Письма Раисе и Людмиле Земмеринг
В мае 2000 года архив Ивана
Сергеевича Шмелева вернулся из Франции в Россию. Это произошло по воле
наследника писателя Ивистиона Андреевича Жантийома. Он передал уникальное
собрание рукописей и фотографий Российскому Фонду культуры, который и сегодня
продолжает поиски материалов, связанных с жизнью и творчеством И. С. Шмелева.
Недавно благодаря содействию
митрополита Лавра, главы Русской Православной Церкви за рубежом, из
Бахметьевского архива Колумбийского университета (США) в Россию переданы
ксерокопии писем И. С. Шмелева Раисе Гавриловне Земмеринг и ее дочери, Людмиле
Гербертовне Келер.
Начало переписки восходит к 1933
году, когда Шмелев получил письмо от читаґтельницы из Риги. Писем Ивану
Сергеевичу приходило в те годы много, но это показалось ему особенным. Своим
впечатлением он поделился с Ксенией Васильевной Деникиной: "...Сейчас подали
письмо из Риги... - удивительное письмо! Есть читатели, которые молятся за
меня... плачут... Это предел награды писателю... Нет, я богат, не могу гневить
Господа: много, много получил я признаний в любви" (3 октября 1933 года).
О своей рижской читательнице Шмелев рассказывает и другим близким
друзьям. 2 ноября 1935 года он пишет Ивану Александровичу Ильину*: "Порадовала меня милая Раиса З<еммеринг>".
Но отчего-то Шмелев не вполне
уверен в своей радости, и в этом же письме он спрашивает о Земмеринг у
друга-философа и его жены Наталии Николаевны: "Она - милая? ведь - да?! да???!
Я чую, что - да. Скажите, милые, вы оба - чуткие. Какие она трогательные письма
пишет. Кто она?"
И. А. Ильин, неоднократно
приезжавший в Ригу с лекциями и знакомый с Р. Г. Земмеринг, не сказал
Шмелеву "да". Его ответ неутешителен. 8 декабря 1935 года он пишет другу:
"Раисой Земмеринг не очень увлекайтесь издали... Очень тщеславна, "почвенна"
больше на словах, неумна, истерична..."
И все-таки благодаря именно Ивану
Александровичу писатель и его почитательница вскоре встретились. Это произошло
в 1936 году, когда Ильин предложил Шмелеву выступить на Дне русской культуры в
Риге. 8 февраля 1936 года он пишет Шмелеву: "Вас там любят, ценят, гордятся
Вами. Я им пишу, чтобы устроґили Вам ряд открытых и закрытых выступлений. С
визами и разрешениями все пройдет гладко. Не беспокойтесь". Поездка в Латвию
намечалась на конец августа.
В июне 1936 года скоропостижно
умерла жена Шмелева Ольга Александровна. После сорокового дня Иван Сергеевич
находит в себе силы собраться в дорогу. Он знает, что в Латвии его ждут
читатели. А это для него святое.
Поездка оказалась удачной. Шмелев
любил и умел выступать перед отзывчивой русской аудиторией. Его прекрасно
встречали. 27 августа 1936 года Шмелев сообщает Ильину о первых впечатлениях:
"Здесь все трогательны, природа, люґди <...> Я радуюсь здешнему
порядку, труду, культурности". Ему кажется, что в Латвии его принимают даже
лучше, чем в горячо любимой им Югославии.
"Здесь, в Р<иге>, -
поразительная молодежь, девушки - чудо! <...> Я - жив, взвинчен. Еще 3
выступления, а сколько было. Старообрядцы удивительны. Много новых друзей.
Бездна читателей", - пишет Иван Сергеевич И. А. Ильину
25 сентября 1936 года.
А через несколько дней, 3
октября, журналисты и читатели, новые и старые знакомые провожали И. С. Шмелева
на рижском вокзале. Среди провожающих была и Раиса Гавриловна Земмеринг с
дочкой Милой. Иван Сергеевич уезжал в Берлин, где его ждали Ильины. Второе из
публикуемых ниже писем Шмелева написано вскоре после того, как поезд отошел от
платформы.
