Lib.ru/Классика: Шеллер-Михайлов Александр Константинович. Дядя Коля

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

ДЯДЯ КОЛЯ.

Я то, что французы называютъ "фланеромъ". Можетъ-быть, фланерство лежитъ въ моей натурѣ; можетъ-быть, оно развилось вслѣдствіе одиночества, неимѣнья семейнаго гнѣзда, тяжелыхъ условій жизни; можетъ-быть, я отдался этому широко наблюдающему окружающее бездѣлью потому, что я давно презираю узко интересующуюся однимъ своимъ я дѣловитость. Не знаю. Фактъ тотъ, что я болѣе всего люблю бродить по городу, заходить лѣтомъ въ общественные сады, посѣщать зимою кафе, собранія, театры, и все это для того, чтобы посмотрѣть, какъ скучаютъ или веселятся люди. Иногда я захожу въ церкви, если тамъ вѣнчаютъ кого-нибудь; иногда я бреду за. похоронной процессіей на кладбище. Потомъ, набродившись по городу, я неспѣшно иду домой, гдѣ меня никто не ждетъ, и въ головѣ роятся думы объ актерахъ даровыхъ зрѣлищъ, видѣнныхъ мною днемъ; въ душѣ пробуждаются различныя чувства, презрѣнье, злоба, скорбь, и гдѣ другіе видятъ только комедію -- я чутко угадываю драму. Въ теченіе моей сильно затянувшейся, давно уже не нужной мнѣ самому жизни я, какъ старый фланеръ, сдѣлалъ не мало уличныхъ, шапочныхъ знакомствъ, и мнѣ извѣстна жизнь этихъ случайныхъ знакомыхъ, какъ мои пять пальцевъ,-- жизнь порою глубоко потрясающая по сущности и совершенно будничная по внѣшнему виду. Среди этихъ случайныхъ знакомыхъ съ совершенно особеннымъ чувствомъ вспоминаю я объ одномъ человѣкѣ. Онъ мнѣ совершенно чужой; мы мало походимъ другъ на друга по развитію: наши жизненные пути совершенно различны; но каждый разъ, смотря на него, я вижу въ немъ что^:то родственное мнѣ по судьбѣ одинокаго бобыля, хотя оба мы распорядились этою судьбою по-своему, и когда я сержусь на него, мнѣ кажется, что я сержусь не на него, а на себя за то, что я не сумѣлъ устроиться такъ, какъ устроился онъ. Я это сознаю и, тѣмъ не менѣе, глумлюсь надъ нимъ, представляю его въ комическомъ видѣ. Я навѣрное былъ бы счастливѣе, если бы не встрѣтился съ нимъ, хотя онъ не игралъ ровно никакой активной воли въ моей жизни. Это странно, но это такъ.

Впервые я встрѣтилъ этого человѣка лѣтъ пятнадцать тому назадъ въ Лѣтнемъ саду. Онъ сидѣлъ на скамьѣ около памятника Крылова и, глядя, какъ играютъ дѣти и подростки, тихо перекидывался отд ѣльны мы фразами съ сидѣвшей около него бонной или гувернанткой. Мы, петербуржцы, въ особенности изъ холостыхъ, давно утратившіе вѣру въ доброе въ самихъ себѣ, прежде всего отыскиваемъ въ другихъ дурное. Намъ дѣлается даже какъ-то неловко, если мы не можемъ сразу отыскать это дурное. Подъ вліяніемъ этой привычки вездѣ видѣть прежде всего оборотную сторону медали, я счелъ этого человѣка за одного изъ мелкихъ ловеласовъ, посѣщающихъ сады и скверы, гдѣ играютъ дѣти, съ цѣлью поухаживать за няньками, боннами, кормилицами, гувернантками. Я усмѣхнулся и сталъ разсматривать этого человѣка. Онъ былъ очень невысокъ ростомъ, съ маленькими руками, съ маленькими ногами, съ фигурой мальчика. Сколько ему лѣтъ? Не то девятнадцать, не то двадцать пять. Бѣлокурый, розовый, немного женственный, онъ принадлежалъ къ числу господъ, долго сохраняющихся "молодыми людьми". Я сѣлъ неподалеку отъ него на пустую скамью и сталъ закуривать папироску. Увидавъ, что я зажегъ спичку, онъ быстро всталъ и, доставая портсигаръ, направился ко мнѣ съ просьбой:

-- Позвольте закурить!

Голосъ былъ молодой, свѣжій, безъ хриплости.

-- Дядя Коля, дядя Коля, развѣ ужъ пора? Ты уходишь?-- раздались дѣтскіе голоса, и его сразу окружило нѣсколько ребятишекъ.

-- Нѣтъ, папиросу закурилъ,-- отвѣтилъ онъ.

-- То-то! смотри, еще рано уходить!-- крикнули дѣти, и помчались играть.

Онъ опустился на скамью рядомъ со мною.

-- Это ваши ребятки?-- спросилъ я.

-- Дѣти сестры,-- отвѣтилъ онъ и сразу разоткровенничался:-- вдова она, больная женщина, вотъ и вожусь съ ними.

И тотчасъ же, точно боясь, что я буду осуждать ее за то, что она навязываетъ ему дѣтей, добродушно прибавилъ:

-- Она со мной няньчилась, я съ ними... И люблю я дѣтвору. Только тутъ и есть искренность, правдивость, нелицемѣрная привязанность...

Онъ слегка вздохнулъ. Я невольно улыбнулся, какъ улыбаются люди при видѣ разочарованнаго мальчика.

-- А вы уже не вѣрите въ людей?-- спросилъ я не безъ ироніи.

Онъ сконфузился, какъ пойманный въ шалости мальчуганъ, и сталъ оправдываться:

-- Не то, чтобы не вѣрилъ, а... время такое и притомъ столица тутъ... портятся быстро люди... Конечно, въ глуши, въ провинціи, тамъ люди еще неиспорченные...

-- А вы вѣрно провинціалъ?

Онъ еще больше смутился.

-- Я? Нѣтъ... я никогда не бывалъ въ провинціи... Но говорятъ, что тамъ люди лучше...

Онъ опять слегка вздохнулъ, точно грустя, что онъ не видалъ этихъ лучшихъ людей.

-- Вы студентъ?-- спросилъ я.

-- Я-съ? О, нѣтъ. Я служу. Въ банкѣ вотъ уже восемь лѣтъ служу...

-- Восемь лѣтъ?-- не безъ удивленія спросилъ я.

-- Да. Мнѣ двадцать пятый годъ.

-- О, да вы совсѣмъ старикъ!-- пошутилъ я.

Его розовыя щеки зарумянились еще сильнѣе; только у дѣвушекъ, и то очень молоденькихъ, встрѣчалъ я такую способность постоянно краснѣть. Онъ помолчалъ немного, смотря въ пространство, потомъ обернулся ко мнѣ:

-- Да, совсѣмъ старикъ -- и кто же не старикъ у насъ здѣсь въ двадцать пять лѣтъ?

Въ его тонѣ послышалась грусть, тихая, мягкая, женственная.

-- Одни успѣваютъ совсѣмъ развратиться къ этому возрасту,-- пояснилъ онъ:-- другіе несутъ уже устало все бремя житейскихъ заботъ, третьи дѣлаются ярыми карьеристами. Все это признаки преждевременной зрѣлости. Молодости здѣсь нѣтъ -- развѣ годъ, два она длится, а то -- сегодня мальчикъ, а завтра хуже старика -- усталость, апатія, безнадежность...

И вдругъ, точно испугавшись своего грустнаго настроенія, своего пессимистическаго взгляда, онъ ободрился:

-- Великое счастье, когда есть семья, когда любишь ее, когда есть для кого жить.

-- Вы женаты?-- спросилъ я.

-- Нѣтъ. Но у меня же семья сестры. Это все равно. Мы живемъ душа въ душу. Дѣти...

Они, легкія на поминѣ, прибѣжали къ нему, затормошили его:

-- Дядя, теперь домой! Завтра сговорились на лодкѣ кататься. Ты уговорись съ лодочникомъ. Пораньше надо. Идемъ скорѣй, мы проголодались.

Они командовали, тянули его за рукава, за полы, смѣясь, прыгая. Онъ поднялся и вѣжливо раскланялся со мною. Окруженный дѣтьми, родными и чужими, онъ пошелъ по аллеѣ, точно ведомый подъ конвоемъ арестантъ. Только у этого арестанта было такое веселое, такое счастливое выраженіе лица, что ему можно было позавидовать. Я сидѣлъ, провожая его глазами. Мнѣ представилась его уютная квартирка -- почему-то мнѣ казалось, что она непремѣнно уютна,-- тамъ поджидаетъ его любимая и любящая сестра, на столѣ уже шумитъ самоваръ, счастливый молодой человѣкъ входитъ въ столовую, и дѣти размѣщаются вокругъ него, идетъ безконечная, шумная болтовня, ничѣмъ не напоминающая скучнаго холостого одиночества. Я позавидовалъ ему въ душѣ...

-----

Дня черезъ два я снова проходилъ по Лѣтнему саду, отправляясь къ Излеру. Было еще рано садиться на пароходъ. Я сталъ прогуливаться по аллеямъ сада. Какъ-то случайно я опять забрелъ на площадку къ памятнику Крылова и увидалъ своего новаго знакомаго. Я подошелъ къ нему и присѣлъ на скамью. Онъ узналъ меня и словно обрадовался. Потомъ я узналъ, что это было у него въ манерѣ -- встрѣчать людей привѣтливо и ласково, точно весь міръ состоялъ изъ его друзей. Мы пожали другъ другу руки.

-- А вы опять здѣсь,-- сказалъ я.

-- Я здѣсь почти каждый день. Дѣти любятъ Лѣтній садъ. И точно, это оазисъ въ пыльной и душной столицѣ...

Мы закурили папиросы.

-- А я въ Излеру пробираюсь,-- замѣтилъ я.

-- А! Давно я не бывалъ въ этихъ загородныхъ садахъ,-- проговорилъ онъ.-- Лѣтъ восемь уже.

-- Такъ давно?-- удивился я.

-- Дорого обходятся эти гулянья. Къ тому же дѣтей не на кого оставить. Моя сестра постоянно больна послѣ смерти мужа.

-- А онъ давно умеръ?

-- Лѣтъ восемь... Да, ровно восемь лѣтъ.

-- Вы, значитъ, совсѣмъ посвятили себя ей и ея дѣтямъ?

-- Какъ же иначе? Она женщина больная и небогатая. Надо же поддерживать.

Мало-по-малу я, немного назойливо, заставилъ его разсказать мнѣ его исторію. Это была простая и будничная исторія. До семнадцати лѣтъ сестра воспитала его, урывая у себя послѣдніе гроши. Потомъ у нея умеръ мужъ, оставя ее съ тремя дѣтьми и безъ всякихъ средствъ, кромѣ маленькой пенсіи. Не долго думая, мальчуганъ-братъ бросилъ гимназію и опредѣлился въ банкъ, чтобы содержать семью. Онъ не только помогалъ семьѣ, но и ходилъ за сестрою, почти не покидавшею постели. Онъ трогательными чертами обрисовалъ мнѣ любовь его сестры къ нему. Она любила его, какъ сына. За эту любовь онъ пожертвовалъ ей своей карьерой, не кончилъ ученья, не попалъ въ университетъ. Онъ не видѣлъ въ этомъ никакого подвига. Напротивъ того, онъ сожалѣлъ, что не можетъ сдѣлать для семьи ничего больше того, что дѣлалъ. Онъ говорилъ только о самоотверженныхъ заботахъ сестры о немъ.

-- Ну, вы за это отплатили, какъ кажется, сторицею,-- сказалъ я.-- Добываете средства для семьи, ходите за больной.

-- Да это же такъ удобно и важно для меня самого. Вліяніе семьи благотворно для холостого человѣка и, кромѣ того, уходъ за больной развиваетъ извѣстную деликатность, мягкость...

Онъ улыбнулся.

-- Сестра, и здоровая, и больная, приносила мнѣ одинаковую пользу, пробудила во мнѣ нѣсколько женственныя черты, сгладила свойственныя намъ, молодымъ мужчинамъ, угловатости, спасла отъ холостой распущенности...

-- Да, но вамъ приходится много работать для другихъ,-- сказалъ я.

Онъ простодушно усмѣхнулся.

-- Не было бы обязанностей, все равно работалъ бы много для каргъ, для трактировъ, для попоекъ, для кокотокъ, мало ли для какихъ глупостей работаетъ молодежь. Холостая жизнь пріучаетъ къ мотовству, къ швырянью денегъ на удовольствія.

-- Нельзя же жить безъ нихъ,-- вставилъ я.

-- Да вѣдь и я не лишенъ удовольствій,-- сказалъ онъ:-- только они иного рода, чѣмъ у другихъ холостяковъ, благороднѣе, возвышеннѣе...

И онъ сталъ мнѣ описывать, какъ сладко сознавать, что каждый рубль, добытый трудомъ, принесетъ радость дѣтямъ, что вечеръ, проведенный у постели больной, дастъ облегченіе ея страданіямъ. Поцѣлуй ребенка, обрадованнаго игрушкой, улыбка больной, утѣшенной чтеніемъ ей книги вслухъ,-- все это такія наслажденія, выше которыхъ нѣтъ ничего.

-- Надо было быть самому бѣднымъ и больнымъ въ дѣтствѣ, чтобы понять это,-- закончилъ онъ:-- а я былъ и бѣднымъ, и больнымъ въ дѣтствѣ и потому знаю цѣну всего этого.

Я сказалъ жесткую фразу,-- по необдуманности? изъ чувства зависти? безъ всякой причины? право, не знаю,-- но все же сказалъ:

-- Не прочно счастье, построенное на такихъ основаніяхъ. Ваша сестра можетъ умереть, дѣти подрастутъ и забудутъ васъ.

Онъ вздрогнулъ. Легкая тѣнь грусти скользнула по его лицу.

-- Зачѣмъ вы это говорите,-- тихо, съ едва замѣтнымъ упрекомъ сказалъ онъ.

Потомъ, подумавъ немного, добавилъ:

-- И всякое счастье не прочно. Хуже всего тѣмъ, у кого нѣтъ и этого непрочнаго счастья...

Я подмѣтилъ въ немъ женское желаніе уколоть меня, хотѣлъ что-то возразить, но онъ, взгдянувъ на часы, замѣтилъ:

-- Пора домой, да и вы не опоздайте къ Излеру.

Я почти разсердился.

-- А вы думаете, что я много потеряю?-- сказалъ я.

-- О, нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ.-- Какая же можетъ быть потеря въ томъ, что не побываешь лишній разъ въ какомъ-нибудь изъ этихъ кабачковъ? Но все же разъ собрались -- надо ѣхать...

Мы простились.

Я былъ чѣмъ-то раздраженъ, мысленно иронизировалъ надъ этимъ маленькимъ человѣкомъ. Добродѣтельный мѣщанинъ, недоразвившаяся улиточка, ходячая сентиментальность. Всѣ эти эпитеты сами собою сложились въ моей головѣ. И въ то же время мнѣ было точно досадно на самого себя. За что я злюсь на него? Наконецъ, мнѣ-то что за дѣло до него? Досадно, что онъ счастливѣе меня? Нравственный его образъ, что ли, колетъ глаза? Я ругалъ уже самого себя, но, несмотря на все мое желаніе, не могъ отдѣлаться отъ мысли объ этомъ человѣкѣ.

Я сѣлъ на пароходъ, кругомъ меня шумѣла уже подкутившая толпа этихъ кавалеровъ и этихъ дамъ, стремившихся убить остатокъ вечера и ночи у Излера. Я искалъ знакомыхъ лицъ, чтобы разсѣяться, отдѣлаться отъ мысли объ одиночествѣ. Но знакомыхъ не было. Я былъ одинъ. Я уѣхалъ въ людное мѣсто разсѣивать скуку, съ полнымъ сознаніемъ, что она не разсѣется тамъ, а въ головѣ моей носилось представленіе уютнаго домика, гдѣ уже стихаетъ дѣтскій говоръ, и молодой, еще полный силъ человѣкъ садится у постели больной любимой сестры и услаждаетъ часы ея безсонной ночи чтеніемъ книги.

-- Поль-де-Кока читаетъ!-- вдругъ проговорилъ я почти вслухъ, и самъ какъ-то брезгливо устыдился за себя.

На меня напала хандра -- это безпредметное недовольство, безотчетная тоска, безысходная скука. Я не понималъ, зачѣмъ я притащился къ Излеру. Слушать надоѣвшіе пошлые мотивы оперетки? Наблюдать за извѣстною до мелочей кафешантанною публикою? Ходить по сырымъ аллеямъ, обоняя запахи пива, кухни, табачнаго дыма и воображая, что это чистый воздухъ? Но куда же дѣваться? Идти въ чужія семьи не въ урочный часъ съ сознаніемъ, что улыбающіеся тебѣ казенной улыбкой люди посылаютъ тебя въ душѣ къ чорту? Тащиться къ кому-нибудь изъ холостыхъ знакомыхъ, зная навѣрное, что всѣ они гдѣ-нибудь рыщутъ, и если кто-нибудь изъ нихъ застрялъ дома, то это значитъ, что у него или болятъ зубы, или нѣтъ ни гроша денегъ? Я сталъ размышлять о томъ, что и всѣ пришли сюда потому, что имъ некуда дѣваться. "Нѣтъ больной сестры, чтобы ухаживать за ней, нѣтъ дѣтей-племянниковъ, чтобы няньчиться съ ними",-- думалось мнѣ, и, дѣлая презрительныя гримасы, я сердился на человѣка, отравившаго мнѣ вечеръ...

Но привычка -- вторая натура. Дня черезъ три, черезъ четыре я снова собрался къ Излеру, снова шелъ черезъ Лѣтній садъ, направляясь къ пароходу. Поровнявишсь съ площадкой, гдѣ стоитъ памятникъ Крылова, я свернулъ сюда съ большой аллеи и, только очутившись передъ памятникомъ, сообразилъ, зачѣмъ я безсознательно зашелъ сюда. Я поискалъ глазами своего знакомаго незнакомца и не нашелъ его. Вѣрно, онъ ушелъ раньше обыкновеннаго. Я пошелъ дальше, думая о другомъ. А гдѣ-то въ уголку мозга вертѣлся вопросъ: "почему онъ ушелъ такъ рано?"

Еще и еще разъ я заходилъ случайно на это мѣсто, но дяди Коли здѣсь не было. Онъ и его ребятишки перекочевали, должно быть, куда-нибудь въ другой садъ. Приближалась осень, загородныя гулянья прекращались, и я, наконецъ, пересталъ ѣздить на пароходѣ и проходить черезъ Лѣтній садъ. Мой случайный знакомый былъ забытъ мною...

-----

Прошло три года.

Въ одинъ изъ ноябрьскихъ вечеровъ я поѣхалъ въ оперу. Давали "Фауста". Я дошелъ до шестого ряда креселъ и остановился въ проходѣ, лѣниво и безучастно осматривая въ бинокль ложи, ища знакомыхъ лицъ, разглядывая откровенные туалеты дамъ.

-- Виноватъ!-- послышался около меня мягкій голосъ.

Я опустилъ бинокль и посторонился, чтобы дать пройти человѣку, которому я заграждалъ дорогу. Этотъ человѣкъ, маленькій, розовый, былъ онъ, мой знакомый по Лѣтнему саду. Я его сразу узналъ: онъ нисколько не измѣнился. Онъ, повидимому, тоже припомнилъ что-то, но, вѣроятно, смутно, такъ какъ не поклонился мнѣ, а только пристально смотрѣлъ на меня. Я опять поднялъ бинокль и сталъ осматривать ложи. Заиграли увертюру. Я опустился на свое мѣсто. Мое и его кресло были рядомъ. Мой сосѣдъ отъ времени до времени взглядывалъ на меня, очевидно, что-то усиленно припоминая. Это не ускользнуло отъ моего вниманія, не ускользнуло отъ моего вниманія и то, что онъ часто шептался со своей сосѣдкой, молоденькой красавицей. "Невѣста или жена?-- думалъ я.-- Завелся или обзаводится семьей?" "Невѣста",-- рѣшилъ я наконецъ, видя, какъ внимательно и заботливо онъ отвѣчаетъ на ея тихіе вопросы. Вѣрно, съ молоденькой барышней веселѣе быть въ оперѣ, чѣмъ сидѣть съ больной сестрой. Я улыбнулся при этой мысли, и наши глаза встрѣтились. Фаустъ былъ уже соблазненъ, помчался въ поиски за Гретхенъ, и потому можно было заговорить. Заговорилъ онъ первый:

-- Мы гдѣ-то встрѣчались?

-- Въ Лѣтнемъ саду,-- отвѣтилъ я.

Онъ вдругъ оживился, вспомнилъ, радушно протянулъ мнѣ руку.

-- Знакомые незнакомцы,-- сказалъ онъ весело и отрекомендовался:-- Николай Петровичъ Шеметовъ...

Я назвалъ себя.

-- Вы уже не живете затворникомъ, какъ прежде?

-- Нѣтъ, оперу посѣщаю чуть не каждый день,-- отвѣтилъ онъ.-- Я любитель музыки...

-- А ваша сестра какъ же?

По моему лицу скользнула насмѣшливая улыбка, и я невольно бросилъ взглядъ на сосѣдку Николая Петровича. Онъ на мгновеніе опечалился.

-- Сестра вотъ уже три года какъ умерла,-- отвѣтилъ онъ.

-- А ея дѣти? При васъ?

-- Нѣтъ; мать ихъ отца взяла ихъ въ Москву. Покуда сестра была жива -- ихъ можно было не отдавать бабкѣ, ну, а послѣ ея смерти противиться волѣ старухи было невозможно...

-- Значитъ, я былъ правъ, говоря о непрочности счастья, которымъ вы тогда наслаждались?

Я продолжалъ улыбаться, глядя на его миловидную спутницу и чувствуя, что онъ утѣшился. Онъ ничего не отвѣтилъ мнѣ. По его лицу прошла тѣнь. Я понялъ, что онъ не забылъ этого счастья, несмотря на свою милую спутницу. Я поспѣшилъ сказать:

-- Но, конечно, дѣти осаждаютъ васъ письмами?

Онъ очнулся и проговорилъ:

-- Нѣтъ, гдѣ же... они учатся, занятій такъ много въ гимназіи... не до переписки...

"А, забыли, значить!" -- мелькнуло въ моей головѣ. Я точно обрадовался чему-то.

-- Занятій много!-- проговорилъ я насмѣшливо.-- Скажите просто, что дѣти всегда эгоисты. Кто пригрѣваетъ, того и любятъ, кто далеко, того и забываютъ.

Онъ поднялъ на меня добрые, грустные глаза:

-- Вы очень, должно-быть, не любите дѣтей, какъ настоящій холостякъ... Я, со своей стороны, цѣню въ дѣтяхъ уже то, что они рѣдко умѣютъ притворятся... Лучше откровенно забыть, чѣмъ дѣлать видъ, что помнишь, и писать о томъ, чего не чувствуешь...

-- Вы женились?-- спросилъ я.

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ.

Подняли занавѣсъ, и мы сѣли. Я такъ и зналъ, что это не жена, а невѣста; даже и не невѣста, а дѣвушка, за которой онъ ухаживаетъ. Недаромъ онъ все наклоняется къ ней и точно что-то объясняетъ. Юбочникъ онъ, какъ видно, не изъ послѣднихъ. Въ слѣдующій антрактъ и онъ, и я пошли курить.

-- Вы не одни въ театръ,-- сказалъ я.

-- Да, съ Зинушей...

Онъ смутился и тутъ же весело разсмѣялся своимъ милымъ, простодушнымъ смѣхомъ.

-- Я назвалъ ее вамъ такъ, какъ будто вы должны знать, кто она... Впрочемъ, черезъ два-три года вы будете знать, кто она... Всѣ будутъ это знать...

Онъ весь просіялъ, лицо разрумянилось.

-- Ваша жена будетъ?-- тихо спросилъ я съ невольной улыбкой.

Онъ засмѣялся и отрицательно покачалъ головой.

-- Это моего покойнаго брата дочь, и потому тутъ не можетъ-быть и рѣчи о женитьбѣ. Нѣтъ, Зинуша обѣщаетъ быть одной изъ звѣздъ первой величины въ оперномъ мірѣ. Если бы вы слышали, что за голосъ, что за музыкальный талантъ! Она теперь учится; профессора въ восторгѣ; пророчатъ блестящую будущность...

Онъ заговорилъ горячо о способностяхъ племянницы, о ея успѣхахъ, о своемъ счастіи. Оказалось, что она сирота, что у нея нѣтъ средствъ, что она живетъ у него. Онъ не говорилъ мнѣ о томъ, что для нея онъ бѣгаетъ, высуня языкъ, къ профессорамъ, въ театральнымъ властямъ, что ради нея онъ работаетъ какъ волъ, чтобы имѣть болѣе средствъ. Я это узналъ послѣ отъ другихъ. Говорилъ же онъ только о своемъ счастьи. И точно онъ сіялъ счастьемъ, такимъ счастьемъ, что я не выдержалъ и замѣтилъ:

-- Право, вамъ можно позавидовать!

-- Еще бы, еще бы!-- согласился онъ, улыбаясь.

Когда мы вернулись въ зрительный залъ, онъ представилъ меня своей племянницѣ. Это было очаровательное созданье: молодость, красота, грація, прелестный голосокъ. Да, для такого существа можно пожертвовать многимъ, даже будучи только "дядею".

Еще болѣе позавидовалъ я ему, когда черезъ годъ въ одномъ изъ концертовъ появилась начинающая пѣвица Зинаида Шеметова. Ея успѣхъ, несмотря на робость молодой пѣвицы, несмотря на нѣкоторые недостатки и недочеты въ обработкѣ голоса, былъ полный, блестящій, шумный. Николай Петровичъ, сіяющій, смѣющійся, взволнованный, отирая со лба потъ, точно пѣлъ онъ самъ, а не она, принималъ поздравленія и говорилъ:

-- Нѣтъ, господа, это только еще первый робкій шагъ, а что будетъ дальше... что будетъ дальше...

Я чувствовалъ, что дальше будетъ рядъ тріумфовъ, и опять скверное чувство шевельнулось во мнѣ. Да, ее ждетъ рядъ тріумфовъ -- дядя Коля окажется въ отставкѣ; его будутъ третировать, какъ третируютъ юноши стараго дядьку; онъ будетъ носить ея вѣеръ, ея букетъ, ея накидку; онъ будетъ проводить безсонныя ночи, ожидая ея возвращенія домой; на него будутъ сердиться за то, что онъ мѣшаетъ ея любовнымъ свиданіямъ, можетъ быть, даже ему когда-нибудь скажутъ: "вы живете на мой счетъ". Это будущее -- будущее знаменитой пѣвицы и ея воспитателя -- казалось мнѣ неизбѣжнымъ, и я ждалъ его, посмѣиваясь въ душѣ надъ наивнымъ простякомъ. Казалось, я буду счастливѣе, когда онъ сдѣлается несчастнымъ... Какъ знать,-- можетъ-быть, и точно я испыталъ бы извѣстное наслажденіе, если бы все случилось такъ, какъ я предвидѣлъ. Человѣческое сердце такъ испорчено. Для него часто служитъ утѣшеніемъ и то, что несчастно не одно оно, что несчастны и другіе.

Шеметовъ сдѣлался на нѣкоторое время предметомъ толковъ среди извѣстнаго кружка молодежи. Ему, молодому дядѣ молоденькой красавицы, завидовали и потому его чернили. Одни намекали, что онъ не безкорыстно няньчится съ красавицей-племянницей. Другіе говорили, что это крайне ограниченный человѣкъ, живущій какой-то улиткой: не ѣздитъ на пикники, не играетъ въ карты, не пьянствуетъ. Третьи просто называли его Тартюфомъ и говорили, что, кромѣ того, онъ непроходимо глупъ. Я понималъ, почему они его ругаютъ, и не присоединялся къ ихъ брани, сознавая, что у меня нѣтъ такъ же, какъ и у нихъ, никакихъ данныхъ, чтобы бранить его. Но злился на него я, быть-можетъ, больше другихъ, злился за то, что онъ сумѣлъ сдѣлать свою жизнь счастливою, нашелъ, въ чемъ его счастье... Я избѣгалъ разговоровъ о немъ, избѣгалъ встрѣчъ съ нимъ, чувствуя, что это сіяющее радостью и счастьемъ лицо каждый разъ портитъ на цѣлый день настроеніе моего духа...

Какъ-то разъ, раздосадованный безголосой Валентиной въ "Гугенотахъ", я замѣтилъ своему знакомому, бывшему со мной въ театрѣ:

-- Еще слава Богу, что Шеметова теперь, вѣроятно, скоро появится: у нея удивительный голосъ.

-- Да она же не появится вовсе въ оперѣ,-- отвѣтилъ мой собесѣдникъ.

-- Какъ такъ? Опять какія-нибудь интриги?

-- О, нѣтъ! Но она на-дняхъ вышла за секретаря римскаго посольства и уѣхала за границу.

-- Что вы говорите!

-- Да.

Я вспомнилъ о Николаѣ Петровичѣ. Мнѣ даже жаль его стало. Въ то же время по моему лицу скользнула улыбка. Такъ въ свѣтѣ сожалѣютъ люди своихъ соперниковъ, когда тѣ являются въ смѣшномъ видѣ. Про нихъ говорятъ: "ахъ, какъ жаль", а на лицахъ играетъ злорадная усмѣшка.

-- Жаль ея дядю, бѣднягу,-- замѣтилъ я вслухъ.

-- Да, для него это большой ударъ,-- отвѣтилъ мой знакомый.-- Онъ даже куда-то скрылся изъ Петербурга. По крайней мѣрѣ, я его давно не встрѣчалъ... А вы съ нимъ не знакомы?

-- И да, и нѣтъ! Шапочное знакомство. Это, кажется, добрый малый, простякъ,-- небрежно замѣтилъ я.

-- Хорошій цѣнитель музыки,-- вставилъ мой пріятель.

Я глядѣлъ на ложи и, мало интересуясь разговоромъ, разсѣянно отвѣтилъ:

-- А я не зналъ, что онъ музыкантъ.

Послышалось замѣчаніе:

-- Не музыкантъ, но знатокъ и цѣнитель музыки... Могъ бы быть замѣчательнымъ музыкальнымъ критикомъ, если бы вздумалъ писать... Его сужденія мѣтки и оригинальны...

-- Ну, для этого нужно образованіе,-- сказалъ я вскользь.

Мой собесѣдникъ какъ-то странно посмотрѣлъ на меня, точно не понимая меня.

-- Онъ, кажется, и седьмого класса гимназіи не кончилъ,-- сказалъ я въ поясненіе своихъ словъ, опустивъ бинокль и зѣвая.

Мой пріятель кивнулъ головой.

-- А! вы вотъ о чемъ! Да, онъ точно вышелъ изъ гимназіи изъ седьмого класса. Эта была жертва семейнымъ привязанностямъ. Онъ вѣдь вѣчно жертвуетъ собою другимъ.

Я, какъ петербуржецъ, съ большимъ скептицизмомъ отношусь къ "жертвамъ" и очень сомнительно слушаю разсказы о добродѣтельныхъ людяхъ. Когда мнѣ говорятъ о подвижникахъ, я прежде всего мысленно спрашиваю: "какія выгоды они хотятъ извлечь изъ этого и кого стараются обмануть?" Слова моего пріятеля раздражили меня, и я проговорилъ:

-- Ну, это еще не большая жертва -- освободиться отъ школьной скамьи и отдѣлаться отъ плохо дававшагося ученія.

Мой знакомый открылъ широко глаза.

-- Да вы совсѣмъ его не знаете,-- замѣтилъ онъ.-- Это былъ первый ученикъ въ гимназіи, общій любимецъ, даровитый юноша...

Я пожалъ плечами.

-- Я съ нимъ вмѣстѣ учился,-- продолжалъ мой пріятель:-- и потому хорошо знаю, что онъ оставилъ гимназію, не вслѣдствіе лѣни, неуспѣховъ, желанія бросить ученіе, а просто вслѣдствіе глубокаго сознанія, что надо придти на помощь семьѣ. У него была въ это время сильная рука, и ему предложили сносное мѣсто. Онъ воспользовался случаемъ и оставилъ школьную скамью.

Я сухо замѣтилъ:

-- Не смѣю спорить; вамъ, какъ его товарищу, все это должно быть лучше извѣстно. Я этому вполнѣ вѣрю, тѣмъ болѣе, что я сразу подмѣтилъ въ немъ одну черту -- онъ немного сердечкинъ...

Мой собесѣдникъ опять пристально взглянулъ на меня, видимо, пораженный моимъ насмѣшливымъ тономъ.

-- Онъ, кажется, почему-то не нравится вамъ? Но, право же, вы его не знаете вовсе. Это человѣкъ долга, сильная натура и притомъ натура, въ своей простотѣ не сознающая даже того, что она сильна. Такіе люди рѣдки, но они есть...

Я засмѣялся и ехидно вставилъ:

-- Да, и простоту его я замѣтилъ. Очень ужъ она бросается въ глаза.

Мой пріятель холодно и сухо замѣтилъ:

-- Еще бы! онъ ничѣмъ не рисуется и даже не понимаетъ, что онъ можетъ рисоваться чѣмъ-нибудь: ни одного публичнаго скандала не сдѣлалъ, ни разу не сидѣлъ на скамьѣ подсудимыхъ, никогда не былъ объявленъ несостоятельнымъ должникомъ. Чѣмъ же тутъ рисоваться?

Я понялъ, что мы сейчасъ начнемъ дѣлать другъ другу колкости, и сухо перемѣнилъ разговоръ.

Тѣмъ не менѣе, въ моей душѣ опять поднялось враждебное чувство противъ Шеметова. За что? Я самъ не понималъ. Просто было досадно, что человѣкъ дѣлаетъ что-то такое, что другіе называютъ исполненіемъ долга, жертвами, подвигомъ, и въ чемъ я не могу отыскать грязненькихъ мотивовъ, мелкихъ побужденьицъ, той пошлости и ничтожества, которыя нахожу вездѣ и всюду, которыя считаю неизбѣжными спутниками всей нашей свѣтской жизни. "Впрочемъ, юродивые и блаженные бывали во всѣ времена и во всѣхъ слояхъ общества",-- рѣшилъ я и мысленно старался представить себѣ смѣшныя стороны Шеметова...

-----

Столичная жизнь имѣетъ свойство быстро стирать въ памяти образы, сцены, впечатлѣнія. Сегодня кому-нибудь дали публично пощечину, завтра раздавили кого-то конкою, послѣзавтра поетъ новая пѣвица и танцуетъ новая балерина, гдѣ же тутъ останавливаться долго на какомъ-нибудь одномъ явленіи? Съ похоронъ попадаешь на свадьбу; возмущенный кражею Юханцева ради цыганокъ, ѣдешь въ театръ для подношенія подарка и цвѣтовъ балетной плясуньѣ; спѣша мимо ведомыхъ городовыми полуголодныхъ оборванцевъ-карманниковъ, торопишься взять съ бою за баснословно дорогую цѣну билетъ на первое представленіе знаменитой дивы, и когда вечеромъ или, вѣрнѣе сказать, утромъ ложишься спать послѣ тревогъ, наслажденій, попоекъ, "милліона терзаній", то чувствуешь одно -- пустоту, сопровождаемую иногда изжогой въ горлѣ, тошнотою или болью въ спинѣ. Гдѣ же тутъ помнить о какомъ-то "добродѣтельномъ Шеметовѣ"?

Этотъ добродѣтельный пигмей совершенно затерялся въ моей памяти, какъ ничтожная булавка въ массѣ болѣе крупнаго сора, тѣмъ болѣе, что прошло съ нашей послѣдней встрѣчи нѣсколько лѣтъ.

Я пріѣхалъ въ Зоологическій садъ смотрѣть новую феерію и встрѣтился у воротъ съ цѣлой компаніей знакомыхъ кутилъ. Они уже кричали и хохотали у самаго входа въ садъ. Окруженный ватагой этихъ подгулявшихъ пріятелей и нѣсколько черезъ мѣру веселыхъ француженокъ, я пробирался къ театральной кассѣ, чтобы взять билетъ, и столкнулся лицомъ къ лицу съ Шеметовымъ, Онъ тоже бралъ билеты въ театръ. Онъ мало постарѣлъ, хотя уже около глазъ были морщинки, лицо смотрѣло серьезнѣе, строже, но румянецъ попрежнему игралъ на щекахъ, и голубые глаза смотрѣли по-дѣтски ясно.

-- А вы и по зоологіямъ нынче похаживаете?-- сказалъ я, здороваясь съ нимъ.

-- Да, феерію хотѣлось посмотрѣть,-- отвѣтилъ онъ:-- какъ свѣтъ побѣждаетъ обскурантизмъ...

Я усмѣхнулся, не уловивъ въ его тонѣ тонкой ироніи.

-- Значитъ, съ педагогической цѣлью?-- насмѣшливо сказалъ я.

Онъ взглянулъ мнѣ прямо въ глаза, уловивъ тонъ моего замѣчанія, и это былъ странный взглядъ, холодный, рѣзкій, строгій. Прежде онъ такъ не смотрѣлъ.

-- Да,-- отвѣтилъ онъ:-- хочу показать своему юнцу одну изъ сторонъ нашей столичной жизни.

-- Ахъ, опять съ какимъ-нибудь племянникомъ возитесь,-- замѣтилъ я насмѣшливо.-- Смотрите, не прельстился бы онъ этой стороной жизни, къ которой вы хотите, повидимому, пробудить въ немъ отвращеніе.

Онъ покачалъ головой.

-- О, нѣтъ, ею трудно прельститься.

-- Однако, народа много... значитъ, прельщаются многіе...

-- Потому что бѣжать имъ некуда...

Къ нему подошелъ юноша лѣтъ семнадцати, красивый, серьезный, съ открытымъ выраженіемъ на загорѣломъ лицѣ.

-- Взялъ билетъ?-- спросилъ онъ.

-- Да.

-- Пойдемъ же.

Меня тоже уже звали къ себѣ мои кутящіе пріятели, и одна изъ развязныхъ дамъ въ этой компаніи тащила меня за рукавъ къ буфету.

Шеметовъ взялъ подъ руку юношу и. что-то заговорилъ съ нимъ. Тотъ обернулся и безцеремонно, какъ настоящій юнецъ, окинулъ меня съ головы до ногъ глазами. Въ этомъ взглядѣ ясно сказалось любопытство посмотрѣть на "писателя" и нѣкоторое удивленіе въ окружающей его компаніи. Воображалъ, вѣрно, что писатели подвижническую жизнь ведутъ. Я грубо высвободилъ свою руку изъ рукъ развязной спутницы и рѣзво сказалъ ей, что я не особенно люблю водить кого бы то ни было. Она назвала меня русскимъ медвѣдемъ, и мнѣ пришлось уклониться, чтобы избѣжать фамильярнаго прикосновенія ея вѣера къ моему лицу. Мнѣ вдругъ показалось, что окружающіе смотрятъ на насъ съ любопытствомъ, что на меня указываютъ взглядами. Фамильярности этихъ дамъ не шокируютъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, но на публичныхъ гуляньяхъ даже привычному человѣку дѣлается иногда неловко, особенно, если сознаешь, что тебя знаютъ многіе и что на твоемъ лицѣ лежатъ уже слѣды полувѣковой жизни. "Вотъ Шеметова никто не знаетъ,-- вдругъ мелькнуло въ моей головѣ:-- и лѣтъ его не опредѣлишь. Можетъ выкидывать какія угодно штуки". И тутъ же мнѣ стало досадно, что никакихъ штукъ онъ не выкидываетъ. Еще бы, добродѣтельный мѣщанинъ, безкровная улитка, деревянная кукла на пружинахъ! Я опять былъ не въ духѣ, отдѣлился отъ кутящей компаніи, пошелъ бродить около звѣрей, одинокій, хандрящій, и, наконецъ, остановился передъ открытой сценой, гдѣ уже шла феерія. Около меня кто-то громко и искренно смѣялся надъ глупостями пьесы. Это былъ задушевный, молодой смѣхъ. Я обернулся и увидѣлъ Шеметова и бывшаго съ нимъ юношу. Оба они были оживлены и заразительно веселы.

-- А вамъ, кажется, очень весело?-- спросилъ я.

-- Еще бы, это такъ глупо!-- быстро отвѣтилъ юноша.-- Я не воображалъ даже, что можетъ быть нѣчто такое...

Шеметовъ поспѣшилъ представить его мнѣ, видя, что онъ безцеремонно говоритъ со мною.

-- Андрей Ивановичъ Михалковъ.

-- Племянникъ?-- спросилъ я съ улыбкой.

-- О, нѣтъ, мы не родня. Сынъ моего покойнаго товарища по гимназіи.

"Опять няньчится съ кѣмъ-то и доволенъ",-- сообразилъ я. Я злобно кольнулъ его:

-- А ваши надежды относительно Зинаиды Павловны такъ и не сбылись,-- сказалъ я.

-- Да, предпочла личное счастье славѣ,-- отвѣтилъ онъ спокойно.

Его равнодушіе показалось мнѣ напускнымъ. Мнѣ захотѣлось разбередить рану. Такъ разбередить, чтобы видѣть на его лицѣ отраженіе боли.

-- Это былъ, должно-быть, большой ударъ для васъ?

Юноша немного нахмурился и искоса метнулъ на меня сердитый взглядъ. Мальчишка туда же угрожать вздумалъ! Николай Петровичъ остался равнодушенъ.

-- Какъ же, даже закутилъ сдуру,-- пояснилъ онъ съ улыбкой.-- Безсонница одолѣла, началъ пить опій и привыкъ на-время. Ужасно втягиваешься въ это, стоитъ только начать. Да вотъ онъ отрезвилъ.

Онъ указалъ глазами на своего спутника съ доброй улыбкой на лицѣ.

-- Долгъ и обязанности -- великое дѣло,-- сказалъ онъ серьезно.-- Это отрезвляетъ... А потомъ я и самъ сталъ радоваться на Зинушу. Слава развращаетъ, бездушнымъ эгоистомъ дѣлаетъ человѣка, всякія знаменитости почти всегда сухіе и холодные люди. И въ театральной средѣ Зинушка не ужилась бы. Тамъ нужно быть интриганкой, подставлять другимъ ногу. Она же была менѣе всего способна на это...

-- Значитъ, все къ лучшему дѣлается въ мірѣ?-- вставилъ я съ явной ироніей.

-- Ну, не все, а что Зинушка теперь счастливѣе, чѣмъ была бы на театральныхъ подмосткахъ -- это я вижу изъ каждаго ея письма... Она во многомъ похожа на меня. Ей прежде всего нужны извѣстныя обязанности, а всякіе публичные успѣхи -- не грѣютъ они...

Я слушалъ его и только теперь начиналъ понимать его.

-- Какъ странно,-- сказалъ я.-- Вы созданы для семейной жизни и остались холостякомъ.

Онъ пожалъ плечами.

-- Едва ли я созданъ исключительно для семейной жизни. Просто люблю я людей и чувствую себя счастливымъ, если могу быть полезнымъ имъ -- вотъ и все. Жениться же...

Онъ задумался.

-- Моя сестра лишила меня возможности жениться. Это была идеальная женщина, и мнѣ нужно было найти дѣвушку, хотя сколько-нибудь напоминающую ее, чтобы полюбить ее и связать свою судьбу навсегда съ ея судьбою. А хорошія женщины, какъ и хорошіе мужчины, вы знаете, попадаются не часто... Брать же въ лотерею билеты -- это не въ моемъ характерѣ...

Я мелькомъ замѣтилъ:

-- Однако, вы вѣчно съ кѣмъ-нибудь связываете свою жизнь -- это вѣдь тоже лотерея.

-- О, тутъ обѣ стороны вполнѣ свободны,-- возразилъ онъ.

Онъ взглянулъ на своего спутника и прибавилъ:

-- Вотъ онъ -- будетъ время, когда онъ или разойдется со мной во многомъ, или заведетъ свою семью -- мы простимся, какъ добрые друзья, которымъ предстоятъ разные пути. Съ женой же такъ не разстанешься, тамъ много неизбѣжной фальши, ломки, насилія.

Онъ говорилъ такъ просто, такъ искренно, что я не находилъ, да и не искалъ возраженій. Смотря на его лицо, слушая его рѣчи, я понялъ, что онъ чувствуетъ себя вполнѣ счастливымъ, что онъ вовсе не сознаетъ, что онъ приносилъ для кого-нибудь жертвы или совершалъ подвиги.

Я сказалъ ему:

-- Вы удивительно устроили свою жизнь: не гонитесь ни за чѣмъ, ни за славой, ни за шумными наслажденіями, ни за выдающейся дѣятельностью, а между тѣмъ...

-- Да развѣ въ этомъ счастіе?-- спросилъ онъ, перебивая меня.-- Счастливъ тотъ, кто всю жизнь сознаетъ, что онъ нуженъ хоть какому-нибудь больному щенку. Другого счастія нѣтъ.

-- А неблагодарность -- развѣ это не отравляетъ счастія?

-- Неблагодарность?-- переспросилъ онъ и наивно прибавилъ:-- И же всегда благодаренъ тѣмъ, кто давалъ мнѣ возможность быть счастливымъ хоть годъ, хоть, мѣсяцъ...

И, спохватившись, что я не о томъ говорилъ, прибавилъ:

-- Впрочемъ, вы, вѣрно, но о томъ говорили, вы думали о неблагодарности тѣхъ, кому я былъ полезенъ.

Онъ положилъ свою руку на мою и дружески сказалъ мнѣ:

-- Вѣрьте мнѣ, что получаетъ больше тотъ, кто даетъ, чѣмъ тотъ, кто беретъ. Это старая пословица..

И задушевно мягко закончилъ:

-- Я много слышалъ о васъ, о вашей жизни. Скажите мнѣ, вы извѣстный писатель, вращающійся въ шумномъ обществѣ, ведущій разсѣянную жизнь, чувствовали ли вы себя хоть когда-нибудь вполнѣ счастливымъ, то-есть нужнымъ кому-нибудь, какъ воздухъ...

Одинъ изъ знакомой мнѣ компаніи кутилъ отыскалъ меня и сталъ со смѣхомъ тащить въ буфетъ. Я обозлился -- на него или на слова Шеметова -- не знаю. Я вырвалъ свою руку изъ рукъ пріятеля, сказалъ, что не пойду, и въ невольномъ возбужденіи рѣзко замѣтилъ въ отвѣтъ на слова Шеметова:

-- А вы любите читать непрошеныя проповѣди даже взрослымъ.

Онъ мягко, но твердо возразилъ:

-- Это просто та же откровенность, съ которой вы постоянно высказывали свои взгляды на мое поведеніе.

Я понялъ его упрекъ за мои назойливыя приставанья къ нему, за мои замѣчанія и ироническія выходки, и замолчалъ. Замолчалъ и потому, что въ моей душѣ вдругъ стало невыразимо пусто.

Оставить комментарий Шеллер-Михайлов Александр Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1894 Обновлено: 08/12/2017. 44k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шеллер-Михайлов Александр Константинович Дядя Коля

ДЯДЯ КОЛЯ.

Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Дядя Коля