Шилов Степан Самойлович
Перед урожаем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Шилов С. С. Месть Сухой протоки (рассказы и повести).
   Благовещенск, Амурское отд. Хабаровского кн. изд., 1960
   

ПЕРЕД УРОЖАЕМ

   Когда последняя борозда осталась позади, Корней, черный и мокрый от поту, сказал, прочищая светлый лемех:
   -- Ну, сын, кончили одну. Теперь забороним, потом еще одну пашенку счередим -- и домой, к матери.
   Долго еще, много еще дней пахали и боронили они -- отец с сыном.
   Солнце нещадно палило хворого, костлявого мужичонку, целыми днями таскавшегося за сохой, солнце нестерпимо палило лохматого Лютика и его бессловесного Пегашку.
   Иссохли ручьи; исчезли бабочки; тонкие тучки чуть темнели далеко-далеко, над лесистыми горами. Только изредка, крадучись, пробирались они по небу -- и то лишь вечерком или утреннею зарей.
   Тяжко было на земле и в воздухе. Молчали добрые друзья пахаря -- жаворонки. Печально чернела елань. И даже терпеливый мученик Корней роптал:
   -- О господи, твоя воля! Глушит как... Помочи, сын, голову-то!
   И долго, и жадно глотал из чайника мутную, нагревшуюся воду. И так тряслись у него при этом руки и ноги, что Лютику становилось горько, нехорошо.
   На кой ляд, думал паренек, его старый, только что вышедший из лазарета отец так надрывается? Кому это нужно? Для чего, с какой стати, и он, Лютик, еле живой от усталости, должен каждый день торчать на костлявом хребте взмыленного, замученного Пегашки. Отец мог бы лежать сейчас дома на ленивке и курить трубку. Пегашка и кобыла стояли бы покойно в стойле, а он, Лютик, с приятелями бултыхался бы в речке или забрел бы в прохладу густого и зеленого лесочка, что за Волчьей горой...
   Но изо дня в день они шли на пашню, изо дня в день пекло их солнце.
   -- Ну, падеры! -- злился на лошадей отец. -- Сс-ю, черт горбатый!.. Только бы жрала! Лиха ти болесть-то! Ну, падеры!..
   И хлестал то и дело останавливавшихся конишек длинным узловатым бичом.
   К вечеру солнце уходило, наконец, за гору; долину затягивала сероватая, прозрачная пелена; пропитанный речной сыростью, запахом камышей, цветов и сена ветерок тянул из колка; только тогда оживали люди.
   -- Ну, сын,-- примиренно и почему-то виновато говорил Корней,-- поработали, слава богу,-- отдыхать будем!
   Суетился -- старый и разбитый -- у костра, "гоношил едушку" {Готовил еду.}.
   Морщась, бормотал:
   -- Ничего -- на чайке поживем... Вот к празднику домой -- наварит мать мяса!.. Страсть!
   И когда полдничали и вечеровали, добавлял одно и то же:
   -- Тихоновски, вон, круглый год на одном черненьком живут... А у нас, паря, дивно: корова домашняя происходит.
   Лютик думал про деревню, про удочки, про Терешку, про мать. Схлебывал горький чай, жевал черствый, местами плесневелый хлеб и молчал.
   Потом, когда черное покрывало падало на долину и наступала особенная тишь, Корней долго, оборотись лицом к востоку, молился, и они ложились спать. Корней укутывал сына, разводил в изголовье от комаров костер из "аргала" и бормотал сонным голосом:
   -- Спи, сын,-- утри рано вставать надо... Ох-хо-хо!
   А сам -- зевал и курил, курил и зевал.
   Пели над ними комары. За шалашом носились какие-то звуки... Высоко-высоко не то это звезды светят, не то чьи-то глаза глядят на них -- на шалаш, на костер, на Лютика.
   И Лютик тоже таращит глаза, таращит изо всех сил -- и засыпает.
   Корней же долго не спит, все курит трубку и бормочет без конца:
   -- О господи, помоги! Заступись, царица небесная!..
   Может, и впрямь царица небесная услышала Корнея. Да и не только Корнея. Все пашни покрылись такими всходами, каких не запомнят маковцы уже давно.
   Корней только что вернулся с поля и, улыбаясь, показывал подбодрившейся старухе и Лютику зелень:
   -- Как бархат! Сплошь... И "селезней" мы с тобой, сын, не наделали... Как картинка -- ровно!