Вернувшись домой, в Париж, Шмелев
часто вспоминает поездку в Ригу. 15 октября 1936 года он пишет Ильину:
"...Нет сил все высказать, послать привет рижанам. Сколько там любили меня! Как
внимали, как нежно брали <...>
Нет, хочу умереть хотя бы под отсветом Родины. И меня тянет на окраину..."
Вскоре и Ильин в очередной раз
побывал в Риге. Его мнение о Р. Г. Земмеринг не только не изменилось,
но стало еще категоричнее. "Раиса Земмеринг носила мне просфорки и злобные
клеветы. Надо с ней как можно осторожнее, может быть, она душевно невменяема".
"Эта женщина, по-моему, галлюцинантка... Она буквально разжигает
подозрительностью".
Нам трудно сейчас судить о том,
насколько объективен был Ильин в своей неприязни. Вполне возможно, что мудрый и
проницательный Иван Александрович во многом был прав. Но доводы логические,
здравые не были решающими для Шмелева.
При огромной привязанности и
верной дружбе Ильин и Шмелев совершенно по-разному воспринимали жизнь. Ильин,
правовед и государственник, человек очень волевой и четко, системно мыслящий,
видел в страстной горячности и упоенной созерцательности большую опасность для
Шмелева как художника.
Ильин настойчиво советовал
другу-писателю не отдавать себя в творчестве на волю чувственной стихии, ждал
от него "ясности духовного видения", трезвости; просил его в переписке быть
строже и отчетливее хотя бы тогда, "когда речь идет о деловом". Письма Ильина
наполнены призывами к "Вулкану Сергеевичу" умерить пыл и уравновесить эмоции
"земным умом", но, кажется, эти призывы не имели успеха.
Шмелев оправдывался (в письме от
14 марта 1937 года): "Я неуч, я непоґследователен <...> я лишь -
вспыхивающий фонарик, может быть, от дальних блесков, от вне меня <...> Все
мои книги явились вне обдумывания... Часто я за минуту не знаю, что
напишу, как и почему напишу так, как потом явится. Так вышло с главными
моими - из туманной дымки, из ощущения, из дрожи, из вспышки где-то между
сердцем и... душой..."
Ильин же считал все эти "дымки" и
"вспышки" самой уязвимой стороной творчества Шмелева. 21 марта 1937 года он
отвечал Шмелеву: ""Пути Небесные" я выпил со всем вниманием и восприятием
<...> В нем все Шмелевское мастерство слова и внешне-чувственного
изображения. Но души главных героев - неясны, недоскульптурены, недооформлены
<...> Необходима величайшая осторожность в подходе к своему собственному
творческому акту..."
Публикуемые ниже письма к Раисе и
Людмиле Земмеринг - это, конечно, полное торжество чувства. Письма с туманного
берега к дальним отблескам. Тут почти нет "вкусных" подробностей быта, столь
характерных для прозы Шмелева. Только отраженные на бумаге душевные движения,
поступки сердца. Здесь не найти и дежурной учтивости, вообще ничего
"теплохладного". Шмелев исповедален и беззащитно распахнут. (Иногда душевная
распахнутость кажется чрезмерной, взвинченной, как говаривал сам Иван
Сергеевич. Что ж, он хорошо знал о своих слабостях...)
Как и в вопросах творчества, так
и в том, что касается оценок общих знакомых, Иван Сергеевич дипломатично
уступал напору Ильина. В случае с Р. Г. Земґмеринг он готов порой
согласиться с аргументами Ильина: "Я знаю недостатки З<еммерин>г, и ее
истерическое благочестие, и тысячу недостатков. И все учитываю, вношу
поправки..." (4 февраля 1938 года).
Шмелев выслушивает друга, терпит
его внушения, благодарит за советы, но внутренне остается при своем. Переписка
с Раисой Земмеринг продолжается. И как художник, и как человек, оставшийся
после смерти жены глубоко одиноким, Иван Сергеевич не мог жить без "ласки
писем".
Шмелеву немного было дела до
того, какой Раиса Земмеринг была в жизни, в быту, в общении с другими людьми.
Ему важно было лишь то, какой она была в письмах. А этот "письменный человек"
был чуток, предупредителен, деликатен, заботлив. (Кстати, когда во время войны
Шмелев бедствовал и порой голодал, его спасали посылки с продуктами, которые
Раиса и Людмила Земмеринг посылали из США, куда они перебрались в конце 30-х
годов.)
Письма для Шмелева были
продолжением творчества. Шмелевская проза и шмелевские письма - одна
художественная ткань. Поэтому и образ далекого адресата творился по тем же
художественным законам, и лишь слабая привязка к местности - адрес и фамилия -
совмещала этот образ с реальным земным человеком. Вот почему вопреки
разочарованиям, обидам и охлаждениям Шмелев продолжал свои эпистолярные романы,
мало сообразуясь со здравым смыслом.
Вершиной среди этих романов стала
переписка Ивана Сергеевича с Ольгой Александровной Бредиус-Субботиной - дочерью
угличского священника, художницей, оказавшейся после эмиграции в Голландии. Уже
через несколько лет после начала переписки Иван Сергеевич и Ольга Александровна
вместе решают, что их переписку необходимо сохранить для последующей
публикации. Шмелев возвращает Ольге Александровне ее письма и завещает ей
сохранить их переписку для будущих поколений русских людей. Благодаря
протоиерею Григорию Красноцветову, бывшему в начале 90-х годов настоятелем
православной церкви в Роттердаме, удалось спасти архив О. А.
Бредиус-Субботиной. Ее огромная переписка с И. А. Шмелевым была передана в
РГАЛИ, а в прошлом году "Роман в письмах" вышел в свет**.
И тут стоит вспомнить, отчего
Шмелева связывали с читателем-современником столь доверительные отношения. В 20
- 30-е годы Шмелев своими книгами вернул чувство родины, дома многим тысячам
русских людей, оказавшихся в эмиграции. Он вернул им родину зримо и близко - с
запахами, голосами и оттенками, - и это было похоже на чудо. А для самого
Шмелева читатели были прежде всего братьями и сестрами во Христе.
И еще - о письмах. По ним видно,
как Шмелеву - несравненному знатоку русского языка - и в бескрайних пределах
родной словесности будто бы тесно. Он все время пытается довести слово
письменное до интонационной полноты устной речи - отсюда в письмах Ивана
Сергеевича столь частое выделение слов подчеркиванием или разбивкой на слоги.
Бесчисленные многоточия выдают волнение или минутное раздумье***.
Переписка с Раисой Гавриловной
Земмеринг и ее дочерью Людмилой длилась почти двадцать лет, до последних дней
жизни писателя. После войны Людмила Земмеринг вышла замуж, стала
профессором-славистом; после смерти близких ушла в русский православный
монастырь в Джорданвилле (США), где и проживает в настоящее время.
Мы благодарны Российскому Фонду
культуры за возможность впервые опубликовать несколько писем из архива Ивана
Сергеевича Шмелева. Надеемся, что эта публикация станет событием для тех наших
читателей, кто в недавние годы открыл для себя "Лето Господне" и "Богомолье",
"Няню из Москвы" и "Пути небесные".
Дмитрий
Шеваров.
I
19/XII/33
Севр.
Многоуважаемая Раиса Гавриловна,
меня глубоко
тронул дар Ваш - листочек со Пс. 90 из заветной для Вас книги, из Св. Библии.
Горячее Вам спасибо за Ваше благословение. Всегда добрые чувства и пожелания
читателей - радость для меня, а так высказанные, так
духовно-ласково трогающие сердце - чудесно-радостны.
"Неупиваемая"1...
Да, кажется, ее любят. Каждый, конечно, берет из нее - сколько может. Я не
судья своей работе и не могу ее истолковывать. Произведение искусства должно
само говорить, и говорит оно по-разному: как - кому. Вы душой, сердцем берете...
- прекрасно. Искусство только этим и беретґся, ибо его высокое назначение (да,
назначение!) - поднимать человека. Сия благодать - от Света Светов. Нам,
бренным, изредка только выпадает счастье принимать эту благодать: писателям -
вдохновение в творчестве; читателям радость и тоже "вдохновение" -
воспринимать, соучаствовать в творчестве. Думаю, что Вам выпала эта радость,
говорю без всякой гордыни. Не стали бы Вы читать-перечитывать книгу, как вот
выходит с "Неупиваемой Чашей",ґ если бы не тронуло Вас (как-то) вдохновением. И
о себе сказал бы - что-то и со мной было, когда рождалась "Неупиваемая". Я рад,
что она отвечает религиозным отзвукам на религиозный зов, как струна отзывается
соответственно другой (в том же тоне). Я не думал о религиозном - тогда.
Только вдолге после чувствовать стал, что на разные зовы отзывается - звучит
"Неупиваемая", сколько у кого силы и желания... и вкуса (т. е. - кому что желательно,
желанно). Один, может быть, даже только плотское воспримет, хоть Илья2
и сжигает это в себе, претворяя мукой, искусом, искусством это тленное - в
вечное, до Святости поднимая земное. Вот оно - назначение искусства, подвига
искусства. И вот из земной любви рождается "Неупиваемая", икона, то, к чему, не
понимая, тянутся взгляды многих-многих...
Как будто в "Неупиваемой" невольно
оказывается Образ Творчества. Илья - так (инстинктивно) принял-создал.
Архиерей - так, барин - по-своему, больной - так, монахини - так, народ - так,
а я - скажу - как кому можно, по воле и силе. Вы вот - глубоко взяли.
Утешает? Я счастлив. Когда-то 13 лет назад3, в боли
несказанной, в глухой стороне, я попросил жену прочитать мне "Чашу"... Я почти
никогда не перечитываю своего как читатель. Это было исключение. И я слушал,
как посторонний. И - легче стало. Почувствовалось: вечное есть,
нетленное. Жертвы - нужны, нужны - страдания, и есть - недосягаемое. Есть -
правда, непостижимая нам. Да это нельзя сказать.
Писалась "Чаша" - написалась -
случайно. Без огня - фитили из тряпок в постном масле, - в комнате было холодно
- 6 градусов. Руки немели. Ни единой книги под рукой, только Евангелие. Как-то
нежданно написалось. Тяжелое было время. Должно быть, надо было как-то покрыть
эту тяжесть. Бог помог. После сего я 4 года почти прожил в России, в Крыму.
Писалось о "Чаше" много, но я не
собирал. Она вышла без меня в Европе4 в 1920 - 21 гг.
(первое издание), тогда и писали. Потом много писали об издании на иностранных
языках (она переведена на 10 языков, а может, и больше). Конечно, европейцы
всего не могут понять. Для сего надо быть не только с Богом в сердце, но и
(если Бога нет в душе) большим художником-критиком. Ведь европейцы - в
большинстве очень мелки, маленькие они (хотя бы и были художниками).
Подлинный писатель поймет, ибо подлинный-то - всегда религиозен (пусть
не церковно). Вот писала мне Сельма Лагерлёф5: "наш
читатель не сможет объяснить этой рабской покорности Ильи Вашего". Я думаю, что
Сельма Лагерлёф не всё постигла. А мне бы так хотелось дать книжечку эту
шведскому читателю: проверить. Да вот, хотя и переведена "Чаша", но шведские
издатели не ожидают барышей и воздерживаются издавать, хотя "Человек из
ресторана" давно переведен, и с успехом, и оценен Кнутом Гамсуном6.
Вот Гамсун, может быть, понял бы...
Вот Вам словечко мое о "Чаше" и об
искусстве вообще. Еще раз благодарю душевно за дар и искренность Вашу.
Но почему Вы - меня это удивило:
пишете по новой орфографии. Я не старовер, но тут... в новой орфографии я не
нахожу удовлетворения всем звукам и оттенкам родного языка. Я не мог бы писать.
Всего Вам (и дочке Вашей) доброго.
Ваш
Ив. Шмелев.
1 Повесть
"Неупиваемая Чаша" была написана Шмелевым в Крыму и впервые опубликована в
Симферополе в 1919 году.
2 Илья - Шаронов,
главный герой повести "Неупиваемая Чаша".
3 В конце 1920 года
был бессудно арестован в Феодосии и 3 марта 1921 года расстрелян единственный
сын Шмелева Сергей - офицер, герой Первой мировой войны.
4 Шмелевы уехали из
России в Берлин 20 ноября 1922 года.
5 Сельма Лагерлёф
(1858 - 1940) - шведская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе
(1909), член Шведской академии. Шмелев переписывался с ней, посылал ей свои
книги.
6 Кнут Гамсун (1859
- 1952) - норвежский писатель. Шмелев также переписывался с ним.
II
5 октября 1936 Берлин
Pension "Bayerischer Platz"
Милая Раиса Гавриловна, друг нежный,
и Вы, чудесная девушка русская, редкая, Милочка... Что Вы со мной сделали! Это
чудесно, необъяснимо это. Это... какое-то ясновидение. Этого Вы не могли
знать. Как же это так вышло?! Чуткия Вы покрыли все, виденное мной за
эти месяцы на пути, Вы - преисполнили и - озарили. Вы - душу мою осветили таким
светом душевным, светом богатого сердца Вашего. Да нет, тут лишни и безсильны
всякие слова.
Взволнованный отъездом, я долго
провожал взглядом отходивших, посылал всем привет прощальный, все позабыв, себя
не чувствуя. Долго сидел один, смотрел на розы - розовые и белые, Ваши...
Теперь они со мной, доживают, дышат еще - милыми глазами, нежными, родными...
блекнут. Только в Литве спохватился - блекнут! Проводник принес ведерко воды, -
и они ожили. И - вот - здесь, дышат. Уже в Литве, в сумерках... я пришел в
себя. Нежґный сверток, от Вас...?
Вот он... и он, раскутанный, осиял
меня, и я увидел, так ярко и осязательно, - и так, до грусти,
нежно-животворящую ласковость милой девушки русской - во всем мире
единственной, - таких нигде нет в мире, только у нас это чудо, только родная
душа таит в себе, чудо творит собою... Увидел дар чудесґный. Я неотрывно смотрел,
смотрел... - и не в силах передать Вам, что переживал.
Помню - я склонился к ней, к этой
светлой... (а какое простое слово, бытовое, захвата - милое! Подушечка,
подушечка!) подушечка! А какое чудесное - думка, думочка! Была снежна,
чиста, свята. Святые руки, святые пальчики шили, вышивали, творили.
Я завернул ее опять - так, как было.
Мне стало больно, что жаркая, вязкая духота вагона войдут в нее. Но я уже не
мог, не смел расстаться, отложить, отнять руку. Я положил щеку на обертку, на
эту святую пушинку, и сидел, и грезил, и - молился. За что, за кого, кому?..
Я сердцем молился - за все, без
слов. Но не это - все. Ведь тут другое, странное, поразительное. Уезжая из
Парижа, я, хоть весь подавленный, все же как-то нашелся и взял все необходимое,
- что-то (не Олечка1 ли моя?), кто-то руководил мной, вел меня и только
думку свою забыл...
А я привык к ней, заботливо-нежно
оберегаемый Олей моей, единственной. И вот забыл. И скоро привык обходиться без
этой неги светлой, без этой детской подушечки. Надо привыкать к неуюту, к
одиночеству, к разлаженности, - надо забыть о "думках", бездумно заканчивать
путь последний!
Так я - не думал: чувствовал. И вот
Вы, светлыя, нежныя, чуткия... Но как же так?! Будто подслушали Вы, всем
сердцем вняли - и... Слова у меня нет.
<...> Теперь свет Ваш, от Вас,
сердце Ваше - со мной, всегда. Ночью я просыпаюсь - и светло думаю - Вы, кто
Вы, милая... Меня мысленно называющая своим писателем-другом, - Вы здесь, со
мной, всегда, всюду, до конца. Вы обвеяли меня, обвили движением духа Вашего,
сердца Вашего, Вы меня одарили так, как никого, никогда никто не одарял. Это
божественная награда - за все. Много всего, это только душа моя знает,
что такое - все, за что Вы наградили меня, возместили. <...>
Ив.
Шмелев.
1 Олечка - Ольга
Александровна Шмелева, урожденная Охтерлони (1875 - 1936), жена писателя.
III
25 октября 1936, 12 ч. 45 м., потом 26-ое
Милый, добрый друг Раиса Гавриловна,
Спасибо вам, нежная душа, за Ваше
утешение, за нежность светлую. Не возвеличивайте только меня, не называйте себя
с Милочкой "маленькими" и - ужас! - "ничтожными"! Зачем? мне больно от этого.
Все мы, все - маленькие перед Высшим, перед Вышним, - и только. Мне стыдно
себя, я-то ведь знаю себя и все мои грехи и недостоинства. И если в моих книгах
есть светлое и чистое, так это тайной Господней как-то хранимо в сердце утлом,
и часто я сам не узнаю себя в писаниях моих. Правда, сердцем излитое,
изливаемое делает и меня лучше, - это и есть очищение работой. А так... да,
Господи, сколько же немощи и слабости во мне! Знаю я, милые, светлые, радость
вы мне дали, хоть я и не находил случая и <нрзб.> в себе, чтобы сказать
Вам. Олечка моя видит все - ведь есть же, жива же ее светлая душа, и она видит
все, и меня, и вас. И ее утончившиеся чувства, душа ее - с нами, и молитвы ее о
нас.
Я живу, хотя и нелегко мне. Я пока
что-то делаю, три раза был в Ste Genevieve des Bois1.
Вчера все завершено, - поставлен постоянный крест на могилке, дубовый,
восьмиконечный, с накрытием, врезана в малом перекрестьи иконка литая
Богоматери - дар Соколов Русских2, за стеклом, на
главном перекрестьи прикреплена дощечка дубовая с именем Почившей (начертание
"остромировское" ХI века) и числами начала и конца жизни ее земной, а пониже
укреплен скаутский фонарик, оксидированный, с отзолоч<енным> яблочком и
крестиком. Вчера, перед панихидой, я затеплил лампаду в нем. И долго, уже в
сумерках, не мог уйти, отходил и оглядывался и от ворот, издалека, видел, -
светит, теплится мне свет тихий, далекий свет. Кроткий, как она была, -
безвопросная, святая. Все сделано. Теперь - что? Не знаю. Надо чем-то жить, а
сердце... - нет ему для жизни духа, не только для работы. Я же ведь им,
сердцем, всегда писал-жил. Жил же я только в работе. И проглядел жизнь, и Олю
мою проглядел, не сохранил. И теперь - мне казнь, по заслугам. Несу. Буду сердце
обманывать, у него просить самообмана - жизнь, обмани меня, боли, но отдай же
последнее свое, не мне (и мне, немножко), - жизни. Но отдаст ли? Смогу ли
писать-жить?.. Не знаю. Нет если - нет и отхоґди. Так, жительствовать не могу,
да и не привык. И это хорошо знала Оля, вечная моя. И принимала, за меня на
свое сердце - все, за меня и за себя. Это так, я знаю. И если я дал людям
что-то, так через ее подвиг. <...>
Милые вы, нежные. Я часто вспоминаю
Вас, и всегда ложась. У лица - думочка, ласка чистая, кроткая, нежная моей
читательницы-друга. Я вижу, вижу и Вас, и так ярко, так близко - это мне
награда, - послано. Принимаю благодарно, благоговейно. <...> Я привык - к
своему, у себя. Да, вдруг мысль мне мелькнула - в Ригу! Но... это так жутко, несбыточно.
Здесь, в Париже, - больше духовности, тонкости духовной?! - говорите. Нет, это
заґблуждение. Здесь - холод, ходульность, свычка, сухостой, безразличие... Да,
есть у меня и здесь души, но... - далеко, да и безсильные оне. Нет, с Вами на
окраинах, - я больше видел людей. Да что говорить... Вы сами это чувствуете. И
знаете... писателя лучше любят, ценят - издалека. Да. Не осваивать как человека
бытового, не копаться в нем. Здесь мы слишком - свои, освоены. Если бы знали
Данте в обиходе, как он морщится от зубной боли, или еще там что с ним в жизни
его было, - о, как бы побледнело его "бессмертие"!3
Вы правы, вот у меня и зубы не в порядке, не до зубов. А лучше - просто: вот,
писал что-то... вот оно, вот он - в делах его, в чувствах, думах. И - только.
Ну, уже час ночи. Пора - старался
забыться, уйти. Целую Вашу руку, милый друг. Молитвы Ваши - мне помощь. Спасибо
Вам.
Ваш Ив. Шмелев.
1
Сент-Женевьев-де-Буа, русское кладбище в Париже.
2 "Соколы" -
скаутская молодежная организация, основанная русскими эмигрантами в Праге в
1921 году.
3 В некоторых
случаях И. Шмелев колеблется между старой и новой орфографией, что
воспроизведено в публикации.
IV
25.ХI.46
Милая Милочка - браво!
Мои письма - праздник? Так вот Вам,
празднуйте. Сегодня утром В<аше> письмо, - отличное, продолжайте перышко
вострить! - и мамино. Отвечаю экспрессом, дабы пра-аздновали. Праздники вам
нужны, побуднились.
И пра-вильно, что дали зарок
радоваться, в каждом миге искать радование. За Вас нестрашно: отбирать умеете,
шелуху отвеете. А не "хвалю" В<ас>, а просто ра-дуюсь и бодрости и воле.
И еще раз скажу: писать умеете. А там видно будет. Отлично, что мама с Вами, -
иконка она Ваша, как моя "няня" при Катюше1. Она
чудеса творит. Не руководитесь "надписанием над столом": пусть это допинг, но
сколько же и самомнения! И - "игры". Не будь в мире "степной крови и степной
воли",- не свершилось бы "невозможное", и тем менее - "чуда!". Но разумею не
бесов-угнетателей, а народ, его душу-силу. А бесы - канут. Присоветуйте, если
случится, тому "максималисту"2 повесить рядком
и еще надписаньице: "помни всегда, дурак, что есть земля, Пушкина породившая...
земля, которую - всю - "в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя"".
Земля страшного размаха-качанья... И чтобы в поминание вписал святое И-м-я:
Святая Русь, - кроткая. А главное - поучился видеть и постигать. Чудо-то
сотворил не он - менюскуль, а Он, избрав матерьял добротный, - лучше и не
найти. Лучше бы псалом повесил - "Живи [sic! - Д. Ш.] в Помощи
Вышняго..." - и сочините ему пословку: "На атоме-то весь свет пройдешь, да назад
не воротишься". Учите слепцов, будущая вещательница правды. У Вас - талант.
Чую... А там - что Бог даст.
Нет, "балет" не по Вам и не для Вас.
Много искусств и помимо "па". Могли бы быть и первоклассным юристом -
защитником. Права и Правды. Могли бы блистать в адвокатском фраке, не - в
мантии. Словом - найдете путь.
Говорю так потому, что "закваску"
чую. Она - от степных просторов и сильной почвы. Питайтесь соками этой великой
почвы, - Словом, и нашим, земным, но великим и чистым словом, - великой нашей
художественной словесности. Евангелие - Псалмы - в одном кармане, "Пушкин" - в
другом. Третьяго - нет. Третье уже не карман, а сердце.
Самое ценное, - что все безумие этих
лет не только не сдавило, не исказило души Вашей, а обогатило, осветило ее.
Живите вечным, но, земная, благодарственно и благоговейно принимайте - дары
Земли. Чудесной гармонии держитесь, чудесной меры... - примером да будет Пушкин,
творящий.
Вы - да и почти все мы - как
поднявшиеся с одра болезни смертной: новые глаза - на все. И как же они должны
теперь радоваться всему, что не замечалось раньше, не ценилось.
Смертно-больной, возстающий, которому врачи разрешили вкушать, как чувствует
глубоко не видную прежним глазом красоту мира Божьего! Вот, держит в исхудавших
пальцах дольку апельсина... смотрит на нее, сквозь нее на свет лампочки... - и
ско-лько же и ка-ак видит! и ка-ак слышит это дыхание живого апельсина!.. А
когда выведут его в теплый июньский день в садик... в чутошный палисадничек... да
он весь Универс увидит, вос-чу-вствует... до не изведанных еще слез, потому что
прежния его слезы - со-леные были и го-рькия... а тут - восторг и благословение.
Вот так-то и должен чувствовать ныне человек... особенно в Вашем возрасте, Вашей
чуткости, Вашей душевно-сердечной полноты! Дорожите такими чувствами. <...>
Верно вы - о критике. Как чудесно
дал И<ван> А <лександрович>3 о ней же, о
новом его методе худож<ественной> критики в не изд<анной> пока
книге - "О тьме и просветлении"4! И как разобрал
творчество Бун<ина>, Рем<изова>, Ш<меле>ва! Когда-то
напечатают. А читал три раза! И ответил ему - стихами! Когда-нибудь
прочтете.
Будьте здоровы, бодры - и славьте
Показавшаго нам Свет. Знайте: шмель никогда не жалит. По Брэму: "шмель -
насекомое благодушное".
Ваш Ив. Шмелев.
<Приписка:>
Слава Богу, осталось еще во мне
горение, не "задора".
По поводу "задора": вот вам
пр<имер> стихов (когда-нибудь все прочтете):
... я пылок, скор, кипуч, мятежен,
Порой уныл, порой речист;
Но сердцем радостен и нежен,
Но в чувствах искренен и чист.
Задорен, буен, своенравен, -
От дедов принял этот склад:
Я простотой всегда им равен,
Я весь от них, их строй и лад...
...................................
Как и они, - нелицемерен,
Как и они - не очень глуп,
Привязчив, ласков, легковерен,
К соблазнам жизни, право, туп.
Мои пороки - их пороки,
Большие ль, малые, - Бог весть;
Но жизнь дала-таки уроки... -
И можно смело все зачесть...
В жарком разговоре со мной, - да,
"сыпались бы искры"... Но не сжигающие, а... звездные, елочные... Помните? И...
рождественские - со снегу... - лазурная пыль - сверкание! И вы не обожглись бы.
И спели бы мы квартетом: "Тебе кланяемся, Солнцу правды..." Вот что надо
повесить над столом и петь сердцем. Это по-русски, по-православному.
Господи, Слава Тебе - за все.
И. Ш.
26.ХI.46 Paris.
1 Имеются в виду
герои романа И. С. Шмелева "Няня из Москвы".
2 Неустановленное
лицо.
3 И. А. Ильин.
4Замысел книги "О тьме и просветлении"
возник у И. А. Ильина в 1938 году. Первоначально книга называлась "О тьме и
скорби. Книга художественной критики. Бунин. Ремизов. Шмелев".