Ширяев Петр Алексеевич
Освобожденные воды

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Петр Ширяев

Освобожденные воды

   Источник: П. Ширяев. Внук Тальони. Повесть и рассказы. М: Сов. Россия, 1976.
   OCR и вычитка Ю. Н. Ш. yu_shard@newmail.ru, январь 2005 г.
  

I

   Трещины изморщинили потемневший лед. Река дулась, как тесто. С каждым днем глинистая кайма обрывистого, невысокого правого берега становилась все Щже и Щже. И казалось,-- опускается берег.
   Весеннее солнце сгоняло последний снег и торопило сотни хлопотливых ручейков.
   В мелколесье левого берега суетились птичьи голоса. Среди них особенно резок был бестолковый, скрипучий стрекот длиннохвостых сорок, снующих целые дни по голому осиннику.
   С юга тянули косяки гусей. С упругим свистящим шелестом проносились стаи уток, и плыли в прозрачных сумерках медлительные журавли.
   По утрам на берег Вороны приходили деревенские парни, девки и ребятишки. Толпился суетливый весенний гомон. Все было полно ожидания.
   Ленька каждый день приставал к старому Игнату, караулившему бывшую барскую усадьбу:
   -- А когда лед тронется? А завтра тронется? А послезавтра?..
   Невозмутимый Игнат, собирая в памяти многолетний опыт, раздумчиво говорил:
   -- Не должно быть, чтобы теперь тронулась она...
   -- А почему?
   -- Потому -- ночь светлая, месяц!.. Река завсегда темной ночью трогается...
   -- А почему ночью, дядя Игнат?
   -- Завсегда ночью... На моей памяти не было, чтобы днем. Положение такое!
   -- Дядя Игнат, а я ноньче гусей видал! И мно-о-ого-о!!
   На обожженном зноем и стужами коричнево-красном лице Игната разбегались лучики. Он улыбался Леньке беззубым черным ртом.
   -- Лед пройдет -- самый раз вентиря ставить. Налиму тут -- тысячи!.. А гусь -- строгий, взять его тру-удно!
   От дяди Игната Ленька мчался к полуразрушенному барскому дому, где в двух уцелевших комнатах поселился Егор Петрович, уполномоченный грачихинского кооператива, заарендовавшего у исполкома усадьбу с паровой мельницей.
   Бурно врывался в комнату пахнущий весенним ветром, навозом и талой землей воздух.
   -- Егор Петрович!
   Егор Петрович откладывал в сторону карандаш и счеты.
   -- Егор Петрович! А я ноньче гусей видал. И-и-х, и мно-ого-о!!
   -- Ну-у?
   -- Ей-бо-огу! Тыщу штук будет!
   -- Ты считал? -- улыбался Егор Петрович.
   -- Двести... Сто штук будет, верно слово, не вру! -- сбавлял Ленька.
   -- Вот подожди, лед пройдет,-- на селезней с тобой поедем.
   -- Сразу поедем? Только-только пройдет, и поедем? -- загорался Ленька.-- А когда лодку шмолить? Давайте ноньче шмолить?!
   -- Отец где сейчас?
   -- В машинном... А я папаньку спрашивал: можно, говорю, с Егором Петровичем на охоту? А он говорит "можно". Верно слово! Сами спросите! Я и Лизе сказал...
   При имени Лизы лицо Егора Петровича оживилось. Подтянув к себе Леньку за руки, он спросил:
   -- Ну, а она что?
   -- Ни-чего! Ба-аба...
   Обидные слова сестры о необсохшем молоке на губах Ленька повторять не хотел.

* * *

   Из окна комнаты Егора Петровича был виден обрыв.
   В закатный час, когда косые, негреющие лучи протягивали розовые длинные тени, на берег приходила Лиза...
   Она приходила всегда одна и, если кто-нибудь появлялся, сейчас же уходила плывучей, медленной походкой.
   "Тоскует", -- думал Егор Петрович у окна, и ему хотелось потихонечку прокрасться к ней через сад, взять ее крепко за плечи да тряхнуть, да зыкнуть так, чтобы лед на реке треснул, чтобы тоска, как пробка из бутылки с шипучим квасом, в потолок хлопнула.
   Силищи в Егоре Петровиче много было.
   Хотелось, чтоб кругом все ходуном ходило...
  

II

   Первой и главной заботой Егора Петровича был сорокасильный дизель на мельнице.
   Дизель был мертв.
   Второй месяц хлопотал около него старый Иван Федорович. Подгонял, нарезал, сваривал, чистил. И десять раз на день в машинное забегал Егор Петрович.
   -- Ну, как?
   -- Стучим, Егор Петрович!
   Иван Федорович размазывал по лицу копоть, нефть и пот и сверкал ослепительными зубами. Егор Петрович ходил вокруг дизеля, щупал, похлопывал и вздыхал:
   -- Э-эх, кабы пошел!
   -- Пойдет, Егор Петрович!
   -- Пойдет?
   -- Должен пойти.
   -- Не пойдет -- живьем съест меня общество!.. Моя ведь затея-то! Я ведь уговорил кооператив заарендовать усадьбу с мельницей. Я обнадежил!..
   -- Пойдет! Все в исправность приведем,-- уверенно говорил старый машинист.-- Вот с шатуном закончил. Теперь пусковой клапан, проверку должен сделать...
   -- А что, правда, сказывают, с умыслом попорчено? -- спрашивал Егор Петрович.-- Говорят, Сергей Сергеич-то всю ночь портил перед тем, как уйти отсюда?
   Иван Федорович стаскивал кожаный картуз и скреб в лохматой голове.
   -- Порча, действительно, есть, которая с умыслом... Коромысло, скажем, у насоса или вот тоже впускной клапан... А только скажу,-- без понятия все сделано! Ежели кто с понятием -- подними нефтяной насос на три мильметра, ну и... нипочем не узнать! Пришлось бы снимать картер и рамы проверять... Позавчера в город я ходил, в милицию... Да-а! Иду, смотрю -- он сам, Сергей Сергеич. "Ну что, говорит, пустили мельницу, что ль?" Спрашивает, а сам эдак посмеивается. Хотел сказать ему: нехорошо, мол, так, Сергей Сергеич, образованным людям достояние народное портить! Да сдержался... Вот он какой!
   -- Ни себе, ни людям! -- сплюнул Егор Петрович.-- Откуда в них злобы этой?
   -- Темной души человек,-- покрутил головой Иван Федорович,-- и очки на нем желтые... Ничего не видать за ними... Глаз свой хоронит... Я примечал, Егор Петрович, который человек глаз хоронит -- обязательно нутро в нем темное!
   -- Черт с ним! -- отмахнулся Егор Петрович.-- Как только наладим дизеля, заработаем, тогда пусть приходит злобиться... Сита новые поставим, мужики повезут на свою мельницу. Каждый для себя стараться будет.
   -- Это непреме-енно так! -- убежденно согласился Иван Федорович.-- Своя, общественная мельница -- сила!
   -- Пусть приходит тогда!
   -- Он и то собирается... Приду, говорит, посмотрю, как новые хозяева хозяйничают на чужом добре...
  

III

   Потомственный дворянин Сергей Сергеевич Королев очень любил живописные виды и усадьбу свою поставил на обрыве высокого берега Вороны, на самом острие треугольника, образованного крутым изгибом реки.
   С обрыва открывался просторный вид на левый берег, поросший чернолесьем. За чернолесьем -- город. На первом плане -- казарма из красного кирпича. Из-за них -- пять золоченых глав собора.
   Сидя на обрыве, Сергей Сергеевич часто мечтал о любимом проекте своем: перекинуть воздушный мост с обрыва в город. Над чернолесьем, озерами, болотами -- к собору. По прямой линии версты четыре.
   Мечтательность была в роду у Королевых.
   Дед Сергея Сергеевича, Артемий Королев, всю свою жизнь о белом цвете мечтал. В его имении все было белое. Лошади, коровы, быки, овцы, куры, собаки, кошки -- белые, без единой отметинки. Все другого цвета безжалостно уничтожалось. Все постройки, экипажи были выкрашены в белый цвет; и дворовые люди, и управляющий -- все белобрысые; и когда родился сын у него, будущий отец Сергея Сергеевича, с черными, как у негра, кудряшками, Артемий Королев в колыбели лишил его наследства...
   Младший брат Сергея Сергеевича -- Андрей, умерший от чрезмерного пристрастия к алкоголю, тоже мечтал до самой преждевременной смерти своей. Его мечта была скромная: взобраться на кочетыгах на телеграфный столб против губернаторского дома и там "стебнуть", как говорил он, полбутылку.
   Достройка паровой мельницы в имении, где протекала великолепная река, явилась результатом четырех роберов винта, за которыми прогоревший сосед развил мысль об американизации хозяйства... Сергей Сергеевич всегда тяготел к американской культуре... И мельница была построена.
   Когда над порогами Вороны запыхтел сорокасильный дизель, Сергей Сергеевич устроил торжественный обед.
   На этом обеде самой замечательной была речь полицмейстера.
   -- В наш век машин и паров,-- полицмейстер говорил так же зычно, как на пожаре,-- я приветствую в лице этого грандиозного произведения первую победу над косностью слепой природы и темной невежественностью народа, утопающего в лености и водке до потери сознанья и сыновних чувств, ведших государство наше к расширительным завоеваниям... Урра-а!!!
   Обед продолжался четыре дня.
   На четвертый день, когда пили уже не в доме, не за столом, а в саду, под яблонями, кто-то сказал:
   -- Хорошо бы теперь выпить под жареного чирка!
   Андрей Королев призвал кучера, дал выпить стакан крепкого коньяку и сказал:
   -- Садись и разыщи Кучума! Скажи: Андрей Королев приказал сейчас же доставить чирят, а не доставит-- голову отверну, а тебя разочту! Понял? -- налил кучеру второй стакан и добавил: -- Пусть сдохнет, а чирята чтобы были! Пшел!!
   Кучер поклонился и рысью побежал к конюшням, а через час Кучум появился под яблонями с чирятами.
   Его появление встретили разноголосым ревом и даже рукоплесканиями.
   -- Ку-чу-мка-а!
   -- Ге-ге-ге!
   -- Го-го-го-о! Мо-ло-дец!
   -- Ка-чать его, сукина сына!
   -- Ай да Кучум! Ай да мерзавец!
   -- Иди сюда, неумытая харя!
   Кучум стянул с головы рваный картузишко и низко поклонился господам.
   -- С праздничком вас и прочее! Наше вам почтеньице!
   -- Принес?
   -- Обязательно, государь! Чирок особенный!
   -- Ну, иди сюда, пей!
   -- Налить ему меланже с искоркой!
   Меланже с искоркой -- слитые остатки из всех стаканов и для крепости -- щепоть перцу.
   -- Много лет здравствовать!
   Кучум тряхнул вихрами и единым духом осушил стакан.
   -- Покорнейше благодарим!
   -- Налить ему еще! Подожди закусывать, черт сиволапый! Подбавить чистого.
   И с чистым выпил Кучум, а через полчаса раскорячился.
   -- А кто я есть такой? Вы -- господа, значит, а я кто есть? Арря!
   Слово "арря" имело в устах Кучума какой-то таинственный, известный ему одному смысл. И всегда за ним следовало выразительное ругательство.
   -- Арря-я! -- по-козлиному проблеял еще раз Кучум, выругался скверно и, повернув к господам зад, шлепнул по нему ладонью.
   -- Вот вам чего!
   Андрей Королев сзади подошел к Кучуму и треснул его по уху.
   Кучум пластом растянулся на траве
   Девятипудовый Андрей Королев сел на него верхом, двинул его по другому уху и начал командовать:
   -- Веревок! Вяжи ноги! Вяжи руки!
   -- О-о, ой-о-ой! Ре-жу-ут! Ка-ра-у-ул! -- вопил Кучум, не пытаясь освободиться.
   Пегий кобель прыгал вокруг с трусливым лаем, бессильный помочь хозяину.
   Полицмейстер запустил в кобеля пустой бутылкой из-под шампанского.
   Откуда-то притащили двенадцатиаршинную толстую слегу и крепко прикрутили к концу ее Кучума.
   -- Поднимай теперь, ну! -- скомандовал Андрей Королев.-- Привязывай к яблоне!.. Крепче!
   Кучум, очутившись на двенадцатиаршинной высоте, сразу протрезвел и стих. Сперва молча посматривал вниз. Потом смиренно начал просить:
   -- Смилостивьтесь, отпустите полегоньку!
   -- Пой скворцом! -- снизу кричал ему Андрей Королев.
   -- Спустите, явите такую милость! Кончаюсь!
   -- Пой, сукин сын, скворцом!
   -- О-ой, пустите, кончаюсь!
   И Кучум заголосил что было мочи:
   -- Ка-ра-у-ул! Конча-а-аюсь, ой-ой-о-о!!!
   Пегий кобель, задрав морду, сидел в сторонке и подвывал, вскинув смешно одно ухо.
   Кучум кричал до хрипоты.
   С тех пор осип на всю жизнь.
   Этим завершилось торжественное открытие паровой мельницы в имении потомственного дворянина Сергея Сергеевича Королева.
   Мельница через год стала. Муку приходилось продавать в убыток, чтобы конкурировать с двумя паровыми мельницами в городе. Пошла мельница в год войны, когда Сергей Сергеевич получил казенный подряд. В эти годы барыши воскресили умирающую мечту о постройке воздушного моста, но революция вымела Сергея Сергеевича из насиженного гнезда.
   В ночь перед тем, как уйти совсем из усадьбы, Сергей Сергеевич долго возился в машинном отделении, загоняя гвозди в цилиндры, отвинчивая гайки, ручки и все, что можно было пихнуть в карманы, а потом с обрыва в реку...
   -- На-те, выкусите!..
  

IV

   -- Э-о-о-о-о! Ле-енька-а-а!!.
   Из машинного отделения кубарем выкатился Ленька, осмотрелся и, увидя на обрыве Егора Петровича, понесся к нему, звонко шлепая по лужам.
   Добежал и, изумленный, остановился.
   Река была в движеньи. И глухо ворчала.
   Огромными полосами лед передвигался книзу. Льдины сталкивались, расходились, цеплялись краями за берег и, медленно крутясь, останавливались, образуя затор. Подходили сверху новые льдины. Глухо ломались от удара при столкновении; погружали один конец в воду и становились торчком, обнажая нижнюю часть, блестящую и прозрачную, как стекло, и вся масса льда останавливалась. Было слышно журчанье воды. Мелкие суетливые льдинки звенели. В их звонком шелесте каждый отдельный звук был слышен отчетливо и казался близким. А снизу, от моста, доносился глухой гул и треск. Там льды, бессильные сокрушить предмостные быки, взмывались по ним до самых верхушек и, надрезанные железом, ломались, рушились, грохотали вниз и исчезали, уносимые мутными потоками воды.
   Ленька рассеянно глядел на реку неуспевающими захватить всего глазами. С раскрытым ртом, еще полусонный, он словно оцепенел.
   -- Что, брат, проспал? -- шлепнул его по плечу Егор Петрович.
   -- Когда же это она?
   Егор Петрович набрал полную грудь ветра.
   -- Эх, картина! -- сказал он и загоготал: -- Ог-го-го-го-о!
   Но его голос утонул в ветре и шумливой возне льдов.
   Ленька почесал живот.
   -- Егор Петрович, а почему лед не тонет?
   -- Легче воды он, вот и не тонет.
   -- А если тяжелее, тогда чего?
   -- Тогда?
   Егор Петрович подумал.
   -- Тогда весны не было бы!
   -- Почему? -- испуганно посмотрел Ленька сперва на Егора Петровича, потом на реку.
   -- Дотошный ты, Ленька! -- усмехнулся Егор Петрович.-- Сам сообрази! Чего тогда получится? Лед утонет, на дно опустится, а воду наверх выжмет, а эта вода опять замерзнет -- и тоже вниз. Ну? Так до самого дна вся речка промерзла бы, и никакой жаре не растопить! Понял?
   Ленька мотнул вихрастой головой. Подумал и сказал:
   -- И тогда вентирей ставить нельзя?
   -- Венти-ре-ей? Тогда никакой рыбы не было бы!
   -- А лето?
   -- Чего лето?
   -- А лета тоже не было бы?
   Егор Петрович задумался и вместо ответа спросил:
   -- Лиза встала?
   -- Чай собирает... Егор Петрович, а лодку ноньче шмолить?
   -- Смо-лить ло-одку? -- переспросил Егор Петрович, думая о другом, и, словно эхо, повторил: -- Ноньче смолить.
   Ленька завизжал от радости и повис на руке Егора Петровича.
   -- А что, если сто штук убьем? Намедни я ворону у конюшни -- ке-эк дам! Она -- брык! Наповал, верно слово, Егор Петрович! Да-але-еко сидела...
   -- Лен-ня! -- раздалось сзади.
   Из-за угла барского дома вышла Лиза и, увидя Егора Петровича, остановилась.
   -- Леня, пить чай иди!
   -- С добрым утром, Елизавета Ивановна! -- крикнул Егор Петрович.
   Как добрая лошадь, принятая на вожжи, он весь сразу запружинился и зазвенел каждым мускулом.
   -- С ледоходом, с весной вас! Идите полюбоваться с нами на реку!
   -- Нет, нет, Егор Петрович, сейчас мне никак нельзя...-- чуть испуганно проговорила Лиза,-- папаша чай будет пить!..
   Голос у нее был низкий, глубокий, и говорила она растягивая слова, не торопясь. Худенькая и легонькая до того, что в ветер Егору Петровичу за нее страшно было.
   "А ну, как взвихрит, поднимет и унесет, как перышко?"
   -- Все-то дела у вас, Лизавета Ивановна!.. Свободной минутки, погляжу, нету.
   Егор Петрович крепко зажал в широкой и сильной ладони маленькую худую руку Лизы и отпускать не торопился. Говорил, заглядывая под длинные ресницы, трепетно набегавшие на синие глаза.
   -- Весна теперь и побездельничать можно часок-другой.
   -- Пустите! -- проговорила Лиза, тихо высвобождая руку.-- Папаша ждет, Леня, идем!
   -- А сама гадает на вас, Егор Петрович! -- выпалил неожиданно Ленька.-- Верно слово -- на бубнового короля!
   Лиза вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.
   -- Лизавета Ивановна! Лизавета Ивановна! Подождите! Слово одно сказать!
   Лиза не оглянулась.
  

V

   Закатав рукава рубахи выше локтя, Егор Петрович чистил ружье. На полу напротив него сидел на корточках Ленька, разинув рот, и внимательно следил за каждым его движением. У дверей высокий и прямой, как сосна, несмотря на свои семьдесят лет, стоял дядя Игнат.
   Промыв стволы, Егор Петрович смазал их, протер насухо тряпкой и протянул Леньке.
   -- Ну, теперь смотри!
   -- Эх, и блести-и-ит! -- проговорил Ленька, щуря глаз и смотря на свет лампы то в один, то в другой ствол.
   -- За ружьем ухаживать надо! В порядке чтоб всегда, понял? Пришел с охоты -- сейчас же чисть! Вычистил, повесил, а потом садись сам есть, пить, спать... Теперь замки будем чистить...
   -- Как все приспособлено ловко! -- вздохнул дядя Игнат, наблюдая за Егором Петровичем, ловко и быстро вывинчивавшим замки.-- До всего человек домекался!.. А у меня, вон, одноствольная была, утятница... С пистоном которая. Мученье, бывало, с ней примешь! А чтоб чистить -- никогда не чистил! Двадцать лет ходил с ей и ни одного разу не прочищал... А вдарит, бывало, ну прямо тебе сказать, все одно -- из орудиев!..
   -- Теперь таких нету, дядя Игнат!
   -- Нету, нету...-- вздохнул Игнат,-- это действительно! Похитрел человек. А что, Егор Петрович, правду сказывают -- ружье теперь обдумано: стрельнет, а ничего не слыхать?
   -- Бесшумное, значит?.. Не зна-ю... Врут!.. Потому, что хочешь тогда делай, кого хочешь убить можно безнаказанно... Не допустят!
   -- Я полагаю тоже -- не должно этого быть! Духу в таком ружье неоткуда быть... Вон, у Сергея Сергеича ружьев-то много было. Хоро-о-шие, аглицкие были! Ну, а без толку, потому не охотник он...
   -- Много у них кой-чего без толку было,-- с внезапной злобой сказал Егор Петро-вич.-- Дармоеды!
   -- Теперь хорошо, вольготно стало!.. Хошь -- на коблы ступай, аль вот в озерки насупротив,-- продолжал Игнат.-- Присад тут хороший. А при ем бывало -- упаси бог! Только услышит -- стрельнет кто, сейчас Федора кличет. Федор у его вроде за приказчика состоял... "Беги, говорит, отнимай ружье! Кто без моего дозволения стрелять может?" А сам аж весь затрясется... Во-олчья порода! А до женского сословия охоч был -- бе-да! Девок понапортил -- те-мно! Завистной!
   Дядя Игнат покрутил головой и, помолчав, добавил;
   -- Вон сестра-то...-- Игнат кивнул на Леньку,-- через это самое дело жизни решиться хотела.
   Егор Петрович выпрямился. Потемневшим взглядом впился в дядю Игната.
   Потом быстро взглянул на Леньку.
   -- Леня, добеги-ка к себе... Вот что... Добеги-ка, отверточек там, понял, маленький... Поищи у отца, для замка вот...
   -- Папашка в город ушел.
   -- Ты поищи!.. Найдешь там какой-нибудь... Ступай, ступай!
   Ленька вышел.
   Оставшись вдвоем с Игнатом, Егор Петрович долго молчал. Перекладывал с места на место замки, цевье. Дунул зачем-то в пустой патрон. И, не смотря на Игната, спросил:
   -- Про Лизу говоришь?
   -- Про ее самое...
   Что-то пожевал беззубым ртом Игнат, сгреб бороду в кулак и потянул книзу.
   Продолжал невозмутимо.
   Долгая, трудная, семидесятилетняя жизнь, освобожденная от любви и гнева, глядела из слов его прозрачным глазом последнего покоя. Людские горе и радость легли в память окаменелыми пластами, и Игнат, как киркой камень, отламывал скупые слова.
   -- О Петров день было... Перед тем как Николая свергнули -- за год будет. Отца не было о ту пору. На Петров день мельница не работала. С бабой на покос в Шевлягинскую степь уехал. Леньку с собой взяли тож... Случилось это вечером, в эту вот пору. Я в караул заступил. Слышу, с крыльца сам кричит: "Поди, говорит, Лизавету позови посуду помыть!" А стряпуха действительно на деревню ушла, и был он во всей помещении одинешенек. Знал я повадку его. Думаю -- не сдобра кличет девку... Пошел, говорю: "Барин кличет, посуду помыть!" А она веселая была. "Сейчас" -- говорит... Годов семнадцать, поди, было ей...
   Затаился Егор Петрович.
   Левая рука, лежавшая на столе, захватила и стиснула цевье от ружья. И вздрагивали напружившиеся мускулы.
   Дядя Игнат неторопливо достал берестовую табакерку.
   -- Не отведаешь? -- предложил Егору Петровичу.
   Егор Петрович отрицательно мотнул головой.
   -- Не утерпел, я сказал ей: "Не ходи ты к нему!" А она смеется... "Он, говорит, конфеток даст". Да-а! За своим, значит, горем жизнь послала. Во-от оно что!.. Долго ли, коротко, глядь-поглядь -- в саду я был, у кручи,-- бежит она на кручь эту самую. И ка-ак я ее перехватил -- ума не приложу?! Право-слово! Довел я, это, ее до дому, а она, как дурная... Рехнулась совсем и вся тряской трясется. Стал я тут разговор с ей вести. Так всю ночь около ей и просидел. Перво-наперво и слушать ничего не хотела. Я ее на хитрость тогда... Так и так, говорю, вытащут тебя из речки. Доктор вскрытие произведет и доподлинно все увидит, что и как... Поверила! Глупая была... С тех пор ее и не узнать! Восковая стала. И слова не услышишь, а до работы -- завистней нету!
   Егор Петрович долго сидел, опустив голову. Потом хрипло сказал:
   -- Дядя Игнат, ты...
   Посмотрел на него тяжелыми глазами и, не дожидаясь ответа, ничего не сказав больше, вышел в сад, как был -- в одной рубахе, не застегнув ворота.
   Лиза сидела в горнице и читала Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".
   Егор Петрович вошел, не постучавшись, и она вздрогнула, когда сказал он:
   -- С добрым вечером, Лизавета Ивановна!
   А потом смутилась и стала поправлять скатерть.
   В отсутствие Ивана Федоровича никогда не заходил к ним Егор Петрович.
   И вдруг зашел. Да и чудной он был.
   Взлохмаченный. Глаза блестят. В одной рубахе, без пиджака; ворот нараспашку, и рукава закатаны выше локтя на волосатых руках.
   От этих волос на руках и на груди стыдно стало Лизе. Не решалась взглянуть на Егора Петровича.
   Опустив голову, стояла у стола и ладонью разглаживала скатерть. Егор Петрович перевел дух.
   -- Лизавета Ивановна! Выходите за меня замуж! -- сказал он твердо и громко.
   Лиза побледнела.
   Исподлобья кинула растерянный взгляд на Егора Петровича, и вдруг ее губы дернулись, будто перед тем, когда человек вот-вот заплакать готов... Вздрогнувшая рука смяла угол скатерти.
   -- Я за этим к вам пришел. Сказать это самое... За этим именно и пришел, Лизавета Ивановна! Услышать от вас хочу. Больше ничего! Выходите замуж за меня. За этим именно пришел, Лизавета Ивановна!
   -- Не на-до,-- тихо, так тихо, как дыханье, выговорила Лиза.
   Глядя на лицо ее бледное, на блистающие глаза и трепетные от слез ресницы, Егор Петрович с никогда не испытанной силой почувствовал, что вот именно ее, только ее любит и никого больше любить он не может...
   И чувство это таким огромным напором ударило по сердцу. Застонал Егор Петрович и опустил низко голову.
   -- Я все знаю...
   И уже готов был все рассказать,-- все, что узнал от Игната, и о всех думах своих сейчас там, в саду, на той самой круче, с которой хотела броситься она в реку, обесчещенная, о том, что бесчестье это не бесчестье, а несчастьем сделалось, а через горе человек чище бывает, любит крепче...
   Поднял голову.
   Два испуганно раскрытые глаза глядели в эти самые мысли его.
   Лиза тихо попятилась от стола.
   И удержался Егор Петрович.
   В эту минуту перед синими испуганными глазами зарок себе дал на всю жизнь:
   "Никогда виду не показать Лизе о том, что рассказал ему сегодня дядя Игнат..."
   И засмеялся весело, раскатисто, как всегда смеялся.
   -- Напугал я вас, этакий трепаный... Эх, Лизавета Ивановна, неволить не могу, а от сказанного не отрекусь! Подумайте и мне свой ответ когда-нибудь скажите. Все думы передумал я... А мельница б пошла, жизнь-то какая бы стала! Чайную с читальней да с библиотекой здесь устроили б. Вас в нее, на хорошее дело. Читать бы стали, работать бы сообща, совместно все. А там еще... Да эх!.. Столько бы, столько, что...
   Егор Петрович махнул рукой.
   Встал.
   -- Всей ночи, до утра не хватит, если все-то рассказывать начну... Пойду я... Покойной ночи вам!.. Из-за этого и пришел, Лизавета Ивановна! Покойной ночи, Леня там меня ждет! Уток завтра привезем вам.
   Егор Петрович вышел.
   Было слышно, как прошел под окнами.
   В горнице снова стало тихо.
  

VI

   Всю ночь Ленька спал плохо.
   Всю ночь думал о диких утках, гусях; убивал их десятками, победителем возвращался из неведомых озер, с ног до головы обвешанный черноголовыми селезнями, и под самое утро выдержал смертельный бой со стаей волков, напавших на него в дремучих лесах... И у волков были красные глаза, и разговаривали они между собой по-человечьи...
   С первыми лучами солнца Ленька был уже на ногах.
   Первым делом побежал в сарай, к кряковым уткам. Посыпал им проса, подлил в черепок воды, а от кряковых махнул вниз, под откос, где, прикованная на цепь, покачивалась на мутных водах просмоленная заново лодка. От лодки -- к Егору Петровичу.
   Старая Тимофеевна на кухне чистила картофель.
   -- Встал? -- шепотом спросил Ленька, поглядывая на прикрытую дверь в комнату Егора Петровича.
   -- К чему это, эдакую рань вставать! -- сердито ответила Тимофеевна.
   -- Мы ноньче на охоту...
   -- Какая ноне охота! Аль он бусурман? Благовещенье ноне...
   У Леньки екнуло сердце.
   -- Ноне птица гнездо не вьет!.. Грех великий, а ты -- на охоту...
   -- А Егор Петрович ружье вычистил...-- упавшим голосом проговорил Ленька.
   -- Ну и вычистил, а ноне Благовещенье!.. Ишь вскочил рань какую!
   -- Мы чайник приготовили и уток кормили,-- с слабеющей надеждой убеждал самого себя Ленька.
   За дверью послышался громкий протяжный зевок.
   Ленька ужом вскользнул в комнату.
   -- А-а-а, Алексей Иванович! -- встретил его Егор Петрович и, зевая и жмурясь, как кот, потянулся до хруста в грудной клетке.
   -- А кряквы все просо поклевали...-- начал Ленька,-- я им еще сыпнул. И водички долил...
   Ленька говорил заискивающим голосом и пытливо всматривался в лицо Егора Петровича.
   -- Молодец!
   -- Тепло-о ноньче... И ни одной тучки нету!..
   -- Это хорошо!
   -- И лодку я смотрел... Не течет. Ни капельки в ней нет!
   Егор Петрович потянулся еще раз и выпрыгнул из постели.
   В пустоту дообеденного времени Ленька, как в бездонный мешок, напихал всего, что мог: суету около лодки, укладывание и перекладывание в брезентовую сумку припасов; чистое ружье еще раз прочистил; напихал в карман сломанный компас, перочинный нож, свисток; приладил веревочки к корзинкам с кряковыми.
   А обед все не наступал.
   Раза три Ленька начинал хотеть есть. Подхватывал живот и говорил Лизе:
   -- А есть хо-очется!
   -- Что ты?! Недавно чай пили. Возьми, поди, хлеба!
   -- Неда-авно? -- обиженно передразнил Ленька сестру.-- Солнышко-то вон где!
   К хлебу не прикасался и шел к Егору Петровичу. Смотрел на круглые стенные часы и ужасно хотелось ему подтолкнуть черную медленную стрелку.
   Его одолевали сомнения.
   "А вдруг Егор Петрович передумает?"
   "А вдруг дождик?"
   "А вдруг отец придет из города и скажет: нельзя?.."
   Когда перед самым обедом к Егору Петровичу пришли из грачихинского кооператива члены правления, Ленька упал духом. С ненавистью глядел он, как, раскуривая махорку, они сидели с Егором Петровичем на бревнах и не торопились уходить.
   А Егор Петрович словно забыл об охоте. Неторопливо рассказывал о совсем неинтересных вещах: о вальцах, о ситах, раструбах. Особенно сердился Ленька на Акима Иваныча за то, что тот переспрашивал каждое слово, а когда говорил,-- расставлял слова так, что в их прогалах можно было поставить роту солдат.
   -- Леня, поди-ка принеси ключи от машинного! -- позвал его Егор Петрович.
   -- Я не знаю где...
   -- Спроси у Лизаветы Ивановны!
   -- А она почем знает! Их папашка с собой, должно, унес.
   -- Поди, поди! Живо!
   Ленька долго не возвращался, хотя ключи сразу дала ему Лиза. Подсматривал в окошко в надежде, что не дождутся и уйдут.
   В машинном долго ходили вокруг двигателя, щупали и вздыхали... Аким Иваныч расставлял редкие, неторопливые слова. Ленька сверкал глазами и думал:
   "И чего они тут! Понимают, тоже..."
  

VII

   Когда отвалили от берега и Егор Петрович сильными ударами выровнял лодку, на косогоре показалась человеческая фигура. Она быстро сбегала вниз, размахивая руками.
   Егор Петрович пригляделся и в несколько взмахов опять пристал к берегу.
   -- Ку-чум! -- улыбнулся он, узнав.
   -- Вот грех-то! Чуть не опоздал! -- засипел, спустившись к лодке, Кучум.-- Один момент, и уехали бы...
   За плечом у него болтались двустволка и корзинка с кряквой. Просаленный, в заплатах пиджак был перетянут веревкой; на веревке -- жестяная фляжка и узелок с хлебом.
   -- Мне Игнат сказывает -- в обед едут... А у меня, государь, никакого, то есть, припасу нету. Туды-сюды, насилу дроби достал, государь... А лодки самостоятельной -- ни!.. На каблы, что ль?
   -- Садись, там видно будет! -- сказал Егор Петрович.
   Под дружными ударами весел лодка выкинулась на середину и, увлекаемая течением, ходко пошла по бурливой мутной реке к синеющему вдали дымному лесу.
   -- У моста, государь, настоящая выхуль,-- сипел Кучум...-- В городе по четыре рубля скупают.
   -- Выхухоль у нас бить запрещено!
   -- Какой нам запрет, государь?! -- отвечал Кучум и зорко шарил глазами по залитым водою кустам.

* * *

   Коротконогий, низкорослый Кучум был похож на обезьяну. На маленьком лице, заросшем шерстью, тесно были собраны глазки, вздернутый ноздрястый нос и оттопыренные губы. Длинные руки были угловаты и жилисты.
   Ловко работая топором, Кучум заострял жерди для шалашей и сипел:
   -- Селезень должен тут быть. Градские сюда не доходют... На этом самом месте, государь, я шесть штук сшиб! Воды тогда много было. Разлилась морем к самому городу. Исправник наказывал селезней обязательно доставить. Как сейчас помню, государь, шесть материковых. Жи-ирные! Ну, скажи, ба-ра-ны!!! Только это я причал сделал, вылез, он -- Сергей Сергеич -- собственной персоной тут и есть. И городовой с ним... Туда-сюда... "В моих, говорит, дачах без дозволенья моего убил!" Отобрал, государь, ружье, да-а!.. А идешь, бывало,-- шея с оглядков болит.
   -- Кучум, а как это ты скворцом пел? -- с улыбкой спросил Егор Петрович, завязывая верхушки жердей, натыканных полукругом в землю.
   В крохотных глазах Кучума вспыхнули злобные точки.
   -- Ишь, припомнил чего! -- сказал он и замолчал надолго.
   Достраивали третий шалаш.
   -- Веришь, Петрович, думал -- кончусь...-- засипел неожиданно Кучум.-- Все одно как на голгофине разбойник. Принимай дух мой -- да и шабаш! Ты думал, легко это, государь? А этот ирод очкастый нет-нет да снизу-то:
   "Кучум, а Ку-чум!.." Мягко эдак, будто поп... "А по-соловьиному можешь?" Ему хорошо!.. Не стерпел я под конец, к-ээк в очки-то ему харкну! Провалиться -- не вру!
   -- А он что?
   -- "Ах, говорит, скверный ты хам! Из ружья, говорит, тебя сейчас из поганого..." Обдумал тоже! С той самой поры голос утерял, государь! От натуги это.
   Кучум помолчал, сплюнул и в ухо Егору Петровичу просипел:
   -- Осенью я ему, очкастому, ригу спалил.
   -- Ну?
   -- Именно. Дом хотел запалить, да...
   Стайка материков со свистом пронеслась над разговаривавшими. Ленька схватился за ружье, растерянно смотря то на Егора Петровича, то на Кучума.
   -- Скоро и заря зачнет,-- сказал Кучум,-- ты, Петрович, в этот шалаш залазь, тут самое место. Ленька -- туды, на край, а я посередке. Сидеть до темного...
   Когда стали расходиться по шалашам, Кучум задержался у шалаша Егора Петровича, раздумчиво посмотрел вверх и вздохнул:
   -- Эх, кабы однова главным самым комиссаром побыть!
   Егор Петрович улыбнулся.
   -- Ну?..
   -- На денек бы один!
   -- Ну, и что тогда?
   -- Сделал бы я...
   -- Чего?
   -- Та-ко-ое, уух! -- зажмурился Кучум и закрутил лохматой головой.
   В вечернюю зарю посчастливилось только одному Кучуму сшибить пару селезней.
   Сидя у костра, Ленька с завистью рассматривал их и думал о том, что Кучум нарочно посадил его в крайний шалаш, чтобы он ничего не убил.
   -- Хитрый тоже. Себе серединку выбрал... Утром на его место сяду...
   С этими невеселыми мыслями Ленька, пригретый костром, задремал, укутавшись в пиджак. Часто просыпался. От костра горячо было, а в спину дуло, и липкая сырость лезла под пиджак.
   Сучья шипели. Густой дым душил огонь, и тогда низко опускалась ночь и снова отшатывалась, когда огонь, разорвав толщу дыма, весело вскидывал кверху. Огромный дуб, под которым устроили ночевку, тихо раскачивал могучие ветви и был живой.
   Когда Ленька проснулся, Кучум и Егор Петрович сидели у догоравшего костра. На рогульке покачивался закипавший чайник и плевался из носка на уголья.
   -- Вставай закусывать! Скоро заря.
   Егор Петрович снял с сучка брезентовый мешочек с провизией.
   И хлеб, и яйца, и пахнувший болотом чай -- все было необычайно вкусно. Ленька ел не торопясь, так же, как ели Кучум и Егор Петрович. И от этого все казалось еще вкуснее. С едой прошли грустные мысли о неудачной вечерней заре. Ленька с надеждами, почти с уверенностью залез опять в крайний шалаш. Зажал в руках дробовую берданку и весь превратился в зрение и слух.
   Прямо перед шалашом, привязанная за лапку, купалась и прихорашивалась кряковая. Опускала голову в воду и грациозным изгибом шеи откидывала ее на спину. Накупавшись, начала таскать из ила червей.
   С писком бултыхались по воде крысы; подплывали к насторожившейся утке и, нырнув, исчезали. Справа и слева по кустам скрипели улитки. И казалось -- чмокают чьи-то клейкие губы. Впереди в камышах осторожно крякали утки.
   С упругим свистом над шалашом пронеслась стайка чирят. Ленька крепче стиснул берданку, до боли напрягая зрение. Шли минуты.
   И каждая уходящая минута отрывала от Леньки драгоценную возможность...
   Хотелось, чтоб заре не было конца, а ночь неумолимо расползалась. Все светлей и светлей становилось вокруг.
   Селезни не прилетали.
   Кряковая, забыв о Леньке, мирно пожирала червей и лягушек.
   -- Хоть бы одного!.. Разъединственного одного!..-- шептал Ленька и весь вздрогнул, когда звучные, раз за разом, наполнили зарю два выстрела.
   -- Кра-кра-кррак! -- закричала утка и вытянула шею.
   Ленька застыл.
   Стая материков пронеслась влево, где надрывно, не умолкая, кричала утка Егора Петровича.
   И снова сочно, оглушительно полыхнуло над островом. Теперь выстрел был ближе, влево, где сидел Кучум.
   Ленька готов был плакать от досады.
   И, будто в насмешку, кряковая запуталась в веревочке и беспомощно забилась вокруг колышка...
   Ленька выполз из шалаша. Долго возился с уткой, распутывая, и пока распутывал -- еще два прогремели выстрела.
   В тот момент, когда Ленька приготовлялся снова залезть в шалаш, неожиданно над головой его протянулось низкое и важное:
   -- Ка-гга-ак!
   Большой табун гусей плыл над шалашом низко-низко. Ленька различал вытянутые красные лапки, прижатые к белому брюшку,
   Как во сне припомнил потом все это Ленька.
   Из его сознания навсегда ушло и то, как он поднял берданку, и как целился, и как стрелял.
   Запомнилось: кувыркающийся сверху темный огромный ворох.
   Гусь глухо шлепнулся в нескольких шагах от Леньки; трепыхнулся раз и два и будто веером прикрыл вытянутую лапу огромным судорожным крылом...

* * *

   Возвращались весело!
   На дне лодки -- семь штук селезней и гусь.
   На носу -- героем -- Ленька.
   -- Только это я вылез из шалаша, смотрю...
   -- Кучум, глянь-ко-сь крыло-то! Егор Петрович, смотрите! -- Ленька растягивал могучее мертвое крыло и восхищенно говорил: -- Аршин сколько будет?..
   -- На версту еще скажешь,-- сплевывал Кучум, кровно обиженный в своем охотничьем самолюбии.-- Сиди смирно! Лодку опрокинешь.
   Ехали лесом. Просеками. Скрытые водой пни чертили по дну лодки, и лодка становилась. Егор Петрович натягивал высокие охотничьи сапоги, слезал в воду и тащил лодку за цепь. В прогалах осинника впереди светилась чистая просторная река. Ленька нетерпеливо посматривал на реку, сгорая желанием поскорее попасть домой.
   Наконец вывалили на простор.
   Величавую чистую радость лила синева безбрежного неба. Румянились под солнечными лучами молодые вербы, и воздух окрест казался розоватым. С голой березы на другом берегу плавно снялся коршун. Поплыл в синем небе неторопливый, могучекрылый. Теневая сторона леса снизу была окутана легкой дымкой тумана, но в обнаженных верхушках уже трепетали золотистые солнечные нити.
   На обрыве, у мельницы, неподвижная стояла фигура в черном. Кучум с кормы разглядел первый.
   -- Никак очкастый?
   Егор Петрович посмотрел назад, через плечо.
   -- Он и есть,-- сказал Кучум и перестал грести. Тихо ухмыльнулся и взял ружье.
   -- Чего ты? -- посмотрел на него Егор Петрович.
   -- А то чего же? -- просипел вместо ответа Кучум и, повернувшись боком, медленно стал поднимать ружье.
   -- Не балуй! -- строго остановил Егор Петрович.-- Слышь, говорю, брось!
   И поднял весло, мешая прицелу.
   -- Ничего от этого не подеется! -- недовольно опустил ружье Кучум.-- Дробь ать -- утиная!.. Попужать черта очкастого. Вреды никакой от этого!.. Вроде, как пострекочет...
   -- Брось! -- еще раз повторил Егор Петрович и сильными ударами подвалил к опрокинутому у обрыва вязу.

* * *

   Сергей Сергеевич Королев иногда наведывался в бывшую свою усадьбу. К его посещениям привыкли, и никто даже не замечал, когда приходил он.
   Никому никакого дела до него не было.
   В больших желтых очках, в стареньком черном сюртуке, был он весь линялый и жалкий.
   Придет и бродит по усадьбе...
   Подойдет к конюшне -- вздохнет: припомнит чистопородную тройку; от конюшни к амбарам -- вздохнет; у скотного двора постоит-постоит -- вздохнет; вокруг дома -- повздыхает и так по всей усадьбе разроняет бесплодные вздохи, как гнилые семена, пробудет день-другой и уйдет в город.
   Лиза в каждый приход его забивалась в комнату и не выходила.
   Семь лет прошло с того вечера, но помнила Лиза все, как сегодняшний день.
   Вино было сладкое и горячее... На долгий и страшный миг отнялись руки и ноги, и все вокруг поплыло... И тогда низко-низко заглянули в лицо ей огромные желтые очки, а холодные мокрые губы из-под жестких усов присосались к телу, как слизняк, и выпили зараз всю силу и крик...

* * *

   Стоя на обрыве, Сергей Сергеевич глядел вниз.
   На причалившую лодку.
   И под седыми усами нехорошо возилось:
   "Тоже господами стали... Гра-би-те-ли!" С веслами на плече из-под кручи вылез Егор Петрович.
   -- Сергей Сергеич, здравствуйте!
   И протянул руку.
   Протянул руку и Сергей Сергеевич. Кучум вылез вторым и плюнул.
   А Леньке все равно в этот день было кому ни рассказать -- да рассказать.
   Он волочил за ноги раскрылившегося огромного гуся.
   -- А я гуся убил, Сергей Сергеич!
   Сергей Сергеевич потрогал концом палки убитую птицу.
   -- Гмм...
   Шевельнул седыми усами и поправил на голове светлый клетчатый картуз.
   -- Проведать пришли? -- осведомился Егор Петрович и передал Кучуму дичь, весла и ружье.
   -- Скажи Тимофеевне, насчет самоварчика чтоб...
   Сергей Сергеевич и Егор Петрович остались вдвоем.
   -- Мельницу пускать хотите? -- спросил Сергей Сергеевич.
   -- Непременно, непременно пустим! -- уверенно ответил Егор Петрович.-- Отдохнула, теперь ей и потрудиться пора.
   -- От кооперации работать будет?
   -- От нее. От правления...
   -- А двигатель как?
   Спросил и под усами проползло усмешливо.
   -- Приводим в порядок. Пойдет!
   -- Гмм...
   -- Да, Сергей Сергеич, пойдет...
   -- В добрый час!
   -- Покорно благодарим!
   -- И нефть есть?
   -- Нефть нам в кредит... Государство навстречу идет кооперации. Дело общественное.
   -- Гмм...
   Так разговаривая, рядышком шли по усадьбе к мельнице.
   Заложив руки за спину, Сергей Сергеевич бросал по сторонам из-под очков взгляды. Узнавал старое, хозяйское. И покашливал: гмм!
   У каменных конюшен Егор Петрович остановился.
   -- Видите,-- отремонтировали. Денников прибавили.
   -- А это зачем?
   -- Сюда мы поставим заводских производителей. От кооперации. Лошадь настоящую дадим... Для мужика лошадь, сами знаете,-- первое дело! На скотном быков заведем племенных. Кооперация, Сергей Сергеич, дело большое, нужнейшее дело... Сейчас крестьянство поняло выгоду...
   От конюшни к амбарам, от амбаров подошли к бывшей людской -- большому каменному дому.
   В открытые окна вырывался свистящий вздох рубанка.
   -- А тут что?
   Сергей Сергеевич осторожно заглянул в окно.
   -- Читальня с библиотекой будут здесь... Мужик зерно привезет, в очередь, понятно, вот и будет здесь пережидать. И чайную здесь же откроем... Лекции читать будем. У вас этого не было, Сергей Сергеич?
   В словах Егора Петровича мертвая усадьба оживала и начинала биться огромным сердцем, связанным тысячами нитей с раскинувшимися окрест деревнями и селами. Егор Петрович увлекался, забывал, что перед ним дворянин-помещик, бывший владелец усадьбы, ненавидящий зеленой ненавистью все, что от революции. Забывал и многое другое, незабываемое, и говорил страстно, убежденно, с непоколебимой верой в будущее.
   Из-под круглых желтых очков Сергей Сергеевич посматривал на простецкое лицо Егора Петровича, и просачивалось в душу ему, вопреки самым закоренелым верованиям, обидное:
   "А что, если правда? Если все будет так, как говорит этот нахватавшийся в городе мужик, холуй".
   И сказал поспешно:
   -- Ничего не выйдет из этого!
   Егор Петрович чуть улыбнулся.
   -- Почему?
   -- Хозяев много! А настоящего нет!
   -- Это вас-то?
   -- Ннет... мы свое отжили!.. Заботится человек и старается только о своей собственности, а когда много хозяев...
   Егор Петрович прищурился.
   -- Мы, Сергей Сергеич, тоже собственники,-- тряхнув головой, сказал он.-- Только есть у нас с вами разница... У вас, например,-- усадьба, а у нас -- куда глаз хватит! А глаз у мужика на всю землю. Вот оно что! Чтоб на всем земном шаре одно хозяйство зашевелилось... Вот ка-ак!..
   -- Твой отец у моего деда в конюхах был,-- произнес Сергей Сергеевич.
   Егор Петрович сбоку посмотрел на Королева.
   Снял картуз и, зайдя наперед, поклонился.
   -- Спасибо вам, Сергей Сергеич, и деду вашему!
   -- На конюшню посмотрел и вспомнил,-- добавил Сергей Сергеевич.
   -- Так, так,-- сказал Егор Петрович. Помолчал и тихо спросил: -- Все припомнили-то?
   Шли по саду.
   Мимо барского дома липовая аллея вела на обрыв.
   У обрыва на круче, над рекой, остановились.
   Сергей Сергеевич вздохнул.
   Здесь мечтал он о постройке воздушного моста.
   -- Собор-то как хорошо видно...-- проговорил он, смотря на видневшийся за чернолесьем город.
   -- Все по-старому, только вот... Припомнили-то все? -- с настойчивостью, но тихо повторил Егор Петрович.
   Сергей Сергеевич раздумчиво посмотрел на него.
   -- О чем вы?
   Егор Петрович подошел к Сергею Сергеевичу в упор.
   Увидел под желтыми очками забегавшие глаза. И глотнул подступившую к горлу злобу.
   -- Ничего не забыли?
   Ладонью провел себя по оттопыренному боку Сергей Сергеевич, а другой рукой поправил очки.
   Егор Петрович перевел дух и шепотом спросил:
   -- Ли-зу-то?
   Сергей Сергеевич попятился.
   -- Тут вот, на этой круче... Помнишь, что ль? Гговори, гад старый! -- зарычал Егор Петрович.
   Как железные крючья, впились его пальцы в сюртук и тело Сергея Сергеевича у самых мышек и встряхнули с бешеной силой.
   Из оттопырившегося сюртука просыпались пачки, перевязанные ленточками и ниточками: николаевские сотенные, пятисотки, акции, еще что-то.
   -- А-ай! -- взвизгнул по-бабьи Сергей Сергеевич и одной рукой тщетно пытался удержать очки.
   Расставив ноги, Егор Петрович оторвал его от земли и вскинул над головой.
   -- Спущай, спущай его, ирода, в кручь! -- засипело вдруг около.
   Кучум, раскорячившись, снизу всмотрелся в Сергея Сергеевича и, натужившись, заблеял:
   -- Ар-р-ря!!!
   На одно мгновенье, раскрылив черный сюртук, Сергей Сергеевич замер в страшном взлете над обрывом, над мутными бурливыми водами.
   В этот момент над садом, над рекой и над всей усадьбой прошел гулкий вздох.
   Егор Петрович, бросив на землю Сергея Сергеевича, застыл.
   Второй короткий, мощный вздох.
   И еще.
   Будто вылетали тугие пробки из чудовищных легких.
   Егор Петрович посмотрел на Кучума, на Сергея Сергеевича, растопырившегося беспомощно на краю обрыва, и, ничего не сказав, побежал к мельнице.
   Навстречу ему от мельницы пулей мчался Ленька.
   -- Его-ор Петрович! Поше-ол! Поше-ол! Скорей!
   На пороге машинного Егор Петрович остановился, как вкопанный.
   Дизель был живой. Дизель пошел.
   Огромный маховик мерно крутился. Стучали поршни. Иван Федорович, черный от нефти и копоти, улыбался ослепительными зубами.
   Голос Егора Петровича утонул в шуме и стуках работающей машины. Не слышно было и Ивана Федоровича. Но оба они понимали друг друга и крепко трясли друг другу руки.
   Выходя из машинного, на пороге встретил Лизу.
   Она улыбалась, и глаза ее сияли. Золотились на солнце белокурые волосы. В первый раз Егор Петрович увидел на ней светлую кофточку, и Лиза показалась ему прекрасной как никогда. Он посмотрел на нее, посмотрел на Ивана Федоровича. Набрал воздух и сказал Ивану Федоровичу:
   -- На такой радости прошу я тебя -- отдай за меня Лизавету Ивановну!
   Иван Федорович вытер синим рукавом блузы потное лицо и протянул Егору Петровичу руку.
   От мельницы Егор Петрович вернулся в сад -- вспомнил Сергея Сергеевича.
   Ноги чтоб его здесь не было!
   Кучум сидел на обрыве и развязывал пачки с николаевскими. Рядом с ним на земле валялась смятая клетчатая фуражка. Сергея Сергеевича не было.
   Егор Петрович недоуменно осмотрелся.
   -- Убрался?
   Кучум поднял заросшее шерстью лицо.
   На нем были одеты желтые очки Сергея Сергеевича.
   -- Оступился он... Туды и за-гул! -- мотнул он головой под обрыв.
   Егор Петрович посмотрел с обрыва на быструю воду реки. Вспомнил жалкое испуганное лицо бывшего помещика, когда он недавно поднял его тут над обрывом, и в груди шевельнулось какое-то гадливое чувство. Обернувшись к Кучуму, Егор Петрович сказал:
   -- Конченный он был человек, Кучум. Зря ты его...
   Кучум махнул рукой в ответ и крепко выругался.
  

Примечания

   "Освобожденные воды" печатаются по изданию: П. Ширяев. Освобожденные воды. М.--Л., Государственное издательство, 1928.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru