Первая половина XIX вѣка окончилась общей катастрофой, почти одновременно прошедшей но всему европейскому континенту и смѣнившей собою долгую и тяжелую реакцію, наступившую послѣ возстановленія трона Бурбоновъ. Во всѣхъ углахъ Европы, отъ Неаполитанскаго залива до Балтійскаго моря, отъ Карнатовъ до Атлантическаго океана, вездѣ обнаружилось движеніе, которое предвидѣли только самые дальновидные люди, но къ которому не были приготовлены ни правительства, ни народы. Событія шли такъ быстро, одинъ порядокъ смѣнялся другимъ такъ скоро, лица и системы падали и возвышались такъ непредвидѣнно и случайно, что на первый разъ нельзя было въ этомъ всемірномъ хаосѣ уловить ничего яснаго и опредѣленнаго. Послѣ революціоннаго движенія, смѣненнаго новой реакціей, какъ дѣятели эпохи, такъ и самые факты долго оставались въ тѣни, благодаря тому, что изученіе и оцѣнка ихъ не могли быть безпристрастными. Ненависть партій, столкновеніе личностей, антипатіи побѣжденныхъ къ побѣдителямъ, самый взглядъ на произшествія, еще сильно волновавшія очевидцевъ и дѣятелей,-- все это заволакивало полумракомъ лицевую сторону картины и самую сущность дѣла. Но съ тѣхъ поръ прошло двадцать лѣтъ, многіе дѣятели сошли со сцены, многіе лежатъ въ могилѣ, факты выяснились съ ихъ причинами и послѣдствіями, трезвое и спокойное воззрѣніе на ходъ событій возстановилось, и безпристрастная оцѣнка этого въ высшей степени интереснаго и назидательнаго времени сдѣлалась возможной. Съ этою цѣлію Іог. Шерръ и предпринялъ свой трудъ -- представить въ Комедіи Всемірной Исторіи событія отъ 1848 по 1851 годъ въ ихъ настоящемъ свѣтѣ. "Кто хочетъ меня читать, говоритъ онъ въ своемъ предисловіи, тотъ долженъ имѣть способность и желаніе мыслить, долженъ обладать свободнымъ духомъ, честнымъ сердцемъ и мужественнымъ смысломъ." И далѣе: "Я человѣкъ одинокій, обѣими ногами стоящій внѣ треволненій партій съ тѣхъ поръ, какъ моя собственная, побѣжденная, партія въ Европѣ уже болѣе не находится въ счетѣ другихъ. Взгляды и стремленія этихъ партій представляютъ въ моихъ глазахъ до того безразличную цѣнность или негодность, что я бы и самъ не зналъ, какъ мнѣ слѣдовало бы приступить къ дѣлу, если бы захотѣлъ симпатизировать или даже восторженно рукоплескать той или другой, третьей или четвертой партіи."
"При взглядѣ на ихъ стремленія и дѣянья, холодъ проникъ до самой глубины моего сердца," и этотъ холодъ размышленія, чтобы не сказать презрѣнія -- возбуждаемый современной эпохой, надѣюсь, будетъ также благопріятствовать безпристрастному обсужденію прошлаго, которымъ я предположилъ себѣ заняться."
Такое положеніе мыслящаго историка -- одно изъ самыхъ выгодныхъ для вѣрной оцѣнки избранной имъ эпохи. И, дѣйствительно, Шерръ съ первыхъ же страницъ своей книги внушаетъ читателю полное довѣріе къ его повѣствованію и горячее сочувствіе его неподкупному и трезвому взгляду на вещи. Все, что писалось до него о томъ же времени, было отмѣчено или духомъ партіи или личными соображеніями: одинъ адвокатствовалъ за своихъ друзей, другой оправдывался, третій клеветалъ, четвертый искалъ популярности и власти. Ни одно изъ этихъ побужденій не могло руководить Шерромъ, человѣкомъ одинокимъ, какъ онъ говоритъ о себѣ, среди современнаго дѣйствующаго поколѣнія. Какъ наблюдатель, онъ стоитъ на неприступной высотѣ нравственнаго достоинства, какъ разсказчикъ, онъ говоритъ положительнымъ тономъ только о томъ, что изучилъ документально и провѣрилъ на вѣсахъ своей строгой и свѣтлой критики. Поэтому онъ одинаково смѣло срываетъ маски съ глупцовъ и фарисеевъ, принадлежатъ ли они къ сильнымъ міра или къ темной толпѣ; онъ одинаково рѣзко относится ко всякому положенію, если видитъ въ немъ не заслуженное величіе, а обманъ и лицемѣріе; онъ дорожитъ истиной даже тамъ, гдѣ она, повидимому, противорѣчитъ его задушевнымъ стремленіямъ. Однимъ словомъ -- это честный и мыслящій историкъ въ полномъ значеніи этого слова.
Мы надѣемся еще возвратиться къ подробному разбору "Комедіи Всемірной Исторіи", и потому мы не касаемся здѣсь самого изложенія событій и оцѣнки лицъ и фактовъ, представленныхъ намъ Шерромъ.