Какого царства, какого государства - не сказано, - только и не в турецкой земле, - лежала широкая степь, подремывала, снами перемогалась, Миколе-Угоднику молилась. А народ на той степи жил не так, чтобы разумный какой, но только лаптем щи не хлебал, а как быть полагается.
В колокола позванивал, попов не то чтобы уважал, а обиды не делал. И разбоя большого не было, - так, маленько пошаливали разве. Родителей не то чтобы почитали, а бивать на миру совестились. Жили ни богато, ни бедно, мимо чужого не проходили, а чтобы силком, к примеру, - закона не забывали. Микола-Угодник не пустое место, - нет-нет, а и погрозится, строгий. Да и Илья-Пророк - нет-нет да и погромыхает.
Тоже и Матерь Божию почитали, помогу бабью, - скорбей тоже повидала, ласковая.
С этими-то помогами и жила степь; помаленьку и грамоте разуметь стала, лапти поскидавала, посконь на ситцы посменяла.
Забрел раз на ту степь иноземный торговый человек, оглянул ширь-ровень и говорит:
- Много земель видал, а такую степь впервой вижу. Быть ей богатой над богатыми, счастливой над счастливыми. То все возишки были, а тут возище! Хоть и не споро едет, а раньше другого легкого на горе будет. А сорвется - и черепья не соберут!
Прослышали про то мужики степные и говорят:
- За-чем... У нас и поговорка такая есть: "Тише едешь - дальше будешь". - Так и жили.
А степь-то была какая... - не оглянешь! Друг про дружку путем не знали, что с одной степи кормятся. И про степь-то свою не знали, какое и звание-то у ней. Степь и степь.
Как ставились в солдаты, спрашивало их начальство:
- А ну, знаешь, какого государства будешь?
Не знали:
- А со степу мы!
А то и так:
- Мы-то?.. Коркино, може, знашь? Оттуля.
Ну и побойчей бывали:
- А Луговскова уезду!
А то и грамотные случались:
- Смологонской губерни, Дегтевскова уезду, Лаптевской волости, села Посконь!
- А государства какого? Родина у тебя имеется?!
- Имеем. Родина наше будет... село Посконь.
- Ну... отечество твое какое? отечество?!
- Отечество... Отечество наше будет... Михайлов?.. Иван Михайлыч.
- А, дурак... Ну, а государства?!
А Бог его знает, что за государство! Про его и старики не знали.
Так вот, на самой той степи, по осени, непогожей ночной порой, зашумело и зашумело, - будто сваи вколачивают! И такой хруст пошел, - не то кости ломают, не то сухостой валится. Да такой вой поднялся, - волки не волки... - а будто и с бабьим схоже. Попрятались мужики на полати да за печь, Миколу-Угодника поминают, - жуть! Поутру ходили на степь глядеть, - нет ничего! Может, и примерещилось...
Шел с ту пору дарьинский мужик Родивон в Михайловку, за колесом к кузнецу.
Идет по большой дороге, чуть-свет, травку стало видать маленько. Версты три прошел - слышит: позывает, - к низинке, будто. А с дороги-то не видать, туман. Приостановился Родивон и слушает:
- Оооо... о-ох...
Жалостливый был Родивон, и взяло его за сердце.
- Воет-то как неладно... - думает, - никак баба?.. Вон оно, дело-то на что выходит... ночью-то намедни!..
Спустился б ложок, - и стихло. Окликнул, - идти-то боязно:
- Чего ты там...эй?!
И слышит опять - стонет.
Плечом поежил, мурашков стрясти чтобы, шагнул в лог поглубже, глядит - баба! Лежит, ногами к нему, полсатажки гвоздочками подбиты. Подивился: баба, а полсапожки и доброму мужику впору! Ближе подвинулся...
Самая заправская баба, во всем снаряде. Сарафан - зеленый, с позументом, как у Дарьи в укладке берегется: рукава холстинные, красными городками шиты, - в Дарьине старые бабы носят; шушун - откинут, рукавчики чутошные, красным подшивом оторочены...
Пригляделся: красное-то оно красное, да кровь! Помаленьку стал с головы оглядывать...
Голова непокрыта, коса закинулась за ольховый куст...
Глядит Родивон - мать ты моя-а!.. Ну и косища! Русая да толщенная, - в руку не заберешь. И вся-то кровищей залита! Глянул к кусту - блестит. Парчовая кичка, позументом запутана, повисла.
- Богатая была баба... - думает Родивон, а самому жуть.
Стал дальше оглядывать.
Лоб чистый, не такчтобы высокий, а как бабе пригожей полагается. Брови... Ну и брови! Акак глянул во вселицо, - и жуть пропала.
- Ну и баба была... приятная баба! - думает Родивон. - Маленько на Дарью мою похожа. Грудь-то - гора! Десятерых прокормит...
Очаровался Родивон над бабой - и про колесо забыл.
- Эй, родная! - позвал тихонечко, чуть не плачет. - Да кто же это над тобой так?.. Да его, прямо... Отозвалась баба - застонула. Дрогнули - поднялись ресницы, и зашлось в Родивоне сердце: глянула на него полными слез глазами.
- Бабочка ты сердешная... - заплакал Родивон, припал на колени, - да чьих ты будешь-то? да откудова ты сюды попала?.. Всех баб здешних знаю, а тебя и видать не видывал! Да кто же это над тобой надмудровался, наиздевался так?..
Глядит баба на Родивона, как святая икона...
- 0-о-ох... - стонет, не сводя глаз, - дети родные... Закрыла глаза, - и пошло по лицу, как облако. - Обмерла... - думает Родивон. - Дети?!.. Ах, сукины дети... а?!
Поглядел на бабу... Куда ее донести - саженная! Постоял-постоял, шапку помял...
- Ладно. Схожу за колесом, объявлю. Дадут подводу - может, еще отходишься... Взглянул на лицо...
- На-вряд... Житья-то твоего осталось до вечера. И пошел от нее, скушный. Идет и думает:
- Мать-то такую расчудесную!.. За что ж они ее так испозорили, а? Может, делиться начали?.. Выбрался Родивон из лога, оглянулся. Лежит баба, не движется, полсапожки ясными гвоздочками играют.
Подумал:
- А ведь не ладно так-то... Народу всякого шляется, еще разуют?
А полсапожки важнецкие. Сыму-ка я с ее полсапожки для сохранности?..
Воротился к бабе, стал легонечко с ее полсапожки стаскивать. Тянет да приговаривает:
- Для сохранности я-то, не сумлевайся. Может, и чуешь ты, голосу только подать не можешь? Так вот, ей Богу, греха на душу не возьму, Микола-Угодник видит! Убогого человека да разувать... Я Дарье своей намедни справил, только гвоздочки дороги... А их, сукиных сынов... мы сыщем!.. будь покойна... сыщем!..
Лежит баба - не шелохнется.
- И с чего жалею-то я тебя так, а? И с чего ты приятная такая?.. Над матерью так!.. Ну, бывает... ну, поскандальничают, поохальничают... ну, вдарят раз... Касьяшка намедни старухе руку поленом перешиб... дак он на всю деревню один такой! Бога-то ее помним. Коли слышишь, вот тебе сказ: для-ради сохранности разул! Ну и полсапожки!.. Подковки, никак, серебряные?.. больно светлы?..
Вышел Родивон на дорогу, полсапожки за верха держит. И что за диво?! И матерьялец легкий, а оттянуло руку! Опустил полсапожки наземь, а нога сама в полсапожек лезет! Влезла с сапогом, а все свободно?!..
Подивился Родивон, всунул другую ногу. Попробовал ступануть, - не сдвинешь! Испугался тут Родивон;
- Ох, не простая баба, не человеческая!
Скинул полсапожки - бежать! И слышит за собой: топы-топы... Оглянулся, - за ним идут! Схватил себя Родивон за шапку... - мать родная! Идут полсапожки к нему, боле сажени забирают. Не убежишь. Да и бежать не может: свело ноги.
Дошли до него - и стали.
Покрестился Родивон, закрестил полсапожки, - стоят, не движут. И отлегло от сердца. Вспомнил: крест ведь на ней видал! - Литой крест! А полсапожки я для сохранности. Стало быть, ей желательно, чтобы полсапожки ейные в сохранности у меня остались... Ох, не простая баба!..
Взял полсапожки уважительно, - руки о травку вытер, - пошел про чудесную бабу объявить. Зашел за изволок - нет его...
+ + +
Шел той дорогой солдат с похода, мешок за спиной нес. Устал, свернул цигарку и привалился. Пригрело солнышком - задремал. Только задремал - слышит: воронье кричит. Глядит - сила воронья, кружат в сторонке, неподалечку.
- Падаль, не иначе... - думает, - а, может, что и живое, не дается? Вот они, сволочи, и кружат, шпикулянты...
Вспомнил тут солдат про мешок: много добра несет! Развязал, на досуге стал переглядывать...
- Брюки новые, офицерские... сапоги лаковые, с самого ротного, довелось... послал Бог счастья! Маньке шелку-бархату кусок цельный, - ахнет! Подметок три пары, сахару десять фунтов, ложечки серебряные, вина бутылка, чаю замечательного три завертки, понсигар... А это чего? Цир-куль: планты мерить. Табачку три фунтика, ланпочка иликтрическая, на ворота, для красоты! Часов двое - золотые, серебряные! Мать честная!.. А тут... билеты государственные! В овине до время спрячу... Как опять все наладится, вдарюсь в самую шпикуляцию, трактир открою... И Божье благословение имеется, в рамочке... Микола-Угодник, будто... по строгости? Высеребрен-то как ясно!..
Думает про добро солдат, а воронье - кар-карр!
- Взглянуть, что ль, пойти, чего базарют?..
Взвалил мешок, в степь пошел. Поднялась воронья - туча-тучей.
Спустился в ложок, глядит...
- Женщина?!. Нарядная, а босая... Разули, черти!.. Ай загуляла, молодка?.. - окликнул солдат, веселый. - Подымайся, гулять пойдем! Ну и бочищи!.. Эй, Дуня!..
Шагнул поближе - все тут и увидал солдат. Перевел дух, утерся...
- Фу, черт... как напужала... За Маньку принял! Нет, не Манька. А здорово похожа... чистая раскрасавица... была!
Присел на карачках, в ногах заслабло. Цигарку сосет - попыхивает, а руки - дрожью.
- Стало быть, тут убийство... И разули. А креста не сняли. А золотой, будто? Теперь бы за этот крест...
Глядит - в ухе серьга, жемчужная! Подумал солдат:
- Ей в могиле без надобности, а нам сгодится. Я, огоди, тебе и могилку вырою. А крест я с тебя сыму... я тебе за его сосновый вытешу...
Потянулся солдат крест сымать...
Подняла женщина ресницы-стрелы, повела строгими глазами, как на святой иконе, да как глянет!..
Обомлел солдат, не дыхнет. И слышит, будто из-под земли, голос:
- Не тронь!
И с того взгляду строгого, с того голосу подземного, повернулось у солдата сердце. Поглядел на свои штаны - кровь. На руки поглядел - в крови руки... И слышит за собой оклик:
- Эй, чего у вас тут не вышло?!.
Глядит - двое еще стоят. Один - матрос, на шапочке буковки линялые, - "Три Святителя". Другой - заводской, с ключом, с молоточком, - слесарь. У матроса лицо румяное, сытое. У заводского - худищее, брови к носу.
Говорит им солдат:
- Женщину вот убили!..
А матрос и спрашивает, веселый:
- А за чего ее успокоил-то?
- Как-так, я успокоил?! - так и взвился солдат. - Ты ее саданул, может... а мы такими делами не занимаемся! По шпикуляции - это так, а душегубством... не занимаемся. А матрос смеется:
- А грабли чего в крови? Товарищей не опасайся!
- Какой я, к шуту, тебе товарищ?! - осерчал солдат, - Чего - грабли? Руки у меня с войны все в крови, не отмываются...
- Ладно, - матрос смеется, - одна не в счет. Карманы-то у ней имеются? Стой, мы ей легистрацию наведем сейчас... А ну, мамаша?..
- Брось, товарищ... - говорит заводской сурьезно. - Мертвую тревожить не годится! Выругался тут матрос нехорошо:
- По-шел ты... Живых тревожили, не боялись! Не засть. Сам, небось, по карманному производству руку набил... Эй, мамаша... а ну-ка, покажь, и где тут у тебя... кармаша?..
- Нет, брат, - стал заводской серчать, - не по карманному производству мы, а по металлу... А матрос гогочет:
- Во-во! До металла я и охоч. Вон и крестик... чем не металл? Солдату-то не доспело. Проба-то на нем имеется?.. Дойдет и до него черед, а сначала пощупаем мочалу. А ну, помогай, товарищ...
- Нехорошо! - говорит заводской, брови к носу. - Капиталистов мы щупали, а над мертвыми ругаться рабочий человек не может. И крови рабочий человек не любит. Не товарищ я тебе по такому делу.
А солдат сидит-обомлел, другую цигарку вертит.
- Не товарищ! - кричит матрос, - а как винцо пить да денежки делить... - первые?! Другие за вас кровяную работу делай? На готовенькое бы только?.. Черт... да у ней все карманы вырваны!.. Ай да солдат! Да ты ее еще, может, и...
- Не трожь, живая!! - как крикнет заводской, не в себе...
За голову схватился - бежать!
Будто-чего почудилось! А матрос ничего, ругается:
- Зайцы - черти! Напакостили да-в кусты?!. А ты прямо действуй! Я мощи вскрывал, да не боялся! "Три Святителя" у меня на голове, сам четвертый! Я сейчас дознаю, живая она ай мертвая. Жилку такую знаю...
Обругался нехорошим словом и схватил руку женщины...
Тути случилось.
Поднялась рука - полнеба закрыла. Дрогнул матрос и пал под накрывшей его десницей.
Глядит солдат: что такое... матроса нет?! И видит: растет женщина, ноги по всему логу, руки на степь закинулись!..
Встали у солдата волосы дыбом, пополз на карачках в степь. И мешок свой бросил.
А уж и ночь на степь пала. Воронье по местам село. Ни зги не видать - темно. Только совы за мышами шарахают.
Вылез бес из болота, постоял - послушал... И говорит:
- Ладно идут дела! Ану-кась?..
Привалился к земле - и слушает: чу-уть позывает - стонет, как мушка у паука в тенетах.
- Скоро можно и шапку надеть... лихо! - думает себе бес. И давай плясать-гукать! Плясал-плясал...
- А ну-кась?..
Привалился - и слушает: та-ак, будто комарик чутошный, позывает-стонет.
Потер бес лапы, шапку из-под хвоста вытянул, на корявую головешку насунул - в поход собрался. Идет-попрыгивает, падалью от него порыгивает. А совы так вкруг него и летают, так и шарахают... Остановился и думает:
- Главное бы дело выгорело! Пьяница, может, какой пройдет, крест сымет?.. А там плевое дело - в болото затащить. Тогда и вся степь наша! Подох Гришка-матрос, дрогнул! Верного друга потеряли. А ну-ка-сь?..
Припал бес к кочке - и слушает: та-ак, вполчуть, ровно травка по ветерку позукивает.
- Последняя ее кровь ходит... - говорит бес, язычище до пуза вывалил. - Пять минут и разговору осталось. Только бы пьянчужка какой набрел. Разбойник с нее креста не сымет, а пьяница не задумается.
И давай вызывать скрозь землю:
- Эй, Мишка, иди!
Эй, Гришка, иди!
Васютка,
Стешка,
Аксютка,
Лешка,
Сысой,
Ивашка,
Косая
Машка,
Хрипун-Костюшка,
Стигней,
Настюшка,
Федул,
Микитка,
Пахом,
Улитка,
Вавилка,
Прошка,
Ермил,
Ерошка,
Максимка-Бубен,
Хохол из Лубен,
Дурак-Трохимка,
Снохач-Яфимка,
Похабник-Пашка,
Блудилка-Дашка...
- Всех степных пьяниц перебрал - не слыхать! Осерчал бес, с досады под хвост полез...
- Вот черти! С матери родной сымали, а с этой - чего боятся! А я-то им в ухи дул: мачеха она вам лихая!..
Хвостищем за ухом поскоблил - и вспомнил:
- Касьяшку-пьяницу помянуть забыл! Живореза-то самого!.. И давай:
- Товарищ Касьяша,
Варится у нас каша,
Лежит на степе падаль,
Златого креста не надо ль?..
Слушает - не идет Касьяшка!
- И чего ее боятся, черти?! Это мне все старый Микола портит! Почитай всех забыли, а его все помнят. И опять, давай:
Пришла пора наша!
Сымай крест с падали,
Чтобы все перед нами падали!.
Слушал-слушал, да как задерет хвост дудкой... - идет! Да и заерзал что-то...
То тем, то другим ухом приладится... Скосил морду, - и говорит:
- Твердо чтой-то шагает ноньча?.. Я его ход знаю...
Слушает: шагает неспешно, с усталью, - топ-топ-топ...
И каблуки слыхать..?! А у него и лаптей-то отродясь не было!..
Слушал-слушал лопоухий бес, а шаг все ближе...
Сел на кочку, бельма выпучил - не поймет. А тут, будто, как ветерком пахнуло. Глянул - да и присел-пришибся: старый Микола из-под зари грозится! Темное лицо, во все небо! Погрозил - и пропал зарницей.
Заерзал-затрепыхался бес, крикнул:
- Матери твоей черт!..
Да как лязгнет зубом, как копытами наподдаст, так по деревням все собаки и взвыли. Поджал хвост, да и бух в болото.
Шел с далекого края воин. Шел без дорог, прямиком, через болота да буреломы, оврагами да лесами, глубокими снегами. Ноги сбил, порвался, изголодался. Родину шел-искал. Спутал к ней бес дороги, завалил-завеял, волков рыскать на волю выпустил. По слуху шел, прямиком, откуда позывает. Шел-шел - и не стало слышно. Остановился, как на распутье, поднял глаза к темному небу и помолился:
- Господи!..
Смотрит - рука на небе! Подняла та рука край тучи и показала зарю. А из-под зари старый Микола смотрит...
Миг один - и пропал зарницей. Всполохнулось у воина сердце, и крикнул он во всю степь ночную:
- С нами Бог!
И видит: бежит золотой комарик, - чутошный огонечек с неба, - свечечка копеечная. Убогие старушки - такие ставят. Может, и нашлась на всей степи одна святая душа, молилась в ту ночь за сына...
Пала та свечечка на темную степь и погасла: чутошным огонечком встала.
Не проглядел ее воин. Идет и идет, а огонечек его ведет...
И довел до лога.
Встал воин на краю лога - видит: лежит женщина, разута - раздета, в головах у нее свечечка теплится...
Ударило его в сердце, кинуло в лицо кровью, зажгло слезами глаза - застлало. Признал воин светлое лицо то и крикнул голосом, во всю степь ночную:
- Родимая!..
Услыхала родимая звонкий голос, подняла свои ресницы-стрелы, взглянула глубокими, полными слез глазами... Заглянул воин в страждущие глаза: не смерть ли?..
А тут и светать стало.
Стоит воин один в логу. Помертвело его лицо, - только глаза горят. Порвано на плечах, порвано на груди, и на ногах, - все порвано...
Огляделся, - один туман!
Покрестился широким крестом на небо.
А свечечка и снялась с земли и в руку ему дается.
Понял воин тот знак Господень, рванул на груди рубаху... - и увидало белое небо пятнышко на груди - знак жертвы.
Принял воин святой огонь - и прожег себе грудь Крестом, через то кровяное пятнышко.
Тут и погасласвечечка.
Встал воин в головах, уперся в сырую землю, подвел руки под плечи женщины...
И крикнул на степь, в туман:
- Эй люди!.. Слушает... Нет ответа.
Увяз воин в сырой земле, последние силы напрягает. А родимая не опускает стрелы-ресницы свои, глядит на него глубокими, полными слез глазами... И в другой раз крикнул:
- Эй, други!..
Слушает: петухи по деревням перекликаются?.. Вот-вот разорвется сердце. А Она смотрит, смотрит... И крикнул криком нечеловеческим:
- Эй, братья!.. Пошел по степи шорох. Петухи кричат по деревням, будят. И слышит человечий голос:
- Иду...
И слышит еще:
Много-много. Шумит-шевелит травой...
И мужик с колесом бежит:
- Я, Родивон из Дарьина... И еще, много-много, - будто трава степная...
Подняла женщина ресницы-стрелы, глядит радостными, полными слез глазами. Слышит: шумит и шумит по степи!.. Закинула белые руки за голову - и потянулась... Ноги из лога вышли, руки на степь закинулись... Да где ж коса-то ее?!
Далеко стоят леса, осенние, золотые в солнце. А лоб белый?
Вытянулись белые пески. А глаза, полные след, святые? Нет глаз: синие моря, синие... далекие, чуть видны.
И не высокая грудь, а горы ушли под небо. И шушун самотканый - поля оглаженные, и сарафан уж не сарафан, а луга, реками-позументами шитые... А руки белые - пути без конца, без края...
Стоит Родивон - видит. Заплакал и поклонился земно. Испугался - вспомнил:
- А полсапожки-то я куда...?!
Проснулся - темно в избе. Шумит за окошком степь, шумит ветром.
- Сон приснился... - думает Родивон. - За колесом к кузнецу все шел...
Потер кулаком глаза. Пора и за колесом идти. Слез с печи, подошел к оконцу, глядит в темную степь, - опомниться все не может.
- Сон-то какой привиделся!..
И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалел, что это во сне было. Вспомнить хотелось невиданные глаза те, - не мог вспомнить. Стоял у окна и слушал: шумит по степи ветер.
- За колесом, что ль, собрался? - окликнула его Дарья. Опомнился Родивон, сказал:
- За колесом... да светать чтой-то не светает.
- Чего ж спозаранков-то поднялся?.. - Да так...
Оделся и пошел к кузнецу за колесом. Чудно! Только вот во сне было...
Прошел версты три, - вот и ложок тот самый. Остановился, послушал - не позывает ли. Нет, не позывает. Сошел с дороги, заглянул в лог...
Шумят на ветру ольховые кусты - и только.
Иван Шмелев. Алушта, октябрь 1919 г.