Однажды летом, в средине августа, наш плот, миновав благополучно бушующие пороги красавицы Бии, пристал у лесного кордона, притаившегося средь зеленеющих лесов левого, низменного берега. Как раз напротив, на противоположном берегу, вздымались кверху мощным увалом Ажи-горы. Одетые зеленым ковром сочных трав, с молодым кудрявым березняком по террасам и складкам увалов, эти горы уходили вниз и вверх по реке, и видно было, покуда глаз хватал, как то здесь, то там льнули к ним, словно дети к матери, многочисленные заимки. А вот за тем увалом, верстах в трех отсюда, разбросился своими домишками аил алтайца Сурубашкина. Точно с разбегу наскочил на гору, да дух заняло -- не добежал до вершины, и остановился на полдороге: "хорошо и тут". День был, после вчерашнего дождичка, ясный, солнечный. Все блестело необычайно свежими, сочными красками, точно сегодня законченная, еще не успевшая подсохнуть, картина. И гладь успокоенной здесь реки с отраженным куполом голубого неба да зеленеющими берегами, и величественный массив Ажей-гор с игрушечными заимками свободолюбивых староверов -- все это, млея на солнце, словно замерло в сладкой истоме, словно молилось без слов, одними, чуть внятными, вздохами да благоуханием каждой былинки и травки.
Мы стояли на берегу и любовались.
-- А не худо бы поесть да чайку напиться,-- сказал один из нас.
Крикнули рабочим:
-- Эй, на плоту!
Те зашевелились, высыпали на берег и стали направлять костры да котелки настораживать. Но в это время к нам подошел господин в форме лесничего и, познакомившись, пригласил к себе.
-- Ну, как? Не скучаете здесь? -- спросил я.
-- Привычка, знаете... А потом, дела так. много, что и скучать некогда. Почти все лето в седле: участок огромный, а везде надо побывать -- там пожар, там порубка, здесь лес продать надо...
-- Кабинетский?
-- Да...
-- Кусочек добрый.
-- Чего лучше. А потом у меня маленькое хозяйство: коровы, лошаденки, огород. У меня и дыни, и арбузы, и всякая всячина. Вот сегодня "помочь": траву кошу, сено на зиму заготовляю. Не желаете ли поглядеть? Картина для вас, горожан, эффектная... Палаша, живо самовар! -- крикнул он пробегавшей девке.
-- Чичас...-- вильнула хвостом, убежала.
Невдалеке, меж редкого молодого соснячка, пестрели яркими цветами группы мужиков и баб -- местных черневых татар. Большинство их стояли или, растянувшись, валялись в тени, но, завидя нас, зашевелились, вскочили и с ожесточением принялись махать косами.
-- Лодыри. Пока стоишь -- работают, отошел -- кончено дело... А вечером все придут водку пить да угощаться; кто вовсе не работал и тот придет...
Подошли вплотную.
-- Помогай бог!..
-- Пасибо, пасибо! -- все враз крикнули.
Мужики в белых холщовых штанах и рубахах с кумачными выпушками на плечах и под мышками, а бабы либо в ярких ситцевых, либо в холщовых, .вроде рубах, платьях.
Смуглые, в большинстве чумазые, неряшливые, с черными глазами и волосами, высокие, сильные -- они были красивы под лучами солнца и пестрели своими белыми, желтыми, голубыми и красными нарядами, как цветки средь буйной, густой травы.
Постояли, полюбовались. А чрез четверть часа сидели за самоварчиком и о том о сем калякали.
-- А вот не угодно ли яблочков сибирских покушать... только, извините, всего два осталось,-- предложила хозяйка и вынула из шкафа настоящие яблоки.
Мы ахнули:
-- Как!.. Неужели?.. Сибирские?!
Мы о сибирских яблоках знали только понаслышке. А некоторые сибиряки сибирскими яблоками зовут обыкновенную картошку.
Попробовали. Вкусно.
-- Вот с работами мимо пойдете,-- загляните,-- сказал лесничий,-- это под Сайдыпом, верстах в пятнадцати от Бии, у Глаголева.
-- Непременно. А кто такой Глаголев?..
-- Старик очень почтенный. Бывший чиновник.
Петр Николаевич, товарищ наш, человек немецкой складки, учинил лесничему форменный опрос относительно глаголевского сада и записал в книжку. Так как мы угостились преотменного вкуса и крепости медовой брагой, языки наши как следует поразвязались, и мы болтали без умолку, подтрунивая над Петром Николаевичем.
А тот потел, фыркал, косясь на нас через пенсне убийственным, с лукавой улыбкой, подслеповатым взглядом, и пунктуально, шаг за шагом, снимал опрос. Когда он дошел до собак и, при всеобщем хохоте, стал записывать их клички, мы поняли, что пора идти спать.
Да кстати и брага в кувшине усохла изрядно.
II
День проходил за днем, мы продвигались с работами версты по четыре в сутки. С каждым шагом перед нашими глазами развертывались все новые и новые картины, одна другой лучше, красочней.
Когда идешь по незнакомой горной реке, никогда не угадаешь, какую еще панораму она откроет тебе... Ну, хотя бы вон тот зеленый увал, спустившийся в реку, как голова допотопного зверя, поросшая, словно гривой, остроконечным пихтачом.
Смотришь и по аналогии рисуешь себе зеленеющую цветами и травами поляну, виденную раньше вот за таким же увалом.
Подошел, заглянул и ахнул! Опять новое, опять неожиданно-прекрасное, еще не виданное.
Горы свесились тут своими оголенными каменными глыбами и отвесной стеной ушли в воду, а река, торопливо обогнув "носулю" увала, бросилась на эту каменную грудь и, ударившись, рассыпалась белой пеной, захохотала, заискрилась под лучами солнца и понеслась дальше, волна за волной, опрокидывая на пути оборвавшиеся с утеса камни. А утес стоит да
стоит, улыбается добродушно многочисленными очами пещер и вымоин, да, словно брови, хмурит он на челе своем морщины, подернутые мохом времени.
А дальше опять аил, за ним покуривающая сизым дымком заимка...
Вечереет. Солнце вот-вот спрячется в горах. Понесло холодком. Запахло рекой и пряным запахом хвойного леса.
Плот наш то еле двигается по гладкой поверхности вод, то, попав на стрежь, несется как бешеный.
-- Как этот бом [отвесный, скалистый берег, по которому идет тропа] прозывается? -- спрашиваю лоцмана.
-- А кто его знает... Бом, да и бом... Быдто прозвища нету...
-- Ну, как нету!..-- слышится с греблей.
Говорит бородатый человек в плисовой рубахе, шляпа набекрень. Пришел "с Росеи" за счастьем в Сибирь.
-- Второй год здесь толкаюсь, по Бии, к татарам поприсмотрелся... Они народ любопытный, у них, мотри, кажинному ручейку, кажинной балочке прозвище дадено: камень", к примеру, и весь-то с кулак, шапкой прикрыть, расщеперился надвое, вроде вилашек -- у них прозвище: "аир таш"; скала ушла в поднебесье, да козырем верхушечка натулилась -- у них опять кличка: "карлач-уязы" -- ласточкино гнездо, значит. Они, брат, все примечают, любят земельку свою, всему названье дают... Как в святцах...
И, вынув из кармана горсть кедровых орехов, погрыз-погрыз да еще сказал:
-- А то и песню сложат хорошую... Едет-поет, идет-поет... Что видит, про то и поет: река -- про реку, девка -- про девку, орла высмотрит -- про орла песня сложена... Доброй души люди, что и говорить...
-- Что и говорить,-- подхватил другой дядя, сибиряк,-- с таким народом жить можно... Ничего...
А лоцман спросил:
-- Ну, а как же насчет Глаголева господина?.. Пойдете, што ль, по яблоки-то?.. Поутру как раз на то место потрафим...
-- А далеко до него от берега-то?..-- полюбопытствовали.
-- Ка-а-ко далеко,-- ответил лоцман,-- эдак, как тебе сказать-- не соврать, версты четыре либо пять, не боле...
-- Ой, больше... Как же лесничий добрые пятнадцать верст считает?
-- Мало чего тебе лесничий наскажет... Поди сам-от и не был там... А я скрозь это место знаю... защурясь пройду.
-- Не врешь?..
-- На вот тебе... Пошто врать, мы не врем...-- Обиделся, посмотрел поверх наших голов на видневшиеся вдали беляки и лоцманским, особым голосом, закричал:
-- О-о-п!.. Ударь лева-а!.. Еще раз-о-ок!.. Оп!..
Плот пролетел возле самых беляков, качнулся, затрещал в связях.
-- Надо иматься, однако... темнеть зачало... Чуть было на камень не натакались. Ишь взмыривает, пропастина...
Плот лениво завернул к подрезистому приглубому берегу, и минут через десять мы уже сидели возле костров, кипятили чайники и сговаривались о завтрашней прогулке в фруктовый глаголевский сад.
III
На другой день с полден мы вчетвером направились в экскурсию. Перекусили кой-чего всухомятку, да с тем и пошли; далеко ль тут: час туда, час обратно, да там часа два -- к обеду как раз вернемся.
-- Так версты четыре, говоришь?
-- Четыре либо пять,-- откликнулся лоцман.
Поверили: человек резонный.
-- Вот я вам все обскажу, слушайте: вот так прямехонька через речонку -- курице по брюхо, -- Куют прозывается -- а там заимка... Как заимку пройдешь, все вправо держись, все вправо -- упрешься в гору; а как гору перевалишь, тут тебе и Глаголев господин... Его, брат, сразу узнаешь... Бородища -- во, по пояс... Поди сивый стал теперича... По бороде сразу приделишь, кто таков... Ну, в час добрый... Со Христом!..
Впереди шел Владимир, высокий, лет двадцати малый, с покатыми, как у борца, плечами и в короткой не по росту рубахе, за ним жизнерадостный, коренастый Вася с энергичными глазами и чуть пробивающимися усиками. А мы с Петром Николаевичем плелись сзади. Петр Николаевич был малый добрый, товарищ хороший, но трус, каких мало. И, кроме сего, обладал секретом нагонять тоску даже на самую бесшабашную компанию.
-- Василий Петрович, Василий Петрович, -- говорит он нудным голосом, -- а как думаете, тут есть медведи?
Тот молчит, словно не слышит.
-- А, Василий Петрович... Есть?
Чтобы отвязаться, Вася кричит раздраженно:
-- Есть, есть!.. Они тут еще с прошлого года вас караулят...
А вот и речка. Поискали-поискали брод -- нашли, перебрались по камушкам. А Петр Николаевич -- человек упрямый -- пошел напрямик. И нам видно было, как он, подобрав полы азяма, скакал поперек речки.
-- Гоп-ля... Гоп-ля... Гоп!.. -- и как раз угодил в омут, чуть не по пояс. Выругался, выполз на берег. Сидит, отливает из сапог воду, кричит:
-- Господа, обождите меня... Я сей-ча-а-а-с...
Дождались, опять пошли. День был пасмурный. Дул ветерок. По небу бежали, торопясь к востоку, низкие облака. Пахло дождем и сыростью. Прошли версты две. А вон и заимка. Да не одна, а целых, кажется, пять. Речка, крутясь и извиваясь, опять пересекла нам дорогу, но, слава богу, возле самых заимок чрез нее налажен из двух сплоченных бревен мост- Бревна ослизли, а берега высоки и круты, да и речонка пыжится тут, переваливаясь по камням, как и заправская. Хоть страшно было, а перешли, кто ползком на четвереньках, благо заимочники не видят, а кто похрабрей -- на ногах. Поручней не было. Заимочник до этого еще не додумался, а может, нарочно такой мост наладил: мы, дескать, ни в ком не нуждаемся. Да и то сказать: сюда, в этакую глушь, кроме урядника, никто почти из посторонних-то и не заглядывал никогда. А урядник ежели и появится за недоимкой да проползет лишний раз по ослизлым бревнам, эка невидаль! За это ему жалованье от казны идет. Итак, мы возле заимок.
IV
-- Молодуха, эй, молодуха! -- крикнули мы доившей корову женщине. Повернулась, встала. Высокая, статная, с приятным смугло-розовым лицом и бойкими приветливыми глазами.
-- А как нам на заимку Глаголева пробраться?
-- Глаголева? -- переспросила она нараспев.
-- Да.
-- Порфирья Яковлевича, што ль?
-- Да, да.
-- А вам зачем? -- заулыбалась, сверкнув белыми, один к одному, зубами.
Мы стояли, опершись на изгородку, и тоже улыбались столь неожиданному допросу. Потом сказали цель нашего путешествия.
-- А вы кто такие будете?
Опять допрос.
-- Мы исследуем Бию: глубины промеряем, планы с порогов снимаем, пробуем, нельзя ль пароходы по реке пустить...
-- А-а-а... Водяные землемеры, значит, будете?..
-- Вроде этого...
-- Так-так... -- задумалась.
Тут одно облачко разорвалось надвое, и солнце ленивыми лучами стало заливать, не торопясь, окрестность. Вот вспыхнула серебром речка, улыбнулись белые, чистенькие домики заимки, зарделся ярко зеленеющий лес на цепи холмов. И вдруг, что за чудо! вместе с радостным лучом солнца раздались откуда-то, совсем близко, печальные звуки похоронного пения. Мы вздрогнули, переглянулись, -- посмотрели по сторонам. Да, вот оно что! Там, за речкой, в полугоре, стоят в неподвижных, понурых позах люди, человек двадцать. Двое, нагнувшись, копают землю лопатами, а остальные поют да плачут. И чем ярче светило солнце, чем наряднее одевались под его лучами леса и горы, тем безутешно плакало пение. Баба отставила подойник. Мы спросили ее:
-- Да лет этак десяти поди будет... Ох, родименькая моя, о-о-ох... Глашенька ты моя... Ягодка моя борова-а-я...
Женщина замигала часто-часто, скорбью покрылось лицо ее, засморкалась, прикрылась передником и жалобным голосом запричитала.
Из заимок, то здесь то там, бежали, ловко перепрыгивая через соседние изгороди парни и девки, молодые мужики и бабы, а старики со старухами степенно выступали из калиток, и все, с опечаленными лицами, спешили туда, к тому залитому солнцем зеленому увалу, где хоронили девочку.
-- Не родная, да лучше родной... Мы здесь -- все родные.
Пошли рядом с ней.
-- Как же сгорела-то она?
-- Да как... Знамо, грех!.. Отец-то с матерью в город за товаром уехали вчерась,-- торговцы они, -- посейчас еще нету их, бабушка одна слепая. Сами-то не ране как в воскресенье приедут. Ну, а девочка-то, знамо, ума нет, разложила костер во дворе, картошку варить себе с бабушкой к ужину, ан платьишко-то у ней возьми да и займись полымем...
Баба засморкалась, сморщилась вся, всхлипнула раз-другой и, успокоившись, продолжала:
-- Взнялась огнем вся, несчастненькая, да с перепугу, видно, и языка лишилась. Подала голос, когда уж почернела вся... Промаялась ночь-то, а к утру вот и представилась... Ласковая такая да обходительная была. Все заимочники в голос ревели возле нее всю ноченьку... Да где тут... Не свят дух, не поможешь...
-- А доктора нет поблизости?
-- Како тут доктора, попа-то и того нет, вишь, сами хороним. Вот батьке с маткой горе-то будет!..
Остановилась, посмотрела на нас заплаканными глазами и сказала:
А вы вот по ефтой дорожке так и идите, все по заколку, по заколку, никуда не задавайтесь, ни вправо, ни влево... Дойдете до Комаровой заимки, а там и к Глаголеву дорогу спросите...
-- А далеко еще до Глаголева-то?
-- А кто е знат... У нас не меряно... Верст поди с десяток набежит...
-- С десяток?! -- удивились мы.
-- А кто е знат... Може, и мене... Ну, прощайте, пока...
Мы постояли с минуту и пошли дальше.
-- А вы яичек свеженьких не купите, либо шанежек, -- крикнула нам вдогонку и, когда мы отказались, опять прозвенела серебристым молодым голосом:
-- Ну, в час добрый!
И бегом -- заторопилась к могилке.
V
Пока дорога шла у подножья холмов, по сухому месту, подвигались вперед быстро, но вот, одно за другим, стали попадаться небольшие болотца. Дорога совершенно терялась в них, а для пешеходов по обочинам налажены были, чрез бегущие тут ключи, переходы из жердочек. И, по мере того как болота попадались все чаще и чаще, путь становился трудней. Каждый из нас запасся по дороге хорошим колом и, балансируя, как по канату, перебирался по жердочкам чрез опасное место.
-- Гоп-ля, гоп-ля-гоп! -- выкрикивал отчаянно Петр Николаевич и на самом вязком месте неуклонно срывался в болото.
Отстал от нас изрядно:
-- Эй, господа... я быстро не могу... я человек близору-у- кий...
Приходилось ждать.
А солнышко опять спряталось за тучи, и начал накрапывать дождик. На душе стало грустно и от только что виденной картины, и от плохой дороги, и от обложенного свинцовыми облаками неба. Ноги ныли, нервы от постоянного напряжения устали, стучало сердце. А время шло да шло. Уж скоро четыре часа, а заимки что-то не видно. Вот тебе и пять верст!... Стали ругать лоцмана, заочно посылая его ко всем чертям.
-- Господа, заимка! -- крикнул Владимир, шедший саженях в пятидесяти от нас.
-- Далеко?
-- Нет... Версты две будет... С гаком...
-- Тьфу, черт ее задави!..
Идем дальше, ругаемся.
Вдруг залилась собака, за ней другая.
-- А ведь мы, господа, верст восемь добрых отбрякали, -- сказал кто-то.
Собаки набросились, точно с цепи сорвались, и, несмотря на окрики и цыканье девчонки, сидевшей под окном домика, они до тех пор наскакивали на нас, задрав хвосты и скаля острые зубы, пока не съездили одну из них вдоль спины жердью.
-- Девочка, а девочка!
-- Ну, чо надо?.. -- пропищала та.
-- Глаголеву заимку знаешь?..
-- Ну, знаю...
-- Как пройти туда?
-- Вон, э-эвона крыши-то выглядывают из леску...
-- Тут и есть Глаголев?
-- Как бы не так... Нет, брат, до него еще пошагаешь. Это только еще Наумовска заимка. Дойдешь, спросишь...
-- Как Наумовска, что ты мелешь.?. -- возмутились мы,-- нам же сказали, что от Бии верст пять до Глаголева...
-- Вот те и пять... Нет, брат, пошагаешь... Отседова верстов поди восемь будет...
Мы расхохотались ей прямо в глаза:
-- Ничего ты не смыслишь, деваха!..
И пошли по дороге вперед. А побитая собачонка изловчилась-таки подкрасться сзади и сцапать за ногу отставшего Петра Николаевича. Хамкнула и, поджав хвост, быстро отскочила в кусты. Тот ахнул диким голосом, торнулся носом, вскочил, опять упал и тогда только закричал, как заплакал:
-- Господа... погодите... я пенсе обронил...
Но ждать мы не желали.
Вася крикнул:
-- Скорее идите... Вы нас погубите... Ночь на дворе, а тут волки бешеные рыщут по болотам...
-- Серьезно?! -- стонет Петр Николаевич и, не дождавшись ответа, подбирает повыше полы и рысью догоняет нас.
Действительно, стало темнеть: время предосеннее.
VI
Сразу же за заимкой болота кончились, и дорога, опущенная буйным кустарником, пошла в гору и скоро врезалась в молодой лиственный лес, за которым синели вдали таежные дебри. Шли быстро. Страшно хотелось есть, но желание скорей достичь цели подбавляло нам силы и бодрости. Подсмеивались над собой, над шустрой девчонкой, над лоцманом, и все были уверены, что видневшаяся вдали заимка и есть не что иное, как глаголевский рай.
А вот и лесок. Стоит себе, притих, нахмурился.
Дорога опять стала грязной, и мы направились возле нее, по опушке.
Ранняя здесь осень успела уже наложить руку на теряющие свои ризы леса. Перед этим были два-три утренника. Кой-где поблекла травка, стали желтеть помаленьку да осыпаться листья берез и осин. Зато боярка да бузина с рябиной стояли разрумяненные всеми цветами теплых тонов от ярко-кирпичного до густо-фиолетового, почти сизого. И гроздья их свешивались красными шапками, как бы приглашая сорвать и отведать впитанные ими лучи солнца, запах ветра да соки земли.
Костяника так рдела на яркой зелени лесной травы, что даже и в сумерках бросалась в глаза своими холодными, алыми, как кровь, ягодками. Срывали и ели, чтоб утолить жажду. Вдруг лесок разбежался в стороны, и сразу, по склонам увала, встала перед нами заимка. Все здесь жило, двигалось. Множество коров толкались тут возле домов и домишек. Сновали собаки, храпели, помахивая хвостами, лошади. Бабы с подойниками и ребятишки суетились, галдели. Мужиков не было видно. Впрочем, под окном одной заимки бородатый дядя обихаживал, с молотком в руках, сенокосилку. Кой-где в окнах мерцали огоньки. А тут же почти рядом, в ложбине, за мостиком чрез речку, виднелся обнесенный новым дощатым заплотом участок земли и среди него два "справных" -- дома.
Мы сразу догадались:
-- Наконец-то Глаголев.
Очень обрадовались. Вася подбоченился, заулыбался и, чтоб попробовать голос, запел весело:
Кончен, кончен дальний путь...
Мы тоже, кто как умел, подхватили и, радостные, направились было к тем домам, но Петр Николаевич, человек во всех отношениях премудрый, сказал:
-- Не лучше ль нам справиться, пустят ли туда ночевать?.. Эй, тетенька, а тетенька! подойдите-ка на минутку.
Тетенька одернула подол, подошла. А потом подошел и волосатый дядя.
-- Ведь это, если не ошибаюсь, Глаголева заимка?
Мы стояли, улыбались и нетерпеливо ожидали утвердительного ответа.
Баба молча почесала зад, а дядя кашлянул в кулак, зевнул не торопясь, взглянул на нас искоса, спросил:
-- А вы кто такие сами-то?
И опять пришлось "начинать сначала".
-- Да эта заимка Глаголева, что ль? -- почти крикнули мы.
-- Которая?..
-- Да вот...
Повернул опять, не торопясь, голову, посмотрел прищуренными подслеповатыми глазами на белый заплот, и так же медленно перевел глаза на. нас:
-- Вот эта? -- указал рукой.
-- Ну да?! -- горячились мы.
-- Дак вы кто такие сами-то?..
-- Тьфу!.. Тетенька, милая, хоть ты скажи, бога ради...
Та утерла проворно нос указательным пальцем и бухнула:
-- Нет, еще до Глаголева упрешь, мотри... Рубаху-то выжмешь...
Мы так и присели от изумления и тупой злобы ко всему на свете.
Петр Николаевич пожелтел сразу -- что случалось с ним всегда, когда он злился, -- и, взглянув чрез пенсне в плутоватое лицо бабы, унылым голосом, не без яда, сказал:
-- Чтоб вам, тетенька, типун на язык за ваши слова.
Та, усмехнувшись, ответила:
-- В ефтом разе уж мы не виноваты... А только что до Глаголева еще верст пять будет...
Мы стали втроем совещаться -- как быть, а Петр Николаевич продолжал в том же духе:
-- А у вас, тетенька, муж есть?
-- Неужели -- без мужа... знамо, есть...
-- Чтоб у него борода отсохла, тетенька...
-- Вот дурной... Да чо ты, в уме?.. Ха-ха-ха... Ну и • дурно-о-ой...
-- Да ка-а-к же, -- хнычет Петр Николаевич, -- обида ведь: перли-перли, верст десять пробухали; я глубину всех болот перемерял, в речке выкупался, иззяб, кушать хочется, и вдруг -- пять верст еще... У-ю-ю-ю.. -- и Петр Николаевич сокрушенно закрутил головой...
Мнения разделились. Я да Вася во что бы то ни стало решили доползти до Глаголева, -- все одно: день потерян, а путешествие в тайге ночью интересно новизной впечатлений, -- а двое других настаивали переночевать здесь, чтоб утром, чуть свет, тронуться в путь.
Мотивировка их сводилась всего к двум словам:
-- Ночь... тайга...
А для нас двоих, наоборот, это-то и служило приманкой. Наконец нам удалось склонить Владимира, а за ним должен был подчиниться решению большинства и Петр Николаевич.
Распрощались.
-- А то ночевали бы... у нас ноне слободно: хозяина нет... -- сказала тетка, обхватив руками прущую наружу грудь, и насмешливо улыбнулась.
Однако пошли.
-- Мотри, никуда не свертывай... Они будут, сверточки, а вы все прямо, все прямо; да на леву сторону все посматривайте... Огонь на горе увидите -- тут тебе и Глаголев живет.
Когда прошли шагов двадцать, Петр Николаевич, хлопнув ладонью сначала по одному карману, потом по другому, вынул записную книжку с карандашом и, остановившись, крикнул, стараясь придать игривость своему плаксивому голосу:
-- Эй, тетенька!..
-- Ну, чо еще?..
-- А как ваша девичья фамилия?-
Мы шагали втроем дальше; а тетка рассыпалась мелким смешком и весело закричала:
-- А подь ты от меня!.. Стеклянные твои глазы... Просмешник...
Мы хотели было раскатиться хохотом, но, вспомнив, что Петр Николаевич человек премудрый и что не зря же он допытывает тетку, от смеха, по молчаливому уговору, воздержались.
VII
У заимки, в полугоре, сумерки только что наступили, но в низине, куда мы спустились, чувствовалось, что чрез полчаса, много -- час, наступит ночь.
Ну и отлично. Дорога шла лугом, и по бокам ее, то здесь, то там вздымались душистые стога' свежего сена. Вон туман стелется, цепляясь за кусты: должно быть, у горы болотце. Пронеслось над нами стадо уток, за ним -- другое. Вася вскинул ружье, но опоздал. Опять стог, огороженный жердями. А вдали, куда бежит дорога, что-то чернеет. Мы знаем, что это тайга.
По поляне попадаются деревья, в одиночку и целыми ост- - ровками. Налево, рядом с ними, темные увалы холмов. Где-то стучит топор. Это, наверное, доканчивают просеку рабочие землемера, межующего землю -- так сказали нам на заимке. Идем быстро и, чтоб не скучно было, поем песни.
Вдруг дорога разлетелась в разные стороны: одна вправо, другая влево, а третья -- меж ними. Пошли прямо, как учила нас тетка. Но дорога скоро разбилась опять на три, из них одна, что поменьше, круто завернула влево. Вот тут-то мы и призадумались. Пошли на разведки.
А кругом становилось темней да темней.
Левая перешла скоро в просеку, с вешками посредине, и там затерялась куда-то, правая -- вязла в болоте, пошли по средней.
Стало холодеть. Справа тоже показались горы. А в небе ни звездочки: серое-серое, неприветливое, висело оно над нами. Шли мы хмурые, не уверенные -- туда ли идем.
Опять утки. Вася прицелился. Глухо раздался выстрел и замер; а чрез секунд пять вдруг пред нами в горах что-то
грохнуло и мягкими, рокочущими звуками покатилось-покати- лось, дальше да тише, и, не успев замереть, с новой силой загрохотало вправо, рассыпалось, притихло, перебросилось влево, там грохнуло и таким же мягким, все убывающим рокотом унеслось вдаль и пало где-то в тайге.
Мы стояли как зачарованные и слушали:
-- Вот так эхо!
Опять выстрелили и слушали вновь.
Потом сильными голосами взяли аккорд:
-- А-а-а!!
Укатились звуки, замерли, и вдруг, в разных местах, одна за другой, гармонией откликнулись горы. Это было так необычно, так трогательно и красиво, что мы повторяли еще и еще, забыв о дороге. Однако пошли. Наш путь пересекла какая-то хорошо проторенная дорога, а сажен через сто -- другая. Черт знает сколько дорог!
-- А ведь мы, господа, заблудились!..
-- Ну, вот еще...
Но все мы чувствовали, что, наверное, сбились с пути... А сумрак ближе да ближе. Вот кончается скоро поляна, и тайга поглотит нас всех.
Вася сзади кричит:
-- Обождите, пистоны я потерял сейчас!..
Плохо. В тайге без ружья плохо.
Петр Николаевич почувствовал это сильнее всех и первый побежал на помощь Васе.
Искали с полчаса: все сажен на десять выползли, найти не могли. Сожгли полкоробки спичек.
-- Я, господа, дальше не пойду, я лучше вернусь, -- говорит Петр Николаевич и, не получив ответа, предлагает: -- Давайте-ка, пока не поздно, залеземте до утра в стог...
Но мы схватываем его под руки и толкаем вперед.
Поляна кончилась, пошел перелесок, за ним -- тайга. Темная-темная, приняла она нас, но мы люди бывалые -- не боимся, идем.
Стало так темно, что мы больше не видим друг друга, только два белых картуза сереют, да слышится хлюпающие шаги по грязной, после дождя, дороге.
-- Стоп!.. Ух, язви те!.. -- Слышится время от времени недовольный голос Петра Николаевича: должно быть, натыкается на деревья да пни.
Заухал, заржал где-то филин. А ему откликнулся другой.
-- Животная ночная... -- Сказал Вася и спросил: -- А вы, Петр Николаевич, животная какая?
Тот, помедлив, жалобно отвечает:
-- Денная...
-- А зачем же вы на ночь глядя пошли?..
-- По глу-упости... Я думал, что близко... Кабы знал -- не пошел бы.
Впереди всех хлюпает Владимир.
-- Господа, -- кричит он, -- дорога пропала!..
Подошли. Ползает на четвереньках и щупает руками землю. Мы очутились на какой-то сплошь истоптанной копытами поляне. Ползаем сами, щупаем, ничего не можем понять...
-- Сюда, господа, сюда!.. -- опять кричит Владимир, -- нашел!..
Спотыкаясь и падая, бежим на голос. Верно, дорога... Но не другая ли? Ну, да теперь все равно. Идем. Чувствуем, что сваляли дурака, не оставшись ночевать на заимке.
Кто-то из нас сказал:
-- А ведь эта дорога идет, пожалуй, на прииски, что по Лебеди... Верст сто пройдешь и жилья не встретишь...
В тайге что-то хрустнуло.
-- Не медведь ли?!
А ружья нет, без пистонов оно -- палка.
-- Ребята, медведь!!
И мы сразу, что есть силы, заорали, чтоб напугать.
-- Это я-а-а... -- стонет в ответ Петр Николаевич. -- Где тут дорога-то?..
Вдруг, среди тьмы, откуда-то сверху, с увала, что с левой руки, яркий женский голос:
-- Э-го-о-о-ой!..
-- Огонек, огонек на горе...
-- Где?..
Погас огонь и больше не появлялся.
Мы принялись кричать все враз...
Голос не откликался.
-- Глаголев!.. Глаголев!..
Слышим:
Э-э-э-эй!.. -- кричит опять женщина, где-то далеко-далеко, чуть слышно и как будто в другом уже месте.
-- Гла-го-лев!.. Гла-го-лев!..
Молчание. Кричали полчаса. Ни звука...
Вася зарядил ружье, насыпал в капсюлю пороха,, а Владимир поджег. Ружье плюнуло полымем, грохнуло, заорало. Но вновь тишина, и только слышно было, как тяжело дышали наши груди.
-- Это -- русалка...
Кто-то сказал глупость -- а мороз подрал по коже, чакнули зубы.
-- Русалочка, милая, захохочи!.. Зачем и куда завела ты нас? -- шутил Вася.
-- Я бы предложил, господа, идти налево, прямо к тому месту, откуда кричали... -- сказал Петр Николаевич.
Но, сообразив, что ночью по незнакомой тайге ходить опасно --- можно погибнуть, -- решили идти вперед, не теряя дороги:
-- Авось дойдем, хоть к утру, до какой-нибудь заимки. Голод совсем пропал, только ноги дрожали, да в груди ползали злоба и жуть.
VIII
Когда мы, достаточно измучившись, начали мало-помалу терять мужество, встал перед нами неприятный вопрос:
-- Что же делать?
Назад идти, на заимку -- безрассудно: в такой тьме не
найти даже стога сена. Ночевать в тайге -- без ружья опасно. И кроме того, стало холодно. Положение было не из приятных. Решили: ощупью подвигаться вперед. Хоть на душе у нас было больно плохо, но там где-то на дне, как уголек в золе, чуть мелькала надежда: авось! Молча шли кой-как вперед. Останавливались, прислушиваясь к тайге. Но ни звука, ни шороха. Да полно, есть ли тайга-то? Так темно и тихо... Не погиб ли я? Существует ли что-нибудь возле меня, кроме тьмы, тишины и жути. А может быть, сон?
-- Господа... -- тихо спрашиваю я.
Отвечают. Это хорошо. Хоть дрожащими голосами ответили, а на душе стало легче.
-- Господа, --- стараюсь говорить громко, -- давай-ка нащупаем березу, найдем бересты, факелов понаделаем и с песнями пойдем вперед.
Предложение принимается, и через минуту Петр Николаевич кричит:
-- Ее-сть береза...
Вот зажгли факел, за ним вспыхнул впереди другой. Тьма расступилась, запрыгала. Всюду поползли черные тени от нас самих, от стволов и пней. Береста фыркала, трещала, а густой дым клубился ввысь, сливаясь с чем-то черным, бездонным. Сгрудились все, пошли проворно, пока горят огни. Вдруг видим: прет на нас из тьмы какое-то серое чудище, храпит.
-- Стой, стрелять буду! -- Слышится незнакомый окрик...-- Вы кто такие?!
А у нас возьми да, как на грех, факелы и погасли.
И опять стала тьма. Ох, какая зловещая была минута.
-- А вы кто такие? -- Опять злой голос прорезал тьму, совсем близко от нас.
-- Где Глаголев живет?
-- Я вам такого Глаголева покажу, что унеси бог тепленьких!.. -- загремел голос, и слышно было, как сломилось ружье, как вставились в стволы свежие патроны.
-- Мы не жулики, мы вот кто...
-- А-а-а, -- более дружелюбно протянул голос и добавил совсем мягко: -- А то, кто е знат... Вот прошлым летом, также, было укокошили нас... С приисков, должно...
Трясущими от волнения руками зажгли факел. Глядим -- стоит перед нами верховой, здоровенный, на белом коне, мужик, и угрюмо щупает нас глазами, держа наготове ружье. Заметив, должно быть, две форменные фуражки -- успокоился окончательно.
-- А я с соседней заимки, с версту подале отсюда. Промеж нас, вишь, уговор с Глаголевым: ежели у него ночью выстрел -- я к нему должон на помощь, а у меня -- он ко мне... Так это вы стреляли-то даве?..
-- Где ж Глаголев-то?..
-- А вот на горе, против нас... Каких-нибудь сто печатных сажен....
-- Сделай милость, проводи, полтину дадим...
Согласился:
-- Ну, я впереди, а вы не отставай, держись прямо за Лошадью... А то тут ключик... Айда!
Такими ослепительными улыбками сияли наши физиономии, что, кажется, было б светло и без факелов. Шли, хохотали, рассказывая заимочнику наши злоключения.
Хохотал и он.
-- Еще как вы на зверя не натакались...
-- А есть тут? -- хриплым шепотом спросил Петр Николаевич.
-- Тут-то? Ха-ха... Сколь хошь.
Петр Николаевич вздрогнул всем телом и зашагал ближе к лошади, пугливо косясь по сторонам. Наконец миновали ключик, поросший колючими кустами кочкарника, и уперлись в гору.
-- Вот гостей пымал... Господа к вам идут в гости... Сады смотреть... Сам-то старик спит?
-- Нет еще...
-- Ну так вот, примайте...
И, обратясь к нам, сказал:
-- Ну, давайте деньги... Вот по этой тропке царапайтесь вверх. Как раз в калитку.
Я порылся в кошельке и сунул провожатому в руку полтину. Тот завозился в седле, чиркнул спичку и внимательно осмотрел монету: не надули бы!
-- Ну, благодарим... Прощайте-ка.
И, отъехав, крикнул сквозь тьму:
-- А я, грешным делом, так и подумал, что вы, со временем, варначьте. Ха-ха-ха!.. Уж извините...
IX
Наконец-то. Перед нами домик окна в четыре. Крылечком выходит во двор, застроенный сарайчиками, клетушками, навесами. Хотя наружная дверь была настежь, однако доступ в сени преграждался низенькой, странного устройства, калиткой, а за ней, по пояс скрытые, стояли, сгрудившись, трое: высокий с огромной окладистой бородой старик, молоденькая, лет шестнадцати, девушка да пожилая женщина. Старик держал фонарь и, сделав руку козырьком, пристально разглядывал нас. Лица их были бледны, глаза светились тревогой и любопытством.
-- Вы кто такие, господа?..
Здороваемся, называем себя...
-- А-а... так-так... Милости просим, милости просим... -- а сам калитку не отмыкает. Начался допрос: как про него узнали, почему заблудились, кто стрелял? Наконец протянул, перегнувшись через калиточку, руку:
-- Ну, здравствуйте-ка... Вот теперь пожалуйте. -- Вынул из скобок запор, отворил дверцу.
-- Аннушка, внеси ружьишки-то в комнату...
Та, конфузливо улыбнувшись, взяла стоящие в углу три ружья и, хихикнув, скрылась в комнаты, а старик сказал:
-- Вы, милостивые государи, изрядно-таки напугали нас... вишь, какой гостинец был для встречи приготовлен... Уж извините... Живем в страхе... Место глухое... Вот также прошлым летом.
И он рассказал, как их чуть не убили какие-то проходимцы с золотых приисков.
Это не вы ли нам голосок подавали? -- спросил Вася девушку. Та суетилась, накрывала на стол, возилась возле самовара.
-- Я... -- улыбнулась, стрельнув глазами.
-- А мы вас за русалочку приняли. Почему ж вы не откликнулись нам, злодейка?
-- Потому, как Порфирий Яковлевич не велели. Мы по первости подумали, что евоный сын с города едет, Михайло... А потом слышим -- нет: чужие, да много...
-- Не только кричать... хе-хе-хе, -- смеялся старик, -- я и огонь-то велел в дому погасить... В тайге опаска не вредит... А народ всякий бывает... Иной хуже зверя...
-- Сколько верст до Бии считаете? Мы оттуда шли...
-- Семнадцать...
-- Семнадцать? Ллловко!!
Мы с таким волчьим аппетитом набросились па свежее роскошное сливочное масло, на чай, на душистый, только что подрезанный мед, что, -- не знаю, как товарищам, -- а мне было-таки стыдненько.
Нас засыпали вопросами. Мы отвечали, сами спрашивали, много смеялись, но что отвечали и о чем спрашивали -- хорошенько не помню, очень хотелось спать. Да и товарищи изрядно позевывали.
Помню только очень хорошо, как среди чая Глаголев куда- то исчез с ключами и фонарем и минут через десять явился с яблоками в корзине.
Все мы очень дивились, всячески рассматривали яблоки: и на ладони взвешивали, и на свет смотрели. Наконец стали
есть. Петр Николаевич, по обыкновению своему, священнодействовал. Через полчаса мы разбросали на полу свои "азямы" и кой-какую хозяйскую "Лопатину", грохнулись как попало и уснули богатырским сном.
X
В путь двинулись, неся по очереди два пудовых ящика меду. Потом, на полдороге этот мед мы трижды прокляли, так как ящики оттянули нам руки. Мой ящик был связан лычной веревкой с большой петлей. Я умудрился петлю надеть на шею, и ящик всё время тянул меня вперед, нагибая к земле. Я пыхтел, спотыкался на кочки, но все-таки кое-как подвигался. Дорога была скверная, и ее тоже пришлось проклясть трижды.
Назад шли ровно пять часов.
Домой пришли втроем: Вася остался у молодой красивой заимочницы -- купить свеженьких яичек, да шанежек...
-- Эй, позовите-ка сюда лоцмана!
Пришел. Взглянул на нас -- смекнул, в чем дело -- стоит, виновато улыбается. Глаза бегают.
-- А сколько верст отсюда до Глаголева?
Молчит, смотрит на нас, улыбается. Потом снял картуз, изо всех сил поскреб темя, опять надел и тогда только, с виноватой ужимочкой, ответил:
-- Да верст поди шесть... Либо девять...
Мы взялись за бока и покатились со смеху.
А лоцман, поцапывая по очереди то бока, то спину, бубнил:
-- Кто е знат... Знамо, не меряно... Все говорили быдто, что четыре.
есть. Петр Николаевич, по обыкновению своему, священнодействовал. Через полчаса мы разбросали на полу свои "азямы" и кой-какую хозяйскую "Лопатину", грохнулись как попало и уснули богатырским сном.
X
В путь двинулись, неся по очереди два пудовых ящика меду. Потом, на полдороге этот мед мы трижды прокляли, так как ящики оттянули нам руки. Мой ящик был связан лычной веревкой с большой петлей. Я умудрился петлю надеть на шею, и ящик всё время тянул меня вперед, нагибая к земле. Я пыхтел, спотыкался на кочки, но все-таки кое-как подвигался. Дорога была скверная, и ее тоже пришлось проклясть трижды.
Назад шли ровно пять часов.
Домой пришли втроем: Вася остался у молодой красивой заимочницы -- купить свеженьких яичек, да шанежек...
-- Эй, позовите-ка сюда лоцмана!
Пришел. Взглянул на нас -- смекнул, в чем дело -- стоит, виновато улыбается. Глаза бегают.
-- А сколько верст отсюда до Глаголева?
Молчит, смотрит на нас, улыбается. Потом снял картуз, изо всех сил поскреб темя, опять надел и тогда только, с виноватой ужимочкой, ответил:
-- Да верст поди шесть... Либо девять...
Мы взялись за бока и покатились со смеху.
А лоцман, поцапывая по очереди то бока, то спину, бубнил:
-- Кто е знат... Знамо, не меряно... Все говорили быдто, что четыре.
Источник текста: Шишков В. Я. Страшный кам; Алые сугробы; На Бие. Повести и очерк / Сост. и авт. предисл. Г. В. Кондаков; Ил.: В.Д. Запрудаев. -- Горно-Алтайск: Алт. кн. изд-во. Горно-Алт. отд-ние, 1974. -- 120 с.; ил.; 20 см.