   Вертел меж пальцев сорванный стебель, зачем-то растирал его и даже нюхал, будто уже пшеничная булка у него в руках!
   И все на деревне ходили весёлые, приветливо перекликаясь:
   -- Слава богу... Смотри; кум, опять заносит с сивера!
   -- Благодать!
   В воскресенье зашел старый Симон -- самый грамотный, самый почтенный мужик на селе. Шумел дождь, и гром так отрадно погромыхивал.
   -- Ну вот ты, братан, все толмил "господи", "богородица",-- говорил он, отирая мокрую голову: -- Смотри-ка, как тарзыкает... Доброго здоровья!
   Он долго и наставительно говорил, что всемогущего учить не нужно: он сам знает, когда и что дать человеку.
   Корней виновато-умильно улыбался и вовсю потчевал старшего:
   -- Кушан еще чашечку, дедушка Симон... Оно, конечно... человек я слабый... куда уж!
   Каждый день приносил все новые отрады: ладно шли и овсы, и пшеница, и греча. И вот уже колос стал наливаться зерном, и уже не было у людей ни сомнений, ни страха -- только нетерпеливое радостное ожидание...
   И тут вдруг ударила засуха.
   Засуха злобная, нестерпимая. Такая страшная жарища стояла, что мужики забоялись за свое счастье:
   -- Так и свертывается трубочкой!
   -- Этак еще неделька -- и конец!
   Корней пришел на людную завалинку:
   -- Беспременно доставить отца Аполлинария: все горьмя выгорит!
   -- Конечно, молебен надо! -- подхватили многие.
   Сам Корней вызвался съездить за священником.
   И вот назавтра под безоблачным, синим, раскаленным от зноя небом на высокой горе уже пел и кадил отец Аполлинарий. Тихая толпа печально внимала его словам и молилась: "Даждь дождь земле жаждущей, спасе!"
   Больше ничего не просили, больше ни о чем не думали, больше ничего не желали. Только бы дождь, благодатный дождь...
   На второй день, в полдень, показались с запада черные тучи, а к вечеру разразилась такая гроза, какой не помнил и дед Симон. С барабанным грохотом рвался гром, с такой силой били молнии, что в лесу валились и загорались деревья, и перепуганные сельчане каждую минуту крестились. Шел такой дождь, что между небом и землей, казалось, выросла водяная стена.
   Всю ночь бушевала гроза.
   Страшным было пробуждение маковцев.
   Во всей деревне не осталось ни одной гряды -- все сровняла и затопила вода. У Лаврентьевых утонула ценная собака -- затопило конуру. Ткачев поднял среди ограды, около согнутых шин, мертвую, опаленную молнией корову. Варфаломеевна оглохла на оба уха. У Симоновских "прошило" крышу и стену...
   Вой поднялся на деревне. Бросились в поле...
   Корней -- при виде жидкой потрескавшейся глины вперемешку с грязной травой -- присел на меже и заплакал. Да не так, как плачут бабы,-- Громко и обильно, а молча, внутренними слезами, и будто кровь сама ушла в те слезы...
   Потом пришел домой. Старуха сидела на лавке и молчала. А Лютик смотрел, не отрываясь, в окошко. Было тихо и тягостно. И вдруг чей-то крик -- страшный, горестный.
   Это старый Симон, у которого погибло пятнадцать десятин, загремел в ограде:
   -- Намолили?! Это ты все!.. Бога учить вздумали?!
   Он ворвался в избу. На бледном лице по-звериному дико горели глаза.
   -- Бога учить вздумали?! Бога!
   И он замахнулся на Корнея тяжелым посохом. Лютик заревел и бросился к отцу. Дед Симон опустил посох" повернулся и с воем выбежал из избы...
   Солнце показалось -- веселое, смеющееся в окружении розовььх облаков. Беззаботно кидало оно светлые лучи на долину, на речку, на пашни, на опустелую деревенскую улицу -- будто не было здесь ни слез, ни горя, ни нужды...
   
   1912
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Первая публикация -- в газете "Думы Забайкалья" (No 372, 17 июня 1912 г.).
   Один из лучших рассказов Шилова, посвященных дореволюционной жизни сибирской деревни.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru