Шишков Вячеслав Яковлевич
Веселый бродяга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

Вячеслав Шишков.
Веселый бродяга

   Фомка -- дюжий, косоватый мужик. Когда он попадал на работу, где молодые бабы, он бороду подстригал в виде лопатки или брился, оставляя лишь рыжие усы. В таежном же безлюдном месте отпускал красно-рыжую бородищу и был тогда похож на сбившегося с панталыку кержацкого попа. И голос его менялся. Бритый, с девками говорил сладким масляным тенорком, глазом косил мало, стараясь поочередно умеючи прищуриться; с бабами -- борода лопаткой -- разговаривал покрепче, глазом косил больше, молол напрямки, без обиняков -- бабы хохотали... А в тайге, весь бородатый, словно лесовик, говорил толсто, по-медвежьи, и глаза его смотрели друг на друга.
   Фомка не дурак выпить, во хмелю любил поколобродить и, когда живал по городам, всегда попадал в часть. Впрочем, худого он не делал, ценил вольную жизнь, шатался из села в село, из города в город, истоптал кривыми ногами всю Сибирь. В артели его побаивались, но любили за веселый нрав, за прибаутки.

* * *

   Сидели вокруг костра, поглядывали на Фомку ожидательно: да когда же он, черт, заговорит? А черт все еще ухмылялся, и подмигивал, и разжигал.
   Поворошил костер жердиной, посмотрел за реку, где чернела мрачная тайга, покрутил обеими руками усы...
   -- Ну, уж ладно: расскажу, как я министеров опровергал. Раз я нажрался пьяный, иду по городу да ору во всю мочь, вроде как скубент: "Не надо мне министеров!" А почему такое? А очень просто. Сейчас. Только дайте, братцы, курнуть.
   Курносый парень из артели согнул козью ножку, смачно облизал ее и уважительно поднес бродяге.
   -- Рассчитался я осенью на корчеподъемке и получил всего шесть рублев, чик-в-чик. Пришел с этим капиталом в Томской, стал работу искать. Искал-искал -- нету. Ах, ерш те в бок! Оно, конечно, без работы лестно -- лежи на боку, поплевывай, вроде как игумен, ну, это в Томском трудно, потому соблазны: придешь в обжорный ряд, тут тебе печенка, тут селезенка, там рубцы, здесь огурцы, а то глядишь -- пельмени тетя продает, четвертак сотня. Сама на корчаге с горячим угольем сидит, зад греет, а под подолом вот этакая оказия с водкой приготовлена. Хлопнешь на размер души, грибком закусишь да сотню пельменей-то и оплетешь, вот и барин...
   Артель смеялась.
   Фомка мрачно на всех посматривал.
   -- Ну, так вот... -- продолжал он. -- Живу это я, значит, в Иркутском...
   -- Стой, в каком Иркутском? В Томском! -- закричали все.
   -- Тоись как в Томском, ежели в Иркутском? В Томском особь статья, а то в Иркутском. Вот уж верно, я там объелся на пасхе у купца. А все из-за стряпки. Красивая бабочка была, малина, а с хитринкой. Вот она и зачала меня потчевать. Сначала студень подала. А я в кучерах жил, за пост-то отощал, у купца строго. Ну, поели. После того -- щи. Приналег я и на щи, грешным делом. А она кашу пшенную тащит с маслом. Поел я каши, стал из-за стола вылазить А она мне: "Постой, пироги подам". Ах ты, батюшки, а мне уж и есть не во что. "Чего ж ты, -- кричу, -- не упредила?" Ну, съел я две доли пирога -- уж очень сдобен был, с осетриной. Поел да за кресты. "Стой, куда ты? А нешто курицы не хочешь?" Я на нее: "Ах ты, песова баба, опять не упредила?!" -- "А почем я, говорит, знаю. Ты бы всего, говорит, помаленьку трескал". Я опять за стол, как же это так: курицы не поесть. Ну, вижу -- свет из глаз. А все чавкаю, все-таки редко такой обед. Опояску снял, гашник распустил, терплю. Да уж кое-как из-за стола выполз. Только крест занес, а она: "Стой, куда ты?| Разве киселя не хочешь?" -- "Какой кисель-то, будь ты проклята совсем?!" -- "Из облепихи, сладкий с молочком". -- "Дыть не вынесу! Лешая ты этакая, полудурок. А ежели округовею да посуду бить начну?" -- "Не хошь -- не жри". Подумал я, подумал. "Давай, ведьмина дочь!" Как покрыл я все это киселем, гляжу -- уж вздохнуть не могу. Батюшки мои светы, как быть? Господи, не приведи без покаяния. Пал я прямо на карачки и пополз обнаковенно вон. А она, яга, хохочет.
   -- Ну, как же ты, -- не утерпел курносый, -- отдышался все-таки?
   -- Отдышался, брат. Ох, отдышался. А главное, жернов помог.
   -- Как так жернов?
   -- О-о, жернов в этих делах первое средствие. В сенцах у нас жернов большущий стоял. У хозяина-то мельница была, крупчатку драли. Вот я навалился, значит, брюхом-то на жернов, да и ну взад-вперед возить. В пот меня вдарило. Ничего, вожу. До петухов, почитай, вожгался. Дак -- верите ли, -- хозяин гостей привел для усмотренья. Хохочут, выпимши. Знамо, народ богатый, им што, им ничего, привычны. Они сызмальства въелись. Ни один не обожравшись, только пьяные. Один даже красненькую подарил. И что ж, ребята, ведь размолол я на жернове нутро-то. Ну, ударило меня тогды в сон. И снились мне все кобели. Подойдет быдто к моему рылу, ногу подымет, да и прочь.
   Все дружно захохотали. Артель пильщиков была большая, веселая, человек пятнадцать, наполовину молодежь. Лежали на боку возле костра, покуривали; курносый придвинулся вплотную к Фомке и, прерывая хохотом чуть не каждое слово, глядел ему в рот. Сутулый старик кипятил в котле кирпичный чай. Надвигалась ночь, небо вызвездило, из-за тайги всплывал рогатый месяц. От горы нарезанных дров несло пахучим хвойным духом.
   Курносый спросил:
   -- Ну, а как же, Фома Петрович, министеры-то?.
   -- Какие министеры? -- уставился на него удивленно Фома.
   -- Как какие? Как ты их снивергал-то?
   -- A-а... ну-ну... на чем я остановился-то?
   -- На бабе, Фома Петрович, -- услужливым тенорком, еле сдерживая смех, подсказал курносый. -- Как она, со временем, на горячих угольях сидит.
   -- Ах, да, -- почесал за ухом Фомка. -- Вот, значит, она сидит и сидит. День сидит, другой сидит, встанет, постоит да опять сядет. А ведь я, робяты, забыл, про что сказывал-то, -- Фомка сгреб в горсть рыжую свою бородищу и уставился косым глазом на старика. -- Дайка, дедка, винца чуток.
   -- На, выпей, -- подал старик чашку.
   Фомка хлопнул, тряхнул головой, понюхал корку хлеба.
   -- Ну, дык вот, вспомнил. Получил я, значит, расчет на корчеподъемке и прибыл, значит, в Челябу.
   -- Как, в Челябу? -- смеясь, закричал курносый. -- В Томско, ведь!
   -- Хоть в Челябу, хоть в Томско, мне все едино. Приехал да все деньги-то и профинтил. Поплелся кой-как не знамо куда. И понеси меня нелегкая на гору, по откосу лезть. А гора высоченная, а на самом гребешке -- беседка для прогулок. Вскарабкался на самый верх да тут и растянулся у обрыва. Гляжу, рогастый черт ко мне по откосу ползет, цап мою шапку да бежать. Я за ним. Он под гору -- я за ним. Да с откоса-то разов пятнадцать, братцы мои, перекувылился, в башке сразу страшное головокружение сделалось, не знай, где и сижу-то.
   Курносый парень гыгыкал, скаля белые зубы; артель глядела в огонь.
   -- Ну, очухался это я, вылез из крапивы и пошел прямо вдоль. Ах, думаю, ведь без шапки-то холодно. Подхожу к казенному дому, залез на выступ, окошко раскрыто, да и лег, обнаковенно, брюхом на подоконник. Гляжу, швейцар стоит. Я ему и говорю: "Дай шапку, пожалуйста". -- "Нету". -- "А звона, -- говорю, -- три шапки с кокардой висят, дай". Тут из-за лестницы какой-то посмелей выходит, подошел: "Проходи-ка со Христом, а то в комнаты упадешь". Да как кулачищем по лбу стрелит, я моментально упал с окна на улицу. Схватил кирпич да кирпичом в окно. А ко мне городовой-- шасть. "Ты чего орешь?" -- "Я ничего, я смирный, у меня черт шапку скрал". -- "Шапку? В часть!" И забрали меня, значит, под шары. Да там по морде, всего расхвостали. Плакал я тогда. А почему же? Шапки жаль, новая.
   -- Все, что ли? -- спросил старик и подал еще водки. -- На-ка вот. Да соври потолще что-нибудь.
   Фомка выпил, посмотрел на сутулую спину старика, разливавшего чай, и обиженно сказал:
   -- Пошто соври! Это быль.
   Бродяга хмелел, волосы лезли на глаза.
   -- А что же дале-то? -- нетерпеливо крикнул курносый парень.
   -- Дале не было, было ближе, -- поднял на него Фомка осоловелые глаза. -- Сижу это я в чайной в Томском -- есть такой трактир "Нарым", хороший трактир, -- там вся шпана. А возле меня человек, вроде как на легавых. Он и говорит: "Ты, я знаю, можешь звонко кенарем кричать. Вот в воскресенье народ с красным флагом пойдет. Можешь ежели?" -- "Завсегда могу, только укажи, что кричать". -- "Долой самодержавие". Я как гаркну на весь "Нарым", глотку попробовать. "Что ты, черт, заберут ведь!" -- "Никого, -- говору, -- не боюсь я", -- да опять.
   Артель насторожилась, смех кончился. Только курносый по-прежнему скалил зубы.
   -- Ну-ну! Ишь ты.
   -- Ну, в воскресенье, значит, ходили с флагом. Только я заорал, обнаковенно, изо всех кишок, вдруг на нас городаши на конях: "Расходись, расходись!" Да как начали всех лупцевать. А тут выстрел. Я бежать. А городаш подскакал, хвать мне вострой саблей по башке.
   -- Ссек?! -- изумленно ударил курносый ладонями по бедрам.
   -- Ссек. Тут я и закаялся самодержавие кричать, -- сказал Фомка, хлюпая из деревянной чашки чай. -- Ну его к корове на рога, это самое самодержавие, язви его... И говорит тут мне добрый человек: "Иди-ка, грит, ты в русский народ, шайка такая есть, черная, грит, сотня"...
   -- Ну, я пошел к купцу Перцову, записался. А было дело в девятьсот пятом годе. Выдал мне деньгами десятку, пимы, полушубок, кушак и говорит: "Мы, говорит, должны батюшку-царя защищать". Я говорю: "Вполне согласен". Ну, ладно. Пропил я все до нитки, жду. А тут октябрь пришел, начались жидовские погромы. Ну и лафа была, можно сказать, рай: чего хочешь, того просишь. А маленько погодя всеобщий бунт установили. Стали студентов избивать и всех смутьянов. Говорит, это ничего, говорит, сам архирей благословил: "Бей в мою голову, и никаких". Говорит, так по святым книгам выходит. Ежели выходит -- ладно. Вот мы в двадцатом октябре, значит, запалили театер да еще управление дорог в Томском-городе. А там смутьяны, забастовщики заперлись. Как который высунет башку, солдаты раз из ружей -- так и кувырнется. А я, значит, в черной сотне. А народу целая площадь. "Ты иди, -- говорит, -- к углу, жди". Я подошел с дубинкой. А уж верхний этаж запылал, управление. Гляжу, лезет один дьявол по трубе из дома, как белка, по самому углу, спасается, потому -- огонь. Я дубинку приподнял, жду, аж слюна прошибла, вот как жду. Только он на землю, я его кэ-эк хлобысну -- и башка пополам, обнаковенно.
   У Фомки глаза кровью налились, чашка в руках дрожала. Старик посмотрел на него в упор, качнул головою, сказал:
   -- А ведь ты, Фомка, сволочь.
   Бродяга исподлобья стрельнул на него глазами и не ответил ничего.
   Тихо стало. Артель насторожилась.
   -- А как же ты со временем, Фома Петрович, министеров-то снивергал? -- не отставая, лез курносый и, осклабясь, подполз на корточках к бродяге. -- Скажи, сделай милость, как? Ну, скажи скорее, как? Скажи...
   Фомка вдруг хрипло засмеялся, точно глотку ему сдавило:
   -- Как? Да очень просто.
   Он плюнул в горсть и со всей силы ударил надоедливого парня по зубам:
   -- Вот вроде этого.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru