Lib.ru/Классика: Шкловский Исаак Владимирович. Из Англии

Изъ Англіи.

Любимое чтеніе англичанъ -- автобіографіи. Записки бывшей кронпринцессы саксонской расхватали здѣсь въ одинъ день. И это не только потому, что читатель предвкушалъ крупный скандалъ. Есть извѣстные люди, труды которыхъ большая публика по наслышкѣ очень почитаетъ, но никогда не читаетъ, такъ какъ знаетъ что они "dry-as-dust" (сухи, какъ пыль). Но стоитъ престарѣлому ученому написать автобіографію, какъ онъ станетъ читаемымъ. Соціальная статика Герберта Спенсера съ трудомъ разошлась въ двадцать пять лѣтъ, хотя изданіе состояло изъ пятисотъ экземпляровъ, тогда какъ громадная автобіографія нашла многочисленныхъ читателей. Извѣстный англійскій позитивистъ Фредерикъ Гаррисонъ не принадлежитъ къ числу писателей, которыхъ читаетъ большая публика. Между тѣмъ Autobiographic Меmoirs, выпущенныя имъ въ прошломъ мѣсяцѣ, уже требуютъ второго изданія. Я не сказалъ бы, что эта автобіографія представляетъ собою болѣе занимательное чтеніе, чѣмъ Order and Progress, Social Statics, Comte's Positive Polity и другіе труды Гаррисона.

Чѣмъ объяснить подобное явленіе? Тутъ не можетъ быть рѣчи о томъ, что публика желаетъ вполнѣ знать великаго человѣка, такъ какъ зачастую не читаетъ его. Пушкинъ говоритъ, что публика съ жаднымъ любопытствомъ роется въ автобіографіяхъ, запискахъ и частныхъ письмахъ великаго человѣка, потому что желаетъ убѣдиться, что онъ, "подлъ и низокъ, какъ она". "Врете, подлецы,-- прибавляетъ Пушкинъ,-- онъ низокъ, но по другому". Слабости человѣческаго характера, изображенныя великимъ мастеромъ слова, не отталкиваютъ уже. Гете правъ, когда говоритъ:

"Was im Leben uns verdriesst

Man im Bilde gern geniesst"

(Мы охотно наслаждаемся въ художественномъ изображеніи тѣмъ, что насъ раздражаетъ въ жизни).

"Автобіографія безполезна, если она не эготична въ точномъ смыслѣ слова,-- говоритъ Фредерикъ Гаррисонъ въ своихъ запискахъ.-- Въ ней долженъ быть отчетъ о всемъ томъ, что авторъ самъ видѣлъ, чувствовалъ и передумалъ. И если писатель такъ застѣнчивъ, что стѣсняется говорить правду; если онъ скрываетъ отъ публики хотя бы мелкій, но характерный фактъ, авторъ обманываетъ себя и читателя. Когда человѣкъ такъ смѣлъ, что рѣшается подняться и давать свидѣтельскія показанія о собственной жизни, онъ долженъ говорить правду, всю правду и ничего, кромѣ правды".

Какія гордыя и хорошія слова! Мы знаемъ безчисленное множество автобіографій, но много ли среди нихъ такихъ, въ которыхъ авторы исполняютъ требованіе Фредерика Гаррисона, т. е. говорятъ "правду, всю правду и ничего, кромѣ правды?" Историкъ литературы назоветъ не мало мемуаровъ, авторы которыхъ послѣ торжественнаго обѣщанія говорить правду, рисуются или оправдываются передъ потомствомъ. "Передъ вами картина жизни безпокойной и бурной, или точнѣе говоря, печальной и обремененной затаенными отъ міра тревогами сердца, которыхъ не могли побѣдить ни гордость, ни мужество. Въ этомъ отношеніи я могу назвать себя мученикомъ принужденія; я говорю мученикомъ, потому что скрывать свои чувства и казаться въ ложномъ свѣтѣ -- всегда было противно и невыносимо тяжело для моей природы... Итакъ, примите исторію моей жизни, грустную исторію, изъ которой легко было бы составить увлекательный романъ. Я писала ее безъ приготовленія, такъ, какъ я говорю, и съ полной откровенностью, устоявшей противъ всѣхъ горькихъ уроковъ опыта. Правда, я прошла молчаніемъ или только слегка коснулась тѣхъ душевныхъ потрясеній, которыя были слѣдствіемъ неблагодарности людей, обманувшихъ мою безграничную довѣренность къ нимъ. Это единственные факты, обойденные мною; одно воспоминаніе о нихъ еще доселѣ приводитъ меня въ трепетъ". Авторъ желаетъ говорить правду, всю правду и ничего, кромѣ правды, чтобы опровергнуть обвиненія "французскихъ памфлетистовъ" {"Записки княгини Е. Р. Дашковой. Лондонъ. 1859 года, стр. 1--2.}. И, несмотря на торжественное обѣщаніе "говорить съ полной откровенностью", въ Запискахъ княгини Дашковой мы имѣемъ скорѣе "увлекательный романъ". Я достаю одинъ изъ самыхъ драгоцѣнныхъ алмазовъ русской литературы, въ которой такъ много самоцвѣтныхъ камней. Я беру книгу, написанную великимъ человѣкомъ въ часы необыкновеннаго душевнаго подъема. Въ міровой литературѣ не много произведеній, искренность и поэзію которыхъ можно сравнить съ Былымъ и Думами А. И. Герцена. "Я жилъ въ одномъ изъ лондонскихъ захолустій, близъ Примрозъ Гиля, отдѣленный отъ всего міра далью, туманомъ и своей волей. Въ Лондонѣ не было ни одного близкаго мнѣ человѣка... А между тѣмъ, я тогда едва начиналъ приходить въ себя, оправляться послѣ ряда страшныхъ событій, несчастій, ошибокъ. Исторія послѣднихъ годовъ моей жизни представлялась мнѣ яснѣе и яснѣе, и я съ ужасомъ видѣлъ, что ни одинъ человѣкъ, кромѣ меня, не знаетъ ее и что съ моей смертью умретъ истина. Я рѣшился писать; но одно воспоминаніе вызвало сотни другихъ; все старое, полузабытое воскресло: отроческія мечты, юношескія надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка,-- эти раннія несчастія, не оставившія никакой горечи на душѣ, пронесшіяся, какъ вешнія грозы, освѣжая и укрѣпляя своими ударами молодую жизнь. Этотъ разъ я писалъ не для того, чтобы выиграть время -- торопиться было некуда" {Сочиненія А. И. Герцена. Geneve, 1878, томъ VI, стр. 3--4.}. Герценъ писалъ кровью своего сердца и, тѣмъ не менѣе, Dichtung примѣшивается къ Wahrheit. Даже тогда, когда иной авторъ говоритъ о себѣ въ Запискахъ такія вещи, которыя обыкновенный человѣкъ глубоко прячетъ на днѣ души и краснѣетъ, вспоминая про нихъ, мы еще далеко не убѣждены, что передъ нами "истина, вся истина и ничего, кромѣ истины". Историкъ литературы знаетъ, что великіе люди приписывали себѣ не только благородные, но и гадкіе поступки, которыхъ никогда не дѣлали. Мы тутъ имѣемъ дѣло съ трудной психологической загадкой, къ которой попробую подойти дальше. Классическимъ примѣромъ является Исповѣдь Руссо. Какое торжественное вступленіе! "Я берусь за предпріятіе, которому не было примѣра-и которое не найдетъ подражателей. Я не хочу показать себѣ подобнымъ -- человѣка во всей истинѣ его природы. И этотъ человѣкъ -- буду я. Я самъ. Я чувствую мое сердце и знаю людей. Я не похожъ на всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ видѣлъ. Я смѣю думать, что подобныхъ мнѣ нѣтъ. Если я не стою больше другихъ людей, то во всякомъ случаѣ не похожъ на нихъ. Сдѣлала ли природа хорошо или дурно, сломавъ форму, въ которую отлила меня, видно будетъ, когда вы прочтете мою книгу... Я показалъ себя въ ней такимъ, какимъ есть: подлымъ, низкимъ, когда поступалъ такъ; но порою добрымъ, великодушнымъ и величественнымъ (sublime)" {J. J. Rousseau. "Les Confessions". Livre premier.}. Всѣмъ извѣстно, что Руссо съ поразительной откровенностью разсказываетъ про низкіе и презрѣнные поступки, сдѣланные имъ. Между тѣмъ, мы доподлинно знаемъ теперь, что Руссо приписалъ себѣ не только поступки "généreux" и "sublimes", но "méprisables et vils". "Исповѣдь написана имъ подъ вліяніемъ галлюцинаціи, или при такихъ условіяхъ, которыя заставляютъ насъ сильно сомнѣваться въ показаніяхъ Руссо противъ самого себя,-- говоритъ одинъ изъ лучшихъ современныхъ знатоковъ французской литературы Джорджъ Сэйнтсбери.-- Придержи Руссо языкъ, литературная слава автора Исповѣди стояла бы теперь ниже, но, несомнѣнно, его репутація, какъ человѣка, стояла бы выше. Лучшей автобіографіей въ англійской литературѣ считается та, которая написана Эдуардомъ Гиббономъ, авторомъ Исторіи упадка и паденія Римской Имперіи. "Гиббонъ написалъ великолѣпную исторія) и замѣчательную автобіографію. Эти безсмертныя произведенія дополняютъ другъ друга. Исторія комментируется автобіографіей, а въ автобіографіи есть ссылки на Исторію" {Augustine Birrell, Selected Essays, p. 66.}. Въ автобіографіи Гиббонъ говоритъ, что, желая быть возможно болѣе искреннимъ, онъ не обрабатываетъ даже стиля я даетъ прямо черновую рукопись. Между тѣмъ Августинъ Биррель (извѣстный государственный дѣятель въ кабинетѣ Аскита) выясняетъ, что въ то время, какъ Глббонъ посылалъ въ типографію прямо черновую рукопись Исторіи,-- свою автобіографію онъ передѣлывалъ и переписалъ шесть разъ. "Fat and famous" (т. е. жирный и знаменитый), по выраженію Бирреля, Гиббонъ въ дѣйствительности мало похожъ на того, изображеніе котораго видимъ въ автобіографіи. Къ числу поразительно рѣдкихъ мемуаровъ, авторы которыхъ, дѣйствительно, говорятъ про себя "истину, всю истину и только истину", относится столь популярный въ Англіи "Дневникъ" Пениса. Авторъ -- крупный англійскій чиновникъ, скончавшійся въ самомъ началѣ XVIII вѣка. Въ продолженіи девяти лѣтъ (отъ 1660--1669) Пеписъ велъ дневникъ, записывая туда каждое свое дѣйствіе. Авторъ принялъ всѣ мѣры, чтобы рукопись была недоступна: онъ не только зашифровалъ ее, но, кромѣ того, наиболѣе предосудительныя мѣста писалъ по французски, испански или по латыни. Рукопись была такъ законспирирована, что только въ 1825 году удалось расшифровать ее. Авторъ писалъ только для себя. И "Дневникъ" Пеписа представляетъ рѣдкое исключеніе въ томъ смыслѣ, что авторъ не глядится въ зеркало, прежде чѣмъ выйти на сцену къ публикѣ. Передъ нами дѣйствительно человѣческій документъ. Авторъ добродушно повѣствуетъ, какъ бралъ взятки, какъ подбилъ глазъ женѣ, какъ зашелъ въ церковь помолиться и обнялъ сосѣдку, которая пригрозила всадить въ него булавку. Передъ нами серьезный, важный, богомольный, уважаемый всѣми чиновникъ, потихоньку грѣшащій съ веселыми дѣвицами и добросовѣстно отмѣчающій все это въ дневникѣ. Что можетъ быть откровеннѣе такого факта, напримѣръ: Пеписъ разсказываетъ, что кліентъ прислалъ ему въ подарокъ лежалую дичь, совершенно не годную для ѣды. Что дѣлать? Выбросить только. И вотъ, авторъ вспоминаетъ, что сегодня -- день рожденія "дорогой и любимой матери", которой и посылаетъ въ презентъ негодную дичь. По своей поразительной откровенности, дневникъ Пеписа является драгоцѣннымъ пособіемъ для знакомства съ эпохой реставраціи.

Мы видѣли, что, несмотря на торжественныя обѣщанія говорить "правду, всю правду и только правду",-- автобіографіи часто уклоняются отъ нея. Кто знаетъ, быть можетъ, мы не имѣемъ тутъ дѣла съ сознательнымъ обманомъ: мы видѣли, что Dichtung замѣчается въ автобіографіяхъ поразительно искреннихъ людей. Быть можетъ, мы стоимъ передъ сложной психологической загадкой, для разъясненія которой намъ надо обратиться къ спеціалистамъ.

Передо мною крайне интересное изслѣдованіе "The Dissociation of a Personality", написанное американскимъ психіатромъ Мортономъ Иринеемъ. Авторъ изслѣдованія -- ординаторъ городской больницы для душевно-больныхъ въ Бостонѣ и профессоръ по нервнымъ болѣзнямъ въ Tufts College Medical School. Изслѣдованіе вышло еще въ 1906 году, но, кажется, русской публикѣ неизвѣстноКакъ видно по заглавію, авторъ говоритъ о психологической загадкѣ, извѣстной подъ названіемъ раздвоенія личности. Мортонъ Принсъ приводитъ свои многолѣтнія наблюденія надъ больной, нѣкоей миссъ Бьючэмпъ, въ "которой намѣчалось нѣсколько личностей". "Она можетъ измѣнять время отъ времени свои личности",-- говорить авторъ изслѣдованія.-- Вмѣстѣ съ этимъ мѣняется совершенно характеръ миссъ Бьючэмпъ. Мѣняется также и память. Такія превращенія могутъ быть раздѣлены промежуткомъ всего лишь въ нѣсколько часовъ". Мортонъ Принсъ наблюдаетъ въ своей больной три разныя индивидуальности. "Каждая изъ нихъ обладаетъ различнымъ способомъ мышленія, разными взглядами, убѣжденіями, идеалами, темпераментами, вкусами, привычками. Каждая индивидуальность имѣетъ свои собственныя воспоминанія и отличается отъ дѣйствительной миссъ Бьючэмпъ (original miss Beauchamp,-- какъ выражается авторъ изслѣдованія). Каждая изъ этихъ индивидуальностей не имѣетъ представленія о другой, кромѣ свѣдѣній, полученныхъ отъ постороннихъ. Такимъ образомъ, въ памяти каждой индивидуальности есть пробѣлы, соотвѣтствующіе появленію другой личности. Когда послѣднее случается, она не имѣетъ представленія о томъ, что за минуту до того дѣлала предшествующая индивидуальность". Разныя личности, живущія въ миссъ Бьючэмпъ, смѣняются съ калейдоскопическою быстротою. Такимъ образомъ, напр., она развиваетъ планы, къ которымъ еще недавно относилась совершенно отрицательно. Три опредѣленныя индивидуальности, живущія въ миссъ Бьючэмпъ, которыя авторъ изслѣдованія наблюдалъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, "участвуютъ въ большой и безпрерывной комедіи ошибокъ", то впадающей въ фарсъ, то граничащей съ трагедіей.

Онѣ постепенно убѣгаютъ со сцены, приводя наблюдателя въ смущеніе. "Настоящая" миссъ Бьючэмпъ -- крайне застѣнчивая, въ высшей степени щепетильная, скромная и очень правдивая дѣвушка. Когда Мортонъ Принсъ сталъ наблюдать ее, она была студенткой. Авторъ описываетъ ее, какъ неврастеничку въ высшей степени. Три индивидуальности, живущія въ миссъ Бьючэмпъ, психіатръ отмѣчаетъ терминами: "святая", "женщина" и "дьяволъ".

"Первая индивидуальность,-- говоритъ Мортонъ Принсъ,-- представляетъ собою типичную святую, какъ она изображается въ литературѣ. Въ ея характерѣ мы наблюдаемъ рѣзко выраженныя черты, прославляемыя всѣми религіями: христіанствомъ, буддизмомъ, шинтоизмомъ или ученіемъ Конфуція. "Святая" (или Бьючэмпъ I) считаетъ эгоизмъ, раздражительность, грубость, жестокость и малѣйшее уклоненіе отъ истины смертнымъ грѣхомъ. Самыя слабыя проявленія этихъ пороковъ у себя "Бьючэмпъ I" старается искупить постомъ, молитвой и бичеваніемъ. Бьючэмпъ II, или "женщина" является олицетвореніемъ непостоянства, легкомысленности, эгоизма, честолюбія и кокетства, Она хочетъ жить такъ, чтобы было пріятно, не считаясь съ интересами другихъ. Бьючэмпъ III, или "дьяволъ" -- проказливый, злой, лживый бѣсенокъ, величайшее удовольствіе котораго -- мучить людей". Поразительно, что разныя индивидуальности, живущія въ миссъ Бьючэмпъ, надѣлены разнымъ здоровьемъ. Бьючэмпъ I (святая) -- крайне хрупка. Каждое усиліе утомляетъ ее. Бьючэмпъ II (женщина) -- гораздо крѣпче здоровьемъ и можетъ легко заниматься физическимъ или умственнымъ трудомъ. Что же касается "Дьявола" (Бьючэмпъ III), то она не знаетъ ни усталости, ни болѣзней" {Morton Prince. "The Dissociation of a Personality". New-Jork. 1908. P. p. 2--17.}.

Мнѣ кажется, что въ такъ называемомъ нормальномъ человѣкѣ подобный симбіозъ разныхъ индивидуальностей встрѣчается гораздо чаще, чѣмъ можно думать, и только имъ можно объяснить тѣ странности въ характерѣ окружающихъ, которыя то удивляютъ, то раздражаютъ, то возмущаютъ насъ.

Въ Ивановѣ, котораго мы всѣ знаемъ, какъ скромнаго, корректнаго, трудолюбиваго и добраго человѣка, можетъ жить одновременно Ивановъ II -- развратникъ, Ивановъ III -- злой завистникъ и т. д. Конечно, эти индивидуальности не всегда такъ рѣзко и опредѣленно выражены, какъ у миссъ Бьючэмпъ. Точно такъ же, какъ она не имѣла представленія о "Святой", "женщинѣ" и "Дьяволѣ", жившихъ въ ней,-- нормальный человѣкъ иногда всю жизнь не подозрѣваетъ, что въ подпольяхъ его души скрывается современникъ мамонта или павіанъ. Раціоналистъ, окончательно покончившій, какъ ему кажется, съ мистицизмомъ, въ иныя мгновенія, подъ впечатлѣніемъ извнѣ, можетъ почувствовать, что внезапно перерождается (на нѣсколько секундъ) въ глубоко вѣрующаго, который готовъ упасть на колѣни и молиться Тому, въ котораго не вѣритъ. Противорѣчій въ человѣческомъ характерѣ нѣтъ, а есть только типичныя черты разныхъ характеровъ, разныхъ индивидуальностей, живущихъ въ насъ. Въ такъ называемомъ нормальномъ человѣкѣ одна какая-нибудь индивидуальность доминируетъ надъ всѣми остальными. Въ неуравновѣшенномъ субъектѣ всѣ индивидуальности живутъ въ состояніи анархіи. Воспитаніе характера заключается въ томъ, что мы выбираемъ одну индивидуальность, черты которой намъ кажутся наиболѣе хорошими съ точки зрѣнія установившейся морали, и даемъ этой индивидуальности возможность загнать всѣ остальныя въ подполье. Иногда воспитатель (имъ можетъ быть общество) доставляетъ побѣду дѣйствительно достойному. Иногда онъ загоняетъ въ подполье души индивидуальности, заслуживающія лучшей участи. Но будутъ ли загнаны въ "подполье" достойные или недостойные, они въ любой моментъ могутъ выползти оттуда. Мы не знаемъ всѣхъ индивидуальностей, живущихъ въ насъ. Тѣмъ менѣе мы знаемъ индивидуальности, живущія въ другихъ. И если этотъ другой -- крупный человѣкъ, пишущій автобіографію,-- мы не знаемъ, какая изъ его индивидуальностей отразится въ ней. Быть можетъ, мы увидимъ ту индивидуальность, къ которой привыкли всѣ. Быть можетъ, случайно, какъ фавнъ изъ-за кустовъ, выглянетъ на свѣтъ незнакомое намъ лицо. И мы тогда будемъ говорить о "неискренности" автора. Кто знаетъ, быть можетъ, публика набрасывается такъ жадно на автобіографіи крупныхъ людей потому, что инстинктивно желаетъ узнать, сколько именно индивидуальностей жило въ немъ.

II.

Передо мною теперь автобіографія извѣстнаго англійскаго экономиста, соціалъ-демократа Хайндмэна {"The Record of an Adventurous Life". By Henry М. Hyndman. London: 1911.}. Когда о немъ заходитъ рѣчь, то отзывы могутъ быть различны, но всѣ они очень опредѣленны. И друзья, и враги представляютъ себѣ Хайндмэна очень ясно и просто: "Наиболѣе талантливый и правовѣрный истолкователь Маркса въ Англіи",-- скажутъ друзья.-- "Вождь, разогнавшій всѣхъ своихъ послѣдователей и оставшійся совершенно одинъ",-- скажутъ фабіанцы. Хайндмэнъ, какъ изображаетъ онъ самъ себя въ автобіографіи, дѣйствительно, не очень сложная натура; но и въ немъ мы замѣчаемъ любопытный симбіозъ нѣсколькихъ индивидуальностей. Передъ нами, во-первыхъ, правовѣрный соціалъ-демократъ, глубоко убѣжденный, что послѣ Маркса въ области политики нечего больше открывать, кромѣ развѣ методовъ. Какъ экономистъ, Хайндмэнъ абсолютно индифферентенъ къ революціямъ, произведеннымъ Вагнеромъ или Ничше. Передъ нимъ все такъ просто и ясно. Какъ соціалъ-демократъ, онъ отъ всей души ненавидитъ капиталистическій строй, но въ то же время мы въ запискахъ Хайндмэна находимъ такое мѣсто: "Соціалистическая пропаганда и финансовыя неудачи сильно уменьшили мое состояніе (Хайндмэнъ -- богатый человѣкъ и былъ еще богаче раньше), поэтому я рѣшилъ стать профессіональнымъ журналистомъ. До того я писалъ только случайно и получалъ хорошій гонораръ. Я былъ на столько счастливъ, что получилъ крайне выгодное предложеніе -- занять мѣсто передовика въ очень распространенной газетѣ. Я пошелъ къ Мередиту, чтобы посовѣтоваться, принять ли предложеніе и связать себя такимъ образомъ до извѣстной степени, или же воспользоваться тѣми финансовыми свѣдѣніями, которыя я имѣю, и постараться извлечь изъ нихъ выгоду. Мередитъ настоятельно посовѣтовалъ второе: "Если вы начнете писать ради денегъ,-- сказалъ онъ мнѣ,-- то неминуемо будете втянуты въ водоворотъ ежедневной журнальной работы. Такимъ образомъ, у васъ совсѣмъ не останется времени для агитаціи. Вы не можете вести пропаганду и быть въ то же время постояннымъ газетнымъ работникомъ. Будьте независимы, все равно, какимъ способомъ". Я послѣдовалъ совѣту Мередита. У меня нѣтъ основанія сожалѣть по поводу принятаго рѣшенія, принимая во вниманіе успѣхъ того дѣла,; которому я посвятилъ себя" {"The Record", etc:, p. 88.}. Проще говоря, Хайндмэнъ сталъ биржевикомъ и, играя на повышеніе и пониженіе, сильно поправилъ свое состояніе. Что касается успѣха того дѣла, которому посвятилъ себя Хайндмэнъ, то онъ выразился въ слѣдующемъ: Хайндмэнъ остался вождемъ безъ послѣдователей. Послѣ тридцатилѣтней пропаганды соціалъ-демократическая партія имѣетъ въ Англіи десять тысячъ послѣдователей, считая женъ и дѣтей, одну ечень распространенную, скучную, не талантливую еженедѣльную газету "Justice" и насчитываетъ рядъ пораженій на выборахъ. Хайндмэнъ -- соціалъ-демократъ, рабъ доктрины, не считающійся совершенно съ жизнью.

"Grau, theuer Freund, ist alle Theorie

Und grün des Lebens goldner Baum".

Вторая индивидуальность Хайндмэна, отражающаяся въ запискахъ, это -- борецъ, выступающій на всѣхъ митингахъ, созванныхъ съ цѣлью протеста. Я вижу передъ собою Трафальгарскую площадь въ кислый, хворый октябрскій день. На цоколѣ Нельсоновской колонны стоятъ мужчины и женщины, собравшіеся протестовать противъ войны, которая только что объявлена въ Южной Африкѣ. Но подавляющее большинство толпы на площади настроено крайне враждебно противъ манифестантовъ. Оно свищетъ, улюлюкаетъ, кричитъ "бу-у-у", поетъ "Rule Britannia" и въ интервалахъ предлагаетъ выкупать въ бассейнѣ всѣхъ ораторовъ. Одинъ за другимъ они пробуютъ говорить, но потомъ безнадежно машутъ руками. И вотъ выступаетъ широкоплечій, бородатый, необыкновенно подвижной, отлично одѣтый джентльменъ. Ему кричатъ: "Круджеръ"! (т. е. Крюгеръ), "Подстригите баки!", "Довольно!" Но джентльмэнъ / сердито трясетъ длинною рыжей бородой и пробуетъ говорить. Раздается свистъ. Тысячи глотокъ выводятъ "бу-у-у"! Джентльмэнъ взбѣшенъ, что видно по трясущейся бородѣ, но упорно пробуетъ говорить. Какіе то хулиганы швыряютъ помидоры и яйца, которые ударяются о великолѣпный лоснящійся цилиндръ. "Выкупайте Круджера!" -- пронзительно пищитъ пьяная баба. Толпа напираетъ на цѣпь безстрастныхъ бобби, окружившихъ колонну, чтобы схватить оратора. Но, повидимому, угрозы дѣйствуютъ на него, какъ тоническое средство. Онъ быстро шагаетъ взадъ и впередъ по цоколю, трясетъ длинною бородой и характернымъ жестомъ безпрерывно вытягиваетъ руки, какъ будто рукава великолѣпно сшитаго чернаго сюртука коротки и изъ нихъ вылѣзаютъ слишкомъ далеко манжеты. Джентльмэнъ упорно пытается говорить. Что именно онъ говоритъ,-- не слышно, но на лицѣ такое выраженіе: "Только послушайте меня и вы сразу все поймете"! Длиннобородый джентльмэнъ, порывающійся говорить, не смотря на угрозы,-- Хайндмэнъ. Я вспоминаю знаменитый "про-бурскій" митингъ 1899 года.

Затѣмъ передъ нами новая индивидуальность Хайндмэна: милитаристъ и консерваторъ. "Я упорный и непримиримый врагъ капитализма и имперіализма и, тѣмъ не менѣе, я утверждаю, что нація, отказывающаяся приносить жертвы, необходимыя для поддержанія ея вліянія за границей и трактатовъ, заключенныхъ ею, недостойна и неспособна завоевать для себя экономическую и соціальную свободу. Это въ особенности относится къ моимъ землякамъ" {Ib. Preface.}. Соціалистъ и революціонеръ, какъ называетъ себя постоянно Хайндмэнъ, является горячимъ защитникомъ смертной казни даже для душевно-больныхъ. "Я никогда не принадлежалъ къ числу тѣхъ, которые стоятъ за абсолютное уничтоженіе смертной казни,-- говоритъ Хайндмэнъ.-- Если мужчина или женщина совершаютъ преднамѣренное убійство, то я не знаю причинъ, почему другіе люди, не имѣющіе на своей совѣсти подобныхъ преступленій, должны въ теченіе многихъ лѣтъ кормить убійцъ, заботиться о нихъ и сторожить ихъ. Я не знаю, почему общество, какъ цѣлое, должно жить въ вѣчномъ страхѣ, что убійца убѣжитъ изъ тюрьмы и совершитъ еще рядъ страшныхъ преступленій. Въ такихъ случаяхъ лучше помнить, что мертвый никому больше не можетъ вредить. Намъ говорятъ: "Обождите, осужденный убійца, все равно, умретъ черезъ нѣсколько лѣтъ въ тюрьмѣ". Но зачѣмъ же ждать? Я иду дальше,-- продолжаетъ Хайндмэнъ,-- и протестую противъ дарованія жизни убійцамъ душевно-больнымъ {Въ Англіи ихъ запираютъ пожизненно въ спеціальныя убѣжища.}. Почему здоровые должны заботиться о тѣхъ, которые доказали уже, что представляютъ опасность для общества? Комфортабельную отправку за предѣлы вѣчности, конечно, нельзя назвать смертной казнью. Это только "прекрасный методъ получить легкую смерть", какъ сказалъ Бэконъ. Такая быстрая смерть лучше, быть можетъ, мучительной кончины, которая все равно наступитъ черезъ нѣсколько лѣтъ" {"The Record", etc. P. p. 53--54.}. Хайндмэнъ долженъ былъ бы пойти еще дальше и написать такой же панегирикъ палачу, какъ это сдѣлалъ послѣдовательный Жозефъ де Местръ. "Разумное существо съ другой планеты" является на землю, и ему объясняютъ обязанности солдата и "исполнителя смертныхъ приговоровъ" (ministre de mort): "Изъ этихъ двухъ убійцъ по профессіи одинъ пользуется большимъ почетомъ. И такъ было съ незапамятныхъ временъ на томъ земномъ шарѣ, куда вы прибыли теперь. Другой, напротивъ, всюду и съ давнимъ поръ глубоко презирается и шельмуется всѣми. Угадайте, пожалуйста, кто именно изъ двухъ предается проклятію?-- "Разумѣется, странствующій обитатель другой планеты не будетъ колебаться ни одной минуты,-- продолжаетъ Жозефъ де Местръ. Онъ произнесетъ похвальное слово палачу и искренно примѣнитъ къ нему терминъ gentilhomme, примѣненный Вольтеромъ иронически.

-- "Палачъ возвышенное существо!-- воскликнулъ бы обитатель другой планеты. Это краеугольный камень общества. Такъ какъ преступленіе живетъ на землѣ и не можетъ быть остановлено иначе, какъ лишь наказаніемъ, то весь общественный порядокъ обрушится, если только палача не станетъ. Какое величіе души, какое благородное безкорыстіе необходимо человѣку, берущемуся за такія, конечно, почетныя, тяжелыя и противныя вашей природѣ обязанности! Я замѣтилъ уже во время моего пребыванія на землѣ, что, при нормальныхъ условіяхъ, вамъ тяжело даже зарѣзать курицу. Я убѣжденъ поэтому, что общественное мнѣніе окружаетъ палача всевозможнымъ почетомъ, столь заслуженнымъ тяжелой дѣятельностью. Что касается солдата, то это, во всякомъ случаѣ, исполнитель жестокихъ и несправедливыхъ приказаній. Въ самомъ дѣлѣ;, много ли войнъ справедливыхъ до очевидности? Сколько, напротивъ, явно несправедливыхъ войнъ? Я убѣжденъ поэтому, что общественное мнѣніе у васъ окружило дѣятельность солдата такимъ же позоромъ, какимъ почетомъ и славой увѣнчало трудъ безстрастнаго исполнителя смертныхъ приговоровъ, наложенныхъ судомъ" {Joseph de Maitsre, "Les soirées de Saint Pétersbourg". Entretien VIII.}.

Жозефъ де Местръ былъ крайній консерваторъ, а Хайндмэнъ -- соціалъ-демократъ, но въ нѣкоторыхъ пунктахъ они сходятся.

Затѣмъ мы видимъ въ "Запискахъ" Хайндмэна еще одну индивидуальность: типичнаго англичанина выше-средняго класса, черезъ пятьдесятъ лѣтъ вспоминающаго изъ университетской жизни только занятіе спортомъ. Семидесятилѣтній соціалистъ съ гордостью вспоминаетъ, что былъ однимъ изъ одиннадцати въ "матчѣ" Кэмбриджа противъ Оксфорда. "Я припоминаю, какъ отецъ, воспитывавшійся въ Итонѣ, сказалъ мнѣ какъ то, что "капитанъ" на рѣчныхъ гонкахъ итонскихъ школьниковъ, по важности, занимаетъ второе мѣсто послѣ короля. Въ университетѣ предсѣдатель рѣчного клуба (студентъ) и "капитанъ одиннадцати" (т. е. партіи въ 11 играющихъ въ футболъ или въ крикетъ) пользовались такимъ же уваженіемъ, какъ студентъ, прошедшій первымъ на экзаменахъ (senior wrangler). Быть можетъ, это нелѣпо; но такъ было раньше, и такъ обстоитъ дѣло теперь" {The Record, etc. P. 20.}. Хайндмэнъ, повидимому, доволенъ тѣмъ, что и теперь взглядъ студентовъ на "капитановъ" не измѣнился. Онъ любитъ не только спортъ, но и приключенія. Въ свое время Хайндмэнъ участвовалъ въ Гарибальційскомъ походѣ, объѣхалъ свѣтъ, плавалъ по далекимъ морямъ и странствовалъ по "Дикому Западу" Сѣверной Америки. Хайндмэнъ видѣлъ много интересныхъ людей: Гарибальди, Мадзини, Кавура, Мередита, Биконсфильда, Вильяма Морриса, П. А. Кропоткина, Карла Маркса, Энгельса. Со многими изъ нихъ онъ былъ друженъ и о каждомъ можетъ разсказать что нибудь интересное, когда его не поражаетъ особая болѣзнь -- партійная слѣпота. Послѣднюю у Хайндмэна способенъ вызывать, главнымъ образомъ, нынѣшній министръ земствъ и муниципалитетовъ Джонъ Бернсъ. "Въ 1884 г.-- разсказываетъ Хайндмэнъ,-- мы вели пропаганду соціализма въ Гайдъ-паркѣ и на перекресткахъ. Въ этой работѣ намъ помогалъ Джонъ Бернсъ. Хотя въ то время онъ былъ невѣжественъ и малограмотенъ, какъ самый темный чернорабочій, онъ скоро проявилъ способности уличнаго оратора. Несмотря на страшную склонность къ самовосхваленію, онъ былъ намъ тогда полезенъ. Я, Чэмпіонъ и дѣвицы Рочъ принялись развивать его. Онъ оказался способнымъ, но очень поверхностнымъ ученикомъ, которому колоссальное самомнѣніе мѣшало основательно изучить что-нибудь. Надо ли прибавлять, что, знай мы, какъ Бернсъ воспользуется своимъ развитіемъ, мы бы его оставили такимъ же невѣждой, какимъ онъ явился къ намъ. Я долженъ прибавить, что Джонъ Бернсъ былъ намъ абсолютно безполезенъ, покуда состоялъ въ соціалъ-демократической федераціи. Рѣшительно не припомню, чтобы онъ когда-нибудь подалъ совѣтъ, имѣющій какой-нибудь смыслъ. Ошибочно также думать, что Бернсъ страшенъ, какъ оппонентъ въ дебатахъ. Мы въ этомъ убѣдились много разъ, прежде чѣмъ либералы взяли его въ кабинетъ" {The Record, p. 370.}. Дальше, конечно, ненависть къ противнику врядъ ли можетъ идти (въ Англіи). Сварливость и желаніе наговорить противнику возможно больше непріятныхъ вещей увлекли Хайндмэна слишкомъ далеко. Если такъ легко побить Бернса, какъ разсказываетъ авторъ "Записокъ", то почему соціалъ-демократы, вмѣстѣ съ консерваторами, не сдѣлали этого на послѣднихъ выборахъ? Тогда соціалъ-демократы напрягли всѣ усилія; съ своей стороны консерваторы выставили сильнаго кандидата и не жалѣли денегъ, чтобы "вышвырнуть Джэка Бернса изъ Баттерси". И въ результатѣ Бернсъ получилъ на 500 голосовъ больше, чѣмъ на прошлыхъ выборахъ. Малограмотнаго, бездарнаго человѣка, конечно, не дѣлаютъ англійскимъ министромъ и членомъ кабинета. У либераловъ во всякомъ случаѣ былъ выборъ. Такимъ образомъ, несомнѣнно, что Бернсъ умѣетъ подать совѣтъ, когда дѣло касается судебъ Британской имперіи, хотя, по словамъ Хайндмэна, онъ не зналъ, что сказать въ совѣтѣ соціалъ-демократовъ, представлявшемъ тогда партію человѣкъ въ тысячу, включая женъ и дѣтей. Законопроектъ о жилищахъ для рабочихъ и объ оздоровленіи городовъ, внесенный Бернсомъ, былъ встрѣченъ по заслугамъ всеобщими похвалами. Бернсъ съ большимъ талантомъ защищалъ свой билль въ парламентѣ. И если, дѣйствительно, Джонъ Бернсъ былъ такъ невѣжественъ и малограмотенъ въ 1884 году, что его развивали какія то дѣвицы Рочъ, какъ разсказываетъ Хайндмэнъ, то тѣмъ болѣе удивительно, что онъ самъ потомъ развился и въ 1906 году съ честью занялъ постъ въ кабинетѣ.

Несмотря на то, что въ "Запискахъ" отражаются нѣсколько индивидуальностей (Хайдмэнъ соціалистъ, Хайдмэнъ консерваторъ, Хайдмэнъ -- англичанинъ выше средняго класса, и т. д.); несмотря на то, что партійная слѣпота вызываетъ иногда у автора совершенно несообразные приговоры, мемуары все-таки очень интересны.

III.

Книга называется "Отчетомъ о жизни, полной приключеній". Критика, встрѣтившая очень сочувственно "Записки", придралась тѣмъ не менѣе къ заглавію. "Гдѣ же приключенія?" -- допытывается критикъ "Times'а" такъ же настойчиво, какъ чеховскій Эпаминондъ Максимовичъ Апломбовъ. "гдѣ генералъ", который, по уговору, долженъ быть за ужиномъ. Нельзя не сказать, что у англичанъ -- своеобразное представленіе о томъ, что такое спокойная жизнь.

Хайндмэнъ по рожденію и воспитанію принадлежитъ къ вышереднему классу. "Нашъ родъ происходитъ отъ пирата, явившагося въ Англію съ Вильгельмомъ Завоевателемъ". Отецъ оставилъ Хайндмэну большое состояніе. Авторъ "Записокъ" учился сперва въ аристократической средней школѣ, а потомъ въ Кэмбриджскомъ университетѣ, гдѣ товарищемъ его былъ принцъ Уэльскій (потомъ Эдуардъ VII), который шутливо увѣрялъ студентовъ, что, когда ему придется вступить на престолъ, королей будутъ уже избирать "но достоинству". Послѣ окончанія университета Хайдмэнъ готовился къ адвокатурѣ; но онъ былъ захваченъ тѣмъ подъемомъ, который переживала тогда вся Европа подъ вліяніемъ событій въ Италіи. Борьба итальянскаго народа за свободу захватила тогда всю Европу, а Англію въ особенности. Объ этомъ можно судить, между прочимъ, по встрѣчѣ, устроенной Лондономъ Гарибальди въ 1862 году. "Трубы. Является идолъ массъ; единственная, великая, народная личность нашего вѣка, выработавшаяся съ 1848 года, является во всѣхъ лучахъ славы,-- пишетъ очевидецъ.-- Все склоняется передъ ней, все ее празднуетъ, это воочью совершающееся hero worship Карлейля. Пушечные выстрѣлы, колокольный звонъ, вымпела на корабляхъ... Лондонъ ждетъ пріѣзжаго часовъ семь на ногахъ, оваціи растутъ съ каждымъ днемъ; появленіе человѣка въ красной рубашкѣ на улицѣ дѣлаетъ взрывъ восторга, толпы провожаютъ его ночью въ часъ изъ оперы, толпы встрѣчаютъ его утромъ въ семь часовъ передъ Стаффордъ-гаузомъ. Работники и дюки, швеи и лорды, банкиры и high church, феодальная развалина Дерби и осколокъ февральской революціи -- республиканецъ 1848 года, старшій сынъ королевы Викторіи и босой swiper, родившійся безъ родителей, ищутъ наперерывъ его руки, взгляда, слова. Шотландія, Ньюкэстль-онъ-Тайнъ, Глазго, Манчестръ трепещутъ отъ ожиданія". "Дюки, маркизы и лорды пошли въ конюхи и оффиціанты къ революціонному вождю, взяли на себя должности мажордомовъ, пажей и скороходовъ при великомъ плебеѣ въ плебейскомъ платьѣ... Англія дворцовъ, Англія сундуковъ, забывъ всякое приличіе, идетъ вмѣстѣ съ Англіей мастерскихъ на срѣтеніе какого-то aventurier, мятежника, который былъ бы повѣшенъ, если бы ему не удалось освободить Сицилію" {Сочиненія А. И. Герцена. Томъ IX. Стр. 378-- 398. Genève. 1879.}. Когда до того прибылъ въ Лондонъ другой герой итальянской войны, но герой печальной славы,-- маршалъ Гайнау, приказавшій при усмиреніи Брешіи сѣчь женщинъ, то фургонщики пивовареннаго завода Barkly and Perkins схватили его и сунули въ чанъ, гдѣ маршалъ едва не утонулъ. И весь Лондонъ апплодировалъ фургонщикамъ {"The Record of an Adventurous Life", p. 68.}.

Борьба за освобожденіе Италіи вдохновила не только массы. Она окрылила тогда англійскую мысль. "Дерзанія" въ области науки того времени, вѣроятно, тоже находятся въ извѣстной связи съ общимъ подъемомъ, вызваннымъ гарибальдійскимъ возстаніемъ. Понятно почему радикалъ, какимъ былъ тогда Хайндмэнъ, воспользовался первымъ случаемъ, чтобы присоединиться хотя бы въ роли газетнаго корреспондента къ отряду Гарибальди. То было въ 1866 году, когда на Австралію, съ одной стороны, двинулась Пруссія, а съ другой -- Италія. "Быть можетъ, воюющіе находятъ нѣчто возбуждающее въ битвѣ,-- говоритъ Хайндмэнъ,-- но наблюдатель со стороны не видитъ ничего, кромѣ ужаса. Видъ поразительнаго мужества, проявленнаго пьемонтской артиллеріей, съ одной стороны, и гарибальдійцами -- съ другой, не можетъ изгладить впечатлѣнія, произведеннаго ранеными. Тяжело видѣть, какъ артиллеристу, падающему вдругъ, потому что ему оторвало ногу, помогаетъ, вмѣсто хирурга, другой солдатъ; какъ на вашихъ глазахъ бомба разрываетъ на атомы нѣсколько солдатъ; какъ падаютъ люди кучами. Но неизмѣримо болѣе страшное впечатлѣніе производитъ госпиталь". Хайндмэнъ описываетъ посѣщеніе госпиталя въ Сторо послѣ битвы при Безеккѣ. Съ военной точки зрѣнія, то не былъ даже серьезный бой. Раненыхъ было "всего" 800 человѣкъ. У гарибальдійцевъ была крайняя недостача во врачахъ. Раненымъ дѣлали перевязки военные корреспонденты. "Молодой русскій ученый Ковалевскій, добившійся потомъ большой извѣстности, предложилъ свои услуги,-- разсказываетъ Хайндмэнъ {Дѣло идетъ, вѣроятно, объ извѣстномъ палеонтологѣ Влад. Онуф. Ковалевскомъ (мужѣ С. В. Ковалевской), который въ 1866 году былъ корреспондентомъ отъ "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей" въ отрядѣ Гарибальди.}.

-- Я никогда не дѣлалъ перевязокъ,-- сказалъ онъ мнѣ,-- и", вѣроятно, могу быть полезенъ. Хотите помочь мнѣ?

Ковалевскій и Хайндмэнъ начали помогать раненымъ. "Ничего болѣе ужаснаго, чѣмъ перевязочный пунктъ на полѣ битвы, я въ своей жизни не видалъ",-- продолжаетъ авторъ. Только видъ Ковалевскаго, спокойно дѣлавшаго перевязки своими нервными, длинными пальцами, придавалъ бодрость Хайндмэну, но у него подгибались ноги, когда онъ вышелъ изъ барака {"The Record", etc. P. p. 38--39.}. "Когда впослѣдствіи мнѣ приходилось читать про героическіе поступки, совершенные во время франко-германской, русско-турецкой или русско-японской войнъ,-- говоритъ авторъ "Записокъ",-- вспоминалась сейчасъ же церковь въ Сторо, наполненная искалѣченными людьми, которыхъ подстерегалъ къ тому же еще тифъ. И я не могъ не думать о томъ, какъ нелѣпа цивилизація, при которой люди не могутъ разрѣшать споры иначе, какъ убивая другъ друга".

Хайндмэнъ хорошо зналъ вождей молодой Италіи: Гарибальди, Кавура и Мадзини. "Изъ дѣятелей того времени,-- говоритъ авторъ записокъ,-- Гарибальди больше всего извѣстенъ. Но ни одинъ портретъ его не передаетъ выраженія "добродушнаго льва", которое прежде всего бросалось въ глаза каждому при встрѣчѣ съ итальянскимъ героемъ. Мнѣ всегда казалось, что главнымъ подвитомъ Гарибальди было не стремительное завоеваніе Сициліи, которое ему, конечно, не удалось бы безъ помощи Кавура, не походъ 1859 года, а борьба за Римъ въ 1848 году и героическое отступленіе, когда возстаніе не удалось".

Большой публикѣ теперь Мадзини неизмѣримо меньше извѣстенъ, чѣмъ Гарибальди. Между тѣмъ, первый былъ вдохновителемъ Италіи, когда возстаніе еще только подготовлялось. "Въ своей маленькой комнаткѣ, съ вѣчной сигарой во рту, Мадзини въ Женевѣ, какъ нѣкогда папа въ Авиньонѣ, сосредоточивалъ въ своей рукѣ нити психическаго телеграфа, приводившія его въ живое сообщеніе со всѣмъ полуостровомъ,-- говоритъ современникъ.-- Онъ зналъ каждое біеніе сердца своей партіи, чувствовалъ малѣйшее сотрясеніе, немедленно отвѣчалъ на каждое и давалъ общее направленіе всему и всѣмъ съ поразительною неутомимостью. Фанатикъ и въ то же время организаторъ, онъ покрылъ Италію сѣтью тайныхъ обществъ, связанныхъ между собою и шедшихъ къ одной цѣли. Общества эти вѣтвились неуловимыми артеріями, дробились, мельчали и исчезали въ Апенинахъ и въ Альпахъ, въ царственныхъ pallazzi аристократовъ и въ темныхъ переулкахъ итальянскихъ городовъ, въ которые никакая полиція не можетъ проникнуть. Сельскіе попы, кондукторы дилижансовъ, ломбардскіе принчипе, контрабандисты, трактирщики, женщины, бандиты -- все шло на дѣло, всѣ были звенья цѣпи, примыкавшей къ нему и повиновавшейся ему. Послѣдовательно, со временъ Менотти и братьевъ Бандьера, рядъ за рядомъ выходятъ восторженные юноши, энергическіе плебеи, энергическіе аристократы, иногда старые старики... и идутъ по указаніямъ Мадзини, рукоположеннаго старцемъ Бенаротти, товарищемъ и другомъ Гракха Бабефа, идутъ на неравный бой, пренебрегая цѣпями и плахой и примѣшивая иной разъ къ предсмертному крику "Viva l'italia"! Evviva Mazzini!" {"Сочиненія А. И. Герцена". Томъ VIII. Genève. 1879. Стр. 289.}.

На Хайдмэна Мадзини произвелъ неизмѣримо болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ Гарибальди. "Вполнѣ понятно, что итальянскій заговорщикъ имѣлъ громадное вліяніе на соотечественниковъ,-- говоритъ авторъ "Записокъ".-- Удивительно, что Мадзини могъ загипнотизировать и иностранцевъ. Питеръ Тэйлоръ, Стэнсфэльдъ, Конноръ и Джозефъ Каунъ были не такого закала люди, которые дѣлаютъ то, чего не хотятъ. А между тѣмъ Мадзини имѣлъ на нихъ громадное вліяніе. "Когда я думаю только, что сдѣлалъ по настоянію этого человѣка,-- сказалъ мнѣ разъ Джозефъ Каунъ,-- у меня волосы становятся дыбомъ". И. это вліяніе объясняется не только силой воли Мадзини, но и его обаятельностью. Всѣхъ захватывала безконечная преданность Мадзини дѣлу, которому онъ посвятилъ всю жизнь, самоотверженность и поразительная кристаллическая чистота его личности. "Худощавая, гибкая фигура средняго роста; большая голова, жидкая бородка съ просѣдью; обкусанные усы; лицо аскета,-- таково было первое впечатлѣніе, производимое Мадзини. Затѣмъ вы забывали совершенно, какое лицо у него, и обращали вниманіе только на глаза и на характерно очерченный ротъ. Прошло уже сорокъ четыре года со дня моей встрѣчи съ Мадзини, а между тѣмъ я, какъ теперь, вижу эти глаза" {"The Record", etc. P. 61.}.

Послѣ возвращенія изъ Италіи, Хайндмэнъ жилъ нѣкоторое время въ Лондонѣ, вращаясь въ радикальныхъ кругахъ того времени. Автору больше по душѣ тори или тѣ либералы, которые находились въ оппозиціи противъ своей собственной партіи. Такимъ образомъ Хайндмэнъ вспоминаетъ съ любовью извѣстнаго общественнаго дѣятеля того времени, Роберта Лау (впослѣдствіи лордъ Шэрбрукъ), который увелъ "въ пещеру Адуламитовъ" либераловъ, возстававшихъ противъ билля о реформахъ. Теперь, впрочемъ, въ Англіи лорда Шэрбрука помнятъ только по знаменитой эпитафіи, сочиненной ему, когда онъ былъ еще въ живыхъ.

"Here lies Robert Lowe;

Where he's gone i don't know:

If he's flown to realms above,

There's an end to Peace and Love;

Should he have sought a lower level.

The Lord have mercy on the Devil".

(Здѣсь лежитъ Робертъ Лау. Куда онъ пошелъ, я не знаю. Если онъ вознесся въ царство небесное, тамъ больше нѣтъ ни мира, ни любви. Если же онъ попалъ пониже, то пусть Господь сжалится надъ Дьяволомъ).

Въ 1868 году Хайндмэнъ отправился на парусномъ суднѣ въ Новый Южный Валисъ, куда прибылъ черезъ 104 дня. Затѣмъ онъ плавалъ на баркѣ къ берегамъ Фиджи, дважды едва не утонулъ во время шторма и разъ подвергался опасности быть убитымъ и съѣденнымъ дикарями на островахъ Океаніи. Послѣднее приключеніе обусловливалось тѣмъ, что у соотечественника Хайндмэна некстати проявилась другая индивидуальность. "Я часто наблюдалъ, какъ повидимому скромные англичане, попадая въ обстановку, гдѣ имъ нечего бояться m-rs Grundy, совершенно перерождаются,-- говоритъ Хайндмэнъ.-- Это относится не только къ Полинезіи, но также къ Австраліи и "Дикому западу" Сѣв. Америки. Явленіе это извѣстно такъ же хорошо и жителямъ континента. Этотъ фактъ навлекъ на насъ незавидную репутацію лицемѣровъ. Я наблюдалъ поразительный случай "перерожденія" крупнаго сиднейскаго финансиста, извѣстнаго въ своемъ городѣ благочестіемъ и степенностью. Этотъ достойный сынъ церкви прибылъ въ Левуку (Фиджи) въ черномъ сюртукѣ и въ сверкающей круглой шляпѣ. Въ тѣ времена подобный нарядъ былъ въ диковину тамъ. Банкиръ еперва все поражался "непристойностями", которыя онъ видѣлъ. Черезъ недѣлю, однако, онъ отбросилъ самъ всякія приличія также легко, какъ свой черный сюртукъ и круглую шляпу. Немногіе европейцы,. Жившіе тогда въ Левукѣ, сперва смѣялись, а потомъ стали возму іаться... Поведеніе благочестиваго банкира было такъ отвратительно, а языкъ его такъ грязенъ, что даже экипажъ, состоявшій изъ метисовъ, пришелъ къ заключенію, что павіанъ получивъ по заслугамъ, если туземцы его когда-нибудь бросятъ на съѣденіе акуламъ... Нѣкоторые изъ насъ предвидѣли, что "святой изъ Сиднея", какъ мы его звали, надѣлаетъ намъ хлопотъ; но никто не предполагалъ, что изъ-за него мы будемъ подвергаться серьезной важности. Во всякомъ случаѣ, мы предупредили благочестиваго банкира. И вотъ разъ послѣ обѣда, когда мы спокойно курили, до насъ донесся страшный вой. Непосредственно затѣмъ вбѣжалъ оборванный, блѣдный, какъ смерть, банкиръ, вопя: "спасите меня!" За нимъ гнались туземцы съ ножами". Все это было послѣдствіе несказуемаго амурнаго похожденія. Разъяренные туземцы требовали, чтобы имъ выдали банкира, грозя въ противномъ случаѣ убить всѣхъ. Много дипломатіи пришлось употребить, чтобы успокоить дикарей. Черезъ день банкиръ уѣхалъ. "Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, попавъ въ Сидней, я пошелъ взглянуть на банкира,-- разсказываетъ Хайндмэнъ.-- Я нашелъ въ высшей степени респектабельнаго, богобоязненнаго, чтимаго всѣми гражданина, примѣрнаго мужа и отца семейства. Павіанъ куда-то исчезъ" {"The Record", etc. P. p. 145--146:}.

IV.

У правовѣрнаго соціалъ-демократа нѣсколько странно встрѣтить томленіе по первобытной жизни. На время, вмѣсто марксиста, выглядываетъ шатобріановскій Рене. Это томленіе проявляется уже отчасти въ глазахъ, въ которыхъ Хайндмэнъ описываетъ свое юношеское путешествіе по Италіи. "Я покинулъ страну съ намѣреніемъ возможно скорѣе возвратиться туда, чтобы снова наслаждаться ея красотами; чтобы видѣть, какъ выросла нація, добывшая больше пораженіями, чѣмъ ея сосѣди -- побѣдами. Но обстоятельства сложились такъ, что я снова попалъ въ Италію только спустя сорокъ лѣтъ. И я съ горестью задумывался надъ вопросомъ, выиграли ли что-нибудь отъ перемѣны строя потомки тѣхъ крестьянъ, съ которыми я бесѣдовалъ такъ много въ юности? Налогъ на хлѣбъ явился слишкомъ высокой платой за независимость, а безпрерывный эмиграціонный потокъ въ Аргентину и Соединенные Штаты представлялъ печальное послѣдствіе возвышенія Италіи на степень первоклассной державы. Съ другой стороны, деньги, посылаемыя на родину эмигрантами, такъ улучшили финансы Италіи, что французскіе банковые билеты размѣниваются теперь въ Римѣ съ нѣкоторымъ учетомъ. Я долженъ сознаться, что, несмотря не все мое увлеченіе Мадзини, Гарибальди и Кавуромъ, несмотря на пламенное сочувствіе дѣлу освобожденія, современная буржуазная Италія разочаровала меня. Я видѣлъ матеріальный прогрессъ; но... юность имѣетъ свои иллюзіи". Правовѣрный соціалъ-демократъ долженъ былъ бы радоваться стремительному росту капитализма въ Италіи и гибели старыхъ хозяйственныхъ формъ. Но гораздо болѣе удивительна та апологія первобытной жизни, которую Хайндмэнъ вкладываетъ въ уста гипотетическаго дикаря съ Фиджи, получившаго европейское образованіе. Передъ нами внезапно встаетъ не послѣдователь ученія о матеріалистическомъ толкованіи исторіи, а ученикъ Шатобріана. "Вы называете насъ голыми дикарями,-- говоритъ гипотетическій обитатель Фиджи,-- вы утверждаете, что мы не въ состояніи подняться выше животныхъ. Быть можетъ, это такъ. Но кому вы, бѣлые, обязаны вашей цивилизаціей, которою такъ гордитесь? Не безпрерывной ли работѣ тѣхъ, которые жили до васъ? Развѣ вы не строите на фундаментѣ, заложенномъ вавилонянами, китайцами, египтянами, греками и еще болѣе ранними народами? Чтобы дать справедливую оцѣнку народу, надо изучить всѣ условія, при которыхъ онъ живетъ... Мы на нашихъ островахъ не имѣемъ ни желѣза, ни другихъ металловъ. Можете ли ни намъ поставить въ укоръ то, что мы смастерили жилы изъ зубовъ акулы и топоры изъ кремня? Правда, это очень жалкія орудія; но могутъ ли ваши корабельные плотники дать нѣчто болѣе совершенное, чѣмъ наши двойныя пироги? Взгляните на наши плащи. Повѣрите ли вы, что эта нѣжная ткань сдѣлана изъ коры, что эти расцвѣченные рисунки и геометрическій орнаментъ вытканы дикарями при помощи первобытныхъ инструментовъ. Возьмите нашъ языкъ. Можетъ ли сравниться съ нимъ вашъ языкъ, которымъ вы такъ гордитесь, по силѣ, мѣткости и по способности выражать малѣйшіе оттѣнки? А наша повседневная жизнь? Развѣ мы не относимся сердечно другъ къ другу и къ вамъ? Гдѣ въ другомъ мѣстѣ на землѣ встрѣтите вы такое гостепріимство? Обратите вниманіе на наше земледѣліе. Въ Ломбардіи, въ Даніи и на островѣ Джерсей поля не обработаны лучше, чѣмъ наши плантаціи таро или ямъ. Перенесите нѣсколько европейцевъ на тропическій островъ, оторванный морями отъ всего міра, отнимите у эмигрантовъ инструменты, созданные культурой. Кто знаетъ, быть можетъ, потомки этихъ европейцевъ опустятся еще ниже, чѣмъ мы. И все таки вы называете насъ голыми дикарями. До извѣстной степени мы голы, но мы не дикари. Въ концѣ концовъ, предосудительно ли, что мы ходимъ голыми! Въ вашемъ суровомъ климатѣ голые умираютъ. Мы же живемъ и живемъ хорошо. Мы чувствуемъ себя превосходно подъ жаркимъ солнцемъ, которое изнуряетъ васъ. Для насъ, выражаясь языкомъ вашей грубой политической экономіи, платье -- роскошь, а для васъ -- предметъ первой необходимости. Въ вашей миѳологіи первая пара ходила обнаженная, пока была безгрѣшна. Только послѣ паденія ей понадобилось платье. Развѣ наши мужчины -- пьяницы, а наши женщины-потаскуши? Нѣтъ. Пьянство и развратъ были у насъ неизвѣстны до появленія бѣлыхъ. Какія блага привезли къ намъ представители высшей культуры?-- Водку и сифилисъ. Намъ дали также новую религію. Сдѣлала ли она насъ лучшими? Кто именно сдѣлалъ насъ лучше? Не веслеянскіе ли миссіонеры, выжимающіе изъ насъ налоги болѣе тяжелые, чѣмъ тѣ, которые мы платили нашимъ вождямъ? Не католическіе ли монахи, пытающіеся ослѣпить насъ раскрашенными картинами и куколками? Слѣдуете ли вы сами предписаніямъ той морали, которую проповѣдуете? Не вѣрнѣе ли всего, что вы поклоняетесь золотому тельцу и боченку съ грогомъ?

"Мы -- каннибалы. Дѣйствительно, это пятно, которое очень трудно стереть. Но кое-что можетъ быть сказано даже здѣсь въ наше оправданіе. Я читалъ, что бѣлые, доведенные до послѣдней степени голода, съѣдали себѣ подобныхъ. Питайтесь долгое время только крахмалистой пищей, какъ таро или ямъ, и вы убѣдитесь тогда, что страшныя слова Данте о томъ, что голодъ сильнѣе горя (Piu che il dolor poté il dijiuno) пріобрѣтаютъ особое отвратительное значеніе. Вы чувствуете тогда лихорадочное, болѣзненное томленіе по мясу, которое доводитъ до.... У насъ нѣтъ ни свиней, ни овецъ, ни даже домашней птицы. . . . . . . Мы ловили людей и съѣдали ихъ. Мы убивали, чтобы поддержать жизнь. Какой ужасъ, не правда ли? Но что хуже: убивать ли людей, чтобы утолить голодъ ихъ мясомъ, или убивать и бросать на съѣденіе волкамъ? Сколько людей вы убили или сожгли во имя религіи? Мы не убивали всѣхъ людей, потерпѣвшихъ кораблекрушеніе. Въ самомъ дѣлѣ, бывали примѣры, что они жили у насъ по пятидесяти лѣтъ. Не прошло еще ста лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ населеніе Корнвалиса раскладывало на берегу костры во время бури, чтобы сбить съ пути моряковъ, и убивало всѣхъ потерпѣвшихъ крушеніе. Эти корнвалійцы могли бы подтягивать нашимъ воинамъ, выплясывающимъ вокругъ плѣнныхъ, которыхъ собираются съѣсть. Довольно. Вы ищете предлога, чтобы истребить насъ. Истреблять неизмѣримо легче, чѣмъ пріобщать къ культурѣ. Это вы знаете очень хорошо. Вы сильнѣе насъ и легко найдете предлогъ; но только не ссылайтесь на то, что мы дикари. Намъ многое надо узнать; мы многому научились; но и вамъ не мѣшаетъ усвоить кое-что: не слѣдуетъ презирать то, чего вы не потрудились понять" {"The Record of an Adventurous Life, P. p. 148--150.}.

Изъ Австраліи Хайндмэнъ попалъ на "Дикій западъ" великой Американской республики, гдѣ тогда еще не было желѣзной дороги; гдѣ господствовали еще нравы, описанные Бретъ-Гартомъ; гдѣ вызывали еще соперниковъ на своеобразную дуэль "Shooting on Sight", кончавшуюся непремѣнно смертью одного, а то и обоихъ дуэлистовъ. Въ самомъ дѣлѣ, на глазахъ у Хайндмэна застрѣлили человѣка, а этотъ, въ то время, какъ его поддерживалъ авторъ "Записокъ", собралъ послѣднія силы, вытащилъ револьверъ и выстрѣлилъ въ спину своему убійцѣ. Оба дуэлиста черезъ нѣсколько минутъ скончались.

Хайндмэнъ довольно долго прожилъ въ городѣ послѣднихъ святыхъ нашихъ дней на берегу Соленаго озера. "Отрицательныя стороны мормонства и полигаміи указывались много разъ, -- говоритъ авторъ "Записокъ".-- Грубость и вульгарность Брайэма Юнга, имѣвшаго семьдесятъ женъ, и сладострастіе богатыхъ старѣйшинъ, окружавшихъ его, были очевидны. Но въ то же время долженъ сказать, что нигдѣ на земномъ шарѣ не видалъ я страны, гдѣ массы жили бы такъ хорошо, какъ въ городѣ святыхъ. Мормонство, какъ религіозное ученіе, очень легко высмѣивать; но въ то же время невозможно отрицать положительныя стороны его". Хайндмэнъ говоритъ, что, несмотря на всѣ старанія, не могъ добыть фактовъ, доказывающихъ, что съ женщинами плохо обращались. Проституція и связанныя съ нею болѣзни были въ то время (въ 1869 г.) совершенно неизвѣстны въ странѣ мормоновъ. "Въ Городѣ святыхъ послѣднихъ дней не было недостатка въ культурныхъ удовольствіяхъ. Громадный театръ былъ всегда переполненъ. Нигдѣ не видалъ я такого хорошаго исполненія, какъ въ Солтъ-лэйкъ "ити (Городъ Соленаго озера). Въ театрѣ присутствовалъ пророкъ со всѣми женами. Удивительно хорошо было также пѣніе въ мормонской "скиніи". Что касается поведенія вообще, то нельзя даже сравнивать мормоновъ съ "язычниками", жившими въ то время въ Солтъ-лэйкъ Сити. Послѣдніе, сознавая, что находятся далеко втъ бдительныхъ глазъ М-rs Grundy, приводили въ негодованіе своимъ поведеніемъ не только "святыхъ послѣднихъ дней", но и немногихъ приличныхъ "язычниковъ". Какъ безпристрастный наблюдатель, я могу засвидѣтельствовать, что послѣдователи Галилеянина теряли ужасно много при сравненіи съ учениками Смита изъ Науву (т. е. основателя секты мормоновъ)... Я всегда полагалъ, что съ мормонами поступили крайне несправедливо. Основатели секты потерпѣли жестокую участь въ восточныхъ штатахъ. Послѣдователи ученія, имѣя передъ собою смерть Смита, какъ наглядный урокъ религіозной терпимости американцевъ, удалились въ Ута, представлявшую тогда собою пустыню въ буквальномъ смыслѣ слова, населенную только буйволами, сѣрыми медвѣдями и краснокожими. Откосы долины были голы, мрачны и негостепріимны. И здѣсь поселились святые послѣднихъ дней. Черезъ нѣсколько лѣтъ пустынная долина зацвѣла, какъ роза. Неустаннымъ трудомъ, проводя всюду искусственное орошеніе, мормоны превратили пустыню въ садъ, служащій образцомъ для всего Запада {"The Records, p. 184--185. Ср. съ наблюденіями сэра Чарльза Дилка, приведенными въ мартовской книжкѣ "Русскаго Богатства".}.

Хайндмэну, какъ я сказалъ уже, пришлось встрѣтить массу интересныхъ людей. Воспоминанія о нихъ -- наиболѣе любопытная часть книги. Самое сильное вліяніе на автора имѣлъ Карлъ Марксъ. Политическія бури, свирѣпствовавшія на континентѣ въ серединѣ прошлаго вѣка, прибили къ берегамъ Англіи много изгнанниковъ, искавшихъ убѣжища. Тутъ были французы, итальянцы, нѣмцы, венгерцы, испанцы и поляки. Русскіе тогда "въ лондонской вольницѣ", какъ называлъ эмигрантскую среду А. И. Герценъ, составляли рѣдкое исключеніе. "Какихъ оригиналовъ, какихъ чудаковъ я не наглядѣлся между ними! (эмигрантами). Тутъ рядомъ съ коммунистомъ стараго толка, ненавидящимъ всякаго собственника во имя общаго братства,-- старый карлистъ, пристрѣливавшій своихъ родныхъ братьевъ во имя любви къ отечеству, изъ преданности къ Монтемолино или Донъ-Хуану, о которыхъ ничего не зналъ и не знаетъ. Тамъ, рядомъ съ венгерцемъ, разсказывающимъ, какъ онъ съ пятью гонведами опрокинулъ эскадронъ австрійской кавалеріи и застегивающимъ венгерку до самаги горла, чтобы имѣть больше военный видъ, венгерку, размѣры которой показываютъ, что ея юность принадлежала другому, нѣмецъ, дающій уроки музыки, латыни, всѣхъ литературъ и всѣхъ искусствъ изъ насущнаго пива, атеистъ, космополитъ, презирающій всѣ націи, кромѣ Куръ-Гессена или Гессенъ-Касселя, смотря по тому, въ которомъ изъ Гессеновъ родился; полякъ прежняго покроя, католически любящій независимость, и итальянецъ, полагающій независимость въ ненависти къ католицизму" (А. И. Герценъ, "Собраніе Сочиненій", Genève. 1879. Томъ X, стр. 102).

Въ числѣ эмигрантовъ былъ и Марксъ, съ которымъ Хайндмэнъ сильно подружился. "Марксъ съ женой одно время сильно бѣдствовали въ Лондонѣ,-- разсказываетъ авторъ записокъ.-- Разъ положеніе было до такой степени плохо, что Марксъ отправился закладывать фамильное серебро жены. Онъ былъ плохо одѣтъ. Впослѣдствіи онъ съ удивительнымъ совершенствомъ овладѣлъ англійскимъ языкомъ, но въ то время Марксъ говорилъ на немъ еще не совсѣмъ свободно. На ложкахъ и на вилкахъ находился гербъ герцога Аргайльскаго, къ роду котораго принадлежала г-жа Марксъ. Этотъ гербъ и видъ иностраннаго еврея, плохо одѣтаго, сильно поразили закладчика. Ростовщикъ задержалъ Маркса и послалъ за полиціей. Полисмэну тоже показалось крайне подозрительнымъ, что у лохматаго, плохо одѣтаго еврея-иностранца находится серебро съ фамильнымъ гербомъ герцоговъ Аргайльскихъ. Карла Маркса отвели въ полицію. Напрасно онъ пытался объяснить здѣсь, что ложки и вилки -- его; что онѣ -- семейныя. Полицейскій чиновникъ счелъ объясненія Маркса неудачной выдумкой. Такъ какъ тогда была суббота и часъ поздній, чтобы предстать передъ магистратомъ, то арестованнаго до понедѣльника заперли въ камеру при полиціи. Между тѣмъ дома г-жа Марксъ не знала, куда дѣвался мужъ. Когда же тотъ не явился ночь", то жена экономиста страшно испугалась. Въ понедѣльникъ утромъ Карла Маркса доставили къ магистрату, и только здѣсь арестованному удалось убѣдить судью, что серебро не краденое".

Личность автора "Капитала" произвела глубокое впечатлѣніе на Хайндмэна. "Этотъ человѣкъ съ большимъ выпуклымъ лбомъ, сверкающими глазами, рѣзко очерченнымъ ртомъ и густой шевелюрой соединилъ въ себѣ справедливый гнѣвъ провидцевъ своей расы съ холоднымъ аналитическимъ умомъ Спинозы и великихъ еврейскихъ ученыхъ. Такого удивительнаго сочетанія качествъ я никогда не видалъ. Когда я ушелъ отъ Маркса послѣ перваго свиданія, мой спутникъ спросилъ, что я думаю объ авторѣ "Капитала".

-- Это -- Аристотель XIX вѣка,-- отвѣтилъ я. И тогда же я чувствовалъ, что опредѣленіе не точно. Во всякомъ случаѣ невозможно было представить себѣ Маркса, какъ Аристотеля, въ роли придворнаго, льстящаго новому Александру Македонскому. Марксъ былъ погруженъ въ абстрактное мышленіе, а между тѣмъ умѣлъ замѣчать факты дѣйствительной жизни и выводить изъ нихъ вѣрныя заключенія.

"Помню, какъ-то я сказалъ ему, что, по мѣрѣ того, какъ становлюсь старше, я отношусь болѣе терпимо къ противникамъ".-- "Неужели?" -- переспросилъ Марксъ. И по тону видно было, что авторъ "Капитала" не становится толерантнѣе съ годами. Мнѣ кажется,-- продолжаетъ Хайндмэнъ,-- только глубокая ненависть Маркса къ существующему строю, да крайняя рѣзкость его въ полемикѣ съ противниками помѣшали англійскимъ состоятельнымъ классамъ оцѣнить по достоинству великій трудъ. Мы въ Англіи уже давно привыкли употреблять въ полемикѣ рапиры съ насаженными шарами. Марксъ же яростно нападаетъ съ острой толедской шпагой въ рукахъ. И эта страстность въ полемикѣ отталкиваетъ англійскихъ ученыхъ, не допускающихъ, чтобы стиль памфлетиста могъ сочетаться съ поразительной глубиной мысли". Хайндмэнъ говоритъ объ удивительной работоспособности Маркса, который просиживалъ въ Британскомъ музеѣ отъ открытія до закрытія его. Возвратившись домой, Марксъ послѣ короткаго отдыха снова принимался за работу. Только желѣзный организмъ выдерживалъ эту напряженную шестнадцатичасовую умственную работу.

Марксъ признавалъ ошибочность своихъ заключеній, когда это ему доказывали. Такимъ образомъ, напримѣръ, онъ принялъ теорію Льюиса Моргана, что не семья, а родъ былъ единицей первобытнаго общества. Марксъ тогда отказался отъ своего первоначальнаго взгляда, основаннаго на теоріи Нибура. Холодный мыслитель и безпощадный полемистъ былъ самымъ нѣжнымъ отцомъ, котораго дѣти ужасно любили {"The Record", etc., p. p. 268--279.}. Крайне холодно относится Хайндмэнъ къ другу Маркса Энгельсу, котораго изображаетъ человѣкомъ мелкимъ, завистливымъ, "себѣ на умѣ" и крайне злопамятнымъ. "Карлъ Марксъ совершенно не умѣлъ устраивать своихъ денежныхъ дѣлъ. Въ этомъ отношеніи полную противоположность представлялъ Энгельсъ. Онъ составилъ себѣ очень хорошее состояніе и посвятилъ себя потомъ наукѣ, въ которой у него былъ только одинъ соперникъ -- Марксъ... Я не вѣрю тѣмъ, которые убѣждали меня, что Энгельсъ былъ абсолютно дурной человѣкъ, хотя въ то же время я очень невысокаго мнѣнія объ его характерѣ. Энгельсъ былъ придирчивъ, подозрителенъ и завистливъ". Маркса крайне стѣсняла денежная помощь, которую ему оказывалъ въ трудныя минуты Энгельсъ, а тотъ былъ такъ неделикатенъ, что говорилъ о ней. Энгельсъ одно время поссорилъ Маркса съ Хайндмэномъ, и это обстоятельство авторъ "Записокъ" объясняетъ мелочнымъ чувствомъ зависти: Энгельсъ боялся, что Хайндмэнъ, какъ человѣкъ богатый, можетъ нарушить ту матеріальную зависимость, въ которой находился авторъ "Капитала" отъ автора "Происхожденія семьи". Злопамятность Энгельса характеризуется слѣдующимъ фактомъ. Въ 1894 году группа датскихъ соціалъ-демократовъ посѣтила Лондонъ и пожелала навѣстить автора трудовъ "Положеніе рабочаго класса въ Англіи", "Людвигъ Фейербахъ и конецъ классической философіи" и др. При датскихъ гостяхъ въ Лондонѣ былъ "прикомандированъ" старый соціалъ-демократъ Адольфъ Смитъ, служившій переводчикомъ на всѣхъ соціалистическихъ конгрессахъ. Когда датчане попросили, чтобы ихъ повели къ Энгельсу, Смитъ отвѣтилъ, что охотно сдѣлалъ бы это, но знаменитый экономистъ имѣетъ зубъ противъ него. Смитъ выступилъ много лѣтъ тому назадъ въ интернаціоналѣ противъ Энгельса, и тотъ не забылъ этого. Датскіе товарищи,-- продолжаетъ "Хайндмэнъ,-- не пожелали даже слышать объясненій Смита и настояли на своемъ. Энгельсъ принялъ гостей очень хорошо, а Смита, успѣвшаго сильно состариться и обрости за 25 лѣтъ длинной бородою, онъ не узналъ сперва. Но когда, во время разговора, одинъ изъ датчанъ упомянулъ, что Смитъ принадлежалъ къ интернаціоналу, Энгельсъ сейчасъ же узналъ своего стараго противника. Ѳнъ привскочилъ съ мѣста, подбѣжалъ къ Смиту и крикнулъ:

-- "Что? Вы Смитъ? Смитъ Хэдингли? Вонъ изъ моего дома! Поражаюсь, что у васъ хватило безстыдства явиться!

"Послѣдовалъ рядъ "комплиментовъ": Смитъ, поблагодаривъ стараго медвѣдя за любезное гостепріимство, удалился. Причиной ненависти Энгельса было то, что Смитъ когда-то вмѣстѣ съ Везинье и др. напечаталъ протестъ противъ диктаторскаго поведенія Энгельса въ интернаціоналѣ, и черезъ много лѣтъ, на порогѣ смерти, Энгельсъ не могъ простить Смиту этого выступленія" {"The Record", etc., p. p. 250--253. Ноябрь. Отдѣлъ II.}.

Хайндмэнъ хорошо зналъ автора книги "Прогрессъ и бѣдность". "Генри Джорджъ былъ своего рода интеллектуальный анархистъ, который смотрѣлъ на производство и на обмѣнъ съ точки зрѣнія индивидуалиста,-- разсказываетъ Хайндмэнъ.-- Во всякомъ случаѣ, книга его Прогрессъ и бѣдность имѣла такой громадный успѣхъ, что, когда авторъ явился въ 1882 году въ Ирландію, чтобы изучить здѣсь аграрный вопросъ, Генри Джорджа встрѣчали всюду какъ знаменитость". Фермеры устраивали ему факельцуги, при чемъ манифестанты распѣвали въ тактъ:

"George, George,

Henry George".

Изъ Ирландіи Генри Джорджъ пріѣхалъ въ Лондонъ, гдѣ тоже былъ встрѣченъ, какъ левъ сезона. Въ Лондонѣ Генри Джорджъ съ семьей гостилъ у Хайндмэна. "Признаюсь,-- говоритъ авторъ "Записокъ",-- что я пригласилъ къ себѣ Джорджа и его семью не только потому, что мнѣ хотѣлось видѣть ихъ, но и потому, что надѣялся обратить его въ соціализмъ. Мнѣ казалось совершенно невѣроятнымъ, чтобы человѣкъ, могущій пойти такъ далеко, какъ Генри Джорджъ, остановимся бы навсегда у порога". Хайндмэну, однако, не удалось обратить Генри Джорджа. "Въ извѣстномъ отношеніи въ теоретическихъ спорахъ онъ напоминалъ Кропоткина,-- продолжаетъ Хайндмэнъ.-- Генри Джорджъ признавалъ возраженія противъ своего основного тезиса и непосредственно затѣмъ дѣлалъ выводы изъ той же предпосылки, какъ будто она не поколеблена. Было совершенно безполезно сердиться на Генри Джорджа или опровергать его тезисы. Наконецъ, у него въ Лондонѣ было столько восторженныхъ поклонниковъ, что, соприкоснувшись съ ними, онъ еще сильнѣе вѣрилъ въ единый налогъ".

Хайндмэнъ полагаетъ, что подъ его вліяніемъ Генри Джорджъ написалъ свою вторую книгу (Общественные вопросы), доказывающую поворотъ въ міровоззрѣніи: авторъ начиналъ понимать, что въ современномъ обществѣ люди не могутъ жить только отъ земли. "Генри Джорджъ, какъ человѣкъ, необыкновенно располагалъ всѣхъ къ себѣ. Его умъ не былъ глубокъ, да Джорджъ и не претендовалъ на это. То, что онъ видѣлъ, онъ видѣлъ ясно. Скорѣе идеи овладѣвали Джорджемъ, чѣмъ Джорджъ идеями. Къ тому же онъ былъ глубоко религіозенъ, и въ этомъ я особенно убѣдился на публичномъ диспутѣ съ нимъ, когда предсѣдателемъ былъ Лабушэръ... Генри Джорджъ очень любилъ споры, велъ ихъ съ большимъ добродушіемъ, но въ нихъ онъ не проявлялъ себя первокласснымъ мыслителемъ... Только неспособностью оцѣнить вполнѣ свое положеніе можно объяснить, какимъ образомъ этотъ честный, добрый, благородный человѣкъ попалъ потомъ въ Америкѣ въ невѣроятный политическій лабиринтъ. Хотя Джорджъ, какъ мы всѣ, понималъ вредъ трестовъ, онъ не вѣрилъ, что они являются естественнымъ результатомъ капиталистическаго производства. Генри Джорджъ не постигалъ, что введеніе единаго налога (т. е. налога на землю) не только не уничтожитъ тресты, но скорѣе даже посодѣйствуетъ ихъ росту. Вслѣдствіе непониманія дѣйствительности, Генри Джорджъ сталъ въ Соединенныхъ Штатахъ орудіемъ въ рукахъ капиталистовъ, но внѣ сомнѣнія, что онъ думалъ помочь рабочему классу, къ которому самъ принадлежалъ по происхожденію.

"Презрѣніе Генри Джоржа къ нашимъ англійскимъ предразсудкамъ иногда ставитъ въ затруднительное положеніе. Разъ,-- говоритъ Хайндмэнъ,-- мы возвращались домой къ завтраку, когда Генри Джорджъ на углу great Portland street (одна изъ фешіонебельныхъ улицъ въ Лондонѣ, увидѣлъ разносчика, продававшаго съ лотка трубянки {Маленькія улитки (whelks), являющіяся лакомствомъ для нищихъ, бродягъ и уличныхъ мальчишекъ. Трубянки насыпаны кучей на лоткѣ, Рядомъ стоитъ обыкновенно пивная бутылка съ уксусомъ. За пенсъ бродяга можетъ съѣсть цѣлую пригоршню whelks.}.

-- "Послушайте, Хайдмэнъ, эти трубянки выглядятъ очень аппетитно,-- сказалъ Генри Джорджъ.-- Съѣмъ-ка я ихъ.

-- "Ладно. Если онѣ вамъ нравятся, я скажу, чтобы ихъ прислали на домъ.

-- "Зачѣмъ же на домъ? Я ихъ съѣмъ сейчасъ же.

"Убѣжденія были напрасны. Джорджъ остановился у лотка и началъ спокойно ѣсть трубянки. Я же, котораго круглая шелковая шляпа и черный сюртукъ пріобщали къ цивилизаціи, не ѣдящей на улицѣ улитокъ съ лотка,-- стоялъ рядомъ и созерцалъ. Тогда еще я не отдѣлался отъ классовыхъ предразсудковъ въ такой степени, какъ теперь, и, признаться, поступокъ Джорджа, причинилъ мнѣ не мало огорченій. Если я до того чѣмъ-нибудь обидѣлъ Генри Джорджа, то онъ мнѣ у лотка заплатилъ сторицею. До сихъ поръ я не могу равнодушно видѣть лотка съ трубянками" {"The Record", etc. P. p, 289--293.}.

Съ большимъ уваженіемъ вспоминаетъ Хайндмэнъ Либкнехта,.долго жившаго эмигрантомъ въ Лондонѣ. "Изъ соціалистическихъ вождей, которыхъ я когда либо встрѣтилъ, Вильгельмъ Либкнехтъ больше всѣхъ обладалъ талантами государственнаго человѣка... То былъ прирожденный администраторъ, свойство рѣдкое среди соціалистовъ. Либкнехтъ, въ числѣ очень немногихъ континентальныхъ соціалистовъ, хорошо понималъ Англію. Онъ видѣлъ, что она, не "смотря на свой консерватизмъ и имперіализмъ, сыграетъ еще великую роль въ предстоящій революціонный періодъ". Въ первое время, когда Либкнехтъ только прибылъ въ Англію еще молодымъ студентомъ, онъ жестоко бѣдствовалъ. Дошло до того, что Либкнехтъ и другой молодой нѣмецъ-эмигрантъ заложили всѣ вещи, я у нихъ осталась одна пара панталонъ на четыре ноги. Когда Либкнехтъ отправлялся искать работу, товарищъ лежалъ въ постели и наоборотъ... "Чѣмъ болѣе я узнавалъ Либкнехта, -- пишетъ Хайндмэнъ,-- тѣмъ сильнѣе привязывался къ нему и тѣмъ глубже уважалъ. Предкомъ Либкнехта, какъ извѣстно, былъ МартинъЛютеръ... Разсердить Либкнехта представлялось дѣломъ невозможнымъ, а между тѣмъ, его совсѣмъ нельзя было назвать холоднымъ или равнодушнымъ. Все дѣло въ томъ, что Либкнехтъ удивительно владѣлъ собою, и всѣ его эмоціи находились подъ контролемъ разума... Изъ всѣхъ ораторовъ, которыхъ я когда либо слышалъ, я не знаю другого, кто умѣлъ бы говорить такъ ясно, просто и убѣдительно, не прибѣгая къ риторикѣ, какъ Либкнехтъ".

Хайндмэнъ, повидимому, склоненъ нѣсколько преувеличивать значеніе и вліяніе соціалъ-демократической партіи въ Германіи. Авторъ, записокъ вѣритъ даже, что нарождающаяся соціалистическая партія смутила одно время германскія войска подъ Парижемъ.-- "Внѣ сомнѣнія,-- разсказываетъ Хайндмэнъ,-- что во время осады Парижа былъ, моментъ, когда германскія войска собирались удалиться. Это обстоятельство, замѣченное въ Версали, нельзя было объяснить успѣхами французскаго оружія, такъ какъ республиканская армія нигдѣ не могла двинуться ни на шагъ. Гдѣ же причина явленія? Не задолго до того марксистская партія въ Берлинѣ, къ которой принадлежали, конечно, Либкнехтъ и Бебель, пыталась организовать возстаніе въ Берлинѣ. Съ этою цѣлью марксисты,-- разсказываетъ Хайндмэнъ,-- вступили въ переговоры съ лассалевцами, которые тогда питали скорѣе національныя, чѣмъ интернаціональныя симпатіи. Во главѣ лассалевцевъ находился тогда Швейцеръ. Переговоры кончились ничѣмъ. Противъ соглашенія больше всѣхъ были Марксъ и Энгельсъ, жившіе тогда въ Лондонѣ и опасавшіеся, что лассалевцы своею численностью и программою возьмутъ верхъ. Такимъ образомъ,-- опасались Марксъ и Энгельсъ,-- національная программа отодвинетъ на задній планъ пропаганду интернаціональнаго соціалъ-демократизма". {The Record, etc. P. p. 422--429.} По мнѣнію Хайндмэна, предстоявшее сліяніе двухъ соціалистическихъ партій и возможность возстанія въ Берлинѣ заставили на одинъ моментъ вождей германскаго народа подумать о снятіи осады Парижа.

Либкнехтъ испыталъ много горькихъ минутъ даже тогда, когда его партія сплотилась и представляла одно стройное цѣлое. "Съ нѣкоторой горечью Либкнехтъ говорилъ мнѣ, -- разсказываетъ Хайндмэнъ,-- о томъ, какъ ему крайне неохотно отпускаютъ небольшое жалованье за тяжелый трудъ редактированія "Vorwärts" и за пропаганду съ платформъ. Находились въ партіи люди, завидовавшіе этому жалованью. Либкнехтъ заклиналъ меня никогда не становиться въ матеріальную зависимость отъ партіи, какъ бы плохо ни сложились мои личныя дѣла. {Id. P. 433.}

Изъ писателей "Викторіанской эпохи" съ Хайндмэномъ былъ особенно близокъ Вильямъ Моррисъ. Эта эпоха или, точнѣе говоря, середина ея, ознаменована необыкновеннымъ умственнымъ подъемомъ. Никогда раньше не пущено было въ Англіи въ обращеніе столько новыхъ и смѣлыхъ мыслей, какъ въ это время. Наиболѣе недоступныя религіозныя и политическія твердыни были атакованы и взяты штурмомъ. Даны были простыя объясненія, навсегда покончившія съ старой космогоніей, державшейся много вѣковъ (напомню только переворотъ въ мысляхъ, произведенный Основами Геологи Лайеля). Осажденные вынуждены были покинуть свои позиціи. Теперь трудно оцѣнить ту революцію,-- которую произвело, напр., появленіе труда Уольтера Касселя "Supernatural Religion". Авторъ подвергъ критикѣ Новый Завѣтъ, указалъ на противорѣчія въ немъ и выяснилъ генезисъ большиства легендъ (онъ много лѣтъ провелъ въ Индіи и хорошо зналъ ея литературу). Supernatural Religion трудъ неизмѣримо болѣе научный, чѣмъ знаменитая книга Ренана. Защитники традиціи, видя, что они совершенно разбиты, стали искать покровительства у тѣхъ, кого они раньше называли своими непримиримыми врагами. Это одно изъ наиболѣе любопытныхъ явленій "Викторіанской эпохи". Для иллюстраціи напомню только судьбу ученія объ эволюціи. Когда появилась книга Герберта Спенсера "First Principles", въ которой намѣченъ законъ эволюціи, защитники традиціи рѣшительно возстали. Затѣмъ, когда оказалось, что законъ постепеннаго развитія нельзя опровергнуть, они ухватились за то мѣсто въ "First Principles", гдѣ авторъ говоритъ о тайнѣ, лежащей за границей постигаемаго. Священники Broad church приняли законъ эволюціи, выбросили за бортъ свою миѳологію и стали говорить о примиреніи религіи и науки. Трудно придумать что нибудь болѣе любопытное, чѣмъ видъ клэрджимэна, одобрительно цитирующаго Спенсера. Священникъ обращаетъ вниманіе только на слова философа о непостижимомъ, забывая про объясненіе причинъ возникновенія вѣры въ духовъ, про эволюцію вѣры въ личное безсмертіе и т. д. Революція въ умахъ была такъ радикальна, что противъ такого основнаго догмата, какъ воскресеніе, выступилъ священникъ унитаріанской церкви. Я говорю о Майнотѣ Джесонѣ Сэвэджѣ, переселившемся впослѣдствіи въ Америку. "Одно изъ основныхъ обвиненій, выдвигаемыхъ церковью противъ науки, это -- матеріализмъ послѣдней,-- говоритъ этотъ священникъ въ своемъ трудѣ "Религія въ свѣтѣ дарвиновской доктрины". По этому поводу я хочу сказать, что ученіе о будущей жизни всегда было и есть чистѣйшій матеріализмъ. Намъ говорятъ, что матеріальное тѣло должно воскреснуть и поселиться на матеріальномъ небѣ". {М. J. Savage, "Religion in the Light of the Darwinian Doctrine", p. 112.} "Между старымъ и новымъ понятіями о свѣтѣ и душѣ существуетъ аналогія,-- говоритъ Геккель въ своей знаменитой лекціи, прочитанной въ октябрѣ 1892 года въ семидесятипятилѣтнюю годовщину "Naturforschende Gesellschaft des Osterlandes". Точно такъ же, какъ раньше пламя объяснялось истеченіемъ особенной огненной матеріи (флогистона), мыслящая душа объяснялась гипотезой о газообразной душевной субстанціи. Мы знаемъ теперь, что свѣтъ огня представляетъ собою сумму электрическихъ вибрацій эѳира, и что душа есть сумма движеній плазмы въ нервныхъ клѣточкахъ. Въ сравненіи съ научнымъ представленіемъ о душѣ, схоластичное ученіе о безсмертіи проникнуто такимъ же матеріализмомъ, какъ взгляды краснокожихъ о будущей жизни, выраженные въ "Надовесскомъ похоронномъ плачѣ", Шиллера".

"Миръ душѣ его свободной --

Тамъ, гдѣ нѣтъ снѣговъ,

Тамъ, гдѣ маисъ самородный

Зрѣетъ средь луговъ;

Гдѣ въ кустахъ щебечутъ птицы,

Полонъ дичи боръ;

Гдѣ гуляютъ вереницы

Рыбъ по дну озеръ.

Уходя на пиръ съ духами,

Насъ оставилъ онъ,

Чтобы здѣсь, воспѣтый нами,

Былъ похороненъ *).

*) Переводъ М. Л. Михайлова.

Нѣсколько лѣтъ послѣ появленія Основныхъ началъ, другъ Спенсера Гексли словомъ Агностицизмъ опредѣлилъ свое и своихъ единомышленниковъ отношеніе къ теологіи. Гексли пошелъ гораздо дальше Спенсера и показалъ, что его отъ церкви, какъ бы широко она ни понималась, отдѣляетъ глубокая и непроходимая пропасть. Никакого примиренія между наукой и религіей, доказывалъ Гексли, существовать не можетъ. Одновременно почти выступилъ Лекки со своей Исторіей раціонализма. Правда, авторъ называлъ себя христіаниномъ, но трудъ его нанесъ культу страшный ударъ. О поразительныхъ "оползняхъ", произведенныхъ величайшей книгой XIX вѣка "Происхожденіе видовъ", извѣстно всѣмъ.

Въ 1874 году проф. Тиндаль произнесъ при открытіи засѣданій Британской Ассоціаціи знаменитую рѣчь, составившую эпоху. "Мы отнимемъ у теологіи всю космологическую теорію",-- сказалъ авторъ "Альпійскихъ глетчеровъ". Рѣчь представляетъ собою манифестъ раціонализма. На томъ же засѣданіи Гексли прочиталъ докладъ, въ которомъ доказывалъ, что наши, такъ называемыя, волевыя движенія представляютъ собою простой процессъ въ механизмѣ нервной системы, связанный закономъ причинности.

Защитники традиціи говорили, что мораль невозможна безъ религіи; что любовь къ ближнему не можетъ существовать, если отрицается Провидѣніе. Раціоналисты доказывали независимость морали отъ религія. "Сущностью морали, по этому взгляду, является полное безкорыстіе и совершенное отсутствіе ожиданія награды за хорошіе поступки. Человѣкъ, совершающій хорошій поступокъ, потому что ждетъ за него награду въ будущей жизни, съ точки зрѣнія морали стоитъ неизмѣримо ниже того, кто дѣлаетъ добро ради добра, кто не вѣритъ въ награду, не думаетъ совсѣмъ о себѣ и о будущей жизни. Между человѣкомъ, поступающимъ хорошо, потому что предвидитъ свои интересы въ будущемъ, и человѣкомъ, дѣлающимъ это потому, что не понимаетъ собственной выгоды, только та разница, что одинъ дальновиденъ, а другой близорукъ. Все человѣчество признаетъ, что безкорыстный поступокъ неизмѣримо выше дѣйствія, основаннаго на разсчетѣ. Какимъ образомъ вѣрующій можетъ совершать безкорыстные поступки? Рай находится надъ нимъ. Адъ ждетъ его, если онъ грѣшникъ. Невольно рай влечетъ его, а адъ страшитъ. Вѣрующій утверждаетъ, что религія полезна человѣку, потому что порождаетъ добрые поступки. Онъ не жалѣетъ красокъ для изображенія райскаго блаженства и адскихъ мученій, ибо думаетъ, что такимъ образомъ поощряетъ добро и отвращаетъ отъ зла. Но, обѣщая награду за добро и наказаніе за зло, вѣрующій отнимаетъ у добродѣтели всю ея сущность, онъ дѣлаетъ ее своекорыстный. Создавая святого въ потенціи, вѣрующій убиваетъ безкорыстіе и отсутствіе разсчета" {Walter Bagehot, "The ignorance of Man". Literary Studies. Vol. II. p. p. 353--354.}.

Тотъ же духъ, который мы находимъ въ трудахъ ученыхъ "Викторіанской эпохи",-- отмѣчаемъ въ произведеніяхъ поэтовъ того времени. Въ 1866 году Свинбернъ выступилъ со своими Poems and Ballads, содержащими восторженный гимнъ эллинизму,-- который противопоставляется существующему культу, вынесшему проклятіе тѣлу. Черезъ нѣсколько лѣтъ тотъ же поэтъ выпустилъ революціонный сборникъ "Songs befor Sunrise", проникнутый богоборчествомъ. Мрачный поэтъ Джемсъ Томсонъ, о которомъ я говорилъ подробно въ Русскомъ Богатствѣ {"Поэтъ отчаянія" см. Діонео, "Рефлексы Дѣйствительности". Москва, 1910.}, выступилъ со страшной поэмой "The City of Dreadful Night". Въ ней страдающему человѣчеству "возвѣщается благая вѣсть": "There is no God", "This little life is all we must endure". Поэмы пантеиста Броунинга проникнуты "естественной религіей" Вольтера, Руссо, Гиббона и Байрона, Появляется знаменитый Рубанатъ персидскаго нигилиста Омара Хайяма въ переводѣ Эдуарда Фитцджеральда. Жизнь сравнивается съ караваномъ, остановившимся на ночлегъ у таверны при большой дорогѣ. Караванъ идетъ неизвѣстно откуда, неизвѣстно куда: завтра онъ уйдетъ, не оставивъ слѣда. Но что до того, когда въ эту ночь есть радость?

"Ah, my Beloved, fill the cup that clears

To-day of past Regrets and future Fears".

("О, моя возлюбленная! Наполни кубокъ, освобождающій е егодня отъ сожалѣній въ прошломъ и страховъ въ будущемъ").

Такимъ образомъ, въ наукѣ и въ литературѣ "Викторіанская эпоха" отмѣчена смѣлымъ полетомъ мысли, но зато ее отличаетъ также поразительная безплодность въ области искусства. Зданія, мебель, платье, музыка, картины и статуи середины "Викторіанской эпохи" замѣчательны своею исключительною бездарностью и уродливостью. Съ рѣзкимъ протестомъ противъ бездарности и шаблона въ области живописи выступили прерафаэлиты. Вильямъ Моррисъ сдѣлалъ то же самое въ области повседневной культуры. Гораздо раньше, чѣмъ большая публика оцѣнила его, какъ поэта, она знала Морриса, какъ печатника и декоратора. "Вильямъ Моррисъ сразу обращалъ на себя вниманіе своимъ лицомъ и наружностью,-- разсказываетъ Хайндмэнъ.-- Когда вспомню про него, онъ мнѣ всегда представляется въ двубортной курткѣ изъ синяго твида, какую носятъ голландскіе шкиперы. Когда Моррисъ разсказывалъ что-нибудь, вы забывали все. Его энергичное лицо, съ красивымъ лбомъ, проницательными сѣрыми глазами, орлинымъ носомъ и большой русой бородой, производило неотразимое впечатлѣніе. Его красивая рѣчь придавала особую убѣдительность аргументамъ. Моррисъ всегда былъ занятъ, всегда работалъ надъ чѣмъ-нибудь, всегда былъ полонъ проектовъ. Никогда я не встрѣчалъ человѣка, который жилъ бы такою интенсивною и полною жизнью, какъ Вильямъ Моррисъ. Даже въ моменты физическаго отдыха голова поэта вѣчно была занята чѣмъ-нибудь. Когда я наблюдалъ его дома, въ мастерской, въ словолитнѣ или въ типографіи, гдѣ печатались по его рисункамъ великолѣпныя кельмскотскія изданія, то никакъ не могъ себѣ представить Морриса "лѣнивымъ пѣвцомъ", какимъ онъ изображаетъ себя въ Земномъ Раѣ. Въ самомъ дѣлѣ, хотя далеко въ тайникахъ души Морриса таилось громадное озеро поэзіи, отражавшее во всей прелести образы прошлаго и видѣнія будущаго,-- но по натурѣ своей онъ былъ необыкновенно практичный, удивительно работоспособный человѣкъ. Его живыя, рѣзкія манеры, пылкость и рѣшительность характера были свойствами активной натуры, а не мечтательнаго поэта. Другой Моррисъ проявлялся, когда сидѣлъ спокойно съ трубкой въ зубахъ, въ обществѣ близкихъ друзей. Тогда также поэтъ проявлялъ, нисколько не рисуясь, свои громадныя знанія, поражавшія меня постоянно. Я изумлялся не только знаніямъ Морриса, но и тому, что онъ изучалъ предметъ въ мельчайшихъ подробностяхъ. Громадное воображеніе давало возможность поэту возстановлять передъ слушателемъ яркую картину.

"Какъ теперь вспоминаю вечера, проведенные мною у Морриса въ его изящномъ домѣ на берегу Темзы... Здѣсь поэтъ проявлялъ свое удивительное знаніе разныхъ англійскихъ провинцій и ихъ исторіи. Онъ разсказывалъ намъ, напр., про Сессексъ, извѣстный мнѣ хорошо съ дѣтства. И я видѣлъ страну совершенно въ новомъ свѣтѣ, въ какомъ она мнѣ раньше никогда не представлялась. Въ нѣсколько минутъ Моррисъ набросалъ передъ нами яркую картину страны въ то время, когда ея приморскія города, монастыри, замки и мастерскія процвѣтали; когда Сессексъ фактически былъ отрѣзанъ отъ остальной Англіи громаднымъ Эшдаунскимъ лѣсомъ. Вся жизнь того періода прошла передъ моими глазами. Вотъ путешественники прибываютъ въ Рай, Винчелси или Гастингсъ; они направляются въ Бодайэмъ, Пивенси или въ Херстмонсо. На ночь они останавливаются въ Льюисъ-Кастлѣ или въ монастырѣ. Имъ устраиваютъ ужинъ. Затѣмъ кавалькада углубляется въ лѣсъ и осторожно слѣдуетъ гуськомъ по узкимъ дорожкамъ, постоянно опасаясь нападенія.

"Въ лѣсу есть полная возможность для нѣкоторыхъ путешественниковъ проявить удаль, молодечество и находчивость. И все это Моррисъ описывалъ такъ ярко, какъ будто вмѣстѣ съ Чосеромъ былъ очевидцемъ... Я получилъ яркое представленіе о битвѣ при Азинкурѣ только тогда, когда ее мнѣ описалъ Моррисъ во время обѣда въ нашемъ клубѣ" {"The Record", 351--354.}. Вильямъ.Моррисъ, какъ извѣстно, желалъ скрасить современную жизнь, обставляя ее старинными декораціями. Онъ находилъ, напр., современныя книги уродливыми, и завелъ словолитню, изъ которой вышелъ шрифтъ, составленный по рисункамъ XV вѣка. Этимъ шрифтомъ были отпечатаны in folio на ручномъ станкѣ, нѣкоторыя книги, доступныя по цѣнѣ только очень богатымъ людямъ (книга стоила отъ 30--50 рублей). Моррисъ находилъ не безъ основанія рисунки современныхъ ситцевъ отвратительными и составилъ свои рисунки. По нимъ на ручныхъ станкахъ отбиты были ситцы, опять же доступные по цѣнѣ только тѣмъ, которые могли покупать книги изъ Кельмскотской типографіи. Моррисъ возстановилъ рисунки старинныхъ англосаксонскихъ ковровъ и завелъ ткацкую мастерскую. Мелкій клэркъ или рабочій покупали машинный аксминстерскій коверъ, обходящійся въ 25--30 шил., а не артистическій коверъ изъ Кельмскотской мастерской, стоившій 20--25 ф. с. При устройствѣ типографіи и мастерскихъ Моррисъ проявилъ не только замѣчательную энергію, но и поразительную практичность.

VII.

Въ 1879 году Хайндмэна, какъ онъ самъ разсказываетъ, всѣ считали "другомъ консерваторовъ". Интересно, что, несмотря на постоянныя заявленія о своей "революціонности" и на увѣренія, что онъ отдѣлался отъ общественныхъ предразсудковъ, старый тори постоянно проявляется въ соціалъ-демократѣ. Политическія симпатіи его постоянно на сторонѣ боговъ торійскаго пантеона, тогда какъ авторъ не скрываетъ своей ненависти къ либераламъ. "Признаться, я принадлежу къ числу тѣхъ, которые никогда не были поклонниками Гладстона,-- пишетъ Хайндмэнъ.-- Его удивительная физическая выносливость, замѣчательныя ораторскія способности, обширныя, но очень поверхностныя знанія, рѣдкій талантъ быстро приспособляться къ окружающимъ условіямъ и поразительное вліяніе на Палату общинъ -- была очевидны. Но для меня внѣ сомнѣнія, что всѣ эти качества не контролировались политическимъ умомъ крупнаго калибра. Гладстонъ не былъ отъявленнымъ лицемѣромъ и ханжей; но онъ до такой степени увѣровалъ въ свою миссію, что искренно считалъ всѣхъ своихъ противниковъ служителями дьявола. И только глубокой вѣрой въ собственную непогрѣшимость можно объяснить, какимъ образомъ тотъ самый человѣкъ, который пламенно отстаивалъ независимость Италіи и освобожденіе балканскихъ государствъ, -- завоевывалъ Египетъ, угнеталъ Ирландію и проявлялъ полный индифферентизмъ къ судьбамъ Индіи" {"The Record", etc., P. p. 202 -- 203.}.

Хайндмэнъ забываетъ прибавить, что Гладстонъ рѣшительно и смѣло измѣнилъ свою политику въ Ирландіи, когда убѣдился въ ошибочности ея. Авторъ "Записокъ" самъ отмѣчаетъ поразительное вліяніе Гладстона на всѣ парламентскія партіи, которое было бы непонятно, будь онъ зауряднымъ человѣкомъ. "Вліяніе Гладстона на Нижнюю палату было такъ велико (въ томъ числѣ, даже на тори), что когда Дизраэли вышелъ въ отставку, никто не дерзалъ помѣриться въ "великимъ старцемъ". Въ самомъ дѣлѣ, вожди консервативной партіи относились къ Гладстону съ такимъ уваженіемъ, какъ будто они вполнѣ сочувствовали ему, а боролись съ нимъ только изъ партійныхъ соображеній" {Ib., p. 408.}.

Зато съ глубокимъ уваженіемъ относится Хайндмэнъ къ лорду Солсбри, а въ особенности къ Дизраэли, котораго зналъ лично. "Сомнѣваюсь, понималъ ли вполнѣ Гамильтонъ удивительно талантливаго Солсбри, политика котораго была вполнѣ венеціанская по тонконсти и по неразборчивости въ средствахъ. Единственнымъ недостаткомъ лорда Солсбри, по моему мнѣнію, было то, что онъ не всегда прямолинейно приводилъ свои планы въ исполненіе". Еще выше Солсбри ставилъ Хайндмэнъ Дизраэли, являющагося теперь главнымъ божествомъ въ пантеонѣ англійскихъ консерваторовъ. "Почему Гладстона, радикально измѣнившаго свои политическіе взгляды и ставшаго изъ тори крайнимъ либераломъ, считаютъ высоко нравственнымъ въ политическомъ смыслѣ, а Дизраэли, всегда преданнаго своей партіи, называли недобросовѣстнымъ, -- я рѣшительно отказываюсь понимать... Меня лично привлекало къ Дизраэли его сочувствіе политическимъ и соціальнымъ реформамъ и оппозиція либеральному лицемѣрію среднихъ классовъ, -- продолжаетъ Хайндмэнъ.-- Сильное вліяніе на меня, впрочемъ, имѣла не столько политическая, сколько литературная дѣятельность Биконсфильда. Внѣ сомнѣнія, что онъ глубоко сочувствовалъ чартистамъ". Въ романѣ Дизраэли Sybil содержится замѣчательное предсказаніе роста демократіи. Романъ проникнутъ тѣмъ же сочувствіемъ къ пролетаріату, какъ произведенія Карлайла, Рескина и Кингсли. "Всю свою жизнь Дизраэли никогда не пропускалъ случая провести реформу, клонящуюся къ политическому или экономическому освобожденію класса, которому сочувствовалъ съ раннихъ лѣтъ" {Р. 232.}.

Я не коснусь совершенно соціалистической дѣятельности Хайндмэна. Онъ написалъ нѣсколько хорошихъ книжекъ, въ которыхъ ознакомилъ англичанъ съ ученіемъ Маркса {"Historical Basis of Socialism", "Summary of the Principles of Socialism", "Economics of Socialism" и "Dawn of a Revolutionary Epoch".} и два-три памфлета, изъ которыхъ одинъ "Bancruptcy of India" произвелъ большое впечатлѣніе; издавалъ газету {"Justice", въ которой вначалѣ участвовали Вильямъ Моррисъ, Бернардъ Шау, Губертъ Блэндъ. Солтъ, Чэмпіонъ и др.}, основалъ партію и, въ концѣ концовъ, остался одинъ. Передъ нами вождь безъ послѣдователей, такъ какъ всѣ они оставили его; но, судя по книгѣ, жизнерадостность Хайндмэна нисколько не уменьшилась отъ этого. Авторъ -- крайній оптимистъ. "Великобританія единственная страна въ мірѣ, гдѣ принципы научнаго соціализма могутъ быть мирно и сравнительно быстро проведены въ жизнь,-- заканчиваетъ свою книгу Хайндмэнъ.-- Только невѣжество работниковъ всѣхъ категорій и вслѣдствіе этого непониманіе дѣйствительности мѣшаетъ намъ немедленно ступить на путь соціалистическихъ преобразованій. Экономическія формы готовы для соціальной революціи. Правительство и муниципалитеты являются теперь самыми крупными работодателями. Банки, желѣзныя дороги, рудники, фабрики, торговые склады легко могутъ быть теперь націонализированы. Мы стоимъ у порога соціалистическаго общества. Земельный вопросъ можетъ быть разрѣшенъ только соціализаціей капитала".

Діонео.

"Русское Богатство", No 11, 1911

Оставить комментарий Шкловский Исаак Владимирович (bmn@lib.ru) Год: 1911 Обновлено: 24/05/2024. 94k. Статистика. Статья: Публицистика Из Англии	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шкловский Исаак Владимирович Из Англии

Изъ Англіи.

Шкловский Исаак Владимирович
Из Англии