Шилов Степан Самойлович
На лугах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Шилов С. С. Месть Сухой протоки (рассказы и повести).
   Благовещенск, Амурское отд. Хабаровского кн. изд., 1960
   

НА ЛУГАХ

   Хорошо спать Ваське в душистом шалаше на зеленой шелестящей траве! Хорошо на покосе... Эх, и хорошо же! И не скажешь...
   Смотрит Васька в дыру шалаша -- чернота в пади густая -- не пройти, не проехать. Слушает, навострив ухо: поют тонко и жалобно, точно плачут, комары. На меже постукивают монотонно кузнечики, а в дальнем озере беспрерывно ревут лягушки. Птицы, засыпая, тихонечко посвистывают. Чуть слышно позвякивает колокольчиком Пегашка...
   Страшновато чуток, но ведь отец посапывает около самых дверей! А тятька сильный! Сильней всех. Да и кого, спрашивается, бояться здесь -- в веселой Гожилге-пади?..
   Не спится все же Ваське. Ворочается он с боку на бок. Думает. А думы у него -- как бабочки: легкие и пестрые.
   Широкая улица, вот она,-- их большая улица! Пыль, курицы, ребятишки... Праздник...
   Везет лохмачу Никитке! У Васьки вот осталось всего две бабки, да што одна хромоногая, с побитой головой и щелью во все пузо. Стыдно даже ставить такую.
   А Никитка бурлит, ломается, орет:
   -- А ну -- кость до кости, голова до мозгу! На последнее едешь? Ладно, годятся... Эх, родимая! -- метко пускает лохмач плитку и медвежонком катится на кон -- торопливо подбирает сшибленные бабки.
   Доволен Никитка. Скалит лошадиные зубы. Трясет набитой пазухой. Щурит хитрущие глаза перед самым Васькиным носом:
   -- Есть еще? Ага!.. Побита, значит, бабушка Улита? Го-го-го! Ну, до свиданьица таким случаем!.. Поклонись от меня нижающе родителям!..
   Рот растянул до ушей. Вместо глаз стали щелочки... А отошел немного, оглянулся и давай поддразнивать:
   -- Тю!.. Тю!.. Тю!..
   Драться с ним? Пожалуй, свяжись... Он только того и ждет...
   Да. Проигрался Васька вдребезги! Вчистую вытряхнул проклятый Никитка. Ну что ж -- плакать? Наплевать! Они в следующий же праздник пойдут с Костей на назьмы, насбирают, хотя бы и с мясом, бабок, очистят их, "посолятся" между собой и все-таки выставят ловкача Никитку! Обделают зазнайку -- это как пить дать...
   Да и, в конце-то концов, важность какая -- бабки! Они лучше будут играть с пионерами. В сто раз лучше!
   Насмешил прошлый раз рвач Никитка приезжего городского! Когда построились все и городской крикнул: "Будь готов" -- хвастунишка Никитка вылез вперед, а сам -- косматый, рубаха на пупе разорвана, одна гача подсучена, а другая болтается, под носом -- висюльки:
   -- Завсегда наготове!..
   Вот уж посмеялись все досыта!
   А когда маршировали, он все время отсчитывал такт во всю глотку:
   -- Лас, тва, тли!.. Лас, тва, тли!..
   А глазами-то как лупил! Пробовал даже запевать "Черную галку" и "Трубочку не диво", но ему не дали.
   И еще -- все пионеры были голоушие, а он, дуралей, нахлобучил отцовский картуз по самые плечи. А главное -- так топал, что добольна отколотил себе пятки. Вечером мать ему чушачьим жиром ноги смазывала!
   Гусь этот Никитка! Всех просмеивает, а сам-то хорош!.. Ух, как больно кусаются комары!..
   Темно в балагане. И душно так, что трудно дышать. Васька осторожно выбрался наружу.
   
   Степь спала тяжело и беспокойно.
   ...Далеко у Изота тявкала собака. Позади балагана похрапывал Пегашка. Тихонько позванивал колокольчиком, как будто хотел подбодрить себя в темноте.
   Лег Васька на копне рядом с шалашом. Прислушался. Какие-то странные звуки плавали в долине. Мягкие, тоскующие... Знакомые...
   Ах, да это же Артемка! Он всегда так: возьмет гармонику -- а музыкант Артемка первый в станице! -- уйдет один на вершину Кужиртая и играет, играет... Иногда до свету... Чудак!
   Савка-работник говорит, что Артемка кашляет кровью и шибко тоскует, а отец его будто бы все бранит:
   -- Ночью чертей тешит, а утром дрыхнет, как колода!
   Сильнее слышно гармошку. И томят Ваську ее звуки...
   Думает он о нелепом Артемке. О деревне. О приезжавшем недавно "городском". И под конец решает, что и сам когда-нибудь сделается комиссаром. А что? Тогда он заведет себе курточку с четырьмя карманами, на грудь прицепит серп с молотом, на фуражку -- красную звезду. И будет арестовывать буржуев. А тятьке купит табаку с полпуда и еще быка... Нет, лучше купит отцу синие очки! А матери купит бочонок омулей, швейную машинку, еще шляпку с красной лентой, как у ихней учительницы!.. Потом... потом... индюшек!.. Шестнадцать штук!
   Размечтался Васька. Не заметил, как Пегашка поднялся на елань. Как замолчали кузнечики. Давно уже смолкла и гармошка.
   Тяжелое небо еще ниже опустилось на сонную гору. За той горой спала деревня, а в деревне -- Васькина мать.
   Конечно, с вечера она долго смотрела в ту сторону, где Васька с отцом. Конечно, думала о них до полуночи и решила с первым же попутчиком отправить Ваське морковок... А почем знать, может быть и сахару!
   Задремал Васька на копне. Комары по-прежнему с тонким звеньканьем кусали его круглые щеки, жалили в лоб, веки, и он не мог заснуть.
   Вокруг же все спало, спало будто мертвое.
   Сгущалась тьма, из бурой сделалась черной. Сонное небо загасило последние звездочки-ночники.
   
   Устав за день, Егор, Васькин отец, крепко спал до полночи. И вдруг проснулся от жгучего укуса.
   Он решил утром догнать закос под горой, потом спуститься к колку. Еще вечером, когда село солнце, а Вася варил картошку, он обошел весь покос. Немудрящая, в общем, трава, а все же Пегашке на зиму хватит.
   Конечно, если бы не пропала корова, пришлось бы взять покос побольше, но коровы нет. Само собой -- не радость это: без коровы в крестьянстве нельзя.
   Купить бы надо, но как? Икымэрка-бурят двенадцать целковых воротит за телку, а где их взять? Работы на стороне нет. Приискатель почти совсем перевелся. Самому ехать, как встарь, золоты мыть -- таратайки нет. Пегашка остарел, да и у него у самого силенка ныне уже не та: пройдет всего три прокоса -- с душой собраться не может...
   Старуха прихварывать стала: то у ней голова кружится, то поясницу ломит, то нутро схватит. Иной раз даже рассердится Егор:
   -- Одна-а песня. Будто я железный! От белых вон одних, от чертей, сколько тиранства принял, не говоря уже про раззор... Эх, жисть, жисть!
   Тогда старуха переставала охать и начинала его задабривать:
   -- Что же ты уж этак-то, старик? Я ведь так только... вот вырастет, гляди, Васютка... Все ж светлее жизнь-то становится!
   Егор вынул трубку и закурил. Полегче стало на сердце. И верно, светлей стала мужицкая жизнь... И уже беззлобно думает он и о "расхлябавшей" литовке, и о том, что утром нужно отправлять Ваську за водой на реку. Конечно, шельмец проездит лишний час! Это уж так и знай: черемкой-то вон и бабы как завлекаются, а мальчонке что? Да еще, глядишь, съедутся, грехом, с Мишкой: "Как раз подъезжаю -- и встрелись". Умеют они эти "как раз" устраивать! Нынче парнишка-то старика и продаст, и выкупит...
   Тихо вокруг. Где дыра-дверь, где стенка шалаша -- не разберешь: темень страшенная...
   Что-то не слышно колокольчика: уж не зашел ли Пегашка на чужой покос? Греха-то не оберешься. Опять прибежит Изот и будет гавкать целый час. А если на гречиху?! Надо посмотреть.
   Старик вышел, остановился. Глухо и черно вокруг. Тишина...
   "Кто же это ворочается на копне? Как раз там, где вялится на сошках солонина... Может, изотовский Полкан? Нет, собака у Изота белая, да и не побежит она сюда ночью! Зверь? А кому же больше быть в такую пору? Ух, подлый! Уж не слопал ли часом Пегашку?.. Конь-то спутанный..."
   Егор выдернул кол, стоявший у входа в шалаш (днем надевали на этот кол шапку-пугало); с биющимся сердцем, широко замахнувшись, стал опасливо приближаться к копне... Запнулся впотьмах -- и тьфу! -- загремел котлом!
   А "зверь" вдруг спросил Васькиным голосом:
   -- Ты чего топчешься, тятенька?.. Похлебйу-то, должно, разлил... Гы-ы-ы!
   Егор взревел что было мочи и мешком осел там же, где стоял... В глазах его разом запрыгали-задурачились горы...
   Когда взошло солнце, отец все еще крепко прижимал к себе Ваську. Крепко, точно боялся, что тот убежит. И не то говорил старик, не то плакал:
   -- Ой, Васенька, Васенька!.. Ой, беда-то прошла какая!.. Ой, Васенька, сыночек!.. Да что же это такое?.. Еще бы секундочку... Ох, подумать только!
   Косить до чаю они почему-то не пошли.
   Отец все время вертелся около балагана, шалый, и неожиданно, ни с того ни с сего, решил варить кашу. Начистил зачем-то сроду не чищенный котел, развел огонь. А потом разыскал далеко заброшенный в траву кол, изрубил его на мелкие кусочки, хотя сушняку была много, и, подкладывая щепочки в огонь, все время невнятно бормотал:
   -- Гори мелким огнем, проклятый... Ох, проклятый, проклятый!
   Васька не понимал, что творится с отцом и что за беда такая прошла сегодняшней ночью. Не понимал ничего и Пегашка, чуть не до обеда преспокойно ходивший на чужом покосе.
   Солнце было уже высоко, когда отец и сын, привязав к ноге берестяные сумочки с лопатками и вскинув на плечи литовки, отправились "добивать делянку" под березками.
   Но и здесь отец долго еще удивлял Ваську: косит, косит -- вдруг бросит литовку, подбежит к нему и обнимает, и плачет, и хохочет:
   -- Васька, шельмец, а? Васенька, сын милай! Ах ты Васюк, Васюк... Скоро домой, а? Мать-то наша, а мать-то ждет ведь, дожидается?!
   
   1925
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Рассказ написан в 1924 году и в своеобразной форме отражает сложное время перехода от гражданской войны к мирному строительству. В раздумьях старого Корнея о прошлом и настоящем, в мечтах и надеждах маленького Васи отдаленно чувствуются крупные события эпохи.
   В начале тридцатых годов писатель вновь доработал рассказ для намечавшегося к изданию сборника прозы. Текст рассказа выверен нами по авторской корректуре.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru