Шкловский Исаак Владимирович
Армандо Паласио Вальдес

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Армандо Паласіо Вальдесъ.

I.

   По общепринятому мнѣнію, мы переводимъ рѣшительно все, а между тѣмъ, вопреки столь лестному для нашей любознательности мнѣнію, въ Россіи не имѣютъ даже представленія объ одномъ изъ самыхъ крупныхъ и оригинальныхъ современныхъ беллетристовъ, пишущемъ вотъ уже тридцать лѣтъ. Срокъ, какъ видите, не малый. Я говорю объ Армандо Паласіо Вальдёсѣ, пользующемся широкою и вполнѣ заслуженною извѣстностью не только въ Италіи, но во Франціи, Англіи и въ Соединенныхъ Штатахъ. Паласіо Вальдесъ принадлежитъ къ поколѣнію беллетристовъ, выступившихъ лѣтъ на четырнадцать раньше Бласко Ибаньеса. Родилея онъ въ 1855 году. Началъ писать онъ очень рано, но не какъ беллетристъ, а какъ критикъ. Вальдесу не было еще 25 лѣтъ, когда за нимъ числились уже книги "Los Novelistos Espanoles", "Los Oradores del Ateneo" и "Nueyo Viaje al Parnaso". Журналы отмѣтили тогда тонкій анализъ автора, большую эрудицію, остроуміе и, что въ Италіи рѣдко, сильное вліяніе на Вальдбса Гегеля. "Испанскій умъ прежде всего практическій, даже въ наиболѣе сильныхъ своихъ заблужденіяхъ,-- говоритъ профессоръ саламанкскаго университета Мигель де-Унамуно.-- Въ складѣ испанскаго ума нѣтъ ничего метафизическаго. Даже наиболѣе глубокіе мистики наши по существу своему матеріалисты" {"Espana Moderna", III, 1907.}. Это очень глубокое замѣчаніе, вѣрность котораго оцѣнитъ всякій, занимающійся испанской литературой. Въ Паласіо Вальдесѣ мы имѣемъ своего рода исключеніе: испанскаго автора съ метафизическимъ философскимъ складомъ ума. Молодой писатель интересовался одно время юриспруденціей и готовился даже занять видный постъ, но скоро совершенно охладѣлъ къ ней. Паласіо Вальдесъ -- очень состоятельный человѣкъ и поэтому онъ былъ совершенно свободенъ въ выборѣ карьеры по своему призванію. Въ романѣ Вальдеса Тристанъ или пессимизмъ есть мѣсто, которому историкъ современной испанской литературы Гонаслесъ Бланко придаетъ автобіографическое значеніе: "Если ты, Тристанъ, поэтъ, если ты можешь спокойно отдаваться созерцанію красоты и облекать въ стройную форму твои идеалы и сны, то ты обязанъ этимъ отцу, пожертвовавшему своими идеалами и снами, чтобы собрать капиталъ... Онъ тоже былъ поэтъ. У него тоже былъ талантъ, но родился ты, и отецъ твой понялъ, что лира не можетъ прокормить васъ. Онъ забросилъ ее далеко и принялся за работу. Благодаря гроссбуху, меморіалу и другимъ прозаическимъ книгамъ подобнаго рода, глубоко презираемымъ тобою, ты имѣешь теперь возможность развлекаться другими книгами, болѣе интересными. Счастливъ тотъ, кому въ юности не приходится бороться за существованіе и кто можетъ свободно наслаждаться сокровищами поэзіи, которыми Провидѣніе надѣлило его!" {"Fristan ò el Pesimismo", III, paginas 33--34.}
   Критическія статьи Вальдеса отличаются, какъ я сказалъ, остроуміемъ и тонкостью отдѣлки. У автора очень не лестное мнѣніе о литературной республикѣ. "Самая главная трудность, которую приходится преодолѣть новому писателю, заключается въ томъ, чтобы убѣдить своихъ коллегъ, что онъ глупъ,-- говоритъ Вальдесъ.-- Жандармы литературной республики очень подозрительны. Иногда проходятъ годы, покуда стражи эти выдадутъ свидѣтельство о благонамѣренности, убѣдившись въ полной глупости автора. Но, разъ свидѣтельство выдано, стѣны падаютъ, горы сравниваются, рѣки высыхаютъ и авторъ, заручившійся драгоцѣннымъ документомъ, проникаетъ въ душистые сады лести и взбирается на самыя завидныя вершины. Онъ шествуетъ съ тріумфомъ впередъ, внимая хору газетныхъ херувимовъ, воспѣвающихъ его славу" {"А. Palacio Valdes", "Papeles del Doctor Angélico". Madrid, 1911. p. 264.}. "Съ писателями, захваленными печатью, случается то же самое, что съ избалованными дѣтьми. Когда ихъ оставляютъ однихъ и не обращаютъ на нихъ вниманія, они ужасно огорчаются. Дѣти ревутъ, какъ оглашенныя, а писатели бросаются въ погоню за вниманіемъ и пишутъ тогда цѣлый рядъ пустяковъ, которые намъ всѣмъ такъ хорошо извѣстны" {ib. p. 262.}. "Былъ разъ святой, прикинувшійся дуракомъ, чтобы надъ нимъ потѣшались. Такимъ образомъ онъ думалъ добиться царства небеснаго. Способъ этотъ мнѣ кажется незамѣнимымъ также и въ томъ случаѣ, если есть намѣреніе добиться успѣха на землѣ".
   Въ 1881 году Паласіо Вальдесъ напечаталъ свой первый романъ "El Senorito Octavio", носящій подзаголовокъ "романъ безъ трансцендентальной мысли". Романъ успѣха не имѣлъ; надо признаться, что онъ слабъ, хотя авторъ проявляетъ въ немъ наблюдательность и большой юморъ. Во второмъ романѣ "Marta y Maria" Вальдесъ находитъ уже собственный стиль. Въ романѣ этомъ мы имѣемъ яркій и характерный для Испаніи типъ фанатички, которую пламенная вѣра можетъ толкнуть на самое страшное преступленіе. Съ тѣхъ поръ Вальдесъ написалъ еще пятнадцать большихъ романовъ и одинъ сборникъ разсказовъ ("Aguas fuertas"). Въ литературномъ багажѣ Вальдеса имѣются такія перво классныя произведенія, какъ "La Hermana San Sulpicio", "La Fe", "La Espuma", "Tristau" и "El Origen del Pensamiento", которыя явились бы украшеніемъ самой богатой литературы. Передъ нами, прежде всего, реалистъ "бытовикъ". "Сестра Санъ Сульписіо" считается на родинѣ Вальдеса лучшимъ изображеніемъ андалузской женщины. "Паласіо Вальдесъ всегда проявлялъ особый талантъ выпукло изображать женскіе характеры,-- говоритъ ученый историкъ современнаго испанскаго романа.-- Но никогда его талантъ въ этомъ отношеніи не проявлялся съ такою силою, какъ въ изображеніи сестры Санъ Сульписіо. "La Hermana San Sulpicio" лучшій женскій типъ Вальдеса. Мало испанскихъ романистовъ дали намъ типы, которые пользовались бы такою широкою извѣстностью. Нѣтъ въ Испаніи грамотнаго человѣка, который не зналъ бы сестру Санъ Сульписіо. Мы всѣ видимъ ее постоянно передъ собою" {"А. Gonzalez-Blanco", "Historia de la Novela en Espana", p. 522.}. Главная героиня романа -- молодая монахиня, давшая обѣтъ на пять лѣтъ. Не смотря на рясу, сестра Санъ Сульписіо сохраняетъ врожденную живость, веселость и остроуміе андалузки. Въ маленькомъ курортѣ, чтобы оживить лечащуюся тамъ настоятельницу и немногихъ больныхъ, монахиня, щелкая кастаньетами, танцуетъ сегидилью и поетъ "copia" (куплетъ), въ которомъ очень мало духовнаго:
   
   A mi suegra, de coraje,
   le he echao una maldicion:
   que se le pierda su hijo
   y que me lo encuentre yo.
   
   (т. e. "Въ припадкѣ ярости я бросила моей тещѣ проклятье, пусть пропадетъ твой сынъ и чтобы я его встрѣтила!") Впослѣдствіи, когда монахиня, встрѣтивъ молодого человѣка, котораго полюбила, оставляетъ монастырь, она съ мужествомъ андалузки умѣетъ отстаивать свои права. Матери Глоріи (таково въ мірѣ имя сестры Санъ Сульписіо) и сожителю ея Оскару важно, чтобы дѣвушка не оставляла монастыря. Состояніе Глоріи тогда достанется матери. Оскаръ подсылаетъ людей, чтобы схватить Глорію и отвезти ее въ монастырь (въ Испаніи до самаго послѣдняго времени это было вполнѣ возможно). Глорія вырывается и револьверомъ останавливаетъ подосланныхъ бродягъ. Собравшіеся на крикъ въ восторгѣ отъ мужества дѣвушки.
   -- Ole, por la nina de sangre! (Да здравствуетъ дѣвушка, у которой есть кровь въ жилахъ!) кричатъ они. Этотъ романъ и "Majos de Cadiz" даютъ) лучшее въ испанской литературѣ изображеніе Андалузіи, гдѣ "поля носятъ волнистый характеръ и напоминаютъ море съ окаменѣвшими валами". Авторъ рисуетъ пейзажъ съ "красной землей и бѣлыми домами... Растущія вдоль дороги синеватыя алоэ и варварійскія фиги напоминаютъ Африку". Ночью ясное небо усѣяно "дождемъ звѣздъ"... И вотъ мывъ Севильи, въ городѣ "яркаго солнечнаго свѣта, любви и веселья". На площадяхъ ночью слышны звуки гитары и щелканье кастаньетъ, отбивающихъ тактъ въ танцѣ и въ пѣснѣ. Цвѣты -- всюду. Ими украшены окна, балконы, волосы дѣвочекъ, дѣвушекъ, взрослыхъ женщинъ и даже старухъ. Улицы такъ узки, что въ солнечный день черезъ нихъ перекинуты наметы. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ ползучее растеніе, растущее на балконѣ дома на одной сторонѣ улицы, цѣпляется усиками за окна дома на противоположной сторонѣ. Городъ этотъ населенъ наиболѣе любезными и предупредительными людьми въ мірѣ. Вы спрашиваете у кого-нибудь дорогу. Онъ не только даетъ тысячу указаній, но еще сопровождаетъ васъ, чтобы вы не ошиблись. И, если прохожій случайно не знаетъ чего-нибудь, онъ забѣжитъ въ первую лавочку и наведетъ справки для васъ. Андалузецъ въ романахъ Вальдеса хохотунъ, болтушка, любопытенъ. Онъ художникъ по природѣ и темпераменту. Какой-нибудь некрасивый нарядъ иностранца или иностранки оскорбляетъ его. Съ другой стороны, андалузецъ даже изъ простонародія немедленно въ отмѣнныхъ словахъ выскажетъ свое эстетическое удовольствіе. У открытаго окна, спиной къ улицѣ, играетъ на рояли молодая дѣвушка.
   -- Сеньорита, сеньорита!-- зоветъ съ улицы крестьянка.
   -- Въ чемъ дѣло?
   -- Ничего особеннаго, сеньорита. Я вижу вашу спину и въ удовольствіемъ слушаю вашу игру. Обернитесь, пожалуйста, ко мнѣ. Я хочу видѣть, какова вы.
   -- Какъ вамъ нравится мое лицо?-- спрашиваетъ дѣвушка.
   -- Вы, какъ роза, сердце мое!-- отвѣчаетъ крестьянка.
   Ночью у оконъ черезъ рѣшетку тихо бесѣдуюіъ "novios" (женихи и невѣсты). Никто изъ прохожихъ не тревожитъ ихъ. Иногда впрочемъ кто-нибудь изъ сидящихъ въ кафе, видя, что "novio" уже долго стоитъ подъ окномъ, высылаетъ ему съ лакеемъ стаканъ мансанильи. "Novio" принимаетъ угощеніе, хотя не имѣетъ представленія о томъ, кто прислалъ вино. Отказаться -- было бы страшнымъ оскорбленіемъ и нарушеніемъ этикета.
   Въ другихъ романахъ Вальдеса мы находимъ яркое изображеніе разныхъ сторонъ испанской жизни. Въ "La Espuma" передъ нами жизнь биржи и денежныхъ классовъ, въ "El Idillo de un Enfermo" -- жизнь крестьянъ, въ "Tristan" -- Вальдесъ вводитъ насъ въ кругъ испанскихъ помѣщиковъ новой формаціи и т. д. Поле наблюденія Вальдеса обширно. Куда бы романистъ ни заглянулъ, онъ успѣетъ или найти яркое, новое, оригинальное, или освѣтить старое по новому. Испанское духовенство, напр., выводилось много разъ Хуаномъ Валерой, Паредой, Эмиліей Пардо-Базанъ; но даже у Бласко Ибаньеса нѣтъ такой громадной коллекціи типовъ, какъ у Вальдеса. Въ романѣ "La Fe" (Вѣра) фономъ является глухой провинціальный городокъ Пеньяскоса на берегу Бискайскаго залива. Жители городка, какъ это всюду наблюдается въ Испаніи, страдаютъ чрезвычайно развитымъ чувствомъ провинціализма. "Тендеры и галіоты единственныя суда, заходящія въ Пеньяскосу. Есть, кромѣ того, еще пароходъ, заходящій иногда въ бухту и рѣшающійся приблизиться къ молу. Это буксирный пароходъ "Чайка", идущій изъ Сарріо. Его протяжный, жалобный свистъ наполняетъ сердце обывателей гордостью. Въ любви къ своему родному городу и въ ненависти ко всѣмъ остальнымъ мѣстамъ земного шара никто, даже римляне, не могли бы сравниться съ пеньяскосцами. Нѣтъ такого обывателя, который не былъ бы глубоко убѣжденъ, что портъ его родного города неизмѣримо болѣе одаренъ природою, чѣмъ всѣ остальныя гавани Иберійскаго полуострова. И если Пеньяскоса не имѣетъ такого же важнаго торговаго значенія, какъ Барселона, Малага или Бильбао, то только потому, что никто не позаботился устроить въ порту соотвѣтственныхъ приспособленій. Къ сосѣднему Сарріо, населеніе котораго увеличилось въ пять разъ и который пріобрѣлъ громадное значеніе за послѣдніе года, пеньяскосцы питали ненависть и непреодолимое отвращеніе. Когда пароходы проходили мимо защищенной, спокойной и безопасной "гавани" Пеньяскосы, чтобы пристать къ "грязному и тѣсному" Сарріо, у каждаго добраго обывателя билось сердце отъ негодованія, какъ у ограбленнаго, который усмотрѣлъ бы своего грабителя въ каретѣ. Надо было послушать, какъ пеньяскосцы разносили портъ въ Сарріо, въ особенности тогда, когда въ разговорѣ участвовали иногородніе! Сперва на губахъ критика появлялась легкая ироническая и насмѣшливая улыбка, которая мало-по-малу становилась болѣе ясной и превращалась наконецъ въ громкій, гомерическій хохотъ, когда отпускались словечки въ родѣ: "раки очень довольны бухтой въ Сарріо, такъ какъ входятъ и выбираются оттуда безъ всякой опасности для себя". Если когда-нибудь во время бури рыбачьи лодки изъ Сарріо укрывались въ Пеньяскосѣ, то съ какимъ унижающимъ покровительствомъ принимали ихъ жители городка! И когда пеньяскосцы по своимъ дѣламъ попадали въ Сарріо, то все время бывали тамъ въ сильномъ волненіи. Толчея и дѣловая сутолока въ порту болѣзненно отзывалась у нихъ въ сердцѣ. Въ родной городокъ они возвращались съ больной печенью и повѣствовали о тысячѣ непріятностей, которыя имъ причинили въ своей зависти жители Сарріо. Пеньяскосцы вели точную лѣтопись всѣмъ несчастьямъ, случившимся на меляхъ у входа въ Сарріо, и неустанно жалѣли бѣдныя иностранныя суда, которыхъ злосчастная судьба ведетъ въ такой опасный портъ. Неньяскосцы гордились не только удобствомъ, но глубиною и расчищенностью своего порта. Ихъ городъ имѣлъ еще другія неоцѣнимыя естественныя выгоды. Въ окрестностяхъ города существовалъ источникъ желѣзистой воды, приводившій въ восхищеніе собственниковъ и чужихъ, въ особенности первыхъ. Обыватели утверждали, что, не будь къ водѣ примѣшано такъ много постороннихъ веществъ, ее можно было бы пить болѣе легко, причемъ результаты, производимые, ею, были бы тѣ же. Вслѣдствіе благодатнаго климата въ Пеньяскосѣ водятся лучшія на всемъ земномъ шарѣ свиньи. Вотъ почему только въ этомъ благодатномъ городкѣ и знаютъ, что такое настоящая ветчина. Обыватели увѣряютъ также, что, если пеньяскосскія свиньи -- лучшія въ мірѣ, то на всей землѣ также нельзя найти такихъ крупныхъ, сочныхъ и питательныхъ каштановъ, которыми эти животныя питаются. Море у Пеньяскосы ни въ коемъ случаѣ нельзя сравнить съ моремъ у другихъ городовъ, а въ особенности у Сарріо. Есть много людей, которые неизвѣстно по какимъ причинамъ мало по малу хирѣютъ въ Сарріо, теряютъ аппетитъ и настроеніе духа, но быстро оправляются, какъ только переѣзжаютъ въ Неньяскосу и купаются здѣсь. Морскія купанія въ Сарріо не производятъ никакихъ благопріятныхъ результатовъ. Даже напротивъ, купающіеся тамъ подвергаются опасности схватить сыпь, катарръ, ревматизмъ и другія еще болѣе серьезныя болѣзни... Всѣ на сто миль кругомъ знаютъ, что изловленныя у береговъ Пеньяскосы сардели, угри, треска и пагра неизмѣримо лучше рыбы, пойманной у Сарріо. Подобный странный фактъ, принимая во вниманіе близость обоихъ городовъ, пеньяскосцы объясняютъ- тѣмъ, что ихъ рыба имѣетъ лучшій кормъ" {"La Fe", paginas 38--41.}.
   

II.

   Въ Пеньяскосѣ водъ не только рыбамъ, но и попамъ. Здѣсь настоящее поповское царство, и Паласіо Вальдесъ даетъ намъ цѣлый рядъ яркихъ типовъ. Вотъ престарѣлый настоятель собора донъ Мигуэль. Въ городѣ онъ былъ священникомъ съ 1825 года. Въ моментъ разсказа ему восемьдесятъ два года. "Онъ былъ высокаго роста, сухощавъ, съ рѣзкими чертами лица. Изъ подъ нависшихъ, сросшихся бровей выглядывали маленькіе проницательные глаза. Донъ Мигуэль сохранилъ еще большую физическую силу. Что-еще болѣе удивительно, въ остаткахъ его волосъ не было сѣдины. Во время первой гражданской войны онъ оставилъ свою паству и отправился въ Бискаю, чтобы тамъ съ оружіемъ въ рукахъ отстаивать права дона Карлоса. Спустя нѣсколько лѣтъ священникъ возвратился. Его воинственный характеръ не смягчился за время пребыванія въ горахъ. Прихожане въ Пеньяскосѣ имѣли въ лицѣ его пастыря, очень похожаго на кирасирскаго ротмистра. Никто въ городѣ не смѣлъ перечить ему. При помощи дюжины оплеухъ и хорошо направленныхъ пинковъ донъ Мигуэль разрѣшалъ самые запутанные вопросы совѣсти. Сынъ Космы Марселино сдѣлалъ беременной дочь ткачихи Лауреаны и не хотѣлъ жениться на ней. Донъ Мигуэль отправился къ Космѣ, схватилъ Марселино за уши, закатилъ ему потомъ три затрещины, и черезъ двѣ недѣли, вѣрьте тому или нѣтъ, обвѣнчалъ его съ дочерью ткачихи. Кондитеръ Рамонъ отказался уплатить дону Сипріано двѣ тысячи реаловъ, полученныхъ безъ росписки. Священникъ вызвалъ къ себѣ Рамона, заперся съ нимъ наединѣ, схватилъ дубину и заставилъ его подписать росписку. Такими богословскими методами донъ Мигуэль внѣдрялъ евангельскую мораль въ души пасомыхъ... Цѣлью его жизни было не заслужить любовь, или добиться уваженія, а поставить всегда на своемъ. Враги могли взводить на него что угодно, но только не обвиненіе въ томъ, что онъ проявляетъ хоть тѣнь наклонности къ нѣжному поду. Донъ Мигуэль рѣшительно презиралъ женщинъ и былъ глубоко убѣжденъ, что ни одна изъ нихъ не способна на поступокъ, согласный съ здравымъ смысломъ. Въ его мужественномъ характерѣ отражался духъ римлянина, отрицавшаго за женщиной способность вѣдать собственныя дѣла. По отношенію къ начальникамъ донъ Мигуэль проявлялъ такую же непреклонность. Епископу стоило не малаго труда поладить съ упрямымъ священникомъ. Если епископъ присылалъ какой-нибудь приказъ, донъ Мигуэль сдавалъ бумагу въ архивъ, не приводя ее въ исполненіе. Если архипастырь пріѣзжалъ, донъ Мигуэль, чтобы не встрѣчать его, ложился въ постель и притворялся больнымъ. Епископъ наконецъ махнулъ рукой на стараго настоятеля и предоставилъ ему поступать какъ угодно. У донъ Мигуэля исповѣдывались только пять-шесть старыхъ ветерановъ гражданской войны. Остальные прихожане имѣли духовниками другихъ священниковъ. Четыре пятыхъ всѣхъ дамъ довѣряли тайну своихъ грѣшковъ непреодолимому дону Нарсисо. Донъ Мигуэль нисколько не обижался такимъ предпочтеніемъ" {"La Fe", paginas 23--26.}. Когда вѣрующій молодой священникъ донъ Хиль дрожащими руками впервые поднимаетъ гостію, когда прихожане въ церкви охвачены религіознымъ экстазомъ, донъ Мигуэль, читающій евангеліе, занятъ одною мыслью. Онъ черезъ очки смотритъ на мальчишку Лорито и старается опредѣлить, почему этотъ плутъ большой руки имѣетъ такой подозрительно смиренный видъ. Вопросъ разрѣшенъ: Лорито только что укралъ воскъ, оплывшій со свѣчей. Донъ Мигуэль считаетъ это за нарушеніе своихъ правъ: остатки свѣчей настоятель самъ продаетъ. И вотъ непосредственно послѣ службы донъ Мигуэль, не успѣвшій еще снять облаченія, съ крестомъ въ рукахъ, начинаетъ подкрадываться къ Лорито, чтобы захватить его на мѣстѣ преступленія. Маленькій преступникъ, усмотрѣвъ врага, обращается въ бѣгство, но старый священникъ пускаетъ ему въ догонку бумерангъ новаго рода -- крестъ. Ударъ нанесенъ старческою, но все еще твердою рукою, и Лорито падаетъ, обливаясь кровью, на плиты церковнаго пола. Донъ Мигуэль слыветъ скрягой и богатымъ человѣкомъ. И вотъ ночью къ настоятелю проникаетъ разбойникъ, будитъ священника и требуетъ денегъ. "Донъ Мигуэль, нисколько не испугавшись, протянулъ руку къ жилету, вынулъ ключъ и бросилъ его на полъ. Въ то время, какъ воръ нагнулся, донъ Мигуэль вытащилъ одинъ изъ двухъ кремневыхъ заряженныхъ пистолетовъ, которые всегда держалъ подъ подушкой, и выстрѣлилъ. Воръ повадился. Пуля угодила ему въ почки" {"La Fe", pagina 150.}.
   "Догматы католической религіи были для дона Мигуэля тѣмъ же, что физическіе законы тяготѣнія, непроницаемости и т. д., священникъ считался съ ними, не думая объ ихъ существованіи. Всю трогательную драму страстей и смерти Христа настоятель Пеньяскосскаго собора считалъ въ глубинѣ души своего рода романтизмомъ, являющимся необходимымъ и обязательнымъ прибавленіемъ къ истинной религіи. Послѣдняя же заключается въ обѣдняхъ, панихидахъ, соблюденіи постовъ, а, въ особенности, интересовъ настоятелей". Когда молодой священникъ Хиль, поколебавшійся въ вѣрѣ, является для разрѣшенія своихъ сомнѣній къ старому настоятелю, донъ Мигуэль можетъ дать ему только такіе отвѣты: "Все, что ты говоришь, глупости". "Брось думать!", "Вотъ я тебя побью за это!" "Какъ же это Христосъ не воскресъ на третій день, дуракъ ты этакій? Не знаешь развѣ, что это согласно подтверждаютъ евангелисты Іоаннъ, Матвѣй и Маркъ"? {ib, p. 231--232.} Донъ Мигуэль -- за старину въ церкви и крайне неодобрительно относится ко всякому новшеству. Въ Пеньяскосѣ освящаютъ новую церковь. По этому поводу выписали пѣвчихъ и контрабасиста изъ областнаго города Лансія. "Дону Мигуелю все это казалось верхомъ глупости и безполезности. Его раздражало то, что спеціально выписали изъ Лансіи людей, дали имъ хорошія деньги и уплатили дорожныя издержки только, чтобы они провыли въ церкви. Волны негодованія возрастали въ груди дона Мигуэля... наконецъ, когда контрабасистъ извлекъ изъ своего инструмента болѣе потрясающіе звуки, чѣмъ всѣ предшествующіе, старый священникъ не вытерпѣлъ болѣе. Онъ подошелъ сзади къ музыканту и далъ ему такого пинка, что тотъ покатился. Контрабасъ съ грохотомъ покатился на полъ. Шумъ заставилъ всѣхъ прихожанъ поднять головы. Выполнивъ требованіе справедливости, донъ Мигуэль снова возвратился на свое прежнее мѣсто. Когда бѣдный контрабасистъ опросилъ у дона Мигуеля, почему тотъ ударилъ его, старый священникъ отвѣтилъ, что терпѣть не можетъ бездѣльниковъ въ церкви и что они могутъ убраться "со своимъ корытомъ" подальше, если имъ не нравится" {"La Fe", paginas 270--271.}.
   Вотъ священникъ совсѣмъ другого типа, чѣмъ старый карлистъ,-- любезникъ донъ Нарсисо, женскій угодникъ и Курило Пленковичъ въ рясѣ. "Донъ Нарсисо неизмѣримо больше любилъ быть въ обществѣ слабаго пола, чѣмъ сильнаго. Съ тѣхъ поръ, какъ донъ Нарсисо прибылъ около трехъ лѣтъ тому назадъ изъ Сарріо, онъ сталъ идоломъ пеньяскосскихъ дамъ, благодаря изяществу своихъ манеръ, представлявшему такой контрастъ съ неуклюжестью большинства городскихъ священниковъ, веселости, шуткамъ и больше всего вслѣдствіе того, что всегда стремился быть среди дамъ. Онъ далеко не былъ не только красавцемъ, но и привлекательнымъ. Донъ Нарсисо былъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, сухощавый, смуглый, съ большими ногами и съ прескверными зубами. Но онъ имѣлъ успѣхъ, благодаря своимъ остротамъ. Онъ никогда не говорилъ серьезно съ своими духовными дочерьми. Съ шуточками онъ приходилъ и уходилъ. Для каждой у него находилось веселое словцо. Дону Нарсисо повидимому доставляло величайшее наслажденіе господствовать въ своемъ курятникѣ. Онъ былъ духовникомъ дамъ и порой дѣлалъ имъ жестокіе выговоры не только въ исповѣдальнѣ. Почти всѣ подчинялись этимъ распеканіямъ не только съ покорностью, но даже съ удовольствіемъ. И, если какая-нибудь изъ духовныхъ дочерей возмущалась на мгновеніе, то вскорѣ же она смиренно просила прощенія. Донъ Нарсисо неизмѣнно присутствовалъ на всѣхъ торжественныхъ банкетахъ и веселыхъ обѣдахъ пеньяскосской аристократіи. Ѣлъ онъ очень много и хвасталъ этимъ, пилъ не менѣе. Когда же доходило до десерта, донъ Нарсисо никогда не забывалъ разсказать анекдотъ, почти неизмѣнно грязный. Какъ священникъ, донъ Нарсисо не считалъ удобнымъ разсказывать анекдоты, основанные на отношеніяхъ половъ, но за то онъ признавалъ себя въ правѣ распространяться о другихъ, самыхъ отвратительныхъ функціяхъ человѣческаго тѣла. И, что болѣе всего странно, дамы смѣялись этимъ анекдотамъ, какъ будто они были изящны и остроумны. Два года спустя послѣ прибытія въ городъ донъ Нарсисо сталъ жертвой несчастнаго случая. Спускаясь съ лѣстницы дома, гдѣ бывалъ очень часто, онъ сломалъ себѣ ногу. Говорили, что мужъ дамы, которой принадлежалъ домъ, содѣйствовалъ полету дона Нарсисо съ лѣстницы, такъ какъ не одобрялъ ни времени, ни повода посѣщеній священника. Но добрыя пеньяскосскія дамы немедленно употребили всѣ усилія, чтобы заглушить этотъ кощунственный слухъ. И, чтобы показать то негодованіе, съ которымъ онѣ относились къ сплетнямъ, самыя важныя дамы въ городѣ превратились въ добровольныхъ сидѣлокъ у постели больного. Онѣ ни на минуту не оставляли его одного, смѣняясь днемъ и ночью, какъ будто въ церкви. Донъ Нарсисо заслужилъ это расположеніе прекраснаго пола. Никто изъ священниковъ не отдавался съ такимъ пыломъ и рвеніемъ спасенію прекрасной половины человѣческаго рода. Онъ не только съ большою заботливостью и любовью насъ лучшихъ овечекъ въ Пеньяскосѣ, не забывая однако, какъ бдительный пастырь, порой швырять камень въ отбившуюся отъ стада, но основалъ также по примѣру другихъ испанскихъ городовъ союзъ Дочерей Маріи. Въ этотъ союзъ вступали только молодыя одинокія женщины. Эта привилегія вызывала у замужнихъ глухое негодованіе, смѣшанное съ затаеннымъ желаніемъ" {"La Fe", paginas 18--20.}. Ко всему этому донъ Нарсисо завистливъ, интриганъ и отлично умѣетъ обдѣлывать свои дѣла черезъ посредство женщинъ.
   Затѣмъ Паласіо Вальдесъ даетъ намъ типъ "ученаго" понадобытчика, лучше всякаго крестьянина умѣющаго заботиться о своихъ свиньяхъ и телятахъ. "Донъ Реституто былъ священникомъ въ одной изъ деревень, лежащихъ неподалеку отъ Пеньяскосы. Среди священниковъ онъ слылъ ученымъ, благонамѣреннымъ и любителемъ книгъ. Говорили, что у него большая библіотека и что въ молодости донъ Реституто выступалъ съ блестящими проповѣдями въ соборѣ въ Лансіи. Всѣ ждали тогда, что молодого священника назначатъ настоятелемъ собора, но епископъ предпочелъ отдать это мѣсто своему племяннику. Донъ Реституто, глубоко оскорбленный несправедливостью, удалился тогда въ деревню, которую больше никогда уже не хотѣлъ оставить" {"La Fe", paginas 223--224.}. Къ этому ученому священнику является со своими страшными сомнѣніями молодой священникъ донъ Хиль. Гость застаетъ ученаго священника за страннымъ занятіемъ: за свѣжеваніемъ теленка. Донъ Реституто отдираетъ кожу отъ еще трепещущаго тѣла. И когда донъ Хиль сообщаетъ дону Реституто, что пришелъ исповѣдаться, ученый священникъ черезъ нѣсколько минутъ является въ церковь. Онъ перемѣнилъ куцую куртку на сутану и вымылся, но отъ него все еще пахнетъ кровью и свѣжимъ коровьимъ навозомъ. Донъ Реституто внимаетъ сомнѣніямъ дона Хиля, какъ старый боевой конь, заслышавшій звуки сигнальнаго рожка. Ему припоминаются семинарскіе диспуты, когда воспитанникамъ предлагалось "опровергнуть" матеріализмъ, раціонализмъ и позитивизмъ. Донъ Реституто отлично помнилъ еще всѣ семинарскія тетрадки, хотя не заглядывалъ уже въ нихъ много лѣтъ. Донъ Хиль излагалъ свои сомнѣнія, а донъ Реституто "на каждый изъ нихъ побѣдоносно отвѣчалъ латинскимъ текстомъ". "Какъ старый ветеранъ съ наслажденіемъ снимаетъ со стѣны свое оружіе, когда начинается война, такъ старый соборный диспутантъ извлекъ изъ памяти заплѣсневѣлые тексты церковныхъ свѣтилъ. Какъ можно сомнѣваться въ безсмертіи души? Вѣдь она первоначальное тѣло, а подобныя тѣла не могутъ разлагаться. Кто дерзнетъ подумать, что католическая церковь можетъ когда-нибудь погибнуть, когда Іисусъ Христосъ сказалъ: "Врата адовы не одолѣютъ ее", "non praevalebunt?" Можно ли дать большую вѣру словамъ человѣческимъ, чѣмъ словамъ Божіимъ? Развѣ Христосъ, представляющій собою божественное знаніе, не сказалъ: "Для того я родился и для того пришелъ на землю, чтобы доказать истину" {ib. Р. 240.}. И непосредственно послѣ философскаго диспута ученый священникъ начинаетъ похваляться передъ товарищемъ своими хозяйственными талантами. "Ты спросишь, откуда донъ Реституто взялъ столько навоза, чтобы удобрить такое большое поле? Я тебѣ сейчасъ же все объясню. Хотя у меня девять головъ скота, но я не могъ бы унавозить и половину всей земли. Я призвалъ на помощь мой разумъ. Въ каждомъ приходѣ, какъ ты знаешь, есть много бѣдняковъ, у которыхъ невозможно вытянуть ни денежки за требы. Ну, вотъ этимъ ходячимъ несчастьямъ каждаго священника я приказалъ складывать у дверей ихъ мурьки (по просту -- свинюшниковъ) значительное количество сухой соломы или бурьяна. Вслѣдствіе того, что прохожіе и скотъ топчутъ эту солому и мочатся на нее, она съ теченіемъ времени превращается въ хорошее удобреніе. Когда оно хорошо прогніетъ, мнѣ его привозятъ и складываютъ въ кучу, покуда не наступитъ пора вывозить его въ поле. Что, ловко?" {ib. Р. 242.} И среди этихъ священниковъ судьба бросила молодого дона Хиля, пламенѣющаго сперва вѣрой, а потомъ испепеленнаго сомнѣніями. Но объ этомъ дальше.
   Совершенно другое поле наблюденія мы находимъ въ романѣ "Tristan о ei Pesimismo". Тутъ цѣлая коллекція литературной богемы, то болѣзненно влюбленной въ себя, то (неизмѣримо рѣже) слѣпо преклоняющейся передъ своимъ божкомъ. Таковъ, напримѣръ, великолѣпный Гарсія, считающій своего друга Тристана, въ сущности, крошечнаго поэта,-- величайшимъ міровымъ геніемъ. "Дружба ихъ завязалась еще въ университетѣ. Разъ Тристану пришлось по назначенію профессора произнести рѣчь на университетскомъ собраніи. И молодой студентъ сдѣлалъ это такъ хорошо, что профессоръ поздравилъ его съ успѣхомъ. Когда Тристанъ вышелъ изъ аудиторіи, къ нему подошелъ растрепанный, волосатый юноша, съ которымъ раньше студентъ не обмѣнялся ни словомъ. Юноша восторженно обнялъ его и осыпалъ похвалами. То былъ Рарсія. Съ тѣхъ поръ у Тристана не было болѣе вѣрнаго, преданнаго и безкорыстнаго друга. Пропорціонально съ успѣхами, выпадавшими на долю Тристана въ университетѣ, литературномъ обществѣ и въ прессѣ, росло восхищеніе Гарсіи. Когда Тристанъ напечаталъ въ журналѣ свои первыя статьи и стихотворенія, Гарсія немедленно провозгласилъ его великимъ человѣкомъ. И это мнѣніе ничто уже не могло поколебать. Когда Тристанъ выпустилъ въ свѣтъ свой сборникъ стихотвореній "Обманы и разочарованія", Гарсія былъ убѣжденъ, что поэтъ достигъ вершины славы. Гарсія всюду таскалъ съ собою въ карманѣ томикъ стиховъ, заходилъ постоянно въ книжныя лавки, чтобы справиться, сколько экземпляровъ продано. Въ кафэ онъ декламировалъ вслухъ, къ изумленію посѣтителей, стихи Тристана и всюду провозглашалъ его славу" {"Tristan", pagina 99.}. Гарсія послѣ окончанія университета стадъ преподавателемъ словесности въ частной средней школѣ.
   И ею онъ пользовался для того, чтобы восхвалять геній своего друга.
   "-- Знаешь, Тристанъ,-- говоритъ онъ,-- сегодня у меня была схватка въ школѣ.
   Тристанъ, не переставая шагать изъ угла въ уголъ, издалъ носомъ звукъ, означавшій вниманіе.
   -- Да, схватка съ директоромъ и изъ-за тебя.
   -- Изъ-за меня?-- съ неудовольствіемъ буркнулъ Тристанъ, не удостоивъ даже повернуть голову.
   -- Да. Не знаю, кто донесъ, что на урокѣ словесности я цитировалъ твои стихотворенія, которыя и задалъ потомъ ученикамъ заучить наизусть. Директоръ вызвалъ меня и сказалъ довольно грубо: "Другъ мой Гарсія, до меня дошло, что въ классѣ вы позволили себѣ говорить о стишкахъ вашего пріятеля, при чемъ вы поставили ихъ рядомъ съ величайшими образцами поэзіи. Знайте, что это недопустимо. Какъ бы велика ни была дружба и какъ бы сильна ни была ваша привязанность, нельзя такъ мистифицировать молодежь.
   -- Господинъ директоръ,-- отвѣтилъ я,-- если я позволяю себѣ цитировать съ похвалою какое-нибудь произведеніе, то дѣлаю это не подъ внушеніемъ дружбы, а потому, что глубоко убѣжденъ въ его литературномъ достоинствѣ.
   -- Такъ вы воображаете, что вашъ другъ, который теперь уже далеко не дебютантъ, можетъ когда-нибудь сравниться съ величайшими поэтами Испаніи?-- раздраженно спросилъ директоръ.
   -- Нѣтъ, сеньоръ,-- отвѣтилъ я,-- не воображаю: я убѣжденъ, что мой другъ достигъ уже этого.
   -- Полноте, Гарсія, не говорите пустяковъ и не будьте гусемъ!-- Да, представь себѣ, онъ меня назвалъ гусемъ. Я долженъ былъ бы отвѣтить приблизительно такъ:
   -- Гусь, страусъ и филинъ -- это вы. Выстоите во главѣ испанской гимназіи, не зная кастильскаго языка. Но, дружище Тристанъ, я промолчалъ, потому что крайне нуждаюсь въ тѣхъ 75 песетахъ, которыя получаю тамъ ежемѣсячно.
   Дѣйствительно, Гарсія не только жилъ самъ, но поддерживалъ еще старуху мать на тѣ пятнадцать дуросъ {Duro = 5 песетамъ или франкамъ.}, которыя получалъ въ гимназіи Платона, двадцать дуросъ, которыя давали ему въ греко-латинской гимназіи, да еще на скудное вознагражденіе за частные уроки. Всего Гарсія вырабатывалъ отъ пятидесяти до шестидесяти дуросъ въ мѣсяцъ" {"Frisian", paginas 100--101.}.
   

III.

   Паласіо Вальдесъ не только реалистъ, поле наблюденія котораго очень широко. Въ этомъ отношеніи Вальдесъ не представляетъ исключенія, потому что реалистическій романъ зародился въ Испаніи. Вальдесъ обладаетъ тонкимъ, изящнымъ юморомъ; но это опять не его характерная черта: большинство испанскихъ беллетристовъ проявляютъ ее. Юморъ это -- букетъ испанскаго стиля, какъ тонкій орѣховый запахъ -- букетъ великолѣпнаго андалузскаго вина солеро. Характерная черта Паласіо Вальдеса, отличающая его отъ многихъ другихъ испанскихъ беллетристовъ, это -- тѣ глубокіе философскіе вопросы, которые онъ поднимаетъ почти въ каждомъ произведеніи; это -- столь не свойственный испанцамъ метафизическій складъ ума. Паласіо Вальдесъ романистъ-"бытовикъ" и въ то же время романистъ-мыслитель, останавливающійся постоянно на вѣчныхъ вопросахъ.
   "Не разъ мнѣ приходилось пробуждаться внезапно, послѣ короткаго сна днемъ, въ такомъ изумленіи по поводу моего собственнаго существованія, какъ будто я только что родился,-- говоритъ докторъ Анхедико, отъ имени котораго написана послѣдняя книга Вальдеса.-- Что это? Что я? Зачѣмъ я существую на свѣтѣ? Что такое міръ?-- спрашиваю я себя, содрагаясь. И такъ велико бываетъ тогда мое остолбенѣніе, что лишь съ трудомъ удерживаюсь я отъ криковъ ужаса и восхищенія. Завѣса, скрывающая безконечность, колеблется передо мною, какъ-будто готова вотъ-вотъ упасть... Мы живемъ на маленькомъ листочкѣ, какъ черви. Мы медленно полземъ по немъ и открываемъ жилки, кажущіяся намъ удивительными дорогами. И, когда мы знаемъ твердыя и мягкія части листочка, намъ кажется, будто мы постигли всѣ тайны мірозданія. Сверкаетъ молнія сознанія, и устрашенный взоръ нашъ открываетъ всю нищету знанія. О, ничтожный листокъ человѣческаго знанія! Какъ малъ ты"! {А. Palacio Valdes, Papeles del Doctor Angélico". Madrid, 1911. Pp. 21-22.}
   Эти "вѣчные вопросы" занимаютъ Вальдеса въ его романахъ "Tristan", "El Origen del Pensamiento", "La Fe" и въ другихъ произведеніяхъ. Затѣмъ слѣдуютъ вопросы о добрѣ и злѣ, о началѣ познанія и, наконецъ, о вѣрѣ. Вотъ очеркъ "Intermedio del Autor". Въ немъ лицо, отъ нимени котораго ведется разсказъ, задаетъ своему пріятелю Хименесу вопросы, занимавшіе Вольтера, когда оптимизмъ его былъ поколебленъ великой катастрофой 1 ноября 1755 года. "Зачѣмъ всѣ великія бѣдствія, дорогой мой Хименесъ? Зачѣмъ эти безпрерывные грабежи, о которыхъ мы читаемъ въ исторіи? Кому нужны эти убитые младенцы, изнасилованныя дѣвушки, эти преслѣдованія за мысль?.. Зачѣмъ плеть свиститъ вотъ уже безконечный рядъ вѣковъ надъ плечами невинныхъ?
   -- Зачѣмъ? Зачѣмъ?-- хрипло отвѣтилъ Хименесъ.-- Это и есть высшая проблема, рядомъ съ которой всѣ остальныя теряютъ всякое значеніе".
   "Не носитъ ли зло въ себѣ самомъ смыслъ собственнаго существованія?-- продолжаетъ въ другомъ мѣстѣ философъ.-- Не представляетъ ли собою только зло положительное и существенное въ жизни, а то, что мы называемъ добромъ, не является ли случайностью, интерваломъ? Не имѣемъ ли мы въ добрѣ случайное и мгновенное отрицаніе неизбѣжнаго и вѣчнаго зла? Ученіе это старо, какъ міръ. Среди человѣчества оно имѣетъ больше послѣдователей, чѣмъ какая-либо иная доктрина. Ученіе это было перенесено изъ Азіи Шопенгауэромъ и до сихъ поръ исповѣдуется многими въ культурной Европѣ. "И такова святая истина по поводу страданія,-- говоритъ Будда въ знаменитой Бенаресской проповѣди:-- рожденіе -- страданіе; старость -- страданіе; болѣзнь -- страданіе; смерть -- страданіе; соединеніе съ тою, которой не любишь,-- страданіе; разлука съ тою, которую любишь,-- страданіе. О, несчастная юность, которую уничтожаетъ старость. О, несчастное здоровье, которому угрожаютъ столь многія болѣзни! О, несчастная жизнь, продолжающаяся только мгновеніе!"
   "Очень нетрудно перечислить страданія, выпадающія на долю человѣчества. Отрицать ихъ было бы безуміемъ. Съ того мгновенія, какъ впервые раскрываются наши глаза для свѣта до того момента, когда они закрываются навсегда, несчастіе подстерегаетъ и преслѣдуетъ насъ... Но если въ нашемъ существованіи зло представляетъ собою абсолютное, то какъ объяснить добро? Не имѣемъ ли мы неистощимые родники громаднаго счастья? Прометей, прикованный къ скалѣ, внималъ нѣжному шелесту крыльевъ и обонялъ непостижимый ароматъ, долетавшій до него. То былъ хоръ океанидъ, прибывавшихъ сквозь холодный туманъ, порожденный снѣгами, на крылатой колесницѣ. Нимфы -- океаниды садились у ногъ Прометея, утѣшали его и внушали ему надежду. Мы тоже, прикованные къ скалѣ существованія, слышимъ иногда трепетаніе волшебныхъ крыльевъ и обоняемъ сладкій, опьяняющій ароматъ. У насъ тоже есть свои океаниды -- утѣшительницы, не боящіяся уколоться, вытаскивая шипы изъ нашей жизни. Эти океаниды даютъ намъ возможность постигать на мгновеніе рай" {"Papeles del Doctor Angelico", pp. 124--130.}.
   Человѣкъ не можетъ вѣрить, а скептицизмъ приноситъ великія страданія. "Скептицизмъ подтачивалъ его (молодого священника дона Хиля) постепенно. Міръ казался ему все менѣе понятнымъ. Мысль о томъ, что все окружающее -- только чистое представленіе, дѣйствительное значеніе котораго навсегда остается непонятнымъ и непостижимымъ, породила въ душѣ дона Хиля глубокую печаль, отражавшуюся на его блѣдномъ лбу и въ грустной улыбкѣ. Опытъ,-- говоритъ Кантъ,-- есть только познаніе феномена, но не вещь въ себѣ. Послѣдняя неизвѣстна и навсегда будетъ скрыта отъ человѣческаго разума. То же самое гораздо раньше сказалъ Платонъ. Предметы въ этомъ мірѣ, какъ они постигаются нашими чувствами, не имѣютъ въ себѣ ничего реальнаго. Ограничиваясь исключительно явленіями, воспринимаемыми чувствами, мы уподобляемся плѣнникамъ, сидящимъ въ темной пещерѣ и прикованнымъ такъ крѣпко, что не могутъ повернуть голову. Плѣнники ничего не видятъ. Они замѣчаютъ только на стѣнѣ, къ которой обращены лицами, при свѣтѣ костра, пылающаго за ихъ спинами, тѣни существъ, проходящихъ мимо входа пещеры. Даже самихъ себя плѣнники могутъ наблюдать только въ видѣ искаженнаго изображенія на стѣнѣ. Наука, такимъ образомъ, сводится и всегда будетъ сводиться къ предсказанію на основаніи опыта того порядка, въ которомъ слѣдуютъ тѣни на стѣнѣ... Какой печальный выводъ послѣ долгихъ изученій! Весь міръ представлялся дону Хилю въ видѣ мимолетной тѣни, исчезающей подобно тому, кто ее наблюдаетъ. На глаза смертныхъ накинуто покрывало иллюзіи, покрывало Майи, о которомъ говорятъ Веды. И вотъ почему смертные видятъ міръ, о которомъ нельзя сказать, существуетъ ли онъ или нѣтъ, міръ, подобный сну или мареву. Путешественникъ видитъ озеро тамъ, гдѣ существуетъ только отраженіе солнечныхъ лучей въ воздухѣ. Безъ вѣры не только въ разумъ, но и въ собственныя чувства, жизнь священника превратилась въ сплошную пытку" {La Fe, paginas 367--368.}.
   У Паласіо Вальдеса мы находимъ небольшой очеркъ, передающій въ образной формѣ представленіе романиста о попыткахъ философскихъ школъ -- разрѣшить вѣчные вопросы. Очеркъ этотъ называется "Прагматизмъ".
   "Солнце превратилось въ красный шаръ. Черная, страшная туча надвигалась, и небо, недавно еще ясное и прозрачное, омрачилось. Тогда верблюды подогнули колѣни, а люди повернулись спиной къ надвигавшейся тучѣ и тоже легли. Дрожащія отъ страха лошади приблизились къ людямъ, какъ бы ища защиты.
   И вотъ задулъ яростный хамсинъ. Ничто не могло устоять противъ бѣшеныхъ порывовъ урагана. Палатки, прикрѣпленныя желѣзными костылями, носились въ воздухѣ, какъ громадныя птицы, а песокъ яростно стегалъ людей по плечамъ. Крупицы его, вонзаясь въ бока животныхъ, заставляли послѣднихъ ревѣть отъ боли. Люди терпѣливо и покорно лежали на пескѣ. Черезъ два часа страшный смерчъ промчался. Засіяло опять солнце. Снова воздухъ пріобрѣлъ прежнюю прозрачность. Терпѣливые верблюды весело поднялись; лошади радостно ржали, а люди огласили воздухъ ликующими криками. Всѣ считали себя спасенными.
   Нѣсколько дней тому назадъ караванъ оставилъ Золотую рѣку и смѣлые изслѣдователи углубились въ пустыню, чтобы добраться до становья туареговъ. Запасы воды истощились, но караванъ надѣялся достигнуть въ тотъ день до оазиса Валата. Такъ думалъ и такъ убѣждалъ всѣхъ проводникъ Бени-Делимъ. То былъ арабъ, обнаженный до пояса, съ бронзовой кожей, орлинымъ носомъ, курчавыми волосами и проницательными глазами.
   -- Бени-Делимъ!-- кричали всѣ.-- Бени-Делимъ! Куда дѣвался Бени-Делимъ? Бени-Делимъ исчезъ.
   И тогда печаль и безпокойство отразились у всѣхъ на лицахъ. Измѣнникъ воспользовался темнотой и паникой, чтобы бѣжать, Онъ оставилъ весь караванъ въ пустынѣ безъ проводника. Всѣ сознали, что погибли. Но вотъ начальникъ экспедиціи, итальянецъ громаднаго роста съ энергичнымъ и пріятнымъ лицомъ, воскликнулъ:
   -- Нечего падать духомъ, друзья! Если этотъ негодяй бѣжалъ, то это доказываетъ, что до оазиса не можетъ быть далеко. Въ дорогу!
   И караванъ шелъ весь день, терпя жестокія мученія. Наступила ночь, а оазисъ не показывался. Путешественники молча растянулись на пескѣ въ надеждѣ, что сонъ сократитъ ихъ мученія на нѣсколько часовъ.
   Съ разсвѣтомъ начальникъ экспедиціи отдалъ приказъ тронуться снова въ путь.
   -- Піетро,-- сказали нѣкоторые,-- оставь насъ здѣсь. Мы больше не въ силахъ идти впередъ. Лучше умереть сейчасъ, чѣмъ растянуть агонію еще на нѣсколько часовъ.
   Итальянецъ произнесъ страшное ругательство и уколами ножа заставилъ уставшихъ подняться на ноги.
   И караванъ снова молча потянулся въ путь, задыхаясь отъ палящаго зноя. Спустя немного времени одинъ человѣкъ свалился на песокъ. Начальникъ отрада видѣлъ это, но прошелъ мимо, какъ будто ничего не случилось. Остальные сдѣлали то же самое. Прошелъ еще часъ, и упалъ другой путешественникъ. Затѣмъ свалились еще двое. Караванъ все шелъ впередъ или, вѣрнѣе, тащился по раскаленному песку. Солнце начало склоняться къ закату. И вдругъ одинъ изъ путешественниковъ радостно крикнулъ:
   -- Смотрите! Оазисъ! Оазисъ!
   Дѣйствительно, передъ ними былъ оазисъ. Впереди вырисовывались голубыя очертанія горъ. И изслѣдователи обнялись и плакали отъ радости.
   -- Ободритесь, товарищи!-- крикнулъ Піетро:-- еще одно усиліе, и мы спасены!
   Но тутъ выступилъ впередъ худощавый человѣкъ, съ рѣдкой бородкой, съ сѣдиной въ волосахъ, въ очкахъ, съ проницательными глазами. Одъ досталъ изъ сумки морской бинокль и внимательно принялся изслѣдовать горизонтъ. Человѣкъ этотъ былъ ученый экспертъ экспедиціи". Вы говорите о надеждѣ!-- началъ наконецъ онъ.-- Не предавайтесь такъ скоро радости, несчастные! То, что вы видите, не оазисъ, а лишь отраженіе горъ, которыя остались у насъ далеко позади. Слой воздуха, соприкасающійся съ сильно нагрѣтымъ пескомъ, становится менѣе способнымъ къ рефракціи, чѣмъ воздухъ, лежащій выше. Лучи отъ отдаленныхъ предметовъ, падающіе косвенно на нагрѣтый слой воздуха, не проникаютъ сквозь него, но преломляются и отражаются высоко вверху. Это явленіе рефракціи привело многихъ въ пустынѣ къ гибели". Слова ученаго вызвали въ караванѣ горькія жалобы на судьбу и проклятія.
   -- Будь ты проклятъ со своими знаніями!-- крикнулъ Піетро, грозя. ученому кулаками.-- Вы слышите!-- обратился онъ потомъ къ товарищамъ:-- нѣтъ никакой надежды. Умремъ, по крайней мѣрѣ, какъ мужчины. У насъ есть еще заряженные револьверы, которые могутъ сразу прекратить наши мученія. Воспользуемся ими.
   -- Нѣтъ, еще рано!-- бодро и радостно крикнулъ кто-то.
   То былъ горячій поклонникъ философіи, присоединившійся въ отряду изъ любви къ путешествіямъ и изъ желанія производить психологическія наблюденія.
   -- Дѣйствительно,-- продолжалъ онъ,-- впереди нѣтъ оазиса. Намъ это научно и точно доказано. Но почему же падать духомъ? Ступайте дальше, какъ будто впереди есть что-нибудь. И эта надежда васъ еще долго будетъ поддерживать. Вы еще нѣкоторое время будете счастливы. И, кромѣ того, кто знаетъ? Быть можетъ, въ концѣ концовъ, какъ-нибудь случайно мы набредемъ на родникъ.
   Нѣкоторое время изслѣдователи стояли въ нерѣшительности. Наконецъ вождь экспедиціи расхохотался, а его примѣру послѣдовали другіе. И нѣкоторое время несчастные были веселы.
   -- Спасибо, философъ!-- воскликнулъ Піегро.-- Спасибо за хорошее мгновеніе, которое ты намъ далъ передъ смертью! {"Papeles del Doctor Angèlico", paginas '83--87.}
   Такимъ образомъ,-- по мнѣнію Вальдеса,-- человѣческій родъ обреченъ на смерть въ Ливійской пустынѣ, потому что все, поддерживавшее его раньше -- убито анализомъ и оказывается миражемъ. Прагматизмъ даетъ намъ только "un buen rate... antes de morir" (хорошее мгновеніе, раньше чѣмъ умереть).
   "Когда я былъ очень молодъ,-- говоритъ Вальдесъ въ другомъ мѣстѣ,-- я думалъ при видѣ того, какъ добрый умираетъ, а злой живетъ, какъ благородный страдаетъ, а низкій счастливъ, какъ природа смѣшиваетъ вмѣстѣ злодѣевъ и невинныхъ". "Или доброта, невинность и героизмъ только иллюзіи, созданныя безсильными для самихъ себя, чтобы противопоставить ихъ ярости сильныхъ и облегчить такимъ образомъ свои страданія, или сама природа только иллюзія, только символъ, скрывающій высшую дѣйствительность". Теперь я старъ, прочиталъ много книгъ, прошелъ нѣсколько факультетовъ, но все еще не могу выйти изъ этой альтернативы" {Papeles, etc, p. 339.}. "Міръ это -- громадное желаніе жить и громадное отвращеніе къ жизни",-- сказалъ Гераклитъ. Не знаю, вѣрно ли это относительно всего міра; но могу утверждать, что это относится ко мнѣ" {Ib., p. 341.}. И вмѣстѣ съ тѣмъ Паласіо Вальдесъ ненавидитъ пессимизмъ, ведущій къ ненависти къ людямъ. Глумленію надъ нимъ посвященъ романъ "Tristan". Философія привела Вальдеса къ глубокой жалости къ людямъ. Художникъ,-- говоритъ онъ,-- въ правѣ выбирать своихъ героевъ гдѣ угодно: у преддверья рая или въ клоакѣ (испанское слово Catrina гораздо энергичнѣе; но для передачи его пришлось бы употребить совсѣмъ не литературное русское слово). И то, и другое будетъ вѣрно, потому что въ душѣ человѣка живутъ одновременно и ангелъ, и грязное животное. Но когда самому Вальдесу приходится дѣлать выборъ, какъ художнику, онъ предпочитаетъ "преддверье рая". Таковы Рейносо въ романѣ "Тристанъ", или Риботъ въ романѣ "La Alegria del Capitan Ribot, о которомъ дальше.
   

IV.

   Вопросы о вѣрѣ менѣе всего занимаютъ Паласіо Вальдеса, какъ вообще всѣхъ современныхъ испанскихъ беллетристовъ. Обрядовая католическая религія разсѣялась, какъ дымъ, при первомъ столкновеніи съ критическимъ разумомъ. "Я убѣжденъ,-- говоритъ скептикъ донъ Альваро молодому священнику дону Хилю,-- что религія, исповѣдуемая вами, представляетъ собою только соединеніе наивныхъ гипотезъ, какъ впрочемъ всѣ остальныя религіи, изобрѣтенныя несчастіями и трусостью людей, не могущихъ примиритьсясъ мыслью о смерти и съ тѣмъ, что мы всѣ, какъ показываетъ опытъ, рождены для страданій. Я вѣрую въ это не по капризу, а потому, что много изучалъ и размышлялъ. Я тщательно изучилъ исторію наиболѣе важныхъ религій. И, еслибы мнѣ непремѣнно пришлось выбирать какую-нибудь изъ нихъ, я остановился бы не на той, въ которой рожденъ. Католическая религія наиболѣе печальная и безумная. Какъ и Гете, меня символъ ея приводитъ въ содроганіе. Меня не убѣдили ни св. Ѳома Аквитанинъ, ни св. Августинъ, ни Фенелонъ, ни Паскаль. Вотъ почему меня не убѣдитъ также ни одинъ священникъ" {"La Fe", Paginas 133--134.}.
   -- Будь вы Господомъ Богомъ,-- спрашиваетъ донъ Альваро у молодого священника,-- сотворили ли бы вы міръ такимъ злымъ, какимъ мы его видимъ?
   -- Вопросъ этотъ кажется мнѣ неприличной и кощунственной шуткой,-- печально отвѣтилъ донъ Хиль.
   -- Не огорчайтесь и пусть вопросъ мой васъ не оскорбляетъ. Сущность его заключается въ слѣдующемъ. Будь вы въ силахъ создать добрый міръ, населенный безусловно счастливыми существами, сотворили ли бы вы подъ вліяніемъ каприза міръ злой, преисполненный горя, страданій, горечи? Населили бы вы этотъ міръ одинаково несчастными, добрыми и злыми, только для того, чтобы наградить первыхъ и наказать вторыхъ?
   -- Господь не сотворилъ міръ злымъ. Первый человѣкъ навлекъ на себя всѣ страданія своимъ неповиновеніемъ,-- отвѣтилъ донъ Хиль.
   -- Ахъ, да! Вы говорите про съѣденное, яблоко! Я не счелъ бы васъ, сеньоръ исповѣдникъ, способнымъ на такой Нелѣпый капризъ. Зачѣмъ надо было хранить это яблоко въ саду, зная капризный характеръ Евы и уступчивость Адама? Но допустимъ, что они заслужили наказаніе; чѣмъ же мы повинны въ ихъ грѣхѣ? Если кто нибудь обидитъ васъ, то развѣ вы станете мстить его сыновьямъ и внукамъ? Не думаю. Вы, вѣроятно, простите обидчику и, во всякомъ случаѣ, воздержитесь отъ причиненія вреда его потомству. Вы видите поэтому, почему я считаю васъ лучшимъ существомъ, чѣмъ Бога.
   "Волна крови прилила къ лицу священника. Изумленіе и негодованіе сковали ему языкъ.
   -- Вы насмѣхаетесь надъ всѣмъ наиболѣе священнымъ,-- наконецъ, сказалъ онъ.-- Меня поражаетъ, что вы, воспитанный въ лонѣ католической церкви, глумитесь надъ нею и дошли до такихъ предѣловъ нечестивости.
   Саркастическая усмѣшка скользнула по губамъ гидальго.
   -- Да, дѣйствительно, я воспитанъ въ католическомъ духѣ, во всякомъ случаѣ, въ томъ духѣ, который до сихъ поръ былъ извѣстенъ подъ этимъ названіемъ. Вотъ видите ли, сеньоръ исповѣдникъ, у меня былъ отецъ, который до нѣкоторой степени подражалъ Богу. За самую ничтожную провинность, являвшуюся результатомъ моей неопытности, моей пылкости или моего возраста, отецъ безжалостно наказывалъ меня. Если я засыпалъ во время молитвы, меня стегали. Если дѣлалъ три ошибки въ заданномъ урокѣ, меня стегали. Если я дѣлалъ кляксъ на урокѣ чистописанія, меня стегали. Если я бѣгалъ по комнатамъ, меня стегали. Если дѣлалъ пятно на платьѣ,-- опять меня стегали. Всегда побои! И отецъ не трудился даже наказывать меня собственноручно, а поручалъ это своему лакею Гомиро... А между тѣмъ боль отъ розогъ Гомиро продолжалась лишь короткое время, тогда какъ мученія, которыя по волѣ Бога причиняютъ людямъ діаволы, вѣчны. Такъ, по крайней мѣрѣ, увѣряетъ ваша религія" {"La Fe", paginas 122--124.}.
   Чтобы бороться съ атеистомъ его же собственнымъ оружіемъ, молодой, глубоко вѣрующій священникъ беретъ книги, отверженныя церковью. Онъ собирается найти въ нихъ всѣ аргументы невѣрующихъ людей. Церковь, конечно, -- думаетъ донъ Хиль,-- имѣетъ неотразимые доводы противъ каждаго такого аргумента. И, какъ только донъ Хиль принялся за чтеніе, онъ съ ужасомъ убѣждается, что свѣтила католической церкви возражали не противъ существеннаго, что самые страшные аргументы сомнѣвающихся остаются безъ всякаго отвѣта. Если же послѣдній дѣлается, то онъ жалокъ и основанъ на не убѣждающей цитатѣ или на игрѣ словъ. "Прежде всего дону Хилю попалась въ руки книга, озаглавленная Жизнь Христа, которая въ то время пользовалась большимъ авторитетомъ у невѣрующихъ. Объ этой книгѣ въ духовной семинаріи говорили всегда съ презрѣніемъ, смѣшаннымъ съ ужасомъ. Книга, какъ показалось дону Хилю, была начинена пустяками. Авторъ утверждалъ, напримѣръ, что христіанство -- историческое явленіе и, какъ таковое, должно изучаться исторически. Это, разумѣется, былъ абсурдъ, потому что христіанство означаетъ искупленіе рода человѣческаго Сыномъ Божіимъ. Оно -- откровеніе и божественная истина. Авторъ желалъ, чтобы евангельскій разсказъ изучался тѣмъ же методомъ, какъ всякая дру гая традиція и чтобы критикѣ не предлагались уже заранѣе результаты, къ которымъ она должна придти. Ей надо предоставить право приступить къ изученію источниковъ безъ заранѣе снотавденной гипотезы. Это былъ новый абсурдъ. Въ самомъ дѣлѣ, какъ примѣнять къ религіи, къ слову Божьему тѣ же принципы, какъ къ дѣяніямъ и словамъ человѣческимъ? Такимъ образомъ, донъ Хиль отвѣчалъ на всѣ аргументы автора-раціоналиста". И съ такими отвѣтами молодой священникъ явился къ атеисту дону Альваро.
   "На этотъ разъ донъ Альваро принялъ молодого священника очень хорошо, какъ будто желалъ загладить рѣзкость послѣдняго посѣщенія. Донъ Альваро упомянулъ мимоходомъ, что слышалъ про благородный характеръ гостя. Падре Хиль покраснѣлъ отъ похвалы, улыбнулся печально и сказалъ, что, если и желалъ бы имѣть много таланта, то только для того, чтобы доказать хозяину истину откровенія.
   -- Какого откровенія?-- спросилъ съ ласковой улыбкой гидальго.
   -- Что за вопросъ?
   -- Да, какого откровенія, потому что ихъ нѣсколько: мы имѣемъ откровенія христіанской, буддійской, магометанской, іудейской и другихъ вѣръ. Всѣ убѣждены, что ихъ вѣра основана на откровеніи.
   -- Я говорю о единственно истинной, объ откровеніи Господа нашего Іисуса Христа.
   -- На чемъ основываетесь вы, когда утверждаете, что эта вѣра истинная, а всѣ остальныя -- ложныя?
   -- На томъ, что всѣ остальныя вѣры наполнены ужасными вещами, и противны разуму. Только вѣра, которую далъ намъ Распятый, удовлетворяетъ всѣмъ запросамъ нашего духа и разума".
   Донъ Альваро не желаетъ спорить, но предоставляетъ въ распоряженіе падре Хиля свою громадную библіотеку. "Молодой священникъ съ жаромъ накинулся на книги. Онъ читалъ безпрерывно и съ глубокимъ вниманіемъ всѣ критическія изслѣдованія первоначальнаго христіанства, книгъ Новаго Завѣта и исторіи догматовъ. Онъ громадными глотками пилъ ядъ ереси, не замѣчая его вкуса. Падре Хиль надѣялся, что допивъ до дна чашу, онъ узнаетъ всѣ возраженія, которыя выставляются нечестивыми противъ церкви Христовой. Онъ найдетъ отвѣты на всѣ эти возраженія и тогда навсегда обрѣтетъ покой" {"La Fe", Paginas 139--141.}. Случилось иное. Падре Хиль не опровергъ доводовъ скептиковъ, но самъ подпалъ подъ ихъ вліяніе. Паласіо Вальдесъ съ замѣчательной силой изображаетъ послѣдовательное крушеніе стараго міровоззрѣнія у дона Хиля. Авторъ, какъ мы можемъ судить по его собственнымъ словамъ, пережилъ самъ страшный кризисъ и даетъ намъ всѣ фазисы его. Холодный скептицизмъ и раціонализмъ не даютъ однако успокоенія дону Хилю. Матеріализмъ разрушилъ его старую вѣру, но не далъ отвѣта на роковые вопросы. И молодой священникъ обращается къ Канту. "Послѣ первыхъ же страницъ Критики Чистаго Разума донъ Хиль почувствовалъ страшное ощущеніе человѣка, у котораго внезапно проваливается почва подъ ногами.. Наше познаніе въ сущности только представленіе! Инстинктъ заставлялъ дона Хиля искать твердую почву, но, чѣмъ больше онъ пытался нащупать ее ногами, тѣмъ глубже уходила она... Кенигсбергскій философъ доказывалъ съ неопровержимой логикой, что пространство и время не существуютъ въ дѣйствительности, но являются только формами представленія, зависящими отъ свойства нашего разума... Паника овладѣла душой дона Хиля. Позитивизмъ еще оставилъ ему кое-что: матерія была реальностью; ея отношенія тоже реальны... но теперь молодой священникъ остался одинъ, въ глубокомъ мракѣ... Міръ представлялся въ видѣ сна, призрака. Что мы знаемъ о первоначальной силѣ, создавшей матерію? Ничего. И никогда ничего не узнаемъ. Если весь міръ и весь порядокъ въ немъ суть только чистые феномены, опредѣляемые нашимъ разумомъ, нѣтъ надобности въ Верховномъ разумѣ. Онъ теперь развѣнчанный король. "Nada! Nada!-- мучительно восклицаетъ молодой священникъ: Nunca sabremos nada!" (Ничего! Ничего! Никогда мы ничего не узнаемъ!" {ib, р. р. 301--305.}.
   

V.

   Современные испанскіе писатели часто приходятъ къ такому полному отрицанію, отправляясь отъ критики католицизма. Одни писатели, разрушивъ все, остаются на развалинахъ, не пытаясь создавать ничего новаго. Отъ стараго міровоззрѣнія, которое культивировали въ нихъ съ дѣтства, не остается никакого слѣда. Таковъ, напр., Піо Бароха, съ которымъ читатели "Русскаго Богатства" уже знакомы. Таковъ неизвѣстный за предѣлами своей родины очень талантливый публицистъ и беллетристъ Вальдо Инсуа {Есть другой Инсуа (Альберто),-- авторъ эротическихъ романовъ, о которомъ я писалъ въ январской книжкѣ "Русскаго Богатства".}, авторъ интереснаго сборника "La Boca de la Esfinge" (Уста сфинкса), вышедшаго въ началѣ 1911 года. Мы читаемъ въ очеркѣ "Высшіе люди", помѣщенномъ въ этомъ сборникѣ, слѣдующее: "Завѣса спадаетъ у нихъ (высшихъ людей) съ глазъ и представляется отвратительный скелетъ дѣйствительности. Они убѣждаются, что нѣтъ жизни, а есть только обновленіе; что нѣтъ людей, а есть лишь человѣчество; нѣтъ истинъ, а только предубѣжденія. Высшіе люди убѣждаются, что религія только педагогическое средство для распространенія и поддержанія невѣжества, съ которымъ объ руку идетъ рабство; что правосудіе -- постоянное оружіе сильныхъ, дѣйствующее всегда противъ слабыхъ; что законъ -- лишь смѣшная фикція, которою пользуются хитрецы и мошенники для увеличенія своего благосостоянія и для удовлетворенія самолюбія; что семья -- искусственно возникшая соціальная клѣточка, имѣющая такъ же мало смысла, какъ и государство,-- этотъ организмъ, созданный для закрѣпленія рабства индивидуума. Высшіе люди постигаютъ, наконецъ, что родина -- слово, производящее глубокое волненіе и спеціально придуманное и освященное рядомъ поколѣній жрецовъ и воиновъ, дабы удерживать вмѣстѣ стадо, человѣческій гуртъ. Для того, чтобы спутать ему ноги, духовный арканъ еще пригоднѣе, чѣмъ матеріальный... Постигнувъ все это, высшіе люди проклинаютъ жизнь и высшее начало. Имъ мила сладостная тишина гробовъ. Какое дѣло прозрѣвшимъ до авантюристовъ искусства, до контрабандистовъ политики, до деспотовъ всякаго рода, пытающихся навязать свою волю другимъ? Прозрѣвшіе борются противъ всякихъ идоловъ, какой бы алтарь послѣдніе ни украшали" {"La Boca de la Esfinge", p.p. 11--13.}. Авторъ признаетъ однако главнымъ двигателемъ въ жизни то, что является источникомъ всѣхъ страданій -- El desco (желаніе), противорѣча такимъ образомъ себѣ. "Желаніе есть страданіе. Оно родилось съ первымъ человѣкомъ я съ тѣхъ поръ сопровождаетъ человѣчество, какъ духъ-мучитель, отравляя дни его существованія, омрачая его сны и дѣлая отвратительными тѣ радости, къ которымъ люди наиболѣе стремятся... Порою человѣку кажется, что онъ овладѣлъ желаніемъ; онъ чувствуетъ себя поэтому застрахованнымъ отъ новыхъ страданій. Но проходитъ нѣкоторое время и снова человѣкъ слышитъ гнѣвный и грозный голосъ: "Жалкій рабъ страстей! Желай и плачь"! Какой душевный покой обрѣли бы мы, еслибы въ нашихъ силахъ было убить желаніе или подчинить его нашей волѣ"!
   "Но, будь желаніе убито, переносили ли бы мы жизнь? Она стала бы похожа тогда на безкрайную пустынную равнину, залитую сѣрымъ свѣтомъ, воздухъ которой недвижимъ и не оживляется никакимъ звукомъ. Такая абсолютно спокойная, безъ всякихъ волненій жизнь была бы подобна смерти. Мы бы ее прокляли Мы не могли бы ни страстно желать ее, ни любить, потому что человѣкъ любитъ именно то, что причиняетъ ему наибольшія страданія....Не чувствуя желанія, мы постигаемъ блаженство. Овладѣвая и подчиняя себѣ желаніе, мы приближаемся къ блаженству. Но если нѣтъ желанія, то что же остается? Пресыщеніе, грусть, скука, усталость, отвращеніе къ жизни.
   "Остается всегда желать, вѣчно искать то, что указываетъ намъ желаніе. Его наказы должны быть для насъ священны. Въ желаніи -- наша миссія, нашъ долгъ, указанный намъ таинственной властью, являющейся тѣмъ тираномъ который даетъ намъ эмоціи, чувства, внушенія... Благодаря тому, что существуетъ никогда неудовлетворенное желаніе, прогрессировалъ міръ и развилась цивилизація. Желаніе явилось тѣмъ двигателемъ, благодаря которому культура прошла отъ періода пещерныхъ жилищъ черезъ озерныя постройки до тѣхъ высокихъ формъ, которыя видимъ теперь. Отсутствіе желанія означаетъ умственное спокойствіе, сонъ, инерцію, физическую бездѣятельность, словомъ -- смерть. Я люблю мое желаніе, которое постоянно мучитъ меня; я люблю мое жестокое желаніе, которое не въ силахъ удовлетворить, вслѣдствіе безсилія воли или вслѣдствіе робости и трусости, но которое облагораживаетъ меня, вдохновляетъ и приближаетъ къ высшимъ существамъ, населяющимъ болѣе совершенную планету, чѣмъ земля, обладающимъ совершенною природою, не знающею ни страданій, ни сомнѣній, ни желаній. Какъ прекрасно и какъ трагично мое желаніе!"
   Другіе современные испанскіе беллетристы, разрушивъ старое до основанія, создаютъ новое. Таковъ столь популярный у насъ теперь Бласко Ибаньесъ. Онъ тоже знаетъ, что такое "ужасъ передъ вѣчностью", передъ тѣмъ проклятіемъ, которое тяготѣетъ надъ человѣчествомъ. Онъ въ рядѣ произведеній борется съ тѣмъ, что долго являлось основой всей испанской жизни. Бласко Ибаньесъ, какъ Вальдо Инсукъ, отрѣшился отъ стараго міра, но онъ намѣчаетъ другой, новый, красивый, изящный, залитый яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Онъ понимаетъ отчаяніе, но самъ учитъ бодрости. Онъ говоритъ намъ, что человѣчество несчастно потому, что встрѣчаетъ на пути цѣлый рядъ препятствій, изъ которыхъ однако только смерть неустранима; но и она не заключаетъ въ себѣ ничего ужаснаго. Въ романѣ "La Horda" мы находимъ величавый образъ Смерти, шествующей съ младенцами Забвеніемъ и Воспоминаніемъ у груди. Всюду, гдѣ ступаетъ нога ея, замираетъ пѣніе птицъ и вянетъ трава; но позади смерти, тамъ, гдѣ касается ея вдовье покрывало, нарождается новая жизнь. "Не смерть властвуетъ на землѣ,-- говоритъ онъ въ Los Muertos mandon,-- а жизнь; а надъ жизнью властвуетъ любовь". То міровоззрѣніе, которое Бласко Ибаньесъ разрушилъ въ романахъ Cotedral и Intruso, не оставило, повидимому, въ немъ никакого слѣда. Былъ городъ, надъ которымъ всюду возвышались готическія башни старинныхъ соборовъ. Казалось, онѣ простоятъ еще вѣка. Потомъ произошло великое землетрясеніе. Величественныя башни разсыпались и превратились въ груды мусора. Но трудолюбивое, энергичное, талантливое населеніе не упало духомъ. Оно выстроило на прежнемъ мѣстѣ новый городъ, гораздо болѣе красивый, по совершенно другому плану. Характеръ и назначеніе зданій измѣнились. Напрасно стали бы мы искать слѣды обломковъ: они исчезли. Напрасно стали бы мы искать въ фронтонахъ новыхъ величественныхъ И удобныхъ зданій вліянія прежнихъ суровыхъ готическихъ сводовъ, пугавшихъ мысль. Такой образъ рождается невольно при знакомствѣ съ литературной физіономіей Бласко Ибаньеса. Другой образъ напрашивается при изученіи произведеній Паласіо Вальдеса. Землетрясеніе тоже разрушило старое міровоззрѣніе романиста. Величественные соборы рухнули. Въ безобразной кучѣ камней лежитъ старинное зданіе, въ которомъ испытывалось настроеніе, формулируемое словами шекспировскаго Клавдіо: "Гнитесь, гордыя колѣни! Ты, сердце, окованное сталью, размягчись, какъ мышцы новорожденнаго младенца". Романистъ видитъ, что въ обрушившихся зданіяхъ невозможно жить, невозможно молиться. Въ развалинахъ нѣтъ даже величія: онѣ только безобразны. Сорчая трава цѣпляется корнями за эти обломки. Въ травѣ и подъ камнями ютятся скорпіоны и мокрицы. Но Вальдесъ не дѣлаетъ попытки "воздвигнуть новый городъ" и печально стоитъ возлѣ развалинъ. Позволю себѣ еще сравненіе. Есть люди, для которыхъ природа -- картинная галлерея съ великими художественными произведеніями, обращенными къ стѣнѣ. Эти люди къ тому же пробѣгаютъ по безконечнымъ заламъ этой художественной галлереи безъ каталога. Надо ли удивляться, что они находятъ жизнь сѣрой и неинтересной! Есть также люди, умѣющіе понимать и читать природу. И вотъ они въ Норвегіи и въ Швейцаріи видятъ всюду великаго пахаря, отъ вѣка поднимающагося каждое утро и берущагося за свой гигантскій серебряный плугъ съ сверкающими лемехами. Пахарь этотъ работаетъ очень медленно: ему торопиться некуда. Но за то работа получается грандіозная. Пахарь своимъ гигантскимъ плугомъ вырылъ извилистыя Соньефіордъ и Хардангеръ-фіордъ; онъ же вырылъ долину Роны и черезъ десятки тысячъ лѣтъ сравняетъ съ землею Швейцарскія Альпы. Тамъ, гдѣ проходитъ лемехъ серебрянаго плуга, на много вѣковъ остается голубовато-сѣрая борозда морены. Она отмѣчаетъ путь пахаря. Потомъ, черезъ столѣтія, борозда покроется травой или поростетъ лѣсомъ. Но покуда, каждый разъ, когда прольются въ горахъ дожди, потокъ выбираетъ русломъ борозду плуга. Пахарь этотъ -- солнце. Плугъ его -- глетчеръ. Критическая мысль произвела въ міровоззрѣніи Паласіо Вальдеса такое же опустошеніе, какъ глетчеръ, двинутый солнцемъ по откосу горы. Отъ стараго воззрѣнія осталась лишь сѣрая морена; но она не поросла еще травой. Каждый разъ, когда зарождается у Вальдеса новая мысль, она, какъ весенній потокъ въ горахъ, выбираетъ себѣ русломъ старую морену. Паласіо Вальдесъ, какъ никто въ Испаніи, содѣйствовалъ разрушенію католицизма. "La Fe" -- отверженная книга, осужденная папой. Но мысли автора и теперь предпочитаютъ постоянно старое русло. Доказательствомъ является книга "Papeles del Doctor Augélico", которую авторъ считаетъ итогомъ своей тридцатилѣтней литературной дѣятельности. Объ этой книгѣ я поговорю подробнѣе дальше. Доказательство мы находимъ также въ романѣ "La Fe". Происходитъ ужасная судебная ошибка: на благороднаго, идеально чистаго молодого священника дона Хиля истеричка Обдулія возводитъ ложное обвиненіе въ тяжкомъ преступленіи. Другіе духовные отцы, завидующіе дону Хилю, содѣйствуютъ гибели товарища и молодого священника присуждаютъ къ многолѣтнему тюремному заключенію. И Паласіо Вальдесъ, отрицательно относящійся къ догмату искупленія, смотритъ на страданіе невиннаго дона Хиля, какъ на своего рода искупленіе. Вѣрующіе спасались отъ грѣховнаго міра въ монастырь. Вальдесъ не признаетъ такого рода спасенія, но донъ Хиль, въ груди котораго старая вѣра убита, входитъ въ тюрьму, ликуя, видя въ этомъ отреченіе отъ жизни. Страданіе необходимо, и при томъ страдать должны именно наиболѣе чистые и благородные. "Судья былъ далекъ отъ мысли, что пеньяскосскій священникъ, войдя въ тюрьму, вышелъ изъ темницъ скептицизма" {"La Fe", pagina 385.}. "Небо улыбалось. Но еще больше, чѣмъ небо, смѣялась душа дона Хиля, охваченная опьяняющею радостью. Его внезапно загорѣвшіеся глаза созерцали вселенную въ ея идеальной сущности. Всѣ завѣсы, протянутыя разумомъ, упали. Великая тайна существованія раскрылась передъ нимъ во всей своей сверкающей чистотѣ. За этой видимой жизнью, окружающей насъ, донъ Хиль прозрѣлъ дѣйствительную безконечную жизнь и вступилъ въ нее {T. e. съ того момента, какъ его заперли на много лѣтъ въ тюрьму.} съ радостнымъ сердцемъ. Въ этой безконечной жизни все была любовь, или, что то же, все -- блаженство. Вступить въ нее значитъ войти въ царство вѣчности. То -- жизнь духа. Міръ не можетъ измѣнить ее и время безсильно разрушить ее, такъ какъ эта жизнь духа представляетъ собою начало времени и міра. Донъ Хиль жилъ внѣ времени, у самаго берега идеальнаго и вѣчнаго источника призрачнаго міра, окружающаго насъ. Дни его не тянулись печальной и безконечной вереницей, какъ часть времени; Донъ Хиль уже но испытывалъ мученій отъ необходимости проявлять свою волю. Онъ не издавалъ больше жалобныхъ стоновъ по поводу своихъ грѣховъ и невыполненныхъ рѣшеній, ибо любилъ онъ теперь уже не собственныя дѣла, какъ бы они хороши ни были, а только вѣчность. Дѣянія имѣютъ свое начало въ личности, а донъ Хиль отрекся уже съ твердостью отъ своей собственной... Страхъ разрушенія послѣ смерти исчезъ совершенно съ тѣхъ поръ, какъ молодой священникъ вступилъ въ вѣчность. Ему не надо было спуститься въ могилу для достиженія этой вѣчной жизни..." { "La Fe", Paginas 415--417.} "Путь къ вѣчности" лежитъ, такимъ образомъ, черезъ отреченіе отъ всѣхъ желаній. Передъ нами любопытная нирвана, созданная на мѣстѣ разрушенной вѣры при помощи "Критики чистаго разума" и "Міра, какъ воля и какъ представленіе". Для достиженія "берега идеальнаго и вѣчнаго источника" надобно только выбросить за бортъ всѣ земныя радости, какъ бы ничтожны онѣ не были. "Донъ Хиль сидѣлъ неподвижно на скамьѣ въ своей камерѣ, получая жаркіе поцѣлуи солнечныхъ лучей, проникавшихъ сквозь окна. Но вотъ молодой священникъ вспомнилъ, что грѣться на солнцѣ -- наслажденіе для чувствъ. Сдѣлавъ презрительный жестъ, донъ Хиль пересѣлъ въ самый темный уголъ камеры. Только отреченіемъ отъ всѣхъ радостей, только ища страданія и подчинивъ свои чувства, онъ достигъ блаженнаго состоянія полнаго безразличія.
   -- Зачѣмъ мнѣ солнечные лучи?-- думалъ донъ Хиль,-- если огонь, горящій въ моей душѣ, меня лучше согрѣваетъ и укрѣпляетъ? какую цѣнность имѣетъ мимолетный свѣтъ солнца рядомъ съ другимъ, вѣчнымъ? Жить чувствами -- значитъ быть рабомъ времени и необходимости. Все, что. не принадлежитъ тому свободному существу, которое я обрѣлъ въ себѣ, мнѣ чуждо и безразлично. О, нѣтъ! Я не буду дрожать, какъ рабъ. У меня есть сознаніе собственной свободы. Мнѣ не надобна смерть, чтобы получить ее. Сознаніе собственной свободы наполняетъ меня веселіемъ. Я -- вольноотпущенникъ... Я -- сынъ вѣчности" {ib. 417-418.}. Къ такому выводу приходитъ авторъ, который, какъ можно судить по очерку "Прагматизмъ", скептически относится къ выводамъ всѣхъ философскихъ школъ. "Для чего изучать метафизику,-- говоритъ герой Вальдеса -- Аморосъ, прозванный "Пиѳагоромъ", -- когда знаешь, что завтра найдешь ложью то, что сегодня кажется тебѣ истиной" {"Papeles de Doctor Angélico". p. 322.}?
   Мнѣ остается теперь перейти къ разсмотрѣнію наиболѣе характерныхъ романовъ Паласіо Вальдеса.
   Испанскіе беллетристы часто выводятъ характерный типъ глубоко религіозной женщины, которую религія можетъ толкнуть на самыя страшныя преступленія. Хуанъ Валера далъ намъ донью Бланку (El Comendador Mendoza), Пересъ Гальдосъ -- единственную въ своемъ родѣ донью Перфекту (Dona Perfecta), Бласко Ибаньесъ -- жену милліонера Санчеса (El Intrusо). Вальдесъ заинтересовался этимъ типомъ во второмъ своемъ романѣ ("Marta у Maria"), Въ своемъ романѣ "Le Fe" онъ даетъ новую разновидность этого типа. Паласіо Вальдесъ показываетъ, какимъ образомъ крайнее религіозное рвеніе соприкасается въ героинѣ съ эротоманіей. Передъ нами дѣвушка лѣтъ подъ тридцать, та самая истеричка, по ложному обвиненію которой былъ осужденъ священникъ Хиль. Отецъ ея -- пеньяскосскій гидальго Осуна, горбунъ, извѣстный въ городкѣ своимъ грязнымъ сладострастіемъ. "Обдулія была дочерью отъ первой его жены и не помнила матери. Отецъ ея былъ женатъ еще дважды, но и эти жены жили очень недолго. Въ городкѣ утверждали, что похотливый горбунъ защекоталъ на смерть своихъ женъ. Этотъ чудовищный разсказъ передавали Обдуліи ея школьныя подруги, когда желали довести ее до бѣшенства; Какъ она страдала, слушая эту исторію и наблюдая то презрѣніе, смѣшанное съ ужасомъ, которое внушалъ ея отецъ.. Она становилась мрачной каждый разъ, когда замѣчала страхъ который внушала подругамъ. И когда нѣкоторыя изъ нихъ, болѣя добрыя, чѣмъ остальныя, относились къ ней мягко, она раздражалась и принималась съ жаромъ утверждать, что отецъ ея -- прекрасный человѣкъ, сильно любящій ее. Тѣломъ Обдулія всегда была слаба и тщедушна. Много разъ опасались за ея жизнь. Съ дѣтства она страдала сильными кровотеченіями изъ носа, которыя крайне ослабляли ее. Впродолженіе двухъ лѣтъ, отъ двѣнадцати до четырнадцатилѣтняго возраста, у ней были парализованы ноги. Отецъ возилъ ее безрезультатно на разные курорты, покуда однажды, не зная какъ и почему, Обдулія встала и пошла. Подросткомъ она проявила много странностей. Наиболѣе извѣстною изъ нихъ, о которой говорилъ весь городъ, было извращеніе вкуса, побуждавшее ее ѣсть штукатурку. Напрасно отецъ и учительницы пытались отучить Обдулію отъ этого порока. Напрасно ее наказывали, запирали и даже связывали ей руки. При малѣйшемъ ослабленіи надзора Обдулія уже ковыряла стѣны, и дѣлала въ нихъ глубокія дырки. Всѣ эти ненормальности исчезли, когда Обдулія стала взрослой дѣвушкой. Въ возрастѣ отъ шестнадцати до двадцати лѣтъ здоровье ея значительно окрѣпло и она выровнялась даже въ веселую и миловидную дѣвушку. Но цвѣтокъ молодости быстро завялъ. Здоровье ея снова пошатнулось, и хотя прежнія странныя явленія не повторялись, но Обдулія, тѣмъ не менѣе, часто испытывала недомоганія. Ея подруги и отецъ объясняли ея болѣзненность религіознымъ рве ніемъ... Она не пропускала ни одной службы и проводила цѣлые часы въ церкви. И усердіе это не только не уменьшалось, но еще увеличивалось съ каждымъ днемъ... Обдуліи минуло двадцать во семь лѣтъ, и за это время ее только разъ любили. То было въ семнадцать лѣтъ. Она была тогда возлюбленной одного юноши изъ Лансіи, гостившаго въ Пеньяскосѣ у друзей. Ухаживаніе приняло серьезный характеръ. Говорили уже о днѣ свадьбы и шилось подвѣнечное платье. И внезапно прибылъ изъ Кубы отецъ юноши, усадилъ своего сына въ дилижансъ и увезъ неизвѣстно куда. Послѣ этого неудавшагося брака за Обдуліей уже никто не ухаживалъ. Дѣвушка, которая до того была живаго и веселаго нрава, стала меланхолична и сдержана. Безъ сомнѣнія, любовь божественная была для нея замѣной любви человѣческой. Въ то же время характеръ Обдуліи сталъ необыкновенно экзальтированнымъ. Раньше упреки и порицанія вызывали у Обдуліи лишь улыбку. Теперь малѣйшее замѣчаніе производило на нее сильное впечатлѣніе и вызывало обильныя слезы. Ея самолюбіе стало до того чувствительно и раздражительно, что каждый легкій уколъ она чувствовала какъ глубокую рану. Совѣсть упрекала Обдулію въ безпрерывной гордости. Дѣвушка вела съ своею раздражительностью жестокую борьбу, но не могла укротить ее" {La Fe, р. р. 66- 68.}.
   Когда въ городъ прибываетъ молодой, красивый, крайне застѣнчивый священникъ донъ-Хиль, Обдулія выбираетъ его своимъ духовникомъ. Она постоянно является къ нему на исповѣдь и сообщаетъ о своихъ поступкахъ, сомнѣніяхъ и видѣніяхъ, которыя бывали у ней время отъ времени. Наивный молодой священникъ думаетъ, что передъ нимъ новая святая Тереза. Его больше всего поражаетъ въ Обдуліи стремленіе умерщвлять свою плоть. Съ своимъ тѣломъ она обращалась безжалостно, какъ будто то была каменная плита. Нѣсколько разъ въ теченіе ночи дѣвушка поднималась на молитву. Рано утромъ, не смотря на погоду, Обдулія отправлялась въ церковь, гдѣ оставалась нѣсколько часовъ на колѣняхъ. Постилась она съ необыкновеннымъ рвеніемъ, носила власяницу и бичевала себя по пятницамъ и наканунѣ особо торжественныхъ праздниковъ. Между духовнымъ отцомъ и дочерью завязывается мало-по-малу дружба. Новый священникъ, не находя въ городѣ духовнаго наставника, который понималъ бы его мистицизмъ, сталъ мало-по-малу дѣлиться съ дѣвушкой своими радостями и разсказывать ей про свои разочарованія и про побѣды надъ собою. "То была духовная дружба. Друзья бесѣдовали только о службѣ Богу и о царствѣ небесномъ". Мистическая любовь у Обдуліи идетъ однако рядомъ съ другимъ чувствомъ. Объ этомъ можно судить по слѣдующему мѣсту. Дѣвушка приходитъ къ священнику, зная, что его нѣтъ дома. Старуха служанка, привыкшая къ этимъ посѣщеніямъ, оставляетъ Обдулію въ столовой, а сама уходитъ на кухню. "Глаза у дѣвушки вдругъ засверкали и легкій румянецъ разлился по щекамъ. Она сдѣлала нѣсколько нерѣшительныхъ шаговъ и остановилась, наконецъ, у дверей алькова. Внезапно загорѣвшимися глазами она окинула все находившееся тамъ. Постель священника была изъ некрашеннаго дерева и очень узка. Бѣло было также одѣяло, наволочки и простыни, хотя изъ тонкаго полотна, но безъ кружевъ. Можно было подумать, что тутъ спитъ школьница. Обдулія долго и пристально глядѣла на постель, какъ будто никогда не видала такого удивительнаго предмета. На лицѣ ея отразилось благоговѣйное волненіе, какъ будто она проникла въ ризницу собора. Нѣкоторое время она оставалась неподвижна, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, съ глазами, выражающими экстазъ, съ ощущеніемъ, какъ будто находится въ теплой, надушенной ваннѣ. Вдругъ она отступила, подбѣжала къ двери столовой, открыла ее, высунула голову и прислушалась. Старая служанка все еще возилась въ кухнѣ. Тогда Обдулія заперла дверь и на цыпочкахъ возвратилась въ альковъ. Послѣ мгновеннаго колебанія она дотронулась до постели. Потомъ положила на нее руки. Сердце у нея сильно билось. И, наконецъ, она рѣшилась. Очень осторожно, чтобы не смять ничего, она протянулась на постели, положивъ голову на подушки. По всему ея тѣлу пробѣжалъ необъяснимый трепетъ наслажденія, страха, стыда. Блаженство было такъ велико, что Обдулія лежала блѣдная, съ закрытыми глазами, какъ въ обморокѣ. Затѣмъ она пришла въ себя и уткнула лицо въ подушку, вдыхая полной грудью легкій запахъ, который оставила на ней русая голова падре Хиля. Нѣсколько разъ Обдулія потерла лицо о полотно, и каждый разъ испытывала сладостное щекотаніе, проникавшее до глубины души. Обдулія испытывала блаженство во всемъ тѣлѣ, какъ будто тысяча ртовъ цѣловали ее разомъ. Долгое время она оставалась такимъ образомъ, погруженная въ сладостныя видѣнія. Тѣло ея вздрагивало и блаженство было такъ велико, что причиняло даже боль. Дѣвушка испытывала восхитительное изнеможеніе и глубоко вздыхала, не отнимая лица отъ подушки, чтобы ни на мгновеніе не прервать восторга, наполнившаго ее. Мало-по-малу оцѣпѣненіе овладѣвало ею. Ея члены, лишенные движенія, засыпали. Туманъ застелилъ ея мозгъ и закуталъ пеленою всѣ представленія; но сердце продолжало усиленно биться, какъ будто вся жизнь сконцентрировалась въ немъ. И, когда черезъ часъ Обдулія поднялась, щеки у нея пылали, а глаза блестѣли. Покорная, стыдливая улыбка преобразила ея поблекшее лицо, придавъ ему необычную чистую, дѣвственную нѣжность. Если Обдулія когда-либо была красива, то именно въ этотъ моментъ" {"La-Fe", paginas 327--329.}. Любовь, которую потомъ отвергъ донъ-Хиль, вызвала у истерички взрывъ ненависти, кончившійся ложнымъ обвиненіемъ.
   Я перехожу теперь къ роману "La Alegria del capitan Ribot".

Діонео.

"Русское Богатство", No 8, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru