Шевырев Степан Петрович
Взгляд на современную русскую литтературу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Статья вторая. Сторона светлая.

   

ВЗГЛЯДЪ НА СОВРЕМЕННУЮ РУССКУЮ ЛИТТЕРАТУРУ.

Статья вторая.

СТОРОНА СВѢТЛАЯ.

(Состояніе Русскаго языка и слога).

   Прочь, прочь, несносная плесень, которая подъ обманчивою личиною весенней зелени скрывала отъ насъ ясный потокъ современной Русской Литературы! Прочь, прочь ея тяжкій наплывъ! Сметемъ, счистимъ его въ нашемъ воображеніи! Удалимъ прежнее непріятное впечатленіе, и освѣжившись очами, взглянемъ теперь на свѣтлую, желанную сторону нашего предмета. Словесность Русская еще въ порѣ весны своей -- и потому ея потокъ можно сравнить съ потокомъ весеннимъ, который несетъ все что ни попало. Много свѣжаго и драгоцѣннаго таится въ глубинѣ его, хотя поверхность кажется и покрыта всякимъ хламомъ. Теки же быстрѣе, потокъ Русскаго слова, подъ благословеніемъ небеснымъ; разливайся просторно, широко и обильно, какъ всякая Русская жизнь разливается; не встрѣчай пороговъ и препятствій въ твоемъ молодомъ стремленіи; проноси проворнѣе все нечистое и наносное, чтобы вскрылись скорѣе твои чистыя и ясныя воды, чтобъ отразили въ себѣ свободно и душу и жизнь Русскую! Одушевленные этѣмъ теплымъ желаніемъ и надеждою, мы перевертываемъ картину тою стороною, которая должна бы быть теперь лицемъ нашей Словесности.
   Бросая первый взглядъ на то что намъ представляется, мы усматриваемъ, что предметъ довольно сложенъ и что необходимо раздѣлишь нашу картину на нѣсколько частей. Въ первой постараемся изобразишь современное состояніе Русскаго языка и слога; во второй -- несложный эскизъ дѣятельности нашихъ стихотворцевъ, въ оригинальномъ ихъ стремленіи; въ третьей -- болѣе сложную картину нашихъ прозаиковъ, особенно повѣствователей; въ четвертой -- вліяніе иностранныхъ литературъ на нашу отечественную,.-- и наконецъ въ пятой общую картину образованія Русскаго, развитія Науки въ нашемъ Отечествъ и въ особенности познанія Россіи, какъ главнаго средоточія, къ которому всѣ ученыя и литературныя стремленія должны сводиться у насъ, связуемыя здѣсь живою, всеодушевляющею цѣлію.-- Исполненіе трудной задачи, которую мы задаемъ себѣ, кажется намъ особенно необходимымъ и полезнымъ въ настоящую минуту. Въ то время, когда какой-то духъ дробленія раздѣляетъ вилы лучшихъ литераторовъ нашихъ, призванныхъ къ благородному и безкорыстному дѣйствію на народное образованіе, а вся общественная взаимная сила сосредоточивается только на почвѣ промышленной, у неблаговидныхъ цѣлей,-- необходимымъ кажется поставить все раздѣленное вмѣстѣ, совокупить другъ съ другомъ, и вызвать можетъ быть тѣмъ сознаніе и благородныхъ силъ своихъ и своего забытаго назначенія. Такое дѣло въ настоящую минуту мы считаемъ даже нравственнымъ подвигомъ: каждый, кто во времена дѣленія и усобицъ, призываетъ лучшихъ людей къ единству, служишь тѣмъ уже доброму генію. Но важность задачи нашей налагаетъ на насъ обязанность исполнить се не торопливо, не на скорую руку, а достойно той цѣли, которую мы себѣ предположили. Обѣщаемъ не поспѣшность, а добросовѣстность изученія, безъ коего такая задача и исполнена быть не можетъ.
   Начнемъ же съ языка, съ этой внѣшней формы выраженія нашихъ мыслей, на которой ярко печатлѣется значеніе современнаго образованія нашего. Въ какомъ состояніи находится теперь Русской языкъ? Что обѣщаетъ онъ въ будущемъ своемъ развитіи? Чего недостаетъ ему къ настоящемъ? Подобныя задачи конечно любопытны для всякаго, кто не равнодушенъ къ образованію своего Отечества. Постараемся отвѣчать на нихъ.
   Первый вопросъ, какой здѣсь долженъ обратить вниманіе наше, будетъ конечно слѣдующій: чьимъ именемъ означить современный періодъ Русскаго языка въ его главномъ развитіи? Все ли еще эта честь подобаетъ Карамзину, какъ до сихъ поръ принимала наука, или пришла пора отнять ее у нашего незабвеннаго наставника? Если вѣришь нѣкоторымъ журналамъ, то Карамзинъ давно уже долженъ быть лишенъ ея и отставленъ изъ нашихъ учителей. Но откуда это мнѣніе? Гдѣ ему источникъ? Въ глубокомъ ли изученіи предмета? Въ новой ли потребности общественной, отгаданнной геніальными писателями? Ничего не бывало. Если вникнете пристальнѣе въ дѣло и разберете истину, то убѣдитесь, что единственнымъ источникомъ этому мнѣнію служитъ какое-то безпокойное желаніе новизны, чуждое всякаго разумнаго сознанія, и страсть, а можетъ быть и хитрая уловка -- передъ массою читателей, вѣрющихъ на слово, оглашать старымъ то, что еще вчера служило для насъ образцовымъ. О! если вы хотите вѣришь журналамъ, то періодъ современнаго намъ Русскаго языка придется начинать съ каждаго изъ нихъ по очереди. Иной пожалуй, чего добраго,-- предложитъ начать оный съ знаменитаго гоненія на сихъ и оныхъ. Трудно будетъ вамъ согласить разнорѣчащія мнѣнія -- и для того вы увидите можетъ быть себя въ необходимости признать столько же разныхъ Русскихъ языковъ, Сколько найдете журналовъ, объявляющихъ права свои на участіе въ его новомъ преобразованіи.
   Наблюдая предметъ пристально, изучая Русскій языкъ во всемъ его прежнемъ и современномъ развитіи, признавая во всей силѣ необходимость успѣха и движенія впередъ во всякомъ дѣлѣ мысли человѣческой, но съ тѣмъ вмѣстѣ и чуждаясь безпокойнаго желанія новизны, не основанной ни на какой разумной потребности, мы признаемъ въ исторіи языка нашего все еще продолженіе періода Карамзинскаго, и думаемъ, что вся литература наша въ отношеніи къ языку продолжаетъ разработывать рѣчь Русскую по началамъ Карамзина въ разныхъ отрасляхъ развитія, въ разныхъ родахъ произведеній. Да и была ли какая нибудь возможность, въ теченіи столъ малаго времени, произойти такому великому перевороту въ языкѣ, чтобы рѣчь Карамзина уже вовсе устарѣла и не соотвѣтствовала современнымъ потребностямъ?
   Двѣнадцать лѣтъ минуло тому, какъ вышелъ послѣдній томъ Исторіи Карамзина. Спрашиваю всѣхъ нынѣ пишущихъ, всѣхъ дѣйствующихъ въ современной литературѣ: кто былъ ихъ учителемъ? По чьему образцу очинены были ихъ перья? Конечно, могутъ быть измѣненія по характеру личному, писателей, по роду самыхъ произведеній, могутъ быть новости въ употребленіи нѣкоторыхъ словъ отдѣльныхъ; но умѣйте отличать случайныя различія въ слогѣ отъ существенныхъ формъ языка, которыя все еще остаются тѣ же и не могли еще никакъ измѣниться съ тѣхъ поръ, какъ опредѣлены были Карамзинымъ. У инаго писателя весело играетъ воображеніе, у другаго сильно кипитъ чувство, у третьяго все охлаждена мыслію; этѣ особенности отражаются у каждаго въ характерѣ его слога. Народный романъ, свѣтская повѣсть, комедія изъ нравовъ провинціи, народная сказка, ученая книга съ притязаніями на новыя идеи, ученое разсужденіе, журнальная статья, фельетонъ газетный -- не могутъ быть писаны однимъ и тѣмъ же слогамъ, но могутъ сходиться въ единствѣ господствующихъ формъ языка.
   Спрашиваю у поколѣній, образующихся теперь: какого учителя изберутъ они изъ всѣхъ писателей существующихъ, если захотятъ пріобрѣсти языкъ лучшій, языкъ въ формахъ классическихъ, которыя долженъ! быть собственностью всѣхъ образованныхъ? Что поставятъ они себѣ образцомъ -- Исторію ли Карамзина, или любой изъ современныхъ журналовъ? Спрашиваю -- у кого учились и вторые учители наши: Жуковскій, Батюшковъ, Пушкинъ? Спрашиваю: можетъ ли кто нибудь, не прочитавшій ни разу Исторіи Карамзина, незнакомый съ его слогомъ, объявишь права на званіе писателя и принадлежать къ образованному кругу современныхъ литераторовъ Русскихъ?
   Да, да, Карамзинъ еще долго будетъ учителемъ нашимъ въ Русской прозѣ: онъ такой же въ ней первый мастеръ и художникъ, какъ Пушкинъ въ Русскомъ стихѣ. И для того чтобы понять современное состояніе языка отечественнаго, необходимо начать съ дѣятельности того, чьимъ именемъ означается его современный періодъ. Это изслѣдованіе приведетъ насъ къ ясному убѣжденію, что до сихъ поръ въ литературѣ нашей относительно къ языку развиваются начала, утвержденныя Карамзинымъ, съ примѣсью можетъ быть одной черты новой, которая была однако, кокъ мы увидимъ, слѣдствіемъ направленія, имъ же даннаго, но съ другой стороны при несовершенно полномъ раскрытіи всего того, что Карамзинымъ было указано въ послѣднее время и на что мы не обратили еще всего должнаго вниманія.
   Какое первое начало языка теперь въ ходу у всѣхъ писателей нашихъ? Конечно, все еще сближеніе языка литературнаго съ языкомъ разговорнымъ. А кто въ первый разъ объявилъ его? У кого это начало было оригинальною новостью? Нѣкоторые журналисты, въ порывѣ гордости, заносчиво присвоивали себѣ это изобрѣтеніе, но могли обмануть только читателей, незнакомыхъ съ исторіею Русской словесности. Карамзинъ, первый, поставилъ правиломъ Русскаго слога: писать какъ говорятъ, но прибавилъ къ тому оговорку, необходимую въ огражденіе языка литературнаго отъ всякой порчи: и говорить какъ пишутъ {Это мнѣніе Карамзина выражено было однимъ изъ учениковъ его, остроумнымъ критикомъ, Макаровымъ, въ его разборъ Разсужденія о старомъ и новомъ слогѣ. См. сочиненія и переводы Петра Макарова. 1817. T. I. Часть 2 я стран. 39.}. Журналисты, посягавшіе на право изобрѣтенія, Карамзину принадлежащее, исказили только его начало, выставивъ одну первую половину его: писать какъ говорятъ, половину, которая безъ второй, ее необходимо дополняющей, не имѣетъ вѣрнаго значенія. Взаимное сближеніе языка литературнаго съ разговорнымъ основано на взаимныхъ правахъ того и другаго: на сторонѣ разговорнаго языка начало жизни, начало движенія; на сторонѣ языка литературнаго начало вкуса, начало искусства, образуемаго чувствомъ красоты и разумною мыслію. Языкъ литературный почерпаетъ жизнь и матеріалъ изъ языка разговорнаго, но самъ въ свою очередь сообщаетъ вкусъ, красоту и мысль сему послѣднему. Языкъ разговорный принадлежитъ всѣмъ и каждому: языкъ литературный -- собственность людей избранныхъ, призванныхъ мыслишь за народъ и выражать ему его же внутреннее сознаніе: этѣ избранные -- писатели. Языкъ литературный долженъ быть лучшимъ и полнымъ цвѣтомъ языка разговорнаго: въ семъ послѣднемъ таятся корень, стебель и листья; въ геніяхъ и талантахъ, принявшихъ даръ народнаго слова, тайна тѣхъ дивныхъ красокъ и того волшебнаго луча, прикосновеніемъ котораго зарождается цвѣтъ на стеблѣ и раскрывается потомъ на диво міру. Карамзинъ, первый въ Россіи, постигъ настоящее отношеніе между языкомъ литературнымъ и общественнымъ и поставилъ ихъ въ ту правильную зависимость другъ отъ друга, въ коей они должны находишься. Это его первый подвигъ, котораго никто у него не отниметъ.. Для того чтобы вѣрнѣе судить объ этомъ отношеніи языка словесности къ языку жизни, мы должны и теперь возвращаться къ вѣрному чувству и вкусу Карамзина, чтобы взбѣжать какой нибудь вредной односторонности въ правилѣ или увлеченій хитраго софизма, подставляемаго вамъ какимъ нибудь непризваннымъ нововводителемъ.
   Второе начало, по которому развивается современный языкъ нашъ, есть сближеніе его съ тѣми языками Европейскими, которые въ конструкціи своей дружатъ разговоръ съ письмомъ и слѣдуютъ въ рѣчи самому простому и естественному порядку. Въ этомъ отношеніи мы -- самые премудрые эклектики. Германія сильно одолѣваетъ насъ своею мыслію: мы дышемъ Нѣмецкимъ духомъ; мы сильно сочувствуемъ ея философіи и поэзіи; мы избрали ее путеводительницей въ наукѣ; мы вносимъ безъ разбора термины, ею налагаемые на языкъ нашъ. А между тѣмъ формы языка нашего, складъ Русской рѣчи, нисколько не подчиняются Нѣмецкому вліянію: напротивъ, оно даже намъ противно. Въ этомъ отношеніи, мы гораздо болѣе сочувствуемъ тѣмъ народамъ, образъ мыслей которыхъ менѣе всего дѣйствуетъ на нашъ собственный. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это замѣчательно, что мы думаемъ по Нѣмецки, а выражаемся по Французски: это говоритъ въ пользу нашего добраго эклектизма и подаетъ надежду, что придетъ же намъ когда нибудь чередъ и думать и говоришь по Русски.-- Кто же первый былъ главнымъ виновникомъ этого сближенія между литературнымъ языкомъ нашимъ и тѣми языками Европейскими, которые выразила въ себѣ начало общественной ново-Европейской жизни?-- Все тотъ же Карамзинъ. Онъ принялъ изъ рукъ Ломоносова Русскую рѣчь въ формѣ длиннаго періода, кроеннаго по Латинской формѣ и превращеннаго въ риторическую фигуру. Эта форма была гораздо ближе къ формѣ Нѣмецкой, нежели къ формамъ другихъ языковъ Европейскихъ. У Карамзина же, Русская рѣчь явилась въ первый разъ, въ видѣ легкой, ясной, ново-Европейской фразы. Не льзя при этомъ не изумиться гибкости Русскаго ума и слова. Нѣмцы, настроившіе рѣчь свою по образцу искусственной Латинской, до сихъ поръ не могутъ развязаться съ своимъ несноснымъ длиннымъ періодомъ -- и какъ ни силятся внести легкія Французскія формы въ свой языкъ, не успѣваютъ. Исполинскіе труды самого Гёте не могли до конца побѣдить упорство въ языкѣ Нѣмецкомъ. Мы же такъ легко и такъ свободно отказались отъ фигурнаго Латинскаго періода, который, замѣтимъ мимоходомъ, былъ необходимъ въ воспитаніи языка нашего и въ свое время принесъ ему большую пользу. Мы думаемъ, что рѣчь наша должна была непремѣнно пройти черезъ періодъ Ломоносовскій и безъ того не могла бы явишься въ той правильной, стройной и свободной формѣ) которую впослѣдствіи далъ ей Карамзинъ. Объ этомъ когда нибудь послѣ и подробнѣе.-- Направленію Карамзина относительно втораго начала, дѣйствующаго теперь въ языкѣ нашемъ, мы остаёмся до сихъ поръ вѣрны, и конечно проза французская болѣе всякой другой имѣетъ вліяніе на современную Русскую. Послѣ Французовъ и Англичанъ -- мы въ Европѣ все таки первые разскащики и въ этомъ далеко оставили за собою Нѣмцевъ: вотъ лучшее доказательство тому что сказано нами.
   Прислушайтесь къ гармоніи Русской рѣчи, къ складу ея звуковъ,-- и здѣсь все еще слышны преданія Карамзинскія, съ немногими измѣненіями, неизбѣжными при условіи разнообразія во всякомъ дѣлѣ человѣческомъ. Та гармонія, или лучше ша кантилена, которую Карамзинъ сообщилъ Русской прозѣ, была въ немъ стихіею чисто народною, и проистекла изъ необыкновеннаго сочувствія, существовавшаго между его слухомъ и складомъ Русской рѣчи. Да, Карамзинъ одаренъ былъ ухомъ. Русскимъ въ высшей степени -- и здѣсь, чуждый всякаго иноземнаго вліянія, однимъ инстинктомъ только постигъ тотъ ладъ, тотъ размѣръ Русской прозы, которымъ онъ замѣнилъ Ломоносовское теченіе слова (nuinerus oratorius). Прислушиваясь къ народнымъ пѣснямъ и сказкамъ, Карамзинъ замѣтилъ особенную любовь Русскаго языка къ дактилическому окончанію. Сказка его, Илья Муромецъ, весьма монотонное и скучное произведеніе въ поэтическомъ отношеніи, представляетъ весьма важный документъ въ исторіи Русской прозы. Она служила Карамзину какъ будто каммеръ-тономъ, отъ котораго отправлялось его ухо въ образованіи новаго лада Русской рѣчи. Вліяніе этого каммеръ-тона отзывается еще очень рѣзко въ особенной любви къ дактилическому окончанію его фразъ и предложеній, въ этѣхъ прилагательныхъ и мѣстоименіяхъ, отсылаемыхъ на конецъ съ тою особенною цѣлію, чтобы какъ нибудь да выгадать любезный ему дактиль въ паденіи голоса, кончающаго рѣчь {Приведемъ примѣръ изъ Марѳы Посадницы: "Но знаки усердіе вашего конечно обманули Кназа Московскаго, мы хотѣли изъявить ему пріятную надежду, что рука его свергнетъ съ Россіи иго Татарское, онъ вздумалъ, что мы требуемъ отъ него уничтоженія нашей собственной вольности." -- Въ первыхъ двухъ случаяхъ,-- Московскаео и Татарское поставлены на концѣ единственно ради любимаго дактиля.}. Этотъ любимецъ, избалованный ухомъ Карамзина, отозвался невольно даже и въ заглавіи любимаго произведенія, которому посвящена была большая часть его славной жизни: Карамзинскій дактиль звучитъ такъ рѣзко и такъ значительно въ словахъ: Исторія Государства Россійскаго. Конечно, шутъ была крайность, но крайность неизбѣжная при всякомъ нововведеніи. Карамзину надо было настроишь Русское ухо на ладъ гармоніи, которой до него въ Русской прозѣ еще не знали. Прочтите, за исключеніемъ Ломоносова, Русскую прозу его предшественниковъ, разбитую звуками, несвязную, ломкую, неловкую и безпрерывно оскорбляющую ухо недостаткомъ Русскаго склада. Чтобы открыть въ ней эту новую кантилену, къ которой мы всѣ уже теперь привыкли, потребно было ухо Карамзина, а чтобы пріучить всѣхъ къ нововведенію, музыкантъ долженъ былъ по неволѣ часто прибѣгать къ своему каммеръ-піону, и ударять по нѣскольку разъ въ свой любезный дактиль. Нѣкоторые до сихъ поръ нападаютъ за сей послѣдній на Карамзина, вмѣняя ему любимый звукъ его въ особенный недостатокъ; но это потому только, что они не вникаютъ въ развитіе Русской прозы и въ историческое своевременное значеніе этого Карамзинскаго звука. Порицать его въ этомъ отношеніи было бы все то же, что порицать учителя пѣнія за то, что онъ безпрерывно твердитъ вамъ свою монотонную гамму, или повѣряетъ звуки вашего голоса своимъ вѣрнымъ каммеръ-тономъ. Когда вы научились пѣть и овладѣли всѣми тайнами этого искусства,-- неблагодарно бы было съ вашей стороны нападать на учителя вашего за его любимую гамму. Мы всѣ теперь распѣваемъ въ прозѣ съ голосу Карамзина; есть условія каданса, котораго мы уже никакъ не нарушимъ по его преданіямъ; мы можемъ пѣть свободно и развязно, благодаря нашему славному мастеру,-- и мы же, въ порывѣ странной неблагодарности, хулимъ его за то, что нашъ учитель, открывая намъ тайну гармоніи въ Русской рѣчи, впадалъ иногда самъ въ крайность монотоніи, и слишкомъ часто повторялъ тѣ любимые свои звуки, безъ которыхъ и не создалась бы музыка нашей современной прозы. Одно близорукое самолюбіе можетъ такъ судишь о Карамзинѣ, а неразумное отчетливое изученіе всей его дѣятельности.
   Карамзинъ, въ послѣднее время своего поприща, указалъ намъ еще на одно начало, которому мы однако не послѣдовали въ той мѣрѣ, какъ должны были это сдѣлать. Въ первой статьѣ нашей мы уже указали мимоходомъ на эту мысль: теперь раскроемъ ее нѣсколько подробнѣе. Карамзинъ, какъ извѣстно, отправился въ Русскомъ слогѣ отъ двухъ началъ, имъ утвержденныхъ: вопервыхъ отъ сближенія языка литературнаго съ языкомъ разговорнымъ; вовторыхъ отъ подражанія новымъ языкамъ западнымъ, Французскому и Англійскому, въ складѣ Русской рѣчи. На пути своемъ онъ встрѣтилъ сильнаго противника въ Шишковѣ, который, какъ древній Катонъ, предсталъ новому поколѣнію, увлеченному вліяніемъ Запада, олицетворилъ въ себѣ духъ древней народной Словенщины, напомнилъ кстати о нашей старинной богатой сокровищницѣ, на которую первый указалъ Ломоносовъ, и не взирая на шутливый смѣхъ молодаго поколѣнія, принесъ великую услугу въ свое время упорнымъ своимъ противодѣйствіемъ. Карамзинъ воспользовался напоминаніемъ -- и когда пришлось ему разсказывать жизнь нашего древняго отечества, когда для этой цѣли онъ перечелъ всѣ памятники Словено-Русской письменности,-- тогда глазамъ его открылись сокровища новыя, непочатыя, и онъ, со свойственнымъ ему вкусомъ, принялся украшать ими Русскую рѣчь, имъ созданную. Такъ ювелиръ изъ древней утвари вынимаетъ чудные яхонты, рубины и перлы, и даетъ имъ новую, чистую грань, и обводитъ ихъ своею прекрасною оправою, согласно съ потребностями вѣка. Прослѣдите съ этою мыслію всѣ двѣнадцать томовъ Исторіи Государства Россійскаго -- эту постепенную лѣстницу совершенствованія въ Русскомъ слогѣ, этотъ памятникъ классическаго труда и дѣятельности неистощимой. Скажите -- отъ чего это,-- чѣмъ далѣе льется рѣка его слова, тѣмъ становится она шире, величавѣе и обильнѣе? Сличите послѣдніе томы съ первыми: откуда, изъ какихъ источниковъ прибываетъ все это богатство въ Карамзинскую рѣчь?-- Изъ источниковъ родной старины -- не иначе.-- На слогѣ Карамзинскомъ совершилось то же явленіе, какое должно совершиться и на всемъ новомъ образованіи Русскомъ. Слогъ его, отправившись отъ Европейскаго начала, сталъ русѣть болѣе и болѣе, по мѣрѣ того какъ самъ Карамзинъ вчитывался въ памятники древней Руси: не то же ли будешь и съ новымъ образованіемъ нашимъ, по мѣрѣ того, какъ мы, двинутые самымъ Европейскимъ началомъ, проникать будемъ въ сознаніе самихъ себя? Извѣстно, что Карамзинъ, подъ конецъ своей жизни, во многомъ измѣнилъ свой прежній образъ мыслей касательно древней Руси. Этотъ писатель, и характеромъ внутренняго развитія своего, и слогомъ своимъ, есть до сихъ поръ представитель современнаго нашего образованія: въ біографіи его настоитъ крайняя надобность, ибо съ него можетъ быть начинается поворотъ великій въ направленіи нашемъ.
   Возвращеніе Русскаго слога къ древней сокровищницѣ явилось у Карамзина необходимымъ дополненіемъ къ прежнему Европейскому началу, имъ поставленному: древняя народная стихія заключала въ себѣ охранительную преграду противу всѣхъ крайностей западнаго увлеченія. Послѣднее направленіе Карамзина не было еще до сихъ поръ ни понято, ни оцѣнено въ нашей литературѣ. Изъ всѣхъ писателей, одинъ только Пушкинъ послѣдовалъ за нимъ по той же трудной стезѣ: онъ также прилежно, по слѣдамъ славнаго своего наставника, изучалъ памятники древней Руси. Изъ писателей современныхъ, развѣ одинъ только Лажечниковъ въ своемъ Бусурманѣ счастливо тѣмъ же воспользовался -- и показалъ прекрасный примѣръ того, какъ разсказъ о древней Русской жизни можетъ быть художественно обработанъ при пособіи памятниковъ нашего стариннаго слова. Но должно сказать вообще, что это послѣднее начало, указанное Карамзинымъ для образованія Русскаго слога, еще далеко не было воздѣлано на всемъ полѣ жатвы, какое представляется Русскимъ писателямъ во всѣхъ отрасляхъ ученой, литературной и поэтической ихъ дѣятельности.
   Языкъ разговорный общества, ново-Европейскія формы рѣчи западной, Русская кантилена и старинная сокровищница древне-Словенской Руси: вотъ тѣ стихіи, изъ которыхъ образовалась рѣчь Карамзинская. Мы видимъ, что онѣ дѣйствуютъ и теперь. Но что же къ нимъ съ тѣхъ поръ прибавилось новаго? Стремленіе къ устному народному языку, къ тому, чтобы пріобщить и этотъ давно забытый источникъ къ сокровищницѣ языка литературнаго. Яснѣе высказалось это стремленіе и привилось къ словесности Русской со времени Пушкина, который, первый, какъ художникъ, обратилъ вниманіе на Русскія пѣсни и сказки, и народную молвь поставилъ въ число источниковъ избраннаго языка. До Пушкина то же направленіе явилось, если хотите, и въ баснѣ Крылова; но здѣсь оно было одностороннимъ, потому что держалось одного тѣснаго круга поэзіи. Вслѣдъ за Пушкинымъ, многіе романисты наши стали воздѣлывать ту же руду, но объ нихъ скажемъ послѣ.
   Однако, если вникнуть въ дѣло хорошенько и добраться до коренной его причины, то и здѣсь увидимъ, что она все-таки заключается въ Карамзинѣ. Стремленіе помирить языкъ литературный съ языкомъ народнымъ есть только дальнѣйшее развитіе начала, на которое указалъ Карамзинъ, обративъ языкъ литературный къ разговорному. Употребленіе языка древнерусскаго изъ старинныхъ памятниковъ могло также само собою навести на ту мысль, чтобы черпать прямо изъ источника устнаго, еще не изсякшаго въ народѣ. Къ тому же и Карамзинъ не пренебрегалъ этою стихіею: мы уже сказали о томъ, какъ Русскія пѣсни своимъ ладомъ навели его на гармонію Русской прозы. Нѣкоторыя слова онъ также заимствовалъ изъ устъ народа, а особенно любимое его слово: милый, котораго все Русское значеніе онъ первый понялъ и возвелъ на степень нашей народной граціи.
   Но самому-то стремленію нашему къ народности гдѣ былъ первый источникъ? Въ двухъ главныхъ событіяхъ прошедшаго царствованія: первое изъ нихъ -- 1812-й годъ; второе -- послѣдніе томы Исторіи Государства Россійскаго.-- Наполеонъ своимъ походомъ пробудилъ въ насъ сознаніе Русскаго духа, который, какъ оживленный Фениксъ, вылетѣлъ изъ пожара Москвы. Вслѣдъ за великимъ событіемъ, Карамзинъ началъ разсказывать повѣсть о другой эпохѣ, въ которую, въ первый разъ, выразилась во всей богатырской силѣ своей, народность древне-Русская. Здѣсь, въ послѣднихъ томахъ его Исторіи, Пушкинъ черпалъ свои народныя идеи; отсюда зачался Борисъ Годуновъ, вдохновенный геніемъ самого Карамзина, по сознанію Поэта; изъ густаго и ёмкаго раствора рѣчи Карамзинской, укрѣпленной древнимъ нашимъ словомъ, отливалъ онъ. свой бронзовый пятистопный ямбъ -- эту дивную форму для Русской драмы. Здѣсь же зачался Юрій Милославской и многія другія произведенія нашей словесности, въ которыхъ выразилось ея новое народное направленіе. Здѣсь же корённая причина и обращенію нашему къ устному языку народа, обращенію, которое однако, говоря вообще, существуетъ до сихъ поръ гораздо болѣе въ предчувствіи и возможности, нежели сколько всѣми исполняется на дѣлѣ.
   Раскрывъ начала, утвержденныя Карамзинымъ и дѣйствующія до сихъ поръ въ современномъ нашемъ языкѣ, слѣдовало бы перейти къ самимъ дѣйствователямъ и показать, какъ разработаны они ими. Но прежде мы должны вставить эпизодъ объ тѣхъ уклоненіяхъ, которыя сдѣланы были отъ пути Карамзинскаго.
   Рѣчь Карамзина была чрезвычайно оригинальна, когда въ первый разъ явилась на Руси мослѣ тяжеловѣснаго періода древней школы. Но эта оригинальность ея заключала въ себѣ черты общія, всѣмъ доступныя, никому не обидныя; это были необходимыя свойства литературной избранной Русской рѣчи. Вотъ почему ее такъ скоро усвоили себѣ писатели всей Россіи -- и слогъ Карамзина сталъ слогомъ всѣхъ. Кромѣ нѣкоторыхъ общихъ свойствъ, онъ имѣлъ еще при себѣ и другія: вкусъ, гармонію, образцовую стройность, словомъ -- художественную отдѣлку. Сіи послѣднія качества остались всегда особенною принадлежностью Карамзинской прозы. Пушкинскій стихъ сдѣлался всеобщимъ стихомъ, а между тѣмъ, кто не отличитъ его стиха по особымъ примѣтамъ генія, кладущаго печать на все что онъ ни производитъ? Такъ было и съ прозою Карамзинскою: общія ея свойства отошли во владѣніе всѣхъ современныхъ писателей, а художественная ея отдѣлка съ нѣкоторыми особенностями при ней осталась.
   Сія-то общая сторона прозы Карамзинской показалась однообразною, особенно когда перешла къ толпѣ литераторовъ, не отмѣченныхъ никакою яркою чертою характера. Она необходимо вызвала противодѣйствіе. Явился писатель, одаренный пылкимъ воображеніемъ, а еще болѣе игрою остроумія. Онъ началъ завивать и кудрявить простую, гладкую рѣчь Карамзинскую: послѣ классическихъ правильныхъ, стройныхъ и окончанныхъ формъ, отзывавшихся какою-то холодностью однообразія, пестрота рѣчи показалась чрезвычайно привлекательна. Сочли этотъ яркій блескъ завитой фразы за огонь, живость, силу; ужимку приняли за выраженіе у души. Вотъ разгадка первому и быстрому успѣху Марлинскаго, который явился противодѣйствіемъ классической школѣ Карамзина. Его Поѣздка въ Ревель, первыя Повѣсти и Обзоры словесности, печатанныя въ Полярной Звѣздѣ, сильно привлекли вниманіе читателей. Нравилось чрезвычайно это умѣнье сказать все не просто, а какъ-то иначе;. бросались въ глаза его сравненія не вѣрностью природѣ, не красотою, а своею внезапностью и странностью. Судьба захотѣла, чтобы этотъ писатель, и безъ того наклонный къ выисканному, попалъ на востокъ. Здѣсь, подъ вліяніемъ Азіятскаго вкуса, который также любитъ все преувеличивать, недостатки Марлинскаго достигли послѣдней крайности. Но мода на пестрое и вычурное должна была пройти: такъ и сдѣлалось, особенно когда Муза Пушкина перешла отъ стиха къ прозѣ и возвратила Русскую рѣчь къ той чистой, ясной до прозрачности, чудной простотѣ, которая перещеголяла еще и простоту Карамзинскую. Теперь Марлинскій уже не привлекаетъ никого, кронѣ неопытной молодежи, которая любитъ иногда увлекаться его слогомъ и завивать рѣчь свою точно такъ же, какъ завиваетъ волосы.
   При всѣхъ своихъ недостаткахъ, Марлинскій имѣлъ свои неотъемлемыя достоинства, особенно тамъ, гдѣ не натягивалъ остроумія и не вдавался въ крайность. Его оригинальность могла еще быть терпима подъ его собственнымъ перомъ, точно такъ, какъ извѣстный покрой платья хорошъ на какой нибудь странной таліи, и не годится ни для кого другаго. Подражать такимъ писателямъ -- бѣда: тутъ не избѣгнешь пропасти. Однако и у Марлинскаго явился, подражатель, доведшій стиль его до послѣдней степени карикатуры: это былъ Баронъ Брамбеусъ.
   Пройдетъ щеголь по бульвару въ странномъ манерномъ нарядѣ, который однако присталъ къ оригинальному лицу его: вотъ является за нимъ другой, вычурная копія съ перваго, отягченная разными прибавленія, мы: -- такова исторія Барона Брамбеуса, который карикатурилъ Марлинскаго и крайность сего послѣдняго доведши do нее plus ultra, оказалъ ужь тѣмъ услугу, что не льзя было никому покуситься далѣе. Да, Брамбеусъ, самъ воспитанникъ Марлинскаго, убилъ его школу наповалъ. Странная случайность: учитель волею судьбы попалъ на Востокъ; ученикъ былъ самъ оріенталистомъ. Оба и безъ того любили вычурность: надобно же было обоимъ учишься у Азіи, какъ доводить ее до крайности.
   Языкъ Русскій подъ перомъ Барона Брамбеуса представилъ самый странный, самый разнохарактерный винегретъ изъ всевозможнаго снадобья. Карикатурная вычурность, заимствованная у Марлинскаго и доведенная до послѣдней границы, составляла главный его характеръ. Тутъ же входили аравизмы, персидизмы, турецизмы, татаризмы, полонизмы, галлицизмы, британизмы; все это пересыпано было всплошную ошибками прошивъ Русскаго языка, безчисленными эпитетами и глаголами à la Jules Janin, приправлено солью, но не аттическою, и полито уксусомъ ѣдкой шутки....
   Этотъ винегретъ языка выдавали намъ за самое Русское блюдо, подчивали имъ всю читающую публику, и такимъ-то языкомъ заговорилъ на всю Россію журналъ, на которомъ стояли имена всѣхъ Русскихъ литераторовъ. Памятно будетъ гремучее явленіе Барона Брамбеуса въ нашей словесности: пышно бы было сравнить его съ хвостатою кометою; приличнѣе кажется уподобить его огромному бумажному змѣю, который трещитъ надъ улицами и влечетъ за собою толпу празднаго и любопытнаго народа. Для забавы привлекали къ нему особенно двѣ сильныя трещотки, которыми онъ смѣшилъ прохожихъ: это были знаменитые сей и оный.
   Не можемъ не сказать нашего мнѣнія въ этомъ давнемъ процессѣ и не вступишься еще разъ за этѣхъ мучениковъ, которые вытерпѣли столько истязаній отъ фантазіи высокороднаго Барона. Замысловато было подмѣтишь въ письменномъ Русскомъ языкѣ частое употребленіе двухъ мѣстоименій, которыхъ избѣгалъ языкъ разговорный. Что касается до мѣстоименія сей, то конечно частое употребленіе его въ статьѣ журнальной и вообще въ языкѣ простомъ, обыкновенномъ, не можетъ быть допущено, если слѣдовать правилу: пишите какъ говорятъ. Но вы никакъ не изгоните того же мѣстоименія изъ языка Поэзіи, въ которомъ оно всегда будетъ имѣть право гражданства; не льзя же замѣнишь его, на примѣръ въ мужескомъ родѣ, посредствомъ неблагозвучнаго этотъ. Къ тому же для поэтическаго языка всегда большая выгода, когда у него подъ руками двѣ формы для выраженія одного и того же понятія. Изъ самаго языка прозы ученой не льзя никакъ изгнать этого мѣстоименія. Дѣло въ томъ, что у насъ и литературный языкъ долженъ дѣйствовать также на разговорный: здѣсь кстати припомнить обѣ половины завѣтнаго правила Карамзинской школы: "пишите, какъ говорятъ, но и говорите, какъ пишутъ." Въ вашихъ гоненіяхъ на мѣстоименіе сей вы имѣете въ виду только-первое правило, а теряете изъ виду второе, которое у насъ въ Россіи особенно важно, потому что языкъ избранный, лучшій, у насъ скорѣе отъ литераторовъ налагается на общество, нежели отъ сего послѣдняго на литературу. Въ распрѣ о словахъ, которыя до сихъ поръ употребляются въ языкѣ письменномъ, а не введены въ языкъ разговорный, дѣло еще не рѣшено: можетъ быть и они будутъ приняты, можетъ быть и сей введется со-временемъ въ языкъ разговора. Я спрашиваю васъ: тѣмъ же ли языкомъ говоритъ наше общество съ тѣхъ поръ, какъ прочло Исторію Карамзина? Такъ ли оно выражается съ той поры, какъ словесность отечественная стала его потребностью? Тотъ же ли языкъ слышали вы изъ устъ Карамзина, Дмитріева, Пушкина, и слышите теперь изъ устъ Жуковскаго и всѣхъ лучшихъ писателей нашихъ, какой раздается изъ устъ людей неграмотныхъ? И такъ не будемъ гнать ни одного слова изъ письменнаго языка потому только, что оно не употребляется въ языкъ разговорномъ: погодите, оно еще напросится въ сей, послѣдній. Вы слышите сами, какъ мѣстоименіе сей, втерлось въ нѣкоторыя составныя реченія; попытайтесь изгнать его изъ выраженій: сей часъ, сію минуту, сей послѣдній, за симъ, по сю пору, гдѣ оно сохранилось еще въ своей самой древней народной формѣ, и проч. Вы найдете его даже въ словахъ простонародныхъ, совершенно чуждыхъ языку общественному, на примѣръ въ словѣ восей. Этѣ примѣры важны; они убѣдятъ васъ въ томъ, что слово сей не мертвое книжное, а живое народное, искони бывшее въ языкѣ устномъ.
   Что касается до втораго мученика -- оный, подвергавшагося также пыткѣ Барона Брамбеуса, здѣсь другое дѣло и другое основаніе для рѣшенія процесса. Это мѣстоименіе относилось у васъ всегда изъ двухъ предметовъ къ тому, который являлся болѣе отдаленнымъ въ рѣчи. Дѣло въ томъ, что какъ бы вы ни сближали языкъ разговорный съ языкомъ письменнымъ, вы не въ силахъ совершенно слить ихъ въ одно другъ съ другомъ. Ваше письмо лишено жестовъ, движенія глазъ, наклоненій голоса, посредствомъ которыхъ вы можете, разговаривая устно, лицомъ къ лицу, указать на предметъ отдаленный, прежній въ вашемъ разговорѣ. Языкъ письменный не терпитъ частыхъ повтореній одного и того же слова, которыя терпимы бываютъ въ языкѣ разговорномъ. Все это указываетъ на необходимость такихъ мѣстоименій, которыя нужны для соблюденія большей точности въ рѣчи письменной: вотъ почему трудно и намъ обойтись безъ онаго; оно незамѣнимо. Сила насмѣшки однако была такъ велика, что это слово стало гораздо рѣже показываться въ современномъ слогѣ. Но Поэзія можетъ и ему возвратить право гражданства, потому что оно чрезвычайно благозвучно.
   Въ гоненіи своемъ на этѣхъ двухъ мучениковъ, Библіотека для чтенія отправлялась отъ Карамзинскаго же правила -- сближать языкъ литературный съ языкомъ разговорнымъ, а между тѣмъ сама писала такимъ языкомъ, какимъ конечно не говорилъ ни редакторъ ея, никто изъ сотрудниковъ. Громоздкій періодъ ея растягивался часто на полторы страницы и какъ будто никакъ не могъ добраться до желанной точки. Слогъ ея походилъ очень на Русскую большую дорогу во время зимней распутицы; по какой-то странной смѣси Русскаго снѣгу съ западною грязью, длинно, длинно тянулись скрыпучіе обозы существительныхъ, прилагательныхъ, глаголовъ и вставочныхъ. предложеній, и заставляли собою всю дорогу; разныя частицы, какъ легкія дровни, пробивались между ними порожнякомъ; середи этого скучнаго и грузнаго однообразія неслась мимо, измученная, тощая пара, и веселила народъ: это были вѣчные Сей и Оный, запряженные въ шутовскую сбрую съ звенящими бубенчиками; на нихъ-то разъѣзжалъ самъ Баронъ Брамбеусъ для своей фантазіи и для забавы публики.
   Но намъ могутъ съ упрекомъ сказать: вы говорите о свѣтлой сторонѣ Русской Словесности; какъ же могли попасть въ нее Баронъ Брамбеусъ и Библіотека для чтенія? Мы въ свою очередь спросимъ: естьли какая-нибудь возможность написать однимъ свѣтомъ картину какого бы то ни было дѣла человѣческаго? И въ природѣ свѣтлый день не возможенъ безъ тѣни! Такъ и въ нашей свѣтлой сторонѣ нѣкоторыя имена будутъ то же что тѣни въ картинѣ.
   Вліяніе языка Библіотека для чтенія обошлось не безъ вредныхъ послѣдствій. Мы укажемъ особенно на одного писателя, который представляетъ живой, разительный примѣръ этого вліянія. Гречь, вышедъ изъ школы Карамзинской и посвятивъ нѣсколько лѣтъ изученію науки Русскаго языка, довелъ было слогъ свой до грамматическаго изящества, какимъ отличались всѣ его прежнія произведенія; но потомъ, вошедъ въ литературныя связи съ Библіотекою, будучи принужденъ читать ея нескладную корректуру, онъ много утратилъ отъ прежнихъ своихъ достоинствъ и зараразился невольною порчею, тѣмъ болѣе, что грамматика, имъ въ то время оставленная и забытая, его не подкрѣпляла болѣе. Въ Авторѣ Чтеній о Русскомъ языкѣ вы ужь не узнаете прежняго Автора Поѣздки въ Германію. Самая Сѣверная Пчела, которую нашъ ревностный грамматикъ и корректоръ въ оны годы ограждалъ отъ порчи языка, заразилась много отъ излишней дружбы съ Барономъ Брамбеусомъ и съ Библіотекою для чтенія.
   Были и другія уклоненія отъ классической школы Карамзина, угрожавшія Русскому языку наводненіемъ, но не столь опасныя. Нельзя не припомнить между прочимъ переводовъ съ Французскаго и Англійскаго, которыми въ оно время Телеграфъ снабжалъ своихъ читателей. Въ нихъ видѣли мы, какъ издатель сего журнала на глазахъ у публики учился по Французски и по Англійски, и какъ слишкомъ покорно слушался своихъ лексиконовъ, вводившихъ его въ большія заблужденія. Теперь уже подобные переводы рѣдки въ современныхъ журналахъ, къ чести нашей литературы. Должно вспомнить также о философскихъ статьяхъ другаго журнала, созвучнаго именемъ Телеграфу: тутъ угрожало языку другое наводненіе отъ тяжелой схоластики, выдаваемой за новую философію. Но все это прошло на глазахъ вашихъ, все пронеслось безъ слѣда въ весеннемъ потокѣ нашей Словесности, какъ промчится еще многое, намъ современное. Подобныя статьи являются и теперь нерѣдко въ иныхъ журналахъ, но принадлежатъ новичкамъ, которые не овладѣли еще предметомъ, не усвоили себѣ чужихъ мыслей и въ какомъ-то сонномъ будто-мышленіи бредятъ тѣмъ, что слышали отъ другихъ. Все это исчезаетъ безъ слѣда, какъ всякое пустое слово, въ которомъ нѣтъ еще истинной, своей мысли.
   Но возвратимся отъ эпизода къ прежней нити нашего разсказа; и взглянемъ на успѣхи Русскаго языка и слога со времени Карамзина, и на то, чего мы еще ожидаемъ. Намъ кажется, что до сихъ поръ литература Русская, въ отношеніи къ языку, продолжала разрабатывать начала, поставленныя Карамзинымъ, а именно: взаимное сближеніе языка литературнаго съ разговорнымъ, подражаніе формамъ языка Французскаго и Англійскаго, и частію изученіе старины Словено-Русской. Къ этѣмъ началамъ она присоединила еще новое, котораго корень однако заключался въ исторической дѣятельности Карамзина: мы разумѣемъ -- изученіе устнаго языка народнаго. Всѣ лучшіе писатели наши, въ разныхъ родахъ произведеній, продолжали разработывать рѣчь Карамзинскую, согласуя ее разумѣется съ своимъ личнымъ характеромъ, равно и съ характеромъ того рода Словесности, которымъ занимались. Пройдемъ по порядку ихъ благородныя усилія на этомъ поприщѣ, и попытаемся уловить замѣчательныя черты, отличающія рѣчь каждаго изъ нихъ.
   Нужно ли оговариваться, что мы въ нашемъ очеркѣ имѣемъ въ виду только прозу, а о стихъ предоставляемъ себѣ сказать въ статьѣ послѣдующей.
   Жуковскій, старшій ученикъ Карамзина, слилъ, если можно такъ выразиться, языкъ своей Поэзіи съ языкомъ прозы своего учителя. Въ Жуковскомъ прозаикѣ слышенъ всегда Жуковскій стихотворецъ; замѣтно, что стоило ему какого-то усилія покинуть его привычную лиру, и перейти къ простой рѣчи, куда онъ невольно вноситъ аккорды своихъ стихотворныхъ звуковъ. Жуковскій есть настоящій создатель у насъ прозы такъ называемой поэтической, которую одушевилъ онъ своимъ теплымъ, глубокимъ, душевнымъ чувствомъ. Онъ и въ прозѣ Лирикъ: его Мадонна и Размышленія по случаю открытія колонны въ память Александра Благословеннаго могутъ быть по характеру отнесены къ числу лирическихъ произведеній. Вы не найдете у Жуковскаго ровнаго теченія рѣчи, какъ у его наставника: его проза порывиста; она волнуется какъ чувство, влекущее изъ устъ его слово за словомъ. Лучшій образецъ описанія красоты художественной конечно намъ былъ данъ Жуковскимъ. Въ немъ тонко показалъ онъ, что описывать картину не льзя иначе, какъ передавая то чувство, которое на насъ она производитъ.
   Какъ Жуковскій покорилъ Карамзинскую рѣчь вольнымъ порывамъ своего душевнаго чувства, такъ точно Князь Вяземскій, первый изъ писателей нашихъ, покорилъ ее всѣмъ тонкимъ оттѣнкамъ наблюдательной мысли. Эта черта ярко замѣтна въ его критикахъ, но особенно въ біографіяхъ, которыя имѣютъ характеръ мыслящаго повѣствованія. К. Вяземскій не можетъ просто разсказывать событіе, описывать предметъ, увлекаясь только внѣшнею его стороною: разсказывая, онъ съ тѣмъ вмѣстѣ, какъ критикъ, наблюдаетъ и мыслитъ. Онъ создалъ у насъ тотъ слогъ, которымъ прежде блисталъ Вильмень, а теперь отличается Сентъ-Бёвъ во Французской литературѣ. Своею біографіею Фонъ-Визина, которую къ сожалѣнію мы до сихъ поръ знаемъ только въ отрывкахъ, онъ показалъ первый образецъ того, какъ должно у насъ разсказывать Исторію Русской Словесности въ связи съ общественною жизнію, имѣвшею въ ней также свое отраженіе.
   Пушкинъ прозою своею представилъ яркую противоположность прозѣ Жуковскаго. Авторъ Мадонны внесъ въ нее свой поэтическій элементъ: Пушкинъ, напротивъ, отдѣлилъ свою прозу самою рѣзкою гранью отъ стиха и лишилъ ее вовсе всякаго поэтическаго убранства. Мы имѣли уже случай, разбирая послѣдніе томы сочиненій Пушкина, означить и характеръ его прозы въ этомъ отношеніи. У него рѣчь Карамзина доведена до крайней степени простоты, какую только можно себѣ вообразить. Одинъ лишь утонченный вкусъ Пушкина и чудное умѣнье быть властелиномъ всякой формы въ языкъ, могли положишь такія рѣзкія грани между стихомъ и прозою. Въ повѣстяхъ же своихъ онъ предлагаетъ намъ для нея самый приличный образъ: проза Пушкина -- это барышня-крестьянка, которая добровольно скидаетъ съ себя всякой лишній нарядъ, является въ самомъ простомъ сельскомъ уборѣ, ко и въ немъ блещетъ всѣмъ благородствомъ своего происхожденія и воспитанія.-- Примѣръ Пушкина конечно не образецъ для всѣхъ: проза нашего перваго художника въ стихахъ могла только принадлежать ему лично.
   Исторія Пугачевскаго бунта представила у насъ въ литературѣ совершенно новый образчикъ историческаго слога. Здѣсь Исторія сведена съ своего трагическаго величаваго котурна, на который поставилъ ее Карамзинъ, и явилась въ самыхъ нагихъ формахъ простаго разсказа. Конечно, трудно судить по этому отрывку: это одна только проба пера историческаго; къ тому же, содержаніе касается такого лица, на изображеніи котораго нельзя было сильно разъиграться кисти Пушкина. Едва ли можно предположить, чтобы онъ тотъ же стиль, какимъ писалъ Емельку Пугачева, употребилъ и на дивное изображеніе Петра.
   Слогъ повѣстей Пушкина нашелъ превосходнаго послѣдователя въ Лермонтовѣ, такъ рано утраченномъ Русскою литературою. Судьба этого Поэта, чудеснымъ образомъ, во многихъ подробностяхъ связалась съ судьбою Пушкина. Ему какъ будто назначено было, на первой порѣ его развитія, явишься самымъ вѣрнымъ и яркимъ отблескомъ вашего великаго генія. Это спутникъ, свѣтло вспыхнувшій тотчасъ послѣ того, какъ закатилась планета, и погасшій тѣмъ же путемъ и въ той же безднѣ, какъ и она, не успѣвъ образоваться самъ особеннымъ міромъ. Никто изъ всего новаго поколѣнія не былъ призванъ къ тому, чтобы такъ душевно понять и глубоко усвоишь себѣ искусство Пушкина. Это наслѣдство нисколько не упрекъ оригинальному таланту Лермонтова, который не могъ выбрать лучшаго учителя и не имѣлъ времени раскрыться во всей красѣ своей самобытности. Простота и окончанность внѣшнихъ формъ въ его повѣсти достались ему по преданію отъ его наставника, которому современемъ онъ вѣрно бы наслѣдовалъ.
   Мы постараемся обозначить хотя немногими чертами слогъ нѣкоторыхъ писателей, принадлежащихъ къ старшему поколѣнію и носящихъ особенную физіогномію въ выраженіи своихъ мыслей. Загоскинъ въ своемъ Юріѣ Милославскомъ, представилъ образецъ народнаго слога: разговоръ, подслушанный имъ на улицахъ и въ селахъ изъ усть Русскаго мужика, отзывался всею силою Русскаго характера и содѣйствовалъ много тому народному направленію, которое позднѣе оказалось у насъ въ языкѣ. Мы еще упомянемъ имя этого писателя въ числѣ тѣхъ, кои участвовали въ семъ послѣднемъ движеніи. Разсказъ Загоскина всегда оживленъ и добродушно веселъ: это въ немъ Русская черта, за которую читатели всегда его любятъ. Свѣтлая веселость слога не тоже ли у писателя, что улыбка на лицѣ добраго человѣка, любимаго обществомъ?
   Объ Лажечниковѣ мы уже намѣкнули выше то, что думаемъ. Но здѣсь выразимъ мысль нашу подробнѣе. Онъ одинъ изъ повѣствователей Русскихъ, по слѣдамъ Карамзина, какъ художникъ, воспользовался сокровищами Русской старины и показалъ на себѣ примѣръ того, какъ она можетъ быть плодоносна для языка, если только умѣючи будемъ употреблять ее. Въ Бусурманѣ вы по слогу не узнаете Автора Новика и Ледянаго дома: такъ онъ необыкновенно выросъ и взошелъ на степень художественную; здѣсь Русская рѣчь Лажечникова чудно окрѣпла: въ нее прибыло наше древнее сановитое дородство и величавая сила. Мы никогда не видали еще въ слогѣ писателя Русскаго такого дивнаго превращенія, какое наша старина, красная словомъ, произвела надъ его рѣчью. Къ сожалѣнію, неумѣстнымъ введеніемъ новаго правописанія, Авторъ повредилъ нѣсколько наружному успѣху лучшаго своего романа, въ стилѣ котораго явился онъ въ первый разъ Русскимъ народнымъ художникомъ, но не былъ вполнѣ оцѣненъ и понятъ публикою.
   Рано утратила Русская лиnераnура Дениса Давыдова: это былъ нашъ Горасъ Вернетъ въ военной прозѣ; ярко живописалъ онъ баталіи; слогъ у него принималъ всѣ живыя краски биnвы: то двигался стройными колоннами, то вспыхивалъ огнемъ и отзывался громомъ пушекъ, то сгущался дымомъ надъ всею картиною: въ немъ отдавалась вся дикая гармонія боя. Судьба не захотѣла, чтобы онъ докончилъ галлерею начатыхъ имъ картинъ военныхъ.
   У насъ есть еще другой писатель, котораго душа и слогъ воспитаны памятью незабвеннаго года: это Глинка (Ѳ. Н.). Жаркое чувство ко всему славному, прекрасному и нравственному въ отечествѣ согрѣваетъ его оригинальное перо. Лишь только слогъ его загорится этѣмъ чувствомъ, онъ весь осыпается яркими искрами нежданыхъ глаголовъ и эпитетовъ. Мы желали бы, чтобы память славы нашей чаще зажигала его пылкое перо.
   Къ числу ревностныхъ послѣдователей Карамзина, которые особенно изучали слогъ его и поддерживали его добрую школу, должно отнести въ старшемъ поколѣніи Греча. Онъ первый анализировалъ рѣчь Карамзина, извлекъ изъ нея нѣкоторыя правила для пауки, и самъ въ прежнихъ своихъ произведеніяхъ возвелъ грамматическую правильность слога до какой-то степени изящества. Въ то время, когда Гречь занимался еще прилежно наукою отечественнаго языка и дѣйствовалъ самостоятельно подъ вліяніемъ доброй Карамзинской школы,-- онъ между прочими произведеніями своими подарилъ Русскую литературу и слогомъ Булгарина. Да, Булгаринъ, по его собственному признанію, есть питомецъ Греча: сему послѣднему публика наша обязана Авторомъ Выжигина: слогъ Булгарина -- удивительное произведеніе Треневой грамматики. Главная черта въ немъ, какъ читатели вѣроятно замѣлили, есть особенная грамматическая опрятность, которая дѣлаетъ честь нашему соплеменнику, писавшему у насъ не на своемъ языкѣ природномъ.
   Странно было отношеніе Греча къ двумъ соплеменникамъ нашимъ: одного изъ нихъ онъ выучилъ писать по Русски такъ, что мы въ немъ совершенно забыли его не-Русское происхожденіе; отъ другаго же самъ заимствовался нѣкоторою порчею въ языкѣ. Корректура Библіотеки для чтенія и Энциклопедическаго Лексикона, какъ уже было замѣчено, отозвались очень сильно въ слогѣ его Чтеній и послѣдняго Путешествія за границу.
   Булгаринъ и Сенковскій, соплеменники наши по природному своему языку, писавшіе прежде по Польски, а теперь пишущіе по Русски, примѣромъ своимъ говорятъ противъ мнѣнія тѣхъ, которые ожидаютъ отъ вліянія родныхъ намъ нарѣчій большой пользы въ отношеніи къ обогащенію Русскаго языка. Странно, какъ этѣ два писателя не внесли изъ Польскаго въ нашъ языкъ рѣшительно ничего такого, что могли бы мы себѣ усвоить. У перваго изъ нихъ вы не найдете вовсе полонизмовъ: онъ умѣлъ въ своемъ Русскомъ языкѣ совершенно скрыть Польское свое происхожденіе. Это въ нѣкоторомъ отношеніи повредило его оригинальности: намъ гораздо пріятнѣе бы было читать въ его произведеніяхъ уроженца Польши, пишущаго по Русски. У Сенковскаго мелькаютъ полонизмы, но въ видѣ ошибокъ противъ Русскаго языка, проистекающихъ отъ несовершеннаго знанія сего послѣдняго, а не въ видѣ смѣлыхъ нововведеній, основанныхъ на искреннемъ желаніи породнить два нарѣчія, соплеменныя другъ другу.
   Не таковъ другой соплеменникъ нашъ по языку,-- Основьяненко: вотъ Малороссіянинъ, пишущій по Русски -- и мы въ немъ это особенно любимъ, и признаемъ за великое достоинство, много содѣйствующее оригинальности его характера и полезное нашему языку. У него Русское слово, въ своей Малороссійской оправѣ, прямо, какъ сорвется съ языка, такъ и ложится подъ перо, еще горячее, не простывая, не сбрасывая своего южнаго колорита. Это языкъ искренній, пеприбранный, простодушный. Малороссійская наивность и грація часто весьма искусно переливаются въ его Русскую рѣчь. Въ этомъ нарѣчіи нѣтъ такого рѣзкаго раздѣленія между языкомъ книжнымъ и народнымъ, какое искони живетъ у насъ: потому-то Малороссійская молвь, прямо льющаяся съ устъ на перо, не процѣженная обдуманностью книжною, много можетъ содѣйствовать къ упрощенію Русской рѣчи,-- и въ этомъ отношеніи дѣятельный Основьяненко своимъ Русскимъ перомъ много принесетъ пользы для народности нашей.
   Во главѣ молодаго поколѣнія прозаиковъ сгноить Гоголь: также Малороссъ по происхожденію, носящій на себѣ яркіе признаки южной природы, онъ отходитъ это всѣхъ другихъ писателей незаемною оригинальностію языка своего и становится рѣзкимъ особнякомъ между ними. У него тоже Русская рѣчь, прямо, не запинаясь, льется съ устъ на бумагу (видно это особенный признакъ Малороссіянъ). Не ищите въ немъ качествъ отрицательныхъ слога. У него рѣчь слишкомъ покоряется могучей волѣ его воображенія и не любитъ узды грамматической. Но онъ довелъ се до высшей степени колорита: Гоголь -- нашъ первый живописецъ въ слогѣ; его языкъ -- кисть; его слова -- безчисленныя яркія краски на политрѣ; то чего вы никогда не видали, онъ изобразитъ вамъ словами такъ, что вы это какъ будто глазами увидите, а слѣпой могъ бы осязать и пальцами. Лицо ли человѣческое, одежда ли, ландшафтъ ли какого бы то ни было климата, небо ли съ его тысячеобразными оттѣнками, степь ли пата, тѣсная ли комнатка, цѣлый ли городъ, будь онъ нашъ вчерашній губернскій, будь щегольской Парижъ, будь Римъ многовѣковой, покрытый темною пылью, на все у него есть краски, все и мелкое и великое забираетъ его всеобъемлющая, его широкая кисть. Не ищите, какъ мы сказали, правильнаго рисунка въ его слогѣ и даже періодѣ: онъ рисуетъ прямо красками, какъ Венеціанецъ Тинторетто. Въ этой живописи Гоголева слога отзывается его природа южная. Не даромъ замѣчаютъ, что между живописцами нашими Малороссіяне особенно отличались колоритомъ. Не изъ этого ли свойства объясняется его неодолимое сочувствіе къ Италіи, которую полюбилъ онъ передъ всѣми другими странами? Подъ ея благосклоннымъ небомъ живѣе горитъ воображеніе, яснѣютъ въ прозрачномъ воздухѣ самые дальные образы и кисть ярче схватываетъ всѣ оттѣнки предметовъ.
   Мы изобразили главный характеръ собственнаго Гоголева слога, но кромѣ того онъ владѣетъ еще чуднымъ даромъ подслушивать устную рѣчь говорящаго Русскаго человѣка и мѣнять ее по характеру, свойствамъ, мгновенному чувству лицъ, имъ выводимыхъ. Въ Ревизорѣ неистощима Поэзія комическаго слога, вся эта яркая безсмыслица уѣздной рѣчи, рисующей намъ какой-то безъимянный городъ, получившій право дѣйствительнаго существованія посредствомъ Гоголевой кисти; Гоголь разговоромъ также рисуетъ характеръ лица, какъ своимъ слогомъ предметы внѣшніе. Незваные критика осмѣливаются до сихъ поръ называть Ревизора Фарсомъ, а Фарсамъ дѣйствительнымъ даютъ хитрое имя милой и умной шутки. Никакой Фарсъ не удержится долго на сценѣ, а то что называютъ они шутками умныхъ людей, не дожило и году существованія. Другіе критики, еще замысловатѣе, упрекаютъ Ревизора въ неправильности слога: но конечно въ томъ виноватъ не Гоголь, что Городничій съ братіею не читалъ еще Грамматики Греча.
   Три писателя воздѣлываютъ у насъ повѣсть, взятую изъ свѣтской жизни, и роднятъ языкъ литературный съ языкомъ лучшаго общества: Павловъ, Князь Одоевскій и Графъ Сологубъ.-- Конечно, если они своими произведеніями не научатъ нашихъ дамъ говорить по-Русски, то мы будемъ въ отчаяніи: тогда надежда видѣть отечественный языкъ въ полныхъ правахъ языка свѣтскаго, если не совсѣмъ погибнетъ, то надолго удалится.-- Павловъ въ слогѣ своемъ блестящій художникъ фразы: она всегда округлена у него и довершена пластически; нося на себѣ всю прелесть отдѣлки западной, она тѣмъ превосходитъ обыкновенную французскую фразу, что всегда исполнена мысли, сама въ себѣ сжата и свободна отъ всего лишняго. Ея блескъ -- не наружный лоскъ пустаго щегольства Парижскаго, а яркій отсвѣтъ внутренняго достоинства. Ей можно сдѣлать одинъ упрекъ.: иногда впадаетъ она, въ манеру; увлекаясь мыслію, принимаетъ изрѣдка видъ сентенціи, и бываетъ слишкомъ занята своимъ щегольскимъ убранствомъ.-- Фраза К. Одоевскаго уступитъ первой въ щегольствѣ художественной отдѣлки, но возьметъ верхъ простотою и непринужденностью своего наряда. Она всегда мила, граціозна и простодушна, но не такъ глубокомысленна.-- Фраза Г. Сологуба имѣетъ всѣ признаки вольной, развязной рѣчи лучшаго свѣта, въ которомъ она родилась и выросла, и тутъ же всѣ ея недостатки; нерѣдко грѣшитъ она противъ языка и часто отзывается короткою дружбою съ братомъ своимъ, галлицизмомъ.-- Вотъ какъ можно бы было по вашему мнѣнію обозначить слогъ этѣхъ трехъ писателей. Павловъ искусствомъ создаетъ и воспитываетъ изящную рѣчь свою, деспотически налагая се на общество; Г. Сологубъ подслушиваетъ свою изъ устъ самаго свѣта со всею ея живою прелестью и съ милыми ошибками; К. Одоевскій занимаетъ средину между обоими, родня искусство и жизнь въ своемъ слогѣ.
   Участіе прекраснаго пола, который съ недавнихъ поръ сталъ очень дѣятеленъ въ Русской литературѣ, подаетъ надежду, что языкъ ея болѣе и болѣе подружится у насъ съ языкомъ общественнымъ и одержитъ полную побѣду надъ Французскимъ. Кто же, если не женщина, можетъ совершить этотъ подвигъ въ Россіи? Кому, если не ей, управлять разговоромъ свѣта? Кто, если не она, придастъ языку нашему всю нѣжность граціи и найдетъ выраженія для многихъ тысячъ оттѣнковъ мысли и чувства, которые неуловимы для мущины?
   Особенно благодарны мы писательницамъ, посвятившимъ перо свое книгамъ для воспитанія дѣтей. До нихъ рѣдкіе понимали у насъ языкъ, какимъ надобно говорить съ дѣтьми. Какой мущина перейметъ женскую прелесть слога Г-жи Ишимовой въ ея разсказахъ изъ Русской Исторіи? Многими эстетическими впечатлѣніями обязано будетъ настоящее поколѣніе дѣтей граціозному перу ея. Много прекрасныхъ плодовъ ожидаемъ мы отъ него впослѣдствіи.-- Г-жа Зонтагъ примѣнила изящный слогъ Карамзина и Жуковскаго къ понятію маленькихъ читателей и, можно сказать, классически образовала дѣтскій слогъ: намъ случалось слышать, какъ правильно и стройно выражаются шестилѣшнія дѣти, читавшія ея Священную Исторію.-- Теплотою набожнаго чувства согрѣта проза Г-жи Глинки, прекрасно владѣющей и стихомъ: отъ автора жизни Божіей Матери мы въ правѣ ожидать легендарія святыхъ женщинъ, чтимыхъ натею православною Церковію, особенно Русскихъ или тѣхъ, преданія о которыхъ извѣстнѣе нашему народу.
   Яркою живописью блещетъ слогъ Г-жи Зенеиды Р-вой въ ея повѣстяхъ. Ясная простота видна въ разсказахъ Г-жи Жуковой.-- Въ своемъ романѣ: Скопинъ-Шуйскій, Г-жа Шишкина придала особенную прелесть вкуса простонародному слогу, какой онъ не имѣлъ до нея.-- Непринужденною разговорчивостью отличается рѣзвое перо Г-жи Зражевской.....
   Да, да, мы ожидаемъ многаго отъ дѣятельности женской въ Русской литературѣ... Здѣсь не мѣсто говорить намъ о нашихъ женщинахъ поэтахъ: это будетъ послѣ. Относительно прозы, мы думаемъ, что Руской женщинѣ въ особенности назначено повѣнчать полнымъ успѣхомъ стремленіе, начатое Карамзинымъ, и примирить вовсе языкъ литературный съ общественнымъ. Женщина у насъ не отвлечена ни честолюбіемъ, ни вещественными выгодами, которыя могутъ отвлекать иногда мущину отъ безкорыстныхъ занятій литературою. Она свободно, отъ души предается симъ послѣднимъ.-- Считаемъ за нужное только сдѣлать одно предостереженіе: охрани Боже Русскую женщину отъ ложной и пустой мысли объ какой-то эманципаціи женской, даже литературной, мысли, которую могъ бы навѣять на насъ причудливый Западъ; у насъ это было бы только литературною пародіей на извѣстный балетъ: Возстаніе въ Сералѣ, и никакая грація въ мірѣ, грація самой Таліони, превращенная въ слогъ, не. могла бы оградить отъ смѣшнаго ту, которая захотѣла бы у насъ разыграть мятежную ролю литературной Зюльмы.
   Но пора сказать о тѣхъ писателяхъ, которые воздѣлывали народную устную стихію въ Русскомъ языкѣ: мы говоримъ объ нихъ въ заключеніи, потому что въ нихъ развивается начало, указанное послѣ Карамзина, и кроется зародышъ многихъ надеждъ на будущее развитіе языка нашего. Пушкинъ, первый, подъ внушеніемъ своего учителя, воспитавшаго въ немъ сильное народное чувство, указалъ на этотъ источникъ {"Разговорный языкъ простаго народа (нечитающаго иностранныхъ книгъ и, слава Богу, не искажающаго, какъ мы, своихъ мыслей на французскомъ языкъ), достоинъ также глубочайшихъ изслѣдованій.-- Алфіери изучалъ Итальянскій языкъ на флорентинскомъ базарѣ" Не худо намъ иногда прислушиваться къ Московскимъ просвирнямъ: онѣ говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ", Т. XI. Соч. Пушкина, стран. 214 и 215,}, и съ тѣмъ вмѣстѣ далъ эстетическую мѣру вкуса при употребленіи онаго. Никто, какъ онъ, не умѣлъ гранить и оправлять съ такимъ вкусомъ дорогіе камни устной рѣчи народа. Пушкинъ, какъ поэтъ всеобъемлющій, не брезгалъ рѣшительно никакимъ словомъ {"Никогда не пожертвую краткостію и точностію выраженія провинціальной чопорности, бояся казаться простонароднымъ для Славянофиловъ, или т. п." -- Тамъ же, стран. 219.}: всякое приходилось у него ладно и прекрасно; каждое являлось свѣжо и ново, какъ будто въ первый разъ сказано, создано имъ самимъ, какъ будто бы онъ сію же минуту родилъ его: такъ открывался ему геній Русскаго языка, такъ постигалъ онъ его творчески! Могла ли утаиться отъ него и сила устной рѣчи простаго народа?
   Вслѣдъ за Пушкинымъ многіе стали ее воздѣлывать. Здѣсь, нарушая правила скромности, я долженъ упомянуть имя Редактора Москвитянина, который въ повѣстяхъ своихъ, одинъ изъ первыхъ, взялся за эту новую стихію. Замѣчу ему, однако, что онъ въ употребленіи оной не всегда руководствовался вкусомъ и слѣдовалъ эстетической мѣркѣ, данной Пушкинымъ; но его Черная Немочь особенно и Самозванецъ въ лицахъ были одними изъ первыхъ замѣчательныхъ опытовъ въ этомъ родѣ.-- За тѣмъ слѣдуетъ Авторъ Юрія Милославскаго и Рославлева, который въ двухъ своихъ картинахъ, соотвѣтствовавшихъ двумъ. самымъ народнымъ эпохамъ нашей Исторіи, съ большимъ вкусомъ разработывалъ тотъ же матеріалъ простаго устнаго языка.
   Но пальма первенства въ оптомъ дѣлѣ, изъ всѣхъ повѣствователей Русскихъ, принадлежитъ несомнѣнно Далю-Луганскому. Всѣ, до него пользовавшіеся этѣмъ языкомъ, употребляли оный не столько въ своемъ собственномъ слогѣ, сколько въ разговорѣ простонародныхъ лицъ, выводимыхъ ими. Одинъ только Пушкинъ, съ смѣлостію, свойственною его генію, дерзалъ вставлять слова и реченія простонародныя въ свою поэтическую рѣчь. Даль-Луганскій чувствовалъ большую симпатію къ этому языку, на которомъ выросъ и воспитался, а съ тѣмъ вмѣстѣ видѣлъ и невозможность ввести его, мимо всѣхъ обычаевъ, прямо въ языкъ литературный. Ему не оставалось другаго средства, какъ притвориться Русскимъ сказочникомъ и дать намъ новый образецъ этого забытаго, живаго, устнаго нашего языка, сначала въ художественной оправѣ нашей народной сказки. Но по мѣрѣ того какъ развивался этотъ замѣчательнѣйшій писатель,-- съ его сказкой, равно какъ и съ языкомъ ея, творилось превращеніе удивительное. Въ его сказкѣ, и прежде, подъ фантастическимъ покровомъ, таилось глубокое предчувствіе Русскаго міра и Русской жизни,-- и мало по малу это предчувствіе, богатѣя опытомъ, зрѣя и спѣя въ дѣльной жизни, образовалось въ самый свѣтлый и вѣрный практическій взглядъ на весь бытъ Русской и на всего Русскаго человѣка,-- и изъ фантастической сказки Даля-Луганскаго вышла дѣльная глубокая Русская повѣсть, обнимающая оригинально и вѣрно самыя разнообразныя стороны Русской жизни. Но объ этомъ рѣчь еще впереди. Надо же было высказать наше мнѣніе о сказкѣ Даля-Луганскаго затѣмъ только, чтобы объяснить и превращеніе прежней его сказочной рѣчи въ самую простую, живонародную Русскую рѣчь, которая конечно всѣхъ ближе роднитъ литературный языкъ нашъ съ устнымъ языкомъ народа и всѣхъ болѣе содѣйствуетъ къ развитію новаго начала, указаннаго Пушкинымъ.
   За Далемъ-Луганскимъ слѣдуетъ Вельтманъ въ той же категоріи. Этотъ трудолюбивый-писатель, занимающійся словесностію со всею любовію и безкорыстіемъ художника и ученаго, литераторъ истинный, въ полномъ, независимомъ и благородномъ значеніи этого слова, оказалъ большія услуги Русскому языку, особенно въ его новомъ движеніи къ народной стихіи. Онъ соединилъ въ языкѣ своихъ историческихъ романовъ изученіе стариннаго Русскаго слова, устнаго народнаго языка, и почти одинъ изъ всѣхъ нашихъ писателей, изученіе другихъ нарѣчій Словенскихъ, особенно южныхъ, изъ которыхъ искусно перенесъ многія счастливыя выраженія. Въ живости разсказа, чуждаго вовсе примѣси книжной, онъ одинъ изъ первыхъ вашихъ мастеровъ, и часто у него, живая красота внѣшней формы искупаетъ недостатокъ существеннаго содержанія.
   Несправедливо было бы, говоря о писателяхъ нашихъ, воздѣлывающихъ въ языкѣ руду народную, не привести имени Скобелева, который въ своемъ военномъ слогѣ нараспашку открылъ новый сильный источникъ для устной Русской рѣчи.
   Не можемъ не припомнить здѣсь также имена всѣхъ знатоковъ народности Русской: Снегирева, Сахарова, Пассека, Максимовича, которые изданіями пословицъ, пѣсень, сказокъ, описаній Русскаго быта, объясненіемъ памятниковъ, много содѣйствуютъ ученымъ образомъ къ воздѣланію коренной стихіи, составляющей основу языка отечественнаго.
   Мы характеризовали слогъ однихъ только замѣчательнѣйшихъ писателей на поприщѣ изящной Словесности, которые отличаются особенными чертами физіогноміи. Есть еще многіе другіе: не льзя не привести Барона Корфа, котораго слогъ въ повѣстяхъ отличается простодушною живостію, а въ описаніяхъ путешествій дѣльностію умнаго наблюдателя. За нимъ, изъ ряда лицъ, теряющихся въ массѣ однообразной, выступаютъ впередъ Башуцкій, Масальскій, Каменскій и Гребенка. Первый блещетъ остроуміемъ и заманчивостью разсказа; второй отличается какою-то благородною чистотою; въ третьемъ главная черта -- пылкая живость, но надо прибавить, что онъ иногда употребляетъ ее во зло; Гребенка былъ бы замѣчательнѣе, если бы менѣе подражалъ Гоголю и Основьяненко.-- Прочіе теряются, какъ мелкія звѣздочки, въ млечномъ пути: трудно ихъ замѣтить и отличить въ массѣ современнаго слога, который весь, благодаря Карамзину, отличается по большей части правильными и стройными формами.
   Но возможно ли? Какъ это! Мы забыли двухъ самыхъ дѣятельныхъ писателей, нашихъ великихъ полиграфовъ, нашихъ доморощенныхъ Вольтеровъ и Гёте, которые обнимаютъ всѣ роды произведеній: исторію, трагедію, драму, романъ, повѣсть, оперу, водевиль, философію, критику, сказку, все что угодно. Кто болѣе всѣхъ пишущихъ питаетъ и движетъ станки типографскіе? Конечно, всѣ въ одно слово скажутъ: Полевой и Кукольникъ. Но обозначить черты слога сего послѣдняго -- высшая, непобѣдимая трудность для критика: мы передъ нею преклоняемся, бросаемъ перо и вызываемъ любаго изъ наблюдателей современной Словесности нарисовать физіогномію рѣчи Кукольника: развѣ одно могли бы мы сказать объ ней, что она очень словоохотлива. Что касается до Полеваго, ничего нѣтъ легче; мы беремся обрисовать его двумя словами: слогъ его общее мѣсто въ современномъ Русскомъ слогѣ. Да, Полевой -- первый геній, первый творецъ общимъ мѣстъ въ нашей литературѣ: онъ торжественно ввелъ ихъ повсюду -- въ романъ, въ драму, въ повѣсть, въ водевиль, въ критику, и въ форму Карамзинской рѣчи. Попытайтесь отличишь слогъ его въ разныхъ родахъ его сочиненій: вы не найдете никакого различія. Все пишешь онъ сплошною, одинаковою рѣчью -- общимъ ея мѣстомъ. Духъ Августа Лафонтена и Коцебу блистательно сочетались въ немъ и соединенными силами образовали нашего неутомимаго драматурга, романиста и проч.
   Полевой и Кукольникъ съ безчисленными своими произведеніями принадлежатъ тѣсно къ млечному пути на небѣ нашей литературы. Они не имѣютъ своего планетнаго свѣта, и разливаются по пространству, огромными пятнами жидкаго, чернильнаго эѳира; имъ суждено не свѣтить, а занимать самое широкое мѣсто.
   Внутреннее богатство литературы зависитъ отъ науки, воздѣлывающей мысль народную: процвѣтаніе языка первой связано также съ процвѣтаніемъ второй. Переходя отъ литературы собственно, къ другимъ отраслямъ языка Русскаго, мы замѣтимъ, что у насъ почти съ самаго начала Христіянской грамоты никогда не изсякало въ проповѣди Церковной слово Вѣры, соединяющее въ себѣ, какъ въ источникѣ, слово жизни и истины. Въ нашу пору, это слово, облекшись въ формы болѣе народныя, достигло особеннаго изящества подъ перомъ Митрополита Филарета и его послѣдователей. Ясная, прозрачная глубина и святая сладость выраженія отражаются въ живомъ словѣ Преосвященнаго Иннокентія. Ѳеофанъ, Кириллъ, Арсеньевъ, Бажановъ, Маловъ и другіе продолжаютъ со славою дѣло своихъ учителей.-- Нѣкоторые писатели свѣтскіе дѣйствуютъ съ великою пользою для церковной Словесности: здѣсь первое мѣсто конечно принадлежитъ Муравьеву, который, такъ блистательно усвоивъ себѣ всѣ красоты Карамзинскаго слога, умѣлъ, важныя думы Религіи, съ сохраненіемъ всего ихъ достоинства, облечь въ формы общественной рѣчи, доступной каждому, и сочеталъ весьма искусно религіозное благоговѣніе съ характеромъ наружной свѣтскости.
   Менѣе всѣхъ другихъ отраслей языка воздѣланъ у насъ языкъ Науки. Но и здѣсь труды ученыхъ, совокупно дѣйствующихъ по разнымъ Университетамъ Россіи, подаютъ надежды самыя блестящія. Можно было укорять нашу молодую науку въ томъ, что она въ выраженіи своемъ иногда слишкомъ увлекалась Германскими формами и тѣмъ оскорбляла права языка Русскаго, какъ будто отверженнаго отъ мысли ученой. Но появленіе, почти въ одно время, многихъ замѣчательныхъ трудовъ по разнымъ отраслямъ, свидѣтельствуетъ намъ много въ пользу народнаго направленія науки, побѣдоносно стремящейся выражать свою мысль въ Русскомъ словѣ. Философія обогатила народную терминологію, благодаря трудамъ нашихъ духовныхъ философовъ: Голубинскаго, дѣйствовавшаго черезъ столь многихъ учениковъ своихъ, Сидонскаго, Карпова, Гавріила, свѣтскихъ ученыхъ: Велланскаго, Павлова (М. Г.) Давыдова (И. И.) Дмитріева (М. А.), Новицкаго. Философія у насъ болѣе и болѣе находшпъ живой языкъ для самой отвлеченной мысли, и почти совершенно покинула грубое, темное бормотанье схоластики, встрѣчающееся изрѣдка, и то въ одномъ журналѣ. Словено-Русская филологія ожидаетъ съ нетерпѣніемъ, чтобы появился въ свѣтъ колоссальный трудъ Востокова: Остромирово Евангеліе, грамматически объясненное. Здѣсь первый источникъ для исторіи нашего языка: безъ этого ключа филологія наша будетъ все еще блуждать во тьмѣ. Съ неутомимою жаждою мы ждемъ, чтобы этотъ источникъ, открытый долгими бдѣніями и трудами главы нашихъ филологовъ, перешелъ наконецъ во всеобщее знаніе.-- Каѳедры Словенскихъ нарѣчій, въ разныхъ Университетахъ Россіи, нетерпѣливо ожидаютъ Бодянскаго, Прейса, Срезневскаго, которые принесутъ языку нашему новыя, еще незнаемыя, всесловенскія сокровища {При всеобщемъ нетерпѣніи, съ какимъ ждетъ все молодое учащееся поколѣніе нашихъ ученыхъ путешественниковъ изъ Словенскихъ странъ, обнаруживая тѣмъ жаркое сочувствіе къ Словенскому міру, мы не могли безъ негодованія и отвращенія читать слѣдующія слова въ одномъ изъ Петербургскихъ журналовъ прошлаго года: "Что же касается до другихъ Славянъ, мы и ихъ любимъ, какъ людей, въ той мѣрѣ, въ какой они люди; но особенной страсти къ нимъ не можемъ питать, тялъ болтъ г. что они даже не составляютъ ни націй, ни государствъ, но суть достояніе Турковъ и Нѣмцевъ." Давно ли вся Европа сочувствовала Грекамъ, какъ Христіанамъ, страдавшимъ подъ игомъ Турковъ? Сколько милліонъ Словенъ, единовѣрныхъ и соплеменныхъ намъ, страдаетъ подъ тѣмъ же несноснымъ игомъ! 11 насъ увѣряютъ, что мы не должны имъ сочувствовать именно потому, что они страдаютъ: не знаешь чему тутъ болѣе удивляться -- Логикѣ ли, чувству ли, невѣжеству ли?-- }. Русская Словесность, какъ паука, нашла прекрасный языкъ въ трудахъ Давыдова, Максимовича, Плетнева, Никитенко. Право явилось у насъ теперь достойно въ видъ науки: совокупные труды Неволина, изумившаго всѣхъ колоссальнымъ своимъ сочиненіемъ, Морошкина, такъ дѣльно разгадывающаго Русскую старину, Даниловича знатока юридической древности всѣхъ Словенъ, Крылова, воздѣлывающаго Византійское право, криминалиста Баршева, Рѣдкина, внесшаго свѣтъ философіи въ эту науку и нашедшаго для нея языкъ ясный, Пешкова, отличающагося слогомъ дѣльнымъ и несухимъ,-- создадутъ конечно юридическій живой языкъ и для науки и для практики. Математика можетъ гордиться образцовымъ по ясности и силѣ слогомъ нашего Перевощикова. Языкъ Естественныхъ наукъ много обязанъ трудамъ покойнаго М. Г. Павлова, Максимовича, Г. Спасскаго, горнымъ лексикономъ обогатившаго нашу словесность; недавно Щуровскій подарилъ насъ краснорѣчивымъ описаніемъ Уральскаго хребта; труды Куторги, автора прелюбопытной статьи о наливчатыхъ животныхъ, Рулѣе, и нашего молодаго Спасскаго, обѣщающаго много своею живою дѣятельностію, будутъ конечно способствовать къ обогащенію языка нашего выраженіями по части физики и Натуральной Исторіи. Медицина умножила богатство Русскаго ученаго языка трудами Высотскаго, Спасскаго, Лебедева, Филомаѳитскаго, Сокольскаго, Нелюбима, Нечаева, Кораблева, и многихъ другихъ. Мы именуемъ здѣсь тѣхъ только ученыхъ, которые въ наукахъ стремятся къ народному выраженію своихъ мыслей и тѣмъ воздѣлываютъ почву отечественнаго языка.-- Многое дѣлается, но еще болѣе остается сдѣлать по разнымъ вѣтвямъ пауки.-- Здѣсь-то особенно необходимо будетъ прибѣгнуть къ сокровищницѣ нашей Русской старины: въ древнихъ переводахъ Святыхъ Отцевъ Греческой Церкви, въ Богословскихъ сочиненіяхъ и спорахъ древне-Русскаго духовенства, таятся, можетъ быть, начала нашей народной философіи, а съ тѣмъ вмѣстѣ и свои Русскіе запасы для языка ея.-- Нашему Праву откуда обогащаться и Русскимъ смысломъ и Русскимъ для него словомъ, если не изъ этѣхъ сокровищъ? Правительство, снимая печать тайны, до сихъ поръ на нихъ лежавшей, открываетъ ихъ всѣмъ и каждому, и даетъ къ нимъ свободный доступъ. Мы ли всѣ не соберемся около этого источника? Колоссальныя изданія Археографической Коммиссіи предсказываютъ новую эру для Русскаго языка: въ нихъ открывается всѣмъ возможность разработывать начало, одушевлявшее послѣднюю дѣятельность Карамзина. Преобразованіе Россійской Академіи, призванной къ новой жизни и къ новымъ трудамъ, обѣщаетъ также великія надежды въ грядущемъ: Словарь древняго Словепо-Русскаго языка будетъ конечно ея подвигомъ.
   Кто надѣется, тотъ и дѣйствуетъ: отчаянный, безъ вѣры въ настоящее и грядущее, остается мертвъ для жизни. Свѣтелъ намъ кажется небосклонъ нашъ впереди: велики ожиданія для развитія языка нашего. Если мы всѣ, сколько насъ есть сходящихся въ имени Русскаго, единодушно любимъ родной языкъ и желаемъ ему процвѣтать и благоденствовать вмѣстѣ съ Россіей",-- то пусть же наше общество рѣшится свергнуть съ себя рабскія, однажды навсегда, оковы языка иноземнаго и заговоритъ своимъ собственнымъ; пускай наши писатели, по примѣру Пушкина, чаще прислушиваются ухомъ къ народной молви; пускай они же и съ ними вмѣстѣ ученые раскрываютъ сокровища древняго языка, и не пренебрегаютъ Словенщиной, а знакомятся болѣе и болѣе съ трудами соплеменныхъ намъ ученыхъ, занимающихся одною и тою же частію съ ними. Этѣ четыре источника: языкъ общественный, устный народный, древній письменный и всесловенскій, должны соединенно влиться въ наше Русское слово -- и тогда потокъ его потечетъ у насъ на диво міру, широко, обильно, такъ, какъ никогда еще онъ не протекалъ въ Россіи.
   Припомнимъ здѣсь главную задачу всего нашего образованія: ее предложилъ намъ Карамзинъ примѣромъ всей своей жизни: съ него мы начали, имъ и кончимъ. Да, примѣръ Карамзина долженъ повторишься въ огромномъ размѣрѣ на всемъ образованіи Русскомъ, въ каждомъ изъ насъ: онъ началъ отъ иностранныхъ формъ, и по мѣрѣ того какъ узнавалъ древнее слово своего отечества, языкъ его русѣлъ болѣе и болѣе. Тоже отразилось и въ языкѣ Пушкина. Инстинктъ этѣхъ двухъ представителей нашего литературнаго образованія долженъ отозваться теперь и во всемъ его стремленіи. Мысль еще не принадлежитъ намъ до тѣхъ поръ, пока она не сказалась въ родномъ нашемъ словѣ: облеченная въ языкъ иноземный, она можешь принадлежать только частнымъ лицамъ, но не перейдетъ еще въ духъ націи: чтобы быть въ народѣ, она должна воплотиться въ языкѣ чего.-- Всѣ мы, дѣйствующіе мыслію и словомъ на образованіе народное, по разнымъ вѣтвямъ поэзіи, словесности, науки, какъ бы ни раздѣлялись мнѣніями, должны помнить, что у всѣхъ насъ одна задала: выразить мысль всеобъемлющую, всемірную, всечеловѣческую, Христіянскую, въ самомъ Русскомъ словѣ.

С. Шевыревъ.

"Москвитянинъ", No 3, 1842

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru