Шилов Степан Самойлович
Чернобурая лисица

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Шилов С. С. Месть Сухой протоки (рассказы и повести).
   Благовещенск, Амурское отд. Хабаровского кн. изд., 1960
   

ЧЕРНОБУРАЯ ЛИСИЦА

   Когда дедушка Рёва вернулся из кутузки, старуха его -- единый друг и печальник -- вместо того, чтобы посочувствовать, бедняге, "оттрубившему пять дён за долг охальнику Мирошке",-- даже не ответила "здравствуй". Наморщившись, села на лавку и задребезжала. Озлобленно, чего раньше не было:
   -- Жизнь ты проклятущая! Заела ты мою головушку... Непутный. Сгубил...
   И, совсем злая, ушла за печку.
   Рёва снял шубенку, огляделся -- нет ли чего "поисть", но, видя пустую полку и голый темный стол, вздохнул и сел к окну.
   Он не протестовал: чего же скажешь Алдарьевне? "И правда: каку лиху болесть ублаготворил я ей?"
   -- Ничего. Маята одна. Мурцовка да слезы. Да руганье порой ни за што ни про што!
   Нечего возразить старухе, нечем упрекнуть ее -- "правов нету!"
   Он только сказал, растягивая слова:
   -- И сам-то... старушка... И сам-то не рад! Разве я не знаю? Эх... Лучше бы нам вместях! Как-нибудь. Разве я... эх... Старуха ты старуха!
   Потом потихоньку заглянул в печку ("может там чего поскребу!") и лег, не поужинав, на ленивке...
   "Эх, старуха ты моя!" Как же ей не сердиться на него, на Рёву. Ведь в молодости из-за него, Рёвы, упустила бо-ольшое счастье. Положим, и он в свое время был человеком: разве не у него -- Данилы Николаича -- ломились от скота дворы? Когда один конец стада был еще во дворе, другой-то конец гулял уже по Хажейнской пади! У кого крали овец? У Рёвы! Потому -- много!
   Бывало Ермошка -- плут и прокурат -- вечером (еще даже не легли люди!) тащил у него овец, а он, Рёва, "узорив" Ермошку, приговаривал:
   -- Подлечище, хоть куцана-то не тащи! Бога ради, знай совесть, Ермошка! Брось куцана-то, ле-ший!.. Взял бы вон того валуха, я бы ништо...
   Да, был он тогда лицом в станице! Все двери перед ним раскрывались. Везде почитали. Величали.
   А теперь?..
   Плохо. Все спущено. И помог этому особенно братец -- Семен Николаич. Покойничек. Целые обозы -- с лошадьми и грузом -- в карты просаживал. Да еще бумагу писал, чтоб прислали на выезд из города. А потом валеж. Падушки сплошь тушами устилались.
   А потом?
   Тяжело вспоминать дедушке Рёве последнюю и главную беду: позор Насти -- милой, единственной дочери, не в законном браке зачавшей ребенка.
   Уж он ли ее не любил! Он ли не берег! Душу бы, кажется, отдал за нее, ненаглядную!
   Силен лукавый -- сбил, попутал. Связалась с Андрюшкой Вьюном. Схлестнулась. Вот позорище-то!
   Не выдержал тогда Рёва. Запил. Ох, и запил же! И с той поры -- несчастье за несчастьем. Особенно, когда избитая им Настя скинула мертвого мальчика и умерла сама через три дня.
   ...Дедушка Рёва скрипнул зубами и сел, ухватившись рукой за край ленивки. Нет, лежать дольше он не мог. Дума гложет, да и нужно что-то сообразить: рождество Христово скоро. Великий праздник. А у них нет ничего. Ни во дворе, ни в избе. Ни в поле... Ничего нет -- ни здымной немючи! Хоть бы тебе што!..
   Когда вышел Рёва с берданой за плечами, было очень холодно. Ледяной ветер, хорошо знавший, что на рождестве и святках в деревне ему не разгуляться, бесновался в поле, лез старику за пазуху, за ворот, в дыры на шароварах.
   Воздух так захолодал, что Рёва не мог продохнуть его -- кашлял, захлебывался, то и дело хватался за грудь: "О господи! Стужа-то какая!.."
   И снова шел вперед.
   Снег -- неоглядная сверкающая пелена в аршин толщины -- то и дело на порах и трещинах садился под ногами старика. Рёва проваливался, забивал снегом сапоги, купался в отвалах, а выбравшись -- "сымал" обувь и при ледяном ветре "вытрясал" ветхие бродни. А то заморозишь ноги -- и конец!
   И снова шел. Слезящимися глазами смотрел вперед, старался приметить кусты, подозрительные углубления в снегу, кашлял, отхаркивался и повторял:
   -- О господи!.. Пресвятая мать-богородица!..
   Выл ветер, прыгал по белой равнине, взмывался на холмах, закручивался в лощинах, и в его вихрях-перепевах слышал старый охотник давнюю, знакомую ему песню -- страшную, но понятную,-- про свою судьбу.
   И странно! Слушая ледяную, враждебную песню ветра, таял душою старый обломанный жизнью дед. Не только о себе думал. "Да, судьба... Птички... зверьки... за что?! Почему должны мучиться? Мерзнуть? Голодать? Так же, как и он -- дедушка Рёва?"
   И снова шел вперед.
   И снова выл, бесновался, прыгал, закручивался вокруг ледяной ветер...
   Ни следа... ничего!
   Смерзлись усы. Смерзлась борода. Мерзнут руки...
   "О господи милосливый!.. -- вздыхает-стонет охотник. -- Нет зверя, нет птицы. Никого и -- страшное слово -- ничего нету!"
   Мучается душой Рёва: "Как там старушка? Что думает? Что делает?"
   Ох, тяжело Рёве. Кашель... поясница... -- кругом одни "болитки". Трудно. Но ведь скоро праздник. А дома -- ни здымной немочи. Хоть бы те что!
   Ждет старуха...
   Суметы все глубже и глубже, тайга все страшнее и страшнее. Сосны "коленками" прут на охотника. Снег, ледяной воздух, дыхание леса -- все вместе, смешавшись,растворившись воедино, предупреждают Рёву: берегись!
   Изнеможенно сел дедушка Рёва. Нет, не сел -- опустился, упал. Ветер распахнул худоватую шубенку на его груди -- и вдруг он встрепенулся:
   -- Нет, нельзя! Старуха-то ждет! Рано помирать! Надо идти домой, в Шипишкино.
   Рёва встал, подтянул пояс, поправил шапку, оглянулся...
   Вокруг -- безотрадно. Холодно. И лес, и небеса, и поля грозят сокрушить, уничтожить, погубить.
   Но что это? Рёва не поверил своим глазам -- что это там, возле голых ветвей побуревшего кустарника? Что там мельтешит -- верткое, быстрое, черное! Что это?
   Лисица! Чернобурая лисица!..
   Душа у старика замерла.
   Встрепенувшись, тяжело дыша, Рёва припал всем телом к снежной глади.
   Выстрел... Есть! Вот она крутится на одном месте, чернобурая лисица! Вот она, чернобурая лисица,-- неподвижна, мертва...
   Дрожа всем телом, трепеща душой, Рёва схватил теплое ещё, пушистое тельце в руки...
   Чернобурая лисица!
   Расстегнув шубенку, развязав пояс, Рёва скоренько запрятал за пазуху драгоценную добычу.
   Теперь ему -- что! Живем, старуха! Не скажешь теперь: "Маята да слезы!" Нет, не скажешь!
   Получай, Алдарьевна, чернобурую лисицу! Примай!
   Пятьсот целковых, а, не мене? Хлебушко, коровенка, одежа, обутки -- все будет!
   С великим трудом шел обратно дедушка Рёва. Опять, оступаясь, падал, выходя из лесу на дорогу.
   Но вот и она, дорога. Вот подняться сейчас на крутой отвал -- и все. На крутой отвал -- и все...
   И по знакомой дороге, прямиком -- в Шипишкино. Но крут, ох как крут отвал! Тяжело идти, взбираться Рёве. Трудно. Напрягает он последние силы. Изнемогает... Но вот он и на дороге!
   Ох, прямо из последних сил!
   Перекрестившись истово, дедушка Рёва глянул за пазуху: тут она, тут, милая! Старик прилег и -- усталый, измученный -- тут же заснул...
   Тройка ехала. Ванька возвращался с почтой.
   С песней ехал. Куражился удачей на только что оставленной станции...
   Это что? Почему при дороге человек? Помер, что ли?
   Ванька слез с козел, потряс старика за плечо. Распахнул дедушкину шубейку -- и обомлел. Затрясся. Поглядел вокруг, осторожно вынул из-за пазухи у Рёвы лисицу.
   И уехал.
   Под вечер пробудился Рёва -- наполовину замерзший, полумертвый от усталости. Вскочил как одурелый, огляделся. И тотчас схватился за пазуху, заревел:
   -- Лисица, ох, лисица!
   Потом, забыв сон, усталость, стал шарить кругом -- на снегу, в кустах, среди придорожных камней.
   Нет чернобурой лисицы! Нету пяти сотен.
   Ничего. Ничего! Ни хлебушка, ни одежи, ни обуток!
   Откуда ему знать, что Ванька взял драгоценную добычу? Выкрал. И уехал...
   Нет, не знает этого старик. Неужели не было никакой лисицы и приснилась она ему тут, в ледяном, тяжелом стариковском сне?
   Дедушка Рёва уткнулся носом в снег и горько, как малое дитя, заплакал.
   Потом снова целый час топтался на месте. Искал даже в карманах. Даже в шапке. В дыры шароваров руку совал. Нет лисицы. Но ведь была же она!
   Словно бы она, обманув доверие старика, ожила, хитрая тварь, и сбежала -- сбежала, чтобы не было радости у них и счастья в канун рождественского праздника!
   
   Алдарьевна молчала. Хмурая. Печальная.
   Дедушка Рёва ходил, вернее -- бегал по избе дедушка Рёва...
   Кричал. Рвал волосы, сжимал кулаки. Набрасывался на старуху, матерно ругался. Перевернул стол. Разбросал патроны...
   -- Ведь была же, была, говорю, чернобурая лисица! Вот убей меня бог, была!
   Черные, закоптелые стены. Занозистый пол. Грязные столы...
   Ничего нету!
   Ничего...
   
   1911
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые рассказ напечатан в прогрессивной читинской газете "Думы Забайкалья" (No 238, 25 декабря 1911 г.).
   Содержание и направленность этого "рождественского" рассказа Шилова резко выделяют его среди сотен слезливых, проникнутых "духом примирения" рассказов либерального типа, которые наводняли страницы буржуазной печати. В небольшом по объему рассказе Шилову удалось показать на единичном примере подлинного человеческого горя мрачную картину обнищания и разорения дореволюционной деревни.
   Степан Самойлович любил этот свой ранний рассказ и, по всем данным, рассчитывал доработать его; писатель, включая свое произведение в план переизданий, неизменно вновь брался за перо, вновь строго и требовательно пересматривал текст.
   В архиве писателя сохранился черновой, набросанный карандашом план задуманного Шиловым в 1931 году сборника прозы (это издание, к сожалению, не было осуществлено). В число ранних рассказов, отобранных для этого сборника, вошла и "Чернобурая лисица".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru