Пантюху Пикалкина до того допилила баба, что он крикнул ей:
-- Убью, семь-восемь! А нет, в кумунисты запишусь...
-- Так тебя и приняли... Рылом не вышел! -- издевалась едоха-баба.
Она -- присадистая, широкая, как печка; Пантюха же щуплый, маленький, и белая бородка хохолком; пи дать ни взять -- ощипанный кулик.
Повздорил-повздорил Пантюха с бабой и пошел записаться в кандидаты.
--- Записывать -- погодим, -- сказали ему, -- сперва испытанье будет строгое.
-- Знаю... Учи, семь-восемь... -- обиделся мужик.
Вот настало Рождество, Новый год, гулеванье, святки, дым коромыслом в деревнях, -- тут не только кандидаты, а и коммунисты пожелали выпить.
Поехал угощатьея к свату в село верст за пять и Пантюха Пикалкин, один, без бабы.
У свата пивов, самогону, поросятины--богато, дьявол, жил -- кулак.
А Пантюхе наплевать -- кулак, так кулак, -- вреды не будет.
-- Я за партейную линию держаться буду, как кумунист, семь-восемь...
Ну, известное дело, у свата перед обедом батюшка, отец Антон, молебен пел.
Пантюха же стоял в сторонке, сзади всех, за партийную линию держался, конечно, не крестился и на батю не смотрел, только мысленно взывал:
"Господи, прости ты меня, кандидата окаянного, семь-восемь".
Потом сели все за стол. Рубаха на Пантюхе белая, бородка белая, брови белые--мокрица, да и на. Обедали весь день, весь вечер, вот уж и огни зажгли. Пантюхе хорошо, приятно; стакан за стакашком так и хлобыщет самогон, пыхтит. В башке, в ногах смятенье началось. А рядом с ним кожаная куртка, сватов племянник, Василий Михрюков, коммунист -- видать.
-- Слышал, слышал, -- сказал Михрюков и похлопал Пантюху по плечу. -- В коммунисты метишь? Это хорошо.
Пантюха улыбнулся и ответил:
-- Из несознательных выбиться желательно... Уж очень, бабу едоху, понимаешь, мне бог послал.
-- Бог? -- ядовито переспросила куртка. -- Значит, ты в бога веруешь?
-- В бога? -- и Пантюха с опаской прищурился на батюшку.
-- Он и в чорта верит, -- крикнул какой-то губастый парень.
-- Врешь! -- оборвал его Пантюха. -- В чорта козел верит да, может, ты.
-- А ты, Пантюха, нешто не боишься чертей? -- спросили сразу два голоса. -- Ты бабы своей и то боишься.
-- Врешь, врешь, -- замотал головой Пантюха. -- Ежели на мне крест святой, что мне может сделать чорт?
Кто-то крикнул:
-- Не ты ли от тени от своей пять верст бежал?
-- Врешь! -- завизжал Пантюха. -- Я тебе в морду дам! Сват? Чего, семь-восемь, смотришь? Чего сродственника своего обижать даешь?!
-- Жри самогон-то! -- сказал басом в роде как сват, а может и не сват. -- Сопляк этакий...
-- Ах, сопляк?! -- вскочил Пантюха и забегал на коротких ножках петушком. -- Сам ты сопляк! И баба твоя, семь-восемь, соплячиха! И гости твои сопляки, исключая батюшку да товарища кумуниста... Тьфу вам!
Все захохотали. Батюшка, подняв очки на лоб, говорил:
-- Пантелей Иваныч, утихомирься, сядь! Чорт -- есть предрассудок.
-- Не жалаю! Не хочу предрассудка! -- брызгал мужичонка слюнями. -- Вот один уеду домой, ночь тепсря, а не боюсь, семь-восемь! Через кладбище, а не боюсь. Я сам кумунист! -- он разорвал ворот рубахи. -- На, крест! На, кисет с табаком! Товарищ Михрюков, чуешь? Без креста, я не боюсь, семь-восемь... Со-о-пляки!!
Он схватил тулуп и вышел па мороз, сердито ругаясь и сопя. Разыскал свои сани, и только сел...
-- Слышь-ка, Пантелей! Будь друг, прихвати и мою лошаденку. Я здесь погуляю денька два...
Поглядел Пантюха на соседа из своей деревни и сказал:
-- Ладно, привязывай к задку.
Ночь начиналась лунная, снег блестел. Пантюха сидел на передней, а задняя лошаденка тащила сани порожнем. Ехал он трух-трух-трух -- рысцой, злоба скатилась с сердца, и самогонка по жилам -- огоньком. А как зачернело в чистом поле кладбище, душа Пантюхи сразу заскучала. И полезло, и полезло в голову...
А кладбище ближе, ближе, и своротить-то некуда, кругом в сажень сугробы. Поднял Пантюха воротник выше шапки, сел спиной к кладбищу, стегнул кобылу, закрестился: "покойнички, батюшки... привечпый вам спокой..."
Слава богу, пронесло! А через верстушку и деревня. Пантюха храбро хихикнул и крутнул носом:
-- Есть чего бояться, семь-восемь... Хы! Курица боится да баран.
А сзади вдруг ляскнуло зубами, и замогильный вой:
-- Помахивай!
Охватило спину Пантюхи морозом, оглянулся Пантюха ни жив ни мертв. Глаза его вдруг выкатились, и шапка сама собой приподнялась: на задних санях сидела -- смерть.
-- Помахивай!
Пантюха сразу отрезвел -- хлесь по кобыле, хлесь! Фырчит кобыленка, врастяжку, как заяц, скачет. А сзади:
-- Пома-а-хи-и-вай!!!
Оглянулся мужик: смерть, коса, белый балахон, и месяц в небо скачет. В мужиковом брюхе ревучая музыка пошла, душа с телом расстается, хлещет Пантюха кобылу, что ость силы. Ага! Деревня, ворота, огоньки, избы, избы, огоньки...
-- Пома-ахива-а-ай!!!
Кувыркнулся Пантюха через голову, да по-лягушьи в сугроб, лошаденка ж дальше. Ползет Пантюха на карачках, руками-ногами словно таракан сучит, а сам ни с места. И что-то неважное с животом стряслось.
Очухался мужик, поблевал от ужасу--и в свою избу. "А все-таки буду за партейную линию держаться", -- подумал он.
В избе гулеванье, пир: медведь с цыганом, ведьмячьи дочки, колдуны, татарин стары вещи продает, визг, плясы, девок кнут, и гармошка -- грянь-грянь-грянь!
А смерть с косой в белом балахоне у печки трубку курит.
Взглянул туда Пантюха, вздрогнул, а потом:
-- Тьфу, семь-восемь! Эвот кто. Это ты, Егорка, смертью на санях сидел? -- и было пошагал прямехонько на смерть. Тут закрутили православные носами: душевредпый дух пошел.