Часть первая. Таинственные обитатели замка Эйсенбурга.
Глава I.
В Тюрингене, между Кобургом и Гильдбургаузеном, в полутора милях от последнего, лежит старинный замок, составляющий феодальное владение правящей герцогской фамилии. Позднейшие пристройки испортили средневековую архитектуру замка; по дну его полузасыпанного рва разбиты цветники, а по валу тянутся аллеи прихотливо подстриженных буков и тополей. На месте когда-то вымощенного громадного внутреннего двора, служившего местом игр и поединков ландскнехтов и латников, разбит фруктовый сад. Деревенские домики со своими огородами пододвинулись с течением времени к самому замку, и теперь их отделяет от него только узенькая речка с перекинутым через неё затейливым мостиком да ровная зелёная лужайка, на которой, позвякивая разнотонными колокольчиками и оглашая воздух блеянием и мычанием, мирно пасётся деревенское стадо. Уже более ста лет замок Эйсенбург не видел в своих стенах никого из герцогской фамилии. Принадлежащие к замку земли и угодья сдавались внаймы, и арендатор, со своей семьёй и рабочими, занимал пристройки и флигеля. Но самый замок был неприкосновенен: каждый год он ремонтировался, чистился, старинная мебель выносилась наружу и выбивалась, окна замка растворялись, и громадные залы замка и коридоры тщательно проветривались. Эта ежегодная уборка доставляла чрезвычайное удовольствие старому дворецкому, вместе со своей женой составлявшему всё население замка. Во всё остальное время года ему не было никакого дела, кроме ежедневного обхода всех помещений замка -- чего, впрочем, от него никто не требовал. Таким образом шли долгие годы, и пустынное безмолвие замка ничем не нарушалось. Мимо него пронеслись ужасы великой Французской революции, его не коснулись в своём победоносном шествии войска французского Аттилы -- Наполеона 1-го, покорившего своей власти Германию, и жители Эйсенбурга думали уже, что старинное здание никогда не увидит обитателей в своих стенах. Но вот в один из осенних вечеров 1809 года дворецкий Шмит неожиданно явился к эйсенбургскому священнику и сообщил ему сенсационную новость: замок был сдан внаймы, по желанию герцога, и дворецкому приказано быть готовым к принятию нового хозяина. Неужели герцог польстился на арендную плату? Этого Шмит не мог допустить; согласен с ним был и священник. Следовательно, феодальное жилище владетельных герцогов было уступлено для пользования в виду иных соображений, и эта уступка была сделана, несомненно, для особы высокого происхождения. Но кто же была эта особа? В полученном дворецким извещении сказано было: "Приготовить замок для приёма особы, которая предъявит на то разрешение". Ни имени, ни звания этой особы не было упомянуто. Это обстоятельство казалось многознаменательным: невозможно допустить, чтоб подобное опущение было сделано без умысла. Между тем, что же заставило скрывать имя нового обитателя? Конечно, какая-нибудь чрезвычайно важная политическая причина: без сомнения, эта особа принадлежала к числу знатнейших французских эмигрантов, спасшихся, благодаря немецкому гостеприимству, от ужасов террора. Но для того, чтоб продолжать скрываться и теперь, когда эти ужасы уже миновали, нужны были ещё другие причины: простому эмигранту, как бы знатен он ни был, нечего было опасаться -- скрываться мог только тот, кто был опасен всесильному Наполеону. Это последнее предположение, логичное до некоторой степени, было высказано священником и тотчас разнеслось по деревне. Ожидаемый гость и будущий властелин замка, как было теперь решено, принадлежал к королевской фамилии. Убедиться в этом будет нетрудно: среди жителей Эйсенбурга были многие, которым хорошо были известны резкие, характерные черты лица, общие Бурбонам. Им достаточно будет однажды взглянуть на вновь прибывшего, чтоб сразу определить справедливость догадок. Прошло несколько дней после получения дворецким наделавшего столько шума приказа. Старый Шмит, соскучившийся в многолетнем бездействии, с восторгом помышлял о предстоящем приезде и связанном с ним возобновлении своей деятельности. Он вытащил из кладовых старые ливреи, вычистил их, починил и теперь с утра ходил, облачённый в парадный костюм с герцогскими гербами. Помещения в замке были проветрены, приведены в порядок, чехлы с мебели были сняты, и всё было готово к приёму таинственного гостя. Но он не являлся. Нетерпение Шмита, священника и всех обитателей Эйсенбурга достигало крайних пределов. Неужели дело расстроилось, и тревога оказалась ложною? Наконец, однажды утром, только лишь Шмит вышел из замка, как вдали, по дороге из Гильдбургаузена, показался экипаж, направлявшийся к Эйсенбургу. Сердце старого дворецкого тревожно забилось. Экипаж обогнул селение и, свернув с шоссе, подъехал к подъезду замка. Это была обыкновенная почтовая карета, на козлах которой, рядом с кучером, сидел хорошо известный всем окрестным жителям почтальон Фриц. Не успел Фриц соскочить с козел, как дверцы кареты растворились и в них показалась фигура до такой степени оригинальная и странная, что Шмит невольно попятился. Приехавший был человек громадного роста, поражавший своей невероятной худобой. Широкий плащ окутывал его широкими складками, из-под которых выставлялись длинные, тонкие ноги, затянутые в узкие чёрные чулки и обутые в башмаки с серебряными пряжками. Длинные, страшно длинные руки кончались крючковатыми, загнутыми пальцами, торчавшими из рукавов плаща. Шляпа с широкими полями прикрывала отчасти лицо и позволяла сразу заметить только громадный, загнутый крючком нос, поразительно похожий на клюв хищной птицы, да острый, выдавшийся вперёд подбородок. Всё лицо было гладко выбрито, и злая, насмешливая улыбка тонких, плотно сжатых губ придавала ему неприятное выражение. Но не это так поразило старого Шмита -- он невольно отшатнулся, когда увидел устремлённый на него из-под полей шляпы проницательный взгляд. Шмит не мог рассмотреть глаз приезжего, но чувствовал, что устремлённый на него взор проходит как бы через него, охватывает его и подчиняет своей власти. Это был взгляд очарователя, взгляд змеи, приводящий в оцепенение намеченную ею добычу.
-- Святая Матерь! -- прошептал Шмит, -- что же это?.. Неужели этот поселится в замке?..
Между тем приезжий, от которого, конечно, не укрылось впечатление, произведенное его особой на старика, усмехнулся и произнес:
-- Вы дворецкий замка?
Голос был резкий, крикливый.
-- Я, ваша милость! -- проговорил Шмит.
Приезжий достал из-под плаща и подал дворецкому конверт.
Шмит дрожащими руками разорвал его и вынул бумагу. Это был приказ допустить господина Корнелиуса фон-дер-Валька, подателя бумаги, к производству в замке всех работ, которые он, Корнелиус, найдет нужным произвести для приема "особы", избравшей герцогское владение своим временным или даже, может быть, постоянным местопребыванием.
Прочтя эту бумагу, Шмит вздохнул с облегчением: итак, стоящий перед ним господин Корнелиус фон-дер-Вальк не будет жильцом замка, и старому дворецкому не придется ему служить!
Но странно: только что эта мысль промелькнула в голове Шмита, как взгляд Корнелиуса, этот странный, загадочный взгляд, дал ему почувствовать, что его мысль стала известна загадочному человеку, стоявшему перед ним.
Шмит не мог объяснить, откуда у него явилось это сознание, но чувствовал отлично, что это так. Да если бы и было у него еще какое-либо сомнение в этом, то оно тотчас бы рассеялось, когда Корнелиус фон-дер-Вальк произнес спокойно:
-- Господин Шмит, хотя я и не буду жить в замке, но я долго в нем пробуду, и вам всё-таки придется мне прислуживать.
Шмит сначала покраснел, как воротник его ливреи, затем побледнел и, как добрый католик, начал бормотать молитву от злых духов.
-- Проводите меня в замок! -- приказал Корнелиус, -- мои вещи отнесите в зеленую комнату! -- прибавил он, обращаясь к Фрицу.
Новый ужас! Корнелиусу фон-дер-Вальку было не только известно, что думал старый дворецкий, но, по-видимому, ему был отлично известен и самый замок!
А между тем Шмит мог поклясться, что за всю его тридцатипятилетнюю службу при замке этот человек ни разу не был здесь. Но, может быть, он бывал здесь раньше? Тогда сколько же ему лет?
Шмит взглянул на загадочного человека, уже шагавшего, не спрашивая дороги, по коридорам замка -- и поразился еще больше: три минуты тому назад, там, на крыльце, он дал бы ему лет 40-45, а теперь, при взгляде на его лицо, он не дал бы и тридцати: выдававшийся подбородок как-то подобрался, морщины в углах губ сгладились, глаза сверкнули юношеским блеском, встретив любопытный взгляд старика.
-- Как вы думаете, сколько мне лет, господин Шмит? -- произнес фон-дер-Вальк, останавливаясь, снимая шляпу и откидывая назад пряди густых черных как смоль волос.
-- Я... я не думал об этом, ваша милость!.. -- пролепетал старик.
-- Нет, вы думали!.. Сколько же?
Шмит осмелился поднять глаза.
-- Лет... лет двадцать пять...
-- В самом деле?.. Посмотрите хорошенько...
Новый ужас! Лицо Корнелиуса постепенно изменяло свое выражение, черты его менялись -- и теперь перед Шмитом стоял дряхлый старик.
-- Господи!.. -- прошептал дворецкий, невольно поднимая руку, чтобы перекреститься.
-- Сколько же?.. Глядите!..
Шмит против воли снова должен был взглянуть на лицо Корнелиуса: на этот раз перед ним стоял человек лет сорока -- такой же, которого он видел на крыльце.
-- Так не знаете? -- проговорил фон-дер-Вальк. -- Ну, то-то же -- и никогда не узнаете!..
С этими словами он двинулся дальше. Шмиту сильно хотелось бросить приезжего и, не оглядываясь, бежать из замка. Он, вероятно, так бы и попытался сделать, если бы их не нагнал в это время почтальон Фриц, несший багаж приезжего.
Всегда веселое, улыбающееся лицо Фрица было на этот раз серьезно. Он вопросительно взглянул на Шмита, как бы спрашивая его: "Ну что, видел?"
Очевидно, и Фрицу пришлось увидеть что-нибудь не совсем обыкновенное.
Тем не менее, никто из них не произнес ни слова. Корнелиус фон-дер-Вальк прошел в зеленую комнату. Здесь Фриц, получив золотой рейхсталер, был отпущен вместе с Шмитом -- господину Корнелиусу пока были не нужны услуги дворецкого.
Только когда Шмит вместе с почтальоном очутились вне замка, оба они почувствовали, что язык их развязался.
-- Что скажете вы, господин Шмит? -- обратился Фриц к дворецкому.
-- Что, Фриц?
-- Кто такой, по-вашему, приезжий?
-- Это может сказать только священник!
-- Но вы останетесь в замке?
-- Ни за что, хотя бы получил даже приказ его светлости!
-- И отлично!
-- А вы, Фриц, посмотрите, не обратилась ли данная вам золотая монета во что-нибудь другое!..
-- И все-таки, -- воскликнул почтальон, -- я не воспользуюсь ей -- нет! Господин Шмит, я попрошу вас передать ее священнику.
Шмит с некоторой боязливостью взял деньги.
-- И до свидания! Нам надо спешить! -- добавил Фриц, взбираясь на козлы.
Оставшись один, Шмит прежде всего прошел в свою комнату, из окна которой давно уже глядела на все происходившее госпожа Шмит.
-- Ну, что? -- бросилась она к мужу. -- Да что с тобой, Шмит?
Действительно, растерянный вид дворецкого сразу бросался в глаза.
-- Госпожа Шмит, -- торжественно произнес он, -- нашему житью в замке пришел конец!
И Шмит, ежеминутно озираясь, вполголоса сообщил госпоже Шмит обо всем случившемся.
-- Можем ли мы остаться в замке? -- закончил он свой рассказ.
Госпожа Шмит задумалась. Затем она взяла золотую монету, отданную Фрицем, и, достав склянку со святой водой, покропила ее.
Монета осталась все такою же, какой была, к немалому удивлению дворецкого, со вниманием глядевшего на все действия своей супруги и нетерпеливо ожидавшего ее решения, так как от этого решения зависело все: к сожалению, господин Шмит не имел своей воли. Подумав еще несколько секунд, госпожа Шмит произнесла тоном, не допускающим возражения:
-- Шмит, мы остаемся в замке!
Дворецкий только вздохнул.
-- Ты сейчас отправишься к священнику и под строжайшим секретом сообщишь ему обо всем случившемся.
-- Но если я понадоблюсь господину?
-- Я сама выйду к нему!
Шмиту оставалось только повиноваться.
"Строжайшая тайна", сообщенная священнику, через час была известна всему Эйсенбургу. Мнения разделились: одни не доверяли рассказам дворецкого, другие находили, что с его стороны было крайне неблагоразумно оставаться в замке, несмотря даже на положительное приказание священника и решение госпожи Шмит. Но как те, так и другие с нетерпением ожидали дальнейших событий. Эти события не заставили себя ждать, но они были так необыкновенны и таинственны, что взволновали не только жителей Эйсенбурга и соседних деревень, но слух о них распространился даже в соседних княжествах.
Глава II.
Прошло пять дней со времени приезда Корнелиуса фон-дер-Валька в замок Эйсенбург. Понятно, что его личность возбуждала во всех громадный интерес. Но Корнелиус ни-кому не показывался: он целые дни проводил в замке, расхаживая по всем комнатам и часто пугая слух господина и госпожи Шмит своими тяжелыми шагами, гулко отдававшимися под сводами нижнего этажа замка, где было помещение дворецкого.
Раз Шмиту удалось застать его в портретной галерее замка, где он стоял, рассматривая древние изображения предков герцогского дома.
Старик Шмит хорошо знал эти портреты, равно как и самую родословную герцогской фамилии. Он сам часто с чувством благоговейного удивления смотрел на закованные в латы фигуры со строгими, суровыми чертами лица, припоминал совершенные ими великие подвиги или любовался пышной красотой дам, блиставших при дворе Конрадов или сопровождавших своих мужей во времена крестовых походов.
Корнелиус фон-дер-Вальк не только смотрел на эти портреты, но и говорил с ними, как с давно знакомыми, близкими ему лицами. Старик Шмит сам слышал это. Первый раз, когда он вошел в портретную галерею, фон-дер-Вальк стоял перед портретом рыцаря Вальтера.
Корнелиус не заметил дворецкого, и до ушей Шмита ясно долетели слова, обращенные этим загадочным человеком к портрету:
-- Бедный, благородный рыцарь, -- говорил Корнелиус, -- я помню тебя таким, каким ты изображен здесь! Я видел тебя, когда ты привел толпы крестоносцев к стенам Константинополя, я видел тебя в битве при Никее, когда ты не хотел пережить гибели своих дружин, но тщетно искал смерти!.. В последний раз я встретил тебя при дворе "барона и защитника Гроба Господня"! Когда суждено мне встретить тебя еще раз?..
Шмит замер: не сошел ли с ума господин Корнелиус? Лично знать рыцаря Вальтера, прозванного Бессребренником! Но рыцарь Вальтер погиб после первого крестового похода!
В эту минуту Корнелиус фон-дер-Вальк расстегнул свой камзол и, достав висевший на золотой цепи крест, поднял его перед портретом. В глазах Шмита сверкнули драгоценные камни.
-- Видишь ли ты этот крест, рыцарь? -- говорил Корнелиус. -- Вместе с тобой мы приняли его и вместе несли. Ты кончил уже свой путь, недолго осталось идти и мне!..
Корнелиус замолчал.
Шмит, потрясенный и взволнованный, выскользнул в коридор.
Он не знал, что ему подумать, но зато теперь он был уверен, что гость замка не служит нечистой силе! Иначе как бы мог он носить на себе святой крест?
Вечером Шмит сообщил об этом священнику. Тот долго думал, наконец, снял с полки какую-то толстую книгу, раскрыл ее и показал Шмиту изображение креста.
-- Такой ли крест видели вы? -- спросил он.
-- Такой, как мне кажется! -- отвечал Шмит.
Священник задумался снова. Он ходил большими шагами по комнате, в то время как дворецкий следил за ним внимательно, стараясь по его лицу угадать впечатление, произведенное этим необычайным сообщением.
-- Оставьте его в покое, -- произнес он, наконец, -- как я думаю, он принадлежит к числу странных, загадочных людей, составлявших тайное общество. По мнению всех, это общество уничтожено, распалось, но есть основание думать, по крайней мере для меня, что оно и теперь существует скрытным образом. Во всяком случае, сообщайте мне обо всем, что вам удастся узнать.
"Сообщать обо всем, что удастся узнать, -- думал Шмит, возвращаясь в замок. -- Конечно, он будет это делать, но, во всяком случае, ему хотелось бы самому иметь объяснение того непонятного и даже ужасного, что происходит на его глазах... Конечно, человек, чтущий св. крест, не может быть колдуном... Но тогда кто же он, наконец?.. Какие события суждено еще видеть в стенах замка"?..
События эти не заставили себя ждать: прошел еще день, и тихое уединение замка было нарушено целыми толпами каменщиков, землекопов и плотников, немедленно приступившими к различным работам в замке. Шмит сначала полагал, что будут отделывать второй и третий этажи, служившие для помещения господ, но оказалось, что Корнелиус преимущественно обратил внимание на левую, южную половину нижнего этажа, выходившую в принадлежащий к замку сад.
Корнелиус фон-дер-Вальк казался очень озабоченным: он ходил целыми часами по коридорам и кладовым нижнего этажа и, очевидно, что-то искал. Иногда, указывая в каком-либо месте на сплошную массивную стену, он спрашивал старого дворецкого, к немалому его изумлению, не помнит ли тот, чтобы в этом месте был проход или комната.
Шмит недоумевал. Наконец, на третьи уже сутки после начала работ, Корнелиус фон-дер-Вальк позвал каменщиков в одну из обширных, со сводами, кладовых и приказал разбирать каменные плиты, покрывавшие пол.
-- Ваша милость!.. -- осмелился заметить дворецкий и тотчас замолчал, сам испугавшись своей смелости.
-- Что угодно господину дворецкому? -- с преувеличенной вежливостью спросил Корнелиус.
-- Я полагаю... Я думаю...
-- Что изволит думать господин дворецкий?
-- Я желал бы знать...
-- Что желал бы знать господин дворецкий?
Шмит проклинал себя. Он прекрасно сознавал, что Корнелиус отлично понимает, что именно он хотел спросить, но нарочно мучает его.
-- Так что же угодно знать господину дворецкому? -- не отставал от него Корнелиус.
-- Конечно... если вашей чести угодно... Но к чему разбирать пол?
-- Чтоб открыть доступ в нижние помещения замка.
-- В нижние помещения замка?
-- Да.
-- Но, ваша честь, я знаю замок пятьдесят лет, мой отец...
-- И никто из вас не слыхал о том, что под замком есть помещения?
-- Никто.
-- Однако они есть.
-- Ваша честь уверены в этом?
-- Я был там.
Шмиту оставалось только замолчать. Смеялся ли над ним этот загадочный человек или говорил правду?
Скоро дворецкому пришлось допустить, что Корнелиусу фон-дер Вальку лучше известно устройство замка, чем ему самому или же кому бы то ни было: под плитами пола был открыт новый свод. Окопав его кругом, рабочие через несколько часов работы открыли лестницу вниз и вход в подземное помещение, запертое железной дверью.
Дворецкий, с напряженным любопытством следивший за ходом работ, с благоговейным ужасом глядел теперь на Корнелиуса фон-дер-Валька.
Если он знал о существовании этого подземелья, то, конечно, он и был уже в нем. Если же это так, то кого видел перед собой старый слуга герцогской фамилии? Дух то был или человек?..
Рабочие, производившие раскопку, хотели было ломать дверь, но фон-дер-Вальк остановил их. Он вынул из кармана громадный ключ и вложил его в заржавевшее отверстие дверного замка.
После некоторого усилия замок щелкнул, и дверь, скрипя на петлях, повернулась.
Фон-дер-Вальк первый спустился в подземелье, захватив с собою фонарь. Прошло минут пятнадцать, прежде чем он позвал к себе дворецкого и рабочих.
Внизу оказалось, на глубине около пяти футов, обширное помещение внутри фундамента замка. Массивные своды и колонны поддерживали потолок, служивший полом нижнего этажа.
Трудно было сказать, для какой цели служило это помещение. Его можно бы было принять за подвал, вход в который был заложен, так как в самом подвале миновалась надобность, если бы не странная, видимо, сохранившаяся от древних времен обстановка. По стенам подземелья тянулись длинные полки, уставленные ретортами, колбами и какими-то странными инструментами. Тут же виднелись чучела зверей и птиц, скелеты и человеческие черепа. На стенах развешаны были связки трав и кореньев. В глубине виднелся большой очаг с раздувальными мехами. Сводчатый потолок расписан был знаками зодиака. На колоннах виднелись символические изображения треугольника, круга, разделенного на части, тут и там начертаны были кабалистические знаки.
При мерцающем красноватом свете фонаря внезапно освещался то один предмет, то другой, между тем как тонувшие в полусумраке таинственные знаки и странные предметы, казалось, двигались и дрожали вместе с трепетным светом огня.
Немое молчание царствовало в этой средневековой лаборатории. Шмит и сопровождавшие его рабочие со страхом вглядывались в окружавшую их обстановку.
Корнелиус фон-дер-Вальк казался очень взволнованным: он быстрыми шагами ходил по лаборатории и, по-видимому, совсем не нуждался в фонаре, так как в полумраке, царившем в глубине комнаты, брал с полок различные предметы, осматривал их и затем снова ставил на место или же, к великому ужасу присутствующих, вполголоса читал надписи и кабалистические знаки, испещрявшие столбы и стены.
Наконец, он велел немедленно приступать к работам: большой очаг должны были исправить по его указаниям; в левом углу обширного помещения он приказал сложить новый очаг -- странного, непонятного вида и, выведя трубу от него на поверхность, выложить ее на сто футов вверх.
Каменщики долго совещались, прежде чем согласились приняться за такую странную и трудную работу, так как в те времена, то есть в начале нашего столетия, постройка обыкновенной фабричной трубы казалась и ненужной и, кроме того, необыкновенно трудной.
Но Корнелиусу нельзя было не повиноваться. Кроме того, он сам обещал руководить работами.
Деятельность закипела. Корнелиус фон-дер-Вальк безотлучно находился при работах и поражал всех своими изумительными, разнообразными знаниями.
Через три месяца от начала работ все было кончено. Теперь за несколько миль виднелась высокая кирпичная труба, совершенно не вязавшаяся с архитектурой замка и придававшая ему какой-то странный вид.
Вокруг всего замка и примыкавшего к нему сада протянулась высокая ограда, совершенно скрывавшая от глаз любопытных все, что происходило за ее стенами.
На конюшне появилась пара великолепных лошадей, временно порученных уходу старого дворецкого. В каретном сарае стояла роскошная, дорогой заграничной работы карета.
За последний месяц в Эйсенбург стали приходить громоздкие тяжелые ящики, тотчас по приказанию Корнелиуса вносившиеся в лабораторию. Здесь он сам раскупоривал и разбирал их.
Наконец, в один вечер, безо всякого предупреждена, к подъезду замка подъехала почтовая карета, почтальон Фриц соскочил было с козел, чтобы открыть дверцы, но его опередил высокий, седой старик, сидевший на запятках.
Дверцы растворились, и на землю спрыгнул, не касаясь подножки, так давно ожидаемый и уже заранее возбуждавший такое любопытство новый хозяин Эйсенбургского замка.
Ступив на землю, он тотчас обернулся к карете и помог выйти высокой, стройной даме, закутанной с головой в черную кружевную мантилью.
Корнелиус фон-дер-Вальк встретил их глубоким поклоном и впереди них взошел в подъезд замка. За прибывшими гостями последовал и дворецкий Шмит, с любопытством осматривая фигуры своих новых хозяев и изредка с некоторым недружелюбием взглядывая на молча шагавшего рядом с ним старого слугу, который не счел даже нужным хотя бы кивнуть головой представителю владетельного герцога...
Приезжий господин был высокого роста, строен, подвижен, походка его отличалась изяществом, а при первом взгляде на его красивое, молодое лицо дворецкий Шмит признал в нем истого аристократа. Небольшая подстриженная черная бородка и слегка закрученные усы оттеняли красиво очерченные губы, из-за которых при улыбке, с которой ответил он на поклон фон-дер-Валька, сверкнули два ряда белых, блестящих зубов. Костюм прибывшего господина отличался некоторой странностью и напомнил старому дворецкому старинные портреты замковой галереи: там, на этих портретах, бароны и рыцари были изображены в бархатных, плотно обхватывавших стан, супервестах, коротких мантиях и шляпах, украшенных перьями -- такой же почти костюм был надет и на незнакомце, шедшем теперь впереди дворецкого по коридору Эйсенбургского замка.
Рядом с ним шла молодая, судя по походке, дама, лица и фигуры которой нельзя было рассмотреть благодаря окутывавшей ее мантилье.
К удивлению Шмита, вновь прибывшие прежде всего прошли в портретную галерею и в течение целого получаса переходили от одного портрета к другому. И новый хозяин Эйсенбургского замка, подобно фон-дер-Вальку, долго простоял перед портретом благородного рыцаря Вальтера и, уходя от него, поднес руку к полям своей шляпы и кивнул головой, как бы прощаясь со своим старым знакомым.
-- Не вынет ли и этот креста? -- подумал старый Шмит. -- Может быть, и он считает себя знакомым благородного рыцаря и сейчас начнет с ним разговаривать?..
Но приезжий господин до сих пор не сказал ни одного слова и, только уже при выходе из портретной галереи, неожиданно остановился и обратился к дворецкому:
-- Вы будете входить в замок не иначе, как всякий раз по особому зову. Теперь вы свободны, но не должны отлучаться из замка. Вообще, я хочу, чтобы вы имели как можно меньше сношений с жителями Эйсенбурга. Ваша жена будет прислуживать госпоже. Согласны вы на эти условия?..
-- Как угодно будет вашей светлости! -- пробормотал Шмит.
-- Я не светлость, -- спокойным тоном ответил тот. -- И если кто-нибудь спросит вас об имени нового обитателя замка, вы можете сказать, что его зовут кавалером Лакруа. О лошадях будет заботиться Люсьен.
Указав при этих словах на лакея, кавалер Лакруа вышел вместе с фон-дер-Вальком и неизвестной госпожой, имени которой он не счел нужным упомянуть старому дворецкому.
Вечером, с теми же лошадьми, которые привезли кавалера Лакруа и его спутницу, Корнелиус фон-дер-Вальк уехал неизвестно куда, и новые обитатели замка остались одни.
Давно ожидаемый факт их водворения, наконец, совершился.
Глава III.
Несмотря на ясно выраженное желание кавалера Лакруа, Шмит тотчас, как только представилась возможность, урвался в Эйсенбург, чтобы удовлетворить любопытство нетерпеливо ожидавших его деревенских жителей.
По обыкновению, он, прежде всего, направился к священнику. Весть о том, что пришел дворецкий из замка, мигом облетела деревню, и через несколько минут в маленьком зале и около дома священника уже толпились любопытные.
Сам достопочтенный пастор, несмотря на всю свою обычную сдержанность, казался взволнованным. Он беспокойно ерзал на своем широком кожаном кресле, поправлял свои очки, перекладывал с места на место табакерку и платок и каждую секунду перевертывал зачем-то листы толстой, обшитой в пергамент, лежавшей перед ним старинной книги -- той самой книги, в которой он показывал Шмиту изображение креста, принадлежавшего Корнелиусу фон-дер-Вальку.
Старый дворецкий стоял перед ним и последовательно излагал, не опуская ни малейшей подробности, историю появления новых гостей в замке.
Его слушали, не прерывая, и только сам священник изредка приговаривал:
-- Так, так... -- как будто заранее зная, что именно должен еще сообщить ему рассказчик.
Набравшиеся в комнату любопытные в такт кивали головами при каждом поддакивании священника, переглядывались между собою, как бы желая прочесть на лицах друг друга впечатление, производимое рассказом.
-- Итак, -- закончил Шмит, -- вы видите, достопочтенный отец, что с прибытием нового хозяина замка дело нисколько не выяснилось, хотя, как уже я говорил, он, по-видимому, весьма знатный господин... я даже назвал его светлостью...
-- Если б возможно было, -- перебил священник, -- каким-нибудь образом узнать его имя...
-- Да я знаю его! -- воскликнул дворецкий, опять приходя в ужас от своей непростительной рассеянности.
-- Знаете! -- вскричал в свою очередь священник, вскакивая с места и поднимая кверху руки, как бы призывая этим небо в свидетели того, что он сам не повинен в этом преступлении, -- знаете и столько времени молчите!.. О, Шмит!..
Все присутствовавшие с негодованием и упреком обратили свои взоры на старика. По комнате прошел глухой ропот.
-- Я полагал... я хотел... -- пробормотал дворецкий, -- изложить последовательно .
-- Последовательно... Да говорите же, говорите теперь!..
-- Его светлость зовут... то есть его светлость не зовут... то есть, виноват -- его светлость не его светлость, а просто кавалер Лакруа!..
При этом имени священник, видимо, едва сдерживавший раздражение, вызванное в нем путанной речью Шмита, в бессилии упал в свое кресло.
-- О, -- вскричал он, -- я предчувствовал это!.. Моя книга говорит правду!..
С этими словами он снова положил руку на лежавший перед ним фолиант.
-- Его преподобию известен кавалер Лакруа?.. -- в изумлении вскричал дворецкий.
Все остальные при этих словах придвинулись к столу, пораженные только что происшедшей сценой и с нетерпением ожидая ее развязки.
Вместо ответа священник с лихорадочной поспешностью перевернул несколько листов своей книги и молча подвинул ее к Шмиту, указывая на гравированный портрет, занимавший всю страницу.
Любопытные плотной толпой вслед за дворецким придвинулись к столу.
-- Он!.. -- вскричал Шмит, в каком-то самому ему непонятном ужасе откидываясь назад, -- он!..
На портрете был изображен кавалер Лакруа; строгие, красивые черты его лица врезались с первого взгляда в памяти дворецкого, и он узнал их сразу. На портрете кавалер Лакруа был изображен в том же черном бархатном супервесте, в котором видел его сегодня Шмит, голову его прикрывала та же шляпа с пером, и только крест той же оригинальной формы, как и у Корнелиуса фон-дер-Валька, висевший на груди на золотой цепи, да крестообразная рукоять меча, видневшаяся у пояса, составляли разницу портрета от оригинала.
Прошла минута мертвого молчания. Священник отирал платком крупные капли пота, покрывшие его лоб; все находившиеся в комнате обитатели Эйсенбурга с любопытством и некоторым страхом рассматривали портрет. Тем не менее, никто из них не догадывался, почему этот портрет произвел такое потрясающее действие на патера -- даже сам дворецкий начал приходить в себя. Действительно, что удивительного в том, что портрет кавалера Лакруа, человека, по всей вероятности, знатного и знаменитого, был помещен в какой-то книге?..
Чем более думал об этом Шмит, тем проще и объяснимее казалась ему вся эта, так было поразившая его с первого раза история.
Но тут внезапно пришедшая догадка заставила старого дворецкого вздрогнуть от страха и радости: ему хорошо было известно, что знатные царствующие особы иногда скрывают, в силу политических соображений, свой высокий сан под чужим именем. Не скрывалась ли под именем кавалера Лакруа какая-либо владетельная особа?.. Тогда понятным явится присутствие ее портрета в книге и волнение патера, когда тот убедился в тождественности обитателя Эйсенбургского замка с лицом, изображенным на портрете?..
Понятным является и то, что эта особа отвергла титул "светлости": старому дворецкому следовало бы назвать ее "высочеством", если... если не еще больше... Но при этой последней мысли последние волосы зашевелились на голове Шмита, и он дрожащим голосом произнес, не смея взглянуть на священника:
-- Его преподобию известно имя особы, удостоившей наш замок своим посещением?..
-- Оно известно мне, -- с некоторым недоумением отвечал священник, -- настолько же, насколько вам и всем, здесь присутствующим...
-- Осмелюсь спросить -- кто же это?..
-- Да ведь вы сами назвали его, Шмит, кавалером Лакруа!.. Или я ослышался?..
-- Нет, -- пробормотал дворецкий, -- но я думал... я полагал...
-- Что вы думали?
-- Что под именем кавалера Лакруа скрывается другое лицо...
Священник задумался.
-- Этого, -- ответил он, наконец, -- не могу сказать вам ни я, ни кто-либо другой, кроме, разве, господина Корнелиуса фон-дер-Валька. По крайней мере, здесь на портрете изображено лицо, известное единственно под именем кавалера Лакруа.
Дворецкий пришел в окончательное недоумение при этом объяснении.
Что же тогда так могло взволновать почтенного отца Бенедикта?
-- Вероятно, -- решился он заметить, -- кавалер Лакруа по своей знатности и заслугам настолько известен, что его портреты помещают в книгах -- вот и все...
-- Вот и все! -- с нескрываемым раздражением перебил его отец Бенедикт, хватая книгу и открывая ее заглавный лист. -- Смотрите! -- с этими словами он ткнул пальцем в дату, на которой значилось: "Anno MDCX".
-- Видите?
Дворецкий поспешно полез в карман, достал очки в серебряной оправе и, надев их, прочел вслух, с некоторой запинкой:
-- Anno millesimo sexcentesimo decimo.
Прочтя по-латыни эти латинские цифры, он остановился и в полном недоумении посмотрел на патера.
-- Переведите! -- сказал тот.
-- Это значит, -- перевел дворецкий, -- что книга издана в тысяча шестьсот десятом году...
-- И что, -- перебил его священник, -- в ней помещен портрет того самого кавалера Лакруа, который гостит теперь в нашем Эйсенбургском замке!.. Поняли?..
Только теперь луч света промелькнул в сознании старого слуги герцогского дома: как не догадался он об этом раньше! Ведь помнил же он странную речь, произнесенную Корнелиусом Фон-дер-Вальком перед портретом рыцаря Вальтера, и видел, как кавалер Лакруа приветствовал этот портрет поклоном!.. Ему должна была быть ясна таинственная связь, соединявшая этих двух лиц с предком герцогского дома. Они знали его, знали лично! Им известен был и самый Эйсенбургский замок с первых лет своего существования! Иначе каким же образом мог бы Корнелиус фон-дер-Вальк знать расположение комнат в замке и, мало того, сразу найти и открыть никому неизвестное, по всей вероятности, более двухсот лет тому назад заложенное и забытое подземелье?
Но тогда -- кто же эти люди?..
Они жили много веков тому назад и -- кто знает -- может быть, они живут тысячелетия!..
Кто же они?.. Конечно, не простые люди!..
Холодный пот пробил при этой мысли старика Шмита. Он едва мог передохнуть от волнения.
То же волнение охватило всех присутствовавших в скромной зале священника. Рассказы про Корнелиуса фон-дер-Валька, служившие до сих пор темой для нескончаемых толков в Эйсенбурге, волновали воображение мирных деревенских обывателей. Личность Корнелиуса вырастала до легендарных рассказов, и возбужденная фантазия придавала каждому его поступку, каждому слову особый, таинственный, мистический смысл.
Но, с другой стороны, каждый из передававших эти фантастические рассказы в глубине души сознавал, что действительность далека от легенды и что все необъяснимое, происходившее на глазах обитателей Эйсенбурга, в один прекрасный день может объясниться самым естественным образом благодаря какой-нибудь простой случайности.
Таким образом, главную роль играло сильно затронутое любопытство, и как бы сильно ни возбуждалось под его влиянием пылкое воображение, всякий прекрасно сознавал, что все легендарные предположения, которые он сам охотно поддерживал, не имеют за собой твердой почвы.
Теперь, внезапно, в течение одной минуты, дело оказалось поставленным совершенно иначе: перед глазами всех был факт и факт необъяснимый. Приходилось допустить, что дело шло о сверхъестественном явлении, и что лица, облеченные народной фантазией в сумрак таинственности, на самом деле олицетворяют собой сверхъестественное, непостижимое и страшное для человеческого сознания...
И они, эти загадочные существа, были здесь, в полумиле от селения!
Дыхание спиралось, и захватывало дух при одной этой мысли!
Глаза всех были прикованы к портрету этого выходца с того света, в то время как отец Венедикт дрожащим, прерывающимся голосом повествовал о предании, рассказанном в лежавшем перед ним фолианте.
-- В далекие времена, -- говорил он, -- когда крестоносцы освободили Иерусалим, часть их направилась от святого града вглубь страны для покорения отдельных сарацинских княжеств. Вскоре крестоносцы разделились на несколько отдельных отрядов, и каждый из них избрал себе своего вождя. Один из этих отрядов пропал без вести. Долгое время полагали, что он истреблен сарацинами, но спустя тридцать лет один монах, по имени Бонифаций, попал в плен к только что основавшейся секте асассинов, живших в горах Ливана. В лице их начальника -- так называемого Старца горы -- он узнал кавалера Лакруа -- предводителя пропавшего без вести тридцать лет тому назад отряда крестоносцев...
Священник умолк.
Всеобщее волнение при этих словах сменилось внезапным спокойствием, под которым скрывался панический ужас, охвативший присутствовавших.
Каждому из них хотелось услышать, что еще поведает предание, сообщаемое отцом Венедиктом, и вместе с тем каждый боялся слушать, ожидая, что сейчас придется узнать нечто такое, что может заставить похолодеть от ужаса.
Но наступившая тишина была так тягостна, что сам отец Бенедикт поспешил ее прервать.
-- Это было, -- продолжал он, -- в 1125 году. С тех пор, в течение многих лет, Старец горы наводил своими злодействами и своей таинственностью ужас не только на сарацин, но и на защитников священного Гроба Господня. Немногие из тех, кому в разные времена случалось выйти живыми из его рук, описывали его одинаковым образом, называя молодым человеком, хотя с того времени, как видел его отец Бонифаций, прошли не десятки, но целые сотни лет. Но что страннее всего -- каждое из этих описаний, принадлежавших различным людям, было как нельзя более похоже одно на другое, и все они до малейшей подробности передавали портрет кавалера Лакруа -- таким, каким вы видите его здесь, на страницах этой книги, каким видел его Шмит и каким, может быть, всем нам придется увидеть его воочию!..
При этом, более чем вероятном предположении, взоры всех невольно обратились ко входным дверям, как будто в них сейчас должен им появиться таинственный обитатель Эйсенбургского замка.
Но двери оставались по-прежнему закрытыми, и ничто не нарушало безмолвия, наступившего вслед за словами священника. Однако среди этого безмолвия каждый слышал биение своего сердца и холодел при мысли о страшном соседстве.
-- Монах Ансельм, -- продолжал отец Бенедикт, -- книга которого лежит передо мной, передает все сказания о Старце горы. Он утверждает, что впоследствии Старец горы основал общество рыцарей во имя Святого Креста, что немногие члены этого братства обладают чудодейственной силой, благодаря которой организм их не стареет, и что они существовали и в его дни, то есть в начале семнадцатого столетия. Он даже, как вы видели, воспроизвел портрет гроссмейстера этого ордена -- кавалера Лакруа... Он утверждал, что братья этого ордена будут жить вечно, до второго пришествия, что в этом их казнь за ведомые им лишь одним прегрешения -- казнь, подобная той, которая постигла некоего человека, отказавшегося возложить на плечи свои крест, предназначенный для распятия Богочеловека!.. Он также, по преданию, осужден жить на земле вечно, во искупление своего неверия!..
Священник умолк.
Его последние слова, в которых проглядывал скрытый мистический смысл, как нельзя более подходили к настроению присутствовавших. Жители Эйсенбурга, хотя и не отличались особым образованием, но все принадлежали к числу добрых католиков, и каждому из них хорошо были известны все апокрифы и не признаваемые церковью сказания. Хорошо была им известна и легенда о Вечном жиде, Агасфере, во все время существования мира осужденном блуждать по земле, не зная покоя, вечно идти вперед, не имея цели, вечно тщетно искать смерти без всякой надежды ее найти! В воображении каждого из них с детских лет была жива его легендарная высокая, изможденная фигура, на которую самые страдания положили печать величавости! Он шел, нескончаемые века неся на себе крест нравственных страданий, возложенный на него за то, что некогда он отказался возложить на несколько мгновений на свои плечи крест, ставший орудием искупления!
И теперь, почти среди них, поселился другой человек, также осужденный за свои таинственные, мало понятные людям преступления нести тяжесть подавляющего ум наказания. И если его неведомые преступления внушали ужас, то величие его страданий невольно возбуждало не только сочувствие, но и близкое к благоговению удивление.
Его фигура не была похожа на фигуру Вечного жида, какой создавало ее воображение, но внутренний образ их обоих был одинаков. Туманная отвлеченная легенда воплощалась в факт перед пораженными недоумением простодушными деревенскими обывателями.
Но вот внезапно окно комнаты, выходившее к замку, осветилось багровым светом. Точно гигантский сноп пламени вырвался откуда-то, прорезал ночную тьму, отразился от нависших туч и кровавым мерцающим заревом осветил и залу, и группу встревоженных людей, толпившихся около стола.
Невольным движением все двинулись было к окну, но тотчас остановились, точно отброшенные какой-то невидимой силой. Там, в багровом блеске этого зарева, им чудилась таинственная безмолвная фигура обитателя Эйсенбургского замка... Ни одного восклицания, ни одного звука не раздалось в первые минуты, но взоры всех были прикованы к этому единственному окну, через которое виден был замок, -- окну, горевшему багровым румянцем, вспыхивавшим и переливавшимся кровавыми отблесками. Казалось, что вот-вот в этой кровавой раме покажется кто-то -- неведомый и страшный, чье появление всех поразит ужасом и лишит сознания... Но никто не являлся: лишь красноватый свет мерцал, переливался и озарял комнату. Зато мертвую тишину, царившую в комнате, вдруг прорезал гудящий, заунывный звук... Точно чей-то могучий, но подавленный, зарытый в глубине голос молил о помощи. Это был живой звук, стонущий, молящий о спасении, но вместе с тем потрясающий, от которого содрогались и самые стены ветхого домика, вмещавшего в себя чуть ли уже не пятое поколение приходских кюре -- и трепетали даже самые листы лежавшей на столе таинственной книги...
-- Sancta sanctissima Virgo, ora pro nobis! (Пресвятая Дева, молись за нас (лат.))! -- смущенным голосом прошептал священник, поднимаясь с кресла и направляясь к выходу. Дворецкий Шмит и другие один за другим, крестясь и повторяя про себя слова молитвы, потянулись за ним. Когда все вышли в сад и обогнули дом, глазам их представилось поразительное, никогда не виданное зрелище: за оврагом, отделявшим деревню, чернела громада замка. Высоко над ним миллионами искр горел и рассыпался огненный сноп. Кровавые блики отражались на низко нависших тучах, освещая багровым заревом деревья парка и ближние дома деревни, между тем как самый замок оставался окутанным непроницаемой темнотой, и только два окна восточного фасада, как два громадных глаза, горели и переливались дрожащим синевато-белым светом.
В тишине ночи рев разносился далеко по окрестности, то замирая, то усиливаясь... К этому реву примешивалось громкое пыхтенье, страшные, то редкие, то учащенные вздохи, от которых содрогалась земля. Как будто там, в подземельях замка, заперт чудовищный великан, на грудь которого навалилась вся древняя каменная громада и сама потрясается от его тяжелых вздохов... Вот он сделает еще одно страшное усилие -- и земля поколеблется, стены рассыплются мелкими осколками, и он встанет во весь свой громадный, гигантский рост и полной грудью, освобожденной от давящей тяжести, вдохнет ароматный воздух теплой ночи... Рев и гул прекратились, и теперь еще отчетливее и еще страшнее слышались тяжелые вздохи. Они учащались -- великан задыхался... Все население деревни высыпало на улицу и инстинктивно столпилось около садика священника. В группе перепуганных людей слышались тихие возгласы, и губы каждого шептали слова молитвы. Но отец Бенедикт уже пришел в себя: он с любопытством присматривался к снопу искр, вылетавшему из высокой трубы, и прислушивался к тяжелым, потрясающим вздохам.
-- Святая Мадонна!.. Я не пойду в замок, но там осталась моя старуха!.. -- раздался дрожащий голос дворецкого.
-- Успокойтесь, Шмит, -- обратился к нему священник: -- насколько я понимаю, во всем этом нет ничего ужасного -- все объясняется очень просто...
-- Но кто же дышит так страшно там, в глубине подземелья?.. -- раздался дрожащий, недоверчивый голос одной из женщин. -- Не Тюрингенского ли великана (лесного духа) погребли они заживо?..
-- О, суеверные! -- воскликнул патер, -- сколько труда потратил я, стараясь рассеять ваши предрассудки! И все вы верите в существование злых оборотней! Это дышит не человек, а машина -- они поставили паровую машину -- такую же, какая стоить уже в Саксонских копях!
Но слова священника мало успокоили толпу; хотя добродушные поселяне слышали, будто где-то в горах работает вновь изобретенная чудная машина, которая не нуждается в силе человека, но они не доверяли этим слухам. Во всяком случае, по их мнению, такую машину непременно должен приводить в действие нечистый дух -- не сама же собой она работает?..
Взоры всех по-прежнему были прикованы к замку, и напряженный слух жадно ловил частые, могучие вздохи.
-- Но, ваше преподобие, -- осмелился заметить дворецкий, -- если это действительно стонет и дышит та машина, то что это за свет горит в окнах?.. Не восковые же это свечи?..
-- Это... -- начал было священник -- и не кончил.
Передний фасад замка мгновенно осветился, лучи ослепительного, синевато-белого света широкими снопами полились из слухового окна верхнего этажа и залили серебристым лунным сияньем парк и часть ограды, прорезывая широкую белую дорогу в окружающей тьме. А задняя половина замка и вся прилегавшая местность по-прежнему тонула в непроглядном мраке... Широкий расходящийся сноп света прорезывал длинную полосу, выделявшуюся на темном фоне. Холодные, точно ледяные, но ослепительно светлые лучи напоминали лунное сияние, но они не дрожали и не переливались, от них не падало полутеней и прихотливых переливов лунного света...
Прошла секунда -- и весь синевато-бледный столб света повернулся и залил своим мертвым сиянием и ограду садика, и самый садик, и дом священника... Лица освещенных им людей приняли мертвенный оттенок; еще одна секунда -- и они на самом деле пали бы от ужаса, но свет, мгновенно пробежав, исчез, и все погрузилось в прежний непроницаемый мрак, и только сноп искр, вылетавший из высокой трубы, по-прежнему отражался багровыми бликами на низко нависших тучах, и те же тяжелые вздохи заключенного в подземелье чудовища потрясали окрестность. Но вот и они мало-помалу затихли, а вместе с ними исчезла и багровая заря.
Было ли все виденное обманом чувств или действительным фактом? Если бы не черневшая громада замка с темным силуэтом трубы, то, пожалуй, обитатели Эйсенбурга могли бы считать себя жертвой дьявольского наваждения. Но там, в замке, они знали, действительно поселились неведомые пришлецы и чудным образом дали знать о своем появлении.
-- Все в воле Божьей, -- дрожащим голосом проговорил отец Бенедикт, -- и да не смущается сердце ваше! А вы, Шмит, должны возвратиться в замок, ибо на то воля нашего августейшего господина. Кроме того, помните, что до сих пор мы были свидетелями только необъяснимого, а не сверхъестественного!..
Глава IV.
Несмотря на успокоительное объяснение отца Бенедикта и даже на категорическое приказание не тревожиться ничем происходящим в замке и ничем не мешать "физическим опытам" благородного кавалера Лакруа, -- приказание, полученное дворецким Шмитом непосредственно от его светлости, население Эйсенбурга долгое время не могло примириться с совершавшимся фактом, и часто мирные деревенские обыватели с ужасом прислушивались по ночам, лежа в своих постелях, к тяжелым стонам и вздохам чудовищной машины. С другой стороны, немалое смущение производило и странное, непонятное поведение кавалера Лакруа и его неизвестной никому даже по имени сожительницы. Изредка, утром, можно было только видеть выезжавшую из замка карету с молчаливым лакеем на козлах вместо кучера, но никогда нельзя было разглядеть сидевших в ней. Объехав по шоссе кругом Эйсенбурга, карета сворачивала в проселок и скрывалась с другой стороны в замковой ограде. Некоторым любопытным, отличавшимся особенной настойчивостью, удалось, впрочем, два или три раза издали увидеть "госпожу из замка", как вскоре привыкли ее называть; в тихие осенние ночи, когда серебристый свет месяца лился на землю и в его лучах все красивое местоположение Эйсенбурга принимало вид волшебного ландшафта, "госпожа из замка" поднималась на уцелевший с южной стороны замка бастион и там, сама вся залитая серебристыми лучами месяца, просиживала целые часы, устремив взор на прихотливые очертания замка и на развертывавшийся перед нею пейзаж. Тогда любопытные могли издали разобрать очертания грациозной женской фигуры, сидевшей в красивой мечтательной позе.
Кавалер Лакруа ревниво оберегал неприступность замка. Сам он никогда не выходил за его ограду, а дворецкий Шмит и его жена допускались в комнаты только тогда, когда в них не было "госпожи"; доступ же в лабораторию был открыт одному только старому лакею.
Почтальон из города являлся ежедневно в замок и оставлял у дворецкого множество газет, журналов и писем, из которых последние часто бывали с марками, совершенно до той поры незнакомыми чиновникам почтовой конторы.
В первый же год пребывания кавалера Лакруа в замке между ним и отцом Венедиктом завязалась оживленная переписка. Поводом к этому послужил пожар, истребивший одну из соседних деревень. Немедленно после этого пожара отец Венедикт получил через дворецкого Шмита тысячу рейхсталеров и коротенькую записку без подписи, в которой его просили употребить эту сумму на помощь пострадавшим и сообщать о всех нуждах его прихода. С тех пор на Эйсенбург и все окрестные селения полился целый дождь благодеяний. Хотя эти благодеяния и не могли рассеять предубеждения против обитателя замка, тем не менее между ними и их соседями установился род взаимного соглашения, по которому жители Эйсенбурга как бы обязались оставить в покое замок и не заниматься делами его обитателей.
Такое безмолвное соглашение продолжалось в течение целых пятидесяти лет: за этот период времени покой замка ничем не был нарушен, тем более что и паровая машина, работавшая в замке, перестала с течением времени казаться чудовищем. Дворецкий Шмит, его жена, старый лакей и многие из свидетелей прибытия кавалера Лакруа и его спутницы в замок умерли за этот срок. Умер и отец Венедикт, но его преемник по-прежнему получал из замка крупные суммы на помощь несчастным. В замке появились на смену старым два новых обитателя -- француз-лакей с женой, которые и составляли до конца единственную прислугу замка.
Заместитель отца Венедикта видел, однако, что почерк, которым были написаны получаемые им за последнее время записочки, сильно изменился и одряхлел. Часто священник думал о том, что дни кавалера Лакруа сочтены. И как ему казались при этой мысли наивны детские верования его паствы в бессмертие таинственных обитателей замка! Добрые дела обитателей замка были ему известны и не должен ли был он, как добрый пастырь, употребить все усилия, чтобы спасти погибающую душу?
После долгих колебаний, он решился, наконец, написать длинное письмо кавалеру Лакруа, в котором умолял дозволить ему прийти в замок для духовного назидания. В ответ на это письмо он получил коротенькую записку, в которой стояли только две фразы: "Час мой еще не пришел. Я позову вас". Что хотел сказать этими словами этот странный человек, целую половину столетия проведший в добровольном заключении? Можно было думать, что он сам чувствует приближение конца своих дней и перед этим концом хочет прибегнуть к утешению религии. Но если так, то зачем же он медлит? Неужели ему может быть известен и самый час его кончины?
Но ни на один из этих вопросов эйсенбургский священник не получал ответа. Только через месяц, утром восьмого сентября 1867 года, ему принесли следующую записку. В этой записке кавалер Лакруа просил его немедленно послать из ближайшего городка телеграмму, и сделать это непременно лично. Телеграмма была адресована в Бомбей на имя Корнелиуса фон-дер-Валька. "Час настал, -- говорилось в ней: -- явись".
В той же записке кавалер Лакруа просил священника явиться в замок, повторяя, что час его настал.
Через три часа по получении записки, исполнив данное ему поручение, священник уже входил в подъезд замка. Встретивший его лакей довел его до богато убранной комнаты, часть которой была отделена портьерой. Зайдя за эту портьеру, он увидел полулежавшего на постели старика, голова которого прикрыта была круглой шапочкой, подобной тем, в которых изображаются иногда древние алхимики.
Священник, сам уже довольно поживший на своем веку, никогда не встречал лица, подобного тому, перед которым он теперь стоял. На этом лице не видно было печати смерти, оно не было изборождено страданиями и не носило следов старческой слабости. Но какие-то неведомые силы положили на него таинственную печать, начертали непонятные знаки, которых, хотя не мог прочесть человек, но мог их чувствовать.
Когда на священника устремился ясный взгляд загадочного человека, он невольно почувствовал, что там, в недоступной человеческому взору области, скрыто великое и неведомое, что открывается для обыкновенного человека только в момент смерти. Объятый невольным трепетом, он с глубоким поклоном остановился в двух шагах от изголовья постели.
-- Прежде, чем принять от вас духовное назидание, -- заговорил кавалер Лакруа, указывая на кресло, -- я бы хотел кончить свои земные дела. Исполнили ли вы мое поручение?
-- Несомненно, -- отвечал священник, не зная, как титуловать того, к кому он обращался.
-- В таком случае, -- голосом, в котором прозвучала радостная нотка, произнес кавалер, -- я спокоен. До моего конца осталось еще десять часов, я увижу моего друга, который закроет мои глаза.
Священнику при этих словах невольно пришло на ум, что его хотят сделать жертвой мистификации: про какого друга говорить кавалер Лакруа? Если про Корнелиуса фон-дер-Валька, то он находится в Бомбее и, конечно, не только не успеет явиться сюда в течение десяти часов, но даже, вероятно, и не получит телеграмму.
-- Напрасно вы удивляетесь, достопочтенный отец, -- неожиданно произнес Лакруа, пристально всматриваясь в глаза священника, -- вас никто не хочет вводить в заблуждение, и не для этого просил я вас прийти сюда...
Холодный пот выступил на лбу патера. Что же это за человек, который может читать чужие мысли? Ему теперь приходилось убедиться, что в рассказах, ходивших про обитателей замка, была значительная доля справедливости.
-- Я прошу вас, -- продолжал Лакруа, -- достать шкатулку, которая стоит там, -- он указал на карниз, над которым висели старинные рыцарские доспехи и меч, крестообразная рукоять которого была осыпана драгоценными камнями.
Доставая шкатулку, патер взглянул на эти доспехи и тотчас вспомнил портрет Лакруа в книге отца Венедикта: там сбоку виднелась такая же рукоять меча...
Чувствуя, как его проникает невольный трепет, он подал шкатулку кавалеру Лакруа. Теперь он уже почти не сомневался более в том, что видит перед собой настоящего, легендарного Лакруа... Но тогда разве может он умереть?..
При этой мысли священник смиренно прошептал про себя:
-- Всему положен предел Тобою, Господи! Да будет воля Твоя!
-- Аминь! -- вслух проговорил Лакруа, отстраняя рукою шкатулку. -- Это для вас, отец: здесь вы найдете выражение моей последней воли; я уполномочиваю вас распорядиться по вашему усмотрению всем, что останется в замке после меня, за исключением того, что находится в лаборатории; дверь туда заперта и запечатана моею печатью. Все, там находящееся, составляет собственность Корнелиуса фон-дер-Валька и должно сохраниться после моей смерти в целости для передачи ему по его приезде...
-- Но, -- прервал его священник, -- господин Корнелиус фон-дер-Вальк, судя по вашим словам, должен явиться сюда до вашей...
Священник не мог произнести слова "смерть", но его произнес сам кавалер Лакруа.
-- До моей смерти? -- сказал он, -- да, но, видите ли... он все-таки приедет после моей смерти и сравнительно долго спустя, через столько времени, сколько надо, чтобы добраться от Бомбея до Эйсенбурга... Не пытайтесь дать какое-нибудь объяснение моим словам: вы сами будете очевидцем того, что я имею основание говорить то, что говорю. Но возвратимся к делу. В этой же шкатулке вы найдете мои записки, писанные мною в течение последних лет моей жизни... Прочтите их и, когда найдете, что обнародование их не может смутить уже человеческий ум, тогда напечатайте... Теперь я устал, я попрошу вас прийти через семь часов... Еще не будет поздно!.. -- добавил Лакруа со слабой улыбкой, предвидя возражение, которое хотел ему сделать патер.
Семичасовой срок, назначенный священнику, казался ему бесконечным. Свидание, которого он ожидал столько лет, вконец разрушило в нем то представление об обитателях замка, которое он выработал. Старое поколение Эйсенбурга с его предшественником, отцом Бенедиктом, во главе, видело в обитателе замка именно того кавалера Лакруа, который упоминался в книге монаха Ансельма и чей портрет был там изображен. Но он сам не верил этому предположению, хотя и не имел никакой определенной догадки. Во всяком случае, для него являлись лишенными всякого основания многочисленные легенды, ходившие про таинственных обитателей замка. К числу этих легенд он относил и самую способность Лакруа угадывать мысли говорящего с ним человека. Теперь ему пришлось воочию убедиться в справедливости этого слуха. Но более всего его поразило загадочное объяснение относительно появления Корнелиуса фон-дер-Валька... Каким образом мог он в одно и то же время быть при кончине Лакруа, если, конечно, именно его имел в виду умирающий, говоря о "друге", и вместе с тем приехать после его смерти?.. Оставалось одно средство немедленно разъяснить это недоразумение, именно -- прочесть записки самого Лакруа... Но на это священник не мог решиться --рукопись, переданная ему, его пугала... Он боялся за себя, точно вместе с первой прочтенной страницей ему пришлось бы вычеркнуть все прошлое и возложить на свои плечи непосильное бремя... Наконец, он еще был жив, к нему надо было идти, а узнав заключающиеся в рукописи тайны, может быть, ни один человек не решился бы стать лицом к лицу с их обладателем...