смысле, что должна уходить из дома, -- я не отходила от мамы ни на шаг, будучи уверенной, что и она умрет. Всюду я видела смерть. Все ею закрылось. И была права, -- спасла однажды маму. Моя мечта была учиться в Институте, чтобы "после увидеть Царский Двор". Это были детские мечтания... Меня отдали в Казанский Родионовский институт³⁷². Я согласилась для "мечты" зажать боль и страх и покинуть дом. Но это было именно "зажать"... Кто бы знал, что я переживала там. Я -- 9--10-ти лет! Меня наказывали, жаловались маме. Мне жестоко попадало. Я дерзила, говорила в лица правду, т.к. знала, что ко мне несправедливы. За это попадало еще больше. За уроками я... думала... О чем? О всем. О доме. Об отце. О смерти. Я поступила 1-ой ученицей, подготовлена классом выше. Но меня не хотели утомлять и отдали в VII-ой. Мне нечего было делать. Я была способна. Все этим тыкали, -- и я ненавидела это слово "способна". Я убегала в уборную, где не было классной дамы, "классухи", так мы ее звали, и плакала одна, запершись, вволю. Мне попадало снова. Моя подруга была девочка резвая, шалунья, до исступления религиозная, любившая моего папу. Маме жаловались, что я из всего класса выбрала самую отчаянную. Она умерла. Умерла как святая. Ей Богоматерь при кончине явилась! Батюшка говорил. Она и была святая! Нина! От скарлатины. Я заразилась от нее. Болела тоже. Институт я, конечно, не кончила. После революции нас рассовали по школам II-ой ступени. Коммерсанты, реалисты, гимназисты, институтки, кадеты (из Москвы)... Винегрет! Баклуши били. Вечерами занимались. Мальчишки лампочки портили, пробки выкручивали. Уходили в потемках учителя, а тогда зажигали свет и... танцевали. Я перестала ходить в школу на 1--2 мес. Слышу, что "чистку" производят и 4 параллельных класса соединяют в один. Сдавали "зачеты". Я осталась. Мы стали работать. Учителя были старые. Хорошо было. Много работали по литературе. Параллельно со школой я служила в статистическом бюро. 15-ти лет начала. Получала паек хороший. Какие-то "способности" и там проявила. Даже повышение получила. Все служили: мама, отчим, я.

Мамино замужество в 1920 году. Много дум, переживаний. Я -- безумно ревнива могу быть. Всех маминых "поклонников" (она была красива и строга) я помогала ей гонять. Один был... хороший³⁷³, это я умом знала, а сердцем его ненавидела еще больше. Очень молод. Ушел на войну. Я (о, ужас!) молилась о том, чтоб не вернулся. Его убили. К отчиму этого чувства не было. Я его любила и жалела. М. б. потому, что знала, что это не был роман маминого сердца, a -- дружба что ли? Масса переживаний. После школы, тотчас же Художественная Школа -- Храм! Развал искусства, развал мечты. Уход мой. Попытка поступить в Университет. Нельзя! Буржуйка. Провалили по политграмоте (якобы!). Голод. Мешочничество мамы. Смерть 1-ой жены от холеры и дочери отчима от тифа. Ужас. Как умирала Верочка³⁷⁴! Она была душой с отцом и нами. Болезнь тифом. Мама при смерти. У меня и отчима малярия, -- все лежали. Мама еле выкарабкалась. Уехали отдыхать к матери А[лександра] А[лександровича] (отчим тоже Александр Александрович, как отец мой)... Оставались Сережа, я и прислуга-дура. Совершенная дура. Обыск в их отсутствие и ордер на арест профессора³⁷⁵. Все перерыли, от 1 ч. ночи до 7 утра. А в 7 ч. я бежала за 6 верст на огород окопать картошку.

Телеграммы моей мама не получила, -- перехватили. Приезд их, и скорый отъезд в Костромскую губ. к бабушке³⁷⁶. Там отчим и остался на осень. Больше не приходили за ним. Мы поехали обратно в Казань -- боялись. На пароходе случайное знакомство с одной курсисткой, которая стала жить у нас. Чудно пела... оттуда и Chopin и Schubert и... много, много... Через нее я попала в Святилище... к гениальному управителю хора, у которого еще студентом пел папа. У отца был "райский голос". Я не верила, что Иван Семенович³⁷⁷ меня принял в хор. Был очень строгий! Мы давали концерты. Была радость. Я обожала И[вана] С[еменовича]. Однажды он, объясняя хористу его соло, сказал: "эх, молодой человек, поете Вы про любовь и про "милую", а, и угрюмо же у Вас выходит! Вот был у меня один... давно, давно, пел это, но... как! Вы улыбнитесь, когда "милая" поете, подумайте о милой! Да, давно это было. Случайно мы встретились снова, просили его спеть, -- не хочет, -- сан. Да. Позвольте: у меня есть О. А. Субботина -- художественной школы. Прошу, выйдите сюда". А я уж давно знала, о ком это он и чуть удерживала слезы. Я вышла. "Вы не родственница, (м. б. случайно) некого батюшки..." Я не стерпела: "да, А. А. Субботин? -- Это мой папа". У нас завязалась дружба. Странная. Трогательно-нежная дружба. Огромного роста, монгольского чуть-чуть вида, моложавый и прямой, прямой -- он, 63--64 лет, и... маленькая девчушка -- Оля, 16--17 лет. Я его боготворила в искусстве, -- обожала в жизни. Да, "И. С." (* Получила от Ивана Семеновича письмо в Берлине... если бы ты его прочел. Удивительно! Можно бы думать, что у нас был роман, но самый тонкий, небесный.). Он был певец русской народной песни. Он был знаменит. Мы уехали заграницу [в] 1923 году, -- отчима выслали, с партией ученых в 1922 г. Я уезжала, оставляя чуть-чуть Сердце. Немного. Я 18-ти лет увлеклась кузеном этой певуньи-курсистки... Володя был тоже "попович". Славный мальчик. Пел, писал немного, играл хорошо. Просил меня не уезжать, остаться для него, стать его женой. Я уехала. Немножко думала о нем. Простились глупо. Просил поцеловать -- не позволила. Не пришел на пристань. Меня манила заграница. Мы уезжали на 3 года (!). И верили, что еще до этого срока свергнутся большевики. Не будет же терпеть Европа! Мы не прощались, -- мы говорили "до свидания!" Путешествие по Волге. Ярославль. Рыбинск, -- впервые после смерти отца. Его могила в Рыбинске -- по просьбе прихожан. Его перевозили.

Прощанье с бабушкой... Тяжело. И вот... Москва. О, сколько было всего в Москве! Как я вбирала всю ее! Я днями жила в Третьяковской галерее, в Музее, всюду. Театры... И... заграница. Не буду ее описывать. Ты знаешь. Я ехала восторженно, ища правды. Правды. Я обо всем мечтала. Ах, Ваня, как в письме тесно. Сколько всего было!!! В душе же, -- было, помню, одно искание: цель и оправдание жизни. Не только моей, маленькой, но общей, целой. Я мучилась этим ужасно. Меня и религия тогда тревожила. Я все искала справедливости. Я даже иногда начинала молиться за Иуду, т.к. видела в нем выполнителя Великого Плана. Я с 7 лет этим вопросом мучилась. Да, с 7 лет. Папа в отчаянии был от моих таких вопросов. Я мучалась своей бесцельностью, ненужностью. Выплакивала ночи. Искала, ждала чего-то. Ответа. Ставила ставки на большое, разочаровывалась, падала духом... Помню, однажды 2 раза в один день бегала к исповеди, ища ответа, стегая себя, свою душу. Я много тогда жила внутри.

В Берлине мы попали в русский дом при кладбище³⁷⁸. Отживающие люди, -- "кунсткамера". Влачилась жизнь. Я ездила на лекции в Русский институт³⁷⁹. Без интереса. Скучала о подругах, о Володе, о России. Показалось мне здесь все бездушно, безыдейно. Мы больше _т_а_м_ за свое боролись, всюду. Была же тут какая-то сытая праздность. Я не нашла себе друзей по духу. Меня баловали в Институте. Весело было. Было на факультете 3 Оли. Всего 3 девушки и все 3 -- Оли. Я бегала девчонкой, с косами. Хохотушка была, и кругленькая тогда. Так было до весны 24 г.

Перед Рождеством, вдруг появился в русском доме некто. Этот некто оказался только что выпущенный из тюрьмы по политическим делам (оправданный), русский. Я не знаю, что там было, -- кажется хорошие "друзья" оклеветали. Но вот, в пост, к Пасхе я готовила церковь. Делала цветы. Я выдумала на настоящие большие сучья деревьев накалывать розеточки из нежной розовой бумаги под цвет персика. Было очень эффектно. Все думали, что это живые. И вот я за работой этой слышу голос, полный скептицизма и желчи. Что-то вроде, что Царство Небесное зарабатываю. Это и был этот некто, этот N.

Ну, до следующего письма.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

20.XI.41

Бесценный мой! Писала тебе, послала одно, другое написала, -- не пошлю (слез там много и даже на бумаге), не надо. Пишу сейчас еще. Все думы о тебе. Сию минутку открыточка твоя еще от 13-го, а утром было твое expres от 13/14. Видишь, почти одновременно! Я не могу выразить тебе всего, что меня волнует. Душу твою я возношу, к ней приникаю, целую сердце твое! Как мог ты мне сказать, что может у меня быть счастье "хотя бы не со мной" (т.е. не с тобой)!? Как мог? Нет, после тебя, твоего сердца, твоей песни дивной, неземной... кто же дать может... счастье?? Не буду уходить в это дальше... Дойду до того же, что и в непосланном письме... До слез. Я рада, что живу тобой. Что где-то ты меня любишь, далекий! За что? Так?

Мне страшно того, как ты меня рисуешь. Твоя открытка, -- ты там о "Путях Небесных", о моем в них. Мне жутко. На такую высоту возносишь. Ванечка, милый, поверь мне, это не слова, не "скромничанье", не напрашивание на комплименты... -- это -- _п_р_а_в_д_а, что скажу тебе: -- я ужасно смущаюсь, что ты меня с твоим _В_е_л_и_к_и_м_ вводишь в твое Святая Святых. И еще: ты о читателях-читательницах, об Истории Литературы Русской пишешь. Мне стыдно убожества своего. Я же не стою этого! У меня ни чуточки не говорит ни честолюбие, ни тщеславие от этого, -- но мне просто неловко, совестно.

Поймешь? Куда же мне, такой простушке! -- Пойми ты! Ты не говори никому обо мне, а то я глаз не покажу! Я -- только для тебя, тебя самого, не писателя. Это уж твое дело... для чего я тебе, но... ты не говори никому, что я такая (как ты меня видишь). Я -- просто обыкновенная. Когда же у меня будет твой портрет?! М. б. посылать можно? Я постараюсь тебе мой послать. Я боюсь тебя спрашивать о визе. Неужели без надежды? Или ты не хочешь больше?

Я боюсь за тебя зимой, -- простудишься в пути еще?! Я буду волноваться ужасно! Письмо твое о страданиях твоих с 1936 года, я взяла в сердце. Мне скорбно и за тебя и за страдалицу твою, О. А. Как ужасно о Сереженьке³⁸⁰! Скажи, родной, если не больно слишком, отчего скончалась О. А.? Кто-то говорил, что воспаление легких. Как ты все вынес? Как мне больно, как рвешь ты мне сердце словами: "ныне отпущаеши..." Ну, неужели ты не сознаешь, что это для меня?! Я боюсь отдать отчет этим словам, представить их! Не могу! Милый, не надо так! Как мне больно! Ты это уже однажды мне писал, давно. Тогда мне было тоже уже больно.

Но... теперь..? Ивушка, ты пишешь, что мучился моим молчанием 8-го и 9-го, но у тебя же (по твоим словам) были мои письма от 29-го уже 6-го. Объясни. Я ничего не понимаю. Я послала 3 expres -- все 30-го, одно, кажется, писала 29-го. Ах, пока не забыла: не посылай на Сережу ничего для меня! Если ты деньги пришлешь, то я серьезно очень разгневаюсь. Не шути со мной тогда. С. пошлет обратно. Не надо ссориться. Умоляю. Мне ничего не надо. Деньги у меня есть! Духов, -- не надо тоже. Я понимаю, что тебе хочется это, но меня смущает. Не надо. Те, что я от Guerlain имела, давно... тех нет здесь, как вообще ничего из Парижа. Есть еще несколько Коти, случайно. Но те, Guerlain, -- я не могу принять, -- они дорогие, я не хочу! Когда увижу тебя, то и будет, а сейчас -- не надо! Ты понимаешь -- мне совестно!? Книги твои я принимаю с восторгом! Я обожаю тебя, Иван мой милый! Преклоняюсь. Великий, чудный, прекрасный, гениальный, Иван Сергеевич {В предложении сохранена пунктуация оригинала.}! Какой ты добрый, милый к людям, чуткий! Душенька моя! Нет, для тебя не может давать Господь испытаний. Это мне: -- "...и Аз воздам..."³⁸¹ Мне, гадкой, за то, что м. б. хотела в жизни не только видеть шипы, за то что позволяла себе "играть", забыться, не думать... Не часто это было. Я всегда людей жалела, берегла их сердце. А сама я часто страдала, себя я не щадила. За что же так жестоко теперь? За что же ты страдаешь?! Я помню, как я однажды, сперва увлекшись одним врачом³⁸², приват-доцентом, не зная о нем ничего подробно, встречалась с ним. У нас в клинике, на вечеринках пел он (дивно), был эстет и музыкант. Когда-нибудь, если хочешь, расскажу больше. Был в форме S.A.³⁸³, -- для меня символ борьбы с большевизмом. Это было [в] 1934 г. Искусство, поездки на его машине за город, прогулки. Редко, 1--2 раза, вечером и даже за полночь вино, шампанское... Я знала о нем очень мало. О его личной жизни. Видела его только. Узнала, что он женат. Это было мне ужасно. Помню, как я его убеждала забыть меня. Я упрекала себя в легкомыслии, в увлеченности, я не смела так, должна была отдавать отчет! Я тотчас же ему сказала, что не могу продолжать видеться. Ничего особенного в этих встречах не было. Но не хотела я больше привязываться дальше. Он уверял, что с женой у него все кончено, что они только под одной кровлей, а что ей он не муж давно.

Что ей это -- все равно. Не правда это было. Я все потом узнала, случайно. Она очень страдала. Не из-за меня,.. со мной ничего не было большого, -- бывали до меня, другие. Но не думай, однако, что это был "Draufgänger" {Сорвиголова, здесь: ловелас (нем.).} -- нет, -- не знаю почему. Я умоляла его меня забыть. А он-то: дежурил у клиники, к нам на дом приходил, с Сережей говорить хотел, с родителями. Всюду искал меня, не отдавал жизни. Я стойко уходила. Господи, Ты видел, не хотела я чужих слез. Я ее жалела. Я знала, что ее он ценил, что не все у них еще сломалось. Были дети, четверо и один еще приемыш, калека -- пациент его.

Я это все узнала. Удивительно узнала. И я ему писала. Просила во имя любви ко мне понять, что я не могу около него остаться, что это против моего душевного уклада. Не понял и вот что писал: "Der Brief, den Du mir schriebst, und den ich eben nochmal durchlas, ist eine Offenbarung. So herzig, wie Du mir schriebst, soil ich Dein Kamerad bleiben.

Du sollst immer zu mir kommen können, wenn Du was auf dem Herzen hast.

Du sollst in mir einen Pol haben, in der Erscheinungen Flucht.

Du sollst die Schwere Deines russischen Gemuts {Подчеркнутые слова в тексте объединены лигатурой, над ней помета О. А. Бредиус-Субботиной: ерунда.} mal abladen können bei mir, eintauschen konnen in den Flug eines der Erde enthobenen, und doch ihr so nahen Weltgeisten.

Makrokosmos -- nennt ihn Goethe.

Soviel Menschliches ist in Deinem Brief, soviel noch nicht zur Blühte gekommenes, dass ich den beneide, der es reifen lässt.

Als Traube lass ich Dich rair aus der Händen gleiten, voll und saftig... vielleicht kommst Du als Wein nochmal an meinen Mund!

Sei ewig gegrüsst!" {"Письмо, которое ты мне написала, и которое я сейчас еще раз прочел, -- это откровение. Ты мне так сердечно пишешь, [думаю] что я мог бы остаться твоим товарищем. Ты можешь всегда ко мне прийти, когда у тебя будет что-нибудь на сердце. Ты можешь найти во мне твердую опору, если что-нибудь изменится. Ты могла бы у меня сбросить тяжесть своей русской души, могла бы сменить на полет свободного от земли и такого близкого ей Мирового духа. Макрокосмос -- называет его Гете. Так много человеческого в твоем письме, так много еще не расцветшего, что я завидую тому, кто доведет это до зрелости. Подобно виноградинке, я позволяю тебе выскользнуть из моих рук, зрелой и сочной... Может быть, ты вином еще попадешь в мой рот! Приветствую тебя вечно!" (нем.).}

Была еще одна встреча после письма. Вечер в клинике. Я холодно (умышленно) его встретила. Помощница моя все ахала и говорила: "только теперь я понимаю, что значит "den kalten Rücken zeigen" {Повернулась к нему спиной (нем.).}. Мне было больно, но... пришлось. А он? Безумничал еще. Просили петь его "Lakrime Christi" {Слезы Христовы (лат.).} -- чудесно это пел. Голос был дивный, берущий душу. Сам -- не красивый. Глаза лучистые, чудесные. И голос! -- не хотел петь, не в духе был, после меня, строгой. Я тоже попросила: "не ломайтесь, доктор, спойте!" "Хорошо, для Вас!" Громко, все слыхали. Зло сказал. И спел. Божественно. Все думали, не выпил ли он лишку. Так смотрел он ко мне! И... спев... схватил рукой все струны на гитаре и разом порвал их. Изрезал руку.

Безумие -- оперировать должен был на утро. Гитару же я нашла, уходя, у себя в гардеробном шкафу, в лаборатории. Она осталась там и после моего ухода. После моего обручения был еще раз у меня в лаборатории, прощался. Плакал... И все же, хорошо, что отошел. Жена ему дала еще девочку... Славные детишки. Он их любит. Жену чтит, как верного друга. А м. б. и любит.

Я помню, как мучила себя, томила душу свою, что так неосторожно отнеслась, могла увлечься, без отчета: к чему все поведет. Не любя серьезно, а, собственно, "и_г_р_а_я". Я мучилась долго. За "игру" именно. Запретила ему говорить, писать. Посылал мне концерты Брамса для граммофона и "через них объяснялся". Я после этого случая особенно осторожна была в жизни. Я же не была уж так сознательно виновата. Я же не знала, а узнав все прекратила. За что же мне мучение? За что же _т_ы_ страдаешь? За что должная _м_и_м_о_ своего счастья пройти??

Или м. б. все-таки не мимо!? Ах, Господи, помоги свято принять Твою Волю! Без ропота. Ты, Иван, осуждаешь меня? О, если бы ты меня увидел. Сердце мое увидел! Как много бы я тебе сказала сердцем! Как я искала тебя, крупицы малые я собирала у всех, ища тебя! Какой великий ты! За что мне счастье такое быть тобой любимой?! Я же не стою. Я боюсь, что ты разочаруешься. Ну, какая же я святая?! О, нет! Не увлекалась бы так. Не было ничего ужасного. Но так хотелось чуточку радости, уйти от больницы, больных, больного всего. Dr. S. был радостный... Я могла бы увлечься и пением, и шампанским, и цыганами. Я иногда будто себя теряю. Но... до границы. Я знаю эту грань. Ах, я люблю веселье! Люблю, что ты умеешь жить! Я знаю это!! Я еще узнала это давно, из твоих книг. Люблю тебя земного. Люблю тебя небесного! Как я хотела бы с тобой на тройке, в зимнем блеске, вдвоем промчаться! Ах, все, все с тобой прекрасно! И бег, и лёт, и вихрь безумства, и... тишина камина. Не оторваться, не кончить письма... Завтра еду к Фасе в Утрехт. Целую тебя, обнимаю, всей душой с тобой. Сердцем льну к тебе. Ласкаюсь киской. Люблю... Знаешь? Чувствуешь ли? Мучаюсь о твоем здоровье! Напиши же! Ваньчик, не присылай же того, что меня очень огорчит! Исполни! Пришли мне автографы для книжек. Не забудь! Ответишь на все вопросы?

Целую еще. Твоя вся Оля

[На полях:] Написал Марине? Ивик³⁸⁴, не сердись, что я прошу тебя не посылать. Ты должен понять, что я не могу принять!! Я заплачу. Разгневаюсь! И главное, что мне не надо. У меня все есть!

Писала тебе о Груздевой, если Карташев о ней не знает, то спроси (при случае) о Зерцалове³⁸⁵. Это его сослуживец в Петрограде был. Ее муж (или любовник -- не знаешь?).

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

21.XI.41

Господи, Ваня, да что же это?? Письмо твое от 15-го -- какое отчаяние мне! Да, что ты себе выдумал?? Ну, поверь же мне хоть раз, что не могу я сознательно тебя мучить! Отчего писем долго нет? Да, разве можешь ты себя этим уверять в страхах?! Мучить, не спать, болеть?! Ну, я не знаю чем, чем тебя уверить?! Я в отчаянии.

А я, -- я дохожу до каких-то галлюцинаций.

Я все вдруг начинаю угадывать, видеть... Если не ошибаюсь, я тебе 15-го как раз писала, что безумно тревожусь за твое здоровье. Да? 15-го? Я все это время как в бреду. Я -- вся у тебя, в тебе! Неужели не чувствуешь? Сегодня люблю тебя особенно нежно. Все, все о тебе! Неужели ты не чувствуешь! Я -- вся к тебе! Ты увидишь -- я 19-го тебе писала! А сегодня, возвращаясь домой от Фаси, я маме говорю: "у меня такое чувство, что получу какое-то необычайное письмо сегодня, -- м. б. радость, м. б. горе. Но я вся -- волнение". -- "От кого?" -- "Думаю, что от И. С." "Думаю" это только маме, а для себя я знала, что конечно от тебя. У меня руки стали холодные, и не согрелись во весь вечер, даже от готовки обеда (мы обедаем в 7 ч. вечера). Почта... я уверена, что "ч_т_о_-_т_о". Конверт с твоим почерком, -- будто не ты писал -- большие буквы. "Господи, что с ним?" -- Крикнула. Сережа был случайно рядом. "С кем?" -- "Так, ничего". Я с ума сойду. Иван, не казни меня, не казни, я достаточно наказана жизнью. За что только? Не знаю. Жила всю жизнь не для себя. Если бы ты все обо мне знал! Не хочу хвалиться. Но другие говорили. Желали мне счастья. Уверены были в нем. "Заслужила-де". Зачем же ты-то мне не веришь? Господи! Какой кошмар. Я улететь готова, телеграммы не разрешают. Послала бы с одним словом только "люблю". Не поверил бы? Ах, ты противный, злой мальчик, Тонька!! Чего ты хочешь?? Не мучь себя и меня! Не выдумывай, фантазер ты этакий! Сегодня я тебе портрет мой дала переснять. Пошлю, м. б. можно? Мне нравится.

Тонька, Тонька, Тонька!!!!! Что мне с тобой сделать? Ну, скажи? Ты всегда такой мучитель? Приедешь? Я знаю, ты мог бы! Господи, теперь я мучаюсь твоей болезнью... Что это? Отчего? Все, все хочу знать! Дай мне адрес твоего доктора, отца И[рины]. Можно ему писать? Знает он обо мне что-нибудь? Если нет, то не надо! У моего отчима было так с глазом -- это очень серьезно. Боялся он холода и всегда голову в тепле держал. Ветер -- самый вред.

Это -- ирит? Будь ради Бога осторожен! Тебе тогда мои письма не прочесть, если газету трудно? Или можно. Писать крупней, более четко? Я не могу тебе писать четко. Пишу всегда очень нервно, быстро, одна мысль гонит другую. И. А. пишу четко, будто чистописание. Тебе -- иное. Скучно так, по-школьному. С ума схожу от твоего страдания! Не понимаю тебя. Такой легкости приходить в отчаяние! Ванюша, нельзя так! Ну, черт со мной, пусть я хвораю, если тебе легче от того, что на мне надо выместить, то вымещай!

Я все, все претерплю. Мне _т_а_к_ уже больно, что хуже вряд ли может?! Ну, добивай меня, измучай, сожги... но хоть один раз дай тебя увидеть,.. поцеловать... Тогда, добей! Всей моей жизни, моей драмы (давнишней) ты не представишь... О, если бы вместе, поговорить, все рассказать!.. И тогда, 1937 г., ноябрь...

Что знаешь ты обо мне? Что мог себе представить?! 2-го ноября (мамино рождение) был бал. Я не была, конечно, там танцевали Сережа, будущая моя золовка и брат ее. Этот бал не важен, это только календарная точность... Я помню, я доведена была уже до... почти что длительного бессознания. И это уже когда была назначена свадьба, заказан стол в Берлине на 43 человека, музыканты и все такое. Я уже ушла из клиники давно. И вот тут-то, началось безобразие, полуанонимное, без ведома жениха. В Голландии интрига, вплоть до отказа в печатном извещении о браке. Без ведома Арнольда и даже его отца. Сестричка. Не Елизавета, -- другая. Ведьма. Буквально -- змея, ласкавшая меня прежде больше всех. Что было -- не выдумать для сказки! И. А. остолбенел. Арнольду больше всего напакостили. Я же, думала, что это от него исходит. Когда от него узнала, что он-то даже ничего не знает, -- не верила. Приехал он в Берлин тотчас же. Но это я убежала вперед. А было то, что 2-го ноября я не стерпела, взяла телефон и позвонила Елизавете: "я не могу, не хочу, ради человеческого достоинства не смею, дальше иметь с Вами всеми дело! Передай дальше Вашему роду, что я эту "честь" отклоняю. Кончаю все, я сама! Довольно! Я горда собой и своим родом! Всего доброго!" Они были на балу. "Как шпареные" -- слова Сережи. Повесив трубку, я чуть не упала. Я в телефон кричала, не говорила. Была не истерика, а что-то хуже. Беззвучная истерика. Я побледнела, не могла идти. Мамины слезы меня привели в себя. Легла. И заболела. И. А. вызвал телеграммой Арнольда. Арнольд лишь в Берлине от Сережи на вокзале узнал всю гадость своей сестры. Елизавета горела стыдом за своих. Ездила стыдить сестру в Голландию, уезжал и Cornelius (Kees), за тем же.

Сумасшедший дом. Я как мертвая лежала. Не знаю сколько дней... Не ела, никого не пускала к себе. Боли всюду. Не было слез. Все было гадко. Хотела уйти от всего. Из клиники я ушла уже. Средства к жизни, кроме моего заработка, уже годами не было. У меня было хорошее место, но я держалась за него зубами, т.к. как иностранка я не могла работать в городских и государственных больницах. Частных же³⁸⁶ не так много. Ну, это особая статья. Тут тоже слез было проглочено не мало. Шеф отлично знал, что без меня не справится, но еще лучше знал и то, что мне не так-то просто от него уйти... Но это -- в сторону.

Я все же решила уйти, порвать, бросить... Меня, конечно, приняли бы обратно на место... но... каково? Да, А. приехал, бесился, звонил отцу, глаза "открывал" тому тоже, унять просил девчонку. Отец заболел. Назначили все, как хотели. Девчонку игнорировали. Арнольд простаивал часы на коленях у моей кровати, молил. Являлся сам жертвой. 12-го ноября я встала. Согласилась... Арнольд уехал 12-го, взяв слово, что я приеду. Меня везла Елизавета 14-го ноября на поезде-эскпрессе в Голландию. Полуживую -- невесту. 15-го я лежала. Елизавета отдалила сестру, сказав мне, что от нее "поистине злое исходит". 15-го мне долбили что-то о брачном контракте, о нотариусе, о деньгах...(!) ...гадость! Мне было все -- все равно. 16-го я в 7 ч. утра встала, еле стоя на ногах, помню, брала ванну в холодной комнате. Брр... Пришла парикмахерша, причесывала. Я не выходила к столу. Чай не пила. Язык чужой. В 11 ч. подъехал автомобиль, -- Сережа... Пришел ко мне, урвался из Берлина, он только что получил службу, несколько дней, маленькую. Я залилась слезами, его увидя. Благословил меня, положил мне золотой в туфельку (мама научила). Оделся, во фраке, красивый... В 12 ч. я сошла в "Halle" и... не узнала дома. Это был сад всяких цветов. Встретил А. -- сердечно, возвышенно, как "Мадонну", -- говорил он. Церемония (именно!) открылась. Лакей с булавой и т.п. И. А. велел мне ни гу-гу с сестрой. Я исполнила. В 7 ч. вечера с ночным поездом мы ехали, "молодые", в Берлин... Твой ноябрь ничто по сравнению с моим. В письмах невозможно все сказать. Сестра искалечила многое. Она в Америке. Мой "нервный шок" дал себя чувствовать долго. Рождество мы были у мамы. Я возвратилась из "hochzeitsreise" {Свадебное путешествие (нем.).}, больная. Ангина, -- получила в итальянских лагунах. В бреду привез меня Арнольд. Лечил кавказец. Был очень мил. Спас от осложнений. Мама ему только верит.

Да, вот какой был мой 37 год. 12-го приехали в Голландию, -- я кое-как уже выздоровела. На Пасху я была в Берлине у мамы. Как больно мне, что ты страдал тогда... О, если бы знала!.. Иван, м. б. было бы все иначе! Обожаю тебя, целую... о, кааак целую.

Безумец ты, мой, родной, любимый! Будь здоров! Пиши, хоть одно слово! Умоляю! Оля

[На полях:] Розы мамины.

Береги здоровье!!!! Успокойся! Родной, милый! Пиши! Я жду! Приедешь?

Эти дни я увлеклась твоими книгами, -- м. б. потому и задержка писем?

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

28.XI.41

2 ч. дня

Свет сегодня, Оля, -- письмо 15.XI -- запоздавшее, с 2 фото, где ты в лаборатории, чудеска! Мудрая ты, _г_о_т_о_в_а_я, -- пиши! Ка-ак ты понимаешь _в_с_е! до чего чуткая! -- говорю, как ты пишешь о "писании". Все верно. Это -- чутье такое. Я повторил бы твое -- дословно. Нет, это не "учеба" тебе: я дал лишь "т_е_м_у". Ты свободна. Как и что хочешь -- делай. _М_о_ж_е_ш_ь. Все сделай. Вообразишь все. Как ты о "ewige Weibliche"! Опыт _в_е_к_о_в -- в тебе. Само дастся. Ну, и богачка! Нет, не "кобылица молодая", хоть порой и мечешь ноги в воздух, -- ты уже "в мерном кругу", удалая. Целую в... мордочку -- в глазок "косящий" (о, не "пугливый"!). Будешь писать -- сознай _с_в_о_б_о_д_у, не оглядывайся, а -- как _х_о_з_я_и_н! -- над всем. Как в своих анализах. Высыпи из души, а после будешь формовать, очищать, стягивать. Я же знаю, как ты готова, -- я вровень с тобой, поверь, дружка моя, заветная. Вот именно: ты из редчайших женщин, кому внятно святое -- очарование "ewige Weibliche" -- сама призналась.

Послушай, однако... так я хочу быть бережным к тебе, а ты -- "добивай, измучай!" Объясни: чем я..? Не надо, Олёк... ну, прошу. Боль в глазу -- прошла. Это я, помнится, недавно налетел на дверь, в сумерках. Мои капли уняли "тяжесть". В Москве было плохо: одурев от работы, спеша на воздух, с разлету наскочил на ребро двери, -- это был у-дар! Разбил надбровную дугу в кровь, и скульце, и -- в глазное яблоко, в зрачок!.. Вот "свет"-то увидал! 4 мес. Во тьме сидел, бо-ли..! Это было воспаление радужной оболочки. Повторялось, от простуды, но все реже, с перерывами в 3--5 лет. В Крыму, когда убили Сержика, такое было... Оля мне читала у печурки "Чашу", Евангелие... Знаю, _э_т_о_ бывает и от другого, но в нашем роду -- никогда этого "другого" не было: я -- _ч_и_с_т_ы_й. Ну, проверь в лаборатории -- увидишь. Не боюсь.

Твой ноябрь 37 г. -- о, мученица, загнанная птичка! Я плакал сердцем, я бился у твоей кроватки, я целовал твои реснички влажные, я _в_и_д_е_л_ твое замученное сердце, Оля... Я на коленях, с болью, глядел в тебя! Ничем тебя не потревожу, оберегу. Как ты дорога мне!

О враче No 2. Да, неосторожность, мне далось это болезненно. Преодолела, -- а победителей не судят. Как все относительно! В сравнении с таким -- "кавказец" -- чище, умней, выше, при всей "кавказскости". Этот -- самодовольный -- циник, недалекий, да, -- и пошляк. Его письмо -- чудовищная наглость, бесстыдство. Если бы моя сестра получила такое, я знал бы, как ответить. Ты -- хранишь?! ... -- уничижение!? Ты -- лишь -- "гроздь полносочная". Тебе было позволено -- "выскользнуть"... в надежде что -- "вином в уста вольешься... вернешься..."!!

Обращение как с "вещью"! Да еще скрадено -- у Катулла³⁸⁷, повторенное не раз в вариациях... опошлено! Фу, гадко как! Даже и Гете потревожен этим ничтожеством. Бормотание о "Weltgeisten" {Мировой дух (нем.)}... И это повторное -- "sollst" {Должна (нем.).}, "kommen können" {Приходить (нем.).}!.. -- благодарила за дозволение?! Это -- "Полюс" (вот это так "водитель"!), эта пошлятина о "тяготах русской души", (всякого жита по лопате!) с указанием "склада" ("in mir" {У меня (нем.).}!) -- "должна и мо-жешь"! Мне тошно, будто наглотался грязи. И это -- "Du" {Ты (нем.).}. Ты позволяла -- "Du"? В 34, когда уже "вела" того, кто "теперь он целовал свою мадонну"! Что это?! _к_а_к_ совмещалось?! Полуночное шампанское, поездка, "Du"... что _е_щ_е... ? -- и -- "водительство"? Это мне -- _з_а_г_а_д_к_а. Психологический провал. Ездить -- да еще с шампанским... -- не зная, с кем..! Как это с _т_о_б_о_й_ могло статься? Это же -- "ловец", обыкновеннейший "минюскюль" {Маленький, здесь: ничтожный (от фр. minuscule).}! "По-дешевке". В плащике дешевого "эстета", -- и еще, при этом, -- глу-пый! Да как же чист "наш легкомысленный Евгений"! (на письмо Тани). "Быть может, чувствий пыл старинный -- Им на минуту овладел; -- Но обмануть он не хотел -- Доверчивость души невинной"³⁸⁸. А _э_т_о_т_ -- _в_о_р, -- и еще дешевый, без риска. И при этом такое "величественное _в_е_л_и_к_о_д_у_ш_и_е": "я дозволяю тебе выскользнуть из моих рук..." но..! -- "м. б. вернешься"... и т.д. Вот оно "право на вещь" -- "jus rerum" {Право на вещь (лат.).}! Тьфу! Дальше -- хуже. После "леденящей" встречи... твоя просьба -- спеть! Хотела ли -- обнаружить свою _с_и_л_у? Опять -- психологическая загадка. И его "демонстративная" тебе _о_т_м_е_с_т_к_а! Это уже самораздевание бесстыжее... при честном народе! Вплоть до... срыва. Сорвалось, -- и вот -- наглядность. Что же это, как не глупость и не циническое бесчинство, намек, непостижимо наглое обращение с девушкой! Что могли из всего сего вывести остальные зрители?! Только одно -- "роман завершился, -- после поездок ночных... -- ссорой. Ну, _п_о_м_и_р_я_т_с_я". Причем все, конечно, знали, что этот "срыватель струн" -- женатый. И -- последняя гадость. Гитара сунута в твой... гардероб! После сего -- будь я тогда в Берлине и знай все это, я предложил бы этому "эстету" "проехаться в подгороднюю рощу". Ты была "безвольна", и все объяснимо. Ты преодолела, все же. Но "скольжение" было. Эти "игры" -- известны -- они пряны, щекотны именно "скольжением" -- это -- "demi-copulation" {Полуобладание (фр.).}, как у "Demi-vierges" M. Прево³⁸⁹. Это, конечно, показывает "темперамент". Во мне -- осадок горечи. Прости за откровенность, но с тобой я не могу иначе. Ты так хотела. Вот это -- из "изломов".

Еще -- "изломы". Острой болью принял я твой "рассказ о семье"³⁹⁰ -- 28--29.X. Моя тревога за тебя родилась из "проявления": побои зависимой девушке. Все возможно, "психоз безволен". И -- "случай с братцем": "ласково и нежно" но... "дала понять". Остался "красивым мальчиком"! Тут ласково и нежно могут быть приняты как "неопределенная возможность", полуобещание. Отсюда -- надоедливая "влюбленность". Совместное катание на велосипедах: "нестрогая!" И еще: "драма... после узналось это". Отец, "деспот" -- "добрый малый". Уж не с той ли служанкой? с "мадонной", которую били?

Да, знаменитый род, все хороши, до "ведьмы" и начер-тательницы "значочков". (Betty³⁹¹: "отпуск "рвача", виза-молния: все пущено в ход для спасения втуне.) И в этом "доме" -- _ж_е_м_ч_у_ж_и_н_а, в навозной куче. Попранная, _т_а_к. Обреченное спасаешь твоею, чистой, кровью! Ты чтишь ее, эту исключительную кровь?! -- дар Божий. Чти, чти. Она -- неповторима. Я писал тебе про "девушку от Храма". Это я _н_а_ш_е_л, уясняя тебя -- себе. Я там не сказал о "страстях". Понимаешь, _к_а_к_ я искал тебя? Через... Дари. Она -- дву-родная. От княжеского корня и -- от Церкви. Ты -- _в_с_я_ -- от Церкви. Но, ведь, в Храме -- _в_с_е. Небо и -- земное, греховное. Оно выгружается к подножию Креста. Там -- Преображение, благовещение, Воскресение. Но там и аналой с Крестом и Евангелием, за ширмой, "канун" и пол, закапанный слезами. Вот -- где -- "Слагают "Schwere" {Тяжесть (нем.).} русской души", а не в пустопорожности "ловца" -- "Draufgänger", конечно, -- только м. б. без прыти и напора. Ну, кончу.

"Проблему" -- я отодвигаю, хорошо. Ты была потрясена моей "ошибкой" -- стремительностью, прямотой: я ведь не "ловец". И "Полукровка" тут совсем некстати. Слушаюсь, покорен. Конечно, никому я не писал в Голландию: я ведь и не глупец.

Да, я люблю жизнь. Иначе я не был бы _т_е_м, кто я. Умею ли я жить... -- это другое дело. Нет, не умею. Но смог бы и уметь. Для читателя я, после "Человека из ресторана", -- прожигатель жизни, иначе -- как же? Дать _т_а_к_ _р_е_с_т_о_р_а_н_н_о_е..? В Питере родилась легенда в литературных кругах: служил лакеем в [1 сл. нрзб.] ресторане! Мне говорили об этом Кони³⁹², академик Венгеров³⁹³ (проверял!!), Василий Иванович Немирович-Данченко³⁹⁴... Чудаки. Но... как же?.. Очень просто. "Любовь" к тому, что даешь и... некий дар. -- ? -- "Теория сочетаний", по алгебре. -- ? -- 10 знаков, а чисел из них -- ? -- -- Ну, по 2--3 элементам -- могу дать -- почти _в_с_е, внутренней логикой, психологическим чутьем... неким даром -- и -- _т_р_у_д_о_м. Чтобы дать маленькое "Под горами" ("Liebe in der Krim"), мало было видеть Крым: я прочитал 12-томную Энциклопедию Крыма (в_с_е_ о нем и татарах) -- и надо еще "влюбиться". Надо было полюбить лошадей, "круг", азарт даже, чтобы дать "Мери", "бега" в "Путях Небесных"; -- надо было полюбить воздух конный. Не любя _ж_е_н_щ_и_н_ы, не мог бы дать Анастасии, Паши, Дари, Катички³⁹⁵ и прочих. Ну, а найдешь у меня... _г_р_я_з_ь? Почему -- понятно: не люблю. Страсти... люблю и о-чень знаю. Из _с_е_б_я. Огненность моя не злая, а нежная, вся -- ласка. И потому -- женщина для меня -- любимая, священная. Я служу ей, как в таинстве. Молюсь всему в ней. Вот, ты вышла из ванны -- вода уже святая, для меня, умоюсь ею. Тебе служу, _в_с_е_м_у -- в Тебе. И -- _н_е_ _р_а_б. Ибо тогда не было бы и служенья: раб не _с_л_у_ж_и_т, а служит. И оттого -- горяч, порой цепляю, невольно, в страстности.

Олёк, не надо было поливать бегонию: пора прошла, клубень сбереги умело. Напрасно столько требовала от нее. Ей нужен отдых. Вот она и стала усыпать. М. б. спасешь клубень. Узнай. Мне долго писать о сем, но я это знаю, я люблю цветы, и растворы знаю. Я сам выращивал самое капризное -- глоксинии, -- из семян-пыли!

Я полюбил тебя, Олёньчик, не случайно: я в тебе _н_а_ш_е_л_ именно то, что любил всегда, в частях... а в тебе увидел -- _в_с_е, в сгущенности. Ну... и -- _о_б_ъ_я_т. И _э_т_о_ все растет и крепнет. Ты все еще раскрываешься. Вот -- и в этом письме, запоздавшем, от 15-го (было еще от 15) _н_о_в_о_е: чуткость художества (знаешь, как писать, без наставлений: надо _у_в_и_д_е_т_ь.) -- Увидь же! можешь. И южный город почувствуешь: дома из беловато-серого камня, небо -- синь, пирамидальные тополя, кипарисы, пыльные, (в ржавчине-пятнах) -- воздух степи, сухость, _в_с_е_ камень... Минареты -- редко -- каменные ограды, из грубых кусков, на них сухие плети "ломоноса" (весна, март, цветут груши), -- чего же еще! Все. Умирающие -- рвань. Не разобрать -- кто. Желтизна и бурость лиц, кожаные чувяки... полосатые штаны у татар, цыгане (они все одинаковы), русские -- тоже. Интеллигенция..? Выбиты, ушли, служат. Дети -- тряпки, кучкой. Матери... -- страшные -- да ты, _в_с_е_ видишь зоркая моя ластушка! О, как люблю, хочу... ласкать тебя, родная моя дружка, -- весь в стремлении и -- бессилен -- увидеть хотя бы! Во мне -- будто гроза сухая... Ты жасмин любишь -- почему? Не скажешь. Так и в любви. Да, могу все разобрать, почему и почему, а сказать _и_т_о_ж_н_о_ -- нельзя. Неопределимо. Вчера так нежил тебя, звал..! весь таял, дышал тобой, теплом твоим, слышал даже теплое белье, дышание тела... негу-ласку, -- и -- призрачность. УзнАю... не узнАю..? Порой я чувствую тебя так _о_с_т_р_о! Из твоих писем -- волнами, м. б. раз. в месяц, дня 3 сряду. Как бы периоды... Я связываю это с _т_в_о_и_м, _ф_и_з_и_о_л_о_г_и_ч_е_с_к_и_м... ты _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь. Угадать хочу... и оттого, во мне -- такая нежность, такая тяга... к творящемуся в тебе, к твоему _т_о_к_у... к _о_ж_и_д_а_н_и_ю_ твоей частички -- _ж_и_т_ь, родиться. О, дивное и -- так с тобой соединяющее... до исступления! (Не хмурься за мои "анализы", -- это же я, ты же не хотела бы видеть во мне лишь песнопевца!)

Видишь -- и опять не написал _в_с_е_г_о. В кипении мысли. Но все соберу, на все отвечу. Обнимаю, люблю, ласкаю, до писка, до... -- как дети любят, -- у-у-у... до "скрипа". -- У меня довольно тепло. Утром было + 11°С. Но могу пустить радиатор электрический, хотя и норма. Но я -- когда с тобой, а теперь -- с тобой, -- легко переношу. Вот, сделаю два--3 движения руками -- ...будто обнял, привлек... -- тепло! Дай насмотреться... дай же губки... чистые, чуть в пленочках... сухие? Принимай, без прерываний, селюкрин, -- окрепнешь. Я послал, но вышлю еще, еще. Не бойся, вреда никакого. Можешь последние 2--3 дня сокращать до 2, 1 в день. Только -- за 1/2 ч. до еды, не меньше. Проделай 2--3 лечения. И полюбишь -- крепче. Плечики целую, "душку", шейку... нежно, чуть щекочу, ресницами... чуть дышу... тебя вдыхаю, Олёль, Ольгушонок милый. Твой Ив. Шмелев

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

29.XI.41

Дорогая моя Ольга, меня поразила твоя "гордыня"! Я тебе не "задачу" давал: я предложил дать свое, -- дал лишь сюжет, и ты вольна не принять. "Дам лишь часть", -- пишешь ты. Я _п_о_н_я_л, -- почему. На твои взгляды на известный вопрос не посягаю. Но, -- изображая "случай" -- (общий), ты и не ломаешь свои убеждения! Иначе -- искусство будет не свободно. Не à these {Тезис (фр.).} тебе предлагал, -- а дай _ж_и_з_н_ь! Здесь гордыня не у места. Она должна бы уместной быть в случае с "доктором-эстетом", -- где она совсем сникла. Там ты дозволила обращаться с собой, как с "рабой". Да еще ценишь такое унижение! И. Ш.

[На полях:] Флобер учил Мопассана³⁹⁶ 10 лет. И там гордыня не проявлялась.

Дай мне адрес прелестной дочки священника³⁹⁷ в Гааге. Я спрошу у ней адрес Bauer.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

1. XII. 41

Досылаю это письмо, не дошедшее

до тебя из-за приложенных

к нему трех фото.

И. Ш.

Я тебе, девочка моя, Олюлька моя, такое письмо вчера начеркал, -- а сегодня чуть не послал! -- что самому жутко стало! Чумовое, злое, -- всю тебя _и_з_о_б_р_е_л_ мукой своей, -- и -- перечитав -- порвал. Сама виновата! Ну, прочь тьма, я _с_в_е_т_л_у_ю_ тебя люблю, лелею. Такой останешься. Ты что же брыкаешься, заносишься?! Думаешь -- не _с_л_ы_ш_у? _В_с_е_ слышу. И "прищур" твой -- "ну, будто в школе!" -- "урок"... И сама же знает, что да, -- _э_т_о_ (брыкание) будет мне не по сердцу. Ты... передо мной... -- кто тебя так всем сердцем обвивает... так любит... так ценит... -- ты -- гордиться?! Тебе обидным показалось? Ты -- извини -- совсем глупышка. "Ноги в воздух не мечи"! Лучше поцелуй, ду-рочка. Вчитайся, _к_а_к_ я в тебя верю. Я тебе не урок задавал, а дал труднейшую тему, зерно -- создай! А ты -- "по-жа-луйста без наставлений!" -- смысл такой твоих слов. Дайся, я тебя задушу, упрямку, злюку... прильну и -- не дам дышать, не дам этому злюке-ротику раскрыться и отпускать свои "изломы". Ты высказала желание быть вместе у всенощной, как бы бессознательно предложила мне "зерно". Я взрастил его -- для тебя, Ольгушонок, -- в "Свете тихий"³⁹⁸. Послала "Девушку в ветре" -- я взял как "задание" -- и дал "Девушку с цветами"³⁹⁹. На твою творческую свободу я не покушался, как не покушался Пушкин на свободу Гоголя, _д_а_в_ ему сюжеты "Мертвых душ", "Ревизора". Таким же путем явились "Холстомер", "Воскресение", "Живой труп"⁴⁰⁰. О Достоевском и говорить нечего⁴⁰¹. Всем нам задает "уроки" -- Жизнь.

Я не брыкался, когда получал от нее "Куликово поле", "Про одну старуху", "Трапезондский коньяк"⁴⁰² (эх, прочел бы тебе эту -- удавшуюся -- песенку! -- а ты бы меня _н_а_г_р_а_д_и_л_а). И вот эти задания _у_д_а_в_а_л_и_с_ь, и моя творческая свобода не ущербилась. Тебе была предложена тема -- очень трудная! -- а ты проявила ненужное, неуместное _с_а_м_о_л_ю_б_и_е. Берегись: это страшная помеха! -- в творчестве. Знай, что на творческую твою свободу и мысли не было давить. Или ты так меня еще мало знаешь? Я с тобой вровень хочу, а ты... что же? Знай: ни сверху вниз, ни снизу вверх у меня с тобой. Пусть и ты такая же будешь! Если не хочешь дать _ц_е_л_о_г_о, не пиши ничего: читать не стану. Я _в_с_е_ понял, почему не будешь. А, разница идеологий? Болеешь этой рабской "ветряной оспой русской идиотской интеллигентщины"? Табу для тебя "вопросики" иные. В искусстве не может быть "вопросов". Оно -- дает бесстрастно. И. А. "запретил"? Эх, поговорил бы я с тобой. Я бы тебе еврейский вопрос изобразил целой религиозно-философской системой. Не пиши. Этот страшный _л_а_к_о_м_ы_й_ (пусть -- боль!) кус я для себя оставлю. Я от великой любви предложил его тебе -- ты отшвырнула. Я хотел вернуть тебе покой, за-влечь, у-влечь тебя... в работу... -- предложил... -- а ты... ?! Хорошо! Вот ты какая! Да, вумная головушка, если бы даже _у_р_о_к ..... (тут этого не было) чем же тут стыдиться, заноситься?! Флобер 10 лет _г_о_н_я_л_ Мопассана. И когда тот принес "Пышку", -- сказал: "Теперь, мальчик, можешь". Мне стало больно. Проявляй _с_е_б_я_ и _с_в_о_е_ -- где надо, а не со мной. Не сохраняй писем, вроде -- "с полносочной гроздью", подлого письма доктора No 2. Эх, что я тебе вчера писал! Так пронзил тебя -- все о том же -- что... пожалел и -- порвал. Ну, довольно. "Девушка с цветами" тебе ничего не сказала. Значит -- не сумел. Дальше -- не повторю.

Дай мне адрес (имя-отчество) "чудесной" -- одной из Розановых. Я кое-что о ней слыхал, в связи с г. П[устошкиным]⁴⁰³. Та? Она должна знать адрес Clemance Bauer. Я напишу ей. Что ты выдумываешь -- какой-то я "мужской"! Я -- я, -- такого скромника еще не встречала: мне все "мужское" в твоем смысле -- претит! Я -- весь "женский", и потому так высоко ставлю Женщину. Я бы не мог тебя ценить, если бы ты была "женой при муже". Мало же ты меня знаешь! Моя Оля -- была всегда _с_а_м_а.

Ответь, как ты сумела совмещать "ведение будущего супруга" с "поездками", и его "целование своей мадонны" с... шампанским, (с поцелуями, конечно и еще с кой-чем (заполночь шампанское!)), с "Du"... с его тебе "наказами", с "sollst" и прочим, до -- "грозди"! до восхищения, что тебя расценивают, как "petite-chose" {Маленькая вещица, безделушка (фр.).}, -- да, да! Это дурацкое "величие"! Все мне непонятно в этих "изломах". "Жена при муже"! А теперь... в Шалквейкской щели -- ты кто? Удобство! Где твое -- "сама"? Где проявление _с_е_б_я? Не в кричаньи же на рабочих? не в устройстве же гнезда?. Ты -- так, всего страшишься, где ты -- _с_а_м_а. Ты же на веревочке! Ты так себя сама поставила. А "Шпекиных"⁴⁰⁴, (почтарей) не смущайся. Как ты довольна, что _т_е_б_я_ предупредил Шалквейкский Шпекин! Ну, и нечего со мной-то считаться. Я на твою свободу не покушался. Напиши-ка лучше, что было 9. VI. 36 г. -- _в_с_е.

Твоя открытка от 6-го XI -- сегодня!! и одновременно, от 26.XI, -- крупными буквами. Я не писал из-за глаза. А, озлившись на твое восхищение от письма доктора No 2 -- убрал все твои портреты на 3 дня. _У_х_о_д_и_л_ ("серчала баба на торг, а торг про то и не ведал!"). Да неужто ты... чем больше к тебе нежности, покорности... -- тем больше ты закидываешься? и -- обратно. Не прав ли мой Женька: "Когда идешь к женщине, бери хлыст и розу"⁴⁰⁵? Ты "докторам" _в_с_е_ прощаешь, до "гитары" -- Ну, буду злой. Вчера у меня + 7° Ц. Плюнул -- и окатился в ванной (3 таза) -- водой в 4° Ц. Стало жарко, а к вечеру -- бац! -- + 38, 8! Плюнул -- и выпил грогу. Сейчас -- 36,7. И -- тепло. Сейчас мой завтрак: бифштекс с печеным картофелем, шоколадный крем, 1/2 стакана Сен-Эмильтон, лепешка с черничным вареньем. -- Ты писала, что моя открытка от 10-го "нечто вот такое, что мелькнуло сходством в письме -- это было пределом муки". Объясни же! И об инженерше (о жизни и смерти) "это я испила тогда, только было наоборот". Что это, объясни. И еще: что было "ужасного", когда тебе было 19--22 г. (в 23-м?) Объясни. И -- что это за "тайна" Георгия⁴⁰⁶, он почему-то должен был отказаться от тебя. "Мама знала". Ничего не понимаю. Если ты что-то приоткрываешь -- ты должна сказать ясно. -- Sedormide попробуй 1/2 таблетки за 1/2 часа до сна. Цветочек ты вынудила заболеть: надо было давно (в начале октября) -- бросить поливку, он должен был _с_п_а_т_ь. Это -- луковка, он не должен погибнуть. Ах ты, Оля -- Оля: "твой ноябрь _н_и_ч_т_о... в сравнении с моим!" Утраты, одиночество, тревоги -- боль за литературное наследие -- кто озаботится? -- неоконченные труды, утрата себя -- головокружения до невозможности ступить шагу, рана в сердце, тоска. Не состязаюсь с тобой. Но вот что: все это, мое -- моей волей не могло быть излечено. Все твое -- могло быть избегнуто _т_в_о_е_й_ волей. Ты сама шла на это, после 2-х отказов! Разве ты не могла обойтись без Голландии? Или у г. Б[редиуса] не хватало духа обойтись без отцовской помощи? Помню мы с Олей решили -- не согласится мать -- без нее обойтись. "Гроши" роли не играли, ни "булава". Любовь все освящала, преодолевала. Я, помню -- были месяцы! -- из богатейшей семьи, (у матери 8 домов было в Москве) -- бегал через всю Москву на уроки -- давал за 20 руб. в месяц, каждый день! Студентом был. А когда Оля нашла раз три рубля на улице, -- она сияла: купила мне... бутылку "хинной" -- и одеколон! Мы смеялись, когда раз всю неделю ели печеную картошку. Я ей очищал, она -- мне. И наш мальчик в ладошки бил, когда мы ему сразу, оба подносили! И девочка, за ним ходившая, смеялась, -- все картошка! А, получив за урок, я купил ананас. Ну, целую глазки твои, -- птичка. Дай же губки. Люблю -- [1 сл. нрзб.].

[На полях:] Еще не на все ответил из писем 30.X. "На могилке" -- верни мне.

Сегодня Алеша Квартиров уезжает. Я дал поручение. Дал и портрет для тебя. Та бестия⁴⁰⁷ не был у них.

Жду -- пустят ли в лагеря. В Берлине узнаю, смогу ли в Arnhem.

Ах, какая ты... кобылица молодая! Ну, целую, злюка.

Ты мне надоела с Земмеринг. Я ей послал злое письмо. Довольна твоя душенька?

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

3. ХII. 41

(первое)

1 ч. дня

Здравствуй, дорогая моя Ольгулинька, получил твое письмо "для слепого" {В этот период у И. С. Шмелева усилилась болезнь глаза, и О. А. Бредиус-Субботина посылала ему "официальные" письма, поскольку их должен был прочесть И. С. Шмелеву посторонний человек.}. Но я зрячий еще -- и кое-что новое вижу в тебе. Ого-о! -- с чем Вас и поздравляю! -- Итак, в тебе есть чуть-чуть, а м. б. и больше -- от genus masculus {Мужского рода (лат.).}! Как ты чувствуешь это "ewige Weibliche"! Даже до... "влюбленности" (ну, "чуть-чуть") в... актрис! Несомненно. Я и раньше твоего признания это чуял. В тебе, наряду с очень женственным, есть не-женственная рассудочность и ум, -- ну, не eines Mannes {Мужчины (нем.).}, но... чуть-чуть. И -- размах. И -- азарт. И... -- да мно-го этих "и" можно насчитать. Но это пусть будет пополнение "чудесно-женственного"! И твое восхищение Фасей, и еще -- m-lle Розановой -- с восклицанием -- "если бы я была мужчиной!" Ну, и что же? Было бы очень плохо и -- вернее -- досадно... для меня! _В_с_е_ я в тебе угадал, теперь вижу. Сложна природа твоя, и... капризна. Мне надо поберечь мою Дари, -- она -- _в_с_я_ -- _ж_е_н_щ_и_н_а. И вот, когда увидал я тебя в лаборатории, мне бросилась в глаза твоя _з_р_е_л_о_с_т_ь: ты мне показалась скорей _ж_е_н_щ_и_н_о_й, чем девулькой. Тут-то про-_;явилось, очевидно, -- почему тут?! -- нечто в тебе от непрекрасного пола, -- некая му-же-скость! Да, что это за словечко у тебя было -- в скобках! -- (perkers или ferkers?). Я не знаю, а это редко со мной, что я не знаю. В словарях не нашел. И еще -- "Daraufgänger" -- "напористый"? -- Скажи. -- 25.XI -- ты испытывала -- тоску? А я -- истекающую к тебе... тончайшую нежность! -- до изнеможения. -- Сегодня у меня в квартире 6 1/2. Я опять озлился (болван управляющий не поставил [еще] какой-то решетки в отоплении и истязает жильцов). Посему, я, затеплив электрический радиатор, (а, пусть штрафуют за превышение "нормы"!) пошел, прямо из теплой постели, в ледяную ванную и окатился 4 тазами ледяной воды! И -- чудесно. Я всегда так, "к_л_и_-_н_о_м"! И потому -- пою. Холод, _э_т_о_т, никогда не одолеет! Я его одолею. -- А как ты представляешь, что это за "ewige Weibliche", чем так пустомельски иногда, швыряются, не понимая. Не ты!

Я думаю, что это понятие -- не только мягкость телес и чувств содержит, грацию движений, нежность -- негу + sexe-appel {Сексуальная привлекательность (фр.).}, влечение к себе, часто непреодолимое... но, главным образом -- _м_а_т_е_р_и_н_с_т_в_о, его возможности, его цели (или бесцельность), его неистощимость... его подсознательную притягательную прелесть (с чего?), -- _п_е_р_в_о_н_а_ч_а_л_о_ жизни, залог ее бесконечности, и всеобщую _н_а_ш_у_ (всех!) _з_а_в_и_с_и_м_о_с_т_ь_ от этого _н_а_ч_а_л_а, от силы жизненности (и обетования!) в нем, на нас (всех) изливающейся. Это "Weibliche", это "reproduction éternelle" {Вечное воспроизведение, возрождение (фр.).} -- светит _н_а_м_ радостью и манит, потому что ...в нем все противоположно и противоборствует -- смерти! В "Weibliche" -- залог бессмертия! и предельной, жадно искомой _к_р_а_с_о_т_ы! -- Вот почему эта _п_р_е_л_е_с_т_ь_ -- с Богоматери (все -- божественно-Женственное! "Благословенна Ты в Женах!"⁴⁰⁸). И чудесно выразил это _н_а_ш_е, Пушкин: "Чистейшей прелести чистейший образец"⁴⁰⁹! И посему -- _с_б_л_и_ж_е_н_и_е_ с любимой -- предел счастья! Это как бы прикасание к "бессмертию". Почему и в итоге -- "п_р_о_д_о_л_ж_е_н_и_е" -- зачатие... бесконечность. Отсюда-то и частое противопоставление -- теза--антитеза!: Любовь -- Смерть. Синонимизм: Любовь -- Жизнь, Любовь -- Вечность! Женщина -- символ Вечности, -- "reproduction éternelle" -- гроза _н_и_ч_т_о_'_у! Тот _ц_е_н_т_р, вокруг чего -- _в_с_е_ крутится. Отсюда -- неизъяснимость, стихийность этого притяжения, этого зова -- призыва -- этого (буднично выражаясь) sexe-appel. На ушко я бы тебе сказал ясней, уяснил бы суть значения некоторых "глаголов" -- определяющих "действие женщины" -- и мольбу к ней -- выраженную по-русски очень коротеньким словечком, всего в 3 буковки, из коих две -- гласных. Ты поняла? И совсем неверно, выражение, что женщина "отдается": напротив, она берет, поглощает, топит в себе... -- она _т_в_о_р_и_т. А он -- _т_о_н_е_т_ в ней. Ибо она -- поглощающая и вечно _д_а_р_я_щ_а_я, сладостно _т_в_о_р_я_щ_а_я_ _В_е_ч_н_о_с_т_ь. Не то бы сказал еще тебе, будь ты со мной. В письме -- лишь тень, _н_е_у_л_о_в_и_м_о_с_т_ь.

Еще раз скажу: если не можешь (или не хочешь) написать весь рассказ, -- не посылай мне "кусочка" -- я читать не стану. Излечись от "датской болезни" -- "слабоумия" в отношении некоторых запрещений-вопросов. Надо иметь смелость _с_в_о_е_г_о_ подхода, а не "прописной истинки" -- завета русской (и только, в былое время; и ныне -- и общей) _и_н_т_е_л_л_и_г_е_н_т_щ_и_н_ы, всегда ходившей на корде у самомнящих -- и сомнительных! -- "мыслителей" и "учителей жизни". В ряде таких вопросов стоит -- еврейский -- под _т_а_б_у. Его решение _н_а_в_я_з_ы_в_а_л_и_ нам с конца 70-х годов (до сего -- была свобода: русская литература не была труслива (запугана, ибо пугателей еще не было)): Гоголь, Тургенев, Достоевский, даже... Чехов, (помнишь, -- его "Знакомый мужчина"⁴¹⁰? -- как его жиды не замордовали? М. б. потому, что в других очерках он "исправился"?) Я _н_и_к_о_г_д_а_ их не боялся; если говорил с +, то по юному идеализму, но скоро возрос и увидал, _ч_т_о_ это такое! И уж никакие жупелы не были мне страшны: Я был _и_м_ страшен, и они мне _о_т_п_л_а_т_и_л_и.

Моя "Арина Родионовна" заболела, не приходит. Сам как-то готовлю себе (уж и погром в кухне!) -- половину посуды перебил, черкаюсь, жгусь, жгу, -- плюнул! Придется писать "m-lle" Helene, -- черт с ней, пусть подтягивает свои сквозные чулочки, трясет сережками и кудельками -- и просит показать ей, "а где теперь проходит линия фронта?" -- И вдруг -- окажусь я в положении о. Сергия (Толстого)⁴¹¹? Нет, пальца себе не отрублю, а... правдоподобней. Мне эти "положения" знакомы, -- пока выходил победителем. Теперь порой спрашиваю себя: к чему же теперь-то укорачивать себя? когда все так шатко, так... безнадежно?) Ско-лько "чаш" прошло мимо рта! -- по моей светлой воле. А дни уходят! Последнее время я чувствую себя в этом смысле очень _о_г_о_л_о_д_а_в_ш_и_м. Меня начинают посещать, "сновидения". Я мучаюсь. Долго ли будут помогать мои обливания ледяной водой! Нет, я, конечно, совладаю с собой..? Кстати: на днях я разговорился с одним приятелем, очень милым и любящим меня, преданным. До 3-х ч. ночи проговорили, -- он заночевал даже. Я разболтался (под влиянием дум о тебе) о прошлом, об "искушениях". И _п_о_д_н_я_л_ в себе такое воспоминание, что собеседник вскрикнул: "И Вы не дали об этом! Это был бы Ваш шедевр {В оригинале: шёдёвр.}!" Да, пожалуй, -- за-был? Это была бы история редкостной девичьи-женской души, неописуемого горя-любви, преданности-жертвенности, _о_б_о_ж_а_н_и_я_ до... беспредельности! И -- моей выдержки? Знаешь, -- "искушения св. Антония"⁴¹² (у Флобера, хотя -- это бледное искушение). М_о_е, -- было -- необычайное. Но об этом писать в письме... -- надо десяток писем, или большой роман! Это история Даши⁴¹³, у нас жившей (10--12 л.) со дня, когда Сережечке было 2--3 года. Ее отражение отчасти в... Паше ("История любовная"), частью -- в рассказе "В усадьбе"⁴¹⁴, т. VI "Карусель", дореволюционное издание⁴¹⁵, ты не знаешь, -- в Гла-ше... -- слышишь "созвучие имен"? Стало быть осталось от _э_т_о_г_о_ во мне! Она и сейчас, должно быть жива, в Москве, ей, пожалуй, лет 50. Было 4 детей, муж умер в 14 году, от саркомы. Она была очень мила, блондинка, светло-голубые глаза, тоненькая -- и нервная! Из деревни прямо, (Московская губ., ст. Лопасня Курской дороги) сирота. Мы ее воспитали и выдали замуж. Она ходила за Сережечкой. Если бы тебе _в_с_е_ рассказать (ее чувство длилось и в замужестве -- _в_е_ч_н_о_е!) -- не поверила бы. Она, между прочим, _о_-_ч_е_н_ ь_ любила Олю, _ч_т_и_л_а! -- молилась на нее! -- и -- на меня!! -- и -- на Сережечку! Были такие положения, (о, ка-кие!) что "О. Сергий" -- бледен в сравнении. Там -- ни-чего, а тут -- что ни день -- _н_о_в_о_е_ (одну главу я назвал бы: "Малиновое варенье"). Но главное -- во Владимире на Клязьме, в 904--905 гг. (и мой "визит" -- в июле!) -- и -- ее свадьба. До трагедии! До -- потрясающе-трогательной пре-лести! Ну, как-нибудь поведаю. Целую, обнимаю, до -- _н_е_д_р!!!, -- дай же губки, Олёк! -- страдаю. Доколе, Господи?! К тебе поездка -- не решиться, _т_о_л_ь_к_о_ в Берлине. Алеша сегодня уехал. Повез тебе меня.

Я пока здоров. Твой -- пока -- Ив. Шмелев.

Решится ли вопрос о моей поездке в лагеря?!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

3.XII.41

(Второе)

5 ч. дня

Знаешь, что я хочу послать тебе, Олёк? Что ты очень любишь -- так мне думается, -- и я тоже, -- кувшинного изюма, не синего -- увы! -- и не на ветке. -- а "malaga", -- очень-очень сахарного, крупного, золотистого, душистого! Будешь читать, поджав под себя лапки, как киска, (ах, как ты чудесно -- "ласкаюсь киской!") и жустрить. Розами пахнет. Теперь его во всем Париже не найти, а я для тебя _с_б_е_р_е_г. Теперь он очень засахарился, -- пишу тебе вот -- и грызу, -- и весь с тобой, и -- в _т_е_б_е! Сейчас я весь в каком-то "р_а_с_п_а_д_е", в неге, истоме... при 9° в комнате. Но радиатор горит, грозя законом. Черт с ним, с... радиатором, конечно. По случаю "теплого" дня -- пил коньяк. Не действует: голова светла, думы о тебе -- горят, и... все горит. Этого я, наконец, не выдержу. Или -- сгорю, или -- _у_-_г_о_р_ю. Первое лучше, да? Знаешь, Оля, ведь я любил с детства -- (ну, с 15 л. и до -- конца) очень _ю_н_о_й_ любовью. А теперь, если бы мы встретились, было бы _в_с_е_ так "глубоко-сознательно", -- конечно, в самом _н_е_ умственном смысле, а в самом _ж_и_в_о_м_ _с_о_д_е_р_ж_а_н_и_и! Ты поняла? То пьют вино, очень тонкое, неумелки, -- а то -- _п_ь_ю_т_ его знатоки-ценители. "Две маленькие разницы", -- как говорят в Одессе. Почему же я _с_т_а_л_ "знатоком"? Научился, что ли, у кого? -- как юный Дафнис⁴¹⁶ у "опыта"? Нет. Собственным чувством постиг _в_с_е. Одно дело смотреть на вино, другое -- _п_и_т_ь, не забывая, что это -- вино. А я, обычно, забывал, по оставшейся во мне "юной порывистости" -- в миг сгореть! О, теперь была бы вся полнота, цвет и вся душистая влага любви! И -- будто и поздно. Но... странная природа: одному плоду определила созреть в несколько дней -- из зеленой ягоды -- малина! -- а другому -- месяца полтора, -- вишня! Ах, красивое слово, со-ч-ное! Я -- за позднее созревание. А ты? Я -- пе-рсики люблю, -- тоже позднуши. И -- гранаты. А -- апельсин, если улежится и накопит "апельсинной" бордовой сладости! Слыхала, вдруг в театре апельсином... из ложи рядом? -- _т_е_п_л_ы_м! _с_л_а_-_д_к_и_м! Ты вот -- такая апельсина, -- теплая, пряная, -- я _з_н_а_ю. Оль, ми-лка... ну, что же это... ну, ка-ак же это... ?! Оль... ну, поласкайся киской... хоть чуть... Ольга!

Через дней 8--10, -- узнав, что "Apres l'ondee" получен, я вышлю -- "L'heure bleue". A -- "Jasmin"? Ну, скажи. И -- что еще? Пока есть. А то может кончиться. А какую пудру любишь? На меня очень действует, _к_р_у_ж_и_т_ сладко -- "Эмерид". Коти. Но он и дурманит. Он действует, странно, как... это "подтягивание чулочка"! Искрой. И почему во мне -- при всем таком -- неизмеримо больше _в_о_л_и, чем у о. Сергия? Очевидно, Толстой был весь в _м_я_с_е, сам. Из себя и писал. А его "наставления" -- головные и... безвкусные, как жеваная бумага. Его "Дьявол"⁴¹⁷ -- жарок. Это его -- _и_з_м_е_н_а_ Софье Андреевне⁴¹⁸. Да. И она (С[офья] А[ндреевна]) не позволяла печатать при жизни. А я -- хоть и 10 "дьяволов" мог бы изобразить, но отплевался от них. Толстой "Дашу" взял бы сразу, а я... Но это моя тайна. Ты ее или не узнаешь, или узнаешь лишь тогда только, когда... -- не скажу -- когда. Сама догадайся. Я крестил у ней девочку -- Олю. В честь "барыни", должно быть. И первый сынишка у ней был Ваня, второй -- Сережа. Не забуду, как на свадебном балу она сама подошла ко мне, и _к_а_к -- в первый раз! -- взглянула! И шепотом -- глухим, задохнувшись: "ну, в первый и в последний... протанцуй... (!!!) со мной... сам _х_о_т_е_л ведь... чтобы научилась..."

И я танцевал с ней. И она... -- не скажу. А после, улучив миг, поймала меня в коридоре... и -- обняла! Как -- вот-вот уже женщина. Я был потрясен. И... месяцы... да, да... не была _н_и_ч_ь_е_й. Что творилось у них!.. Чего она ждала? Требования развода? Не знаю. Знаю, что это был ад. И -- для меня. И я... должен был _в_м_е_ш_а_т_ь_с_я. О, какая это была сцена... на кладбище Новодевичьего монастыря! Я должен был ее уговаривать. Она... чуть не подняла руку... на... Крест! Это была исступленная... жертва! В ее глазах я был виноват -- _в_о_ _в_с_е_м. Без вины. Но она была права в одном, чуть права: "я ведь _н_и_ч_е_г_о_ не просила... все отдавала... не разрушала... только _о_д_н_о_г_о_... вас любить! -- а остальное -- мое дело". Мы ее развили чтением, и вот -- она _т_а_к_ могла говорить. Она хотела быть лишь наложницей. Шла на все. На ложь, конечно, -- при исключительной _ч_и_с_т_о_т_е_ своей. При неизменной любви к Оле! Рабыней. Это мне претило, при всем _с_о_б_л_а_з_н_е_ и при всем _ж_а_р_е_ моем. Ибо были часы, когда мы одни оставались в доме. Но было 8--10 дней, когда мы были _т_о_л_ь_к_о_ одни. Оля была в Москве, где заболел брюшным тифом мальчик наш во время гощения у бабушки. Так вот _в_с_е_ и (потрясающее!!) произошло (а что -- не скажу) в эти дни... Но тут целый "роман". Ты его узнаешь _в_е_с_ь, если... или -- совсем не узнаешь. Больше к этому не вернусь. Вот видишь, _к_а_к_ давался мне _о_п_ы_т_ -- для творчества! _Т_р_у_д_н_о_ давался. Никто этого не знает, одна Ты. И потому я _ж_д_у_ тебя. Ты -- должна быть последним опытом, и -- _п_о_л_н_ы_м, да. Завоевал же я награду?! Тобой я _в_с_е_ верну. _И_с_ч_е_р_п_а_ю.

Ольга, Ольгуша, Ольгушечка, Ольгушоночка, -- я пропадаю без тебя. Это -- хуже всего. Это -- предел. И -- безысходность. Изволь написать обо всем. Ты мне много -- ??? -- наставила. И не сказала. Я уже писал тебе. Жду. Я _с_л_и_ш_к_о_м_ тебе открывался. Да, у меня на правой руке указательный палец без 1/2 фаланги, с 9 лет. Это -- мать меня втащила в темную комнату, я упирался, схватился за щель между притолкой и той стороной двери, где петли, и -- дверь захлопнулась с силой: 1/2 фаланги осталась в коридоре. Невольно -- всегда _в_и_ж_у_ _э_т_о. И не помню злом. О, _к_а_к_ целую тебя! Лучше бы ты мне все пальцы отхватила, чем -- _т_а_к. Оля, целую -- _в_с_ю_ тебя! Всю. Всю.

Твой Тоник

А правда, он все-таки немножко на меня похож? Таким же глупым и остался. А найди-ка где в литературе сцену -- _к_а_-_а_к {Слово взято в рамку И. С. Шмелевым.} целовались через гнилой забор!⁴¹⁹

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

4. ХII. 41

Введение во Храм⁴²⁰

Я в большом смятении, мой дорогой мучитель!

Открытка твоя от 29-го меня положительно сбивает с толку. Откуда ты взял мою "гордыню"? Разве я не писала тебе, что я счастлива и горда (но совсем не так горда, как ты это понимаешь) твоей "задачей" мне!? Как же иначе я и могла к этому отнестись? Я просто боюсь писать, -- ты все совсем иначе понимаешь и толкуешь. Или я писать не умею, чтобы меня понять могли??

Иван, ты должен же сердцем, наконец, чуять, что я тебе говорю! Я не постигаю этого!

Я слишком маленькой, ничтожной, недостойной тебя себя чувствую, и... вдруг... ты, ты Великий -- мне дал серьезно тему. Ты мне доверил, всерьез доверил!.. Ваня, разве могло быть больше радости мне? Подумай сам! Я так гордилась... Я не возгордилась, но гордилась... Я счастлива была. Я только боялась, что из-за незнания многого, из-за того, что это не из меня выросло, а тобой Великим дано, -- не выйдет так, как этого хотел бы ты. И я сказала, что это ведь не из меня, что я только по-школьнически могу выполнить.

Ваня, я не 10 лет, я 100 лет хотела бы быть твоей ученицей. И уже одно то, что тебе не скучно было бы возиться со мной, так сказать было бы из-за чего, -- это одно делало бы меня счастливой и гордой. Неужели ты всего этого не понял. И неужели ты не знаешь все еще _к_т_о_ ты мне!? Я ужасаюсь тому, что все надо еще биться мне лбом о стенку, доказывать тебе, а ты?.. Не веришь? Ваня, Ваня, как это больно!

Ах, и о хирурге том тоже: ты обижаешь меня. Где же я "р_а_б_а"? В том, что он, известный доктор, старше меня намного, бегал как мальчик, а я его отстранила? В чем? Когда я ничего о нем не знала и увлеклась было, -- в этом раба?

Он не был ни пошл, ни груб. И это такой тип человека, который как раз дальше всего от рабства и своего и чужого. Если бы ты знал то мое письмо ему, что было ему как "offenbarung" {Откровение (нем.).}, -- то не бросил бы в меня камень. И он по-своему страдал оттого, что отойти был должен. Он говорил даже об уходе от жены... но я не хотела слушать. Подумай -- дети! Он ни на что не посягал. Я была совсем свободна, а не раба. И если бы это было иначе, то не сказал бы он мне в письме из своего путешествия на Wintersport {Зимний спортивный курорт (нем.).} (с женой): "...ich habe so viel am Weihnachten an Dich gedacht und mir immer wieder überlegte, was Dich wohl zu der merkwürdigen Aussprache veranlasst haben kann. Ich bin doch so viel alter als Du und wünsche mich von Dir belehren lassen" {"...на Рождество я так много думал о тебе и все снова и снова размышлял, что могло быть поводом для твоего замечательного высказывания. Хоть я и намного старше тебя, но хочу учиться у тебя" (нем.).}. Нет, я не стыжусь ничего из моего прошлого! И ты не должен его стыдиться и бояться. То, что я увлекалась! Но я не могла иначе. Я ведь не кукла была. Но я всегда знала меру. Ваня, жизнь ко мне была так скупа, так бедна счастьем.., что, право, за эти "крохи" не надо бы упрекать. Я ему писать даже запретила (!), когда все узнала... Он граммофонную [запись] концерта присылал, чтобы выразить свое чувство... Где же я раба? О, нет! Не понимаю твоего укора! Как все это больно! Ты запугиваешь меня! Ваня, какой ты мучитель! Но я люблю тебя! У меня бывают абсурдные мысли иногда. Я порой думаю... Нет, боюсь сказать... Ваня, не мучай меня. Отчего ты не отвечаешь на мои вопросы? Отчего эти открытки? Отчего эти 12 дней молчания? Кто или что у тебя вытеснили меня? Я не могу... я так пряма с тобой, так без лукавства. Неужели это и есть вина? Надо хитрить, мучить, плести тенета, игру, кокетство?

Все это, что мне противно от природы, все это, чем женщины "чаруют"? Т_е_б_е_ это от _м_е_н_я_ надо? Отчего меня _п_р_о_с_т_у_ю_ ты не бережешь? И когда я томлюсь неотвеченными вопросами, прямо тебе сказанными, -- ты молчишь, ты отделываешься... открыткой? Я не упрекаю, я тебя слишком люблю для этого. Но, слушай, я знаю... редко ценят прямоту. Нужна я тебе -- _л_о_м_а_к_а?

Скромная "Таня"⁴²¹... неинтересна?.. Я не могу иначе. Я с тобой -- вся правда. Да и всегда, со всеми. Я не могу иначе. Если бы твои друзья все это знали, все эти мои муки, и на них твои все недоверия, подозрения, "страхи"... я думаю тебе бы всякий сказал, где правда... Ты не хочешь видеть. Ах, ну брось! Скучно, больно, тяжко это!

Я люблю тебя отчаянно... Ну, скажи же и ты! Ты чем-то занят... не мной. Ты не пишешь больших писем. Этих чудных писем, дающих мне жизнь! Да, жизнь чудесную!.. Они же и как сладкий яд, морфий... я к ним тянусь, я не могу без них... Если бы ты хоть знал, хоть чувствовал немного всю силу моей любви к тебе!

О, эти мысли, эти догадки! Абсурдны, ужасны, но почему они? Сказать? Я чувствую.., что ты.., что ты... не хочешь, чтобы мы были вместе.

Тебе я м. б. приятна для "Путей Небесных". Нет, все не то, не так. Но что-то в этом роде. Еще не ясно мне, но я открою. Одно я знаю: ты не хочешь встречи!.. Это не упреки...

Ужасно! И вот тогда, не следует, по "правилам" жизни и мне тебе говорить о своей любви..?

А я не могу! Я все хочу тебе сказать! Как я люблю, как мучаюсь, как ночи я не сплю. Как я тебя зову тихонечко и нежно. Слышишь? Я исступленно тебя порой зову. Как это тяжко... Как горько...

"Мне бесконечно грустно. Мне так мучительно, так страшно без тебя". Знаешь этот романс? "Ты успокой меня, скажи, что это шутка..." Морфесси пел⁴²². Я его не слыхала. Пели-имитировали другие. Ваня, я люблю тебя!

Нет, нет слов... все те же три слова: я люблю тебя, я тебя люблю, люблю я тебя, тебя я люблю! Иван Сергеевич, Великий, Гений, Божество мое, я преклоняюсь перед... Вами-Тобой! Благоговею, замираю... от любви...

Все сердце залито, сжато болью блаженства. Ваня, пиши мне все,.. любишь ли еще? Отчего у меня чувство, что ты отходишь? Побереги меня. Я плохо справляюсь с силами. Не му-чай.

Ваня, я обнимаю тебя нежно-нежно, долго смотрю тебе в глаза, до устали, до слез... Я целую тебя так долго, так жарко и так трепетно... Ах, милый, родной мой, счастье мое! Радость!

Друг мой верный (?), я тебе верный друг, я знаю. Ванечка, не могу больше. Как я жду тебя, как хочу к тебе сама... как ужасно это расстояние! Скажи мне еще один раз, что ты меня любишь. Отчего ты так долго не писал? Отчего эти открытки? Отчего не отвечаешь на вопросы? Получил ли еще мою фотографию? Послушай, ты рассказал обо мне кому? Серову? Кто это? И что же? Видел он меня? И что сказал? О, если бы они все знали, _к_а_к_ тебя любить можно!.. Какой ты противный, какой ты мучающий и... какой... чудесный!

Как ты жить умеешь! Как все меня в тебе восторгает, тянет к себе, как я безумно, да, _б_е_з_у_м_н_о_ тебя люблю. Милый мой, покойной ночи! Спи спокойно! Ты видишь меня иногда во сне? Сейчас 10.30 ч. Скоро наше "свидание". Ты думаешь? Я знаю, когда ты думаешь... _В_а_н_я, а-у!? В туман, в дали: -- а-у у !.. Слышишь?!

Твоя "девочка с цветами". Твоя Оля

5.XII

Случайно не послала письмо и получила твое (28.XII) {Так в оригинале.}. Спасибо, мой родной, за все, Ты чудесно, ценно [дал] мне, меня "учишь", бранишь, за No 2! Напишу еще. Ваня, по одному "его" письму не суди, -- он был ведь зол, когда писал. Даже без обращения. Он не был грязен ко мне! Я тогда еще никого не "вела" -- с А. была довольно редкая переписка. Я жила в больничных интересах, как в гробу. Оттуда и "срыв". Прости! Я тебя еще больше полюбила после письма!..

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

6. XII. 41

Дорогой мой, единственный, несравнимый!

Писала тебе еще на твое 26-го, -- получила твое от 28-го с Сережечкой, -- бросила на полуслове, -- стала отвечать на новое, запечатала и... не посылаю. Оттого, что все еще не сказала того, что кипит в душе... И не сказать. Ваня, Сережечку твоего, как Святого Рыцаря принимаю. Увидишь ли всю полноту этих моих чувств?! Милый, святой, прекрасный мальчик! Ванечка, -- твоя частичка... Я много в нем твоего нахожу, не только [рост]. Что-то -- неуловимое, то, чего именно _с_в_о_и_ не видят, а чужие именуют "фамильным сходством". У меня часто бродит мысль: а м. б. он жив?! Не может этого быть? О, если бы чудо!! Какое твое доверие ко мне, как я ценю это... Послать такое сокровище! Ваня, какой ты мне еще удивительный предстал! И кажется, будто я тебя теперь всего вижу... Нет, тебя так скоро не узнаешь! Какой ты чудный, бескомпромиссный. Да, я все, все понимаю. Драгоценность моя, сокровище! Я никогда такого не встречала, нигде, ни даже в книгах. Ну, кто такой? Нет такого! Нет, был такой -- у меня в сердце, в душе. По "образу и подобию" того идеала, что создала я девочкой по папе. Папа был чистый, дивно-чистый. И знаешь, этот вот, живущий в сердце, -- т.е. -- Ты, -- оберегал меня всю жизнь от грязи.

Ванечка, ты о No 2 -- не верно. Ничего там не было, что бы меня забрызгало. Не надо о нем. Как я благодарю тебя за все, что ты мне пишешь, за то, как "учишь", как объясняешь как нельзя жить. Я в ужасе от себя... Неужели так это и было? Но я не чувствовала тогда этого. Отчего же? Ванечка, какая же я скверная. Нет, я не "от Церкви" тогда, а... м. б. только церковный коврик для твоей коленопреклоненной молитвы. Ванечка, м. б. ты бы понял, если бы все я рассказала. Меня тот не грязью, не дон-жуанством прельстил, а как раз тем, что меня единственно может увлечь, -- чем-то положительным, чистым. М. б. его любовь к детям, к пению и живописи, его любовь удивительная к матери-старушке. М. б. то, что среди моей ужасной "гробовой" жизни в больничной атмосфере с 8 утра и до 11 ночи... не было никакого свежего дуновения. И вот, на балу, тоже по обязанности службы, встречаю кого-то другого. Слышу об искусстве... Он не был груб. И никогда не посягал. Эта "красивость", эти фразы... можно объяснить их совсем другим. Это "выпускание" из рук... он сожалел искренне -- не смотрел как на вещь. Это не "дозволение" вернуться было. Это его "молодечество", "храбрение". М. б. в этом единственном письме, которое тебе попалось, такое впечатление, но это не было так.

Я очень чутка была, -- я бы грязь узнала. Он не рискнул бы тогда явиться на глаза мамы. А он ведь был у нас, -- его только не приняли, т.к. не было отчима. Сказали дома нет.

Отчего я поехала? Да, этого не надо. Конечно. Что на меня нашло? Но, знаешь, я никого, никогда не боялась. Я слишком знаю себя. Я знаю, что не соскользну. Я это твердо знаю. Я знала, что не опасно. У меня бывают такие настроения-удали? Что-то такое. После работы, кропотливой, тяжелой для души, -- уйти в другое. Будто забыться. Я ему ничего не позволила. Но я и этим казнилась. Поэтому тебе и писала. Не за это ли мне "и Аз воздам". Это самое необъяснимое, самое мое темное. Именно оттого, что "игра" без смысла. Спасибо тебе за то, как ты мне все показал. И, хотя это не так, не совсем так было, -- все же я многому научилась. И... самое главное... я вижу тебя. Тебя, учащего, такого... чудесного! Ни одна ласка не взяла бы меня так сильно, как это твое "ученье". Я обожаю тебя, чистого, такого редкого, такого... совсем единственного! Я боюсь, что недостойна тебя... Ты разочарован? Но не надо из-за этого No 2... Он не стоит, ничего не было там для разочарования. О Кесе (брат А.) -- не думай. Я его расцениваю очень мелкой монеткой. И для него "решительный" и "серьезный" отпор был бы -- слишком многовесен. Вообразил бы, что всерьез его брать можно. Я отсадила его очень прочно. Будь уверен, -- я их хорошо знаю. Мой тон к нему таков, что он и обидеться не может (ласково и нежно), и подойти не решится. Серьезный же отпор повлек бы только серьезное отношение. Он не стоит этого. Это (по словам И. А.) "брючкин, сердечкин, сладочкин, улыбкин". Хорошо? Катанье на велосипедах? Ерунда! Он привязывался, что научит меня кататься и когда-то (давно) сказал: "Du hast wohl Hemmungen mit mir zu bleiben?" {"Ты может быть опасаешься оставаться со мной?" (нем.).} Дурак! Я тогда грубо даже ответила. Это был 1937 г. А теперь я ездила, как... с собачкой, с... рабом. И такое мое поведение он лучше всего понял. Но этот, он не плохо в душе ко мне относится. Я знаю, он гадостей бы не допустил все-таки. Ему "отбить" хотелось. Но понял бы. Только я-то даже и до разговоров не сошла. После этого он очень меня уважает. От многих слыхала, как он свою Schwägerin {Свояченица (нем.).} рисует. Видишь. Слушай, у меня очень точное мерило для грязи. Я ее тотчас узнаю. Верно. Поверь мне. No 2 -- забудь. Устно я бы тебе все рассказала, и ты бы -- понял без сомнения.

О "изломах" еще: ты пишешь, что "все в ход пущено". Я ничего не пускала в ход. Я только рассказала тебе очень просто о семье, для того, чтобы ты мог себе представить и также понять откуда я "перст Божий" для себя увидела. И в этой скорой визе, и в "отпуске рвача-шефа" и т.п. Ванечка, я для тебя ничего не "пускаю в ход". Я тебе оттого все и говорю, что хочу без прикрас перед тобой открыться. Помнишь, всегда Суда твоего просила. Мне для себя важно определиться. Ты -- мой судья. Мне очень хочется начать писать. Я изнервничалась оттого, что все помехи. Селюкрин меня "вздернул на дыбы" как-то. Но от этого еще беспокойней... Я все же принимаю. О бегонии я спрашивала в лучшем садоводстве, -- мне сказали то же самое о клубне, но у этой не клубень. Тогда велели поливать и в тепло. М. б. будут побеги новые, т.к. зазеленело. У меня "легкая рука" на цветы. Азалия цветет 4 года сряду по 300--400 цветков. Шапка. Ее даже фотографировать хотели для рекламы удобрения. Не дала. Что за базар. Ты глоксинии выращивал? Это бархатные колокольчики? Чудесно! Как я за все это тебя люблю! Ты цыплят выводил? Я -- тоже, под мышкой яйцо носила! Живая жизнь! Ванечка, мне не выразить _к_т_о_ ты мне! И как касаешься ты... всего... самого такого некасаемого словом. Как служит тебе слово! Как послушно! Ванечка, ты Тютчева мне достал? Мне и радостно, и стыдно, что так балуешь! Не надо! Не балуй так! Ты спрашиваешь, получила ли я "Старый Валаам" и "Мери". Нет. Еще нет. Ванечка, можно мне попросить тебя о чем-то? "Куликово поле" ты не достанешь? Мне очень стыдно, но я его так хочу. Здесь -- безнадежно. Я искала в библиотеке ван Вейка. Никто ничего не знает, т.к. его библиотека завещана Университету, а Университет все, его, не интересующее Университет (не научное), отдаст аукциону. Я жду этого аукциона. Ванечка, послушай, что вчера было: у меня утром тоска была. Я стояла у календаря и вижу, что на 3.ХII стоит. Сорвала листочки и загадала: "а что сегодня? То и будет". Вижу: -- смотри и ты. Я посылаю его тебе, но ты пришли мне, -- я всякую буковку твою берегу. Ванечка, я в следующем письме скажу тебе еще одно, о Сережечке. Я ошеломлена была вчера... когда увидела фотографию его.

Ваня, теперь о том, что важно. О том, что уже писала, что закрылось твоим письмом от 28-го. Но о чем _н_а_д_о. О встрече. Я много думала о ней. Я знаю, что это значит -- на миг... и оторвать сердце. Я теперь уже скорблю, представляя это. Но... Сердце мне говорит, не чувство только, а и ум сердца, -- что не быть встреча может только при ведении всего к разрыву. Без нее -- топтание на одном месте, мертвая точка. Так чувствую и вижу я. Это не голос моего "движения". Нет. Я очень трезво, и строго, и серьезно все продумала. Встреча -- необходима. Каков ее исход бы ни был. М. б. будет мука... Я все знаю. Но предрешив не видаться, -- мы предрешаем неминуемо, если не прямое расхождение-разрыв, то... несхождение наверное. Так, и только так я вижу. Но я не настаиваю ни на чем. Я предоставляю все тебе. Пусть не заботит тебя техническая сторона для меня. Arnhem мне чужой город. Никто не знает. Exprès и т.п. -- это другое. Подумай, и ты поймешь. Мне необходима моя "незапятнанность", абсолютная независимость дела от кого-то третьего. Exprès -- дают поводы. По законам так надо. Не я это выдумываю. Я об Arnhem'e все продумала. Ты положись на меня -- я очень "хитрая". Твои "планы" делают свидание еще более неотложным. Сережа с удовольствием к твоим услугам. Он тебя очень чтит, как и мама. Ваня, объясни еще твое: "ведь я всем жертвую, все отдаю, на что хоть смутно еще надеюсь, -- отказаться от тебя, живой, всей, столько обещавшей, все отдающей... всю себя! Подумай -- и ответь. Я сделаю так, как ты мне скажешь". Я не понимаю и томлюсь этим непониманием... Объясни. Почему жертва, ради чего, кого? _К_а_к_а_я_ жертва? И что могу я за тебя решить! Я не мыслю возможности такой даже... не увидеть... Милый Ивик, целую тебя; люблю бесконечно, ...ах да, не пиши никогда такого... абсурдного о каких-то моих возможных думах при встрече. Тебе не стыдно самому так думать? И еще мне приписывать?! Я же тебя знаю! Это ты меня не видел! Это мне бояться надо. Получил ли мое письмо -- жизнь No 1?

Ваник, пришлешь надпись к книгам? Ну, хоть к "Солнцу мертвых", если так трудно ко всем! Ах, еще: ты не понимаешь, как я могла "при водительстве" увлечься No 2? Тогда "водительство" еще не началось. Т.е. вполне не началось. И... в 33 г. я предлагала Арнольду кончить [все]. Были такие данные. Я не была уверена, что я окончательно смогу его вести. Его Nevroze давал себя знать. А вообще-то: No 2 -- никому -- не измена! Ну, Господь с тобой! Твоя Оля

[На полях:] Твоя машинка все больна? Никаких духов больше не надо. Эти -- чудесны!

Ужасно, что у тебя холодно!

Что-то еще хотела написать, позабыла, не могу "схватить". Автограф к глазам пришлю. Если ты пришлешь. Вспомнила: "Пути Небесные" ты пишешь? Твои "планы" помещают писать?

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

4.XII.41.

11 ч. дня

Письма твоего, конечно, не сжег,

а поцеловал, не боясь никакого гриппа.

Да от тебя, -- бояться!

Бедная моя детулька, Олёль родная, -- Господи, ты больна! Умоляю, прими же "antigrippal" -- ,он не дает вреда, он избавит от осложнений! Уверен, что, ты не принимала, -- как я просил! Сама не можешь, дай знать Сереже, чтобы извещал меня хоть словечком. Для меня ты -- сама жизнь, больше, чем моя жизнь: моя вера, упование, вера в тебя, в _т_в_о_е, а это за пределами моей жизни. Ольга, все силы сердца, веры вкладываю в мольбу за тебя: будь здорова! да не будет ужасного, что было с тобой! Олёлечка моя чудесная, ласковка, милка, светик, свет мой, святая, девочка чистая -- ты для меня _в_с_я_ чистая! Прости мои кипучие зацепки, это _б_о_л_е_н_и_е_ мое -- ну, да, это ревность к давнему, необоснованная, это -- мои "изломы"! Я кляну их, и -- весь нежный к тебе, весь -- светлый к тебе. Я преклонился, я обнимаю твои ножки, я тобой болею, я люблю тебя неизведанной еще любовью, такой тонкой, таинственной, нежной, чистой... назвать не знаю. Оля, как ты можешь, как ты умеешь быть нежной, -- сердце пропадает, истекает от этой нежности. Извини мой "разбор" твоего рассказа, -- не имею никакого права касаться всего твоего. Ты безупречна -- это верой знаю, -- тебя только острой жалостью можно пожалеть за вынесенные тобой мучения. Я же знаю, как ты несла тяготы жизни, как ты жертвовала собой, как выносила семью на своих плечах, слабевших! -- на своих нервах, безжалостно терзаемых житейским злом. Оля, ты для меня -- Святая, при всех, как ты называла, -- "изломах", -- кто смеет в чем-либо укорить тебя! Я любуюсь тобой, Прекрасная! впервые _у_з_н_а_н_н_а_я, _т_а_к_а_я! Ты мне дороже жизни моей, и клянусь, Оль-Оль, -- я отдам жизнь во-имя твое, если бы это было нужно. Это не слова. -- За меня будь покойна, во _в_с_е_м. Мой отрывочный рассказ (в 2-х письмах) о кусочке моей жизни -- да не смутит тебя. И _э_т_о, такое жуткое, такое -н_е_о_б_ы_ч_н_о_е, такое порой болезненное -- не столько для меня лично, а для бедной девушки, потом женщины, -- прошло для меня _в_н_е, -- как это не удивительно мне теперь! Это почти невероятно было бы для читателей, если бы прочли такой, совершенно исключительный, _р_о_м_а_н, -- историю одной женской души. Как бы для _о_п_ы_т_а постигало меня подобное! Ты _д_о_л_ж_н_а_ выздороветь, -- и я расскажу тебе _в_с_е. Часть -- сильно _п_р_е_л_о_м_л_е_н_н_о_е! -- только отразилась в творчестве, тебе известном, -- пополняла "детскую историйку", -- странно иногда совпадавшую с "Дашиной", как бы пролог к грядущему! Там -- Паша и была Пашей, а тут именно Даша, ходившая за нашим мальчиком. Ведь она была совсем деревенская девушка, -- и я для нее, в дальнейшем ее _р_о_с_т_е, становился _б_о_ж_е_с_т_в_о_м. Правда, м. б. я был не совсем заурядным и тогда. Я был молодой, необычайно живой (если и теперь я киплю, не слышу, не помню возраста!). Я -- в воображении -- был искрометен. Я мог часами говорить поэтами... я был артистом, разыгрывал дома целые акты за всех лиц, и я был... очень увлекательным _е_е_ учителем! Кааак она слушала меня, как смотрела! Я не играл ею, -- я все забывал, сам увлекаясь _с_в_о_и_м. И еще -- пел, по слуху знал чуть ли не все оперы (оперетки -- ни одной!). Да, я даже и прославленной "Прекрасной Елены"⁴²³ -- не видал. Ты в моих книгах не найдешь, думаю, ни строчки. Ну, я для тебя -- только для моей Оли! = для Тебя только, = я довольно подробно _в_с_е_ _н_а_п_и_ш_у, в письмах, -- только лечись, окрепни. Я так встревожен. Тогда, в 40 г. -- в феврале, я тебя жалел, я тебя ободрял, я уже тревожился. Теперь... -- ты знаешь, _к_т_о_ Ты для меня. Я на коленях, я прижимаюсь к тебе, я весь в тебе, моя красавица, моя слабенькая худышка... я хотел бы отдать тебе свои силы... -- слава Богу, я здоров, бодр, я весь с тобой, все миги дней. О, как рвусь сердцем, всем во мне! -- к тебе, к тебе. Олюнчик, напиши, если пальчики в силах, -- целую их, чуть сжимаю в губах. Господи, помоги Олечке моей! Твой В. Шмелев

Грипп дает малокровье, съедает гемоглобин. Непременно -- селюкрин! ты должна получить. Еще вышлю.

Странное со мной: живость воображения такая, будто я все тот же Тоник, -- ни ущербления, ни на йоту! Я _т_а_к_о_й_ живости образов _н_е_ _ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_ и 30 лет тому! Я _в_с_е_ мог бы _н_а_п_и_с_а_т_ь -- и скоро! Единственное, чего не мог бы, -- это -- "Солнце мертвых"! Такой му-ки не повторится. Силу его я знаю. Да, не писали -- и не напишут. И знаешь -- недавно, я взял... и я прочел себе, вслух, мой шепот "Торпедке"... -- курочке, _у_х_о_д_и_в_ш_е_й... Там -- _в_с_е_ открылось мне. Но я все ужасы, все смерти -- закрыл... -- ты знаешь? -- песенкой -- такой простой, и такой грустной... -- песенкой... дрозда. Конец, сведение всей _э_п_о_п_е_и (это -- _э_п_о_п_е_я, ибо захватывает эпоху, _в_е_с_ь_ народ, скажу -- мир!) я дал очень _т_и_х_о, pianissimo... Да, голубка... не все это всё поймут, как ты, я, Оля отшедшая... читатели из очень чутких. Но все знают, что это. Когда я, вечерами (2--3 вечера) впервые читал маленькому кругу понимающих, в Грассе (Alpes Maritimes), y Буниных, (мы тогда с июня по октябрь жили вместе, тогда Бунин настоял, чтобы мы приехали на их виллу, в огромном парке, -- "Mont Fleury", -- я согласился, но... на общие расходы по хозяйству) читал только что написанную эпопею, -- чтение потрясло. Бунин не мог сдержать себя (эта работа резала его, я знаю) -- слишком он большой художник! -- (а в искусстве _п_р_а_в_д_а_ повелевает, пусть -- на миг!) -- и вскрикнул, когда кончилось: "Это... будет переведено на все языки!" Я _з_н_а_л_ это... сверхчувством. Но они-то не знали, _ч_е_г_о_ мне это стоило! Этот страшный акт творческий. Только один я знал. Да, Оля знала. И я -- ты видишь -- все -- личное -- обошел, укрыл, сколько мог, _н_а_ш_у_ боль неизлечимую. _Т_а_м_ о Сережечке -- только _г_д_е-т_о -- в молчании -- в тО-нах! Книга, конечно, делала свое в душах... и будет. Но "бесы" и иже с ними... они корчились от злобы. Они прятали это "Солнце". Они называли его "книгой злобы и ненависти!"⁴²⁴ Да, большинство левых, масоны, и -- евреи (большинство). И там было решено: ты понимаешь, что было решено. "Собрашеся архиереи и старцы..."⁴²⁵ И травля началась... о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел, _д_е_л_а_я, вскрывая днями мира язву -- ужас красный -- бесов! Ныне я могу -- я в праве -- сказать облегченно молитву св. Симеона.

О, как я счастлив, что эта моя книга _о_т_к_р_ы_л_а_с_ь_ твоей светлой, нежной, глубокой, чуткой, прильнувшей к _м_о_е_м_у_ -- душе! Как счастлив, видит Господь! -- Господи, благодарю Тебя! -- что я встретил и узнал тебя, Оля! счастлив, что ты _з_н_а_е_ш_ь_ меня -- и любишь. Это -- за _в_с_е_ -- награда мне, за _в_с_е. Благоговейно припадаю к твоим коленям, обнимаю, прячу слезы, -- слезы боли за прошлое, боли утрат, непереносные... слезы нежности к тебе, слезы любви к тебе, радости тобой и слезы муки... тобой и за тебя. Оля, Ольга, Ольгуша... -- губки дай, ну поцелуй глаза мне, -- так много они плакали... но теперь и радостно могут смотреть на _с_ч_а_с_т_ь_е_ -- в отдалении... и в каком же! и -- _к_а_к_ же! Ты все почувствуешь. И боль, и любовь, и -- вскрик.

Целую. Твой, только, и всегда. И. Ш.

Вот, на всякий случай, адрес доктора моего: Mr. S. Sieroff, 73, rue Erlanger, Paris 16. Зовут Сергей Михеевич (С. M. Серов).

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

4.XII.41

День Введения во Храм

4 ч. дня Пресв. Богородицы

{К письму приложены поминальные записки "О здравии Ольги и Иоанна" и "Об упокоении Ольги и убиенного воина Сергия", на каждой из которых рукой О. А. Бредиус-Субботиной сделаны пометы: 21.XI и 4.XII.1941.

}

Радость мой, светик Оля, киса-а... -- молился о тебе сегодня. 21 ноября... -- горькое, о, какое сегодня! День скорби. В этот день, в ночь на это 21.XI (4.XII) видели мы с Олей в последний раз нашего мальчика. Это было в 20 году. Его взяли от нас большевики и увезли. Так и не увидали больше. А нас сковали в Алуште. Это была пытка, отчаянные попытки хоть что-нибудь узнать, снестись с Москвой, с Горьким⁴²⁶, с Феодосией. Это были конвульсии. Всегда с тех пор, -- если была церковь, мы были в церкви. Молились о... будто живом еще! -- Вчера я забыл, что канун, -- в тревоге о тебе. Но сегодня рано поднялся, был у обедни. Вот, видишь: о _н_и_х-и-о нас молился и вынул просфоры. Птичка моя! Какое чудесное сегодня Евангелие! Я его очень люблю, этот простой, глубокий рассказ. И сегодня задумал, забыв: какое будет сегодня? И в чем смысл его для -- _н_а_с? "Марфа и Мария"⁴²⁷! И так мне светло стало! Прояснило вдруг: такая бытовая, такая верная подробность! С виду -- просто как! Зачем привел ее св. Лука? Как вспомнил? "Случай малый жизни" Его, _э_т_о_г_о_ выдумать нельзя. Так это не громко, не событийно. Это -- _б_ы_л_о! И это врезалось в памяти. Частный случай -- "в гостях". Это -- сама Правда. Вот психологическое доказательство подлинности. Пришел в гости -- и вот как просто случилось -- маленькое, -- и _о_б_и_д_а, чуть ревность! И -- наставление. И -- какое! Помните: есть земля, но -- главное -- есть _Н_е_б_о! _Д_у_х. Искания его. _Б_о_г. _С_в_е_т. _В_ы_с_о_т_ы. И -- Любовь! "Мне любовь нужна, не лепешки твои, Марфа", Сердце твое нужно. Принимает все -- и угощение -- яства, и -- _в_е_д_е_т. Мало сего: в этих нескольких строчках о быте -- чудесный апофеоз-гимн: прославление Матери Света, Чудесной, -- Материнства! Посторонняя, кто-то, свидетельница, -- из гостей, конечно, или -- прохожая, слышавшая ропот Марфы, и Его слова, -- восклицает, _с_л_а_в_я_ Мать: "Благословенно чрево, носившее Тя, и сосцы..."⁴²⁸ Вот _о_с_в_я_щ_е_н_и_е_ любви земно-небесного (человеческого -- для смертных) _а_к_т_а! Меня, сегодня, впервые -- так озарило. И я... думал все время о тебе, о нас. Если бы такой святостью благословлена была наша любовь! Быт, радушие, угощение, и -- все о Господе, _в_с_е_ Им пронизано, и большее _о_т_д_а_н_о_ Вечной Правде, Жизни Духа Любви! -- Любви. Я всю любовь беру, и земную, -- брак в Кане!⁴²⁹ Он любовался Его Марией! И -- благословлено. Оля, помолись, приникни к Ней, к Нему! Помолись о нас!.. Милая, как ты близка мне, бесценная!

Моя "Арина Родионовна"⁴³⁰ все не приходит, -- больна. Адреса ее не знаю, горе. Завтра наведу справки. Не хочу Елены, привык к новгородке, к ее "дозорам". Опять набил посуды, начудил в кухне, -- не люблю плохих ресторанов, и в центр ехать -- поздно было, от обедни. Но сыт, только в пюре картофельное вместо сгущенного бульона, из похожей бутылочки, -- вкатил muscat! Ну, с сосисками сошло. И еще шоколадный крем, -- как-то сумел сварить, -- и -- грушу с коньяком. Я, ведь, вроде рыжего Гараньки⁴³¹ (из "Лета Господня"). И поглядел на себя со стороны, думая, как мой Василий Васильевич⁴³²: "Мудровать-то мудрует!". Бац! посыпалось. Смех. И все -- о тебе. Оттого и набил посуды.

Олёлька, принимай же селюкрин и -- антигриппал. Ты, гадкая, не послушалась, не принимала вовремя! И -- заболела. Я знаю. Хочу цветов послать -- не замерзли бы. Я здоров. Получила "Старый Валаам"? Автографы пришлю, когда точно узнаю, какие мои книги получила, _в_с_е. Дай список. Целую лобик, глазки, губки, щечки, шейку, грудку, -- все, все .....до последнего мизинчика на ножке. Всю. Понимаешь... _в_с_ю. Ох, Оля... о, какое томление! Ведь я тобой как бы восполняю все, на что имел право и силу в жизни, -- и не взял: выбрал -- славословие, как Мария. Но ведь Мария _о_б_о_ж_а_л_а!.. Это же -- любовь ее! Все брошено. Сидела у ног -- и _в_с_я_ в Нем. Я весь в тебе, в Тебе: в земной -- и -- творящей Сердцем. Весь -- в твоем телесном облике -- и весь с тобой, с _Т_о_б_о_й, _Д_у_ш_а! Олёк, дай губки, дай, дай... всю себя! О, как люблю!.. Нет у меня сил не крикнуть, как люблю!..

Дай мне весь порядок твоего обычного дня, -- по часам, -- чтобы я знал каждый час, где ты, что делаешь. Когда ложишься? Тепло ли одета? В шерстяном ли белье, на тельце есть ли теплое? Если да -- никогда до теплых дней не оставляй шерстяного, _в_с_е_г_д_а, -- и -- ночью! В проклятой стране болотной -- иначе нельзя, -- все сырое: сердца, умишки, слова, чувства, _д_о_м_а!

Прячу лицо в складках твоей одежды, дышу тобой, буквально. Хочу дышать!

Целую. Твой Тоник -- Иван -- Ваня Шмелев

Я весь в бунте, от тебя! Никогда не было _т_а_к_о_г_о!

Какое запоздание, -- и какой огонь! Что это?! Как ты _в_з_я_л_а!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

5. ХII. 41

2 ч. дня

Встревожен твоей болезнью, девочка моя чудесная, радость, свет мой! Вчера запросил Сережу и маму, послал тебе, -- много писал эти дни, -- и все о тебе, во всем -- Ты! Можно ли так -- все сильней чувствовать, как ты дорога, как незаменима, как прекрасна! Олёль, пусть мама напишет мне, если тебе трудно. Я совсем здоров, не боюсь холода, -- мне так тепло, (жарко!) -- от одного _з_н_а_н_и_я, как ты любишь. Ура, сегодня заявилась "Арина Родионовна", ахнула на кавардак у меня, -- "кто это у Вас набил посуды!" -- "Я, Арина Родионовна, с _р_а_д_о_с_т_и!" Ну, да, с радости, что я люблю тебя, больнушка Олёк, что я -- в тебе, в сердце, и ты -- во мне! Ольга, _в_с_я!

О, я тебе расскажу невероятную историю -- а она была! -- и ты в сердце ее сбережешь. Т_а_к_и_х_ историй не было, думаю, ни у _к_о_г_о! Вот какой был твой Ваня! Дурак? Сумасброд? Чудак? или -- это _г_о_т_о_в_и_л_с_я_ родиться писатель русский? Все это крепило меня -- для будущего. Но и сколько же мучений было! Сейчас получил письмо. М. б. меня _в_ы_п_и_ш_у_т_ в Берлин. Оттуда буду хлопотать о лагерях. Какой, к черту, я русский писатель, если сам не увижу души русской, ее остатков после 24 лет ада у бесов?! Алеша Квартиров взял с собой мою карточку -- м. б. ты скоро получишь. Изволь ответить, на каких духах остановился твой выбор. Я пошлю еще "L'heure bleue" и "Muguet". Не смей отмахиваться, -- не лишай меня малой радости! Сейчас еду за новыми рамами для твоей мордашечки неизъяснимой. Затем -- в Эмигрантский комитет⁴³³, по важному делу о поездке. А буду уже в Берлине хлопотать об Arnhem'e. Я бодр и -- всегда ты -- во мне, вливаешь в меня силы. Но... как же мне _п_и_с_а_т_ь_ хочется, -- не меньше (или -- чуть меньше!) -- чем -- _т_е_б_я! Но если бы ты была уже моей, -- как бы я писал! Оля, киса... ("ласкаюсь киской"!) -- как ты умеешь, ласково -- (и _ч_т_о_ же я за этим раскрываю в воображении!) -- о, милая! Не могу написать, нельзя, не выдержит бумага (сгорит!), _к_а_к_ люблю! Олёк, _к_а_к_ бы прочитал тебе кусочки из "Солнца мертвых"! Плакал бы с тобой. Да разве это только?! Я бы тебе _с_ы_г_р_а_л_ _с_в_о_е! Оля, -- дошло ли письмо, где я говорю тебе, отчего ты _т_а_к_а_я? Ты -- от Церкви, и -- от страстей. Люблю, душу тебя нежно в руках... Вчера доктор попробовал мое рукопожатие... -- поразился. Стал крутить мне руки... и не мог свернуть, -- я оказался сильней его. Ему 57 -- и я ему шутя скрутил его руки. Это ты мне дала такую силу? Правда, я всегда упражнялся, -- [1 сл. нрзб.] -- 3 [1 сл. нрзб.] раза в день, когда еще "боролся с искушениями" ("история Даши"!). Я расскажу... Сцена на кладбище Новодевичьего монастыря -- небывалое. А сцена в июле (малиновое варение), когда Даша предстала... -- не скажу. После, в _п_о_л_н_о_м_ рассказе. Если бы я написал этот роман, -- его читал бы весь мир. Но... я не напишу: 1) не люблю писать со своей жизни, 2) жива Даша, (должно быть) 3) на очереди "Пути Небесные". Но ты будешь знать _в_с_е.

Сегодня утром твоя открытка -- expres, 28-го XI. Знай, Оля: ни тени мысли -- не должно быть у тебя, -- что я не хочу писать, -- я только этим и живу! Я -- увидишь, -- сколько писал тебе, с 26-го. Не разберешься.

Сегодня письмо из Берлина: зовут -- на 2 мес.! -- отогреваться от парижской ледяной квартиры! А я -- несмотря на запрещение доктора -- окачиваюсь ледяной водой. Но сегодня -- в последний раз: на дворе теплей, только сырость, брр... -- не терплю, как и ты, этого студня. Я люблю крепкий мороз, а свежо -- я быстро согреваюсь... яркими представлениями -- _т_е_б_я! Жгучая моя, солнце мое слепящее! Ольга... -- Оль!..

Ну, надо ехать в центр, дела. Обнимаю, ласточка... ("бровки -- как ласточки"!) лелею сердцем, мыслью, тоской неусыпающей и... всем стремлением -- только Ты! всегда! -- Твой крепко, только, -- Ваня

Спаси тебя, Господь, Оленька моя!

Будь здорова! Ешь больше!

Селюкрин -- обязательно!

Прими "antigrippal"!

Не будь упрямкой,

капризкой, мнишкой...

и -- злю-кой! Ты вся --

нежность, зло -- не к

тебе! Ты -- Свет и

лю-ба!

Твой И.Ш.

Remington-portative {Портативная пишущая машинка (фр.).}.

Моя машинка чинится -- и вся будет

заново. Вот она и начнет петь "Пути".

Не лечилась лет 10. Пора и сдать.

Я без нее скучаю. Очень.

Но твое перо -- спасение.

Всегда его целую, когда беру.

Почему?

И твои письма "с гриппом".

Никаких зараз не боюсь, а --

от тебя..! -- это только

излечение _в_с_е_г_о, от

тебя! Губки..!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

5.XII--6.ХII.41

12 ч. 15 мин. ночи на 6-ое

Посылаю почему-то 7-го

Знаешь, Ольгушоночка, в нашей переписке сам черт ногу сломит. Она не может не войти в историю русской литературы, (но когда я пишу тебе, будь уверена, что об этом забываю и не для "истории" пишу, а весь -- в тебе, до самозабвения!) и будущие словесники во многом запнутся, -- придется делать много "примечаний". Дело в том, что "expres" перебивают письма, посланные раньше, ответы на expres перегоняют ответы на письма ранние, а т.к. ты меняешься по часам (я -- хотя и "вспыхиваю", но редко), то путаница для гг. словесников будет непосильная, чтобы им разобраться в самом содержании "истории странных сношений, очевидно, безумно любящих друг друга корреспондентов". Смотри: в письме от 21.XI -- expres'e -- ты вся -- нежность и радость моя. Получил его 27.XI. На другой день -- писала -- в отчаянии от моей обиды (и все о письме 15.XII), непостижимо жестко. За это время я тебе -- только свет посылал. А твое письмо 22.XI получил сегодня! "Историки" скажут -- "письма из сумасшедшего дома!" Ну, это мое письмо поможет. Целую голубку. И. Ш.

Прошу: ешь больше устриц! Дают кровь. Я ем по 2 дюжины и фосфор.

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

7.XII.41

"Скажи как любишь" -- В открыточке твоей от 1-го XII...

"Напиши как любишь" -- мое, -- скрестилось где-то с твоим в пути... (Или -- неужели в неотосланном сгорело?)... Но все равно... эти... слова... летят навстречу! --

Ты хочешь того же, что и я!.. Как мне понятно это! Ты хочешь слышать, впивать глазами, еще, еще раз знать, прочесть, чтобы, на миг хоть, волной любви быть унесенным... чтобы словам этим дать сердце сжать до сладкой боли и... "замереть"... Так, я, читая твое, вдруг вздрогну вся, глаза закроются, и от них пройдет струей горячей до сердца. Сожмет его... Как чудесно!.. И... голова закружится чуть-чуть... И несколько мгновений я отрываюсь от письма, чтобы снова, снова, снова его впитать глазами, вобрать чуть слышный аромат твой, всякую черточку заметить и отыскать за ней движение твоей мысли, чувства, угадать твое дыхание...

Ивик, радость моя,.. мне мало твоих писем! -- А сама я... не могу всего сказать тебе в письме. О, как завидую я твоему Дару суметь словами сказать все так, что не хватает в груди дыхания... Как ты 2--3 чертами коснуться можешь такого [скрытого]... Конечно поняла... Как ты мне близок! Такой совсем ты свой, мой, невероятно близкий! Так радостно-близкий. И -- так убийственно далёко! И в этом мука... Нестерпимо. Я так страдаю. Так же не может! И что, что я могу! Ваня, я так... несчастна. Несчастна и... в то же время так безумно счастлива тобой! Господи, отчего же так все сложно? Как опрометчиво я поступила тогда в 37 г.! Я вспоминаю шаг за шагом эту весну, лето, осень 36 г., последнего свободного и... вспомнила: 22-го июня 36 г. как раз пришел отчим из больницы накануне, -- я так страдала. Я помню, было мне невыносимо. Я вдруг решила позвонить И. А., который тогда еще не был так близок нам. Я еще о личном с ним не говорила.

Я решилась позвонить ему. С. даже останавливал, указывая на то, что так просто его не тревожат, что он это не любит, занят. И. А. -- "понял" и... позвал меня тотчас же к ним приехать. И у них, не оставил в доме (мне, помню, не хотелось и перед Н[атальей] Н[иколаевной] открыться, и я не знала, как же мне сказать все), но чутко угадав, повел гулять.

Когда мы шли, меня пронзило вдруг ужасной болью, под сердцем где-то. Я ему сказала: "будто меня, как бабочку, кто-то на булавку посадил". И. А. объяснил мне, какой это нерв и отчего может быть. Так было раза 2. Во всю жизнь не повторилось больше. Мы долго где-то гуляли и говорили. Я ничего не видела. Но под конец куда-то мы пришли, и вдруг И. А. остановился... Передохнуть... А я... вижу, стала видеть... -- березки. И говорю: "Господи, как наши, будто Россия". "А я и хотел узнать, -- увидите ли?" И. А. дал мне свои книги... Я потом (авг.) была на море. Взяла с собой и маму, -- она издергалась тогда бедная. Сережа сдавал последние экзамены.

В начале сентября я возвратилась из отпуска, а 15-го сент. скончался отчим... ужасно..! Сережа в день его похорон лежал при смерти -- фурункул в носу, не собравшийся в одно место, но расползшийся флегмоной по всей ткани. Было 7 разрезов. Спас его удивительнейший русский специалист -- Б. Э. Родэ. 15-го же утром я получила письмо из Голландии, на котором и решила все, все кончить. Это -- 36-ой год! Не лучше 37-го! Но тогда, эта боль в груди! Ваня, не твою ли я приняла из далей? Ваня, милый мой! Но все же отчего _к_а_р_а_т_ь_ меня? За что? Эта опрометчивость моя вытекала из святого желания, жертвы... Я тогда не о себе думала... Я никогда не думала об этом как об "устройстве" себя или еще что-либо подобное. Нет, Ваня, верь мне. Пока я служила, пока я была необходима дома, моим, я не считала возможным устраивать "личную судьбу".

У меня было несколько случаев возможности "прекрасно устроиться". Но я... возмущенно отклоняла. Я не смела и думать. И... никакой зависимости от этого "устройства".

О моей семье заботилась я, сама. Никаких замужеств из-за "устройства" я бы не потерпела. Работали мы с мамой. Мама дала мне и С. образование, и мы смогли стать на ноги. Я считала, что мой заработок -- это мамин вклад. М. б. потому, что все я в себе держала "зажатым", -- м. б. поэтому и был "прорыв", как тогда с хирургом. Все-таки жизнь-то шла, и я была молода, и уже 30 лет! Только "посмотреть" жизнь хотела! Что-то кроме клиники и долга. Не знаю. Я не оправдываю себя. Ну, довольно. Я слез наглоталась вволю. За что же еще и еще? Ванечка, я так тебя люблю! Так рвусь к тебе... так... вся твоя! Мне стыдно стало из твоего письма за мое "движение жертвенности". Я не продуманно сказала. Только по движению сердца. Опять опрометчивость. Я поняла, я знаю, что так нельзя. Что ты -- без компромиссов,.. что, ну,.. вообще... нельзя. Не "по букве", не по "Лизиным" мотивам, и не по "Тане"⁴³⁴, -- но где-то в глубокой правде. Это -- беспорядок. Беспорядок для слишком мне святого. Кукушка? В детстве у нас в журнале "Жаворонок"⁴³⁵, я прочла рассказ: "страдания молодой кукушки". Птенчик в чужом гнезде. Нет, я не могу стать кукушкой. Я не моих боюсь страданий! О, милый, мой, чудесный! И все же... как ты далеко, далеко... Ну, хоть бы вдали тебя увидеть... Да, хоть во сне, сгореть в одном пожаре! И... не проснуться для мутной жизни! Милый, родной мой! Чувствуешь ли ты, как я страдаю! Как ты живешь? Напиши. Безумие порой на меня находит, не могу, все мне душно... Ив, милый! Как выражу тебе все безумство мое? Почувствуй! Да, ты -- без компромисса, без всякого, без тени, -- и мне -- противен он. Противно компромиссное, но... прости, прости мне все мое безумство... мне иногда... у меня иногда все отступает на задний план. Я ничего не вижу, я не слышу ничего, кроме голоса любви к тебе безумной.

И я не подумала тогда обо всем, когда о "жертвенности" писала. Только я не смотрю на это как на "жертвенность" -- это твое слово. Для меня -- _э_т_а_ дву-единая жертва, не... жертвенность, да еще моя!

Нет, не это, но... возможность жертвы, истинной жертвы... Ты понимаешь...

Ивушка, и все-таки, мы должны видеться! Я -- потухну. Я не буду тебя своими огнями тревожить! Нет, не знаю, что я говорю. Я не знаю, ничего не знаю. И только все во мне кричит, что видеть тебя должна, что невыносимо это... так далеко ты. Что столько на душе всего, что должен ты знать, -- все твое должна знать я. Ивочка, реши ты, -- ты мудрый. "Свидание -- пытка". Я знаю. Ужасно это! Обязательно напиши -- объясни мне твои слова, где ты говоришь, что я должна подумать и решить. Почему должна я решить приехать тебе или нет?? Непременно скажи. Это очень важно! Ванечка, если бы _т_у_д_а... вместе... Невозможно это!.. Я преступление делаю, что письмо это так пишу. Если мы не можем встретиться, то... так писать... можно ли? Какие угли! Какая "сухая гроза". Чудесно как сказал ты! И все же не могу молчать. Сегодня я несказанно с тобой вся! Видишь? Во сне тебе срывала маргариточки красненькие. И у меня в саду одна еще цветет, последняя. Не хотела это письмо послать -- но нет, знай все!

Поймешь ли муку мою? На цепи я! Ужасно, Ваня, любить так... вдалеке... Ах, ну кончать надо, а я не сказала того, о Сережечке, что хотела... Ну, коротко. Ваня, не сочти за святотатство это -- ты знаешь, когда выпала карточка из письма, я крикнула, взглянув бегло: -- это -- одно лицо, с тем, 10 лет назад... Сережа лучше, духовный, Ты! Тот умер для моего сердца теперь совершенно. Откуда это сходство?! Я показала С., маме, и оба в голос: "как похож на Г. К.⁴³⁶". Мама впрочем поправилась: "Этот лучше, -- можно сказать, что Г. К. на него похож". Все, кроме рта... так похоже. Ванечка, это не кощунство.

Я не могу ничего сделать, -- это так странно! О. А. потомок его же предков. Оттуда? В широком смысле. Нация.

Тот, Георгий -- был достойный. Редкость в XX веке! Он Сережечку не оскорбит сходством.

Сережечка для меня -- Святой! Герой, рыцарь наш! Твоя душа, Ванечка! Ты -- единственный.

Целую тебя нежно-нежно. Оля

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

9. ХII. 41

12 ч. ночи

"Твой -- пока -- Ив. Шм.".

"Пока"? А -- не "пока"? Я хочу тебе сказать, дорогой Ваня, что _э_т_о_ -- совершенно твое, и только твое... Я не могу и не смею этим интересоваться. Я и не хочу тоже знать, как ты это разрешаешь. Hélène или еще кто и как... Я не хочу узнать, было или нет... И никогда не сообщай мне об этом. Я исхода этой твоей борьбы не хочу знать. И не спрошу. Это каждый из нас "решает" сердцем и только сам... и по-себе. Я раздумалась об этом... что же, ты готов и... на... "увенчание", помнишь, как и что ты определил этим словом. "Священное увенчание".... Ну, не скажу (в случае Helene) -- Священное -- это было бы по меньшей мере не чутко, но "увенчание" -- можно... Да?

Или... ты... воспользуешься услужливым, компромиссным обходом?? Ты-то? Или Helene позаботится..? Бывает. Я много в наших "клинических случаях" всякого видела. Часто случалось быть переводчицей у наших, русских "дам", обращавшихся за советом. А я... и перевести-то не умела... Ну, однако, -- это не мое дело. Вы уж там решите. Я же больше ничего не хочу знать. Понимаешь, я тебя не упрекаю... Не пойми так. Но как досадно, что всякий раз, когда тобой душа особенно полна (получишь мое сегодняшнее письмо -- увидишь), -- ты окатываешь меня холодной водой...

С_у_д_ь_б_а!.. Кстати, -- брось эти обливания -- они могут иметь только обратное действие -- вызвать циркуляцию крови еще более сильную. Действие только на короткий срок, для того, что бы вернуться к первоначальному состоянию... Все равно как при super aciditat {Повышенная кислотность желудка (лат.).} желудка превратно думать, что принятием только alcali уничтожишь причину. Это только "гасит" на момент, для того, чтобы после (скоро) вызвать сильнейшую реакцию. Я проверяла это [1 сл. нрзб.] 2--3 часа и... после падения кислотности вначале, -- видела в конце гораздо больший подъем ее, чем в исходном пункте. Atropin (беладонна) и только + alcali, это другое дело, и... диета. Ну, довольно. Человек -- очень интересная... история... уж не касаясь его души! Во мне-лаборантке ты увидел нечто "мужское"? М. б. оттого, что мне женственность в чистом виде мешала работать?! Иногда я проявляла себя с больными такой, какой никогда себя не знала. Для многих мягкость и нежность -- губительны. Надо показать энергию, трезвость, напор даже, чтобы покорить больного, издерганного человека. Надо смочь приказать. Я часто достигала того, чего врачи не могли добиться. И мне многое (чисто медицинское) открывали пациенты, чего не решались сказать врачу. Я вставляла зонд в duodenum {Двенадцатиперстная кишка (лат.).} в 1--2 минуты, тогда как доктор бился иногда часами. И это не ловкость, это сила другая, это suggestion {Внушение (фр.).}, уверенность, "приказ".

Больной ценит не мямлю, а решительного, того, кто ему должен помочь. Мне часто говорили обо мне мнения больных. А я смеялась... до чего же "Голиафом духа" меня они видели. А я-то... так слаба. И это никто не знал. Кстати... "мне нужно поберечь мою Дари, -- она вся женщина". Ваня, Оля No 2 конечно уже "не Все-женщина"? Ошибка? Что ты этим хочешь сказать? То, что и "Аргентинка"⁴³⁷была, и Пенелопой, и даже Жанной д'Арк, и... много кем, а потом все-таки стала "акульим затрепанным хвостом"...

Почему же уж не "Полукровка". Поберечь Дари? От кого? От чего? Не ответишь. Я тебя теперь знаю: ты не отвечаешь на важные вопросы... Ты обходишь эти письма -- будто их и не было...

Утро 10.XI.41

Я плохо спала. Как много ты можешь и умеешь дарить, и -- как еще более мастерски берешь все обратно!

Не знаю, понял ли ты сам, что мне значат и как звучат в сердце твои слова: "Нет, мне надо поберечь мою Дари, -- она вся женщина". Ты понял? От вредного моего влияния поберечь?! Эти слова взяли у меня все тобою так полно данное когда-то. Даваемое постоянно.

И вот, я, не в оправдание себя, а потому что это нужно, -- скажу несколько подробней о моей работе и взгляде на нее.

То, что ты определил во мне и "зрелостью женщины" (!), и "genus masculus" (!) -- это то, что немцы хорошо называют "Sachlichkeit" {Деловитость, объективность (нем.).}. Это то, без чего нельзя работать, там, около больных. Я обладала этим свойством вполне. Без него -- не бывает ни хороших врачей, ни хороших ассистенток. Я не разумею ни бессердечность, ни холодность, ни "стриженую нигилистку-акушерку"⁴³⁸, сплевывающую сигаретку, ни "синий чулок". А именно -- "Sachlichkeit". Я должна была забывать, что я "genus femininus" {Женский род (лат.).}. И только тогда, забыв, я могла работать. С сознанием своей "женскости", женственности -- я бы мучила и больного, и (смущением) себя. Кто много болел -- тот это ценит и в сестрах, и во врачах. Смущение (а оно неизбежно, коли я не выхожу из своего "genus femininus") это то же самое, что хихикание на известные вопросы. Во всяком случае действие на больных одно и то же. Да и могла ли бы я работать и с докторами, не будь у меня этой "брони"? Я с ней, этой "броней" могла с невозмутимым спокойствием сообщать результаты анализов, какие бы они "щекотливые" (* у меня не смело быть "щекотливых" вопросов) ни были. И среди "Leukocyter" {Лейкоциты (нем.).}, "Erythrocyter" {Эритроциты (нем.).} и т.п. называть и совсем другое.

Иногда даже, исследуя нечто самого врача. (Было так). А сколько симуляций открывалось, сколько семейных драм. Я ведь исследовала не только кровь, но все решительно секреции человеческого организма. Иногда это нужно бывало и для разводов. Ты понял? Я знаю, что не всем удается овладеть собою. И у моих учениц (я практически вела девочек) я старалась вызвать отношение ко всему самое серьезное. Я не видела потом ни одной улыбки. Я очень легко краснела и краснею, но на работе, -- о чем бы ни приходилось говорить, (если это было дело), -- я не краснела. Ты понимаешь, что в самой глубине было верное понимание долга. Кавказец на работе никогда ни взглядом, ни, ни чем не давал повода к смущению. Он гениальный врач.

И я скажу, что всякий служитель медицинского искусства, -- а я считаю, что медицина не только наука, но и тончайшее искусство, -- должен быть именно таким. Как истинный художник, смотрящий на свою натурщицу. Художник, а не "маратель". И... больше: я -- "Sachlichkeit" в клинике, говорила с пациентом прямо, деловито и серьезно о чем угодно, -- я вне клиники не смогла бы и подумать так. Так, до сих пор, я не могу, например, спросить в незнакомом доме, ну, скажем, в ресторане, -- спросить о расположении некоторых помещений. Глупо? Через силу (каждый раз) себя принуждать приходится. Я -- в жизни... до смешного -- женщина. И застенчива до... ненормальности. Иногда, я даже, читая (ну хоть некоторые твои письма), одна, краснею. И ручаюсь, что устно, многого бы тебе не сказала. Ты знаешь, что я маме даже не позволяю войти ко мне в ванную комнату, когда я купаюсь! Поверишь? Ну, а когда болела?! Ужасно! Самое страшное было -- это даться им всем на растерзание. И тогда... о, как спасительно это "Sachlichkeit" врача! Понимаешь, стриженые нигилистки -- они "вид" делают, что "Sachlichkeit", а на самом деле, только подчеркивают, или... просто "синим чулком" становятся. И перестают быть вообще "genus femininus". Я никогда не переставала. И если кто-нибудь, скажем, вызвал меня в вестибюль, то встретил бы все ту же Олю.

Однажды, я из клиники уходила в гости, очень интересующие меня. И, не имея времени, не заходя домой, переоделась у сестры. Выходя из комнаты, совсем уже не лаборанткой, а приподнятой Олей, я встретила группу пациентов. Там был один молодой ученый -- американец... Их взгляды удивления, будто чудо увидели. На другой день я снова "в форме" -- делаю им уколы... Американец смотрит и говорит: "Вас не узнать сегодня, Вы вчера были... совсем другая". Я молчу и прошу дать руку для укола. -- "Я долго не спал, все думал, -- как может так человек носить два лица?" Этот американец пытался вызвать у меня то, случайно виденное им лицо, пытался говорить, даже жаловаться на боли, на горькую судьбу свою (несчастный был очень, -- ошибка доктора), спрашивал кавказца "когда же следующий укол, и нельзя ли, чтобы "русская" его делала, а не помощница". Кавказец мне "мстил" за это. Ничего не понимал, объясняя моим "кокетством"! Примитивен был! Но я так и осталась для американца сфинксом. Иногда, когда кто-нибудь очень "трусил", я себя даже колола, вытягивала у себя желудочный сок, чтобы доказать, что это -- ничего, не страшно. Не хваля себя, скажу, что в практике врача я была ему правой рукой и отчасти именно потому, что... "Sachlichkeit". Это удавалось не всем, не многим. Хороших сестер было мало. Сестра -- "синий чулок" -- не любили таких. -- Сестра "мягкая" -- кончалось "интрижкой".

Нет, надо было остаться женщиной, сохранить и "sexe-appel", непременно сохранить, но убрать подальше, чтобы не мешали. И остаться -- только человеком. Ч_е_л_о_в_е_к_о_м!

Вот и еще какое (парадокс как бы) объяснение может быть этому "Sachlichkeit". И я не сомневаюсь, что Дари, поставленная условиями жизни в такую обстановку, -- была бы именно такой...

Появился бы и "ум", и "рассудочность". Довольно об этом. О "слабоумии" -- я не страдаю этой "интеллигентской" болью. И отношением к некоторым вопросам так же, как и к "сахарному мужику"⁴³⁹. Здесь несколько иначе. Ты не угадал меня в этом. Устно -- понял, бы. Мое восхищение Фасей и т.п. ... это как бы "постороннее" восхищение. Я это просто "вижу", именно только, "если бы была мужчиной"! Я просто замечаю. Хорош был бы художник без этого!

Словечко, которое ты не разобрал: pervers (извращенный). Так вот: -- это не pervers. Ни -- капельки от "чувствий", -- для этого я -- слишком женщина. Я всегда считала, что выполнила свой долг достойно. И это знали и другие! И ты напрасно тревожишься, что "зрители" это-то могли заключить. Эти "зрители" меня прекрасно знали и "заключения" могли быть невыгодны только для "него". Я могла бы тебе это доказать письмами и сослуживцев, и сослуживиц, -- за кого меня они все считали. Ты когда-то мне бросил упрек, почему я "услаждалась" слежкой кавказца. Я теперь в праве спросить тебя: "почему ты позволял мучиться Даше? Разве нельзя было ситуацию изменить? Но я знаю, что я на это ответа не получу, как и на многое другое. Я не сержусь. Мне только хочется знать, кто я тебе теперь, если "Дари надо уберечь" от меня?? М. б. на это дашь ответ? Целую. Оля.

Получил ли портрет?

Поездка твоя ко мне -- тоже, таким образом, -- твое дело (* В таких условиях, м. б., ты прав, и нам нельзя встречаться. Повторяю -- твое дело!). Как хочешь.

Одно из писем от 3. ХII получила.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

6. ХII. 41 8--30 вечера

7.XII -- приписки

Нежный цветочек мой, кроткая девочка, (и, ах, бурная какая кипень), больнушка милая... так бы и стоял на коленях у твоей постельки чистой, глаз бы не отводил, угадывая, что тебе, родная, дать, чем тебя успокоить... как ребенка баюкал бы, сердцем отогревал, слезами овлажняя смякшие губки твои! Сказки тебе шептал бы, надумывал светлые сказы для тебя, самые нежные, и твое пылкое воображение сливалось бы с моим, любовным! Ах, Оля, светик неугасаемый, вечный, чудесный, -- весь в живых самоцветах светик! Пальчики твои согревал бы вздохами, тонкие, слабые, бледненькие такие, -- я _в_и_ж_у_ их! -- сердечко слушал, усталое, трепетное, как у птички пугливой, истомленной. О, ми-лая... безумица умная моя, чудесная и в своем безбрежье, -- кипучая нетерпеливка -- и сладкая, сладкая гневунья... -- все в тебе так пленительно! Страшно богата ты, всеми дарами сердца, -- вся ласковость... всеми души движениями, вся -- преисполнена! Дива моя далекая, чуемая так близко, совсем близко... -- вот, в этом сердце, вот тут вот, -- слышишь, как по тебе стучится, к тебе стучится, тобой, тобой, -- единой тобою, только! Смотришь... -- я это, Оля, всегда с тобой, тобою воскрешенный, тобою найденный в пустоте, тобою отогретый, пробуждненный во сне предсмертном! Я целую твои глаза, светлую бирюзу твою, капли живые Неба, лазурь живую. Я, несмелый, бровки твоей касаюсь трепетными ресницами, -- трепетными от слез счастливых, от слез невольных, упасть не смеющих на твое лицо, святое, -- мученицы моей пресветлой. Да, Оля... эти слезы мои -- счастливые, слезы _л_ю_б_и_м_о_г_о, потрясенного небывалым счастьем -- _т_а_к_о_й_ любовью! Муки мои, скорби мои, томления, все, чем убила жизнь, -- все ты собой закрыла, сняла с меня! Ласточка ты весенняя, песня моя последняя, -- слышу ее, неспетую, -- и счастлив! Сухие губки, больные,., в пленочках, о, детские какие... -- я их вижу, я их касаюсь мыслью, я их -- _л_ю_б_л_ю. Люба моя, ты дремлешь... о, спящая Царевна... как хороша ты... прядку сниму со щечки... целУю прядку -- о, нежная! -- дышать не смею, потревожить тебя боюсь, взглядом оберегаю... Сердцем пою молитвы, -- "пошли, Пречистая, Олечке -- легкий сон!"

Но как это слабо выражает -- что чувствую! -- Ты поймешь и такое, Оля... ты _в_с_е_ поймешь. И скажешь -- одной слезинкой, повисшей на ресницах, -- если бы сохранить ее! оправить в бриллианты... -- _с_е_р_д_е_ч_н_у_ю... эту... _б_р_и_л_л_и_а_н_т_у! -- бесценную!! -- все потонуло в ней, все -- любовь!

Я сладко плачу. Горит камин. Смотришь совсюду -- Ты. И маленькая -- за чаем, с мамой, -- первая твоя -- моя картинка! Всегда на столе, с самого того дня, как пришла ко мне издалёка, "закрытая", но сердце мое _и_г_р_а_л_о, -- помню. И стала раскрываться, живой цветок! Ныне -- совсем раскрылась... Боже, как ослепительно! Ольга, знаю -- откуда Ты! Вышла из творческих томлений, созданая и мной, и -- Жизнью. Я ждал тебя, ты в подсознательном дремала... -- и вот, _р_о_ж_д_е_н_и_е! -- нет, это не песни сердца, не нежное ласканье словом, -- это живая правда, это биение сердца, -- тобой биение, мое живое Счастье! мое _ж_и_в_о_е_ _Н_е_б_о! Господи, благодарю за милость твою мне, за Олю, посланную Тобой! Оля моя, отшедшая! Благодарю тебя за твои молитвы -- ты _е_е_ вымолила у Господа, -- пусть в любование только... издалёка... -- этот, мне, тихий свет! радость мою, последнюю, -- ярче всех радостей на земле.

Я тебе не наскучил, детка? Лирики я всегда чуждался, _л_и_ч_н_о_й. И не могу вот -- без лирики, без пения: душа поет. Слишком на сердце много, хочется нежно думать, нежно ласкать тебя.

11 ч. -- весь о тебе, в тебе. Тебя _с_л_ы_ш_у... и трепещу, здорова ли ты, больна... -- не знаю. Будь же здорова, девочка! Осветись, озарись, свет мой немеркнущий, Олё-ля! Весь в непонятной дрожи... так о тебе тоскую, -- новые, неизведанные чувства, -- и боль, и задыхаюсь от волнения. Милая, будь здорова. Целую, всю, всю тебя, все в тебе.

Прошу тебя, не ходи на почту затемно и в дурную погоду. Что это?! Не смей. Не смей, не смей и думать: "не-буду беречь себя!" Вот, простудилась. Буду ждать терпеливо твоих писем, верю, что любишь, Оля... я буду терпеливо ждать. -- Ты права: у нас только одна, Церковь -- Христова. Эти раздоры⁴⁴⁰... -- я в них не разбираюсь, в этом тленном. -- Скажи, что вызвало в тебе восторг от сознания, что ты православная? Это же -- так и есть. Но -- какая частность жизни, случай, мысль? Ты написала: "Сегодня (23.XI, воскресение) я с такой остротой почувствовала радость Православия". Надо больше, чаще читать Евангелие -- размышляя, _у_х_о_д_я_ _т_у_д_а, где творилось Оно. Это -- великая сладостность. Я мечтал дать народу "картины Его Жизни на Земле"! Дать -- в великой простоте, ясности. Евангелие -- предел сего, это -- Божеское... но человеку нелишне помогать _в_х_о_д_и_т_ь_ в это Божеское своим опытом... через сказ... -- впрочем, это, думаю, я для себя хотел: дать бытовую сторону той жизни, дерзнуть -- _о_с_в_о_и_т_ь_ Христа, подойти от "Фомы"⁴⁴¹... -- осязать _в_с_е. Ставят -- Мистерии, -- потребность чувственной стороны нашей. Так -- и через слово -- образ. Хотел. М. б. -- в завершение, если ты поможешь... но как это зыбко! Давняя мечта -- о Христе! Твой сон -- напиши, родная. Боже мой! В тебе вышло из -- подсознания -- обо мне. Я тебе больно сделал, в письмах? И вон, как _в_ы_ш_л_о. Это в связи с физической болью: ты уже была больна. Какая-то болевая точка ныла. И -- связалось все. Милая, я никому физической боли в жизни своей, своим действием не причинял. Раз только Ивика хворостиной... да и то мимо, -- увернулся! Очень я разгорелся на него, где-то он пропадал до темноты (в Альпах было, при Оле).

Как ты поразительно можешь лаской сказать! ("ласкаюсь киской"!!) До сладостной боли в сердце у меня. И вот, начинаю видеть эту ласку... в целой жизни, во всех ее сторонах, в жизни с тобой... во всех, в самых интимных... -- кружится голова. Оля, Олечка, Олёнок... -- как я _в_и_ж_у..! -- сердце обмирает, как хорошо, как чисто, как неизъяснимо... как -- _н_и_к_о_г_д_а! Не знаю. Оля о-чень была ласкова... чиста, стыдлива, -- до чего стыдлива! В иных случаях она не позволяла, чтобы я был... Помню, ее роды Сережечкой... опасные, -- он был очень крупный ребенок, -- много мучилась. Я, ты понимаешь, был в ужасе, бегал ночью за гинекологом... что я творил!! И она, в страшных муках... помнила стыд... меня стыдилась! Помню: холодно было в нашей квартире (в собственном доме, мать дала квартирку), нагревала "Молния" +12!! Мороз был..! -- в ночь на Крещение! И этот -- первый крик..! в 1/2 1-го ночи. Не передать _э_т_о... сверх-чувство! И -- смущение, мое. И -- "первая грудь"... О, святое Материнство! Как хочу дать это в Дари!.. И -- два года ее счастья. И все -- перед этим, все "движения"... толчки... -- и все -- в связи с красотой божественной природы и -- Женщины! Как я невольно тебя мучил -- сужу по твоим письмам. Я 6--7 дней не мог писать, глаз болел. Но -- помню -- страшная смута, раздражение на тебя охватило, -- за что -- не помню. Я сдерживал себя -- не писать. Стыжусь. Мучился. Твое письмо, ласковое... ослепило, я взметнулся, я жалел, я негодовал на себя... -- и -- истек в сладкой боли, в счастьи... -- я все исправил в себе. Я молился на тебя, молил тебя -- простить мне.

Ну, оставим это -- потемнение. -- Начну тебе -- об "истории одной любви". Кусками. Это для чего-то нужно. "Исповедь воображения". Построю по обрывкам воспоминаний, склею... наитием, художественной _п_р_а_в_д_о_й, что пропало. Но -- буду краток. Ты пополнишь: у тебя _с_и_л_а_ -- не тусклей моей, м. б., -- ярче в ином. Ты можешь. О, как целую, дружку чувствую в тебе, и -- ка-кую! Ты смеешь говорить -- "я -- маленькая"! Да, ты для меня -- деточка маленькая, только. Ты -- ласка. Я -- с лаской к тебе. Потому и называю -- маленькая. А ты -- бо-лына-я! Поверь, это не "ласка": это -- моя правда, _т_в_о_я. Суть. Ты -- о-чень большая. Невиданая мной -- какая! Не могу в этом ошибиться. Поверь в себя! Смешно: застряло в сердце у тебя: я, тебя дал -- дал? -- в обиду?! Я умру за тебя, Оля! Я не мыслю, чтобы тебя можно было -- обидеть. Ты -- неприкосновенна, все -- мимо тебя. Разве можно оскорбить стихию?! Ты для меня в -- "над всеми". Так и сказано -- кому это должно быть сказано. Веришь? Ну, прибей, если не веришь. --

-- Сереже был год. Надо было няню, помимо прислуги "за все". Оля хотела молоденькую. Я -- не помню. М. б. -- тоже. Сейчас -- если бы случилось чудо, -- взял бы "Арину Родионовну". Чушь, когда хотят к ребенку молодую. Конечно, есть "за это". Но больше -- "за подлинную _н_я_н_ю". Язык!! Мудрость. Спокойствие. Ровность. Темп. Конечно, если старая няня -- достойная этого имени. И всегда -- с Господом. И -- нет "помыслов". Чистота, "физика" уступает "духу", душе. Взгляд, огромное значение, -- добрые глаза "ба-бушки". М_я_г_к_о_с_т_ь, как бы -- "шлепанки". Поэтическая сторона -- _у_к_л_а_д_л_и_в_о_с_т_ь. Молитва!! Спокойствие чистого духа старой няни -- сообщатся младенцу.

Сама жизнь _т_а_к_ хочет. Мать -- основа. Но -- широкая "п_о_д_о_с_н_о_в_а" -- бабушка, ее замена -- старая няня. Меньше -- всякого риска! Мудрость -- во всем (опытность) передается младенцу. Медлительное стучание сердца старой няни... -- важно для младенца. Я понял это на нашем опыте, при чудесных качествах Даши: Сережечка рос в тревожных темпах. В страстных темпах и -- взглядах. Ее (Даши) взгляды (глаза) старались найти _м_е_н_я (да! это я потом понял). Хорошо. Прислуга встретила на улице "девочку", в платьишке. Приглянулась. Оля сказала -- приведи. Явилась "Дашутка", служила в семье трактирщика-соседа. Сирота. Крестьянка Серпуховского уезда, Московской губернии. Брат где-то в Таганроге, сапожником..! Жизнь кидала. Оле понравилась Даша. Взяла. Пришла с маленьким узелком. 14 лет. Блондинка, светло-голубые глаза, прямой нос, лицо продолговатое (родинка у рта), благородного типа, худенькая, стройная. Рост средний, совсем средний -- так и остался, т.е. был меньше, росла. Но всегда -- тощая. Очень живая. Масса напевов, бауток, загадок, "крылатых словечек", -- жила у бабушки (померла) до 13 л., по-слуху набилась. Очень быстро схватывала все. Умная. Приятный голос, жидковатый, -- девичьим остался на всю жизнь. Сережечку сразу полюбила. И -- он. И Оля. Я... -- вне сего был. Строгий, хмурый, -- с женщинами, -- все равно какие. Меня сначала всегда боялись: очень серьезен. М. б. это -- самозащита? Такое было и у мальчика. Оля после говорила: "Я тебя не знала больше года знакомства: ты был какой-то "натянутый"". Это, должно быть, от смущения: весь напрягался, как мой Женька⁴⁴². Но всегда льнул (в себе) к женскому. Тосковал без женского. Понятно: вырос между женщин (прислуга, сестры, подруги их, кормилица, всегда приходило много женщин). Отец любил женщин. О-чень. До -- романов. Были -- на стороне. Притягивал: был живой, фантазер, "молодчик". Любил хорошо одеваться, -- франтил. После него стался большой "гардероб". Много шляп и прочего. До следующего раза. Целую, _в_с_ю. Твой -- "выдумщик" Ваня.

Сейчас узнал: сегодня утром (7-го) умер Д. С. Мережковский, 76 л. Вдруг??

Оля, я страшусь: ты выдумала меня: я так некрасив, измятое лицо, -- мой "жар" тебя увлек! увидишь -- скажешь -- нет, это не _о_н! Ну, все равно, -- "образ" останется.

Счастлив твоими письмами! Благодарю, целую руку.

Я здоров. Несмотря на 3 ледяных душа.

Доктор назвал сумасшедшим. Запретил опыты.

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

8.ХII. 41

12 ч. дня

Дорогая Ольгуша, ласточка, не пойму, -- в чем я не могу поверить тебе? в искренность твою? -- Объясни (это на твое письмо 23.XI). Верю тебе _в_о_ _в_с_е_м, всегда. Не понимаю... Тебе не верить -- тогда остается что же? -- во все веру утратить: ты _в_с_е, ведь, для меня! Или ты сомневаешься в этом?

Если бы ты могла душу мою увидеть, -- изумилась бы, как ты ее _в_з_я_л_а, наполнила собой, все заместила в ней, собой _в_с_е_ осветила! Думал ли я, что может быть такое?! Я, для кого повелительным было только мной рожденное в мыслях, чувствах, в воображении... в _в_е_р_е, в моих убеждениях... -- я поставил со всем этим, рядом, как максиму мою, -- ведущее начало, -- _т_е_б_я, _т_в_о_е, _о_т_ _т_е_б_я... -- душевно-духовное твое -- и да, да... -- обаяние образа твоего, меня заполонившее. Это уже -- как бы -- "богослужение". Поставил, принял, _в_и_д_я, что это -- только благо, только свет, только -- _с_ч_а_с_т_ь_е! Ну, что же еще сказать? Или -- кто мог бы больше, выше сказать тебе?! Одно движение твоей реснички -- уже значение. Правда, _е_с_т_ь_ во мне начала незыблемые, где ты бессильна изменить что-либо, но эти начала и для тебя священны, если ты глубже вдумаешься. Мы во всем едины. Мы так похожи! Потому и не в силах -- ныне -- забыть друг-друга. Мы только половинки целого, нам неизвестного во всем объеме. Мы будем сожжены великой болью, если друг друга потеряем. Я не могу без тебя ни мыслить, ни дышать: я опустошусь. В ночь на сегодня... я почти обладал тобой, -- проснулся с клокотаньем в сердце, обнимая... И заплакал -- от безнадежности тебя обнять, о, горлинка моя!

Как чутка ты! Ты выбрала "Степное чудо", -- я не слишком его ценю, родная... -- эту песню сердца. "Свечка"⁴⁴³... -- да, в ней ярче, в ней осязаемей Родное. Но вот, вчера, по просьбе прочитать -- моих друзей, -- я им читал -- "В ударном порядке" (из книги "Про одну старуху")⁴⁴⁴. Знаешь, Олёк, этот рассказ я _н_и_к_о_г_д_а_ не мог читать публично. Сколько раз начинал -- _н_е_ мог. Знал, что задохнусь и оскандалюсь: зарыдаю. Не могу. Вчера я читал его двоим, мне близким: доктору, и одному поэту⁴⁴⁵ (ты не знаешь: это -- поэт, хоть никогда не напечатал ни строчки, -- очень чуткий, мой ценитель, давний). И что же? Задушили слезы. Я дважды прерывал -- не _м_о_г. Боль -- за все. А последняя глава -- земной поклон... -- я зарыдал и бросил книгу. Как я _м_о_г_ -- _т_а_к?! Когда писал я -- плакал, помню. Тут -- предел великой силы _с_л_о_в_а: жалит оно все -- сердце, душу, глаза _с_ж_и_г_а_е_т. Этот рассказ я отдаю тебе: в будущих изданиях _т_в_о_й он, в честь твою, Олечек, в поклоненье твоему сердцу чуткому! Ты освятишь его, -- прими, родная. И "Степное чудо", -- и "Свечку" -- все прими, ты, вся -- родная, вся -- Русь -- чудеска!

Если бы мог тебя обнять! Не было бы ночи, да... зарю бы встретили твои глаза, -- вся -- в Солнце! вся -- в истоме, в жажде... Что я пишу, безумный?! Прости, детулька... бешеный такой, безумный... как сегодня, ночью... молил тебя, весь жил тобой, всю тебя чувствовал, _ж_и_в_у_ю, яркую, и -- бурную какую! Не знаю, что со мной. Не знал такого, ни-когда... не думал.

Северный цветок так -- спешит пройти все фазы краткой жизни, живет часами, _б_у_р_н_о, -- два-три дня -- вся жизнь. В снег семена бросает -- дозревайте! Дозревают и жизнь дают, как в чуде. Чем кратче миги, тем -- предельно ярче. Так -- со мной? Как странно. --

Продолжаю "историю". Но... как тревожусь о твоем здоровье!

На девочку я, конечно, не обращал внимания. Приятно было слушать, как она напевала свои песенки засыпавшему мальчику. Всегда живая, быстрая, веселая. Всегда напевала что-то. Хорошо играла с Сережей в игрушки, сама забавлялась. Вся была довольна. Вечерами я часто читал вслух Оле классиков, Пушкина особенно. Уложив Сережу, Даша слушала у притолоки. Оля позволила ей шить за общим столом, в столовой, и слушать. Она многого не понимала, но слушала жадно. Я все-гда хорошо читал, -- "как на театре", -- говорила Даша, -- мы ее брали иногда, в ложу, а Сережа оставался с прислугой. Балет кружил Даше голову. Раз я ее застал, как она танцевала на "пуан", приподняв юбчонку. Ноги у ней были стройные. Ей было уже 15--16 л. Оля решила учить ее грамоте (Д[аша] не умела читать!). Скоро выучилась. Жадно вбирала грамоту, -- превосходная память, сметка. Оля решила готовить ее на народную учительницу. Та была рада. Я внес метод в обучение. Сам заинтересовался. Я уже окончил Университет, отбывал воинскую повинность, на прапорщика запаса. Летом жили в Петровско-Разумовском, близко лагеря. Впервые узнал Д[ашино] чувство ко мне. Раз возвращался бором на велосипеде из лагеря на дачу. Близ дачи встретила раз меня Д[аша] с Сережей и... краснея, подала мне букетик "первой земляники": "для Вас, барин, набирали с Сережечкой". Стал находить у себя на столе -- цветы. Иногда сам учил ее -- рассказывал из русской истории. "И все-то, все-то Вы, барин, знаете! и как хорошо сказываете!" И всегда -- краснела. Чисто одевалась, всегда вышитый фартучек, на груди шиповник или жасмин, как делала Оля. Моя адвокатура⁴⁴⁶. Первая "казенная" защита в Окружной [палате]. Оля пошла слушать меня, и Д[аша] упросила взять и ее. Она увидала меня во фраке, -- очень ей понравилось. Казенная защита -- скучное дело для суда. Всегда рецидивисты -- и обвинение. На этот раз было не так. Судили рецидивиста за 3 преступления: кража (попытка) железных балок со стройки, побег из тюремной больницы и отлучка с места приписки. Все -- доказано. Но я сделал из этого -- событие. Товарищ прокурора должен был возражать на мои "оригинальные" доводы. Зал суда наполнился адвокатами (прокурор говорил вторично! небывалое!). Я видел Олю и Д[ашу] в первом ряду публики. Я снова разбил доводы прокурора, доказывая, что покушения на кражу не было, -- было "озорство!" -- покушение с "негодными средствами". Чистая софистика, конечно, но я был молод и горяч. Председатель суда наклонился в сторону секретаря и спрашивает: как фамилия молодого защитника? Я это слышу. Мне льстит. Моя 2-ая реплика товарищу прокурора -- убийственна. Я как бы ввел новый принцип -- "шальное покушение на кражу" ("кража никогда не могла удаться") и это _з_н_а_л_ обвиняемый. А если он уже вывез со двора балки, то это объясняется непостижимым легкомыслием сторожей. (Ну, представьте, гг. присяжные заседатели, такую картину: Среди бела дня я прихожу на Неглинную, к Государственному банку, и на людях начинаю подкапываться под стену! Что это? покушение -- или -- озорство? Или -- бросаю ясный оловянный [1 сл. нрзб.] -- кружок на прилавок в пивной и кричу: две бутылки пива!) Присяжные улыбаются. Прокурор зеленеет. Вердикт по всем 3 обвинениям -- невиновен! Небывалый случай. Суд смущен. Мой подзащитный оглушен! "Подсудимый, вы свободны!". Аплодисменты адвокатов. Я -- весь -- блеск. Помню: Даша смотрела, как на божество. Оля улыбалась на "софиста": она уже знала, как я буду анализировать, -- я не спал ночь и говорил ей, как присяжным, изучив дело. Спрыснули у Чуева успех -- кофе с кулебякой. Д[аша] не сводила глаз с меня, -- помню -- пролила кофе на платье. И впервые -- дома, вечером, -- когда я встретился с ней в коридоре, она вдруг -- "ах, как красиво вы, барин, говорили... заслушались все... и фрак очень красиво... очень было жалко вора, бледный был... и вы его оправили... он Богу будет за вас молиться". -- "А ты поняла?" -- "Все поняла... Вас-то да не понять, умней всех!" Адвокатура мне была противна: я видел всю кривизну.

Я чего-то _ж_д_а_л. Надо было зарабатывать, дела были мелкие, мне патрон не давал солидных, -- раз только послал на шаткий гражданский процесс, за себя: "75% провала, попробуйте". Я попробовал -- и выиграл. Он мне заплатил (из гонорара в 3 тысячи -- 300 рублей!). Прилично, по тем временам, на 2 месяца жизни. Но я решил узнать провинцию, бросил адвокатуру и поступил чиновником особых поручений в Казенную палату во Владимире на Клязьме⁴⁴⁷. Выходил в податные инспектора. Это было в 902 году. Мне было 25 лет. Даше 17--18. Она стала красивой девушкой. Раз я ее застал в зале перед зеркалом, она любовалась, какая у ней грудь, подпирала ее ладонями. (Это дано чуть в "Истории любовной".) Увидев меня, она вскрикнула -- и побежала, с расстегнутой кофточкой. Меня это _с_м_у_т_и_л_о, впервые. Я видел эти две "груши", и она должно быть видела мой взгляд. Это было накануне отъезда из Москвы. Я еще сказал ей: "если хочешь иметь хороший бюст, надевай корсет, спроси у Оли, что надо". Она стала пунцовая и... на следующий день _с_а_м_а_ купила корсет, -- и, чтобы я это знал, -- громко сказала Оле: "а без корсета вольней, барыня... зато красиво!"

Целую всю, и -- без корсета. Твой И. Ш. Продолжение следует.

Олёль, как я скучаю, как томлюсь. Хочу опять во сне... целовать!

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

10. ХII. 41

10 вечера

Эти дни, дорогой Олёк, -- в мучительной за тебя тревоге! Ты писала, -- должно быть гриппом заболела, и кончились весточки о тебе. На 4--5 день, сегодня, твое письмо, -- но, увы, раннее, 19.XI! Я писал Сереже и маме -- написали бы о тебе. Жду, мысли одолели, в тревоге весь. Много я писал тебе, грустная моя птичка, чтобы хоть этим помочь тебе в болезни. Чистая моя, голубонька, я завтра поеду, м. б. узнаю о тебе, м. б. Сережин патрон⁴⁴⁸, за короткое пребывание в Париже что-нибудь рассказывал знакомым, как ты живешь, -- ведь Сережа твой мог ему и о болезни сказать. Да эти голландцы ведь только о наживе думают, практики, -- вряд ли что о тебе узнаю. Но каждый день думаю, -- м. б. Оля моя меня увидит. А я... -- тоже, надеюсь. Да, очень трудно теперь получить разрешение на поездку, хоть мне и очень нужно, в связи с изданием моих книг. Нужно и в Берлин, -- я 7 лет отчета не имел от "Издательства S. Fisher"⁴⁴⁹ (три книги у него). Милая, не кори, что я "непослушный". Тебе -- я всегда послушен. Expres на тебя давно не посылаю, не тревожу. Земмеринг ничего о тебе не писал (в 1-м письме лишь, что ты большое дарование, и чутко, и глубоко понимаешь творческое слово). В чем же непослушен? Не могу я не послать тебе маленького привета, -- так твоя жизнь тускла, никакого отдыха духу твоему, душе, сердцу! Только мои письма. Сейчас вспомнилось флоберовское -- кажется о m-me Bovary: "жизнь ее была похожа на существование паука (неудачное слово, как Флобер дал такой промах! -- сравнивая мятущуюся душу с -- чем! -- лучше бы сказал -- "мушки"!) сплетшего тенетки свои в чердачном окне -- на север..."⁴⁵⁰

Иначе бы я сказал: "жизнь твоя, светлая моя Олёля, похожа на прозябание цветка розочки дикой, странными судьбами возросшей в узкой щели, меж высоких стен: ни солнце никогда не заглядывало туда, ни месяц, ни звездочки не было ему видно, -- лишь дождь, да ветер, да снег зимой, захлестывали родимый кустик". _К_а_к_ живешь ты?! Фася -- единое существо (я не говорю о Сереже, о маме...), кого ты навещаешь, да книги... Ни церкви, ни театра, ни живых людей, ни чудесных выставок искусства... ни концертов _ж_и_в_ы_х (не radio!), ни-кого, кому бы душу открыть..! Оля, ведь это лучшие годы твои! Прости, не сердечко твое тревожу, -- о тебе болею, вырвал слова из сердца! Ну, как же не послать тебе хотя бы малого, -- от себя, -- т-е-б-е! Не лишай меня хоть этого, маленького "счастья" -- приласкаться к тебе! Мысленно упасть перед тобой, руки протянуть к тебе!.. -- все, все душой шепнуть тебе, -- я этим пустякам, которые позволил себе послать, -- глазами, шепотом нежным говорил: "Олёль, вот в этом хоть -- биение сердца о тебе, прими... Скажи в пространство -- "ми-лый... я понимаю твое чувство... я в _э_т_о_м_ его отсвет вижу!" --

Да, я уже писал тебе: "Ольга" -- значит -- светильник, факел, -- а "Светлана" -- древнерусское = Фотина (Фотиния) -- греческое слово -- светящая, Светлана. Потому и зову -- Светлая моя. Да ведь ты и в самом деле -- Светлая! -- Светик, переломи себя, не лишай себя величайшего -- Молитвы. Я -- лентяй, не всегда молюсь, но я могу себя заставить: и тогда -- получаю -- облегчение. Оля, _н_а_д_о_ это! Спрашиваешь: "Господь простит?" Не Ему же это надо... -- _т_е_б_е! Попробуй, открой душу, все сердце... до слез... взывай! И почувствуешь Его свет, хоть на миг один! Упражняй душу. Молись. Чудесные есть молитвы. Ты -- вольная душа, в полете! Ты -- можешь молиться! Молись, Олёк! Неужели не можешь себя заставить и утром, и вечером, (-- и в полдень!) душой пропеть Ей "благословенна Ты в женах!" Ему -- как маленькая девочка -- "Отче наш"..! Ему -- "Святый Боже..!" Ему -- "Пресвятая Троица"⁴⁵¹. Молись, Оля! К папочке взывай... -- о _н_е_м_ молись: _н_а_д_о. Это лучшее лечение духа... (и души!) -- о, когда до слез..! -- Оля -- почувствуешь. Давай, условимся: в 10 ч. вечера, в 12 ч. дня, в 10 ч. утра: -- _в_м_е_с_т_е_ будем молиться, хотя бы эти 4 молитовки! -- каждый раз, в том порядке, как написалось! И я еще буду взывать к твоей покровительнице (Ангелу хранителю -- это _о_с_о_б_о_е -- так и молим Ему -- имен их мы не знаем) -- а _т_ы_ -- к моему Святому. Так это легко, -- ну, дадим друг-другу слово! С Николина дня (19.XII) я начну в эти часы молиться -- с _т_о_б_о_й. Я -- слаб в вере, но я... _з_н_а_ю, что _в_с_е_ Правда" что дала нам Православная Церковь. Оля, тысячелетиями, всеми народами -- выкован _о_п_ы_т_ Молитвы! Он необходим -- слабому, т.е. _ч_е_л_о_в_е_к_у. Обоготворяем иных из смертных: как же отказаться от светлой радости -- от духовной близости к Бессмертным, -- от пути Молитвой! В моем жизненном опыте я не раз _с_л_ы_ш_а_л_ _И_х_ _в_н_у_ш_е_н_и_е! Тебе -- говорю _п_р_а_в_д_у. Верь! Чьи-то молитвы не раз спасали меня! _Э_т_о_ особенно я понял... в памятный день 8.II.30 г., когда _в_д_р_у_г_ увидел готовившуюся мне _я_м_у -- и "наитием", молниеносной мыслью уклонился от гибели. Я был намечен ближайшим за ген. Кутеповым... Ген. Деникин⁴⁵² был у меня в Севре дня за 3--4 до 8.II -- и "посоветовал" быть крайне осторожным, "по возможности, один не ходите!" Он, случайно, получил "справку" (секретную). После 8.II я остерегался... -- потом мне надоело это. Бесы знали, какое действие производят мои книги, мои слова. Моя корреспонденция проходила через их лапы, _з_н_а_ю. В ту пору я молился чаще... и, чтобы успокоить неприятную тревогу (только Оля знала -- и мучилась), -- ушел в "Богомолье": вышла книга, которая будет жить... до-лго-о! Стань, детка, Ваней-ребенком, Горкиным... стань "самым простым сердечком"! В горькую минуту -- к Молитве! -- или -- открой Евангелие... -- _в_ч_и_т_а_й_с_я! Я не ханжа, и терпеть не могу "бухгалтеров от Православия" -- есть такие: если он не попадет к началу службы в храм -- он не идет! "В_с_е_г_д_а_ молитесь! " Какая _И_с_т_и_н_а! Олечек... так затомилось сердце, как прочитал: "Я так хочу быть у тебя, в твоем уюте!" Ах, я взял бы тебя на руки и поместил бы в глубокое кожаное кресло. Вот сейчас, _в_и_ж_у: как сейчас горит камин (центральное отопление -- будет с 15.XII!) -- я подвинул стол, слева греет от раскалившегося "буле" {Мера угля (от фр. bouille).}, "яиц червонных". На камине, невысоко над полом (метр) -- ты, среднего размера потрет, "был скручен", но воскрес. Другой, в 4 раза увеличенный, направо от камина, на радио,-- я всегда вижу тебя. "Девочка с цветами" -- рядом с Сережей -- Олей, на стене, увеличенная в 10--12 раз, -- чудесно. Вся стена в больших портретных "видах" (20--25). За radio к окну -- книжные полки, до "Святого Угла". Там Богоматерь (дар генерала Д[еникина], ему поднес монастырь в Белгороде), медное Распятие -- дар рижской русской гимназии^452а. Иоанн Богослов -- дар тоже. Богоматерь (фототипия [Рагусской]), присланная И. А. Фотография Иверской часовни в Москве, большая фотография. Храм Христа-Спасителя -- дар из Берлина, от семьи Редлих⁴⁵³. Снимки с могилки. Большой портрет в овальной раме, перевязан национальным флагом-лентой -- с Сережечкой (увеличено с карточки, какая у тебя). Серебряная лампада голубая, с глазками, дар почитателей из Риги (Софья Климова⁴⁵⁴), под ней на нитке -- сосновая шишка с... Валаама⁴⁵²⁶. Сейчас я пишу и пью кофе... В комнате 16--17°. У стола и все 20--22. Ты -- в кресле, с ножками под себя. Я у ног твоих, голова моя у тебя на коленях... ты нежно ласкаешь голову, которая столько в себе носила дум, образов, м. б. _в_и_д_е_н_и_й... -- которая -- вся -- _т_в_о_я, вся -- о тебе! Я целую твое платье, я снизу в радости, в восторге... немой, гляжу в твои глаза -- и вижу -- ла-сточек, в них они, _н_а_д_ ними, -- "бровки -- как ласточки!" Я слышу твое сердце. Мы молчим... -- так мы друг другу близки, -- слов не надо. В моем взгляде -- боль даже, так я тебя люблю, до... счастья-боли! Не могу глаз отвести... света нет, огонь камина, только -- на твоем лице -- отблеск жара -- яиц червонных... в глазах золотые-пунцовые искры... Я целую руки... прячу глаза... -- ласточка, залетная..! Иногда _в_и_ж_у... ты в постели, проснулась... я нес тебе кофе... целую милый локон, руки... локоток (т_о_т... помнишь? -- "летний" -- с солнечными бликами, в березе?) вижу шелкового червячка... снимаю... целую, -- кузнечика того -- о, "Свете Тихий"! -- Не ответил на все письмо. Отвечу. И -- об И. А. Он не захотел нас познакомить, я _в_с_е_ забыл, что было после. Где я ужинал?! Не помню. Я был подавлен, в полусне. Но... тебя я _с_л_ы_ш_а_л, я был в волнении... Я видел, да... "траур"... это помню. Я тебя _у_з_н_а_л_ бы! По _г_о_л_о_с_у, -- увидал глаза... -- _у_з_н_а_л_ бы. Оля, положи себе, как правило: каждый день начинай с Евангелия. Читай -- где откроется. Хотя бы одну страницу! Люблю, целую. Твой Ваня

[На полях:] Оля, все же около тебя -- мама, Сережа, из кровных... -- у меня -- ни-ко-го! -- да, Ты... всегда но... лишь _о_б_р_а_з!

"Историю одной девичьей души" -- до следующего письма.

Ландыш {Письмо надушено.}. ?

Сегодня купил и для себя "ландыш".

Вот, сейчас, кончив письмо, я задумал -- с си-лой! -- вышел 7-ой стих, 15 гл. от Иоанна⁴⁵⁵. Да, клянусь любовью к тебе!

и открылось еще: Гл. 16, Марка 1--5 ст.⁴⁵⁶ Уверуй -- и молись, Оля!

100

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

14. XII. 41

3 ч. дня

Дорогая ласточка, здорова ли? Любуюсь на тебя -- вижу тебя в этих розовых-свежих бабочках цикламена, (я описался вчера, пора бегоний -- прошла, цикламен это, твой привет мне,) -- они залетели ко мне в унылый час острого чувства одиночества, -- и я весь засветился твоим сердцем -- твоим чудесным _с_в_е_т_о_м -- _ж_и_з_н_и. Вот она, и шестерка мотыльков, -- пасхальный свет мне светит. _П_о_д_а_л_и_ со вкусом, -- в серебряной бумаге, -- так и стоят -- рожденные твоим желанием -- ласку мне послать. И обещают сколько..! -- бутонов много-много. Я их беречь, как твое сердце, буду. Каждый день буду опрыскивать пульверизатором. На час-два буду прогуливать на воле, окна им открывать, -- дышите, нежные! Целую твои ручки, долго гляжу в глаза твои, родная. Благодарю, благодарю.

Оля, милая, -- вдумываюсь в твой "конспект" жизни... -- о, сколько девушек безоглядно переменили бы судьбы свои на твои радости-страдания! Ведь в этом же и жизнь! Вся ты слишком _н_а_п_о_л_н_е_н_а, обогащена чувствами, подчувствами... светом и отсветами -- Жизни! Гордись и дорожи таким богатством. "Мало радости", "так мало счастья", -- писала ты. В _ч_е_м_ же -- счастье? Не в устойчивости же и унылости покоя! удобств! -- или -- _е_д_и_н_о_г_о_ большого чувства! Как же оценишь чудесный дар большого чувства, если не испытаешь всего разнообразия явлений? Нет, ты богата, как редко -- кто. Много сердец поранено твоим явлением в Жизни, -- обогащение прияли! -- от тебя, благодаря тебе! Ты -- насыщала, ты -- будила, грела, манила, уводила от _с_е_г_о -- в _и_н_о_е, м. б. И -- _ж_г_л_а. Все это наполняло, освещало, чаровало, томило и манило Жизни. Все это не бесследно проходило и для тебя. О, ты на редкость же богата! Много ты мне дала, -- а я ли не обогащался Жизнью, -- _в_с_е_м_ в ней! Не испивая от нее, лишь прикасаясь ко краю _Ч_а_ш_и. Т_а_к_ мне _н_а_д_о_ было -- не упиваться, -- прикасаться только. Не расточаться, а -- беречься... для _и_н_о_г_о. Жалею ли? Да, иногда... жалею. Впрочем, пылкость воображения мне помогала: будто испивал.

Мое живое Солнце, Оля, Ольгуна... -- не обрывай рассказа, говори, шепчи... -- я будто в _э_т_о_м_ вижу тебя, я чувствую тебя, так близко... жалею, радуюсь тобой. Олечек, помнишь, -- чуть ли не во 2-м -- 3-м письме к тебе, (ты заболела и писала мне, в начале 40 года), я сказал: "Вы так жадны до жизни. Вы -- страстны по природе... Вы будете здоровы, Вы в Жизни будете..." Когда писал это, -- так мне хотелось (и так верилось!), чтобы ты осталась жить, счастье чтобы тебе сияло... -- и так хотелось -- ближе, ближе знать тебя, дружбы твоей хотелось! -- молился о тебе... ждал весточки, ждал сердца твоего... -- откроется? -- о, какое сердце! -- _э_т_о_ _з_н_а_л. И -- ждал. Я уже _в_и_д_е_л_ твою душу, твой _с_в_е_т. Мне уже было больно -- не писать тебе. Оля, такой, какая ты... -- я не встречал в своих корреспондентках, -- их много было! были очень чуткие, глубокие, даровитые в чувствах к прекрасному в искусстве, в жизни... Но _т_а_к_о_й -- единственной -- нет, не было. Ты -- _н_е_о_б_ы_ч_а_й_н_а_я. Отмеченная Богом. Береги себя, _т_а_к_у_ю. Ты дана великой благодатью нашей, -- лучшим нашим, -- Душой Церкви! -- от нее шла в Жизни, в Жизнь. Помни, Оля, -- не разменяйся, _о_т_д_а_в_а_й_ же Ей и Жизни -- _д_о_л_г_ твой. Твори, не принижай себя (что можешь делать даже при всем великом самолюбии, гордыни даже!)

Ну, ты прости: это не "наставление", -- это моя с тобой беседа, моя просьба, мольба к тебе. Слушай свое сердце, _д_е_л_а_й.

Вот еще что: не забудь же сказать, какой образ был в твоей душе -- "10-летки Оли". Мне дорого все о тебе, тобою сказанное. _В_с_е, что можешь, (и захочешь) -- скажи. Мне это -- в радость, м. б. и в томление, -- но _о_т_ _т_е_б_я... -- все дорого.

Я тебе доскажу "историю Даши", -- увидишь, она не так уж обыкновенна, это "история одной любви", не "История любовная". Слышишь "разницу"?

Ольга бесценная! _В_с_я_ ты -- от _И_с_к_у_с_с_т_в_а_ также, от младшенькой сестренки, от _Х_р_а_м_а, от _Р_е_л_и_г_и_и. В_С_Я! Поразительно, до чего ты проникновенно-чутка-тревожна! Не "неврозы" это, нет, -- это _т_в_о_я_ природа. Как ты глубоко-заманчива! Не "магнитна", а -- заманчива, затаена -- чудесна! Неужели так и не _у_в_и_ж_у_ тебя?! Ольга, до чего ты _о_б_щ_а_ со мной! Я потрясен бываю, -- вдруг _т_а_к_о_е_ _с_в_о_е_ в тебе узнаю! До... мелочей, другим невидных, до... _б_о_л_ь_н_о_г_о -- в нас! Порой встречаю то же выражение _ч_у_в_с_т_в_а_ -- и теми же словами! Будто из одного разбитого куска -- мы оба. И -- встретились, и -- какие же преграды! Как бы по воле... Умысла! Злого? Благого? И -- для _ч_е_г_о_ же?! О, какое же это испытание! И -- для _ч_е_г_о_ же? -- Сейчас слышу _э_л_е_г_и_ч_е_с_к_о_г_о_ _Ш_о_п_е_н_а. Мы оба любим одно и _т_о_ же. Я -- лириков в музыке -- как ты: Шуберта, Шопена, Чайковского. Классическое Римского-Корсакова. Степную тоску в Бородине, "шумы народной стихии" -- Мусоргского⁴⁵⁷. Моцарта... -- детским слухом слышу, простоту и прозрачность мелодий чистых, как бы -- с неба!

Оля, милая, радость, небесная... Святой зову тебя... -- в тебе чудесно много от света -- святости, _л_у_ч_ш_е_г_о, что может быть в человеческом, -- о, как _с_л_ы_ш_у_ это! Если бы _н_е_ _у_з_н_а_л_ тебя... -- я был бы ограблен в жизни, -- ныне осыпан счастьем, -- пусть _с_у_х_и_м... о, это все же -- счастье! Ты, ты мне вернула, -- отнятое страданиями, -- ты их закрыла, ты Богом мне дана... -- на муку? на радостную муку?! Какая правда, Тютчева, -- завтра пошлю тебе: "О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней... -- Сияй, сияй, прощальный свет -- Любви последней, зари вечерней... -- Полнеба обхватила тень, -- Лишь там на западе брежжит сиянье, -- Помедли, помедли, вечерний день, -- Продлись, продлись, очарованье! -- Пускай скудеет в жилах кровь, -- Но в сердце не скудеет нежность... -- О, ты, последняя любовь! -- Ты и блаженство, и безнадежность!"⁴⁵⁸ Странные стихи, единственные... Техники стиха спорят о том, в какой же мерке дано? бесплодно спорят. -- Тютчев _т_у_т_ дал свой никем неповторенный "размер". Ими он чрезвычайно богат, богаче гораздо Пушкина, Т[ютчев] -- вольней -- в технике. -- Олёк моя, -- без тебя я не смог бы дать (если дам!) "Пути Небесные" так, как они должны быть _д_а_н_ы. На днях получу починенную машинку, и -- пока разрешатся мои планы поездок (жду)... -- буду писать. Что..? -- Не знаю. Целую, молюсь на тебя, Оля! Твой Ваня

[На полях:] М. б. тебе необходим бромистый препарат? Прошу: прими "antigrippal"! И все время принимай "cellucrine". Ты сильно расстроена.

Олёк, я тебе послушен, и не посылаю давно expres на тебя. Правда? Ты чудесно рассказываешь, и разве не видишь, как жемчуг в тебе чувствуют _в_с_е! А я... !!! _в_с_е_ в тебе вижу. Ради Бога будь бережливей к себе.

Оля, прошу, скорей сообщи, будет ли Сережа у себя в Arnhem'e 5-го I, в понедельник? Пишу на случай, м. б. не смогу послать, что хочу. Прошу!

101

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

15. XII. 41

1 ч. дня

Какое счастье, Олёк чудесный, ты прислала мне сегодня! Боже, до чего прекрасна! -- нет слов назвать Тебя! Светлая, святая Дева! Нет, не кощунствую, не смею, -- не в _э_т_о_м_ смысле говорю так, -- Ты несравнима, Святая, Пресвятая Дева-Мать! Но ты так близка к Святому Идеалу, _т_у_т_ близка! Твои глаза... -- _О_ч_и, не глаза. Я их предчувствовал -- в затишьи, в затени ресниц. Я _з_н_а_л_ их. Оля, ты -- именно -- _А_н_а_с_т_а_с_и_я! Такую _в_и_д_е_л, сердцем видел, -- наконец, _у_в_и_д_е_л. Да, я _и_с_к_а_л_ тебя, предвечный Идеал, -- Прекрасную! Вот, нашел. Что мне делать? молиться? благоговеть? страшиться, что полюбил _т_а_к_у_ю... что -- смею человечески любить? смотреть?.. -- будь же благословенна, единственная, непостижимая, моя Уника! -- Кошмар какой-то... -- ты все еще пишешь "ins Blaue hinein" {"В неизвестность", здесь: "для слепого" (нем.).}! Я жду, страдаю твоей тревогой, -- я же здоров, сколько писал тебе, с 26.XI... -- Нет, никогда не позволю себе тревожить тебя, говорить о какой-нибудь болезни! Не постигаю, _к_а_к_ это прорвалось -- о глазе! Не хотел же, поверь мне. Я понял, получив _ж_и_в_о_й_ цветок, что ты его связала со "Знамением Пресвятой Богородицы"⁴⁵⁹, -- с нашей "Чашей", моя неизреченная, _н_е_у_п_и_в_а_е_м_а_я! И, знаешь, то же движение сердца заставило меня послать тебе _о_т_в_е_т_н_о_е, как-будто: я послал 26.XI, за 3 дня до твоего привета, -- но, верю, твое передалось мне, ты уже думала о "ласке" -- мне! Я истекал такой нежностью к тебе, -- нельзя нежней. И это чувство смешано с тревогой: за тебя, -- больна ты?! И -- _н_е_ _з_н_а_т_ь!! Ты так неосторожна, -- больная, ездишь, -- или не понимаешь, как опасно? заболеть пневмонией, когда ты так ослабла, исхудала! Что же мама смотрит?! Ты все та же, неукротимая упрямка, сумасбродка! Пойми же, до чего ты _в_с_я_ _и_с_к_л_ю_ч_и_т_е_л_ь_н_а! Твое письмо No 1 -- "рассказ о жизни", -- _в_с_ю_ тебя уяснил мне, всю _в_и_ж_у... всю люблю, _т_у, девочку-чудеску! Оля, поясни мне, что с тобой было (после кончины папочки), какое "бегство" ночью, какое "сумасшествие"? Малютка -- тогда -- была уже _о_г_р_о_м_н_а_я! Т_а_к_ _п_е_р_е_ж_и_в_а_т_ь! Непостижимо, или -- _ч_у_д_о. Ты -- _ч_у_д_о. В тебе все -- _ч_у_д_о. Олёк мой... -- зачем ты жжешь написаное? Гордячка, ты совершенства хочешь? Совершенство -- жжешь! Ничего не пиши, что я советовал... -- _п_и_ш_и_ -- что хочешь, как хочешь, -- только пиши! _С_и_л_у_ свою сознай. Пиши свободно, не проявляй гордыни -- относясь к себе так строго. Быть себе критиком -- так трудно! Пой свободно. Как ты тонко _в_с_е_ постигаешь! Как все необычайно у тебя! Двумя-тремя строками даешь так четко -- в_с_е! Ско-лько я раскрыл в твоем "конспекте"! Кто этот _ч_у_т_к_и_й_ управитель хора? Его слова -- о "милой", -- как верно, глубоко, -- какая чуткость! И эта -- _д_е_в_о_ч_к_а!

Да, _ч_у_д_о_ _с_л_у_ч_и_л_о_с_ь: твой портрет дошел. Это -- второе чудо. --

Давно-давно (в Москве), ушиб я (расшиб) правый глаз, ты угадала. 12--15. XI -- левый отяжелел, -- два-три дня я не мог читать, -- прошло. От легкого ушиба это, и -- от растирания ночью, пяточкой ладони. Ты же навоображала -- бездну! И вот -- наказан: не получаю _п_о_л_н_ы_х_ писем! Утешаюсь, что ты _в_с_е_ знаешь, только письма твои еще в пути. И трепещу, что заболела, -- ужасы такие приходят в голову... _в_с_е_г_о_ страшусь. Милая, солнышко мое святое, просияй! Шепни мне, что получила мой привет, -- давно-давно послал, -- и был так счастлив, что хоть малым этим тебя порадую. Знаешь, Олёк... -- я для тебя сварил варенье, _с_а_м! Грушу нельзя послать, очень она нежна... так -- я ее очистил и варенье сделал, для тебя. Я не только рассказы могу писать: для тебя я _в_с_е, _в_с_е_ _м_о_г_у. Как я радовался! И, кажется, недурно сделал. Помнил, как Оля делала. Но предельный вес посылки -- 1 кг {В оригинале: 1 кл.} -- позволил только немного послать тебе. Завтра, м. б. отправлю: "L'heure bleue" ("Guerlain'a"), плитку "Rialta" и флакончик "груши". Ну, ты -- детка, будто. Боюсь, что шоколад плохой. Я давно его берег, тебе. Прости, если плохой. Постараюсь найти получше -- к Рождеству, -- м. б. "пьяных вишен"?

Алеша Квартиров взял с собой портрет, -- м. б. передаст тебе. Но этот портрет скрал мои черты "живые", -- писательские. Я недоволен. Там -- восторженный и молодой, какой-то... будто музыкант. Я -- _г_л_у_б_ж_е_ взглядом, _т_я_ж_е_л_е_й_ от скорби. Ну, ты, все равно, _в_ы_д_у_м_а_е_ш_ь_ меня. Я тебя недостоин. Я -- _в_н_у_т_р_е_н_н_и_й, _т_в_о_й, настоящий, -- в книгах, в письмах, в _ч_у_в_с_т_в_а_х. Там -- вся правда. А этот -- _л_е_г_к_и_й, -- _н_е_ _т_а_к_о_й_ я. Скажи о снах. Как Богородицу видала? Твое все так мне важно, так дорого! Пиши о жизни. Продолжу "историю любви".

Перед отъездом во Владимир, Оля спросила Дашу: "поедешь с нами?" -- Та в этом услыхала: "м. б. не поедешь". Заплакала, в истерике: "хотите меня оставить! зачем же так приучили меня к себе? Или это "барин" меня не хочет?" -- и в страхе поглядела на меня. Я сказал -- "нет, хочу". Вся засияла и весь день игралась, пела, Сережу тормошила, душила поцелуями, как бы с ума сошла. Да, был еще случай. Мы жили под Серпуховом, у монастыря, в бору. Я увлекся стрельбой по ястребам⁴⁶⁰. Они унесли мою любимку -- белую курочку, выведенную мной в инкубаторе. Я их набил м. б. больше сотни. Помню, охотился. На опушке бора приметил Дашу с Сережей. Она лежала на спине, раскинувшись. Ее ноги, в черных чулках были совсем открыты, -- до _в_е_р_х_а_ -- _т_е_л_а: так задралась у ней юбчонка. Услыхав мои шаги, прикрылась... и запела: "Охотник -- охотник... не убивай нас, мы не волки, -- мы заиньки... погладь нас!" -- И Сережечка повторил -- "погладь нас, мы... _з_а_и_н_ь_к_и..." Я поцеловал его, и... погладил Дашу, чуть поласкал по щечке. Что было!! Она схватила мою руку и стала целовать, безумно. Я смутился. Я видел ноги... -- и погладил -- ноги, слыша их. Она -- сомлела, вся ослабла. Не знаю, что бы случилось, если бы не было мальчика. Это было первое искушение. В тот же вечер она была как пьяная. А я -- все забыл, -- _п_р_о_ш_л_о.

Во Владимире началось самое страшное. Мы с Олей и Сережечкой уехали в Москву к моей матери -- на именины (10 окт., Евлампии). Сереженька заболел брюшным тифом. Мы задержались, мучились. Незадолго до этого, весной он болел ползучим воспалением легких. Тиф был очень опасный. Мог умереть. Ночи не спали. Тянулось с месяц, эта длинная, медленно повышавшаяся и понижавшаяся t°. Кризис. Пошло на поправку. Самое опасное, когда необходима [сложная] диета. Меня вызвали депешей во Владимир -- съезд податных инспекторов. Я уехал. Оля -- в Москве, при Сереже. Помню -- мое появление в домике, над Клязьмой: будто усадебка. Даша встретила... -- "а барыня, а Сережечка?" Она знала, что пошло на поправку. Она была сама не своя: _о_д_н_и, -- м. б. на 1--2 недели! Молодые, мне -- 29 лет, ей -- 21. Вполне созревшая, красивая девушка. Я увидел взгляд ее... смущенный -- и счастливый, -- и робкий. -- Ужинали -- вдвоем. Мы всегда сажали с собой. Она ухитрилась приготовить необыкновенный ужин: достала рябчиков, (я люблю их, знала), сделала блинчики с творогом (люблю), суп перловый из гусиных потрохов... -- разварной налим (помню! она все знала, что я люблю). Подала рюмку хинной [1 сл. нрзб.], -- я налил и ей выпить. Но она и без нее была _п_ь_я_н_а. Поужинали, почти в молчании. Она все время убегала за чем-то... -- все спрашивала -- "а когда же Сережечка?" Ночь. Снег и мертель, (ноябрь). Я сел к печке с книгой, в качалке. Она убирала со стола. Мне было неспокойно. Она... -- была в новом платье, в косах. Бегала, и от нее шел ветерок. Пахло -- резедой. Да, я чувствовал по ее косившим, убегавшим взглядам, робким и тревожным, что она ждет, _г_о_т_о_в_а. Я... ты понимаешь, Оля... я давно не знал женщины, м. б. больше 6 недель... я был возбужден. Был момент, когда я чуть не протянул к ней руку, когда она близко пробегала, вея ветерком и резедой. Но... заставил себя думать о мальчике, об Оле, которая там, страдает (не думал о Даше! она мне верила!!) -- и удержался. Ушел в спальню. Заперся. Ночь была ужасная. Даша долго стучала тарелками. До утра не спал. Утром она встретила меня... горячими пирожками к кофе. И ее косы были положены на темени, это ей шло. До следующего письма. Целую. Твой Ваня

102

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

16. XII. 41

10 ч. вечера

Будь благословенна, родная Оля..! -- взывает во мне неизъяснимое, -- чувство-чувств, самое нежное, что может быть, в человеческом сердце, -- не нахожу, как можно это назвать... -- такое великое, такое... -- любовь ли, боль ли во мне... -- все вместе. Все эти дни, -- а сколько их прошло мучительно! -- одно и одно -- что с ней? -- тревога, тоска, до боли острой, такое чувство, будто трепет за самое дорогое на земле. 18 дней! -- и я ни-чего не знаю, что с тобой? И никто, ни слова, ни... 13-го, в субботу, это состояние обнажилось, перелилось в отчаяние. Я как бы мертвый был, душевно. Без чувств, без мысли лежал я, слыша, как ночь подходит. После 6-ти -- было так -- "никто не придет". Один, всю ночь без сна, до утра. И вот, когда все в городе затихло, будто ночь глухая, -- _т_а_к_ казалось, -- я уже хотел опустить оконные заслоны... -- звонок! -- Это был твой _п_р_и_в_е_т... родная, твой прилет -- милые бабочки впорхнули... розокрылые, нежные. Как я их целовал, Оля! Милые... -- улыбки сердца, единственного -- для меня -- в целом мире! Светло стало, на миг... -- и снова -- как волнами, -- тоска -- и радость. Не могу понять, что _э_т_о?! Так все дни, эти, последние... Мне больно, -- больна ты, Оля? Не знаю. Тяжело мне. Я писал Сереже, маме твоей... -- давно, 4-го, срочно, -- нет отклика. Твое самое последнее, -- что _т_ы, больная, поехала в Утрехт... -- зачем же, Го-споди! -- от 2.XII {Несовпадение дат. При условии, что последнее письмо О. А. Бредиус-Субботиной датировано 2.XII.1941 разрыв между сообщениями составляет 14 дней.}, -- и все. Жду -- страшусь. В воскресенье, 14-го, -- все то же, до озноба. Нервы. Поднялась t°. Без сна, всю ночь. Ночевал друг ⁴⁶¹. Утром -- другой, доктор мой. Ни-чего! "Это Вам -- за _о_п_ы_т_ с ледяным обливанием". Строго сказал, это бывает редко. "Будь другое сердце, -- finis! {Конец (лат.).}" -- Я усмехнулся: "столько всего вынесло... -- этот лед -- пустяк!" Оставил все же опыты. Не помогли: тревога -- боль -- все те же.

Смотрю на твои "г_л_а_з_а", в твои глаза! Необыкновенно. Такого лица -- не видел ни во сне, ни в жизни. Ни у кого. Ни на картинах мастеров во все века, -- что знаю -- ни в иконах... -- ни у кого, ни-где. Ты усмехнешься? Скажешь -- "ну, понятно... так всегда, когда..." Понятно. Нет. Я _м_о_г_у_ даже и -- "когда..." -- остаться, для "бесстрастного надзора", -- и бесстрастным зрителем, -- я как-то умею _э_т_о, -- это нужно для _т_о_г_о_ (во мне), кто _с_м_о_т_р_и_т, _в_и_д_и_т, -- _в_б_и_р_а_е_т. И я, владея собой, -- это бывало в самые острые мгновения в моей жизни, -- говорю: _т_а_к_о_г_о_ лица (Л_и_к_а!) я не знал. Теперь _у_в_и_д_е_л... -- да! вот Она... вот, наконец, Она!., моя Анастасия... Воскресшая! Смиренница! или -- скромница! или -- нет, нет, не правда! -- "сознательная "скромница""..? Что же ты писала, зачем себя "дурнушкой" -- называла? Из-... за _и_г_р_ы?! Со мной-то?! Этим меня нельзя... Сбить с толку? внушить мне... -- _ч_т_о?! Чтобы не обольщался? Разве ты не _в_и_д_и_ш_ь_ -- второй раз: _ч_у_д_о. Ты его хотела, верила в него? ждала? Оно случилось. Благословенная, прошла ты, невредимая... никем не остановленная, _с_в_о_б_о_д_н_а_я... сама прошла... _с_а_м_а_ остановила взгляды, приковала... и -- пришла! С другими -- не бывает. Ты чудную имеешь власть -- проходишь -- радуешь... о, милая, чудесная... Ты же _п_е_с_н_я, -- вот ты кто. Так называл тебя я, нежно. Песню нельзя сказать, -- пропеть лишь можно. Песню и -- молитву. Да, на Тебя молиться можно, стоять в молчании -- и молиться, сердцем. Помнишь -- чудесное тютчевское? "Умом России не понять, -- Аршином общим не измерить: -- У ней особенная стать -- В Россию можно только _в_е_р_и_т_ь" (1866 г.). Было нашему Гению 63 года, когда провещал Он _э_т_о_ сверх-чувственное _п_р_о_в_и_д_е_н_и_е! Е_м_у_ _н_а_д_о_ _в_е_р_и_т_ь! (разрядка в этом слове -- его). Можно ли _п_о_н_и_м_а_т_ь, _п_о_н_я_т_ь... Песню? Песню можно только _в_н_я_т_ь. Как и Россию. И не чувством обыкновенного у человека _с_л_у_х_а: а _с_л_у_х_о_м -- сердца: _в_е_р_о_й. Тем чувством, которое -- в молитве, теплится, горит... пылает. Это -- внутреннее чувство -- сложнейшее, неразделимое... -- это -- слияние, и извлеченное из этого слияния _т_р_е_х, необъяснимых, -- _в_е_р_ы, _н_а_д_е_ж_д_ы, л_ю_б_в_и, -- девятое, что ли, сверхчувство? Как его назвать? -- _ч_у_в_с_т_в_о_ _с_в_е_т_а, _С_в_е_т_а, -- все озаряющего... согревающего... влекущего к _с_е_б_е -- неодолимо. Пошляки, "фрейдисты" и всезнайки... те -- просто: (книзу стащат: "x-appel"! --) что угодно можно под этот икс подставить!

Люди _С_в_е_т_а_ (и -- от Света) не могут _э_т_о_ словом называть: неведомое, _ч_у_д_н_о_е... _в_л_е_к_у_щ_е_е... -- в выси, _в_н_е_ _сего. Великие мастера искали вечно, томились, тщась отыскать _т_а_к_о_е_ в лицах. Ре-дко находили. Рафаэль... -- Сикстинскую мадонну... но... _т_р_е_в_о_ж_и_т_ _н_е_ч_т_о (да, в низинках) у иных его "Мадонна". Леонардо... да, но... Прославленная, "загадочная" Монна {Так в оригинале.} Лиза, "Джо-ко-нда..!" Какая тут "загадка"? Гейневский дурак у моря⁴⁶² ждал ответа на "вопросы"... дурака. Оно молчало. (У Гейне как и все у _э_т_и_х, -- скрадено у мудрецов Востока: не его, -- как _и_х_н_и_м_ Волосатым Марксом -- у египтян... у китайцев -- _в_с_е_ раньше было!) Вся эта "Лиза" -- вся -- разгадка, и преголейшая: ну, кто же _О_н_а?! Она... так ясно... -- "похотливая _л_и_с_и_ц_а..." -- вот кто. И -- чуть раскосость... (лисица-то!) И еще -- _г_р_я_з_н_о_в_а_т_а, _с_а_л_ь_н_о_в_а_т_а, и... потновата. Вот мое определение. Для большей ясности -- поищем в "Притчах"⁴⁶³ -- и увидишь (это -- про нее, про "Джоконду") (у меня давно подчеркнуто, с пометкой -- полюбуйся на "Мону Лизу"): "п_о_е_л_а... -- и обтерла рот свой, и говорит (дожевывая, прибавлю): "а что я худого сделала?" Словом -- "игрушечка". И как же чудесна-возвышенна чеховская "Душечка"⁴⁶⁴, -- перед этой "загадкой" -- "Лизой" (от слова -- лизать, губки облизывать...) и какие же рас-тя-ну-тые... какие же ни-точки... эти сластуни-губки, этот _р_о_т... -- какой же долгий-лисий!.. Как и чуть-чуть "раскосость" глаз ("один -- чуть в Питер, другой -- чуть в Арзамас!") -- Это отпечатала "Россия" (умом какую -- не понять). Олёк, чудесная... Ольга..! -- вот _т_в_о_й _Л_и_к -- стоит разгадывания... Его не понять: его, как русскую-русскую Песню... чудо-песню -- можно лишь _в_н_я_т_ь. Вот -- Тебе, светлая, -- мой, _А_к_а_ф_и_с_т... чистый, вдохновенный, благоговейный, -- от моего благоговения. Что такое -- благо-говеть? Стариннейшее слово, -- благо-жити, благо-быти, благостно-быти. Точно. Смысл углубленный: покорность, смирение, уважение, страх = "страх Божий" -- высокая степень почитания, почтительности, чудесного _т_р_е_п_е_т_а, как перед Святыней. Вот что это значит: "б_л_а_г_о_г_о_в_е_н_и_е". Так вот, от _т_а_к_о_г_о_ (10-го?) чувства, пою перед Тобою, Песня, -- Песню, чудесному в тебе -- _с_в_я_т_о_м_у -- для меня: священному! Да, это не исключает _и_н_о_г_о_ чувства, любви, -- и страсти, -- устремления, -- ты же знаешь... что же мне таиться?! -- пусть все смутно, но _в_с_е_ во мне, что ты узнала в моих книгах, в письмах, в умолчаниях... -- все тебе известно, святлая моя, чудесная! Пою, и поклоняюсь, и страдаю, и... томлюсь Тобою. О, Ми-лая, Загадка! Вот -- _в_и_ж_у_ и отгадку: Песня, Чудесная... и -- о, сколь редким -- внятная! М. б. только -- мне, одному. Я ведь беру особым чувством, -- ты его не знаешь... и я... -- не знаю. Но оно -- во мне. Д_а_н_о. Как Дар. Это -- я чувствую. И слышу. И многое -- _в_н_и_м_а_ю. Как... почему так..? Не знаю. Я тебя больше, яснее знаю, чем ты -- _с_е_б_я. Только нельзя сказать... словами. Можно... и-зо-б_р_а_з_и_т_ь. Во-образить: _и_с_к_у_с_с_т_в_о_м. Большим, ИСКУССТВОМ. Его -- это искусство, -- знаю. Есть оно. Во мне. Изображу -- ли... -- этого не знаю. Словами... можно ли любить заставить? в-любить? Нельзя, простыми. Словами -- образами? Можно. Я это доказал. Ты знаешь. Моя Дари -- _в_л_ю_б_л_я_е_т. Женщин, мужчин... и девушек... и -- мальчуганов. Власть Дари... в чем? Никто не знает. И я -- не знаю. Но она есть, _д_а_н_а. Кем? Чем? -- Искусством. Бо-льшим Ис-кусством. Ис-кушением. Это -- я -- знаю. _Е_с_т_ь. Целую. Жду с благовейным трепетом -- хоть слова: о здоровье. Твой Ваня

[На полях:] Смотрю -- молюсь. И Песня, и -- Молитва!

Но почему же -- ни словечка мне -- на -- этой, Чудной! Или -- я не достоин? А -- кто достоин?! Кто?! Сказать -- "Мадонна" -- о, как это... "по-дачному"! Смотри "Чашу" -- 1--3 страницы⁴⁶⁵.

Удивительно большие у тебя "радужницы" (iris) = "райки"! Это -- чрезвычайно редко!

Оля, как хотел бы увидеть "маленькую Олю", 10-летку.

С _э_т_и_м_ письмом, -- о тебе -- не могу [мешать] историйку -- о себе...

103

И. С. Шмелев -- О.А. Бредиус-Субботиной

22. ХII. 41 {На конверте помета О. А. Бредиус-Субботиной:

ласковое. Начало о "Даше".} 2 ч. дня.

Чудесная, чистая моя Олюша, -- забудь о моих упреках, не смею я в чем-либо укорить тебя: ты всегда будешь чистая, и, Господи, посмею ли в горькой твоей жизни искать ошибки! Навсегда забудь. Это было мое больное, с чем всегда боролся. Не смей никогда принижать себя и называть меня словами, чего я недостоин. Я только Ваня тебе, только дружка твой, верный твой, до конца. Не бойся моей привычки поминать "Ныне отпущаеши". Это чудесная молитва. Всегда, кончая большой труд я повторял ее! Мы все, православные, слышим и повторяем ее в конце вечерни, и после литургии, в благодарственных "часах". Милая, нежная, согревающая сердце! Знай: я тебя л_ю_б_л_ю, единственную, посланную мне Богом по молитвам Оли; ты это знаешь, и никто не может заместить тебя: у меня нет ни глаз, ни сердца -- ни для кого другой, ни на миг. Любить тебя -- для меня значит быть тебя достойным, чистей-шим! Ты -- или уже ни-кто. Возьми это в сердечко, и я буду покоен. Буду хоть этим счастлив. Я плачу, моя Олюша, от счастья, что ты живешь, что ты... лю-бишь меня, _т_а_к_ любишь! Оля, зачем ты говоришь, "если не встретимся, тогда -- -- разрыв, но, предрешив _н_е_ видаться, -- мы предрешаем неминуемо, если не прямое расхождение-разрыв, то... несхождение наверное". Почему? Да, я боялся "встречи" с тобой... боялся: увидишь меня и -- отвернешься от своего Вани, от _т_а_к_о_г_о! Т_е_б_я_ потерять страшился! Ну вот, признался тебе! С болью, со стыдом, -- признался! Разве я тебе -- такой нужен? Не можешь ты такого, жизнью и временем побитого человека, полюбить. Ну, что же, если и есть еще во мне огонь... живость чувств... но я так некрасив, и так неярок лицом... Но, клянусь тебе, ничего бы я так не желал теперь, как хоть на миг увидеть тебя, моя прекрасная, моя единственная! Оля, не обманываю я тебя, я все пытаюсь делать, чтобы достать позволение приехать! Но ты видишь, как это трудно. На днях я говорил с видным человеком, который едет в Берлин, -- это управляющий делами русской эмиграции во Франции⁴⁶⁶. Он обещал мне хлопотать о позволении поехать в лагеря. Только в Берлине я могу добиваться визы в Голландию. Все так говорят. Я буду добиваться, пусть из моей поездки выйдет гибель твоего чувства ко мне, -- мое чувство сильней _в_с_е_г_о. Ты вросла в мое сердце, и только земной конец тебя закроет от меня. Пойми, поверь, я плачу, говоря все это. Ты не услышишь от меня -- отныне -- ни одного укора, я не ревную к прошлому. Смею ли? Ты -- безупречна, ты свята, мученица... как я смел подумать даже?! мучить тебя, мою голубку, которая для меня -- _в_с_е!? Но почему -- разрыв? Ты можешь меня забыть, если теперь не свидимся? можешь? Ну, повтори, что можешь забыть... я _н_е_ могу! _у_ж_е_ не могу! Как ты не поймешь, что у такого, как я, не может быть _л_е_г_к_о_с_т_и_ в сердце! Или -- н_и-ч_е_г_о, или -- только _о_д_н_о, и -- как же крепко! Силы чувства моего не слышишь? Не _з_н_а_л_а_ _е_щ_е_ _т_а_к_о_г_о_ чувства? такого не встречала? А по зеркалу совести моей не можешь судить, по моим книгам, где _в_с_е_ -- правда, где -- я _в_е_с_ь?! Не святой я, да... но -- когда я открываю в книгах свое сердце -- я -- подлинный, _э_т_и_м_ не могу шутить. Тогда -- зачем же я _т_а_к_ полюбил, пошел слепо на муку, чтобы после всего, что я сказал тебе, что мое сердце так чисто, так открыто тебе крикнуло... после всего услышать -- "расхождение" -- или -- "несхождение наверное"! Тогда оставим, бросим эти "письма", эту сладкую му-ку, для меня! Ну, скорей делай, бросай, забывай меня... даже если я невиноват, если не могу преодолеть железных законов нашего времени. Если бы ты все знала..! Русский писатель -- для эпохи нашей -- это не голландец деловик, который может разъезжать свободно. Мы не торгуем, мы не строим материальной жизни... -- мы -- всем чужие, особенно такой, как я. Я тебе нужен, я своей родине, м. б., нужен, но миру... я не нужен. Я -- чужой, слишком чужой со всей своей мукой, со своей любовью к родине, к -- т_е_б_е! Ты для меня -- знай это, Оля моя, -- свет родины нашей, ты -- русская девочка для меня, ты полюбила мое сердце -- это моя родина так меня обласкала... тобой, _з_а_ себя! Послала мне прощальную свою улыбку. За мои слезы, за мое горе, за все томления! И ты, чуткая такая... _т_а_к_ страшно говоришь -- тогда -- разрыв! Я тебе верю -- и скажу -- ты первая не перенесешь разрыва, ты пустоту увидишь, не дай Бог. Я хоть чем-то ее наполнял для тебя, для себя. Вернуться мне к страшным дням июня 39, когда я выл от одиночества? Но знай: милостыни мне не надо. Обойдусь без милостыни, дотяну дни в пустоте. Сейчас все для меня мрачно. Потому и писать тебе не мог 12 дней. И глаз, и -- тоска сердца, и -- холодное письмо твое. Я даже убрал на три дня твои портреты, чтобы испытать себя... я был убит твоим письмом, холодным... уже не помню... -- и не выдержал! Я плакал, я молился на тебя, "девушку с цветами". Я томился, что ты осталась холодной к ней, -- ко мне, к моей тоске! Я же тосковал за нас, когда писал ее, про "дали", в которых она не виновата! Я ночи не спал, когда ты болела... я уже видел, что ты умираешь, что тебя нет... -- и писал Сереже и маме! А ты про такое маленькое, про Елену... -- на чей аршин меряешь меня? "Чаша" -- и -- Елена! Дари -- и пошлость!? Ты -- ты во всем -- и мерзость!? Евангелие, Пушкин, Псалмы... церковь, перед Крестом... -- и -- "полчаса любви"? Тьфу, мне страшно, мне претит, Оля, я страшился подумать -- бывало! -- что я -- писатель. Перечитай же странички, "Как я стал писателем"⁴⁶⁷. Я благоговел, я не смел думать, чтобы с нашего двора -- я -- пи-сатель! Русский писатель -- не торговец, не бульварник, не "кавалер". Я могу быть маленьким, -- "средь детей ничтожных мира быть может, всех ничтожней он"... -- "но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел"⁴⁶⁸. Я это всосал с детства и потому благоговел. Цельным бери меня. Я не раздваиваюсь. Я страшусь. Оля, да, я все силы отдам, чтобы оставить тебе "дар" -- "Пути". Это моя заповедь. И если я не увижу тебя, то не по моей воле, а вопреки моей воле. Мы в стальном кольце непреодолимости, разве не видишь? Да, я во многом теперь сомневаюсь, и мои восторги июня -- вянут.

Страдаю за тебя, тобой, собой. Не увидеть тебя! Господи, смилуйся над нами! дай же чудо! О, какие нежные, какие страстные твои письма! Что они делают со мной! Я каждую минуту терзаюсь тобой, ужасы воображаю. Как ты таешь, и как я бессилен! Этот трагизм -- я его не знаю в жизни, ни в литературе. Только в "Чаше" -- чуть такое. Сам себе напророчил... неизбежность!

Путаюсь в твоих письмах. Не знаю, на что отвечать. Да, тему я тебе дал совсем серьезно. Пробуй писать. Не бойся, что не удается, -- удастся. Хирурга -- к черту. Ты -- необычайная, с меркой к тебе не подойду. Ты -- единственная. Ты мне -- Таня. Нет, ты мне нужна не для "Путей", -- для -- меня, для сердца, для жизни, для -- подумать не смею... -- _с_ч_а_с_т_ь_я! Не смей и думать, что я не хочу встречи! К_т_о_ же я тогда?! Я твой верный, навечно. Я рассказал о тебе -- другу доктору Серову. Не все. А лишь -- какая ты -- чудесная! Он все понял. Твой портрет -- и что привез "дубина", и "глаза". Он мог только сказать -- "храните это счастье, будьте нежны..." -- клянусь! Он знает мои прорывы, мой характер. Раз он удержал меня -- я вспомнил его слово -- "будьте нежны", -- от злейшего письма. Но это от моей пылкости, от страха, что я тебя потеряю, ты так была холодна... уж не помню. Знай одно: _т_а_к_о_й_ любви, какой люблю тебя, не знал еще, и ни у кого не видел, -- в литературе, в жизни.

Напиши продолжение "жизни"⁴⁶⁹ -- ты делала цветы на сучья, для церкви. Я не понял про Г. К. У _к_о_г_о_ же он служил? у -- "бесов"? Не понимаю. Почему ты не могла уйти с ним? почему ты его не удержала? Похож на Сережу? Ты ошиблась: на С. никто не может быть похож. Он был -- неповторим. Ты поняла силу искусства в "Солнце мертвых". Да, все -- боль, но моей, за _м_о_е_ -- нет там. А меня клеймили жиды и левые: "книга злобы и... ненависти"! Я могу тебя корить, что ты мне открыла свое чувство?! Ч_т_о_ это?! Я -- целую твои ножки, Оля! Так я недостоин тебя. Весь тобой жив, только. Забудешь -- вынешь душу из меня. Нет, этого не будет. Читаю сейчас твое письмо и ужасаюсь: э_т_о, я -- ? -- писал! "Надо поберечь Дари..?" Это безумие мое! Я не узнаю себя! Клянусь, это -- не я, твой, писал! Я весь тобой взят, полон, тобой -- "все-женщиной!" Оля, это дьявол мог _м_н_о_ю_ написать! Как я гадок, Оля! Умоляю, забудь эти злые слова! Проклятый я, я теперь страдаю, -- я же молюсь на тебя, дитя! Как я несчастен, не умею унять в себе мгновенное раздражение! Оля, помни, знай: никогда -- во имя твое -- ни мысли гадкой, ни похоти, ни-когда! Ты мне защита, и я клянусь Господом, моими дорогими, Оля... будешь ли ты моей, нет ли, -- никакой для меня не будет, и -- не надо мне, чем тебя уверить?! Я -- молюсь на тебя, Оля. Целую, люблю, страдаю.

Твой Ваня, только твой, аскет.

Про "историю" напишу. Начало вернули, но я вчера послал, _б_е_з_ фото.

104

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

22.ХII.41 {На конверте помета О. Д. Бредиус-Субботиной: Чудное!} 9 ч. вечера

Оля, милая, чистая, мудрая! Я сражен твоим письмом 9.XII, полученным сегодня. Что я натворил, чего наговорил! И это -- я! "Надо мне беречь мою Дари!" От тебя? Боже мой, я _т_а_к_ написал? Оля, это только безумный мог так написать. Птичка моя, радость моя, ангельчик мой, моя все-Женщина! Я потрясен твоим умом, твоей чуткостью, твоей таинственной силой постигать, как надо себя ставить в сложнейших положениях жизни. Твой рассказ о работе в клинике, о "Захлихкайт" (действительность, учет реального.) -- я бы вольно перевел -- "здравомыслие"! -- это тончайший психологический анализ "женщины у больных", красавицы-женщины, все-женщины у больных мужчин! Чудо мое чудесное, небывалая, не бывшая никогда! И ты _т_а_к_ сумела, так нетронуто прошла все рифы, все касания! Святая, мудрая, крепкая, чудо-Дева! Как я перед тобой мал, Оля! Я тебя цеплял! я позволил себе (тебе) _т_а_к_о_й_ -- _т_а_к_ писать! Мне стыдно, больно... я на коленях перед тобой, я молю тебя -- прости. Оля, я в томлении это сказал... я себя не помнил от досады на что-то, что мелькнуло, от боли, что я так поздно узнал тебя. На все вопросы отвечу, только поставь их еще раз, -- я запутался в письмах, я весь потерялся в чувстве к тебе, в огромном, неопределимом, безмерном. А сегодня, как нарочно, мое такое нежное письмо вернули, -- из-за фото, три фото, домашних снимков приложил, со мной... -- я его отослал, это от 3.ХII. Мне вернули еще 2 с фото. Дошлю без фото. Там я всю нежность свою тебе открыл, у твоей постельки, на коленках у тебя стоял, молился за тебя, на тебя, Оля. Боже мой, ты меня разишь моим же, этой "Аргентинкой" из "Это было"! Оля, забудем эти "цапки", эту злую мою манеру -- делать боль! Оля, не оставляй меня... ужас будет мне, без тебя, найденной, данной так чудесно и так больно! Ведь на свете, нигде нет такой, -- ты -- единственная, я _з_н_а_ю. Т_ы -- от папочки твоего, тоже единственного. О, какое счастье любить такую! и какая боль -- не встретить! Оля, я весь открылся бы тебе, лучший, какого ты не знаешь, -- в шепоте с тобой, в движениях сердца, -- я нашел бы в себе новое для тебя, и ты почувствовала бы, каким я могу быть с тобой, кого боготворю, кого превыше всего знаю, кого мучительно люблю, за кого все отдам, Оля! Что во мне творится, если бы ты могла увидеть! Вся моя душа -- пустыня, в сравнении с твоим богатством. Я трепещу теперь, что не в силах перелить в Дари хоть частицу от тебя, -- я буду, должен написать ее! Почему я, идиот, мог увидать в тебе -- генус маскулинум {Мужской род (от лат. genus mâsculus).}? Чушь какая, безумие, -- ничем не могу объяснить? Ужели -- ревностью к... другим, ко всем? Не видя те-бя -- я смею _т_а_к_ смотреть на тебя, будто ты _в_с_я_ -- моя! Какое самодурство! этого не замечал в себе. Нежно тебя лелеять, оберегать от волнений, а я -- _т_а_к! Накажи меня, ну... не пиши мне неделю... наложи епитимию на недостойного. Как ты огромна, Оля! как мудро-сложна! как необычайна.

Теряюсь, на что я должен тебе ответить? Да, "Куликово поле". Оно было напечатано в газете, только, в двух NoNo⁴⁷⁰. Не было издано, как многое. Но я тебе его пришлю. Я для тебя сам его перепишу, и буду посылать частями. Ты его потом прочтешь сразу. Оно -- больше тысячи строк. Его я отдаю -- _Т_Е_Б_Е. Вскоре после "Куликова поля" я получил письмо твое, июнь 39 г. Я плакал, когда писал. Ночью, помню, -- слезы лились, от благоговения перед Святым, кого я дерзнул описывать... преп. Сергия! Это -- м. б. самая _с_в_е_т_л_а_я_ из всех моих работ. Я трепетал. Я посмел _в_е_р_у_ -- доказать жизнью. Укрепить и себя, и -- многих. Это -- боль о нашем. Это -- и благовестив. Рассказ невера, или никако-вера, маловера. Листочек из календаря дал путано из моего очерка, переврали что-то. Мое видение Родины.

Да, еще... я написал, что... "всем жертвую"? Должно быть я неправильно выразился. Смысл такой, должно быть: отказаться -- тебя увидеть, не приехать к тебе, -- это значит -- от _в_с_е_г_о_ ценнейшего отказаться, всем пожертвовать... Своей волей я этого не могу, я не могу отказаться от "встречи", -- только непреоборимые препятствия могут вынудить эту "жертву". Я тебе писал, что "боюсь" твоего разочарования мною. Я преодолею _э_т_о. Но я спрашиваю себя, _ч_т_о_ же мы можем тогда решить? Ни-чего. Препоны останутся, -- ибо внешнее положение не изменится долго: мы -- отделены "событиями" На какие же вопросы я должен тебе ответить? Я тебя люблю -- и не могу уже перестать любить. Ты это знаешь. Ко мне уехать ты не можешь, если бы даже и была свободна. -- Напиши дальше о своей жизни в Берлине, о встрече с Г.

Ты пишешь, что "изображение. О. А., святой твоей, я принимаю как высокий дар твой". Разве я его тебе послал, ты получила? Я послал О. -- молодую, в Крыму, но ее мне вернули вчера. Боже мой, Оля, я тоже не могу без тебя! не могу!! Дни идут пустые, от письма до, письма, твоего. Я пошлю тебе уменьшенное паспортное -- фото урода! Плохо вышло. Милая, не верно твое суждение, будто я не хочу тебя видеть, чтобы не изменить созданного, воображением образа Дари! Я тебя -- _т_е_п_е_р_ь_ -- _в_и_ж_у, могу представить, по портретам. Но живая _т_ы_ неизмеримо краше еще! Я -- _з_н_а_ю. Оля, я так тебя люблю, так святонежно, так чисто, так глубоко... -- сердце тает, сладкой болью истекает стоном... Олель моя. Если бы тебя увидеть! Руки сложил бы, как на молитве тайной! Влил бы всю в глаза, всю взял бы в душу, без слов, одной силой взгляда, и не говорил бы, шептал бы только -- Оль моя, Олёля, Ольгуна, Ольга! И ты поняла бы из этих тихих слов всю мою жизнь в тебе! Я никого так не любил, Олёлик. Олю мою я любил детской любовью, светлой радостью... потом -- привык, любил как ту, без которой не мог бы быть. Как мать Сережечки, порой -- как красивую женщину, ближе всех и лучше. Спокойная, ровная любовь, естественная какая-то. Тебя люблю -- как драгоценнейшую из всех женщин, как _д_а_р, как сбывшееся несбыточное... как величайшую из земных ценностей, как _п_о_д_р_у_г_у, как все-Женщину... как -- Женщину. Нельзя определить словами. До боли в сердце. В_с_е_ в тебе люблю, все твое -- свято для меня. Как я целовал, вдыхал твой локон! Чуть светлей Олиного. Такого ждал, знал по фото, -- исцеловал, сейчас целую, прижимаю к глазам, колечки эти! Живые, Олины колечки! Утонул бы в них, себя бы задушил, -- забыл бы все -- ты, только ты, душистая моя, детуля... Оля! Ночью проснусь -- "есть Оля! живая, где-то... любит... -- о, приди, приди во сне"... раз только видел... будто обнимал тебя, будто так близко ты была... почти моей! Как билось сердце! -- Оля, я хочу встречи, и не уверен, что добьюсь. Надо не здесь хлопотать, а в Берлине. Жду ответа от Алеши Квартирова. А они все -- могила. Нет, неверно, что если бы ты приехала в Париж, оставалось бы какое-то мое нежелание, -- "но", "помимо визы". Если бы ты приехала в Париж, ты не вернулась бы в Голландию. Я умолил бы тебя остаться. И мы работали бы вместе, радостно. Как бы я тебя наполнил, душу твою... всем, что во мне невысказанного! И ты осталась бы, я знаю. Знаешь, Оля... как каждое воскресение, были вчера мои "молодые". Мы пели втроем русские песни, студенческие... и Лючик пела, и очень мило, с хорошим выговором... И вот, сегодня была мать Ива, Юля, племянница Оли. Сказала: они в восторге от тебя, говорят -- "как, побыв у дяди Вани, уходим -- и в нас свет такой... какой у него чудесный голос! как он увлекает! наполняет душу _р_о_д_н_ы_м... все новое узнаем... какой живой он, все оживляет в нас!" Мне было приятно слышать. Да, я и сам увлекаюсь, молодею. Я читал им Лафонтена⁴⁷¹ и показал, насколько же наш Крылов чудесен, -- читал им "Мэтр корбо сюр эн арбр першэ, тэнэ т'ан сон бек ан фромаж" -- ну, "Ворона и лисица". И Лючик _п_о_н_я_л_а, как велик Крылов! Француженка -- и поняла. Я _д_а_л_ "лисицу", какой у Лафонтена и не почувствуешь. Пели и "Казанскую"⁴⁷² -- "Там где тинный Булак со Казанкой-рекой..." И -- "Вечерний звон"⁴⁷³, много. Мой баритон не посрамился. Я любовался ими, юными. Сережечкина счастья не дождался... -- ну, ихнего дождался. Ушли -- и как же пусто стало! И все время -- думал о тебе, Олечек! Все на портреты любовался, пел тебе, далекой, -- о, какой же _б_л_и_з_к_о_й! Оля, 12 дней не писал: 4 дня глаз болел. А потом твое холодное -- уж не помню -- письмо... ревностью задело, во мне похолодело, что ли... спрятал твои портреты... -- наказал себя, безумствовал... -- как тосковал, что ты меня не любишь. Такой я мнительный, как и ты, -- мы так похожи, одного теста, будто ты -- я, -- тревоги, страхи, муки, и -- томление. Оля, ты говоришь -- "я же еще молода сравнительно"! Ты -- не сравнительно, а воистину молода, _ю_н_а... и будешь до-лго молодой! Такие _н_е_ стареют. Т_ы_ вся -- порох, огонь, порыв, краса-вица! Выше всех красавиц! Пожалей меня. О, как я одинок! У тебя мама, братик, -- у меня... кровное мое -- где?! Целую. Я весь в тебе. Твой Ваня -- урод.

Любишь финики? Пришлю только скажи, дай счастье.

105

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

17. ХII. 41

Мой дорогой, до самозабвения любимый, родной мой!

Столько мыслей кипит, -- ни одну не схватить надолго, -- бегут, летят... О том, что будто "ты мне не веришь..." Не знаю точно, что я писала 23.XI, но м. б. это все об одном и том же, о главном: когда мне "кажутся" или (не кажутся) твои упреки (ну, намеки), будто от меня зависит вся жуть нашей безысходности,.. то мне горько...

Ты как-то писал: "от тебя не жду писем, -- слишком много у тебя моих..." Я помню как меня это пронзило... Ну, согласись, что я могла тогда сделать выводы, что ты "не веришь" до _к_а_к_о_й_ степени глубоко я тебя люблю, как все это "чем меньше женщину мы любим и т.д." -- не относится [ко мне]. Ты пойми, что вся моя жизнь в тебе! Если бы этого не было _т_а_к, то... разве бы я могла так писать? Мой милый Иван Сергеевич, я иногда ужасаюсь, что я смею, рискую, святотатствую... говоря с тобой на "ты" и вот так, как говорю. Ты, понимаешь, что это возможно у меня только в силу великой любви!.. Она, эта любовь, закрыла мне ту грань, что между Гением-Тобой и... мной, маленькой {Выделение О. А. Бредиус-Субботиной.}¹...

Ты же Гений! Ты понимаешь, какие чары дала любовь, что и это мое сознание закрыла...

Я не могу сказать и выразить словом. Если бы не было войны, и я могла бы как, скажем в 38--39 всюду без визы ездить, -- то я бы убежала к тебе... Я и теперь об этом думаю. Глупо? Конечно. Но я мечтаю... Я убежала бы к тебе и... не возвратилась. По-моему, это самое простое. Хотя я знаю, что это. и самое больное. Жена моего дяди (Груздева), чудесного отца троих (!) детей и (как всем казалось) прекрасного мужа (кто может судить об отношениях супругов? Но был он человек прекрасный, и как мужчина интересный) -- сбежала с его же другом-сослуживцем. Потому я просила узнать через проф. Карташева -- он все это знал. А мы ее и ее нового мужа (?) потеряли из вида. Двух мальчиков она оставила, а девочку украла. Разбита жизнь была. Ее все проклинали. Но кто, что знает? Конечно дети! Это серьезней! Они страдали очень и называли ее "о_н_а". Ну, да, так вот теперь и этого исхода нету! Ну, приеду, а ведь меня в Париже не оставят, не позволят... и... водворят на место! Я потеряла меру всему! Дни уходят, летят недели... Куда?! Ах, сегодня утром пришли 2 книжки: "Мери" и "Liebe in der Krim". Я жадно кинулась на них. Особенно на последнюю, -- ее я не знала. И биография... твоя... так странно читать, о живом же никогда еще не писали! Хорошо, но как же бледно! Да, нет, всего никто не скажет! Они все тебя ценят с обще-понятной точки зрения (исключаю Бальмонта), -- но все твое очарование, Твой Гений для _н_а_с, да и для них, -- это твоя вся _р_у_с_с_к_а_я_ _с_у_щ_н_о_с_т_ь! Ты, -- как ни один еще писатель, -- _в_е_с_ь_ русский, все самое прекрасное Руси -- в тебе! И Это, будучи абсолютно Прекрасным, в Вечном -- является и мировым. И потому влечет их,., а они не знают откуда это! Ты -- Русь,-- в ее Прекрасной Душе и форме. И эта Душа, Святая, Прекрасная абсолютной Красотой, -- она _в_с_е_о_б_щ_а. Они это могут называть как хотят, но... мы-то, я-то... знаю откуда это! Я на коленях перед Тобой! Неземной мой Гений! С Достоевским тебя сравнили?! Я -- не сравню! Не потому, что хочу умалить 1-го, но потому, что Ты, правда, не сравним! Твое творчество, как и ты сам, -- и не сравнимы, -- и не повторимы!

Скажи, там говорится о том, что ты пишешь что-то о России, но скрываешь что. Ты написал? Или пишешь? Или... неужели бросил?

Я не хочу выпытывать у тебя, но... только: пишешь? А "Пути"? Неужели не пишешь? Это мне горько, Ванечек! Как ждут все! А я? Это жизнь моя! Это же Дитя Твое! Ваньчик, ты много раз писал о том "таинственном", "чудесном" "как творились "Пути"". Но не сказал. Или ты это мне никогда не скажешь? Как же? Ваник, пиши же "Пути"! А если ты уедешь, то не сможешь писать, -- или и это тебе возможно? Вернусь еще к биографии: как можно пытаться исчерпать этим: "любит цветы, музыку..." Ты же _В_с_е_ любишь! И это -- твоя основа! Ты, пусть даже много слез проливший, -- ты радостен! Это твое главное.

У тебя всюду это -- эта любовь ко всему, пусть не действенная в некоторых случаях, но это состояние любви, ее наличие. Ты милуешь даже ад! Даже в "Солнце мертвых"! Да! Да! У тебя нигде нет злобы! Нигде! А "музыку, цветы" любить... Это же может всякий! Какое же это определение для тебя?!

Ты самую последнюю букашку любишь, -- потому что она -- живое, жизнь! Ты вот березового червячка на моем платье любишь. Ибо, не любя, нельзя так писать, как ты! И отца твоего коснулись, но... что же таак... бледно, тускло? Он чудо-прелесть, твой отец. Я влюблена в него! Чудный! А тут: любил купать соловьев, да "Lämpchen {Лампочки (нем.).}" зажигать. А какие такие "Lämpchen"⁴⁷⁴ и почему, и... _к_а_к?! На свой "аршин" пытался дать тип "мягкого" отца что ли? "Rührend" {Трогательный (нем.).} что ли? Не знаю.

Биография не плоха, но... бледно, бледно... Уж лучше не касаться, коли не все, не полно!

Да разве можно тебя дать в 2 страницах!

Многое дали чутко, любя и нежно, и за это уж спасибо! Но разве тебя всего охватили?! Твое чудесное в "Неупиваемой чаше"? Ну, "Путей" еще не знали, но ведь в тебе-то это все уже жило! И ты -- в "Богомолье", ты -- весь чудесный -- Быт Русский. Поймет кто разве из не нас? Напишут: "Haufen gelben und blauen Rüben" {"Гора желтых или синих реп" (нем.).} -- разве можно быт твой "перевести" на чужой язык? Как бы талантлив переводчик не был? и будут... Rüben {Репа (нем.).}! А у тебя -- она хрустит на зубах эта чудная репка, что рассыпана горами, а не на лоточке кучкой! Ну разве можно кому понять и оценить то, чего они не знают! Я много могла бы сказать тебе и так бы этого хотела. Но тесно на бумаге!

Пишу когда вот так и вижу взором Души, какой ты... Великий... Гений... и страшно! Как же я смею... так просто?! Я на коленях перед Тобой, Великий мой!

Мне страшно и "писать"... но хочется очень. И м. б. я все-таки буду. Ванечек, я писала вчера, что "так больно", -- Ты не волнуйся... болезни нет. Это я болею -- духом! Тоской, все по тебе, родимый мой! Сегодня лучше. Буду стараться есть больше. Мне не к лицу худеть, тебе не понравлюсь... и потому буду, буду стараться исправиться! Я жду тебя! Ревную к "Даше" (или ты ее дал Дари?). Ревную ко всем и всему! Много осталось еще, что сказать хотела! Напишу! Целую и люблю крепко. Оля твоя.

[На полях:] Сейчас уютно-преуютно пьем с мамой вдвоем чай с твоими конфетами! Я -- вся с тобой!

А как твоя "Елена-прекрасная"?

М_и_л_е_н_ь_к_и_й! А-у у... Слышишь????

Я никогда не знаю, что и когда тебе писала. Жаль, что не оставляю копий, но это скучно.

106

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

19. XII.41 1 ч. дня

Св. Николая Чудотворца

{Помета И. С. Шмелева на конверте:

гениальное истолкование "ewige Weiblishe".}

Дорогой мой, родной Ваня!

Как благодарить мне тебя, как выразить все мои чувства?! Сам Господь внушил Тебе -- Благовестителю, достойнейшему носителю имени Евангелиста, _Б_о_г_о_с_л_о_в_а, -- поддержать и утешить меня! Я вся свечусь твоим светом, я спокойна, в душе тепло и тихо!.. Сегодня я молилась с тобой, -- вчера я получила твое письмо от 10.XII с "условием", -- и рада как, что во-время пришло! Сегодня и молилась... И утром, и в 12 дня! И сказала тебе мыслью -- сердцем: "с Праздником, Ванечка!" У меня была тоска, _у_ж_а_с_н_а_я_ какая-то. Но 15-го уже прошла, вдруг, сменясь какой-то бурной жаждой жизни. Я писала тогда тебе (не послано еще!) -- пошлю. И вот до вчера... я... не знаю, что это было? Тоска одного сорта прошла, сперва сменясь "бурливостью жизни", а потом сошла новая тоска и задавила всю меня. Я вся рвалась к тебе. Я с 17 на 18-ое не спала почти. Я притворялась только, что сплю. А утром тоска не оставляла, я плача, тебя звала, отчаянно... не только сердцем, но прямо слышно, шептала тебе все, все, что мучило сердце. Я называла тебя всеми именами, какие мне входили в душу, звала тебя, заклинала тебя приехать, умоляла верить мне всегда, во всем. Клялась в любви к тебе. Называла тебя так, как Дари Диму в метели⁴⁷⁵... Только сознательно, ответственно. Я встала рано, не в силах больше так страдать, чтобы развлечься суетой хозяйства. И утром же твое письмо! Такое чудное, светлое... Ангел мой! Я плакала слезами легкими, отрадными. И как о Вере ты сказал. И как это у Св. Иоанна... Я вечером же молилась и читала Евангелие (я его всегда за правило положила читать после болезни и читала, ...до... Wickenburgha, a потом я все у себя перепутала), и знаешь, что мне открылось? -- "алчущие исполни благ и богатящиеся отпусти тщи"⁴⁷⁶. Как удивительно?! Не правда ли? И я -- верую...

А утром сегодня опять на том же месте, но на страничке слева я посмотрела... Это чудесное Евангелие, одно из моих любимых... "Во дни оны восставше Мариам, идя в горние..."⁴⁷⁷, и я увидела ..."благословенна Ты в женах!"... Правда! Я заплакала, и слезы упали на это место, а на обратной стороне, где было пятно слезы моей, стояло о том, как вошел к Ней Ангел и сказал Ей "радуйся!" Ты еще не знаешь всего из моего детства, но я верю, что узнаешь... и тогда поймешь... как это чудесно... И я, после молитвы, как мы условились... еще, сама того не ожидая, молиться стала, чтобы Бог благословил меня... на... Творчество! Да, во Имя Его! Ванечка, мне так хорошо вдруг стало. И _в_с_я_ тоска ушла. Я люблю тебя светло и радостно, и верю, что все как-то Бог даст и устроит! Напомни мне рассказать тебе об одной ночи под св. Николая (о Савве Освященном^477а и о Николае Угоднике)! Это -- от Праотцов моих еще! Напомни. Сейчас я хочу только о тебе!

Ванюшечка, меня гнетут мои письма к тебе, -- я глупо писала, иногда от отчаяния будто даже сердясь. Но никогда это не так! И еще одно: я писала тебе о том, что ты "даже и ад милуешь", -- не пойми это неверно. Не прими за какое-то "непротивленчество" что ли... Нет, я хочу сказать, что ты, _к_а_р_а_я_ _а_д, видя смрад его, скорбя о всем, как никто, -- ты не брызжешь желчью (что бывает обычно у других), -- но милостиво сходишь в него, как это делал и Христос! Ведь претерпев все, что ты вынес от них в "аду", -- ты бы, мог писать иначе. А у тебя... сколько же еще сердца... И тем ярче выплывает сущность зла в "Солнце мертвых", -- тем глубже мрак, -- чем больше ты там свое, личное скрыл. Это потрясающее что-то. Я взяла "Солнце мертвых" -- как ярчайшее в этом, а во всем другом... до чего же ты... добр! У тебя эта Любовь и Доброта... от самого Евангелиста, Твоего, а Тот? Ведь он на груди у самого Источника Любви и Света лежал и слушал Его Сердце! И это так бледно выражено в очерке. Ну, не касались бы уж вовсе! И я -- не довольна! Ванечка, как чудно ты сказал мне о "розочке дикой"... Как верно! Я это место прочла маме... Поразила ее эта чуткость и меткость сравнения. Плакали обе. Она меня жалела. Я буду лечиться, Ваня. Я хочу быть здоровой и, верю, что буду! Я начала новый "курс" селюкрина, с... сегодня... Сегодня чудный день!

Мне каждую ночь почти ты снишься, вернее о тебе...

Я в сладостной трепетности прочла "Liebe in der Krim"! Господи, какой ужас, если бы я эту книжку не узнала! Это -- дивно, Ваня! Божественно! Даже не в оригинале! Скажи, что они обозначают словом "geisslein" {Козочка (нем.).}? Как у тебя? Как Нургет называл ее любимый? Чудесно, Ваня! А этот сад с вишнями! Эти теплые вишни! Я их осязаю. Какой ты!! Я люблю татар. Я их много видала. Знала тоже роман один татарский. И ведь это -- ты! Ты, Ты... всюду.

Как я чувствовала тебя! Если бы только мог это все представить! Я была там, с тобой, в саду... Тоничка!

Ты рожден, чтобы земное все очистить огнем небесным, чтобы Творцу все наше грешное изобразить и дать в самом прекрасном, достойном своем явлении. Бог радуется на тебя, Ваня! И если Божью красоту... во всем... в вишне (да, красивое слово!), в букашке, в пыли даже!, в людях -- Его подобии, в любви, в оленьем зове... во всем... -- не видят люди... а они часто, почти всегда не видят и топчут, -- то Ты дан Им, Богом, нам показать... Конечно ты -- Апостол! Ванечка, склоняюсь к ногам твоим. Бессмертный! Великий! Вечный! Ах, и другие есть художники, но... все -- не то! У тебя -- Божия искра... У кого ее еще так ярко найдешь? Ты весь особенный! И в этом почитании Богоматери! Дивный мой!

И вот о Богоматери! Это твое тонкое понимание чудеснейших чар жизни -- этого же ни у кого _т_а_к_ нет!

Ванечка, пойми сердцем то, что сейчас скажу: (м. б. слово плохо выразит): эту очарованность отражением Богоматери в Жизни, в слабом повторении, подобии и внешней формой, т.е. в живых женщинах, то, что можно, пожалуй, определить "ewige Weiblishe" -- эту очарованность я часто чувствую. Читая книги, или наблюдая жизнь, или просто любуясь этим проявлением. И, видя, в любви 2-х сторон, одну... такую, с этим несказанным очарованием, я и любуюсь ею. Дико женщине влюбиться в сестру свою... если это "влюбиться" понято не верно, грубо. Я не люблю в ней то, что вне этой "отраженности" Предвечной, Прекрасной, Блаженнейшей между женами... Я до трепета любуюсь, наблюдая любовь, как таковую (книга ли это или еще что). Я не "чары" этого "героя" вижу, но его чувство, его влюбленность, поклонение тому в _н_е_й, что заставляет трепетать. Описывая любовь такую, я (если бы я стала писать) без сомнения любила бы в "нем" -- его любовь, (не мускулы его и молодцеватость и т.п., а) именно проявление его любви и через это его самого! Ты знаешь, я никогда бы не могла полюбить мужчину просто вот так с виду, очаровавшись им самим... И я пленена всегда проявлением поклонения вечному женственному. И я, любя, обожая это, люблю его. Потому я думаю, что люблю не женщину-героиню, но это чудесное в ней, это является настолько священным, что выходит за пределы наши. Это что-то абстрактное, что-то над нами. Часто женщины, влекомые своими страстишками и по зависти ненавидя "свою сестру" не _в_и_д_я_т_ божественного, чарующего всех. Потому я думала, что среди женщин мало может быть истинных художниц. Надо "уметь" с Выси смотреть, а не на линии своего носа. Ты, подумай, как грубо и не художественно было бы в изображении любви, -- описание _е_г_о... Восхищение им как таковым только. Другое дело, если я "его" вижу тоже в _в_е_ч_н_о_м, -- например, _г_е_р_о_й. Ну, как король Александр I ⁴⁷⁸. Это другое. Это -- вечное и потому влечет. Но в обычной любви, в освященности, в чарах ее, -- мы, конечно, должны увидеть "ее", а не "его". Ибо только этой "вечно-женственной" прелестью освящена любовь! Так я понимаю. А если писательница его в любви (обычной не героической) дает, то и получится бульварность. Сила мускулов и больше ничего. Я люблю "его", потому что "он" зажегся, или я чувствую в нем эту восприимчивость, возможность ее, _в_е_ч_н_ы_м_ светом, данным "ей" _Е_ю. Можно понять (Угадываю... Конечно, все подсознательно.){Эти два предложения обведены О. А. Бредиус-Субботиной.}? Ванюрочка, скажи почему же ты хочешь от меня беречь Дари? Я не обижаюсь, но должна знать! Как ты все угадываешь, -- я только что писала о "березовичке", а ты уж его мне тоже посылаешь! Хотела спросить тебя давно, как у тебя, вокруг тебя, -- и ты даешь мне твою комнату. Спасибо, родной! Я так и представляла. Нарисую тебе, как я вижу.

Ванечка, ты не присылай еще духов, -- к чему так баловать? Я не запрещаю это, но... просто... зачем же? Я наслаждаюсь твоими конфетами -- прелесть! Но, чур -- не посылай! Я об изюме тебе писала, что не люблю его. Не омрачайся! Это не значит нелюбовь, а только не значит любви. Я равнодушна, а т.к. ты любишь, то жаль мне отсылать редкость! Я его сберегу тебе!!!! Хорошо? Господи, неужели будет это, что тебя увижу? Солнышко ты мое! Получил ли мое фото? И волосы? А цветы? Неужели нет? Я же их послала (велела послать) к 10-му XII! Ванечка, я получила следующие книги: "Свет Разума"⁴⁷⁹, "История любовная", "Про одну старуху", "Степное чудо", "Няня из Москвы", "Солнце мертвых", "Liebe in der Krim" и "Мери"! Все они от тебя! Богатство какое! Пришлешь автограф? Пришли же фото! Я все книги переплету. "Старый Валаам" не пришел еще. Ты спрашивал.

[На полях:] "Ewige Weiblishe" -- неуловимо, как чувство, которое приказывает обернуться, когда кто-то сзади смотрит.

Вань, я пудреницу-реликвию⁴⁸⁰ приняла с чувством недостойности. Сохраню подобающе. Но "доказательства" мне не нужны ведь. Я знаю тебя!

Целую тебя, обнимаю и люблю... люблю..! Оля твоя.

107

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

12/25--26.XII.41

{На конверте помета О.А. Бредиус-Субботиной: Божественное.}

12 ч. дня

Ласточка моя Олёль, радостно взволновали меня твои последние письма! Как я тобой счастлив, детка, как светит мне твое глубокое чувство! Необычайная, чистая, небесная! Не называй меня великими словами, недостоин я. Оля-голубочка, не думай, что я удовлетворен "оригинальностью наших отношений"! Каждый день разлуки с тобой -- для меня ужас, утрата заветной надежды... -- ты знаешь. Быть с тобой, слиться не только душой -- чувством, а всем в нас... дать жизнь... Господи, думать страшно, что все обратится в призрак, -- что мы не встретимся! Что скрывать, так мало надежды, что могу получить позволение приехать. Но, родная... не будем же терять последней надежды. Оля, меня пугает это твое слово о "завещании". Оля, не теряй веры, молись, будь крепкой, -- только через молитву найдем силы. Знай, что я верен тебе, что я хочу быть достойным твоей великой любви, тебя! Я -- как "рыцарь бедный", твоим образом жив, тебя лелею, тобой дышу. "Пути" я буду, начну писать, -- для тебя, во-имя твое. Клянусь тебе. Условия моей неустроенной -- бытовой -- жизни и события мешают, -- горение тобой все закрывает... Олёк! Это бред был, что надо "беречь" Дари! Только тобой и могу ее писать, без тебя -- не было бы ее, клянусь. Нет минуты в днях моих, чтобы не думал о тебе, не жил тобой. Единственная, все заполнившая, -- не знал никогда, чтобы могла быть такая любовь. Вечная, последняя для меня на земле, козочка моя! Да, то словечко в "Лиэбе" -- "геслейн" -- козочка! Не отвечаю тебе на письма, а лишь пытаюсь успокоить тебя. Оля, я счастлив, как ты открылась, открывалась мне, -- и твои слова -- о любви -- такое головокружительное счастье, до задыхания, до пьяного восторга. Как ты умна! как тонко разбираешься в искусстве слова! Ты, Оля, сама не знаешь, как ты драгоценна, -- явление необычайное. Ты -- готовая, ты должна писать, что хочешь, как хочешь, -- ты _е_с_т_ь_ уже! Решись, начни, -- это тебя успокоит. Олёк, следи за здоровьем, ешь больше, принимай "селюкрин", укрепишься. Не будем ни на миг терять надежды. Не насмешка же над нами -- чудо нашей встречи! Я трепещу перед тобой, недостойный твоей любви. Оля, мученица, бедная моя страдалица... -- сколько вынесла ты! Оля, ты можешь сжечь мои письма? я не могу -- твои, ни за что: это -- ты, живая, вечная. Ты можешь закрыть себя, снять свое имя, но отнять у жизни ценнейшее, -- подобного не было в веках! -- это грех. Мы поем друг-друга. Мы находим новое в любви, столько духовно ценного, исключительного! Эти обмены чувством -- это же наши дети, это свет наш... -- это святое наше... -- и сжигать этого _н_е_л_ь_з_я. Олечек, я плавлюсь в твоей любви, я сладостно сгораю... -- и ни за какие блага не отказался бы променять эту "муку любви"... -- пусть даже она и не увенчается. Я знаю твои страдания... но помни же, ты в расцвете красоты и силы, ты должна жить, у тебя будут цели, если судьбе угодно будет отнять меня. Первое -- ты должна быть здорова сильна духом, верой, надеждой. Ты много перенесла, м. б. это последнее твое испытание. Надо быть смелой, гордой, -- и вынести. Почему ты не ценишь даже -- пока -- _т_а_к_о_е_ счастье? Вспомни, сколько вокруг страданий, и -- безнадежности, у стольких! Вдумайся, Оля... -- твои слова повторяю: пребудь в Воле Господа! У тебя есть предчувствие, что "устроится" -- и живи этим пока... -- я знаю, что у тебя воли больше, нежели у меня. Не отдавайся набегу острых дум, не запугивай себя невозможностями... -- мы живем в такое время, в вихре таких событий, когда _в_с_е_ _в_о_з_м_о_ж_н_о. Правда, не по времени _т_р_у_д_н_а_ любовь наша, так несвоевременно случилась она! кто знает, что _б_у_д_е_т?! Как же можно отчаиваться, терять себя? Верь же мне, дорогая птичка моя, бесценная... -- только надеждой на встречу с тобой и жив. Будем же верить, молиться, умолять Господа! Помни: _н_е_ _с_л_у_ч_а_й_н_а_ наша любовь, она -- _н_у_ж_н_а_ нам обоим. Для чего, во что выльется -- кто может знать?! Верь, верь... И не мучай себя призраками: я -- твой, и только твой. Таким и останусь, до конца, какой бы ни был он. Я счастлив уже и тем, что ты _е_с_т_ь, что ты -- в тепле, с мамой с братом, что ты не нуждаешься, что ты можешь лечиться, что ты так еще юна! Твои 37 лет..! Да ты еще 30 лет будешь свежа сердцем, прекрасна телом, -- вся -- несказанная. С твоей душевной сущностью -- ты долго-долго будешь юна, свежа, светла. Мне больно помыслить, что кто-то другой может дать тебе полное счастье... -- но, Оля... -- я так люблю тебя, что гашу боль эту... -- только бы ты была счастливой. Ты знаешь сама, что наша любовь, наш "обмен" выбил в тебе много чудесных искр, ты зреешь душой несомненно, раскрываешься, расцветаешь... все прекрасней ты, все полней чувствами... -- какая же эта сила для твоей будущей творческой работы! И я счастлив, что являюсь кремнем для твоего огнива. От нашей _п_о_л_н_о_й_ встречи, -- душевно-телесной, -- ты, конечно, еще пышней бы расцвела... вошла во всю полноту сил души-сердца! О, какой бы это был пожар чудесный! У меня сердце обмирает... только помыслю..! Влиться в тебя, в тебе сгореть... -- о, дух захватывает от такого счастья! Олюша, я сегодня ночью проснулся -- и так хотел тебя..! до слез, так и уснул в слезах. Дай мне твою чудесную, милую головку, я положу ее себе на грудь, я буду ласкать твои локончики, целовать лобик твой, бровки-ласточки, грудки твои нежные, голубка, душку твою... и всю, всю заласкал бы, о, как заласкал бы! -- и ты отдала бы мне всю страсть свою, и жизнь дала бы... нашему ребеночку, -- о, как я верю! -- и это был бы чудесный, светлый, красивый, гениальный, да... -- ты же необычайная, моя небесная невеста, моя Олёль! До боли острой я тебя люблю, до сладкой боли. Я слышу тепло твоих объятий, жарких, нежных, бурных, дающих жизнь, ищущих ее, -- чтобы дать ее другому существу! Оля, я безумствую, я горю, тоскую, стражду, зову тебя, как никогда еще не звал! Я не могу без тебя, я весь сгораю без тебя.

Сегодня, -- перерыв -- 26-го, нашел твою карточку -- "с новым годом!" -- благодарю. Твои мотыльки, цвета сомон, цикламен, дают новых, новых детей, я над ними стою и плачу. Оля, где же ты?! Оля, какая это му-ка -- не иметь тебя. Я счастлив, что ты молишься. Молись, Олек мой. Какое видение было тебе в ночь на Св. Николая? Ты велишь напомнить. Все мне скажи. Оля, как ты чудесно-тонко говоришь о "Солнце мертвых". Да, Оля, я не зло давал книгами, я жалел _в_с_е_ в мире, в Божьем мире. Я знаю: _н_и_к_т_о_ не написал бы "Солнце мертвых". _З_н_а_ю. Это мне Господь помог. И как же скоро я написал! Писал -- в болях, -- напишу страницу -- и катаюсь от болей -- "язва" -- на диване, перерыв, опять пишу... -- и какое было облегчение, когда я кончил пьяниссимо, грустно -- пением дрозда! _С_в_е_л_ -- к минору -- такое страшное! -- Оля, я не отвечаю на твои последние письма, я отвечу, я в угаре от тебя, в тумане от твоей кружащей меня любви, от твоей страсти. Ты -- Женщина, вся, вся, дивная, чудесная, как никакая другая... все заполняющая, зовущая, влекущая, все отдающая! Свет мой, моя любовь, моя Царица, моя Небесная-земная, моя дружка, любимка, нежка, ласка, дурманка моя, -- о, как я тебя жду, хочу, зову! И -- бессилен перед далью, -- неурочность бьет любовь нашу, но не охладит, нет, -- может убить, но это только -- убив жизнь. "Лиэбе ин дер Крим" -- в переводе -- слабо, не то, нет музыки, -- и вишни -- не вишни, у меня персики там, пер-сики... сочные, как ты! Моя Нургет -- это все зачатки будущих женщин нежных... твои предтечи. Оля, я тебе все, все отдаю, все посвящаю тебе, что не отдал еще... -- всего себя тебе отдаю! "Куликово поле" -- твое! Я тебе пошлю -- сам перепишу. Оля, я буду, если буду здоров, писать "Пути"... -- так трудно сейчас, в холоду, в посещениях, все отрываться надо... -- для всего. Оля, я просил своих милых бывших переводчиц в Гааге -- мадмуазель де Хааз -- "Мери" переводили для большой старинной газеты⁴⁸¹ когда-то -- послать на Сережу -- к нашему Рождеству -- или шоколадных конфет тебе, или -- ландыши. Думаю, они это сделают. Я написал, что сосчитаюсь в Париже с их родственником. Написал им еще 17. Я послал тебе 19-го "Эр блэ" и "грушку", сам очистил и сварил варенье, для тебя! Шоколад не вместился в вес, оставил. Пьяных вишен не мог достать, но я найду что-то, мне обещали. Мне так радостно хоть чем-нибудь тебя развлечь, приласкать, мою нежную, мою светленькую Олю, мою единственную девочку. Так любить как я, -- такое счастье! И быть так любимым! Зорька-зорька моя, свет мой последний, "вечерний"... -- будь спокойней, будь счастливой этим малым счастьем -- верь, надейся, Оля! Будь сильной, будь стойкой, -- черпай силу в молитве! Только она даст силу, волю. Как ты чудесно говоришь о любви женщины, о любви -- к женщине! О -- героине любви! О сущности любви к _н_е_й, и "вечно-женственном".

Ты же необычайно чутка, огромна! Пиши -- что хочешь, как хочешь, только пиши. Я не постигаю, как я, идиот, мог написать, что надо беречь Дари от... тебя! Ты ее всю пронизала, наполнила во мне! Оля, ты увидишь, _к_а_к_ это выйдет! Я дам ей столько любви, столько от тебя..! Как ты ее _с_о_з_д_а_е_ш_ь_ во мне! Целую твои ножки, голенькие, пальчики, коленочки... всю тебя. Все в тебе! _В_с_е! Пойми, как ты мне необходима... Оля, дай мне себя, во сне, -- я не могу тебя достать... а так хочу..! -- Изюм дай маме: Поцелуй ее и Сережу, за меня: я вас всех троих люблю, моих родных, моих близких. Через тебя. Какая умная твоя мамочка! Я ей напишу, -- какая мудрая, какая чуткая. Она меня ни в чем не упрекнула! Я _н_е_ виноват, Олек... в твоих мучениях. Я косвенно, м. б., виноват, только. Оля, я пошлю тебе автографы. Знаешь, что я написал на книге "Мери": "Это будет твоя любимая лошадка, Оля. Не ты ли это?" Неужели ты не получила "Старый Валаам"? Ответь же. Я пошлю, через Берлин. Он должен тебя так успокоить! Там много -- "моего". Я пошлю тебе "Ландыш" Герлен, ждет, опасаюсь часто напоминать таможне. Ответь же: хочешь "Жасмин"? Я всю тебя задушил бы... духами! всю тебя осыпал бы дарами, малыми такими... Олёк... но мне так хочется тебя ласкать, радовать немножко! Твои глазки светлыми видеть, -- Оля, цени каждый миг дней -- все, все цени, всему радуйся: дождю, холоду, ветру, -- но береги себя! -- заре, звездам, запахам фермы, меканью телят, звону молочной струйки, травкам первым, первым примулам на солнце, месяцу ясному, холодному... ласке мамы, -- пусть она гладит твою головку... братику радуйся, целуй его... -- будто меня целуешь... -- огню ночному, рано утром, -- свечке нашей, давней, о, как я рад был ей, когда был маленьким! -- дровам горящим, печке теплой, хлебу... тарелке супа, "хлебу насущному"! -- голоду и сытости, кровке твоей, в руках, по жилкам, сердечку, которое и для меня стучит... -- ну, всему, что Божье, ведь! Как это все хорошо в псалмах... -- о хвалении Бога, я чуть дал в "Свете Разума"! Как я теперь все это чувствую! Я хочу все это дать в "Путях"! Они -- твои, Оля! Все -- твои. Ее -- и -- твои. Ты _е_е_ заместила, ты -- _о_н_а_ -- в твоем лике, мне посланном, -- ты -- и любовь, и страсть, и мука моя... только ты, вся -- ты, все -- ты. Оля, будем верить, молиться... ждать. Оля, я знаю, как тяжело тебе, как ты меня ждешь, -- м. б. _в_ы_д_у_м_а_в, -- а, все равно, ты моего сердца ждешь... услышать. Я поклоняюсь тебе, всему -- в тебе: твоей красоте, прелести неизъяснимой, линиям тела твоего, изгибам, _ж_и_з_н_и_ в тебе! любви твоей. Олик мой, Ольгуна, Ольгушонок... -- как ты мне близка, как драгоценна! как незаменима, как вся любима, вся, вся, до... последней черточки, до ноготка на пальчике, до... не знаю! Я дышу твоим локончиком, воображаю всю, всю -- тону в тебе, сгораю, исхожу всей силой любви-страсти! Оля, я хочу тебя! О, какая это мука... не найти тебя! Ну, во сне явись, отдайся мне, я бережно -- нежно-нежно коснусь тебя, всю обниму глазами... мою последнюю, мою первую, такую. Я не знал женщин, кроме Оли, -- детской Оли... -- она меня любила, детского. А ты -- ты бы по-другому еще любила, знаю. Какие чудные твои письма! Сколько в них страсти, любви, прелести души, сердца... они наполнены _т_о_б_о_й, единственной, трепетной такой, такой живой, такой тревожной, рвущейся..! Я целую эти строчки, я вдыхаю их... -- твой аромат, Оля, твою душу, твое все. О, как люблю тебя, люба моя! Оля, поздравляю тебя, м. б. в Рождество получишь. Свет Разума в тебе сияющий _в_и_ж_у. Будь здорова! Люби меня -- ну, поцелуй, приласкай, губки дай... девочка моя! Ты и дочурка, и сестричка, и _ж_е_н_щ_и_н_а. Ты -- _в_с_е_ для меня -- столько счастья дала мне -- любовью! Будь радостна. Замираю в тебе, весь твой Ваня. Напишу на письма.

108

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

28. ХII. 41

1 ч. 30 дня

Голубка моя Оля, хочу, чтобы это письмо получила ты ко дню Рождества Христова, и была светла, радостно-тиха, вся -- свет! С Праздником, нежная моя, единственная моя, необычайная, о, какая дивная из женщин, -- не знаю, не знал такой. Будь здорова, сильна, радостна, Христова дочка! Я счастлив: последнее письмо твое, от 19, -- совершенно исключительное. Как ты расцвела, созрела, углублена, -- ты, кажется, не сознаешь (не хочешь сознать?) этого, -- тем ценней. Твоя очарованность "отражением Богоматери", -- как же ты ее уяснила мне! Как ты прониклась тайной "вечно-женственного"! И как ты нашла слова -- выразить это твое очаровательное постижение! Твое толкование "чудеснейшего" в Любви... -- что тебя привлекает... -- как мне понятно стало, сколько в тебе самой от этого "чудеснейшего", вот _т_о, что казнит меня сладко за мой идиотизм злой, когда я, не помня души своей, весь внешний и _о_п_у_с_т_о_ш_е_н_н_ы_й, _м_о_г_ -- ! -- обронить злое-глупое, пропустив безотчетно в письмо, что надо "беречь" от тебя Дари! Да ты сама должна беречь Дари от меня, чтобы я ее не испортил! Ты же -- вся -- опровержение моего идиотизма! Да, да, гениальная девочка моя... -- вот именно вечно-женственное-то и есть _о_т_с_в_е_т_ непостижимой прелести Прелестной из Прелестных, -- "чистейший прелести чистейший образец", -- вечно-творящая святая Сила (Воля?) -- "сила" -- не подходит тут, но не умею заменить! -- прекрасное Начало (Неупиваемое Зачатие) всему творимому, непостижимо-влекущее всех и вся, -- все освящающее, все-радующее, таинственный катализатор -- ! -- (неудачно, не умею!) -- "тайна тайн", противостоящая инертному, мертвящему, темному. Источник Жизни -- синоним "вечно женственному", вечно-рождающему, зовущему к движению, жизни, радости, свету, -- ВСЕ -- в противоположение -- НИЧТО. Это -- Родник Жизни, первооснова Красоты, Добра, Истины... -- Идеал всех идеалов, Совершенство всех совершенств, -- без чего -- небытие, недвижность. "Вечно-женственным" в Нем Самом -- Бог сотворил мир. Глубочайшая из тайн. И стремленье к этому "вечно-женственному" -- всеобще. Дон-Жуанизм -- маленькое, но он -- тяга, искание этой Тайны! У женщины оно -- земное проявление ее сущности, и ты наделена им в необычайной щедрости. Вот почему, бессознательно, называл я тебя "Bсe-Женщиной". Ты -- именно -- дочка Богоматери, ты Ее, из Храма вышла... -- и вознесла в себе, творила непостижимо, возрастая, Ее отражение, _ж_и_в_о_е! Гениально дано тобой разграничение между "бульварным" и "высоким искусством"! А твои слова, взятые тобой в "квадрат линий" (очертила!) "Я люблю "его, потому что "он" зажегся -- или я чувствую в нем эту восприимчивость, возможность ее, -- _в_е_ч_н_ы_м_ _с_в_е_т_о_м, данным "ей"" -- подчеркнула! Ею. "Можно понять?" -- спрашивала ты. -- О, да, я _в_с_е_ понял в этом недоговоренном, потому что договаривать нельзя, тут о _т_а_к_о_м, что и выражать-то словами невозможно, ты-то _з_н_а_е_ш_ь, ибо -- гениальна ты! Радость моя, в каком восторге я от тебя! Как ты глубока, чутка, всегранна, исполин мой нежный! Мне стыдно за свою глупость, -- я порой бываю ужасно туп! -- Верно, верно, -- сказала ты, -- что среди женщин мало истинных художниц: они не могут так отделиться от себя и почувствовать -- огромным воображением -- "вечно-женственное", -- они слишком мелкострастны для этого! А ты мо-жешь, ты -- гениальная, ты -- с потрясающим воображением и чуткостью безмерной... -- как ты просветлена! А ты знаешь ли, кому этим обязана? Bo-Имя Господа, ты обязана папочке твоему! Я хочу верить-знать, что он был _в_е_с_ь_ в очаровании Матерью Света, он -- "бедный Рыцарь" Единственной, -- он -- Ее служитель. Как хотел бы я услышать его служенье ЕЙ! -- как, должно быть проникался он Ее очарованием светлым, чистейшим, в Празднования Ей! Он дал тебе жизнь и с ней -- Свет Ее, Ее постижение, Ее очарование. Оля, чистая, чистейшая, -- я упиваюсь твоим сердцем, твоим умом, твоим безграничным дарованьем. До чего же я счастлив! _Т_а_к_у_ю_ _н_а_й_т_и... и быть _т_а_к_о_ю_ любимым -- Господня Милость! Полюбить _т_а_к_у_ю_ -- разве это трудно? Это -- _з_а_к_о_н, это "быть любимым" -- увенчание всей жизни, всех обид и страданий утоление, возмещение! -- Ах, Ольга, -- вот они, мои крики, -- "кто ты? откуда ты?!" Это же инстинкт вел -- открыть, и как давно?!

Ну, видишь теперь, как я _в_е_р_н_о_ шел к тебе, ощупью, вслепую... -- _з_н_а_л_ (чем?) _в_с_е_ в тебе, только названия сему не знал! -- Я не мог обмануться. И вот, ты раскрылась _в_с_я_ -- и как же дивно! -- в этом очаровательном письме твоем -- от 19.XII. А ты еще говорила, -- я _с_о_ж_г_у, _н_е_л_ь_з_я_ отдавать "истории"! Это будет святотатство, Оля! Ты обогащаешь всех. Олёк, -- прими же от Господа дар твой благоговейно -- и дай ему жизнь -- путь.

Вот -- твое назначение. Твори-пиши, что хочешь, как хочешь, -- будет чудесно. Спроси сердце, спроси ЕЕ. Вот он, смысл нашей встречи, нашего обоюдного искания. Вот искупление наших томлений. Мы должны встретиться, я знаю: срока не знаю, но встреча должна быть. Хотя бы -- чтобы хоть глаза твои живые видеть, к сердцу тебя прижать и не отпустить, никогда... -- не знаю, сольемся ли... но я тебя хочу видеть, чтобы хоть ножки твои целовать, Ангел мой чистый, коснуться тебя, осязать твое земное. -- И все это не ответ: коснулся, только. Надо говорить, сердцем.

Почему ты не получила "Старый Валаам"?! Я напишу в Берлин... Или -- еще раз отсюда пошлю. Я знаю, что давал издательству, послать.

Сегодня у меня -- 8 градусов Ц. Я растопил камин. Электрические радиаторы превысили норму, не буду обращать внимания. Пока не отапливается дом! Все -- "завтраки". Моя "Арина Родионовна" в праздники не бывает, -- в церковь ходит. Я хозяйствую, -- дико! Но сегодня мне так хорошо, -- от тебя! от мыслей о тебе. Вчера я в 11 час. -- _т_а_к_ (!) тебя почувствовал -- и _к_а_к_ же нежно ласкал тебя! Меня пронзило _ч_т_о-т_о... взглянул на часы -- как раз -- 11! И я обнял твою головку, прижал к груди... -- о, воображение какое! -- ласкал, гладил локончики твои, шептал тебе... о, _ч_т_о_ я говорил! -- и как жарко было в сердце! как оно таяло, нежностью, до слез тихих... -- и я _ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_ тебя, льнула ты... -- и мы молились оба, и -- любили друг друга! -- чисто, светло, до боли сладкой. Сегодня я с тобой молился, в 12 ч. дня -- и слышал, как ты спокойна. Будь счастлива, светла, моя голубка, нежка, чутка, умка... -- о, Оля моя... -- да нет же слов, для тебя всех слов так мало, так ты необъятна, неназываема! Олёль, девочка-женщина, цветок, козочка... звездочка, ласточка, мушка золотая-голубая, перлик мой, самоцветка, вся, игрушечка живая, трепетка, нервка... ты чудесно-нервка, -- дорогулька... -- ну, нет у меня слов для тебя, сладкая моя... душа бессмертная, красавица из всех красавиц! Ты -- Пречистая (Ее -- отражение земное!) для меня. Оля... вот теперь я _в_и_ж_у_ -- через твое несказАнное, -- какой огромный Смысл в "воплощении" через Деву -- Господа, Земного! Он, Волей Своей, определил -- явить Себя миру -- через Высшее-Чистейшее -- Таинственнейшее для земнородных -- через -- Вечно-Женственное, Вечно-Девственное! _Л_у_ч_ш_е_г_о, более подобающего для Него на земле -- _н_е_ _м_о_г_л_о_ быть. Вот она, _Т_а_й_н_а! Вечно-Девственно-Женственное -- едино, _о_д_н_о. И Рождество -- сегодня -- Праздник всех чистых, чутких, уповающих, постигающих смысл Вечного и -- _Ж_и_з_н_и. Все этим в мире здешнем очищено и вознесено! Все -- Свет Разума, все -- Свет Любви, Цвет Любви. Это -- _н_а_ш_ Праздник. Мы с тобой его постигаем глубоко, я -- через тебя. Ты -- через меня? Но ты-то -- мой свет, моя сила, моя -- любовь, чистейшая, небывалая, небесная, -- от Неба, Его Волею. Ты мне _д_а_н_а. Как ясно это вижу! Ты столько искр выбила во мне. Душу твою люблю, и _в_с_е_ в тебе люблю, земное-святое, телесное, -- оно у тебя -- чистое, влекущее тайной нетленной _п_р_е_л_е_с_т_и, какая в тебе... -- у меня кружится голова, ликует сердце, я весь -- в тебе! Я -- с тобой, я близко с тобой, нельзя ближе, я весь в тебя излился, в тебе свечусь, и это чувствую... -- и ты так нежно меня ласкаешь, недостойного... Ольга, помни, как ты необычайна, найди в себе уверенность -- сознай -- и -- ты молилась! -- отдайся творчеству. Не бойся, пусть не ладится пока, -- на-ла-дится! С_е_б_я_ слушай, _ч_т_о_ велит душа.

На письмо предыдущее отвечаю, от 17.XII. О биографии моей... -- мудрая, умней нельзя определить! "Пишу что-то о России"... Это, очевидно, хотели сказать, что я думал дать "Спас Черный"⁴⁸², большой роман, -- я дал "Солдаты"⁴⁸³, глав 10 -- и оставил, ушел в другое. Вряд ли вернусь. Теперь -- "Пути"... Я -- во-Имя Твое должен их дать. И -- _т_в_о_и_ они, посвящу тебе, как "Куликово поле", как -- _в_с_е, никому мною неотданное. Ты _в_з_я_л_а_ _в_с_е_г_о_ меня, -- и пусть, только твой, и для тебя, только. Нет, Оля, я не могу ни в чем тебя упрекнуть: "жуть нашей безысходности" не зависит от тебя, -- ни от меня. Я знаю: будь в твоей воле -- ты была бы со мной. О "таинственном" в "Путях". Слушай: не зная ничего, я написал -- когда служили панихиду по брату В[иктора] А[лексеевича]: "а не помолебствуете ли Анастасии -- Узорешительнице... ныне память ее празднуем". Сказала просвирня. Я _н_е_ _и_м_е_л_ права _т_а_к_ сказать, я _н_е_ знал. Написал и -- опомнился: бросился к календарю: там было: да, в этот день _е_е_ память! Это -- откровение было. Я был потрясен. Второе: в метель у Страстного монастыря, ночью рассказ Димы о метели... Я написал, -- около Вологды охотились... монастырь... и _з_а_с_т_а_в_и_л_ -- ничего не зная! -- сказать Дари: -- "это же ваш монастырь... Димитрия Прилуцкого... -- дружки преп. Сергия..." -- Это -- святой Димы⁴⁸⁴... Написал -- и... опомнился: "что это я?" Не имею права так... читатель проверит... -- но так это _в_я_з_а_л_о_с_ь_ хорошо..! Я после нашел книгу о монастырях... достал с трудом, -- и _ч_т_о_ _ж_е! Да, под Вологдой... монастырь... Димитрия Прилуцкого! Я был потрясен!! Оля моя!!! -- это так было дивно!! Я почувствовал, что Господь меня просветлял. И -- третье: -- поражающее! -- в тяжкую минуту для Дари... она хотела идти ко всенощной (* необходимо было мне, по сути романа!), в Новый год {Здесь и далее название праздника приведено к современной орфографии.}: я написал это, и _э_т_о_ _б_ы_л_о_ мне необходимо, для важного, психологически, в романе, для _р_а_з_в_и_т_и_я_ его: но почему бы в Новый год быть всенощной? _Г_о_д_ был дан _т_о_ч_н_о_ -- кажется, 77-й. Я, написав, стал проверять себя, отсчитывая, с поправками на високос и прочее -- _н_а_ш_е_л: 1 янв. этого нового года пришлось на... субботу!!! Всенощная должна была _б_ы_т_ь, что мне и надо было!!! Ив после дал мне математическую формулу -- точно суббота. Целую. Твой Ваня

[На полях:] Я буду стараться стать тебя достойным в "П_у_т_я_х" -- _Т_е_б_е . Вчера послал тебе 2 посылки -- и приложил когда-то недосланную плитку шоколада. Прости -- так все недостойно -- _т_е_б_я!

Оля, лечись, не слабей, -- тебе -- жить -- творить во имя Святой Любви. Мне -- принести в дар тебе -- "Пути Небесные" и хоть раз -- поцеловать тебя!

О, как целую тебя, Ольга! до писка! Сегодня, 29-го -- посылаю "Старый Валаам", "На морском берегу"⁴⁸⁴^a и для Сережи -- "Про одну старуху".

109

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

13.XII.41 {Это письмо было задержано.

И. С. Шмелев получил его только 29.12.1941

вечерней почтой.}

Посылаю тебе продолжение "жизни", написанное уже несколько дней тому назад. Сейчас я ничего не могу писать, из-за той страшной, неизбывной и непонятной тоски, что овладела мной эти дни.

Попытаюсь преодолеть ее.

Самое важное еще для меня: мысли о встрече нашей или не встрече я тебе уже изложила в предыдущих письмах.

К этому добавлю только, что чем дальше, тем мне яснее -- в то время как встреча (как таковая) ничего не предрешает, -- _н_е_ _в_с_т_р_е_ч_а -- предрешает все! И именно, что... мы никогда не встретимся... Ясно!..

И это так важно, так должно быть свободно каждым решено, что я тебя не вынуждаю и ни к чему не склоняю, но само собой разумеется, что из решений твоих я делаю выводы. Мне всегда казалось, что ты не хочешь, избегаешь встречи. М. б. я и не права.

Если бы ты все же захотел хлопотать (ибо ты до сих пор еще не хлопотал, -- я это знаю (!)), -- то сообщаю, что С. уже не при фирме Shumacher, но со вчерашнего дня принял на себя всю фирму, и таким образом вместо фирмы Shumacher стала фирма [1 сл. нрзб.] S. Subbotin. Он, как директор, не может действительно отлучиться. Сережа привез мне сегодня твои лакомства и прочее. Ну, что мне с тобой делать? Побранить или поцеловать? О книгах я давно писала и благодарила. Все получила, которые ты отсылал.

В следующем письме перечислю.

Целую. Оля

[На полях:] Получил ли мою фотографию?

"Реликвию" я и приняла как таковую. Об этом еще напишу особо. Много дум!

Прости, что мало пишу, -- не могу... У меня это бывает. Пройдет. Спать больше надо тогда!

"Повесть жизни". No 2

Передо мной стоял N. с сарказмом, с какой-то горечью. Что он говорил, не помню точно, но что-то о своей ничтожности, о презрении всех к нему, и что ему это _т_а_а_к_ безразлично. Что-то и о религии (тоже с улыбочкой, но видно было, что это -- маска). Я ему советовала почитать Евангелие и о презрении сказала, что идиоты только за тюрьму могут презирать. Евангелие он читал еще в тюрьме, и много.

Стали раскланиваться. Так до Пасхи. В Великий Четверг служил у нас, присланный откуда-то священник⁴⁸⁵, прокричали о нем, что и "пьяница", и "редкий развратник" и т.п. Уехали все, кто мог, на службу в город. И я тоже. Берегли, видите ли, мы все себя, "не запачкаться" бы от "пьяницы-попа"... Возвратясь, однако, узнали, что этот батюшка (лет 30--31) служил исключительно проникновенно и всех "взял". Был и N. Не удивительно, что эта служба была в устах всех "ос" сплошным жужжанием. N. тоже пришел "поделиться" впечатлением. И... уж не очень саркастически смеялся. Был он весь заторкан, без тепла, без дома. Священник оказался необычайным. Привился у нас в семье.

Я глубоко стыдилась моего тогдашнего отъезда в город. Тоже, святоша! Я покаялась ему в этом. Мы сдружились. Он мне потом много помог в жизни. Стали мы особенно беречь батюшку от наговоров. Пылкий он был, не "умел" себя вести с "жабами". Легковерный, как дитя. Его можно было разыграть и затащить куда-нибудь. Вот однажды N. пригласил его в пивную. Я, помню, возмутилась и поругалась с N. Я его стыдила. После этого столкновения N. стал как-то уважать меня. На Троицу я плела гирлянды в церковь. Подходит N.: "О. А., а себе-то Вы и не оставили цветов? Все расхватаны?" Да, я о себе забыла. Посмеясь его заботе, я сказала: "ну, сколько же кругом цветов (цвели белые акации, все одуряя), авось и мне хватит!" Вечером слышим шум в саду. И что-то хлопнулось около моей двери. Крики... Это N. рвал мне белые акации, а заведующий домом, не видя, кто это в деревьях, его оскорбил. Понятно: за плечами тюрьма, а тут... "вор?" И вот уехал в город. Ночью же, без гроша. Все ахали и охали. Букет одна дамочка подобрала себе, пока я была в комнате. Так бы и кончилось... Но я заболела малярией, от кого-то узнал. Прислал мне письмо, -- просил простить за "беспокойство", прислал "вместо _т_е_х_ цветов, васильки". Еще спустя немного, явился к институту и подал мне письмо, прося потом ответить. Бледный весь, робкий. В письме стояло, что я его "человеком сделала", и Бога ему дала, охоту жить вернула и много, много. В конце просил стать его женой, иначе... "не хочет, не будет жить. Не для чего и не для кого..." Прочитав его, я вся вдруг потускнела, поблекла. Я не знала, что же это? Я не любила его, жалела только по-человечеству. Всю ночь мучилась, прося Бога помочь мне. Мне было 19--20 лет. Я боялась погубить его отказом. Перед тем я все молилась, чтобы открылся мне мой смысл жизни! Я этим очень тогда мучилась... И вот... я вдруг это и приняла за указание, за ответ мне. Встала ночью и записала:

"Это мне Крест дается, и я его принимаю". Я согласилась. Мы не могли тотчас жениться, т.к. надо было хоть кому-нибудь из нас, хоть как-нибудь устроиться. Любил он меня безумно, исступленно, чисто, оберегая от всего, от себя тоже. Но со временем, и очень скоро, началось тиранство. Ревность его доходила до пределов. К маме, к подруге, к прохожим. Я не смела хорошо, к лицу одеться. Ни на концерт, -- никуда. Только -- он. Весь мир должен был пропасть для него у меня. Я все терпела. Угрозы убить себя, меня... Постоянно. Мама моя была не рада этому браку, но она нашу свободу не насиловала. Его родные благословили, радостно. И вот так длилось до 26 года. Любить я его не любила, но притерпелась. А тогда казалось, что и полюбила будто. Его любовь меня как будто собой ослепила. Баловал меня, как это могут только _н_а_ш_и, русские. Но его угрозы, его попытки "кончить с собой", его бритва у пульсов... и еще много чего... измучили меня. Я разучилась смеяться. Я была в вечном страхе. Я никому не говорила ни слова, боясь, что мама, и так настроенная против, -- запретит. Я верила в мою "миссию спасти человека". Гордыня? Да, гордыня. Я так и на исповеди это назвала. И потому -- поражение гордыне. Терпела. Отдавала ему все силы, и, страдая и сострадая, я, правда, будто и полюбила его. Но во всяком случае -- терпела. Отдавала ему все, что у меня было. Скрашивала жизнь ему, чем могла. Все свое время, всех знакомых бросила, ежедневно писала ему, если не виделись. Посылала ему цветы (любил очень). Даже дневник свой отдала, чтобы успокоить его ревность. Но дальше все было хуже. Дошло до того, что он явился на русскую "Татьяну"⁴⁸⁶, -- я должна была из-за отчима там быть, а N. не хотел ни за что. Мне сквозь слезы идти пришлось, -- не хотела, но надо было. А N. этого не хотел понять. И вот, явился туда пьяный и вытащил меня за руку из пар полонеза... Представляешь. И предлагает отвезти домой, в Тегель. Я возмущена была. Это была ночь 2 ч. Скандал был бы, к нашим "кумушкам" явиться с ним вдвоем ночью. Я осталась у подруги. Сережа был тоже на балу, -- возмущался ужасно. А N. обещал броситься в канал этой же ночью. Его увел кто-то. Всю ночь меня била лихорадка. Измывался недели 2--3 надо мной, до примирения. Эти примирения бывали зато -- верхом его блаженства. Тогда -- все к ногам. Меня же это все доконало. И я уже не знала, что мне делать. И вот... в 26 г., вдруг открылось, что у него tbc., надо в больницу. Мой отчим ему и денег, тогда нам жилось хорошо, дал, и вообще мы сделали все, что могли. Я каждый день его навещать должна была, это езды 1 1/2 часа [в] один конец! И если опаздывала на 5 мин., то... молчание часами и муки в письмах. Да, а надо тебе сказать, что за время нашего знакомства, он изменился очень: бросил пить совершенно, причащаться ходил (с детства не был), все подчистил в себе. Ну, и я светилась и... гордилась радостно. Мама ужасалась моим сидениям в палате tbc., и т.к. я стала скелетом, то повела к доктору. Тот tbc. не нашел абсолютно, но посоветовал уехать из всей этой атмосферы. И я уехала в Баварию. Что это было! Какие проклятия. Я хотела с полпути возвратиться... Его желание умереть, "под забором" и т.д. А я-то... всему-то я верила... и... дрожала.

Но сказать надо, что он был человек неплохой, и взял меня тем, что с папочки пример хотел взять. Папочку чтил. Меня чистотой берег и даже немцам не называл меня просто: "Braut" { Невеста (нем.).} (т.к. под Braut кое-что другое сходило с рук), а всегда говорил "meine verlobte Braut" {"Моя обрученная невеста" (нем.).}. Он готов бы был убить каждого, [кто мог] хоть как-нибудь пошловато затронуть меня. Я это ценила и все это у себя приняла за любовь. И... терпела. Из больницы его перевозили в санаторий, -- я устроила: всюду бегала и молила. И вот тут-то и разыгралось... Измучил меня он ужасно и... под конец стал "разрывы" инсценировать. Сперва я верила, плакала, за жизнь его боялась (объявлял голодные забастовки, -- это с tbc.-то!), а потом просто не стало сил для страдания. Не описать всего! Ужас, что он делал! Дал еще свой дневник... много там имен было: Дези, Рези и т.п. Собачьи клички! Я, помню, вся изошла слезами, т.к. на чистоте-то все у меня я держалось! И тут его "разрывы", с "О. А." и "Вы". Я не поехала однажды к нему. Мама и отчим поехали узнать, что такое. Уговорили его не делать глупостей с собой, беречь себя для самого себя!

Вскоре, говорит: "Оля, т.к. мне придется ехать в Париж, -- мне не дают продления паспорта здесь, -- поедем вместе, я тебя одну не оставлю, я с ума сойду, -- мы тихонько уйдем от твоих". И тут-то я и сказала: "н_е_т". Я и сейчас не могу описывать спокойно. Коротко скажу, что он, обещавший сделать все, всякую подлость, которую мир не видел еще и содрогнется от нее, для того, чтобы меня удержать, -- он и сделал эту подлость. После угроз убить маму, меня, себя, он приехал в Берлин, -- меня же, полуживую, спрятали в одной клинике со строгим запретом посетителей. Нашел меня, обманул сестру и вошел. Он сказал мне снова, что "нет и не было той подлости... и т.д." Я ему сказала, что не могу идти с ним больше. Нет ни сил, ни веры ни во что. Он выскочил и, наткнувшись на маму и отчима в коридоре, тут же эту "подлость" и сделал... О ней я узнала позже... Кратко не рассказать... Но... попытаюсь. Он, желая, чтобы меня домашние мои (мама очень строга) выгнали меня, опорочил меня и перед мамой, и перед отчимом. Для мамы предназначалось моральное -- что я его, N., любовница уже давно, что, м. б. даже ребенок будет, а для отчима, что я его ненавижу, не примиряюсь, что мама вышла замуж, и зову его подлецом.

Кто тут чему верил и кто не верил, -- писать невозможно. А мне-то было -- все равно! Видя, что это не действует (мама сказала ему, что бесчестье девушки -- прежде всего ее забота), он стал охотиться на меня, чтобы пристрелить. Полиции его мы не выдавали из-за его болезни, из-за его "прошлого". Я умолила своих не оглашать о нем. Жалела человека. Меня надо было спасать. Мама (она -- канцлер!) выдумала меня отвезти в дом, который он не знал. У всех знакомых он перебывал, ища. На рассвете меня увезли. Мы все уехали и заперли квартиру. И хорошо сделали, -- что он только вытворял! Из моего укрытия, я переехала через много времени в город в одну семью к ребенку. И жила там почти год. Никуда не высовывая носу. Однажды он подстерег меня на улице (нарочно приехав из санатория).

Продолжение следует.

110

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

[Декабрь 1941 г.]

Продолжение No 3

Я была у знакомых, а он поджидал на улице. И тогда пришлось мне, переодевшись мальчиком, скрыться в автомобиле. Помню, как заплакала моя питомица, увидя совсем кого-то "чужого"! Не узнала меня. "Подлость" на мне висела. Никто не говорил о ней, но я знала, что мама не знает, точно не знает верить ей или нет. Ужасные мгновения... Чужие, в этом, куда легче. Чужому можно высказаться, а свои... трудно! И висела до покаяния N. Об этом после. Я попала в хорошие условия. Была не няня, конечно, а член семьи. Тут еще "предложение делал" доктор, "прятавший" меня тогда в клинику. Отказала. Этот эпизод обхожу, а тоже о-чень характерно! Многие меня дурой звали, что отказала. Богач!!! Прожив так у моей детки -- Наденьки (сколько слез моих она, только она видела!!), я решила, что все же на карьере няни-компаньонки оставаться -- нельзя. Я стала думать, что с собой делать. "Предложение" доктора имело только один +, -- он в разговорах со мной заинтересовал меня лабораторской работой. И мне пришло на ум этим заняться. Вскоре я познакомилась у подруги с одним студентом-медиком -- русским-немцем, большой мечтатель, целомудренный, музыкант, -- явление несколько необычайное. Он отнесся ко мне очень чутко и тепло, и я попросила его помочь мне все ближе разузнать об этом учении. Он узнал все, что было надо, дал адреса. И я в один прекрасный день поехала на розыски (тогда еще плохо владея немецким языком). У меня, нерешительной, часто бывает, что в нужный момент, я решаю -- _с_р_а_з_у! Так и тут. Я все нашла, выбрала школу и... решила. На другой день отчим поехал узнать об условиях, и... меня приняли. Я училась 1/2 года, только на отделении для лаборатории, т.к. все равно как иностранка не имела прав на экзамен. Я потом всего добилась, и сдала-таки экзамен!!! Но и 1/2 года тянуть было трудно. Мама зарабатывала на наше учение, только сама. Она шила. И таким образом вносила за учение С. и меня. Через 1/2 года я захотела во что бы то ни стало встать на ноги. Я сказала нашей учительнице. Она посоветовала мне идти волонтеркой в Charité, a там много возможностей. Ко мне она относилась исключительно, _ц_е_н_я_ серьезность отношения. Все-то барышни шли больше мужей искать среди медицинского мира! Меня она (по секрету от остальных) послала на самое лучшее место волонтерки. Charité приняло меня с любовью. На всю жизнь сохраню благодарность всем там! Я попала в маленькую, при-палатную лабораторию. Там я была нелегально, т.к. из-за ревности сестер (эти поголовно все мужей ищут!), были скандалы. Запретил шеф брать лаборантку. Врачи должны были сами тратить время на анализы. Меня "тихонько" взяли. Я и была _т_и_х_а_я. Даже мегера Oberschwester {Старшая медсестра (нем.).} не могла ничем зацепить. Не знаю почему, но врачи относились ко мне почти что нежно. Бережно. Я, неопытная совсем в "западноевропейских делах", -- я часто слыхала предостережения, что "всем им пальца в рот не клади". Говорили, что коли мужчина здешний чашку кофе тебе предложит, так знай, что за это он ждет уже "уплаты". А тут, -- каждое утро на столе у меня: то груша, то пирожные, то шоколад. И все неизвестный... Так что "отплаты"-то некому спрашивать. Меня смущало это очень. Однажды, я сидела у микроскопа, мучаясь, не понимая, что вижу. Подходит сзади один и, кладя руку на плечо мне, хочет тоже нагнуться и посмотреть... Я, вспомня все предупреждения об "ужасных медиках", тотчас вскочила: "как Вы смеете так подходить ко мне, класть руку Вашу?" Теперь мне смешно, и я удивляюсь, что он тогда все же понял... Он объяснил мне, что это привычный жест, что ко мне ничего такого, чего я не хочу, ни он, ни другие, -- не позволили бы себе, что он рад, что наконец может со мной об этом высказаться и успокоить меня, т.к. давно уже замечает мое смущение. И с этого дня этот доктор стал моим товарищем. Он показывал мне все, что мне могло бы пригодиться в работе, знакомил меня с видными людьми Charité, устроил меня в виде исключения в главную лабораторию. И это, только это дало мне потом все! Я могла бы много рассказать об этом друге (без малейшего привкуса), но это завело бы далеко. Скажу, что он заботился обо мне как брат. Оцени: видя мою душевную смятенность (я была всегда пришиблена), он приглашал меня на всякие русские концерты, фильмы и т.п. Я не хотела идти. И вот: "Frl. S. Ich zeige und erkläre Ihnen alles in Ihrem Beruf, warum wollen Sie mir nicht helfen Ihre schöne russische Lieder zu verstehen?" {"Фройлен Субботина, я показываю и объясняю Вам все в Вашей профессии. Почему Вы не хотите помочь мне понять Ваши прекрасные русские песни?" (нем.).}. Я сказала, что мне тяжело, ничего не хочется... "Тогда, знаете что, пойдите Вы одна, а я буду только сидеть рядом, чтобы, если Вам я понадобился бы, чтобы Вы знали, что сосед Ваш -- не чужой, Вам _н_а_д_о_ рассеяться". Он не был навязчив. Я дошла до полного расстройства нервной системы. Я не спала совсем. И никто этого не знал. Днем я работала еще лихорадочней, а ночи... от морфия меня только рвало. Дома не знали, что и делать. В Charité никто бы и не узнал, если бы однажды я не упала с трамвая и не разбила ноги. Я рассказала тогда. В то время лечили в Charité бессонницу гипнозом. Был тогда знаменитый гипнотизер -- врач из Luxemburg'a. Они решили и мне так помочь. И, если бы ты видел, как тревожился тогда этот мой товарищ. Он известил главного врача, поставил условием присутствие minimum 3-х свидетелей, точно оговорить метод гипноза и долготу его. Меня вылечили... В большой лаборатории я пришлась по вкусу старшей лаборантке. Она полюбила меня, свою "Subbotinchen" {Здесь: ласкательное обращение к О. А. Бредиус-Субботиной.}. Три месяца после моего к ней вступления, вышла замуж одна девушка, родственница директора, химичка, плохо работавшая клинически, но бывшая на жаловании из ссуд поликлиники, не штатная. Секретно от меня, Frl. Sch.⁴⁸⁷ представила меня директору как достойную кандидатку на это место, указав, что и в бытность той девушки, большинство работ той, исполняла фактически я же. И вот однажды она мне говорит: "gehen Sie morgen zum Direktor, vielleicht... kriegen Sie Taschengeld... einwenig" {"...пойдите завтра к директору... может быть Вы получите немного денег" (нем.).}. Я думала 20--30 RM. Но я была принята на 100 RM в месяц. Я даже не верила! Такое богатство! Я удвоила свои старания... Мне поручили уже самостоятельную работу, я вела 3 дня в неделю всю главную лабораторию, для всей II медицинской клиники одна!

Скоро, мой будущий шеф, обратился к старшей лаборантке с просьбой дать ему какую-нибудь надежную волонтерку, для совершенно самостоятельной работы в его клинике. Она дала меня. Я поступила туда в феврале 1929 г. Мне все, знавшие хорошо шефа, говорили, что мне не вынести будет у него, что все убегают. Но я осталась до... 1937 г. Я не сказала тебе, что до поступления моего в Charité, я познакомилась с одним врачом⁴⁸⁸. Через моего отчима. Русский немец, православный. Очень верующий. Я его рассматривала как "старшего дядю", спрашивала то то, то другое о медицине, о моей работе.

Его хвалили все, кто его знали. Было в нем что-то обаятельное. Пел, чудесно пел. В церкви первый, до начала. Но вдруг он перестал у нас бывать. Однажды я его должна была пригласить в гости. Отказ. И объяснение почему. Он никогда больше не придет. Понимаешь? Я ему мешаю... Я была потрясена. Он вдруг стал так мне... чужд и непонятен, и... притягателен! Ужас мой был именно в этом. Я впервые такое к себе в жизни слышала. Я его стала избегать.

Судьбе угодно было нас пару раз бросить вместе... Было ужасно... Ужасно потому, что при всем моем знании о его чувствах, совсем противоположных тому, чего искала душа моя, я поддавалась ему, его обаянию. Я была очень стойка. Он перестал бывать в церкви. Зачем стойка?! Я встретилась с ним в одном доме, -- хозяева меня не понимали. Почему я его не "пожалею". Но он сам меня за это втайне уважал, сознался после, много после. Я не могу тебе описать. Но это было для меня ужасно!.. Я рассказала бы тебе все! С перерывами в 1/2 года -- 1 год, мы виделись снова. И с новой силой у него -- пожар, у меня -- Св. Антоний⁴⁸⁹? М. б. Однажды, даже, -- подумай, мы случайно (?) оказались вместе на одном курорте... Я не забуду этого... Я ушла, _н_е_ уехала с ним в ночь на горевшем в фонарях пароходе, он остался один, злой, темный... и... очень, очень большой язычник... Проходя к дому, я еще задержалась нарочно у одной дамы, я миновала его Hotel, -- и вижу... на шторе светлой... тень... фигура молится... и каак, Ваня! А на другой день он на моих глазах развратничал с девчонкой. Много было! Мне не надо было этого касаться кратко. Боюсь, -- ты не поймешь меня!

Продолжение следует.

111

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

[Декабрь 1941 г.]

No 4 (?) или 5-ый? Ну, No 4

Надо или подробно, -- или никак! Ты так, кратко, не составишь себе картины. Сложно все: почему не женились? Масса разных сложностей (* И еще то, что я свое, личное, тогда считала роскошью, не смела о себе думать. Нам тяжело жилось тогда.). И главное: "нашла коса на камень". Он был вполне свободен. Ну, конечно Freundin {Подруга, любовница (нем.).}были. Он был намного меня старше. В моем разочаровании, в горе от узнавания его "грехов", утешал меня тот студент, который помог поступить в школу. Этот был чист, как девочка. Мечтал свой первый поцелуй дать своей невесте. Потом, много после, когда он поцелуи растерял, но... все же, оставаясь нетронутым, -- он умолял меня выйти за него замуж. Теперь женат. Его исправила жена... Сам сознался, что до женитьбы за... 1--2 года, -- его развратили девчонки-сестры в больнице. Плакал, когда мне каялся. Умолял спасти его. Письма его у меня, Ваня, чудесные. Я -- не любила, я ценила его. Это была чистая душа. Женился он 32 лет. Лет до 30--31 берег себя. И не "мямля", а пылкий мальчик. Увлекательный. Музыкант еще больший, чем доктор. Тип русского врача-бессребреника. Идеалист... крайний. Мать его знавали кто, говорили, что Святая была. Ну, этот, между прочим. Дима же (тот, старший) был другой... До 1930 г. я страдала. И потом вдруг решила: разом отрезать все! Я все, всякое знакомство прервала, сказав, что "люблю теперь другого" (соврала), что все, все должно забыться. Все кончилось, не без боли с каждой стороны... И все-таки было еще одно, последнее испытание, еще одна встреча. Я не описываю этой встречи, т.к. это целый роман сам по себе. Здесь уместно было бы сказать и о борьбе, и о победе. Я уезжала в отпуск. Разбита. С этим чувством к Д., пришло будто все, что раздавил и обманул N. (* "N." -- не начальная буква имени, а просто так.) И ужас был в том, что, стремясь к чистому, я сталкивалась в Д. и с... другим. Отбрасывалась душой от него и... вновь его обаяние и чары... Не считай его, однако, пустельгой, -- он сложнее и чище многих.

В нем есть что-то от Нечаева⁴⁹⁰, но более зрелое и потому еще более опасное. Умен очень. Мама его любила. Я думаю, что я тогда была для всего того слишком юна. Я не понимала его. Я панически всего боялась. Странно все это было. Это был шторм, на меня налетевший, на меня, еще совсем не окрепшую. Я вновь вся разбита, вновь ошибка, -- нет идеала. Я на Tegeruse'e⁴⁹¹. "Баварочка" у тебя в лодке -- это тогда. Иван, я тогда ужасно мучилась. Я уходила одна в горы, кидалась на землю, плакала, чего-то искала, я его звала, Его -- всякого, порой даже очень земного, бежала от Него всем существом и вся к нему тянулась... и таак страдала. Я набирала букеты этих сиреневых Zeitlosen {Безвременник (нем.).} и видела, вбирала в себя, почему-то в них всю страсть его, все безумие. Аромат их -- яд. Я ставила их к себе, заболеть бы хоть. И заболела. Горной лихорадкой.

В Берлин приехала после 3-х недель отпуска. Я не описываю еще одну встречу по пути (с Димой) (на отдых). Слабая и не отдохнула. Выдержала и не увиделась. Перестала ходить в церковь. Ходила в другую. И... затихла. Работала. Нигде не бывала. Забывало ли сердце? Да. После тех мук на горах... о, что это было! Я не понимала сама: откуда во мне это? И что это? Это Дашин крестик на груди⁴⁹²... После этих мук я вдруг вся стихла! Работала свежо и бодро. Charité, клиника моя новая... без конца работы! И вот осенью поздней, почти зимой... столкнулась с... Георгием. Я не заметила его тогда. Вернувшись из клиники, я торопилась кончить одно рукоделие, чтобы отнести как подарок одной имениннице. А у отчима сидел кто-то, кого оставили и чай пить. Я извинилась и дошивала свое, тут же, у лампы. И ушла в гости. Кто это? Не все ли равно. Кто-то, интересующийся лекциями А[лександра] А[лександровича]. Уезжает к себе за океан и спрашивал о книгах. Зимой просил по возвращении еще зайти. Я и не думала о нем. И вот однажды: звонок. Вернулся, привез привет А[лександру] А[лександровичу] от кого-то. Я не видела его. Рождество... он в церкви, а после службы: отчим, очень гостеприимный был, спрашивает: "Вы куда, домой?" -- "нет, куда-нибудь, м. б. в кино", -- "заходите к нам". -- "Серьезно? Благодарю, если не стеснит?" У нас гость. Дома ничего не приготовлено. Но тем не менее крайне уютный вечер. Мы видим впервые друг друга. Я помню только большие как-то особенно прямо смотрящие глаза, синие, не голубые, а синие, как море. Я таких не видала. Его благодарность за вечер. И все. Немного позже, -- приходит, -- мама одна дома, и: "я пришел очень просить профессора ко мне теперь в гости" -- "его дома нет, я не знаю, сможет ли он!" -- "ну, тогда все равно, кто сможет, я очень, очень прошу всю Вашу семью ко мне за город". И вот... была сказка... В зимнюю ночь, снег шел, морозно, поехали мы все на его чудесной машине... А там? Холостой, мальчик, без всякой хозяйки, устроил с другом... сказку! Это была Россия?.. Как будто! На стенах русские картины, чудесные, в углу образ. За столом все русские закуски и вина, самовар. Ужин из русского ресторана. А после... на чудесном граммофоне Шаляпин⁴⁹³, Собинов⁴⁹⁴, Нежданова⁴⁹⁵. Откуда нашли? В Риге, Пскове, всюду, где были по службе. И совсем после: было очень уютно. Отчим уже декламировал своего любимого Тютчева и Фета, -- встает Георгий и... декламирует из "Евгения Онегина" наизусть "вначале жизни мною правил..." знаешь, где: "...и умереть у милых ног!"⁴⁹⁶ Это он выучил для этого вечера. Поздно ночью уезжали мы домой... На утро, провожая меня на службу, мама сказала: "всю ночь не могла заснуть, впервые за все изгнанье так отогрели души, тихонько, так чутко". Мы условились, что на масляной на блины к нам. Я заметила, конечно, неуловимо, чуть-чуть, кому было все это. Я видела его чуть-чуть скошенный глаз при "...и умереть у милых ног". И вот блины. И он, и друг. На утро он должен ехать на 3 недели на Wintersport... Однажды в клинику мне телефон. Кто? Он... через 1 неделю вернулся, скучно. Не может ли пригласить меня на очень хороший концерт сегодня? Столько мольбы... "Да, спасибо!" Еще визит у наших. Хотел бы чаще бывать, много говорить и читать по-русски. Не могли ли бы мы что-нибудь читать, хоть Толстого? Тогда хоть по средам 1 час. Хорошо. Среды... И я жила от среды до среды.

Сережа, он и я. Потом отпал Сережа. Мы -- читали. Чехова много⁴⁹⁷. Любил он его. Толстого. Однажды не мог прийти он, прислал цветы мне, -- гортензий корзины, голубых, цвета вечерних сумерек в марте. Знаешь? И был уж март... Тоска, такая... Он заметил. "О. А., почему всегда Вы грустны? О Родине?" "Да, о ней, о многом, о чем-то, чего не скажешь". -- "Весна, -- а Вы не видите ее, хотите, не будем читать сегодня, пойдемте... в весну заглянете, развеселитесь м. б.?" И мы катались. Он говорил о том, как с первого же раза всю меня заметил. Что я не жеманюсь, как все девицы, что ему легко со мной. И это рукоделие, и грусть, и все, все. Что грустить не надо, что жизнь и ему тяжела, что я его счастливей, -- я -- свободна, а он: -- он вечно в форме, никогда не сам собою. Что его "личная" жизнь -- только вот в этих русских книгах, в этих "средах", а остальное -- ложь, натянутость. Что лишь на русском языке он не лукавит, что это его родной, душевный, его язык. О матери-покойнице говорил... И мы возвратились к чаю... домой. В другие среды мы читали. Еще одна среда... грустно... обоим... отчего же? И потом 30 мая! "О. А., поедемте на воздух, там читать!" "Хорошо". Гудит мотор, несется, куда? Помню как радостью ныло сердце. Я знала, что что-то будет! И... вдруг... круто повернув, Г. поворачивает автомобиль... обратно? "О, нет, но здесь так хорошо!" И правда. Пред рощей... Поле... широкое поле. И... уже первая звездочка! Я помню, я на нее смотрела... Слова любви? Они всегда, всегда одни и те же... Да! Чудные слова любви. Ему было 28 л. -- Самостоятельный, видный на своем посту и... такой робкий. Робкий, чистый мальчик. Один поцелуй... почти что братский. И звездочка мигала, смеялась, или плакала? И я?!

Продолжение следует.

112

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

22. XII. 41

No 5

Он говорил, что полюбил, как только я вошла тогда впервые, в зеленой шубке с лисой, и на воротнике, и на рукавах, и на подоле. Как потом тихонько шила что-то. Что он сказал тогда в сердце: "вот она, которую искал я всюду". Что девушки его страны чужды ему, крикливы, шумны, модны, пусты, -- куклы. Что я ему и мать, и сестра, и... любимая. Что русский язык -- его души язык, что он на нем только молиться может, на нем он не лукавит, не "пачкает его буднем" (так и сказал!). Просил беречь меня его (язык) от всех чужих влияний. Себя беречь, не потерять ни черточки на западноевропейском базаре! Читали ли мы дальше? Редко... Не было в книгах для нас ничего чудесного... Дивной сказкой развертывался чудесный роман моей юности. Волшебный -- как сказка, короткий -- как сказка... Каждый из нас знал с первого того вечера, под звездочкой, что плакала и смеялась... что этот сон -- будет короткий, что перервется он, что боли будет вволю. И потому мы были грустны... тогда... в марте... над голубыми гортензиями... в голубом часе!.. Я... знала смутно. Георгий... знал все очень точно.

Он себя винил потом, что "дал себе волю", что "не скрыл", что "не ушел раньше, не открывшись". Но тогда казалось все иначе, -- хотелось верить в чудо. Мы его втайне ждали оба. Впрочем Георгий принимал шаги. Пытался сделать кое-что. Ну... довольно... этого не _н_а_д_о_ было. И я это увидела много спустя! Коротко скажу, в общих чертах о причине невозможности любви нашей. Отношения его сородичей с бабушкиным домом⁴⁹⁸, ее управляющим и т.п. были таковы, что... я -- отпадала. Любовь Г. ко мне, верной бабушкиной внучке, не нравилась его родным. Они постановили на "семейном совете" Г. женить на девушке из совсем другой семьи. Этого "постановления" Г. изменить не мог. Сложно описать все. Но даже уход Г. из-под опеки своего рода (он хотел это сделать) не решал бы вопроса, при всей натуре Георгия и при моем отношении к таким вопросам.

Я не хотела его жертвы. Такой жертвы.

Мы знали, что разойдемся. Но не говорили. Если бы ты знал, что это было за время. Мы встречались, молчаливым уговором, как брат с сестрой, стараясь никогда не создавать любовной атмосферы. Ездили на людные концерты, в кино, в театры. Никогда не читали больше. Не гуляли. Однажды только... были в кино, на премьере... не было других мест, -- только ложи. Мы оказались вдвоем в ней. Совсем темно. Играли что-то очень ритмичное, -- я обернулась чуть к нему и сказала: "через 1--2 недели Европа затанцует под новый Schlager". Г. не расслышал, подвинулся чуть ближе. Я повторила. И увидела, что Г. не слышит, не слушает даже, не может слушать. С трудом мы понимали фильм и... вышли. Когда отъехали от горевшего огнями центра, Г. сказал мне: "какой кошмар, Оля, не иметь силы жить, тебя не видя, и... видя... так страдать! Я хотел бы всю молодость свою бросить в пространство, стать стариком и... хоть таким, спокойно быть у тебя... я не знаю, не знаю, что мне делать!!? Помоги мне и ты, иначе -- я пулю в лоб пущу себе!" И я помогала. Больше я не обращалась к нему... _н_и_к_а_к. Я холодна стала. Но однажды... звонок в клинику. "Оля?" -- "Я". "Ты знаешь, я звоню, чтобы сказать, что мне без тебя грустно, пусто..." И при встрече... ни словом, ни взглядом. Я все сердцем знала... Потом словами мне Г. все сказал. Почему все безнадежно... Ваня, ты "давал" часто бег мотора, но... еще один... никем не дан... Это была пытка. Мы мчались по берлинской автостраде, без возможности остановиться. Г. говорил мне весь ужас. Вколачивал гвозди в гроб и свой и мой, забивал сердце. И я сказала: "останови, я не могу, я хочу одна остаться!" И мы не смели остановиться. Г. гнал только скорее, чтобы выехать на поле и там остановиться. Стена камней, серая справа, серая дорога... асфальт и... гонка, гонка... Я крикнула: "Жорж, я выскочу, я не могу, я с ума схожу, к чему же жить?!" -- "Не к чему, Оля, но все же нельзя, останься". И он, держа меня правой рукой до боли, левой правил. Ужас. Ужас! И вот... несколько дней Ж. не было у нас... Я знала, что его теряю... На 3-й день письмо отчаяния его через Rohrpost {Пневматическая почта (нем.).}. И телефон: "Оля, ты скучала без меня? Да? Хочешь, и я все брошу, пусть скандал, но тогда... я с тобой буду... Ты понимаешь, скандал громкий будет, я... нам трудно будет жить вначале, но реши ты!"

И я сказала: "нет, выдержи, не бросай!" А сама рыдала. Я потому сказала так, что считала, что не я должна у него вынудить жертву. Жертву приносят сами. А он? О нем я узнала позже, много позже! Он в этом моем движении этого не понял. Он боялся "испорченной карьерой" мне "навязаться", -- потом узнала, что ему втолковать пытались, что мне его "блеск" нужен, а "низвергнутый" -- не интересен, что потому я и не "решила". И его... женили. Но это после...

Проходило лето. 26-го июля мы "прощались". Т.е. потому, что я уезжала в отпуск. Но знали, что -- это крайний срок, чувствовали, что проститься уже -- пора! Опять... все то же. Ни словом, и ни звуком... Г. только попросил позволить пройти в ту комнату, где мы раньше читали. Когда он вышел... я видела, что на глазах еще были слезы. Я проводила его до калитки. И тут, внизу, где уже ходили люди, -- он взял мои руки и, обе их целуя, сказал: "Оля, ты должна запомнить, что, что бы ты ни узнала обо мне, -- верь, что только ты -- прекрасна! Ты -- Прекрасна, я только тебя любил и буду любить. Но обещай мне, Оля, что ты не сделаешь ничего, что бы омрачило меня и маму твою!" Я не поняла тогда этого. И он уехал. Хотел писать. О встрече мы не говорили. И о не встрече тоже не говорили. Со следующего дня -- мой отпуск в клинике. Я уехала на море. Там, я писала ему стихи, письма, мысли... Я звала его в пространствах. Кричала в волны его имя, искала глаза его в голубоватой сини. Когда вернулась, -- ничего о нем не знала... Не писал он. И я... не посылала писаний. Я знала сердцем, что ему забыть меня надо... И знала, что помочь в этом надо. Но я страдала. Я написала его другу с просьбой сообщить о Жорже, не говоря ему. Я бы хотела, чтобы он был за океаном. У себя. Но я знала сердцем, что он здесь, ближе. И томилась. И вот, слушай: однажды в клинике, мне моя ученица показывала фото из отпуска ее... И автомобиль один, фирмы... "Нэш". Я знала, что в Берлине их было только 3, потому что трудно было всегда с ремонтом. Я остолбенела и спросила: "кто это?" "Это мой... жених". "Кто?" Я вся дрожала! Она назвала мне имя чужое. "Вы... тоже... знаете эту... марку, -- их только три здесь, и один меня всегда злит. Когда я жду моего жениха и слушаю каждый гудок, то непременно приедет этот, вспугнет, я выскочу... "Нэш", но... другой..." Я спрашиваю: "Какой No автомобиля, Вы не заметили, м. б. это тот, третий, который ни Вы, ни я не знаем". "О, да! Еще бы! Это -- 7..." И она назвала мне No Георгия. Все поплыло у меня перед глазами. А она трещала: "Вчера вот, тоже, и стоит перед моим домом, будто дразнит!" "Как, вчера? Не может этого быть! Вы ошиблись!" Мы спорим. Элен говорит мне: "Хорошо, pari! Когда приедет, я позвоню Вам, но Вы должны приехать, должны, я хочу выиграть pari!" И мы держали! Школа кончилась, Элен ушла домой. Я вся горела. Г. здесь! Молчит. Значит что-то случилось. Я знала сердцем что! И вдруг через 1--2 часа мне телефон: "Frl. Subbotina? -- автомобиль No... у моего дома, он простоит 2--3 часа -- это обычно. Я жду Вас. Вот адрес!" И я? Я бросила службу (правда часы работы уже отошли, я кончала реакцию Wassermann. И могла через 1 ч. выехать, оставив на помощницу записи и уборку аппаратов) и поехала. По пути я перешла в такси, т.к. мне казалось, что я опоздаю. На опушке большого парка мы остановились. Я еще издали узнала "Нэш". Элен стояла у окна и хлопала в ладоши, она жила в партере. Через тяжелые зеркальные двери я вошла в полутемное фойе шикарного дома и... не успела еще войти в прихожую Элен, как услыхала сверху... его шаги! Я не могла ошибиться. Это был он. Но я, вместо того, чтобы пройти ему навстречу, я кинулась к Элен, захлопнув двери. Я вся была смущена. Перед ученицей-то, хороша! Но Элен была почти ровесницей мне, она кончала школу, -- поняла, что здесь что-то серьезное творится и повелительно мне сказала: "подите, и узнайте, правильно ли я сказала, -- м. б. этот автомобиль куплен другими?" "Подите, Вы успеете еще, теперь холодно, вечер, мотор должен разогреться, он не скоро еще отъедет, подите!" Она толкала меня к выходу, и я как пьяная ей повиновалась.

Продолжение следует.

Ванечка, массу сегодня тебе пишу, -- потому письмо не написалось уж. Если почта долго идет перед праздником, то уже сейчас шлю поцелуй к Новому Году! Да будет он для нас счастливым!

113

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

[Декабрь 1941 г.]

No 6

Мотор дрожал, готовился толкнуть машину, сорваться, унестись... И... двинулся... А я... стояла за зеркальной дверью, в темноте портала, как в колодце. И... прощалась. Прощалась с тенью милой, мыслью!.. И вдруг! Что это? Остановился. Открыла дверь и, не могла больше, будто проснулась. Все это в секундах было...

И в автомобиле открылась тоже дверка. Георгий вышел и шел мне навстречу. Как выглядела я, -- не знаю, но я видела его... Что это был за ужас! Г. был как полотно, худой, измотанный, убитый. "Оля! Как ты? Откуда? Жизнь моя! Это же чудо какое-то!" Он медленно, как-то странно, с усилием, сдвигая с пальцев правой руки, стащил перчатку... Я поняла. Я только взглянула. Все спросила, все узнала взглядом. "Да, Оля, я... женат". Я ничего больше не сказала. Я поняла все. Он много говорил мне что-то. Что -- не помню. Не понимала и тогда. Я поняла только одно, что он несчастлив. Что любит меня все. Сказал, что, отъезжая от дома (там жил его "учитель" русского языка) в последний раз, перед отъездом из Германии, хотел еще раз, хоть взглядом окинув этот уголок его сердца, проститься мысленно со мной. Потому и задержал мотор, -- меня не видя. А я, увидя это задержание, открыла двери. И вот предстала ему -- живая. Он думал, что это видение, не сразу поверил. Парадную дверь, за которой я стояла, и его, отделяла широкая улица, -- он не видел меня. Понимаешь, как удивительно! В автомобиле лежал Чехов, тот самый, которого мы читали. Мы приехали к моему дому. Я вышла, без единого слова. Легла и ждала смерти. Мне казалось вполне возможным умереть от горя, просто вот, лечь и умереть! Отчим вызвал маму, испугался моего вида. А вечером я получила письмо, опущенное накануне. Г. писал мне о себе всю правду. Ответ на то, которое я писала его другу. Мне тогда чуть приоткрылась вся гнусная интрига, расставленная нам обоим. Г. -- понял? Я думаю! Я работала дальше, уколачивая сердце, забивая жизнь в стальной ящик. Не ища больше счастья, не _в_е_р_я, не надеясь. Наступала зима 31/32 года. Ты дальше знаешь. И вот... однажды, года через 2--3, я приглашена на большой домашний бал дипломатов. Хозяева -- мои друзья, я бываю там охотно и знаю, что это честь -- попасть на такой бал. Не много у них таких "избранных". Немного трусила. Приподнятые нервы. В новом бальном туалете. Мама чудно шила. Всегда я была хорошо одета, как нам ни трудно было. Я знаю, что за столом я [буду] -- дамой одного важного дипломата, что надо себя держать в струнке. Я в ударе. Хорошо говорю по-немецки в этот вечер. За ужином сосед заметил это и говорил мне комплименты. Переходят все охотно на эту тему. И вдруг я слышу, дама напротив, феноменом языковым называет... Георгия! Я помню, как пошло у меня все кругами перед глазами. Чего мне стоило взять себя в руки. Сосед мой увлечен был новой темой -- подали икру, грибки и все такое, что к водке, по-русски, (Хозяин бывал раньше в России), -- хвалил икру, уговаривал меня взять "хоть чуточку побольше". Не заметил моего волнения. Но... после, в салоне, где мягко горели свечи и гости погрузились в эмоции от ликеров и курений, а другие в гостиной танцевали... я, проходя в прихожую, чтобы освежиться, вздохнуть, одной момент остаться, -- я слышу по-русски: "скажите, Вы -- О. А.?" Дама, что была напротив, стояла около меня. "Я угадала Вас. Не удивляйтесь. Я все знаю. Я -- друг детства друга Mr. G."... Я онемела, застыла. Наконец сказала: "я ничего не понимаю". Та мягко меня взяла за плечи и сказала: "я знаю, что жизнь Mr. ... разбита, а Вы... несчастны..?" "Я сразу же поняла, что это -- Вы, та, о которой мы ломали головы с Володей⁴⁹⁹ (друг Г.), я угадала Вас, когда увидела за ужином смущение Ваше. Мы знали, что ту девушку зовут О. А., и потому я, решив узнать наверняка. Вы ли это, обратилась сейчас просто: "О. А.!"" И я узнала грустную историю Г. Его женитьбу на "кукле", и как это "кукла" его измучила, -- ревностью и неумением вести себя испортила ему карьеру, пустила его в трубу, до того, что даже прежнюю хорошую квартиру оставить должен был, и "Нэш" продал -- дорого стало. И потом жену отправил "исправиться" к своим родным. И жил долго один. Я получила письмо от него, где он начал словами: "мечтам и годам нет возврата",.. но "м. б. можно возвратить хоть доброе расположение друг к другу..." Писал, что... "но вся моя женитьба и новая жизнь ничего в этом не изменили..." Мучился тем, что меня заставил страдать, что как-то надо было бы иначе. И т.д. Но это, -- после. А... дама эта рассказала мне очень много. Я не могла уж слушать. Надо было идти в гостиную. Нельзя отсутствовать так долго. Я не могла идти в салон, сидеть, бездействовать... страдать. А в гостиной... танцы. Играют пластинки, крутятся, шумят что-то... И... вдруг: "Happy days"! To, что так давно кружило, вело нас с Г. в танце... Я мучилась воспоминанием. А в уши все проникало, звенело, пело. Я помню каждое его прикосновение, подпевание, перевод словечек отдельных, взгляды его, чуть-чуть пожатие руки и все... все то, что можно сказать без слова. Я танцевала с молодым консулом, с трудом попадая в такт от волнения. Вертелось в мысли: один, жена за океаном, не любит... Танцы, танцы, ликеры, смех, комплименты, цветы, танцы, танцы... Хозяин в ударе и в свободную минутку меня благодарит за "отлично выполненную" миссию соседки-дамы с капризным, обычно хмурым дипломатом. Вечер удался. Хозяйка меня тащит в спальню "подушиться", "поделиться впечатлениями". И говорит: "Олечка, я пьяная совсем, ка-кой ликер муж выкопал, с ума сошел! А Вы?" Я -- ни капли! "Олечка, да Вы... совсем... ни капельки? Не пробовали даже? Да что с Вами? Бледны как?" Меня они вдвоем (хозяин и хозяйка) поят наспех шампанским, "чтобы не было скучных". Я пью. Покоряюсь. Я подхожу к граммофону и завожу сама "Happy days". Стою и слушаю. Танцуют пары... Ко мне подходит кто-то тоже. Я танцую... танцую сердцем. Рву его, рву на части и вспоминаю каждое прикосновение... Кружится в голове шампанским, -- я смелее... Я вижу эту даму снова, смеюсь нарочно громко, без бледности. Горят шампанским глаза и щеки. Она подходит снова: "Вы... Вы виноваты... зачем не удержали его у себя?! Я видела его однажды, после его женитьбы. Несчастный мальчик". И рассказала всю интригу. И то, как его от меня тянули и как объяснили ему то, что я не приняла жертвы. Не стану описывать всего. Пыткой стал этот бал. Гремела уже капелла (граммофон был в перерыве), кружились пары, все было в блеске, в вихре вина, духов и флирта. Я была убита. При разъезде эта дама мне шепнула: "напишите ему... и Вы его спасете!" Мне было все противно. К чему она вмешалась. Я потом узнала, -- она говорила все верно. Но я не написала. В одном письме, на смерть отчима (1936 г.), Г. мне писал, что "поеду домой, чтобы познакомиться с моей дочкой"... Опять была жена одна за морем? Мы не виделись больше. Я работала. И втайне чего-то ждала. Я нарочно тянула с решением выйти замуж. Я хотела быть свободной. Все это было ужасно. Нельзя сказать кратко. Недавно сравнительно я прочла в газетах, что у него родился сын. Ты без сомнения его имя слыхал и знаешь. В старой России был известен его дядя⁵⁰⁰. Но я не назову.

Тот портрет, что ты получил (оба и с глазами, и 3/4) переснят с того негатива, который я дала сделать для Г. Но... он не взял. Не захотел. Потом узнала. Ему тяжело было. Я тоже не взяла его портрета. Нет у меня его. Я видела однажды его учителя, и, будучи с ним знакомой, спросила его полусмеясь: "а ученик Ваш как? Его супруга тоже говорит по-русски?" "О, нет!" "Какова она?" "Она? -- Очень субтильна". Смех. И все. Куколка... Но, все же мать -- его детей. И вот еще одно... Он заболел однажды. Его на аэроплане повезли в Вену на операцию. Я это через год узнала от мамы. Он ей написал. А мне в ту ночь снился сон, будто я сестра в клинике и должна ходить за тяжело больным. Я вхожу в комнату и вижу свежеоперированного, спит еще. Подхожу и вижу -- Жорж! Я проснулась, и знала, что он болен. Странно? Я всегда знала все о нем. Он это маме даже говорил, боялся моего этого свойства. Весной 1939 г. я была у мамы. По просьбе одной семьи обратилась к Г. с просьбой. Был телефонной разговор. Я была внутри уже тоже спокойна. Его: "Оля, Оля, как странно, опять твой голос!" Спросил, долго ли я в Берлине, -- огорчение, что уезжаю в Голландию. Он был летом в Берлине. Сережа его видел. Он изменился очень, похудел, и... постарел. С. был удивлен. Г. раньше был так интересен, а тут -- поблек. Ну, вот и все. Конечно этим еще не кончилось мое жизнеописание. Было так много. Я не сказала и 1/10-ой! Я доскажу тебе.

Посылаю кусочек платья, в котором "прощалась" с Ж. -- оно все в воланчиках, длинное и широкое.

Под "Татьяну". Целую. Оля

Кое-что еще надо рассказать и о Диме. Я звала его "Микита". Ему это шло.

114

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

[22--23. XII.1941]

No 7

Ну, вот, милый Ваня, рассказала тебе о себе, поскольку это возможно в краткой форме. Было бы легче говорить устно. Много было. "Роман" с Димой был тяжелый урок, испытание, пытка даже. Я в нем сгорела вся, сгорела я -- земная.

Это была борьба ужасная. И мука вся в этой борьбе. Я убегала от соблазна, ненавидела его, но, увидя Д., вся терялась. И вот ужасно: т_о, что ужасало, отталкивало, т_о_ же и притягивало с силой! В то время я была так вся обострена, так... на "высшей ноте", что трудно описать. Я умышленно не даю тебе ни одной "сцены". Их дать в письме невозможно, кратко невозможно. Это -- был бы роман.

Д. женился, на одной... его бывшей "Freundin". Разница между ними лет 20--22. Она -- как сам он выразился другу "хорошая баба" и больше ничего. Воровка, лгунья, ну, одним словом -- "баба" из таких, где только "баба". Обкрадывает его же. Водит шашни с другими. Года 4--5 у них не было детей, т.к. Д. говорил, что от "этого мяса не хочу!" Но, кажется, теперь есть дочка. Постоянно скандалы. Однажды, когда у них были гости, он ее запер в... уборной, чтобы она не мешала, не портила настроение. Но цинично говорил, что "для постели хороша". Ужас! Я презирать его стала за эту женитьбу. И вообще! Но было время, когда было иначе. Ты знаешь, я маме как-то сказала: "если бы я могла остаться incognito для Д., то я бы хотела от Микиты иметь ребенка, но пусть потом _н_и_к_о_г_д_а_ его не увижу больше. Чтобы не было разврата". Дико? Да, тогда я ужасно хотела иметь детей. Жизнь без детей казалась мне погибшей. Но т.к. incognito остаться было бы невозможно, то... оставалось... бегать друг от друга. Если бы я тебе описала мой отпуск на море... когда Д. был там же! И... никто, никто даже не догадывался, что мы знакомы. Какое это было дикое что-то!

Мы встречались как только что познакомившиеся. До комизмов доходило. Однажды я болела, еще раньше в Берлине, -- наши его просили осмотреть. Я тогда еще не совсем знала, какой он ко мне. Но догадывалась. А тут... совсем поняла. И с температурой убежала на вечер, где был и он. Танцевала с ним вальс полубольная. Дня 3 сбивала градусник, чтобы дома не знали. Меня бранил он за это. Я не сказала, что ради него, а делала вид, что ради "кого-то" другого. Ты меня осуждаешь? Я чувствую, что да. Да, это было что-то помимо меня. А я, сама я -- боролась. Мне Д. сказал однажды, что "через Вас, Олечка, я м. б. еще очищусь и лучше стану... останьтесь такой, какая есть". Ах, много чего было. Ревнив был он ужасно. Однажды чуть скандала не устроил из-за пустяка. А то... просфорку за меня давал вынимать и дарил ее. Он был -- весь огонь. Но я его забыла совсем, как бы переболев, -- отболела. Я очень страдала в той борьбе. И когда покорила себя земную, -- то -- освободилась и... навсегда. Я его видела часто потом и так спокойно, будто _н_и_ч_е_г_о_ _н_и_к_о_г_д_а_ не было!

Я не рассказала тебе о разных других встречах. Они -- не главны. Не ковали меня. Их было не мало. Были так называемые "партии". Но я их просто отметала. Был еще один "роман", но... такой какой-то нестеровский... Милый, чудесный русский... мальчик... и имя ласковое... Лёня! На Троицу, на прогулке (целая компания на сеновале), -- мое рождение было, признался мне в любви. Молился со мной, на меня и за меня... (Красиво для этюда). Это-то дивное было и все... вперемешку... И молитвы, и слова любви, и... поцелуи. Я не могла бы поверить, что он такой. Меня это как-то захватило тогда. Тронуло...

Утром, в 5 ч. я пошла к лесу, одна. И вдруг слышу: "сюда, сюда, Лёня умирает!" У него был припадок падучей, эпилепсии! Это его убило. Ушел в себя. Потом уехал из Европы. Давно было. Теперь женат. Очень счастлив. Она -- вторым браком и с сынком. Он его тоже любит. Это -- редкий был человек. Потом, после свадьбы моей, я узнала еще один "роман". В букете красных роз нашла мама записку -- письмо мне. Когда я вернулась из путешествия -- прочла. И обомлела от удивления. Была тут разгадка об одном знакомом, поведение которого было всегда так странно, что никто его не понимал. Говорил о любви своей и просил прощения, что не принял приглашения моего в шаферы. Не был и на свадьбе. Я ничего не знала!

Я не знаю, писала ли тебе я о жизни моей в Charité? Я много писала и много жгла! Профессор молодой? Это тоже из "партий". И об одном "Lepatins Sekretär" {Секретарь Липатина (нем.).}? Тоже -- "партия". Еще были несколько, которые раздражали надоедливостью. Но для сердца не было больше никого. Были шутки. Например: один влюбился в меня, уверял, что я похожа на кого-то, от кого он без ума. Знаешь на кого? На Бригитту Хельм⁵⁰¹. Я оскорбилась и выгнала. "Ну, и идите к Б. X." Обиделся. Это было только своего рода "комплимент", а я и не поняла!

Было много курьезного. Всякого. Все проходило мимо, не оставляя царапинки. Теперь _о_б_о_ _в_с_е_м, _и_ _о_ _Ж_о_р_ж_е. думаю спокойно. Все ушло...

22.XII.41

Ну, милый Иван, если бы тебе всю мою жизнь обработать и дать миру! Преломить так, чтобы живые не обиделись. Все живы! Я сама не сумею. Очень уж трудно. Ванечка, я пишу целый день сегодня, потому не отвечаю на письмо твое. Я получила твои открытку 12.XII, письмо 10.XII и письмо 15.XII. Из вскользь брошенного замечания, я поняла, что ты цветок получил. Пишешь так, как будто уже писал об этом. Очевидно, письма пропали?! Какие? Тебе нравится портрет? Я рада. Но ты имей в виду, что это 10 л. назад! Я теперь хуже! Ну, ты знаешь какая! Ваня, почему ты тоже не пошлешь так, как я? Напиши так же! Попроси чуда! Чудо будет! Цензор ведь тоже с сердцем и м. б. очень чуток! Маленькую карточку ведь можно! Ну попроси! Пришли! Я умоляю! Алеша не даст мне! Вот увидишь!

Мариночка, я люблю ее, всегда хороша ко мне была, а тут... не отвечает на мою мольбу ни строчкой! А я писала ей "как родной". Они все, все чувствуют обиду-ревность за то, что выделил ты _о_д_н_у_ из них, читательниц. Понимаешь? Нельзя и сердиться. Это понятно. Не передадут они мне! И потому молю тебя еще раз: ни с кем не говори обо мне! Особенно там! Обещаешь!? Я беру с тебя честное слово!

Ванечка, ты -- дуся! Варенье варил? Ну, что же мне сказать на это?! Мне только больно, что ты сахар переводишь и себя лишаешь. Умоляю, -- не делай этого больше! Я же страдаю этим! Я ценю это, тронута безумно, невыразимо, но... страдаю. Береги себя! Мне так хорошо (в этом смысле), что я бы с радостью тебе послала. Я не ем сахара. Но, вот странность: отсюда нельзя посылать!

Ванюша, пришли себя! Это, только это! Я м. б. скоро получу твои книги! Нашла один склад!! Ура! Жду каталога. Я напишу тебе о сне (о Богоматери) и обо всем. Напомни! Безумно волнует твой роман с Дашей. Не могу читать! Хочу жить там, тогда, но... иначе! Не смею так! Побрани меня! Но это от любви! Хочу родиться снова. Целую жизнь с тобой прожить! Нет, не хватило бы моего сердца! Я слишком тебя люблю!

Я умерла бы от ревности ко всему! Целую... Глупая твоя Оля

23.ХII.

Твои чудные письма от Сережи! Отвечу!

115

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

29.ХII.41

{Помета И. С. Шмелева на конверте:

чудесно дала поездку к свекру, "праздники"!}

Ванечка, мой светик, мой бесценный!

Что с тобой? Болел ты? Тоскуешь? Я так скорблю сегодня о тебе. Ничем я не могу развлечься. Пять дней я все ждала от тебя весточки, издергалась за эти "праздники", -- ждала, что "вот уж в понедельник-то несколько писем сразу получу от тебя", моя радость... Но... сегодня только одна открытка! И -- ничего в ней! Только, что 3 письма твоих тебе вернули! Отчего же? Из-за любительского маленького фото? Но я же получала их от тебя раньше. Сережечку и О. А. А ты... ты не пришел! Ужасно это! Ну, подумай: если бы у тебя _н_и_ч_е_г_о_ от меня не было!? А я вот так томлюсь... Ты долго тогда, осенью, капризничал, все не хотел послать мне. Ну, вот, а я наказана! Я всегда так невезуча в жизни. Я ничего не жду! Как пусто, как тоскливо! И ты не хочешь, не хочешь видеться! Я знаю! А я -- я живу только этим. И ты этого понять не хочешь. Я не смогу жить дальше, не имея надежды на нашу встречу. Пойми! Поверь! Я обожаю тебя. Я больше, сильней любить не могу, не способна! Если бы можно было убежать к тебе! Но это невозможно!.. Ужасно!.. Если бы ты все обо мне знал! Но я не могу писать обо всем... И невозможно все эти чувства, муки, страдания описать. У меня нет никакого больше порядка в жизни. Я с трудом заставляю себя хоть что-то делать. Я устала. Я несусь куда-то. Разобьюсь как щепка? Что-то должно случиться... Так жить -- нельзя. Я живу только от почты и до почты. И когда не получаю, -- то увядаю сразу. Когда получаю -- горю, сгораю, рвусь к тебе всем сердцем. Я буду стараться весной к тебе приехать. М. б. и будет чудо, -- получу визу! О, если бы люди знали! Если бы знали, то дали бы визу. У всех у них бы растопилось сердце. Как я люблю тебя, Ванюша мой... Ну, если бы кто-нибудь представил себе, что Гете так бы мучился, не мог бы встретиться с любимой, так, как ты, страдал бы (о себе не говорю я -- кому же интересна я?), то ведь конечно всякий, самый строгий чиновник понял бы... О, я верю в чудо! Мы должны увидеться!! Пусть страдать еще больше придется, пусть я сломаю всю себя, разорву мое сердце! Но, я не могу жить так дальше! Я должна знать хоть, что тебя увижу! Я каждую минуту мучаюсь, не зная здоров ли ты... И этот холод! Господи, неужели ты не можешь что-нибудь придумать?? Переселиться туда, где центральное отопление. К друзьям? Или ты не любишь это? Я понимаю -- у себя лучше. Но хоть на время! Мама и С. до переезда ко мне тоже одну зиму жили у знакомых с центральным отоплением. У твоего доктора не мог бы хоть самые холода остаться? Или у него так же холодно?! Ужасно меня это мучает. Я боюсь твоей поездки. Еще заболеть можно. Мало ли чего схватить можно. Подожди хоть до весны. Не езди! Я буду стараться к тебе приехать весной. Если ты ко мне не хочешь. Для меня-то ведь почти безумно это, ужасно трудно. Меня же муж не пустит... Разве ты этого до сих пор не понял?! Сюда, ко мне, приедь! Здесь и тепло, и хорошо бы было...

Ну, как хочешь! Я так... несчастна!.. Нет, ты этого не понимаешь!

На "праздниках" я уезжала на 2 дня. Тоска была -- ужасная... У свекра, традиционно... но, Боже, какой зеленый ужас!.. Я поехала только 25-го вечером, а А. уехал уже 24-го. Мы утром 25-го были трое в Амстердаме у одних русских... У дочери священника⁵⁰². Уютно, мило... Оттуда я к "папаше". Там в большом доме холодно, одна только печка топится, а все остальное утопает в сыром холоде. И окна еще были открыты, -- проветривали, надымило что ли... В теплой комнате, где волей-неволей все вместе должны сидеть, -- лежит параличная тетка. Несчастнейшее существо. Ей 75 лет, всю жизнь отдала семье своей, не смея думать о личном счастье. Без любви, без понятия даже о таковой. Богатая, но не смевшая хоть что-либо на себя тратить. Все копить надо для _р_о_д_а... Теперь она -- кусок живого мяса. Не говорит, не двигается, только плачет звонко, как ребенок больной. И мычит. Все конечно болит, т.к. лицо порой искажается болью и, говорят, что пролежни огромные у нее и от лежания, и от всего того, что с ней случается (как у бебешек). Ужас... Она была самая приятная в жизни из семьи. Забитая. И вот еще такой конец... Но уж хоть бы конец, а то одно страдание. Ее увозят спать в другую комнату, но все обеды, ужины и т.д. она со всеми вместе. Отец -- старик 78 л., но бодрый очень и живой, возится с сестрой очень самоотверженно. Но в доме атмосфера умирания. Зажигали елку, совершенно точно так же, как все года перед этим. Только меньше был круг семьи: одна дочка в Америке, а другую папаша не признает, т.к. вышла замуж за русского. Мотивируется официально это тем, что он разведенный, и что, следовательно, по Библии -- она тоже прелюбодействует⁵⁰³. Года 2 "папаша" ездил ко мне с выписками из Евангелия (Марка), где это сказано. Я лично думаю, что будь Юрий⁵⁰⁴ богат, знатен и имел бы место почетное, -- то все эти изречения потеряли бы смысл свой, точно так же, как слова Христа о книжниках и фарисеях⁵⁰⁵, и как: "легче пройти верблюду сквозь игольные уши"⁵⁰⁶ и т.д. Это почему-то игнорируется совершенно. И многое другое. Но... Юрий -- беженец, без денег, без места, хоть в прошлом и полковник-гвардеец. Я не ценю его как человека, но возмущаюсь отношением к нему свекра. Т.к. он его не по существу ценит. Его истинные недостатки он даже и не видит. Ну, так Бог с ними! Нудно и тоскливо пели хоралы, -- одно и то же! И елочка горела все так же под столькими парами глаз: "не загорелось бы!" Даже и ведро с водой стояло за дверью, как всегда. Подарки дарили тоже. Масса во всяких вариациях библейской мудрости... и в календарях, и в книгах, и в альманахах... Валандались до 1--2 ч. ночи. Спать холодно и темно, т.к. всюду лампочки горят очень тусклые -- экономия. На другое утро я уже в 10 1/2 простилась и уехала к дочке с Юрием. У тех что-то полурусское-полуголландское. Но все же уютно. Тепло. Лампадка. Снежок шел. Я все о тебе думала...

Юрий сам варит кофе и чай, и... вкусно. Сережа тоже туда приехал. Позавтракали дружно, весело болтая за столом. Прошел день в дорогах. Они от нас далеко. Я, не заезжая к свекру, проехала в Schalkwijk (Схалквейк), а С. еще с визитом. Съехались с ним в 6 ч. в Утрехте у автобуса. А. хотел быть тоже, но опоздал и ночевал еще ночь у отца. А мы даже очень уютно проводили время. В субботу были у Фаси, мы трое. Фася милая. И несчастна, конечно. Сказала мне, что так бы хотела воли, чтобы хоть нищей, но быть свободной. Мы рядом сидели с ней за столом и... больше ничего не сказав, поняли хорошо друг друга. Были ее родители (чудесный ее отец! Ему 80 лет, а все еще такой молодчик!), ее сестра (тоже за голландцем) и мы. Мужья (ее и ее сестры) {В оригинале: мужья ее и ее сестры.} не являлись с прогулки очень долго, было уютно, болтали по-русски. Потом пришли те. Мы вскоре уехали. Фася читала (я ей дала) "Историю любовную" -- в восторге! Сказала, что "жаль ей Пашу" и что "так все понятно". Ванечка, как котишка мне мешает: вскочил на шею, мурлычет, сосет мочку уха и играет бусами. Щекотно ужасно! У меня 2 котенка: чудесная черная киска, ласковая, чудная, с темпераментом, и вот этот лентяй-котишка. Оба, как бархат. Котик норовит соскочить на бумагу и мешает писать. Сбросила его, -- трется об ноги. И поет-поет...

Сейчас почта. От тебя _н_и_ч_е_г_о! Ванечка, здоров ты?

Ты спрашивал, кто этот управитель хора был? Иван Семенович Морев. В Казани очень известен! Папа студентом тоже пел у него, только в церковном хоре. А я в студенческом. Почему я бегала ночью? Это надо дольше рассказывать. Я тогда была почти что помешана, я всюду видела смерть, и ее неизбежность меня ужасала. Я была тогда "уверена", что и мама должна так же быстро и нежданно уйти, как папа. О, если бы описать те картины, которые рисовало мне мое воображение! Я видела все так, будто это уже свершилось, и надо было много приложить стараний, чтобы разуверить меня. В ту ночь я тоже уверила себя, что мама умерла. Ее не было дома. Это была ночь перед нашим отъездом из Казани. Она была у друзей. Я же, была уверена, что мама где-то мертвая лежит должно быть, на улице упала. И я ушла. Искать? Не знаю. Должно быть. В совершенно незнакомом городе. Мне было 9--10 лет. Конечно и прислуга была виновата. Я опишу подробней. Я много чего воображала, да еще и теперь воображаю. Я однажды от ревности за маму (лет 12-ти) вся дрожала, до обморока. А ничего такого и не было. Вообразила! Меня в этом "сумасшествии" успокоить могла только бабушка. Ее удивительной добротой и лаской. Чаще же меня за это наказывали. И это было напрасно.

[На полях:] Ты на последней открытке поставил: "22.ХII.40".

30.ХII

Сегодня письмо твое от 22--23.XII. М_и_л_ы_й! Но почему одна страничка!?

Ну, крепко тебя, мое солнышко, целую, обнимаю, благословляю... Ванечка, роднуся, миленький! Сердечко мое! Будь здоров! Я так хочу тебя видеть! Берегись. Береги себя для меня! Твоя Оля

О Елене -- глупости! Но зачем ты мне сам так писал?! "Выдержу ли?" Я-то тебе верю!!!!

116

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

31.XII.41

Ванюрочка, мой светик ясный, родной, хороший!

Вчера вечером радость какая! Тебя, тебя бесценного моего, я увидела! Ну, неужели тебе не стыдно _т_а_к_ говорить?! Ты, что же, ты потерял способность вдруг видеть, что _п_р_е_к_р_а_с_н_о? Это ты-то? Ты -- чудесен! Я любуюсь тобой, я люблю тебя, я так рада, что наконец, хоть так, могу глазки твои видеть. Я вытащила сперва письмо скорей читать (их пришло 4 сразу: -- 2 открытки, 2 письма) и вдруг вижу, -- упало что-то из конверта... Я не ждала больше, я в горе была, что не пошлешь ты больше мне. И вдруг... Ты такой милый, такой прекрасный, такой... большой!.. И это не только я говорю ("ослепленная", скажешь м. б. ты?), но и мама. Когда она увидела, то сказала: "до чего же хорошо лицо. Это лицо большого человека!" Как ты смеешь о себе так говорить, как написал на карточке?! Это вместо надписания-то мне! Стыдись! что же ты, хотел бы быть "сладочкин, улыбкин"? Смазливый? Фуй! Стыдись! Ты, -- какой ты тут, -- прелесть! Я обожаю тебя! Я вижу твои глаза, все говорящие глаза! Твой Сережа -- чудный, милый, юный, но ты, -- поверь, ты мне (даже по этой паспортной фотографии) -- больше нравишься! Какая величина! Какой свет! Какая душа! Сережа там еще дитя. Чудесное дитя чудесного отца! Прекрасный приток могучей реки -- _Т_е_б_я! Я тебе нарочно о С. говорю, т.к. ты, я знаю, его обаяние признаешь и видишь! Так вот знай: -- ты -- источник, ты -- первоначало. И для меня -- еще прекрасней!! Поверишь теперь?! "Разрыв" и "несхождение" я разумела иначе: очень просто: коли не увидимся, то как же реально будем вместе?? И только. Никогда я тебя не "брошу"! _H_e_ смей так думать! Ты -- жизнь моя! Ты информирован не верно: разрешение на поездку в Голландию можешь получить на месте. Я это знаю. По нотариальным делам дают визу. Я пойду сама в комендатуру и точно все узнаю. Я уже узнавала. Я живу только мечтой приехать к тебе весной! Хочешь? Милый, слов нет сказать как люблю тебя! Знай это всегда. Мне даже д-р Серов дорог! Все твое люблю! Целую Тебя моя радость!

Сегодня жду Сережу. [1 сл. нрзб.] надо все приготовить, потому пишу открытку. Ты в сердце.

[На полях:] Всю ночь ты снился!

Сегодня открыла Евангелие: Соборное Послание ап. Иакова, гл. I, ст. 10--12⁵⁰⁷, и дальше.

Но я _н_е_н_а_в_и_ж_у_ богатство же"

Целую и люблю, всегда, всегда. Оля, твоя конечно.

117

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

1. I. 42 г.

Ах, ты родимый мой, несказанно-любимый!

Ванечка мой -- Солнышко радостное в лазурном небе!

Счастье мое единственное, вся жизнь моя! Радость!

Пишу тебе в первый день года. Страшусь, как всегда, этого года, но молюсь и верю, что хорошо будет! Так и ты -- не сомневайся! Я люблю тебя так нежно, так хорошо, так глубоко! Я вчера, т.е. сегодня ночью твою карточку на сердце держала, у самого сердца, за платьем, -- чувствовала ее все время. А в 12 ч. и несколько секунд я убежала в комнату мамы и поцеловала тебя. Когда мы пили вино в 12, то я маме по-русски сказала: "за далекого". Она тоже выпила за тебя. Ванечка, я так трепетно тебя люблю! Я _н_и_к_о_г_д_а_ тебя не оставлю! Нельзя _ж_и_з_н_ь_ _с_в_о_ю_ оставить! Я всегда буду около тебя, -- пока иначе нельзя -- хоть мыслью, письмами, и когда будет можно, -- то и вся буду с тобой (убегу)! Умоляю тебя не говорить так о себе! Ты -- чудесен! Ванечек мой родной, отчего же страдал ты те 12 дней? Какое мое письмо? Видимо невольное, глупое, т.к. не могу я быть "холодна" к тебе! Солнышко мое, я ина-че себе объяснила твою муку, -- и... поняла ее, хоть ты и _н_е_ _п_р_а_в! Я думала, что приближение дней (16 и 19-го XI) тебя смущало. Да? И ты думал, представлял, воображал!.. Но ты увидел, что я была с тобой! -- Всегда, Ваньчик, я с тобой! Если бы ты все, все знал, как я с тобой! И только! Милушка мой! Ну, успокойся, никогда не думай плохого! Слышишь?

Сердечко мое, да разве я тебе не писала ничего о "девушке с цветами"? Я же целые страницы о ней писала... Неужели я сожгла и не повторила?! Я многое жгу и потом не знаю, послала или нет. Верно так это и было. Ужасно это! Я тебе сперва только, как знак, что получила, писала: "спасибо за ромашки". Что-то в этом духе. А потом в тот же день писала много. Но потом была недовольна чем-то собой и сожгла, много писала еще и жгла. И была уверена, что о "Девушке с цветами" повторила. Вань, часто одна мысль захлестывает другую... У меня никогда неисчерпаемые темы для тебя. Масса чего тебе сказать надо. И все не хватает ни слов, ни времени, ни возможности. Напомни рассказать тебе еще одну "историю с шефом", и обязательно о снах: о Богоматери, о Кресте звездном (давно, в юности), о папе (в Святую ночь, первую без него -- это был 40-й день по нем). И, если хочешь, о сне с тобой -- злым. Об образе я напишу тебе, сама. Ваня, о Христе, как бы это было чудно! Пиши, Ваньчик. Я знаю, как это у тебя божественно выйдет! Из сердца твоего, из Души твоей великой!

Мне жаль, что умер Мережковский, -- еще один ушел!

Но я не люблю его творчество -- не чувствуешь сердце. Все будто надумано... о сердце, а сердца-то и не видно. Но, о покойнике не хочу так. Царство ему Небесное! Отчего умер? Ванечка, с какой болью я читала об О. А.! Я тебя чувствую в этой боли. Отчего скончалась О. А.? Напиши. Лечил ее кто? Не Серов? Серов -- отец Ирины? Напиши. Как он мил, с его словами обо мне! Вчера вечером я получила твое нежное письмо 6--7.XII. Чудесное! Будто ты сам со мной! И опять там сбоку: "страшусь, увидишь и т.д." Тонька-фантазер! Глупый! Я же знаю тебя! Я же давно тебя знаю! Кто же по-твоему я? Неужели я не понимаю сердцем что воистину прекрасно?! И что -- красиво? Линии Аполлона? Или что? Для меня -- лучше тебя нет! И больше не смей! Ни гу-гу! Я себя тоже ненавижу и, сравнивая с "безупречным", -- вижу массу недостатков, до... страдания. До снов об этом. Но все же я тебе верю, твоей любви ко мне. Ми-лень-кий мой! Я верю, верю, что мы увидимся. Только хлопотать надо прямо (не через русское эмигрантское представительство) у немецких властей. Для нотариальных дел дают визу! Ванечка, друг мой, я _з_н_а_ю, как никто, как трудно нам "разъезжать", как ты пишешь. Знаю, знаю! Конечно, мы не голландцы-дельцы. Ванечка, мне кажется, что ты совсем тут. Я и вчера, и сегодня твои духи вдыхаю, на тебя смотрю. Как чудесно, что я получила "тебя"! Милый мой мальчик! Я отца твоего люблю. Я чувствовала всегда в нем много шарма. Ты так чудесно "дал" его, любовью своей дал. Я бы влюбилась в него -- не сомневаюсь! Душистый, "молодчик"! Ты от него "взял" эту любовь к жизни и пылкость?! Я тебе еще буду писать -- отвечать. А сейчас не могу ничего, кроме ласканья... Какой ты манящий на маленьком фото в Ужгороде⁵⁰⁸. Вся твоя поза... Мне хочется впорхнуть на скамью и юркнуть под эту вытянутую руку (правую). Все, все, даже то, как левая кисть руки лежит на колене! Все меня в тебе волнует! Я знаю, какой ты необычайный! Ведь это, то, что _т_я_н_е_т, -- так необъяснимо. Я это в тебе знаю. И даже в этих маленьких фото, чувствую. В "Ужгороде" _н_е_ меньше, хоть и маленький, потому, что ты -- свободный, сам -- собой! И сколько скорби у тебя в глазах... Ванечка! Она меня всю приковала к тебе сладкой болью! Какие глаза, Ваня, у тебя! Святой мой!

[На полях:] Как ты о локоне моем пишешь и о том, что чувствуешь при поцелуе его! А я? Я -- твоя конечно! "Самодурство", говоришь ты, думать, что я твоя?? Нет, не самодурство! Целую и люблю -- до бесконечности! Не могу кончить ласкаться. Родной, любимый! Твоя Оля. Оля Шмелева... Я с ума сошла? Нет. Люблю!

Моя азалия цвести начинает, шлю. Получишь ли вовремя мой снежно-белый привет?

Капли вина -- за нас!

Не "очищай" ничего от пошлин! Я абсолютно ничего здесь не должна буду платить.

Твое письмо 13.XII не пришло еще.

118

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

2. I. 42

Ванюшечка, дорогой, несказанно близкий, единственный, неоценимый, ненаглядный, светик ясный, Ангел мой!

Я не в силах тебе "ответить" на письмо твое от 25--26-го! Я так бледна перед тобой. Ты будто чуял тоску мою. На все, без вопросов, ответил! Ванечка, я так страдаю без тебя, и потому только так вчера писала. Ты-то поймешь меня! Мне страшно стало, что тебе эта "отвлеченная" любовь меня, живую меня, заменить может. Я "ревновать" стала к этой "письменной" любви. Понял? Ваня, голубчик мой, я все сделаю, чтобы преодолеть страдание. Но, пойми, что без тебя -- все, все тускло! И не только эгоистично без тебя, но и за тебя! Я мучаюсь, что ты один, что у тебя нет постоянного уюта, что нет хозяйки у тебя, что так мало заботы о тебе, постоянной! Ничего бы я сейчас так не хотела, как быть около тебя, в состоянии снять все твои досадные житейские заботы... Как бы я хотела быть опять в клинике, чтобы быть самостоятельной, чтобы тебе ни о чем не думать даже! Чтобы ты только себя берег для творчества твоего великого! С какой бы радостью я сняла все заботы с тебя! Ванечка, я тебе как-то намекнула о "планах" своих. Это я думала поступить здесь снова в лабораторию, чтобы постепенно "отойти". Понимаешь, сначала ездить из дома, потом взять комнату и только на воскресенье приезжать "домой". И посмотреть, что бы было. И приучить к отсутствию. Но ничего не выйдет. Нельзя найти службу. Нельзя найти себе заместительницу в кухне. Сколько ищу. И вообще -- не выходит. Я не знаю, как и что, но я надеюсь. М. б., что-нибудь изменится, как ты пишешь. Ох, Ваня, Ваня, если бы ты все, все знал! Пойми, что никто, никогда не даст мне счастья! Не говори так! Ужасно это, так же, как и "ныне отпущаеши". Не может быть мне счастья вне тебя! На что мне молодость? Куда же? Кому она? Пусть уходит жизнь... И как безумно я хочу... Сережечки!..

Ах, я забыла написать тебе! Мне снилось на днях, быть может, на 1-ое янв. даже, что: не то у меня есть уже, не то будет (и я знаю) -- дочка. Именно дочка. И я сомневаюсь, хочешь ли ты дочку, думая, что тебе приятнее сын. И хочу знать твое отношение, страшась услышать... А ты, так радостно сказал: чудесно как, я всегда, всегда хотел девочку... я назову ее "Оля". Странно? Безумство -- что пишу так?! Я не могу, Ваня, я все тебе хочу сказать! Ты так мне близок! Ванечка, родной, далекий мой! Ах, ты опять что-то посылаешь!? Не балуй меня так! Нет, я "Старый Валаам" не получила. Ванечка, пришли автограф! Господи, я не достойна твоих Даров! Книг твоих! Я так ничтожна! Ваня, мальчик мой, я обожаю тебя, я всем моим существом люблю тебя! Я не могу без тебя! Ты -- ты все мне! Я верю, что мы увидимся. Иначе, как все бесцельно. Ваня, как ужасно умереть смоковницей, той, которую Христос проклял⁵⁰⁹?! Но я хочу только с тобой! Как я бы воспитала! Ванечка, какая Душа в тебе Великая! Ты же единственный!! И все это не продлится? Ужасно, Ваня! Но я буду терпелива, я не буду страдать! Ну, разве могу я это обещать? Иван мой, радость моя и счастье!

Я никогда так не любила. Я спала всю жизнь до тебя. Как все было мелко до тебя! Ванечка, Ангел мой! Нет слов, чтобы сказать все!

Ты -- все мое счастье, жизнь моя! Конечно, ты не виноват в моих муках! Ты мне жизнь дал! Ты пробудил меня к прекрасному. Кто тебя винит? Мама? Не может быть. Она тебя любит!

Ваня, как обнимаю тебя, вся с тобой, целую, долго, жарко, нежно. Как умею! Ивик мой, душенька моя! Твои письма меня уносят в мир прекрасный, сказочный, чудесный!

Я ужасаюсь, что на твое многое прекрасное в письмах не могу ответить. Я вся полна тобой. Не могу писать связно! Как время бежит. У меня все так недавно. И Wickenburgh будто -- вчера. Ваня, зачем ты долго молчал, ...если бы я тогда, раньше знала! Если бы ты хоть год тому назад "открылся". Хотя... что же? Все внешнее остается! Меня не пустили бы к тебе! Ваня, Ваня мой! Я вся в угаре, в любви, в песне! Солнышко мое! Как я хотела бы прийти к тебе, явиться сновидением хоть! И ты! Я так жду тебя! Ваня! Милая радость! Чудесный мой! Прости мне все мои злые письма! Как я могла на тебя злиться!? Ваня, когда я была холодная? Не могла же! Я дорожу каждым часом даже (не то, что днем), пока живу тобой, твоей любовью! Ваня мой милый, ласковый, нежный! Кто ты мне?! Все, все! Счастье мое! Я целыми днями любуюсь тобой... Порой ты будто оживаешь: будто шевелишься! Как бы я тебя успокоила, приласкала... как отогрела бы, как я сама взяла бы от тебя любовь и радость жизни! Рыцарь мой светлый! Тоничка мой! Как я все, все дала тебе бы! Родной мой! "Роднее нет"! Что я могу еще сказать?! Нет слов! Возьми же все воображеньем, что и в сердце у меня горит, тоскует, томится, рвется к тебе -- моему бесценному! Ты потому меня так любишь -- что я тебя люблю без меры. Я -- одержима этой стихией! Я не пережила бы, кажется, от счастья... твоей любви! Как жду тебя! Меня смущает, сдерживает... неловко как-то... сказать тебе больше, все, что так наполнило меня с краями! Ты -- умеешь. Я -- женщина,.. стесняюсь и робею. И, Боже, сколько же я уже сказала! Я все, все понимаю... Я так тебя чувствую... будто ты здесь!

Ты пишешь о моей карточке "с Новым годом?" Я ничего не понимаю: я послала через магазин тебе к 1.I.42 (н. ст. -- т.к. все-таки этот день меняет календарь) ландыши или белую сирень и велела приложить карточку. Ты говоришь о цикламенах? Их послали к 10-му (Знамение) и опоздали. А эти послали раньше? И что? Неужели опять цикламены? Идиоты. Или жулики? Я так просила ландыши. Сказали, что не знают, можно ли во Францию. Тогда я заказала, "если нельзя" -- белую сирень... Я знаю, ты ее любишь. Но непременно душистые цветы! Я так хотела этого! А что они сделали?! Это вечно так! Еще и до войны жулили! Теперь я просила послать белую азалию или белые гиацинты к Рождеству. Наверное тоже перепутают. Я все определила, и форму, и размер, и упаковку. И верно опять обманут. Я писала д-ру Серову, прося его достать как надо и дать отправить тебе вовремя. Но оказалось, что нельзя переводить деньги. Пришлось письмо уничтожить. Я так жалела. Он-то бы тебя устроил? Я хотела его просить елочку тебе от меня устроить, но думала, что это слишком сложно, и не просила. Просила ландышей тебе найти! Но, вот, ничего не вышло. Но зачем ты все посылаешь? Дружок мой, старайся себя беречь! Умоляю! Все, что ты мне посылаешь -- кушай сам! Береги все для себя. У нас здесь все есть. Это письмо мое только непосредственная реакция на твое. Я на все еще отвечу. О "видении" напишу, -- это не мне было, а одному дедушке моему... Напомни. Сейчас вскочил кот и всю исцарапал (любя топчется по плечам), а потом на письмо соскочил и замазал лапками. Откуда-то притащил жирные пятна? Ой, знаю, скрипела дверь, смазали, а на полу капли. Притащил-таки! Прости эту мазню! Ты видишь, даже лапки отпечатал?! Но я вся исцарапана! И сосет уши и волосы! Тоже -- вкус! Ну, дорогой, бесценный мой, до скорого письма! Так много сказать надо! Так мало сказано! Я очень хочу писать, но не могу -- я вся в вихре! Уляжется это? Или никогда? Ты же знаешь? Я не могу быть ни с кем, кроме тебя, счастливой! Пойми это! Мне горько, что ты мне этого желаешь. Ну, поревнуй же! Неужели остался бы спокоен?! Я ужасно ревнива! Но ты не мучай, -- я тебе доверчиво сказала! Я очень страдаю этой страстью. Хорошо сказано у немцев: "Eifersucht ist eine Leidenschaft, die mit Eifer sucht, was Leiden schafft" {"Ревность творит страсть, которая с азартом ищет то, что творит страдание" (нем.).}. Я ведь так и делаю. Отыскиваю и мучаюсь. Я такая же, как ты -- безудержная. И часто страдаю. Я тебя очень понимаю! Я каждую секунду с ..... тобой! А молиться... иногда не успеваю. Я говорю, что вся -- трепет. Ну, целую, крещу, вся с тобой! Оля

Ужасны эти пятна -- прости. Не стала переписывать! Испачкала и блок -- отпечаталось.

119

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

4. I. 42 г.

{Описка О. А. Бредиус-Субботиной: 4.I.1941.

На конверте помета И. С. Шмелева:

Оля получила мои посылки. Ее "крик любви".

Чудесная! Из ее детства.}

Неизъяснимый свет мой, радость, восторг мой, упоение, счастье!

Не собрать мысли, не охватить их словом, не унять чувства, не заставить их покориться строчкам... Я вся в тебе, неизъяснимое мое блаженство! Мука моя! Тоска, томленье! Как я люблю тебя, как ищу тебя во всем, во всех проявлениях жизни, в природе... во всем, во всем! О, как люблю... безбрежно, какой чудесной силой, как волнующе... безмерно!.. Все больше! О, если бы поэтом быть! Сколько бы я тебе сложила песнопений! Ванечка, бесценный мой! Каким криком сердца я возвестила бы любовь мою к тебе, как звучно, полно и... нежно! Наполнить мир всесь этим зовом-кликом, застыть в нем, в ожидании тебя, Тебя, чудесный мой... Затрепеталось эхо, задрожало на облаках, в лучах солнца, в мерцании звезд, в луны сиянии, упало б в море, скатилось с гор бы, орла вспугнуло бы трепетно-могуче, разбудило бы птичку, нашу -- северяночку какую... лелейно бы коснулось розы нежной, фиалки чистой, ландыша-фарфора и позвенело бы еще в нем. Ах, Ванечка, налитый персик бы поцеловало и докатилось бы до твоего сердца?! ...

Но я... немая... и стихаю!

В_а_н_е_ч_к_а!!!! --

Как ты чудесен! Твое письмо от 29-го на С. -- Рождественское я уже получила, -- в субботу (2-го) привез С. И, Господи, что ты делаешь? -- еще 2 посылки -- эти твои чудесные дары! Чудесный ландыш, сквозь пробочку даже так благоухает! И флакончик такой милый -- будто -- ландыш! Плиточку шоколада я всю зацеловала... ты ее трогал, сломал... все-таки втиснул же! И коробочка в золотом перевиве! Бесценно все! Я вся осыпана тобой, одарена безмерно. За что? Зачем? Мне стыдно! А сегодня! Все уплывает в счастье... в горе-муке, в тоске... и все же в счастье... Сегодня книги твои: "Старый Валаам", "На морском берегу" и "Про одну старуху" (Сереже?) и... Тютчева... С_П_А_С_И_Б_О! Я переполнена! О, как богата я с тобой! Как чудесна стала жизнь моя! Времени не хватает! Я вся занята... И, о, сколько же чудесного я открываю!.. Меня волнует очень Тютчев... И это ты его мне показал... Я люблю его, как все, что нравится тебе! Но я потом об этом... а сейчас только о тебе, к тебе, мое Светило! Я обожаю тебя! Я не могу выразить то, что чувствую к тебе!! Я тебя тоже и очень детски еще люблю. Я удивляюсь часто на себя... настолько я еще девочка -- Оля. Как странна судьба моя: я ни у кого (сколько же было!) не была _п_е_р_в_о_й! Это больно мне! Первое -- такое чудное! Ни у кого ни у кого... Я всегда слышала: "после тебя никого так любить не буду... "последняя"..." Горько мне! Но не подумай что я ревную... Нет. Правда нет, совсем честно! Я О. А. чту очень высоко, _в_н_е_ всего. Я недостойной себя считаю ее {Так в оригинале. Вероятно, описка О. А. Бредиус-Субботиной.}. Это тоже -- совсем честно! Нет, Ванечка, мы должны же встретиться! Не могу помыслить, что иначе будет! Нет, не только для искр _т_в_о_р_ч_е_с_к_и_х_ мы даны друг другу... Я слишком тебя всего люблю, чтобы остаться только для этого! О, нет, я не "выдумала" тебя! Можно ли тебя выдумать?! Вся цель жизни моей -- тебя увидеть! Исступленная, _о_т_ч_а_я_н_н_а_я!.. Одержимая я! Я тобой одержима! Да, я жду сердца твоего! Тебя всего жду -- ибо Ты -- сердце! Ты -- сердце! Пойми! Как я жду сердце! Чтобы услыхать его биение живое... только мне! В ответ на мое, так близко услыхать, чтобы не знать _ч_ь_е_ это бьется... мое ли? Твое ли, безценный!? Иван, я сердце твое в себе хочу услышать!..

Почувствовать и дать, его опять... Тебе! Ты понял? Но ты... все знаешь! Ты веришь мне теперь, я знаю... О, как я вырастаю с каждым днем в любви моей к тебе... Как бледны были мои письма, -- как ты читать мог, не сердясь, на них? Я и теперь еще нищая, но я уж понимаю _к_а_к_ надо быть! Нет, не то, плохо сказалось. "Надо" звучит -- будто кто-то кого-то обязывает -- ...во мне же -- все свободно!

Я, теперь сердцем смелее, оттого что оно бурлит, полное, не находя исхода!.. Ванечка, выбрось глупые мои письма! Много глупого там! И все обиды о З[еммеринг]... мне стыдно! Ах, Ивочка, мой ненаглядный... Какой ты мне родной... Твои письма (26-го, открытка 27-го)... чудесны! Я плакала много, их читая. Я получила в пятницу их. Всю ночь думала о тебе...

Утром поехали с мамой в Утрехт. Я -- вся в тебе... Сижу в автобусе и... все о тебе, о тебе. И чувствую, что по щеке слезы одна за другой, -- тогда только опомнилась...

Ваньчик, у меня камнем на сердце твой холод! Я страдаю больше, чем если бы сама холодала... Что можно сделать?! Вань, ты пишешь о "страдании многих", о моей внешней "устроенности", ты пишешь о твоей "неустроенной-бытовой жизни". Меня то тоской наполнило. Ужасом. Ваня, тебе плохо? Скажи! Ты дергаешься на всякие мелочи? Трудно все? Ванечка, ты пишешь: "если буду здоров"... Ты плохо себя чувствуешь? Напиши мне все, все! Ведь мы же _с_в_о_и! Какие "посещения" тебя отвлекают? Попроси же немножко тебя попокоить! Или неудобно это? Да ты верно и сам не любишь один долго сидеть. Ванечек, все, что ты можешь достать, -- доставай для себя, -- у меня все, все есть! Береги себя, -- это самая моя большая радость. Этим -- я живу! Ты здоровый, бодрый, веселый -- мое счастье! Обо мне ты не волнуйся: я здорова. Принимаю селюкрин (странно он на меня действует!). Все для тебя. Хороший стал аппетит опять. Толстеть я и не хочу. Но все я бы сделала, чтобы быть для тебя и лучше духом, и красивей телом... Я так недостойна! -- Ванечка, завтра -- сочельник... Помню девчушкой я "говела до звезды" -- всегда... И не голодала... Однажды, было это в Казани, мы говели... Уж подходило время ехать ко всенощной, а я все бегала к окну -- смотрела звездочек!.. Были тучи... Мама уверяла, "что это только символ, что уже за вечерней пропели "Звезду"" -- "Рождество"⁵¹⁰, и что "папа даже съел просфорку"... Я не унималась. И услыша про папу... расплакалась... как _м_о_г_ он, он -- идеал мой... съесть... до звезды!

Это было такое горе! Папа сам утешал меня, говоря серьезно как со взрослой. Я поверила. Я даже съела киселя овсяного с медовой подливкой (_с_ы_т_а, знаешь?), и мы поехали в церковь... Звездочек не было видно... И было на душе все-таки... тускло...

И когда мы возвращались, и ветром разогнало тучи и звездочки горели... мне было грустно-грустно. Зачем не договела?.. Я ярко помню это Рождество, последнее с папочкой... Я много расскажу тебе. Напомни. Выпиши отдельно, что тебя интересует и напомни: о моем первом грехе (о двух даже). О Иуде-Предателе, о сне моем в Бюннике уже (Богоматерь), о сне "крестном", в Казани... Об одном папином прихожанине -- "Чаша". О чуде со мной 3-хлеткой, если еще не писала. А теперь скажу тебе о папе. Ты угадал, сердцем своим понял: -- папа служил Ей! Для Нее, и по Ее зову пошел в священники. Папа, будучи в последнем классе семинарии, учась отлично по всем предметам, был преследуем одним учителем. Подкладка -- ревность, за брата папы, "отбившего" у учителя невесту. Он изводил папу ужасно. И на окончательный экзамен готовил провал. И много каверз. Папа был очень чуток к неправде (я это у него взяла) и страдал невыразимо. И вот, перед экзаменом (я не знаю сейчас точно почему особенно трагично могло для него оказаться это " проваливание", но это так было) папа молился у образа Божьей Матери, в церкви. Никого не было. Папа молился с верой необычайной и сказалось само у него в сердце: "покажи Правду Твою и я буду служить Тебе всю жизнь мою". И услышал: "Будешь, будешь!" Никого в храме не было -- это было утром, без службы... Женский голос сказал и стих... И папочка служил Ей и Сыну Ее Единородному! И как служил, Ваня! Да, если бы ты его знал! У меня есть книжка-некролог о папе⁵¹¹. Переслала бы, если бы было можно... А встреча папы и мамы!.. Чудесный какой "роман!" Большая часть этого "романа" -- в... письмах. Они один только раз виделись... а все остальное -- письма! И потом решили: "увидеться, чтобы себя проверить". Еще одна встреча, решившая все, без вопросов, в сердце. И после нее, каждый сам по себе написал "решение". И до чего же чисто, хрустально-чисто! Папа поцеловал маму впервые, обручась, за 3 дня до свадьбы. Она -- была его первая, а он ее первый! И первый мамин поцелуй! Мама всегда говорит, что таких браков м. б. 1:1000. Вся родня у нас -- духовная.

Отец папы -- протоиерей Углича, его отец тоже, дед -- тоже. Отец мамы⁵¹² -- протоиерей в Костромской губернии, его отец тоже, дед тоже. Со стороны бабушек -- то же самое. Были некоторые из них люди особенные. Как бы из потустороннего. Я опишу тебе. Напомни. Мои деды -- оба -- незаурядные личности. Папин отец очень рано умер, т.е., я его не помню. Мамин же отец прошел перед нами сильной личностью. И смерть его была -- ужасна силой Таинства этого. Умирал долго, сознательно. Мы были все около него, в 1916 г. Это был очень сильный духом человек. Достойный. Я чтила его. Хотя близости у меня с ним не было. Он "метаний" моих не мог своей, другой совсем, природой понять. Бранил меня за мои "тревоги". Бабушка -- совсем другое. Мягкий, тонкий свет! Напишу больше. Кончать надо! Целую тебя, солнце мое! Оля

[На полях:] О "завещании" моем не тревожься. Об этом -- диком факте я объясню тебе. Напомни обязательно. Да, я изменю его, или уничтожу. Давно хотела!

Получил ли "жизнь мою"? Я все послала. Твое письмо от 13-го не пришло.

Напиши, нравится ли тебе такой цвет ниточки, которой сшила письмо? Мне это надо.

120

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

4. I. 42

2-ое

Мое сокровище, родной мой Ваня!

Сегодня выдался мне денек, -- могу долго писать тебе. И вот еще одно письмо. Перечитала твои. Спрашиваешь, "какой частный случай" показал мне прелесть Православия? Кажется, я 23-го XI была здесь в католической церкви... должно быть, контраст этот... Читаю дальше, -- твои "изумления" на работу в клинике... О, Ваня, сколько там было. Слушай: когда я кончила работу волонтерки в Charité, я все же еще там оставалась, пока до приискания места. И вот, однажды (была отчаянная безработица 28-- 29 гг.?) мне прислали из бывшей моей школы извещение, что один доктор ищет лаборантку. Я не смела не идти, т.к. тогда бы больше не прислали. Да и не было оснований еще не идти. Хотя тот друг-доктор, который мне много помогал в Charité, всегда говорил: "ox, S., Вы не для практики молодого врача, -- поищите лучше ученого или, если такое чудо, м. б., -- частные клиники, но не к "Praktiker Arzt"" {Практикующий врач (нем.).}. В государственной или городской больнице я работать не могла как иностранка. Это "требование" было как раз к "Praktiker Arzt". Нечего делать -- пошла. Еврей. Вопросы: имя, возраст и т.д., -- знания, школа, стаж -- его не поинтересовали. И... "есть родные?" "Кто отец". И... "Вы носите форму сестры на работе?" И... еще более дико... "у Вас "Bubi-Kopf"?" Т.е. стриженая... У меня тогда уже были отрезаны волосы. Но я ему не ответила, а только сказала: "мне кажется, что это к работе отношения не имеет". -- "О, да, при операциях это очень важно, чтобы длинные волосы не мешали". Я встала и сказала, что я вообще не для операций, а только лаборантка. И попросила его сказать в школе, что я по специальности ему не подхожу. Он не слушая меня спрашивает: "Вы живете с родителями?" Я: "да, конечно". Это его очевидно мало устраивало и согласился, что "да, я по специальности ему не подхожу". Я не простясь пошла к двери. Но тут он еще нагнал и пытался (гнусно!) взять за талию и провести в дверь. Я выскочила как ужаленная. На лестнице я плакала. И с ужасом думала, что наступает уже этот "крестный путь", о котором столько (!) слыхала... На улице, внизу ждал меня мой спутник -- доктор из Charité. Очень хорошо меня понял. Записал имя нахала, чтобы уязвить при случае "коллегу". И тут же "утешил", что подобных типов (увы!) много и что мне лучше было бы не начинать такой карьеры. Обещал искать для меня работу у какого-нибудь ученого. Когда я попала в Клинику, -- то эта сторона "крестного пути" отпадала. Я не зависела от личного каприза врача. Было 2 шефа. Один славился ученостью (приезжали к нему из Франции, Голландии, Бельгии) и строгостью и невероятной требовательностью. Лаборантки вылетали одна за другой. "Враг женщин" -- говорили про него. Я поняла потом каких женщин, -- тех, что в медицине ищут мужей, а не работу видят, -- тех он презирал и гнал вон. Другой был меньше врач, чем купец. Практик. Мне был отвратителен. Всем, решительно. Первый был старше, некрасив, хмур. Этот -- для меня -- гад, а другие его считали красивым. Очень высокий, молод довольно. "Бабьё" -- пациентки и др. с ума сходили, за одно трепанье по щеке все забывали. Мне он сразу не понравился. Не знаю чем. Нет, он не был циник, не был обыкновенный нахал, за бабами не бегал. Цену себе знал. По-моему, совсем бесстрастен. Только деньги. Честолюбив. Безумно везуч в жизни. До жути! Я его называла "Поликратом"⁵¹³. Все удавалось ему. И этой своей материальной везучестью был он тоже противен. По духу своему был всему, что во мне -- диаметрально противоположен. И очень умен. Сразу понял, что со мной контакта не будет. И по честолюбию, не из-за симпатии. -- был уязвлен. Я ждала только прихода старшего шефа. Его строгость мне была приятна. Я сразу же ему сказала, что я знаю и чего не знаю. Он сам сидел за микроскопом, показывая мне незнакомое и объясняя. Врачи -- ассистент его трепетали. Бранил их как ребят. Ко мне относился хорошо. К русскому Рождеству сам отпустил меня на 2 дня. Он бывал в Польше и знал наши праздники. За его защитой (она не выражалась никак, но я чувствовала ее) я не боялась молодого шефа. Тот сам-то побаивался своего cousin'a {Двоюродного брата (фр.).}. Но вот открыли школу при клинике. Набрали девиц. Появилась одна молодая вдовушка и стала "гоняться" за молодым шефом. Тот был женат, имел дочку -- Helga, (эта девочка родилась тоже 9-го июня. Обожала меня, писала, прямо любовные письма. Мать ревновала).

Вдовушка гонялась. Была удивительно умна, масса шарма. Но злого, злого начала женщина! Ужасная. Всюду сеяла свару. Шеф хорошо относился к одной девушке. Вдове это помешало. Очернила ту и вот та в немилости. Ее преследовать стал шеф. По проискам вдовы в черном теле держал. Отослал ее помогать мне в лаборатории (т.е. "с глаз долой") -- раньше же ему на семинарах помогала. Та была не плохой человек, но тоже, будучи "в силе" проявляла себя! И надо мной "куражилась" бывало. Но когда низверглась, -- жалко мне ее стало. Возмутила несправедливость меня, и я ее стала "отогревать". Работали дружно.

Случилось, что умер старший шеф. Ужасно, трагично. Я долго о нем молилась. Как он жалел, что приходилось мне на Рождество Христово ездить делать у него исследования. "Не стоит трудов Ваших, умру, знаю". Сам определил что у него, прося "коллег" вскрыть его тело и сличить его диагноз. До конца -- ученый! После его смерти вся власть у другого. Отношения наши вежливо-корректны... Не могу описать всю ту зависть, свары, что варили "бабы". Мне прибавили жалование на 3-ий мес. -- так как же меня пилили!! Боже! Вплоть до порчи термостатов, чтобы Wassermann не удался! Ну, да. Работали мы с девушкой этой, а вдовушка все точила. Досадно, что никакой прорухи нет у той. Зовет меня раз шеф и говорит: "как работает Frl. v. F.?" -- "Хорошо". -- "У Вас все -- хорошо! Я никогда от Вас ничего не слыхал другого! Вы держите руку учениц, а не шефа. Все покрыто у Вас mit dem Mantel der Liebe {Плащ любви, здесь: покров любви (нем.).}, знаете ли Вы, что Ваше место отняли бы 1000 немецких девушек, und mit einem Handkuss! {Целуя руки (нем.).} И все бы докладывали и работали бы так, как мне надо!" Я была изумлена. Я только сказала, что мне нечего покрывать "плащом любви". "Вы думаете это "подло" -- "доносить" -- знаю я Ваши взгляды ХIХ-го века. Нет, я называю это: "zu seinem Arbeitsgeber halten!"" {Держать руку работодателя, здесь: соблюдать интересы работодателя (нем.).} В кабинете сидела вдовушка. И тут я увидала ее глаза. Ясно было, что она настрочила. Стыдно ей стало. Вступила: "Frl. S. много работает, м. б. она не имеет возможности все видеть, что делается у учениц". Меня отпустили. Я ничего не понимала. Frl. v. F. вскоре сделала большую "рюху". Я взяла вину ее на себя, сказала, что я от утомления перепутала. Я говорила по телефону с шефом. Он не поверил, что я. Я уверяла. После, я слыхала, что вдовушка говорила: "Frl. S. ist verdammt intelligent und das weiss Chef. Er gibt um 2 hier, die so sind, -- ist u. S. Sie hat d. Chef vorgemacht, als wäre v. F. unschuldig. Es ist nicht wahr, aber er musste je, glauben! {Fr. S. чертовски интеллигентна и шеф это знает. Он говорил о 2-х таких здесь. Она убедила шефа, что v. F. невиновна. Это неправда, но ему все же пришлось поверить! (нем.).}" Мое счастье было, что отношение между мной и шефом были холодны -- иначе она сожрала бы меня. Часто я думала, что любовь дочки (на 20 л. меня моложе) [смягчала] еще отца против меня, за эту историю с v. F. Я не дала ему ее выбросить как тряпку из школы. Потом вдовушка многих повыкидывала. Гадостей было вволю. Я плакала каждый день. Придирки шефа. Постоянные попреки безработицей и хлебом! Ужас. Я искала места, но бесплодно. Я ненавидела его. И так до того... когда наоборот стало: нехватка рабочих рук! О, как он изменился. Награждал меня, -- впрочем и раньше это бывало. Но тут иначе, более тонко, чутко даже. Речи держал, хваля публично. Но я и делала же массу. Вдова вышла замуж и успокоилась. Жена шефа хорошо относилась. Появление кавказца и его "мучительства" сгладили неприязнь к шефу -- заступался. Моя болезнь, 3 недели лежки в клинике... милое отношение, простое, радушное. Мой блестящий экзамен в школе. Частое доверие шефа в делах клиники. Никогда не пускал меня в отпуск, пока сам не возвращался, не верил никому. Он стал мягче. Но никогда, никогда не мог он обмануться, что он только -- шеф и ни чуточки человек для меня. Никакой! Видимо его это задевало. И вот слушай: весной однажды (1936 г.) он заявляет мне, что м. б. сегодня мне надо с ним на аэроплане вылететь к одному больному, чтобы я была готова и приготовила инструменты. Строго держалось в секрете куда и к кому. Какая-то видная персона... Я 3 дня была начеку. И вот вдруг ехать. Но не аэропланом, а просто экспрессом -- в... Мюнхен. Мы очень быстро были на месте. По дороге обедали в вагоне-ресторане, изыскано, тонко, с винами. Ему явно хотелось снять взаимоотношения шефа и подчиненной. Все старался разговорить меня, говоря только отвлеченно, не по службе. Много обо мне, чокаясь со мной, за меня, за "intelligenz" {Интеллект (нем.).}, что он так ценит и т.п. О, я была -- только лаборантка! Правда не у микроскопа, но все же! Приехав в Мюнхен, мы нашли уже ждавший автомобиль, увезший нас в поместье больного. Я поселилась на ночь в отеле, а шеф проехал с шофером в усадьбу. На утро за мной прислали. Больного я не видала. Его кровь для исследования кое-как взял сам шеф. Я сделала в 1/2 ч. исследования, и была свободна. Это было весной ранней. Все было так чудесно в Баварии. Шеф пригласил пройтись по усадьбе. И все расспрашивал меня о родине, все в лирических тонах. Обедали в доме больного. Его жена была очень мила. Спросила, когда мы обратно, и не заказать ли билетов по телефону, чтобы все было готово. Я сидела тут же и слышала, как шеф сказал: "очень мило, если можно я сейчас же свяжусь по телефону с Мюнхеном и закажу на сегодня ночной поезд -- нам надо спешить, завтра работы масса в Берлине". И я слышала, как он заказал: "2 Karten fur Neute, II kl." -- "Ja". "Ja". "Danke" {2 билета до Нойте, II кл. -- Да. Да. Спасибо (нем.).}. Все. До вокзала на машине пациента. В Мюнхене шеф показал мне (и шоферу -- он очень демократичен всегда) известный Bierkeller {Пивная, погребок (нем.).}. Угощал пивом. А я его терпеть не могу! Продолжение следует.

Ванечка, целую тебя, друг мой. Не наскучило? Эти рассказы? Твоя Оля

121

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

6. I. 42 г.

Ванюшечка мой родной! Вчера писала тебе 2 письма, но пометила ошибочно 4.I. Я очень за тебя тревожусь. Уже 5-ый день нет от тебя писем. От 29-го expres я не считаю, т.к. оно к завтра! Перечитаю и унесусь к тебе! Не забыл ли д-р С[еров] мою просьбу?! Если да, то напомни ему -- у него мое письмо. Милый Ангел мой, я сегодня в такой радости: ты поймешь ее -- для других такую малую, -- а для меня -- счастье! М. б. помнишь -- цветочек твой у меня замерз? Он совсем погибшим казался. Я уже и не писала ничего. А как мне жаль было! Больше, чем жаль! Я по нему, как в сказке, угадывала все о тебе! Но я все же его (весь опал, а стебелек-стволик стал не выше 1 сантиметра -- отвалилось все!) холила, поливала, на солнечное окно поставила и под стакан. Я теперь тебе открою: я его Святой водичкой полила и перекрестила, и... так его жизни хотела. Я задумала тогда... И не решалась сама себе даже сознаться. Уверена была, что погиб. Сегодня, как всегда, подошла утром к нему посмотреть на "култышку-стволик"... -- и... Ванечка... подумай, рядом, чуть поодаль, от корня пошел новый росток! Это чудо, Ваня! Это ответ мне?! Нам? Сегодня, в сочельник! Я заплакала от радости и побежала к маме. Та поняла и ласково пристыдила: "ну, такая большая, а плачешь!". Будто детку! И так тепло мне!

Ванечка, а ты рад? У меня однажды на Рождество Христово от елки свежие ростки пошли! Целую. Оля твоя.

[На полях:] Не сердишься за глупый вопрос в письме одном от 1.I-го?

Прости! "Старый Валаам" так близок сердцу.

122

О. А. Бредиус-Субботина -- И. С. Шмелеву

7 янв./25 дек. -- ночь на 8-ое. 42 г.

Волшебный мой, светлый, упоительный, чудесный!

Л_Ю_Б_И_М_Ы_Й!!

Как я рвалась тебе писать весь день. Но не было минутки -- мы уезжали в Гаагу в церковь и только вечером могли быть дома. Какое чудное было Рождество у меня! У нас?! Еще 6-го, вечером я так все думала о тебе, так трепетно молилась (в 10 ч. веч.) дома. Я в столовой погасила огонь и только с лампадочкой молилась... о тебе... о нас. У Его яслей! И в 11 ч. я вышла в сад перед домом. Выпал снег (у нас-то!!), чудный, лег на дома, на деревья, на заборы... все укутал, украсил, обелил... Морозило чуть-чуть... Шаги скрипели! Было тихо-тихо. Я искала звезды... Тучки были... Нашла одну, -- высокую, высокую... Не знаю какая, какого созвездия... все было закрыто. Одна она теплилась на востоке. Я стояла в тишине этой снежной одна -- совсем одна с тобой, и говорила сердцем! Мне верилось, что ты тоже смотришь, м. б. и эту звездочку видишь! Ты знаешь, я ребенком верила, что звезды -- это окошечки в Божье _Н_е_б_о_ (где Бог, за твердью) и потому такие светлые. Что Ангелы их утром закрывают, а ночью открывают, чтобы и нам светло было! Не помню _к_т_о_ это мне рассказал так... В немом молчании вдруг пробила башня 11 ч... Как я тебе молилась!! Ты угадал? Услышал? Мне было тихо, радостно и светло на сердце... В письме твоем ты спросил меня, отчего я "не ценю хоть пока _т_а_к_о_е_ счастье"? О, я ценю его. Я каждый день ценю, но больно мне, что этот "каждый день" украдывается от нашего большого счастья, от полного и только нашей жизни! Вдали тебя, я принуждаюсь жизнью отдавать досуг и силы совсем другой стороне моего существования. Мне это трудно... Понимаешь? Но я не стану отягощать и волновать тебя. И если трудно или невозможно, то... я на все должна буду согласиться для твоего покоя. Я буду радоваться всему, что ты даешь, не спрашивая большего. Я смогу это, любя тебя... Ужасно как! Как я люблю тебя. Ты верно получил уж "жизнь" мою и знаешь, что я всю душу свою заглушить могу, если любимому это надо. Но никого я так не любила как тебя. И потому для тебя способна на всякую свою боль.

Ну, хорошо, ты знаешь это! -- Вчера я так хорошо молилась. Пел настоящий хор, а не мы (как обычно), случайные. Было празднично во всем. И огоньки, как глаза живые мерцали в елках. Много деток было -- причащались. Горели у них глаза и щечки. И я не пела, а могла молиться. Стояла перед самым образом Рождества Христова. Во мне все так светилось, так пело нежно, так озаряло... будто ты светил мне -- мой светильник! Я подала за нас записочку, я знала когда унесли ее и видеть могла, когда батюшка читал. Я с ним вместе _т_а_к_ горячо молилась! Хотела угадать, где ты... и молишься ли... и все твои думы... Получил ли ты письмо мое от Серова? Я его просила дать его тебе в сочельник, чтобы точно к Празднику. А цветы мои белые? Прислали? Я посылала (кроме 10-го дек.) к Новому Году (нов. ст.) -- я его считаю "рубежом", т.к. по нему меняю числа, пишу тебе уже -- 1942-ой! И к нашему Рождеству просила белых цветов: ландышей, азалию или гиацинты. Прислали? Как все неточности досадны! -- После службы мы были у матушки... уютно, мило. Фасенька была, урвалась от "дубины"... К нам приютилась, всюду с нами. Ехали... в метели!.. Я волновалась вся... твоя метель! И еще: в вагоне я вижу рекламу -- упрощение поездки на Лейпцигскую Мессу. Легкость визы! Ты не можешь? Я завтра же все узнаю. Меня отпускает Арнольд туда! Подумай! Какое было бы счастье тебя увидеть и услыхать! Но я боюсь уж и просить... Я только робко намекаю, чтобы не корить себя же потом, что умолчала... Если хочешь, то напиши скорее. Условимся о сроке! Легко дается виза! Так рекламируется, что даже бесплатная виза и дешевый проезд. Значит отказывать не будут!

В Утрехте кружило снегом. Мы побежали с мамой кое-что купить еще... Я сделала себе сама подарок. Купила пластинку граммофонную -- последнюю русскую. Не было больше ни Афонского, ни казаков, никого. Случайная оказалась. Два танго (я люблю танго, когда его хорошо выполнить), русские -- слова -- странно так... будто для меня! "Голубые глаза" и "Вино любви". Снег слепил глаза, кружился, падал за воротник. Какие хлопья сперва -- вата! Мы с Фасей его ловили и пили... Потом мелкой крупкой сыпал всюду-всюду. Какое чудное было Рождество! И сейчас... ночь, белая ночь... Спишь ты?

А вечером, дома... о, как томилась я молчаньем твоим. Письмо 29-го пришло так рано! Я новых строк ждала! И вот уже 6-ой день нет ничего! Отчего же? И ты не написал мне _н_и_ч_е_г_о_ _к_ "р_у_б_е_ж_у"? Я так ждала -- я очень суеверна! Почему не написал? Но ты ведь думал обо мне?! Да? На "рубеже" ты был со мной? Как я -- с тобой всем сердцем? Да? Я хочу верить! Ты знал, что я 31-го трепещу этого "рубежа" и, верно, хоть и не написал, -- но жил одной же мыслью?! Верю! Я так ждала, томилась, -- хоть бы строчка! И вот почта -- твой конверт! Увы -- для мамы! Я не знаю, что ты ей пишешь -- не любит мама давать свои письма. Я знаю, что ты здоров. Да? И... вдруг почтальон еще приносит -- заказное -- пакет! Мне! "Пути" -- твои "Пути"! Отчего "Пути"? И вижу... "Любимой, светлой, -- Оле моей, дружке моей"! Ты хотел "Пути" дать мне _т_е_п_е_р_е_ш_н_е_й_ _т_в_о_е_й? Да? Или ответил ты мне на мое заветное: я все это время думаю, что творишь ты, -- чуется. Этим объясняю я и твои письма в 1 листочек, и долгое молчанье! И... смиряюсь... Мне радостно, если ты пишешь, но и больно, что не приобщил меня, не сказал... Как крепко я бы за тебя молилась! Ты скажешь мне?! Ты знаешь _к_а_к_ я переживаю _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_о_ твое! Ванечка, я эти твои "Пути" с благоговением взяла... "Спасибо" -- не выразит моего чувства! Здесь все, все переливы счастья, любви, поклонения тебе, мой Гений! И -- мне залог, что ты творишь их! Ответ твой мне!? Начало этого Года? Замена твоего молчанья пред "рубежом"? Ответь на все?! О, как я жду письма твоего теперь! Я жажду, как никогда! Хочу знать все, как горит в тебе!? Я жду, что в следующем письме ты мне откроешься! О, неужели, ты скажешь, что... пишешь _и_х ?.. Благослови тебя Бог! Я твои книжки все отдам переплести. Уже сговорились. В полотно. Кожа -- невозможно, увы! Темно-темно красного цвета с золотом. Красиво? Но не подумай, что цвета той ниточки, что послала. Это для другого! Нет, совсем темный, красный, как вино... С той недели начнут. Тютчева я всего просматриваю, ища твоих отметок... Как сладостно это! Как я тебя благодарю! Я упиваюсь "Старым Валаамом" и "На морском берегу"⁵¹⁴ -- чудесно! Я вся в тебе, с тобой! Ванечка, отчего ты мне не пишешь больше про Дашу? И почему нет писем из возвращенных? Ты послал? И по-моему еще одно (?) пропало, т.к., судя по тексту писем, полученных, еще должны были быть! И напиши еще какую "карточку с Новым Годом" ты получил 26 дек.? Я не понимаю. Ванечка, я посылаю тебе веточку елки из церкви, с образа. Я для тебя и для себя ее взяла... Сегодня, когда будет гореть елка (мы вчера не зажигали -- берегли свечки для сегодня, т.к. Сережа только сегодня сможет приехать) -- я буду говорить с тобой! Напиши мне как провел ты праздники? Мне это так хочется знать! Как бы радостно я устроила тебе елку. Как трепетно-ярко горели бы свечи! Милый Ангел... Но мне так грустно, что ты давно не пишешь... Я живу только тобой! Я дышу только тогда, когда мне почта приносит радость твою!

Ах, "Пути Небесные"! Знаешь, я на что открыла? О Рождественской Всенощной, где "пели звезды"! Как ты чудесно, божественно пишешь! Как мне благодарить тебя!? Как тонко ты дал мне понять! Как нежно! -- "Пути Небесные" -- прислал ты мне на этот грядущий год! Я могла бы забыть все, все на свете, -- я днями не ела бы ничего и забыла бы, что сон есть, -- если бы я могла уйти только в твое! Как упоительно! Я так счастлива, в... моей тоске даже! Но почему же ты не пишешь?? Я тревожусь. Я так жду, так исступленно, дико-страстно, жду письма твоего! Эти словечки дорогие на "Путях" -- они у меня в сердце, но мне их... мало! Я хочу знать какой ты вот теперь, самый последний, что думаешь, что делаешь, что чувствуешь!? 2-го янв. послал ты -- и уже 7-го здесь! А писем все нет, и нет. От Алеши тоже ничего нет! Я на всех Вас не насмотрюсь: тебя люблю, обожаю... Сережу -- чту, люблю (как твоего) чту, чту -- как святого! О. А. -- отображенье твоей любви -- люблю, чту ее -- мы так ей все должны поклониться! Сколько дала она тебе. Я на нее смотрю -- вижу Сережечку... твоего... Тебя!! Дня не проходит, чтобы я на всех твоих все не смотрела... Ты был на ее могилке? Будешь? Поклонись ей от меня, недостойной!!!

[На полях:] Целую, Ванечка, тебя! Молюсь! И жду, жду вести! Твоя Оля

Чудом, я услыхала вечером... 4-ый [1 сл. нрзб.] Шуберта!! Мне слала улыбку... Богоматерь?

В сочельник⁵¹⁵ я смутилась: я прося "откровения" посмотрела какое Евангелие полагается. И... посмотри, что стоит на литургию 6-го⁵¹⁶ ряд. Но Христос же ханжество и лицемерие порицал, и меня бы понял и простил?!

123

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

31.ХII.41

Жду окончания "повести жизни", о жизни с "эном" -- почему он так закрыт буквой? Жду и о "Георгии", -- словом, жду всей повести. До ознакомления со _в_с_е_м_ не напишу ни слова. Я очень занят делом, -- пишу, но не "Пути".

И. Ш.

Жду объяснений: почему я не должен упоминать об О. Субботиной, в бытность мою в столице? Я должен знать всю правду.

И. Ш.

Нельзя в _т_а_к_о_м_ поминать святое для меня.

124

И. С. Шмелев -- О.А. Бредиус-Субботиной

2.I.42 12 ч. дня

Нежная моя, голубка Оля, я только что молился, с тобой в сердце. Весенняя сиренька-нежка... -- вдыхаю тебя, взглядом с цветов твоих вбираю, целую бледные крестики-олёльки! (У меня есть о "сирени" -- в "Лике Скрытом"⁵¹⁷ -- не знаешь ты, а там -- о, как много "страдания любви"!) М. б. пришлю выписку (это еще в 16-м г. -- я нежданно дал предчувствие "ужасов"). Нет, я после пошепчу тебе о твоем сердце... я так взбудоражен многим... -- не знаешь ты, почувствовала, м. б.? С 29-го, как получил твою "повесть жизни", -- 3 и 4 NoNo, я четыре дня был отравлен, пронзен, подавлен, как ни-когда! На третий день, порвав много написанного тебе, -- я все же старался держать себя властью мысли, -- если бы _в_с_е_ послал, было бы -- для тебя ужасно! -- я не мог сдержать боль... и отправил тебе "безличную" открытку, 31 дек. Сейчас я хотел бы вернуть ее... -- и шлю вдогонку _э_т_о. Не вини меня, я выдержал огромную борьбу с чувственной стороной во мне, _н_е_ светлой. Тебе будет понятно _м_о_е_ остро-больное, раз ты сама сознаешься, _к_а_к_ волнует тебя мой... -- "ро-ман"! -- говоришь ты, -- "с Дашей"... У меня _н_е_ было никакого романа, ни с Дашей, ни... с кем другим, при всем богатстве возможностей. Я не "исцелован" весь, как ты... -- я остался _в_н_е_ этих "приделов любвей" -- при-творов "дэми-копюлясьн" {Полуобладание (от фр. demi-copulation).}... -- т.к. -- для меня -- "исцеловыванье" равнозначно этому -- "д-к", -- по-русски было бы стыдно мне написать. Ты вся исцелована, как м. б. еще никакая другая женщина (или, верней, девушка), жизнь которых знавал я и по их мне признаньям (как писателю), и по наблюдениям, и по романам-искусству. Ты писала-рассказывала с увлеченьем (и с болью) мне -- о, понимаю, о-чень сокращенно, "с купюрами", -- как тебя исцеловывали... -- и не думала, _к_а_к_ это вонзается, как жалит, жжет, прожигает, рвет, де-рет сердце. Ну, раз ты нашла возможным _т_а_к_ изображать... -- так оголено, так, я сказал бы, _в_н_е_ чувства меры, чего требует даже примитивное искусство... если ты не учла последствий этих "скользких" порханий по цветкам любви или ее суррогатов... _д_л_я_ "любимого... читателя"... для его достаточно уже переполненного _в_с_е_м_ сердца, то не посетуй же на мой, вырвавшийся из этого ада "восприятий" вскрик, за который я все же виню себя. Спешу этим письмом обогнать его и тебя успокоить: мне твой покой дорог, милая Оля. Скажу кратко: твоя "история" с укрытым тобой буквой "Н" персонажем, -- ни общественного положения, никакой "личной приметы", ни образовательного ценза, ни... единой положительной черточки! Весь этот _к_о_м_ грязи дан тобой мне так полно... -- и я все эти дни чувствовал отвратительную тошноту, будто наглотался гнили. За несколько недель "раскланиванья", после "цветочного воровства", -- должно быть и "политическое отбыванье" было сродни уголовному -- беру _в_с_е_ "энное"! -- плаксиво-фальшивое свидетельство о "богопознании" через тебя, о "приятии жизни" -- о, дешевка! -- "предложение" и... "согласна"! Все я понимаю, и "гордыню", и "ужас", и "жертву", и... юность! А дальше -- "отдавала все, что было"... -- ! -- "посылала цветы" -- "любил очень!" -- а _к_т_о_ же _н_е_ _л_ю_б_и_т... ?! -- и... отдала самое заветное, самое ценнейшее, чего не поверяют в большинстве случаев даже любимым-дорогим -- "дневник"! Это -- _т_а_к_о_м_у-т_о..! Вытаскивание силой с танца, в общественном собрании... (Это могло быть возможно только при полном обладании!) Согласись -- не говорю уже о "дальнейшем", до... "подлости". _Т_ы_ почему-то так и забыла досказать, _к_а_к_ _ж_е_ эта "подлость" была удостоверена? (чем?) -- что это, действительно "подлость", а не -- _п_р_а_в_д_а_! -- согласись, что если бы я, я тебе _т_а_к_о_е_ вот рассказал, ты бы _к_а_к_ могла мне ответить! А у меня было с Д[ашей] все чисто (да еще при каких условиях! Я тебе напишу!), и я честно могу смотреть тебе и всем, и ее детям в глаза! И я... исправляю свой невольный вскрик, -- я тебя не оскорбил никак, не упрекнул, -- я лишь жестко-безлично -- запросил тебя в открытке. Больше я не коснусь этого. И прошу тебя -- _б_о_л_ь_ш_е_ мне об этом _н_е_ писать. Но о "покаянии" в подлости "полусветлой личности" -- скажи. Только. Крест. Я тебе доскажу о моих "романах", и ты увидишь, сколько там было того, что может, воистину стать предметом высокого и _ч_и_с_т_о_г_о_ искусства! Я тебе скажу и об искусстве, много дам нового, чего не найдешь ты ни в эстетиках разных школ, ни в "философии и теории искусства". Из твоих же "партий" и "романов" (странно: как ты не оценила воистину _ч_и_с_т_о_е -- врача с его "концертами русской песни". Это -- единственный _ч_и_с_т_ы_й) -- можно лишь выкроить психологию любовных томлений и "отталкиваний-притягиваний", и... разве с большим напряжением -- разве только в случае с Г. -- опять зашифровка, ибо я не могу понять, -- такой я бестолковый! -- да у кого же он и _ч_е_м_у_ работал?! -- можно через некий "магический кристалл" -- Пушкина! -- увидеть воистину-искусство, т.е. освежение духа, новый мир, сотворенный художником, приподнятый над земным. Это ты знаешь по "Чаше", "Путям", по большинству моих работ. Обилие твоих "встреч" дает понятие не об "избытке сердца", а об обилии "чувственных раздражений", каком-то "элементе" в тебе, который привлекает, м. б. _т_в_о_и_ невольные "манеры" -- что называется "эманация женственного", о силе этого элемента, что, конечно, не исключает твоего духовно-душевного богатства. Я отлично учитываю твою "юность", твою жажду осмыслить жизнь... но я не закрываю глаз и на другое (отметил еще в письме от февр. 1940 г.!! -- не зная тебя): на твою "жажду жить", "жадность к жизни"... на... элемент "особливо женский", -- не... женственный, не "эвиге-вейблихе"! -- на то, что, грубо выражаясь, можно было бы назвать... "власть чувств-плоти", с чем соединено, ныне в равной степени силы, -- "нравственный протест", "моральное начало" (императив), "благоговенье перед духовной высотой и чистотой". Конечно, ты боролась, ты жаждала и жаждешь _и_д_е_а_л_ь_н_о_г_о, ты искренна, ты мучаешься, страдаешь от сознания несовершенств в тебе, -- и ты очень требовательна к чистоте и совершенству в других, твоих... партнерах! Да, я мог бы сделать тебя "героиней", но для сего я должен был бы придать тебе, от творческого воображения, "духовной прелести". Она есть в тебе, но -- в твоей "повести" -- едва различима. Она сильно выражена в иных письмах ко мне. Ты -- для меня -- полна прелести, ты для меня -- чудесна и дорога, какая есть, _к_а_к_о_й_ я -- внутренне _о_т_б_и_р_а_я_ тебя (высекая по своему _о_б_р_а_з_у), -- тебя творю в себе. В "повести" же ты сильно подсушена, упрощена, взрывна, неровна, остроугольна, -- и все это, конечно, объяснимо "конспективностью", волнующей тебя спешкой и... м. б. _с_м_у_щ_е_н_и_е_м, -- передо мной ли, перед твоей ли взыскующей совестливостью. И -- главнее всего -- ты -- как и в периоды "романов", так и во время написания "повести" -- болезненна, вернее -- больна. Да, ты -- больна. И -- серьезно больна. Я не врач, _н_о_ _в_и_ж_у_ _и_ _с_л_ы_ш_у, насколько ты больна. Это -- от в_с_е_г_о. И -- больше всего -- от "исцеловыванья", от "сухой любви", от бунта низших инстинктов, "пониже-поясничных". Если бы мы с тобой встретились -- ты _н_е_ знала меня вовсе тогда! -- в 36-м г. (потому и не было воли познакомиться), я верю, что теперь ты была бы здорова. Ты жила бы многим _и_н_ы_м, и... м. б. своим ребенком. Он необходим тебе, _т_а_к_о_й, полной глубоких и тонких _ч_у_в_с_т_в! Родная, нежная моя, светлая моя... и -- хочу сказать -- _ч_и_с_т_а_я. Все прошлое -- _в_н_е_ меня, и я его _н_е_ помню. Я знаю только _м_о_ю_ Олю, мою, углубленную, обогащенную, -- страданиями, -- исключительную по душевной красоте, чрезмерно -- ! -- одаренную, со всеми чудесными возможностями. Оля, ты _м_а_л_о_ питала в своей жизни эту главную и важнейшую часть своего существа -- от религии ли, от искусства ли, от "мысли" ли. Ты _с_л_у_ч_а_й_н_о_ и не гармонично образована. У тебя много провалов в этом, но многое и _в_з_я_т_о, случайно взято, -- "от жизни", благодаря исключительной одаренности твоей. У тебя природный _т_а_к_т, чуткость к изящному, во всех смыслах, к _п_р_е_к_р_а_с_н_о_м_у_ во всех видах... -- и наряду с этим -- _в_ы_в_и_х_ -- к "цыганщине", к "мясу жизни", порой -- к скользкому в ней. Ты чутко понимаешь дух "Твоя от Твоих"⁵¹⁸, о, глубже и проникновенней многих блестяще образованных, и больше, чем, м. б. 95 процентов _в_с_е_х_ женщин... -- но ты -- очень сильно ценишь и... "_н_е_ Твоя", и "_н_е_ от Твоих". Но, что главное, -- ты имеешь _у_п_о_р_ -- на "духовно-душевное" наследие твоих поколений -- и вкус и волю к борьбе за высокоценное, чудесно-чистое, святое! В тебе чудесная сила, редкостная... -- сила, отмечающая _С_в_я_т_ы_х, -- то, что так поражает нас в житиях, -- как у Марии Египетской⁵¹⁹, -- не смущайся, я не о темном в ней говорю, у большинства целомудреннейших, как Варвара Мученица⁵²⁰, Анастасия, Дария... о, дорогая моя, голубка моя..! я так чту тебя, я так люблю все твои светлые проявления, и... -- твое огромное дарование! Нет, я еще больше уверен в твоих огромных силах, прочитав -- и не раз -- твой -- мучительнейший для меня -- "конспект жизни".

Я чуть коснулся тебя тут... Я много тебе сказать должен. А пока: я просветлел и пришел в себя после твоего "Новогоднего письма" -- оно -- сверх-дивно! -- после твоего письма -- свято-нежного, адресованного на доктора. Да, это мой доктор. А Гааз -- это я моего доктора сравнивал с известным "святым доктором бедных" -- Гаазом⁵²¹, в середине XIX века жившим в Москве, тюремным доктором, о ком дал исчерпывающую монографию академик Кони⁵²². Вчера я весь светился. Вчера же, в европейский Новый год, принесли без меня твою сирень! Я был на завтраке у друзей. Я целовал ее, все ее пышные ветви, все ее крестики, твои глаза, звездочки сердца твоего, -- я был так счастлив! А вечером пришли "молодые", друзья, и я им пел, много пел... -- откуда такой -- бархатный! -- баритон взялся? И пел чудесную -- "Что затуманилась зоренька ясная, пала на землю росой? Что призадумалась, девица красная... Очи блеснули слезой"⁵²³. Оля, ты получишь меня, увидишь. Ах, да... я должен послать тебе "Пути Небесные". Чтобы ты могла располагать лишним экземпляром и перечитать _в_с_е_ -- еще раз. Найдешь много нового, тебе желанного... Неужели мадмуазель де Хааз не пошлют тебе из Гааги -- о чем просил их? Я писал им еще 17, заказным. Балую я тебя? Нет, я -- _л_ю_б_л_ю_ тебя, -- глубоко, и истинно люблю. Нетронуто люблю, как любят самое чистое, самое желанное. Люблю _в_с_ю, люблю не надрывно, а _в_е_р_н_о. Я _з_н_а_ю, что такое -- _л_ю_б_и_т_ь, для сего мне не надо было "эпизодов": это редкое чувство у меня никогда не дробилось, и потому, должно быть, я сумел его передавать многим -- и во многом моем. Моя любовь вырастала из здоровых корней. Благодарю Бога за эту Милость. Г. не чисто русский?! Кто же? Почему "за океан"? Служил _к_о_м_у?! У тебя так смутно _э_т_о. Я хотел бы знать. Маме послано письмо. Сереже -- книга. Послал и "Старый Валаам", тебе.

Целую. Сделаю все, чтобы увидеть тебя. Твой Ваня

Прошу: _н_е_ величай меня _г_е_н_и_е_м, апостолом и прочими -- это не наше с тобой дело. Я -- работник, как Бог дает.

М. б. найду тебе свечек на елочку, девочка моя! и пошлю такие рождественские прянички (бретонские), которых, бьюсь об заклад, ты ни-когда не ела, -- и они будут тебе приятны, только очень зыбки.

Твои румяные мотыльки цветут буйно. У меня утром + 6--7°. Скоро -- отопление [включат].

125

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

2. I. 42 10.30 вечера

Посылается 3. I. 42. -- 5 ч. дня

Светись же в Наше Рождество. И -- овладей собой.

Ты, Олечек, сама не спросишь, и потому я сам скажу о твоей "повести жизни". Ты не только вышла с честью из трудностей сжатой картины жизни, но местами дала, прямо, отлично, мастерски, -- сужу по впечатлению на меня.

В зависимости от настроения духа твоего, от _л_и_ч_н_о_г_о, местами давала подробней, местами -- совсем скупо, порой -- с провалами. Это твое право. Стараешься избегать избитых выражений. Кстати: "пара минут", "пара лет" и подобные -- неродственны нашему языку. Бег машины дан скупо-смутно, но ты и сама была "на острие". Лучше -- вечер дипломатов, сцена за стеклянной дверью. Г. у тебя вышел совсем бледно: ни _в_и_д_а, ни характера, -- никакой. Все его реплики заурядны, ни особливости, ни глубинки (об одной, очень _в_с_е_ в нем дающей, -- подробно, в следующем письме). Ничем не выдается из средних его класса: молодой человек европейско-американской серединки. Вообще (почти без исключения) все твои "встречные" -- средний калибр, иные -- вне калибра. Все, просто, -- "жизни поверхностной". И это не твоя вина, мой дружок: ты сумела бы _д_а_т_ь, если бы они сумели _б_ы_т_ь, кем-то, ну, как например, -- градина среди рядовых градинок. У тебя память острая, глаз меткий. В _э_т_о_м, родная моя, я никак не смею говорить впустую. Грубей всех -- Д. Это -- самец-животное. Он противен не меньше, чем "безобразничавшее истерическое ничтожество" и "притворщик-лгун" Н. Мягче и чище других, м. б. и совсем чистый, -- доктор, предлагавший русские концерты. Единственная светлая точка в поразительной грязи или бесцветности, оплескивавшей тебя. Г. -- весь средний, м. б. чуть лиричен, вернее -- чтением натаскивавший на себя лиризм (или -- себя на лиризм). Очевидное желание "прийтись по вкусу русской -- непременно, "тургеневской" -- девушке". Отсюда -- Чехов, "среды"... -- сколок с московско-берлинского русского интеллигентского "убивания времени" и все же -- _п_о_з_а. Он, конечно, -- "свой от своих", т.е. уже с практическим подходом к жизни, карьеризмом, и, понятно, со скепсисом к жизни, к миру, ко всему прочему, что -- не он. Суховатый взгляд на людей, м. б. даже "вздох о чем-то". Желание понравиться "русской": "заводится" русская _л_и_р_и_к_а: самовар, Шаляпин, Пушкин, -- "специально выучено для вечера"! -- "водка-закуска"... до... заглядывания в церковь. Смешного нет тут, даже чуть трогательно, но "постановка", для определенной цели. И тут нет порочного: так естественно завоевывать чувство, да... но если бы не обратилось все в "игру с поцелуями", от безволия ли, от страха ли за карьеру, или -- от... всосавшейся в кровь рассудочности и практического подхода к жизни. Все рассчитано: начиная с визита к русскому профессору... -- просьба о книгах, (как у голландца), -- они воображением не блещут, -- до повторного визита, приглашения на "все по-русски", "чтения" входившего на Западе в моду Чехова, конечно Толстого -- "что-нибудь"... поездка на машине за город... -- автомобиль у них занял место свахи, порой -- сводни, -- пыль в глаза чужими деньгами, -- в ту пору Америка уже снимала пенки с российской крови, и много перья русской птицы уже дымилось кровью в банковских "лукошках" Америко-Европы. Да... -- Нет, Оля _м_и_л_а_я... в русских "тегелях" были не одни "кумушки", "осы", "жабы": там были еще "Оли"... там были чудесные матери, ночами продававшие глаза за шитьем на "балы для дипломатов", там были русские калеки-инвалиды, там были отцы расстрелянных детей, сироты умученных большевиками родителей, матери сгибнувших сыновей, при полном безразличии ко всему "американских дипломатов", культивировавших "русский свычай" и шаляпинское "ухнем", так недавно распевавшееся _с_а_м_и_м_ для матерых чекистов⁵²⁴ в застенках полоненной и изнасилованной Москвы, где тут же, в подпольях, сверлили офицерские затылки из наганов. И вот один из этих безразличных, -- лично, допускаю, "ни в чем особенно невинный" -- Г. старался привить себе очаровательную русскую птичку, приманивая ее лаской, теплом, даже "родимым кормом" (в широком смысле), светом... и автомобильным гоном, -- конечно, "с самыми благородными видами". Имени его ты мне не скажешь, писала ты. От этого я ничего не потеряю. Зачем только тогда поминать об "известности" его отца в прежней России! Думаю, что и это мне ничего не скажет. Особо выдающихся иноземцев, в дипломатии и делячестве, у нас не гремело, -- делали свое дело тихо-мирно, известностью славились все больше у метрдотелей, у хозяек "домов публичных", портных, кокоток, у ювелиров и иных дам света-полусвета, любивших поблистать, при тощих карманах законных супругов. Этих наезжих я видывал и в Москве, и в Питере: они любили порой и к "искусству" прикоснуться, -- к "моде", -- одного "дипломата" из великодержавных, тошнило от коктейлей на ковер в кабинете Л. Андреева⁵²⁵. Нянька моя кой-чего набралась от них. Этих "гарри-жоржей", -- так называли их наши казаки-певцы, -- повидал я в Биарице, где один такой "подсосок", -- тоже отметина казачья, -- сынков, выкачивавших доллары от папенек "из-за океана", -- целую неделю пил виски с пивом и плакал над русскими песнями, вышвыривая сотняги, -- спал даже в кабаке, -- только казаки -- были и студенты -- казаки -- совали ему обратно в карман, стыдились "обирать" пьяного подсоска.

Милая Олёль, ты, кажется, и до сего времени вспоминаешь _ч_т_о-т_о_ привлекательное в душе этого Г. Но что же, собственно? Возможно, что он был лучше многих таких же, но и он, лучший, не оказался способным пожертвовать во имя любви... карьерой, жениться на русской -- и такой чудесной! -- русской девушке! -- для очарования которой выучивался и Пушкин, -- русский учитель, конечно, карьеры, я таких знавал в Париже -- американцев: планы дипломатов из молодых были -- попасть в "чудесную совдепию", с "русским языком", великодержавную, где _в_с_е... и столько очаровательных русских женщин и девушек! Ты -- не могла входить в "эти планы": ты -- Оля, светлая дочурка святого о. Александра⁵²⁶, -- да, я его _л_ю_б_л_ю, _н_е_ _з_н_а_я_ по земле, но я его _з_н_а_ю_ душой, я его по тебе знаю (не всей, о, нет!), девочка моя! -- и Г. знал, что с тобой... "эти планы" _н_е_о_с_у_щ_е_с_т_в_и_м_ы: ведь ты-то к бесам-мучителям не поехала бы и в ранге "супруги самого амбасадера"! -- для очарования которой был и самовар, и, возможно, -- "Иже херувимы" Бортнянского⁵²⁷, в исполнении придворной капеллы, и "Хвалите имя Господне" Львова, и... все возможно... даже "Боже Царя храни"⁵²⁸! -- и "закуски-водки", и икра кубом, и кефалья икра в тузлучках, и... семга с балыками. Г. не осилил законов своего клана, не допустил замараться "мезальянсом". Это -- по Чехову -- люди "холодной крови". При чем тут сбившие его с толку дамы? Это же _в_с_е_ -- постфактум выплывает, как "очищение". Он же не мальчик. Он достаточно зрел, чтобы в таком _в_а_ж_н_о_м, как "отрыв сердца", чтобы лично убедиться, да верно ли объясняют какие-то "дамы"! И так, ведь, просто: "Оля, а правда ли, что ты..?" -- Ведь у вас опять "ты", и тут! -- близость, и с поцелуями! -- чего же _т_а_к_о_г_о-т_о, все разъясняющего... смущаться! Не будь же, милая, адвокатом... и против себя самой, за Г.! Ты ведь _с_а_м_а_ этому "пустяку" не веришь.

Ведь ты же сама мне писала раньше, до "повести", что Г. говорил с мамой, что он _д_о_л_ж_е_н_ был "отказаться". От нее-то мог же он узнать, что "потеря карьерного блеска" -- для тебя -- _н_и_ч_т_о! Значит... ты оказалась в его глазах -- и в его... _с_е_р_д_ц_е, "израненном" -- _л_е_г_ч_е_ этой самой "карьеры". Ну, что же... по закону "удельного веса" -- чего же весит этот любитель поцелуев русской прелестной девушки... "карьерист"? И какого же веса-силы -- его _л_ю_б_о_в_ь?! В этом надо быть точной, строгой, стойкой. Ты -- такая. Вот кто _у_в_е_л_ от тебя, отвел от тебя Г. -- не его "кукла": а иная "женщина" -- "Карьера". Она для тебя -- _п_ы_л_ь! Для меня -- тоже пыль. А какого же веса... пыль?! Ты оказалась весом легче... пы-ли! Теперь я, я оскорблен за тебя! Тут, Оля, не место ревности, во всей этой строгой логике: тут оскорбление _т_в_о_е_й_ Правды, твоей веры, твоей Любви! И я оскорблен за эти высочайшие ценности земной жизни, -- я за _т_е_б_я_ оскорблен. И, клянусь тебе! если бы я, так знавший тебя, как знаю ныне... (о, далеко еще не _в_с_ю_!) если бы я был там, если бы я безнадежно тебя любил -- а ведь отказ-то мог для меня окрылить надежды! -- я бы _з_а_с_т_а_в_и_л_ этого "гари-жоржа" передо мной ответить за оскорбленную русскую, -- мою-русскую, мою-родную, по Родине! -- девушку. А если бы он не дал ответа, я сделал бы так, что вся его "карьера", его золотая пыль была бы кончена для него, ибо такая важная особа не выдерживает самого "пустяка": личного оскорбления. Никакие последствия меня не остановили бы, я-то себя знаю: и знаю, что есть в той стране, где это могло случиться, законность и живо _п_р_а_в_о. Я, юрист, выиграл бы свой собственный процесс, -- если бы дошло дело до процесса, -- и "карьера" была бы припечатана еще раз, и газеты целого света были бы рады "приятному и доходному скандалу". Еще бы... участники-то -- некоторого внимания-то стоят? Хотя бы -- дипломатического и... литературного. Была бы ты вмешана..? Но "имя" твое было бы укрыто, -- дело не в имени, -- оно для нас, русских, -- дело борьбы за правду нашу, за последнее у нас оставшееся, нашу честь, за _п_р_а_в_о. Вот, пока, до следующего письма о "повести". -- Нет, ты не обижай меня: я послал тебе духи -- для тебя, живой Оли... я люблю тебя. Оля, открой и дыши ими. Я посылаю _ж_и_в_о_й. Целую _м_о_ю_ Олю. И как во мне му-у-утно!

Твой Ив. Шмелев

Сейчас посылаю прянички (на твою елочку -- тебе!). Угости своих. Бретонские "крепы" -- надо подсушить, если отволгли, -- они чудесны, _р_о_с_с_ы_п_ь!

Помни: будешь есть прянички -- не съешь меня, -- до того они _м_о_и!

Посылаются еше раз "Пути Небесные", чтобы ты, если зачитали, -- прочла с полным вниманием!!!!

Одновременно посылаю 10 свечек на елку. Непременно зажги, голубка! Хоть на Крещение. Красных свечек всего в Париже 16 шт. Мне дали "из любви", в соборе.

Свечи и прянички на елку не тебе, а 10-летке Оле, _м_о_е_й, _о_с_о_б_о_й -- Оле.

После всего -- я тебе _с_к_а_ж_у_ вывод мой... уже о тебе. Сегодня я не мог спать. Все очень важно.

126

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

10.1.42 1 ч. дня

О-льга, Олёль моя, яркая моя звездочка, святая, светлика милая, чудо мое дивное, чистая моя, рождественская снежка моя... бриллиант льдистый-огненный, нежка, дорогулька..! Какое же нетленное, _в_е_ч_н_о_е_ твое приветствие-ласка мне к Рождеству! Господи, до чего ты необычайна сердцем, вся ласка, вся льнушка, вся любовь высокая-светлая, дива моя, Олюля... дар бесценный, неповторимый... -- кто мне такое писал?! Я много видел любви и нежности, но Ты -- ни с кем не сравнима, несравненна! Каждый твой вздох, каждое биенье сердца я слышал в этих словах огня-любви и молитвы, и грусти светлой, и нежности нездешней... ангелика пресветлая, вне-земная! О, как я чту тебя, бедная моя, столько страдавшая, так боровшаяся с темным в человеке -- и в тебе, снежинка! -- столько пролившая слез неоценимых, столько принявшая в сердце, в душу, -- о, достойная папочки Святого Твоего! Люблю, -- не могу сказать, как... чту, молюсь на тебя, ножки твои целую, ластонька, киночка, жавороночка моя небесная! Что со мной было, когда читал, и еще, еще... _в_и_д_е_л_ твои глаза, пречистая моя, Женщина... Девочка, Дева, Девуля... Олюля, Олюлька, Ольгуна...

8.I в 1 ч. дня принесли мне твое дыханье, -- три твои поцелуя, снежинка... чистые, снежные, тонкого живого фарфора -- колокольчики... -- о, какие же _ж_и_в_ы_е... гиацинты! Все твое -- _ж_и_з_н_ь_ю_ полной цветет-поет! Все! Эти буйные мотыльки... розы крылатые... розо-сомончики... -- с 13 дек... _п_о_ю_т_ для меня молитву-песню... я их целую всегда, сколько раз в день прибегу в холодную комнату -- в ней 5 градусов! -- и это я нарочно, окна открываю, чтобы они жили, твои живые поцелуи, крылатые. Я их опрыскиваю тончайшей водяной пылью. И нежная, как твое дыханье, пышная-пышная белая сирень, -- все цветет! Ее крестики опадают, я их целую, я их вдыхаю, над ними стою задумчиво... -- в них -- ты, моя бледнушка, моя хрупка, моя атласная... как их крылёнки... Ну, все живет, все поет мне, и эти _т_р_и_ -- эти -- живой фарфор, это -- все ты, вся ты -- душистая, нежная, снежная, льдистая и... огненная какая! Вся богатая твоя природа, твоя душа... -- для меня -- цветенье, ликованье, порыв, метанье, игра и свет. От них, таких нежных, я слышу сердцем: "это Она... мы от _н_е_е_ к тебе... мы -- твои, мы -- цветы Рождества Христова, привет и радость. Ну, поцелуй же нас, приласкай... и в нас поцелуешь нашу Олю, приласкаешь далекую свою..." И я целую. Это же твой сад-цветник у меня, -- и как все сильно, свеже, как все живет тобой -- тобой, только. Оля, Ольгуля... нет слов сердце мое открыть тебе... -- там и слезы, и ликованье, и... томленье. Я целую их -- тебя, милый Олёль, целую -- глазами, ресницами, губами, сердцем... шепчу им -- твоим -- лю-блю. Здравствуй, моя Олёль, здравствуй, дета, снежная... какой же обвила лаской... о, дивная! Сердце мое исходит по тебе.

Эти дни я не принадлежу себе, но я весь с тобой. Мне пришлось два раза отлучаться от самого себя... -- меня тревожат по делам интимным, у меня требуют совета, душевного укрепления, мне сообщают заветные тайны, меня хотят видеть, умирая... Странное творится... Меня замотали эти дни, как нарочно. Молил один, тяжко больной⁵²⁹, -- когда-то городской голова одного из крымских городов, просил поддержать морально любимую его девочку... замужнюю, -- ей 35 л., у нее сын 17 л., -- по его мнению, несчастную в браке. Доверил "тайну". Я обещал. Я утешал. Мы расстались с ним бодро. Другой, генерал, бывший военный агент России⁵³⁰, еще до войны, -- ему -- вторая операция. Он не хочет умереть, "не пожав мне руки... за _в_с_е_... за _в_с_е_..." Я должен был ехать за Париж, я не мог отказать ему, он много, очень много сделал для военных-белых. Основал казачий музей... Мы виделись... и он был радостен, и -- кажется -- мы будем друзьями. В день нашего Рождества я должен был быть на "меценатском" завтраке в ресторане "Москва". Там я невольно стал центром, и пришлось говорить, говорить... -- но я все же и завтракал, -- и чудесно! -- были останки писательства, искусства... -- и сколько же моих _в_е_р_н_ы_х! Не ждал, -- я полагал, что _м_о_е_ идет в гущу русскую-эмигрантскую... а тут видишь, что захвачены... _в_с_е... -- вплоть до... левых в искусстве, до бывших снобов, эстетов, символистов! И можешь себе вообразить, что мои "простые", моя "нянька"⁵³¹, мой "Горкин"... -- близки _э_т_и_м. Вот не думал-то! И молодые, и старики... захвачены... "философией _ч_е_л_о_в_е_к_а, -- Дари и Вагаева"! ждут "дальше"... Ждут... я не сказал им, что я пишу, что я слушаю твой голос... что я _ж_и_в_у_ тобой в моей работе, в моей жизни. Что я давно принял в сердце твой шепот, твое хотенье, твое дыханье "Небесными Путями", что я полнюсь тобой! Ольга моя, -- я эти дни был очень истомлен, с 29-го дек... -- твоим рассказом о жизни... я терзался... я -- болел, я готов был сжечь все... я писал много тебе, и чуть не послал, но _с_в_е_т_ во мне удержал меня, я пересилил страсти, я очистил померкнувшую душу, утишил сердце... М. б. когда-нибудь я прочту тебе, я сберегу до тебя... но не пошлю теперь. Я создал огромный обвинительный акт... -- я разобрал _в_с_е, и ты была бы потрясена, _у_з_н_а_в_ _в_с_е. Я _в_с_е_ раскрыл, все "петли", все обманы, все западни, все "случайно", и ты бы ужаснулась, какая под всем трясина. Я увидал тебя, светлую... вновь увидал... я тебя очистил в себе, снял -- для себя -- с тебя _в_с_е_ наносное, нечистое, все прикосновенья, поцелуи, вожделенья... -- и так мне жалко стало тебя..! И я прижал твою милую головку к моей груди, я ласкал твои щечки, я гладил нежно твои глаза... Я люблю тебя. Я благодарю тебя за прямоту, за откровенность, за самообвинения. Я болею сознанием, как мало пеклись о тебе, как мало было тебе нравственной укрепы... как одинока ты была в труднейшие полосы жизни... как ты ошибалась в людях, как "позы" принимала за истинное, как тебя... ма-зали... как тебя развращали, старались разбудить низшее в тебе, как приучали не смущаться грязным. Оля, не пиши мне такое, как я прочел у тебя, -- эти гадкие слова -- это са-ло жизни человёнков, похотливых... -- я разумею -- "о бабе" и подобное, о... "хороша для..." И это ужасное признание об "инкогнито", о желании от... сала... от этого похотливого куля с мясом -- ребенка! Оля... не черни себя, мне больно... Я тебя создал в себе -- чистую, целомудренную... Помни, что любовь творится так же, как и произведения искусства! Есть искусство -- пошлое, грязное -- не искусство, конечно, а потуга! -- есть порнография, есть -- прозаическое, есть поза-лирическое, есть рассудочное -- "поползновенья", и есть -- вдохновенное искусство! Так и любовь. И вдохновенность никак не исключает всей полноты любви -- душевно-телесной... напротив, в этой вдохновенной любви только, и другая, низшая сторона, получает наиболее чудесное и влекущее выражение, освящается вдохновенностью, принимает тончайший оттенок, самый интимнейший, самый влекущий. Возьми Пушкина: "Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем"⁵³²! Любовь вдохновенная, влекущая -- это любовь смиренницы моей... о, какое же это наслажденье! Пушкин _в_с_е_ понимал! Я тебе напишу полней. И вот, во всем твоем рассказе я не нашел и подобия этого последнего вида любви -- искусства! Ты ее еще не знаешь -- _п_о_л_н_о_й. Ты узнаешь ее, душевную, пока _в_н_е_ слияния полного... но ты уже чувствуешь ее ценность, любви этой. Я _е_е_ знаю. И я верю, что ты ее узнаешь. Это такой чудесный взлет _в_с_е_г_о_ в нас... и как же грязны покажутся -- после-то! -- все испытанные "касания", раздражения, поцелуйчики... "движения", жесты. Все это -- бездарная любовь, как бывают бездарные произведения -- потуги -- "под искусство". Люди не умеют любить. Они недалеко ушли от животных. И поверь, что у многих животных любовь красивей, чем у "глыб-кулей сала". Те только раздражают "центры", бунтуют мутную кровь, возбуждают и в других, стараются их сделать своими подобиями. Отсюда и -- "хороша для ..... ли!" Меня тошнит от этой пошлости, как когда-то тошнило и бунтовало от... Золя⁵³³. У людишек такого сорта, -- а их мно-го... "от пошлого" нет вкуса в любви... в лучшем случае они -- лишь копия обезьян. И развращавший тебя д-р No 3 -- от них первый, и, конечно, не "лучше многих". Не подобием ли был его "друг", тебя познакомивший и приглашавший его -- тебя -- ! -- осматривать!? -- "г-н профессор"? Судя по вкусу его "акафиста"... -- я представляю. Нет, довольно. Умоляю тебя, не пиши мне "голых" слов, я их не терплю, мне они страшны в твоих устах! -- этот цинизм... -- тебя совращавший. И эта "сцена" на горах, эти вдыхания "страсти", -- это же все грязнейшие суррогаты для возбуждения, как сивуха... а подлинное возбуждение, в котором все тонет, -- от вдохновенной любви, -- ее-то, такую, и имеет в виду "таинство", Бог в человеке! Там напряжение еще сильней, но как же чище, незаметней, -- все покрывается несжигающим опалением любовью! Ты этого не знаешь. И конечно, не докторам это знать, типа "язычников", я бы сказал "животно-похотливого". Господи, благодарю Тебя, за Олю благодарю! Олёк, это твой папочка, это святой о. Александр за тебя молил Господа! Олёк, милка, душка, светик, ласка, ласкунчик мой... останься чистой, светлой, просветленной, _ж_и_в_о_й -- от Неба, -- ты пребудешь всегда юной сердцем, телом, мощной Красотой -- моей нетленной Дари-Олёль! Я твоей силой-чистотой буду творить ее -- тогда. Оля, если бы ты узнала, _ч_т_о_ я писал тебе, о тебе! Я был в гневе, в страдании... но я был и в _п_р_а_в_д_е -- я _в_с_е_ разобрал... -- и ужаснулся, какая же подлость вокруг тебя творилась! И это "шампанское", эти "хозяева" на дипломатическом вечере... -- и сколько же "белых ниток", которых ты не замечала! Ты ужаснулась бы...

Ольга, ты не знаешь еще, как я тебя люблю. Я тебе пошлю всю историю о Даше, и увидишь, _ч_т_о_ я преодолел, как и почему я остался нерушимым... -- это большая трагедия, -- _н_е_ _м_о_я! -- и как это все удачно разрешилось! Иначе я не мог бы дать то, что дал в своем искусстве! И ты не узнала бы меня.

Вот уже 7 дней нет от тебя письма. Ты получила ли что-нибудь из Гааги? Я так просил послать тебе шоколадных конфет или белых цветов к Рождеству! Я писал м-ль Хааз что сосчитаюсь с их близкими в Париже. Меня волнует это. Они всегда были ко мне внимательны. Я им не дал твоего имени, я дал адрес Сережи и просил -- отметить: для русской читательницы в Голландии от русского писателя в Париже. Я тебе послал "Пути Небесные", чтобы ты еще внимательно прочитала... -- и ты бы м. б. нашла бы там -- _н_о_в_о_е... желанное. Надо роман этот читать не один раз. Мне вернули бисквиты, нельзя. А теперь, с 5.I, все посылки запрещены. Мне горько: я хотел послать тебе -- "Жасмин". Оля, если ты не будешь _ж_и_т_ь_ моими духами, которые я послал тебе, я заболею. Мне так светло, когда хоть малым могу порадовать желанную, мою -- _в_с_ю! мое -- _в_с_е_ в тебе! Олёк мой, как ты прекрасна, как умна, чутка, нежна... богата сердцем! Олёк, я не могу писать "твою историю", эти виды любви -- не _м_о_и, я их не воображу, мне претит. Материала у тебя много, но это все мне чуждо. Я не могу давать произведений искусства -- где _н_е_т_ Духа, где только "мясо", "страсть", или -- лирическая "поза", как с Г. Там много -- напускного, фальши, и -- похоти, прикрытой "позой". Там много лжи. Я это доказал. Я _з_н_а_ю_ этого "дядю, известного в старой России" и его скандал -- грязь! Ты бы ужаснулась. Но не могу оскорбить твоего слуха _э_т_и_м_ скверным анекдотом.

Спешу, мне надо в два места, -- завтра еще на завтрак, потом за Париж.

Начали топить, но это только насмешка, в комнате 9 Ц.

Ты прислала мне себя -- фото, _н_е_ _д_л_я_ меня сделанный, -- "непринятый" (-- и я знаю -- почему непринятый). Прислала, зная, что родной писатель примет _ч_у_ж_о_й_ портрет. В первую минуту, узнав, _к_а_к_ родился этот портрет, я задумался... было движение -- вернуть. И жаль мне стало нежной, чудесной девушки русской, так оскорбленной, так заторканной жесткой и темной жизнью... -- и я поцеловал эти нежные, эти девичьи чистые черты, эти столько слез пролившие глаза -- и мысленно прижал к сердцу ее, бедняжку... всю ее в сердце принял. И сохраню, -- пусть в боли... И кусочек платья... _т_о_г_о, неведомого мне, зачем-то мне присланный. Я и его принял: это же _т_в_о_е, _т_у_т, в этом ты -- вся _ж_е_н_щ_и_н_а: "Смотри, вот в _э_т_о_м_ я тогда... прощалась". Да -- _ж_е_н_щ_и_н_а.

Целую твои глаза. Твой Ваня, голубка моя!

[На полях:] Ты подвергла меня "рассказом" пытке, но... я перегорел, _п_р_е_о_д_о_л_е_л_ темное в себе. Мне дорога Оля -- светлая, _м_о_я. И -- та, 10-летка!

Молю: хотя бы в снах была ты -- _б_л_и_з_к_о! вся _м_о_я.

Можешь забыть меня, но во мне ты -- _б_у_д_е_ш_ь! Только для тебя -- перепишу "Куликово поле".

Ольга, получила книгу? Оль, а "ландыш", а из -- Гааги? Напиши.

Доктор посылает тебе письмо. Это -- подвиг, для меня это. Он страдает письмо[фобией].

127

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

12.I.42, 5 ч. дня

Светлянка лучистая моя, Олёлик, -- как и назвать -- не знаю, так во мне светишься, так тобой полон я, так тобой сердце искрится, все слова погасила ты, все пред тобою меркнет -- для меня! Сегодня мороз, но я весел-светел от твоих писем, от _т_е_б_я_ в них. Целую твои цветы снежные, живы они, тобой сияют. Сирень нежная -- ты, царевна, и гиацинты -- все ты, _в_с_я_ ты, и мотыльки окрыляются с каждым днем, все новые бутоны -- все ты, _в_с_я_ Ты! Оля, радость, свет, жизнь, сила, надежда моя, -- любовь моя! Ласковая-прелестная. Слышу твое дыханье, дышу цветами. Олель, дай же мне чудо, приди! явись, чаровница, -- все закружилось передо мной от твоей открытки 31 -- от твоего слова -- "хочешь..?" Если бы это чудо, весной..! Оля, я тебе всю правду, всегда, пишу. Ты поймешь меня: столько меня смущает... я же странный, я не мог бы взглянуть в глаза Сереже... ну, мне все казалось бы, все меня осудят, _з_а_ч_е_м_ я здесь. Не осуждения я страшусь, а му-ки своей страшусь, -- она все во мне придавит, все оцепенит, погасит. Ты понимаешь это во мне, ну... будто я все еще стыдливое дитя... не знаю, как объяснить тебе. Я буду ждать весны, ранней, м. б. многое другое будет. Сейчас я не могу и в Берлин ехать, получил сегодня извещение: мне не разрешат публичные чтения, а о лагерях и думать нечего. Я не боюсь и тифус экзантематик {Сыпной тиф (от фр. typhus exanthématique).}, безразлично, поехал бы, но... непреодолимо. Знай, если ты не совершишь _ч_у_д_а, я все равно пересилю в себе _с_в_о_е_ и добьюсь -- увидеть тебя. Молю: будь покойна, будь здоровой, детка, следи за собой, веруй -- _в_с_е_ сбудется. Как и для тебя, для меня встреча с тобой -- свет, без него не могу жить. Не слова это, Оля, -- правда это моя, -- нет мига, когда бы ты не была со мной, во мне, вся. О, я всю бы вы-пил тебя, влил тебя всю, всего бы себя отдал тебе! -- и тогда пусть бы конец. Но только тогда. Я буду жить только во имя тебя, во имя увенчания любви нашей. Олёк, сегодня письмо из Гааги, как я рад: тебе посланы ландыши! Конфет шоколадных нельзя, нет их, только 100 г можно бы -- пишут мне друзья. Но я тебе послал немного сам, и теперь жалею, что так мало, надеялся на Гаагу. А теперь -- посылки отменены, всякие. Счастлив, что успел послать тебе -- что хотел. "Пути Небесные" -- подари от меня маме, если можешь, -- надеюсь, что ты нашла в них мое сердце. Ах, да... все это так неудачно, _м_е_н_я_ все же нет, все мягко, слабо -- чувствую, вижу.

Письма твои чудесны. Описала "праздники" -- "зеленый ужас-скуку" -- мастерски. Ты -- _в_с_е_ можешь! Ты вся -- дар, умна, зорка, сердце мое чудесное! -- так бы и обнял всю, всю... до крика, до боли, до... помрачения. "На море" -- очень метко, сочно, живо (страстно), верно... -- только "напевно"... -- бери _п_р_о_щ_е, меньше возбуждения, покойней. Понимаю, что это как бы "стихотворение в прозе", но много давать так -- трудно и для автора, и длят читателя. Не бойся, у тебя на все хватит силы-умения, -- ты же дала труднейшее -- сжатое изложение событий жизни, -- и -- одолела! А подробнее давать, со сценами, -- легче, поверь, больше _с_в_о_б_о_д_ы! Пиши -- что хочешь. Но лучше: _н_е_ о своем, а "через свое", -- через свой душевный опыт: описывай и "выдумывай" -- о других. _Т_в_о_р_и. И -- рисуй, рисуй, но уходи в творчество, -- и сохранишь себя. Не долго ждать, встретимся, и -- _в_с_е_ найдем, верь, Ольга моя милая. Обо мне не тревожься, я здоров, бодр, надеюсь, -- и твой, весь твой, во всем, всегда, _в_е_р_н_ы_й. Доктор⁵³⁴ ответил тебе. Только, глупый, помянул обо мне -- "увлекающийся". Я его не поправил -- он читал мне письмо, -- но этим словом он хотел сказать, конечно, -- "пылкий", страстный во всем, горячий, восприимчивый, стремительный. Не пойми превратно. Я ни _к_е_м_ не увлекаюсь: я увлекаюсь _ч_е_м-нибудь, меня захватившим: работой своей, планами, мыслями, вопросами, цветами -- твоими!!! -- когда-то -- "бегами", игрой в винт, -- играл тонко, но когда играл во Владимире на Клязьме, памятные 10 дней, уходя от соблазна, играл безумно, проваливая верные "шлемы". Любил винт чистый-классический. Я _в_с_е_м_ увлекался, что захватывало чувства, и... ни-когда не изменял Оле. Теперь -- было бы смешно и преступно... когда у меня _в_с_е_ потонуло в тебе.

Вчера -- весь день на людях, вернулся к 9, а меня уже ждали мои "юные", замерзали у двери, -- забыл оставить ключ от квартиры у консьержки. Ну, я их покормил и заласкал, читал им -- неутомимый! -- Пушкина -- "Пир во время чумы" и "Бориса" -- Пимена с Григорием⁵³⁵. Сегодня утром -- снова нарочный от генерала Ознобишина, -- бывший военный агент -- до великой войны еще! -- у кого я был недавно. Умоляет -- на днях ему вторая операция, -- завтра, на завтрак! Я был неприятно озадачен. Оказывается, я так -- прости! -- "очаровал" всех у него, и его... -- молит -- "это даст мне силы перенести операцию, я столько поразительного услыхал, вся душа переполнена..." Ну, могу ли отказать -- в таких условиях! Меня теребят, и я бессилен отказать. Поеду. Что я за проповедник?! Мои книги дают _в_с_е... Ах, Олёк... ты не знаешь моего "Лика скрытого", посвященного в 16 году -- Сережечке! Там так мно-го... и страдания, и... предчувствий. М. б. ты выпишешь из Берлина (* Рассказ называется "Das verborgene Antlitz". Iwan Schmeljow. Стр. 35--47.) "Европейше Ревю", книга журнала янв. 34 г. -- тогда адрес был: Берлин, W. -- 35, Лютцовштрассе 91 а. Но там лишь часть рассказа, 12 страниц больших, -- философия полковника Шеметова⁵³⁶, -- _о_с_н_о_в_а_ вещи. А _в_с_я-то вещь..! -- я бы _с_а_м_ тебе прочитал..! Положил бы твою головку к сердцу -- и все бы тебе перелил в душу, так нежно, так любовно, с такой сладкой болью, Олёля моя... -- и нежно целовал бы твои глаза... и плакал бы с тобой над жизнью, над болью и страданиями людскими. _Т_а_м, в рассказе, _в_с_е_ дано, что потом должно было _б_ы_т_ь_ и что еще длится: _о_б_м_а_н_ ЖИЗНИ. И во всем -- _с_а_м_и_ виноваты. Там, в рассказе -- _д_в_е_ "системы" строить жизнь и познавать ее, -- сталкиваются: рацио, ratio, и... сердце, душа... -- самому смутно.

Ах, как люблю тебя! До физической боли в сердце, до... крика в нем. Зову, жду, грежу, молю, молюсь, тоскую, вспыхиваю, горю... сгораю... -- сегодня особенно, весь взбит, рвусь к тебе мыслью, _в_и_ж_у... так воображаю..! -- _ж_и_в_у_ю, теплую, трепетную в моих руках, склоняюсь, ножки целую твои... безумствую. И сам за собой слежу, _в_с_е_ это _в_и_ж_у_ в себе, стараюсь сдержать себя, и -- снова рвусь, мечусь. Сегодня под утро... звал, звал... _в_и_д_е_л_ тебя, до страсти... -- что со мной! Ни-когда такого не было... Это _т_ы_... думаешь, сердцем льнешь, манишь, влечешь, чаруешь..? Ты -- чаровница, в тебе сила волшебная, невиданная мною... -- ты, будто, _ч_а_с_т_ь_ моей души, и потому я _н_е_ могу жить без _т_о_й_ части, без тебя, ищу, зову, томлюсь, пою тебя, молю -- дай же _м_о_ю_ душу... она -- ее часть -- в тебе... Оля, если бы случилось _ч_у_д_о_ -- огромное..! -- ты понимаешь, о чем я... чтобы ты продолжалась, чтобы _н_а_ш_е_ _ж_и_л_о, осталось для жизни... и без нас! Безумство? Нет, -- возможность. Я не хочу пройти мимо этой "можности"! это -- _м_о_ж_е_т_ _б_ы_т_ь, это _с_в_я_т_о_е_ для меня, такое упование..! -- Господи, Ты видишь, как я чувствую, как чисто, как благоговейно. Творчество любви, самое вдохновенное... -- _в_с_е_ _о_с_в_я_щ_а_е_т. В нем -- все тленное получает силу нетленного, очищается, и все страстное, от жгучей крови, становится почти святым. Девочка моя, прекрасная моя... все слова теряю, когда хочу выразить _в_с_ю_ любовь, ее неизмеримость, ее _с_в_е_т_ _в_е_ч_н_ы_й_ во мне. Целую тебя, святочка моя, нежка, умненькая, свет неугасимый... прелесть прелестнейшая! О, моя Ольгуля... дай же губки...

[На полях:] Твой -- всегда -- до _к_о_н_ц_а_ -- Ваня

Как ты необычайна во всем! А -- в _ч_у_в_с_т_в_а_х..! Чудо ты.

Сбереги пасхальную свечку! Получила? А "Старый Валаам"? А -- меня? еще... -- ?

Оля, слушай: прошлого, _в_с_е_г_о, -- что тебя коснулось, -- для меня _н_е_т_. Ты -- сама правда. П_р_а_в_д_а.

128

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

13.I.42, 9--40 утра

Канун нашего Нового года.

Дорогая моя Ольгушечка, _ч_т_о_ ты пишешь!? ... -- 29.XII -- "разобьюсь, как щепка" -- ! -- "что-то должно случиться", "так жить нельзя", "я так несчастна!" Господи... _в_с_е_ я понимаю, ласточка... и молю тебя: выдержи, не сдавайся, _в_е_р_ь! Будь же сильна любовью, единственная моя, светляночка! Мне легче, думаешь? Ты хоть с мамой, с братиком, ласковое слово слышишь, сама скажешь... а я -- все один. Ну, Ивик... ну, друзья, редкие, -- я же всей-то души не распахну, не оттаю хоть на мгновенье... -- только тобой и жив, далекая, солнце мое живое. Ведь _в_с_е_ ты мне, ты только! И когда _в_и_ж_у_ -- о, как вижу! -- твои страдания, чувствую их по письмам, -- а я их всегда в сердце держу, всегда томлюсь тобой... -- я мечусь, бессильный. И все же верю -- увидимся и сольемся сердцем, всем лучшим в нас! Не сможешь в Париж весной -- я изойду в усильях, клянусь тебе, мученица моя, святая девочка моя... _в_с_е_ сделаю, чтобы преодолеть свое смущенье, к тебе приехать, добиться позволения. М. б. посодействует мне наш Эмигрантский комитет, куда и я должен был войти... но я не люблю официальных "хомутов", дерганья... я очень "н_е_д_е_л_о_в_и_т", и заявил, что моя работа литературная требует _в_с_е_г_о_ меня, и потому я числюсь под титулом "почетного председателя литературно-просветительского отдела". Нужно было лишь _и_м_я_ мое. Так вот, м. б. мне за _э_т_о_ дадут поддержку, уповаю, т.к. управляющим делами русской эмиграции во Франции⁵³⁷ состоит партийный человек -- русский, -- который знает и ценит мое искусство. Кстати: нет надежды поехать в Берлин и устроить литературное публичное чтение мое, -- таковы условия времени. О моих планах -- посетить лагеря -- нечего и думать: вчера получил точные справки. А то я поехал бы, не взирая на погоду, на тифус экзантематик. Милуша, Олёлик мой... ох, как верить хочу, что добуду тебя, Жар-Птица! Ах, Ольгушка... ох, как верить хочу, что добуду тебя, Жар-Птица! Ах, Ольгушка... ты -- молода, у тебя _з_а_п_а_с_ -- можешь ждать... а мне каждая неделя -- убыль... и я все-таки, _в_е_р_ю! Слава Богу -- бодр, дивятся: какой все легкий, какой горячий... такой же запал и пыл! Да, когда увлечен мыслью, образом, -- я горяч, я в стремлении, весь. Силой воли, _ж_и_з_н_е_н_н_ы_м_ током во мне стараюсь себя держать на "укороченной узде", в мере, как цирковая лошадь. Это -- чудо-сила твоей любви, небывалая радость! Без тебя я давно бы сник. А теперь я с таким зарядом, столько воли творческой, образы ярко выпуклы, все кипит, все горит во мне. Пропою я тебе "Пути Небесные", -- обещаю, _в_е_р_ю. Ох, как сам зачаруюсь ими, _т_о_б_о_й, голубка... только один я знаю, только тебе шепчу, -- никто _м_о_е_г_о_ не чует. Молю: будь же бодрей, _д_е_р_ж_и_с_ь, роднушка, дружка моя чудесно-дивная, прелесть моя несказанная! Сама ты себя не знаешь... а я-то _в_и_ж_у! Вижу и говорю: мне надо Олю мою, мне _н_а_д_о, _н_а_д_о... для сердца надо, для моего _о_г_н_я_ _н_а_д_о_... для радости, для исхода моей любви: с _н_е_й_ только, с этой моей деву лей _в_с_е_ завершу, все важное, все _м_о_е! _Е_ю_ только и завершу. Но не думай, что лишь для этого ты нужна мне! Ты мне для всего нужна, и для тебя самой, для всей полноты любви, полной, никак _н_е_ стерильной... я хочу _в_с_е_й_ любви! О, как тебя целую, как ласкаю, моя неугасимая!

Чудесно, Олюша, дала ты "праздники"! Не чуешь, а? А я все вобрал, все вижу, будто с тобой там жил и пропитался всем этим "зеленым ужасом", задохнулся в удушьи этом, -- веселей у чертей в болоте! А эта "тетка" несчастная, -- ах, тоска больная! И... виновата сама... безволием. Мучающееся полуживое мя-со... Ужас и -- отвращение -- _в_с_е, в чем ты жила два дня -- "праздничные"!? Фу-ты, какая страшная духота! Мне душно. И... гимны... _С_в_е_т_у. Видишь, чувствуешь, _ч_т_о_ такое наше Православие, наше свободное дыхание! Бешены мы, грешны, грязны можем быть... кромешники степные... но уж если душа вдруг загорится... слезами, радостью изойдем, растопимся и все растопим, и _Е_м_у_ -- _С_в_е_т_л_о_м_у_ -- гимн-то какой споем! как его мы восчувствуем, как взликуем! как оправдаем _в_с_е_ наше! Олёк, роднушка, кипучка милая, дергушечка нервная моя... в тебе такое же пыланье, _н_а_ш_е..! И ты никнешь? Да ты порой во всю силу твоей груди, сердца твоего огромного, славь и -- _в_е_р_ь! Будь молода, сильна, прекрасна, _в_е_р_н_а_ чудесному, что живет теперь в сердце твоем великом! Ты -- великолепна дарами Духа, ты так свежа -- да, _т_в_о_р_я, ибо ты творишь, не замечая, не постигая, _к_а_к_ ты мне _в_с_е_ передала письмом! И как же просто, и как же _я_р_к_о! Этим "ведром" за дверью... да ты _в_с_е_ этим одним ведром сказала! На все оглядка, всего -- боязнь! И "елка" ихняя -- не "Е_л_к_а", а... тоска зеленая, повинность, как и их "гимны" -- скверная "бухгалтерия". Они не умеют _ж_и_т_ь, они не умеют петь Господа, благодарить за жизнь! Они -- все дохлые, все удушающие. Ходячие тексты мутные, бормотуны немые и глухие, -- какие-то -- "сырой холод". Я _т_а_м_ охолодал и сник, тоской меня тошнит... -- и это ты в двадцати строчках _д_а_л_а! Дай, обниму тебя, зацелую, прижму к сердцу, моя красавица, умница, дар святой! Так и твори, в простоте, без "нажима", без "подчеркиваний", легким дыханием... -- у тебя глаз _в_с_е_ видит, и _с_е_р_д_ц_е_ все облекает и все -- _б_е_р_е_т! Я вижу даже, как сама "елка" сохнет там от тоски -- "ку-да же меня втащили!" И это твое -- "валандались -- до 1--2 ч. ночи"... -- не скажешь лучше! Молодец, Олёк! Ах, как целую тебя, от страшной радости, от твоего света творящего! Елка... тексты... пролежни... -- !!! -- какой же _в_о_з_д_у_х_ там должен быть! Лампочки от него-то и тусклы. И во все _т_а_к_о_м_ -- ты!!? твоя яркость, порыв к жизни, острота чуткости... -- Господи, какая топь! Тебе нечем было дышать. Да от такого -- в болото убежишь, в глушь лесную: там звезды на снегу играют, там елки дышат с тобой смолкой тонкой, здоровье в тебя вливают... там и галка заблудшая трепыхнется в "лапах", и ты услышишь, что и она _ж_и_в_а_я, и она живет, и она -- Бога по-своему славит и благодарит! Там ни "теток", ни надерганных фальшиво текстов, ни удавки, ни маски, ни душевной вони... -- там Бог во всем. Ты мне этой одной картинкой всю "закваску" ихнюю показала, и я мог бы _в_с_ю_ жизнь их изобразить, во всех проявлениях, -- по одному твоему такому удивительному наброску! Молодец, чудо-диво-Оля! Не хвалю тебя, а радуюсь тебе, _ж_и_в_о_м_у_ _д_а_р_у_ в тебе! Бог-Господь в тебе. И как же ты можешь клониться, никнуть в жизни... -- _в_с_е_ перетерпи, дождемся, увидим наш _ч_а_с, увидим наши _п_р_а_з_д_н_и_к_и, -- если удержим _в_е_р_у. Прошу тебя, девочка моя: ешь больше, копи силы, лечись, -- да, принимай селюкрин, он тебе силы даст, крови даст, нервы подтянет, -- а это самое важное! Как же я тебя чту-люблю. Олёк! Все твое, что было, -- его нет для меня. Для меня ты -- какую знаю теперь, какую несу в сердце, -- чистую мою, рвущуюся к жизни-свету, любящую меня, -- _м_о_е_ во мне неважном... любящую прекрасное, _в_е_ч_н_о_е, чистое, святое. Дай, обниму тебя, моя гуля, моя голубонька, моя певунья... -- пой, Оля, пой, дорогая... будь же бодрой... Я сегодня рано поднялся, в 6, и первая мысль -- ты, твое, о тебе... -- и счастье, что ты -- _ж_и_в_а_я, пусть далеко пока, но ты так _б_л_и_з_к_о, со мной, у сердца, вот тут, Олёк... я чувствую тебя, я тебя ласкаю, я тебя... о, как же люблю тебя, и какое же это счастье -- вот _т_а_к_ любить! так неизмеримо сильно, так верно, так светло-непобедимо! Весь в тебе, ну весь, весь... -- и пою в душе, да и не в душе... а кофе варил и пел -- "Приди под кро-вом... те-плой но-о-очи... кругом все ти-и-хо... -- над нами зве-зды -- небо ночи... они на на-ас с тобой глядят..." -- помнишь, из "Князя Игоря"? И с каким вкусом -- а в комнате 6 градусов, -- но это хорошо, что не 4! -- пил кофе... пустил электрический радиатор... -- у нас 3-го дня начали топить -- скупей скупого -- и... лопнуло в моторе что-то! -- говорят -- дня через два затопят... А мне -- плевать, могут и не затапливать. Вынесем все-с, и холод, и невзгоды. Все это такой пустяк, если вообразить, что в мире-то вершится, по... плану Божию! Тво-рится... -- что должно было быть, для того-то и ковали гвозди. У меня это в "Лике скрытом" еще в 16 г. было _д_а_н_о, -- тоска по мальчику, который был на войне, -- выдавила из меня тревогу-тоску эту и... -- предчувствие "обмана Жизни". А теперь... во мне спокойно, я живу Олей, я жду ее, я найду ее, ибо я _х_о_ч_у_ этого и верю в это. И целую, целую мою царевну, мою силу, мою веру, мою Олюлю... мою светлую, жгучку пылкую, трепыхушку, нежку, ласточку острокрылую, небесную... -- ну, дай же губки... я так тоскую по ним, по глазкам, по ротику, по сердечку... -- я слышу, как оно -- тукает, как оно _ж_и_в_е_т, держит в себе _с_в_о_е_г_о, выдуманного Ваню... -- ну, пусть... а все же любишь, о-чень любишь... ну, "песенки" мои любишь, и в них -- меня. А я тебя за тебя люблю, за ум, за сердце, за нежность, какой ни у кого нет... только у Оли моей... люблю за твои "картинки", за то, что ты -- из того же, что и я, -- _т_е_с_т_а... добротного, божьего, солнечного, творящего, вечного... Дай же губки, Олечек... вот, вот, целую.

Спешу, ошибки сама поправь.

Твой Ваня

129

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

15.I.42. 8 вечера

Сейчас получил от I янв., твое и "общее"-привет⁵³⁸, а вчера от 4-го -- два, чудесное -- этот "крик" любви! -- и счастлив, что получила книги и духи, и конфеты. Ольга, изволь _ж_и_т_ь_ духами, съешь все варенье-грушку, для тебя же я старался: хотел очистить для тебя грушку, так хотел..! -- и вот, очистил и сварил-послал. И это было мне так радостно, хоть _э_т_и_м_ войти в тебя, моей заботкой, моей далекой лаской. О, нежная моя... эти твои -- "я сердце твое в _с_е_б_е_ хочу услышать". О, я понял, я страстно тебя обнял, воображением, до осязаемости, _в_с_ю... -- о, ты бы услыхала мое сердце -- в тебе! И отдала живое, новое... _с_е_р_д_е_ч_к_о, _н_а_ш_е! Оля, Оля... если бы ты здесь, со мной... вот, у камина, я посадил бы тебя в большое кресло глубокое... я обнял бы твои колени, прижался бы к тебе, моя пичужка... так ласкал бы..! -- так нежно-страстно, так уютно-кротко, так сильно-жарко... -- прости, чудеска... Нет, я не уничтожу ни одного из твоих писем, -- все они -- ты! разная, и -- вся ты. Я люблю и страстность твою, и даже неправоту твою, -- все та же пылкость. Поцелуем снял бы я твои слезы, слезы тоски-любви, когда ты в автобусе ехала. Не тревожься, я не страдаю от холода, привык я... -- и скоро затопят по-настоящему, -- мотор испортился. У меня и электрический радиатор в 1500 ватт -- у стола градусов 13--14. Чудесно ты о "звездочке" в рождественский сочельник, о папе, чуткая какая, детка. О, милое сердечко, как ты бьешься чутко... ах, послушал бы его биение, слил со своим, -- все ночи слушал бы, во сне как бьется. Оля-Оля... говоришь -- "пиши"! Я могу писать, когда захвачен чувством сильным к тому, о чем пишу... -- тобой захвачен, и тебе пишу! Все эти месяцы. _Ж_и_в_у_ тобой. Ты мне _н_е_ для писания, -- для _ж_и_з_н_и, ты мне для _т_е_б_я_ нужна, вся ты, как сила жизни, как свет жизни, как -- радость, как бодрость... -- и тогда -- работа! Ч_т_о_ бы я писал, и _к_а_к_ писал бы! Без тебя мне трудно, пусто, и -- кажется -- бесцельно. Но я себя заставлю, м. б. Не могу выкраивать часа 3--4 сряду, полных, забыться в _с_в_о_е_м_ мире... Надо что-то... -- не обедал? Надо отрываться, искать, что есть там, в кухне, -- моя старушка приходит не каждый день, у ней еще другие, -- у доктора Серова по четвергам, еще. Вот это меня гнетет, а я привыкаю к людям очень туго. Надо идти за молоком, за хлебом, за... _в_с_е_м. Что же, таков удел писателя, оставшегося одиноким. Странно, как я мог еще столько написать после Оли! Ты многого еще не знаешь из моего. "Старый Валаам", с 6-й главы писалось уже _п_о_с_л_е. "Куликово поле", "Филипповки", "Радуница", "Ледяной дом", "Говенье", "Вербное воскресенье"⁵³⁹, "Светлый день"⁵⁴⁰, "Виноград"⁵⁴¹, "На Святой" -- !! -- "Рождество"⁵⁴², дек. 39! -- "Егорьев день"⁵⁴³ -- июнь 39-го -- !! -- "Трапезондский коньяк" -- вот дана любовь-то "турчанки" к русскому офицеру! -- быль! -- "Крестопоклонная"⁵⁴⁴ -- март 39, одновременно с "Куликовым полем"! -- "Свет вечный"⁵⁴⁵, посвящен И. А. И. -- переведено на немецкий, в "Эуропэише Ревю", янв. 38-го, произвел сильное действие на читателей, писал редактор благодарность! -- можешь выписать, адрес я тебе дал вчера. "Лампадочка", дек. 36, "Покров"⁵⁴⁶, янв. 37, -- удачно, кажется "Глас в нощи"⁵⁴⁷, -- рассказ родился на могилке Оли, март 37. А ты знаешь "Милость преп. Серафима"? -- о моей болезни, сне-предсонье, -- я почувствовал, что операции _н_е_ будет! И еще -- "Заветная встреча" -- моя 2-х часовая "лекция" о Пушкине, произведшая фурор в Праге⁵⁴⁸! Я был страстен -- и _в_з_я_л_ _в_с_ю_ аудиторию. И -- влюбил в себя 15-летнюю девчурку. О, что за письма она писала мне, в бреду вся! И -- тогда _т_а, инженерша, Катя, -- я ее так _н_е_ звал, а Екатерина Дмитриевна, -- а это "про себя" -- она мне ни-как не нравилась, а просто... -- любопытный экземпляр. И сколько еще не вошло в "книги"! "Каменный век"⁵⁴⁹ -- большая повесть, жуткая, крымская. "Чертов балаган"⁵⁵⁰ -- жуткое и -- острое, удар по интеллигенции. "Панорама" -- "потрясающее", как называли, боялись печатать гг. масоны из "Возрождения"⁵⁵¹: страшный удар по "интеллигенции"! -- Да, я не могу винить "народ", во всем -- преступление интел-полуинтеллигенции! "Солдаты" -- почти книга, брошено. "Иностранец"⁵⁵², -- страниц 80 -- и не плохое, -- брошено, в 38, в Швейцарии, -- переутомился, заболел. "В тумане"^552а -- как и "Панорама" -- эти два очерка должны бы войти в будущее издание "Солнца мертвых". Видишь, сколького ты, моя дружка, еще не знаешь! Ведь я работаю, -- если я _с_в_о_б_о_д_е_н! -- очень скоро. "Няня" была дана в 2 мес., "Солнце мертвых" -- что-то всего 3--4 мес. Я -- горячий, страстный в работе, как и во всем, что меня захватит, -- как вот любовь к тебе! -- но _э_т_о_ и несравнимо! Потому так и пишет Серов, -- да, отец Ирины, -- "увлекающийся".

Жду продолжения "поездки с шефом". Олёк, мне все важно -- твое, особенно из детства, о _т_в_о_и_х_ мечтаньях детки. Напиши мне: о твоем первом "грехе", и о Светлом Дне -- 40 по кончине папочки, о сне в Бюннике -- Богоматерь! -- о сне "крестном" -- ?!! -- Об одном папином прихожанине -- "Чаша"... О чуде с тобой -- 3-леткой -- о, как целую я эту милую дитютю! -- Оля, я тебя _в_и_ж_у... я всякую тебя воображу, я всякую тебя люблю... -- ты ведь самая мне родная, будто ты одной крови со мной... -- мы же с тобой _ч_и_с_т_ы_е, славяне, ты -- славяночка! Я -- от земли, прадеды мои были государственные крестьяне... Богородского уезда, Московской губ. -- самой разбойной волости, Гуслицкой, откуда фабриканты Морозовы⁵⁵³ -- с нами как-то в родне, через прабабку Устинью⁵⁵⁴, -- святую! -- "гуслицкие" известны выжелкой {Так в оригинале.} фальшивых бумажек, -- Морозовы! -- но не мои: мои всегда были малого достатка, должно быть от "фантазий", -- отец вот, как он задумал "Ледяной дом"! -- эх, прочел бы моей милой! Для тебя, Ольгуша, _в_с_е, _в_с_е, _в_с_е... всего себя отдам! Вот и не видел вживе, не слыхал твоего голоса! Как хотел бы знать, какой. Бывают голоса, -- в них -- _в_с_я_ женщина! Помню голос артистки Малого театра -- Лешковской⁵⁵⁵! Вот сочный-то, живые хрустали, так и слышишь: "я -- _ж_е_н_щ_и_н_а"! Не была красива, в жизни страшная неряха, всегда непричесанная, туфли на босу ногу, но... "Божией Милостью" талантище! Я, гимназистом, помню ее первое появление на сцене в "Старых годах", Шпажинского⁵⁵⁶. Играла инженю. А в "Волках и Овцах" -- "черничку-у"..! -- ах, сердце играло от ее искусства. Ну, и голосок! Еще -- у спикерши, в бесовском радио... голос меня _т_р_е_в_о_ж_и_л. "Духовна" ты моя, нежка-поповна! Вот, где _к_л_а_д_ы-то! О, Россия наша! Какие девушки наши! какие!! Ду-ши-то какие! Я только чуть коснулся их... в своей работе. Правда, я много дал... Анастасию Павловну, Дари, Пашу, Катичку из "Няни", -- и... [душу] _р_у_с_с_к_у_ю_ православную -- чудесную какую -- Горкина! Господи, благодарю Тебя, за _в_с_е!! О, "Богомолье", -- _л_у_ч_ш_е_е_ мое, так сердце мне говорит. "Старый Валаам" -- _р_о_д_н_о_е_ тоже, о-чень! Да, я знаю, много сердец мое вбирает, им живет, пусть часом только. -- Мережковский... -- ты верно пишешь: "сердца" там нет и тени. Это -- "холодный кипяток", так кто-то определил его. "Из книг сличал". Склеивал, по нужному рецепту: тезис, антитезис, синтезис, так во всем. И. А. написал о современных писателях⁵⁵⁷, выбрал 4: Бунина, Ремизова, Мережковского, меня. Дал мне прочесть. Меня -- вознес очень высоко. Бунина -- проанатомировал умно, отметив "родовую сексуальность". Ремизова -- т-так, пощекотал. Мережковского -- буквально... разда-вил! -- в ничто. Я ему сказал: за-чем? Убьет вас "кирпичом" -- у него тома тяжелые, например "Атлантида"⁵⁵⁸, -- он, ведь, выбирал "самое кричащее", -- привлечь. И. А. решил Мережковского выпустить, т.е. выкинуть из книги. Жаль, книга не появилась, печататься должна была в Риге, -- все спуталось. Обо мне читал в Берлине, две лекции⁵⁵⁹. Ты, пожалуй, не слыхала. Его _в_з_я_л_ -- особенно -- мой рассказ "Свет Разума". Время -- лучший оценщик: "Человек из ресторана" -- имеет возраст 31 год, и жив доселе. "Богомолье" будет жить... как и "Лето Господне". И -- "Чаша", и "Пути", и "Няня", и "Солнце"... -- это "вехи". Иные у образов их держат -- "Лето Господне", "Богомолье". Говеют с ними... !! -- верно, как и ты, -- писала! Я -- Бог помог -- дал родную ласку, душу нашу, лучшее в нас, грешных. Дитя мое, как я люблю тебя! Вот, за твое сердце, за твою душу люблю... И вспоминаю, как я пел моим "Что затуманилась зоренька ясная...". Конец такой -- это "разбойничья песня" -- "Много за душу твою одинокую... Много я душ загублю... -- Я ль виноват, что тебя -- синеокую! -- там "черноокую"! -- больше, чем ду-шу люблю?! ..."

Ласточка-касаточка, обласкала ты меня, нежка моя. Сегодня начну переписывать для тебя "Куликово поле". А сперва -- на письма твои отвечу. Да, ты про какую-то ниточку спрашивала: но то письмо было скреплено не ниточкой, а тонкой металлической скобочкой золотисто-медного цвета.

Получила ли 2-й экземпляр "Путей Небесных"? Нашла ли при 2-м чтении -- живое, желанное душе твоей? Ох, как всю обнимаю! Во сне тебя видел: полненькую, круглоглазую-голубоглазую... и что-то -- очень "близкое", ты сидела на моих коленях, спинкой... и я целовал тебя в шейку...

Твой Ваня

[На полях:] Моя Арина Родионовна, болевшая 2 дня, явилась опять. Жгу электрический радиатор. И не унываю. Ах, Оль, как осветилось мне -- увидал -- Оля Шмелева! Это -- _д_о_л_ж_н_о_ быть! Люблю!!!

Об истории с Дашей _н_а_п_и_ш_у!

130

И. С. Шмелев -- О. А. Бредиус-Субботиной

16. I. 42 1 [ч.] дня

Ольгуночка, дай губки! Вот, вот, вот... Зима переломилась, ждать недолго, будем верить. Счастлив, что хоть издали мне удается наполнять твою взыскующую душу, такую страстно-жадную. У Тютчева я крестиком пометил стихи, связанные с Денисьевой -- не Денисовой, как в книге. Да, страстная была у нее душа, как у тебя. Ее характер дан Тютчевым в стихотворении -- "Ты волна..."⁵⁶⁰

Если бы вместе были, каждый день наполнялась бы душа твоя новым, _з_н_а_ю! Это была бы вдохновенная любовь! Бывает и бездарная, и -- грязная, и -- прозаическая. Ты вдохновенной любви еще не знала, вижу по "повести". С американцем -- у тебя-то была м. б. и вдохновенная, а у Г. -- "с оглядкой", полу-стерильная... и он уже _в_и_д_е_л_ "субтильную" -- не куклу, "куклы" не "выпускают в трубу"!

Я написал тебе _в_с_е_ о Г. и не послал, не захотел "мутить". В_с_е_ было обставлено в русском духе, чтобы подманить птичку родной прикормкой. И сколько же "случайностей", как в бездарном американском фильме! И Эллен, и "дама" на дипломатическом вечере, и "хозяева"-подлецы, спаивавшие шампанским "птичку", и -- "напишите ему", и "пари", и "случайное совпадение": в одном доме и учитель "священного языка", на котором тоже можно отлично лгать, и Г., и "паристка": и твои шаги, "слившиеся" с шагами Г., и остановка мотора, и выпихиванье "паристкой", и -- "открылась дверца". Подумать: захотелось "невольно к этим грустным берегам..." -- где жил учитель "священного языка"! Тебя поймать хотели, сделать любовницей, _п_о_к_а... Чудесна "поза", это при сильном-то чувстве -- "поза": "Мечтам и годам нет возврата"⁵⁶¹... -- но можно вернуть "добрые отношения"... "женитьба ничего не изменила"... -- для Г.! Ну, "гарсоньерка", обставленная в русском стиле, с краденым образом, м. б. даже из твоей церкви в Рыбинске... -- тогда ведь мо-да была на русское! А где же "пуля в лоб"? Лгалось на "священном языке"? И -- бедный же Чехов с Пушкиным! И их пустили в дело. Что за пошлость! Ну, словом, я такой реквизитуар {Обвинительная речь (от фр. rékuisitoire).} тебе написал -- не послал... -- жаль тебя стало, девочку пылкую, чистую. А о докторе No 3 -- "и это был -- "лучше многих""! Я -- в ужасе. И это "Дима", какая "близость"-то... а ты -- ни единой "сцены" не дала. И... "Микита"... -- какая... слова не найду. Я был так пронзен всем этим... и это "инкогнито", меня повергло в отчаянье. Дать жизнь от "мяса", хотеть ребенка от циника! Ну, не раскапываюсь в твоих "случайных встречах", в этом "беганьи друг от друга", при котором все время -- "встречи". Ну и профессор, "познакомил"... приглашали "осматривать" чистую девушку... кем? Циником. Сластеной, похотливым. Воображаю, как он разжигал, умело... бунтовал твои "нервные центры"! Весь он в этом -- в женитьбе на мясе, "хороша для... постели"! Тьфу. Я весь в страдании, когда думаю об этом, _в_с_е_м. Но... прошлое твое... -- Бог с ним. Я преодолеваю _в_с_е. Ты -- для меня -- нетленна. Хочу так верить. Ты боролась, вижу. Ты -- страдалица, моя бедная Оля. Для скольких -- _с_н_е_д_ь! И -- только. Душу твою... _к_т_о_ _в_и_д_е_л?! кто -- щадил? наполнял? чутко всматривался в ее красоту?! Ведь только во вдохновенной любви -- земная любовь освящена, вознесена, укрыта, поглощена... -- и дает плодоношение -- святое почти. Тогда ничего не стыдно, тогда все -- _п_р_а_в_д_а_ и благословение! Тогда -- брак. Тогда -- свет, святое счастье. О, как бы хотелось мне с тобой пожить -- зимой даже -- в чудесной обители! -- под Москвой -- Саввы Звенигородского монастырь⁵⁶²! Леса. Снега. Звезды. Жаркая-жаркая светлица, пол белый, еловый. Прогулки на лыжах. Всенощная, рука в руку. Молитва, жаркая, в любви. Чувствованье друг друга. Теплая светлица, ужин, чудесный... отлично готовили осетрину по-американски, московскую солянку, блины... Помню, как мы с Олей и Сережечкой, в 12 году, и кто-то еще... -- провели так дня три. Днем -- на лыжах, ходили за 4--5 верст в Дюдьково, -- где действие моей повести "Росстани". Там я, 12-летний, впервые влюбился, до сладкой муки, в Таню-девочку... -- вот ей-то я сунул "вишни" когда собирали землянику -- "История любовная". С тобой бы мы ско-лько пережили бы чудесного, моя Ольгуля! Как бы жарко любились! И слушали бы впросонках перезвон часов. И я -- ночью -- ты чуть дремала бы, усталая... -- смочил бы жаркие твои губки абрикотином, сладким апельсином... и нежно целовал бы свою леснушку-лыжницу! А кругом -- бор, мороз, в нем звезды лучистые, и -- просыпались бы от солнца -- о, яркого какого, со снегирями на голубом снегу! -- и -- просфоры горячие, с теплым кагором... -- обедня, _с_в_е_т_л_а_я_ такая, -- и жажда жизни, любви, еще любви, еще, еще, еще... -- щечки твои в морозе рдеют, глаза чудесно ярки, полны счастья, неги, нежки... -- и верст на 20 на тройке, с бубенцами, -- лыжи сзади, стояком, -- морозной пылью веет, вот и станция "Голицыно", купе, Москва... к Эйнем -- коробку шоколада с ликерами, и -- дома, теплый воздух, цветы, оставленная рукопись... -- успею! -- и ты, в качалке, мягкая вся, теплая, желанная, -- всегда желанная! -- и... наполненная _н_о_в_ы_м, свежим, бодрая такая... -- завтра будешь набрасывать "зимний монастырь", сугробы, тропку с лыжными следками, сосны на обрыве, над "Русской Швейцарией" -- так звали место там, -- о, красота какая! И... -- сама не чуешь, а под сердцем "снежное дитя" -- святое _ч_у_д_о! Ах, воображенье! Зачем я _э_т_о_ _в_с_е? Завтра? Вернисаж, лежит билет, выставка картин... новая драма в Малом, "Град-Китеж" в Большом, ужин в "Праге", рябчики, волован с омарами, навага... помнишь ли навагу? -- и столько планов в сердце, в голове... -- к столу, к столу... и "новое рожденье", роится что-то, еще совсем неясное, но... тянет... "Ольга, не приставай... пиши свою картинку, я -- свое". "Нет, Оля... приставай, всегда... ну, сядь сюда, ко мне... Олёк мой, киска... дай же губки! О, милые фиалки... вся ты -- душистая, вся теплая... такая... киска! Ну, сядь ближе,., ну, теснее... ближе, ближе... К черту телефон, совсем не время... пускай трещит..." -- в тебе, в тебе весь, все забыто, плывет, уносит... Как я раздразнил себя, как _в_и_ж_у... Господи, а время все уносит... и события хромают. Ну, пусть мечты... но сладко жить в мечтах, они так ярки, до... изнеможенья. Помнишь Пушкина: "Мороз и солнце; День чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный... -- Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры, Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!"⁵⁶³

Ни у кого не была "первой"? Как так? Ты для меня -- _п_е_р_в_а_я, _т_а_к_а_я! Что о завещании? напиши. Почему мне -- "плохо" -- ? Без тебя -- да, плохо. Почему странное действие селюкрина? Он дает тебе кровь, витаминит тебя, дает силу, аппетит, питает нервы. Это -- твое спасенье. Да, папочка твой Ей служил. Иначе не могло быть: он же большое сердце! Не бойся, пиши "словом": можешь. И -- рисуй. Но не проводи часы в "трепетаньях", это же мучительно, бесплодно. Заполняй все свое время, душу. _Ж_и_в_и_ хоть этим, только _ж_и_в_и. Да, я хочу увидеть "живую" Олю, и не только увидеть, а и... _л_ю_б_и_т_ь_ ее, свою женку. Да, чудесно: ты должна быть Оля Шмелева! Ты -- уже есть она, для меня. Азалию поцеловал, духи вдыхаю, "каплю" слизнул, за твое здоровье. Хотел бы тебя выпить. И быть пьяным тобой. От тебя можно

Оставить комментарий Шмелев Иван Сергеевич (bmn@lib.ru) Год: 1942 Обновлено: 02/07/2013. 1815k. Статистика. Переписка: Эпистолярий Переписка и мемуары	Скачать FB2 Оценка: *7.003** Ваша оценка:
Аннотация: Том 1

Шмелев Иван Сергеевич Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной

Шмелев Иван Сергеевич
Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной