Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Обида

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ТРИНАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

ОБИДА.

I.

   -- Ну, ваше превосходительство, заварили вы кашу, извольте ее теперь сами и расхлебывать, а я въ этомъ дѣлѣ положительно умываю руки!
   Съ этими раздражительно произнесенными словами, сильно жестикулируя руками, вошелъ въ просторную столовую стариннаго помѣщичьяго дома высокій и статный мужчина съ длинными сѣдыми усами, одѣтый въ панталоны съ красными лампасами и въ бѣлый китель съ генеральскими погонами. Еще довольно молодая или, вѣрнѣе, моложавая на видъ женщина, къ которой были обращены эти раздражительныя слова, съ недоумѣніемъ подняла свои голубые глаза на вошедшаго и, опустивъ на колѣни канву, но которой она вышивала шерстями, съ легкой усмѣшкой спросила:
   -- Какую кашу? Что расхлебывать? Я, Александръ, ровно ничего не понимаю! Что случилось?
   Ее, видимо, нисколько не встревожили ни рѣзкій тонъ говорившаго, ни обращенныя къ ней слова "ваше превосходительство", которыя обыкновенно обозначали сильнѣйшую степень раздраженія генерала.
   -- А то, что Иванъ Ивановичъ Селезневскій самъ своею персоною сегодня пріѣдетъ къ намъ!-- пояснилъ генералъ, многозначительнымъ тономъ.
   -- Пріѣдетъ? Наконецъ-то. Ну, слава Богу!-- воскликнула она съ нескрываемою радостью и поспѣшно отложила канву и шерсти на рабочій столикъ, охваченная любопытствомъ.-- Ты видѣлъ его? Разсказывай скорѣе!-- торопила она мужа.
   -- Что разсказывать-то?-- ворчливо произнесъ генералъ, немного озадаченный ея радостью.-- Со стыда сгорѣлъ я на старости лѣтъ, встрѣтивъ его у Анучиныхъ. Сквозь землю готовъ былъ провалиться...
   -- Полно, Александръ, глупости говорить, полно!-- перебила его жена нетерпѣливо.-- Говори, что онъ сказалъ, какъ отнесся къ дѣлу. Радъ, что увидитъ сына? О, я воображаю, съ какимъ нетерпѣніемъ онъ хочетъ его обнять!
   -- Матушка, да когда же ты перестанешь институткою быть!-- воскликнулъ съ комичнымъ отчаяніемъ генералъ.-- Чего ему радоваться, чего ему ликовать, когда мы поставили его въ самое пренеловкое и щекотливое положеніе? Вотъ я тебѣ все передамъ по порядку...
   Генералъ вынулъ изъ кармана панталонъ серебряный портсигаръ, закурилъ толстую папиросу съ длиннѣйшимъ мундштукомъ и заговорилъ:-- Заѣхалъ я къ Анучинымъ поздравить старушку Елену Константиновну и какъ разъ натолкнулся у нихъ на Ивана. У нихъ теперь эта племянница или пріемышъ, чортъ ее знаетъ кто она,-- будетъ по обыкновенію гостить, такъ онъ ое привозъ... Да, кстати, они въ страшномъ переполохѣ: пріѣхалъ къ нимъ на именины Елены Константиновны Данила Лукичъ Селезневскій да и свернулся: кандрашка его хватилъ...
   -- Ахъ, какое несчастіе!-- воскликнула генеральша,-- Я воображаю, какъ поражена Елена Константиновна. Вѣдь они съ Данилой Лукичемъ двоюродные братъ и сестра, росли вмѣстѣ...
   И, перебивая сама себя, она опять заторопилась:
   -- Ну, разсказывай, разсказывай, что же Иванъ Ивановичъ?
   -- Разсказывай! разсказывай!-- ворчливо передразнилъ ее генералъ.-- Сама же, перебила... Вотъ потолковали мы всѣ, о всякихъ пустякахъ, потомъ Иванъ улучилъ минуту и отозвалъ меня незамѣтно на террасу. "Я, говоритъ, долженъ къ тебѣ заѣхать... благо я уже тутъ по сосѣдству... Мой сынъ писалъ мнѣ еще изъ Петербурга, что онъ у тебя репетиторомъ пристроился..." Я, матушка, человѣкъ прямой, а не юла,-- я сейчасъ же ему и брякнулъ: "это все затѣи ея превосходительства, а не мои; я вовсе не желалъ брать этого молодого человѣка съ собою въ деревню. Навязался онъ къ намъ еще съ позапрошлой зимы въ репетиторы..."
   -- Вовсе онъ не навязывался!-- возразила генеральша недовольнымъ тономъ.-- Кто тебѣ это сказалъ?
   -- Какъ же не навязался? Пришелъ съ улицы, напросился учить дѣтей,-- загорячился генералъ.
   -- Да вѣдь мы же сами искали репетитора, и не съ улицы онъ пришелъ, я давно знала его мать, десятокъ лѣтъ...-- пояснила она. Десятки репетиторовъ набѣжали съ предложеніемъ услугъ, когда мы публиковали въ газетахъ, но я сама вспомнила тогда о Петрѣ Ивановичѣ и предложила ему мѣсто... Меня точно что осѣнило тогда...
   -- Ну, и чортъ съ нимъ!-- оборвалъ ее генералъ.-- Ну, не навязался онъ, а я сказалъ, что навязался... Ну, голову, что ли, мнѣ за это срубятъ? Да и не въ этомъ, матушка, суть, не въ этомъ! Сказалъ я это Ивану, а онъ мнѣ въ отвѣтъ: "Развѣ я тебя виню?.. А даже и Марью Аркадьевну не виню... Это случайность и я долженъ былъ ждать, что гдѣ-нибудь и когда-нибудь мнѣ придется непремѣнно встрѣтиться съ этимъ молодымъ человѣкомъ".
   -- Такъ и сказалъ: "съ этимъ молодымъ человѣкомъ!" -- въ ужасѣ воскликнула Марья Аркадьевна.-- Нѣтъ, нѣтъ! это ты выдумалъ самъ!
   -- Я, матушка, еще ничего въ жизни не выдумывалъ и не старался выдумывать,-- сердито возразилъ генералъ.-- Нашла тоже выдумщика!
   -- И это говоритъ отецъ!-- ужаснулась генеральша.-- "Съ этимъ молодымъ человѣкомъ!"
   Ея круглое полное лицо раскраснѣлось пятнами отъ охватившаго ее негодованія.
   -- Ну да, отецъ!-- сердито произнесъ генералъ.-- Вѣрно, у него есть свои серьезныя основанія не особенно радоваться этой встрѣчѣ... "Я, говоритъ онъ, на его мѣстѣ, конечно, не поѣхалъ бы на кондиціи въ вашу семью, зная, что у васъ въ деревнѣ можно встрѣтить отца, бросившаго мою мать, и поставить его и себя въ неловкое положеніе... Но характеры и взгляды различны... Этотъ молодой человѣкъ даже любезно предупредилъ меня, что онъ ѣдетъ къ намъ на мѣсто репетитора и гувернера, и даже подчеркнулъ въ письмѣ, что условія такъ выгодны для него, что не ему, бѣдняку, отказываться отъ нихъ..." "Впрочемъ, закончилъ Иванъ, онъ былъ настолько внимателенъ ко мнѣ, что замѣтилъ тутъ же въ письмѣ, что онъ готовъ отказаться отъ этого выгоднаго предложенія, если это почему-нибудь будетъ необходимо для меня".
   Генералъ вдругъ неожиданно вспылилъ и съ грознымъ видомъ остановился передъ женою:
   -- Нѣтъ, ваше превосходительство, не этотъ молодой человѣкъ неделикатенъ, а вы неделикатна. Онъ только и понимаетъ одно то, что ему штаны нужно изъ экономіи во время грязи снизу подворачивать, а вы -- вы нѣжнаго воспитанія дама, вы чувствительнаго сердца женщина, вамъ надо было сообразить, въ какое положеніе вы ставите Ивана. Онъ никогда никому изъ насъ не обмолвился ни однимъ словомъ о своей супругѣ и объ этомъ молодомъ человѣкѣ, какъ вы его ни пытали, о нихъ никто не говорилъ въ семьѣ Анучиныхъ, они для Ивана и его родни, очевидно, умерли, и вдругъ теперь всѣ узнаютъ, что у него есть сынъ...
   -- Ахъ, Боже мой, что же тутъ позорнаго?-- воскликнула запальчиво генеральша, презрительно приподнимая плечами.-- Да, есть сынъ, учащійся въ университетѣ, примѣрный молодой человѣкъ, пріѣхавшій къ намъ на кондиціи! Къ чемъ тутъ позоръ? Въ томъ, что Иванъ Ивановичъ никому прежде не говорилъ объ этомъ сынѣ? Такъ развѣ онъ былъ обязанъ говорить о немъ? Иванъ Ивановичъ и вообще не говоритъ о своей жизни... ее, можетъ-быть, только Анучины и знаютъ, и то въ качествѣ его близкой родни... И, слава Бога, слава Богу, что онъ еще стыдится говорить объ этомъ... Онъ, впрочемъ, и вообще не любитъ говорить о своихъ дѣлахъ, потому никого и не удивитъ, что онъ не говорилъ о своемъ сынѣ... Или ты думаешь, что его скомпрометируетъ то, что его сынъ живетъ у насъ репетиторомъ?.. Такъ всѣ знаютъ и наши близкія отношенія къ Ивану Ивановичу, и то, что онъ, повидимому, или не особенно богатъ, или скуповатъ, хотя и занимаетъ хорошее мѣсто... По какъ я рада, какъ я рада, что они сойдутся...
   -- Да, нечего сказать, большая радость!-- проворчалъ генералъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Александръ, ты нечего не смыслишь въ вопросахъ о чувствахъ, о привязанностяхъ, о семейныхъ узахъ. Тебѣ только бы солдаты ровно маршировали на плацу, а остальное все не но твоему вѣдомству...
   -- Матушка!-- воскликнулъ генералъ, точно прося пощады.
   Но она перебила его:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не возражай мнѣ! Я рѣшилась возвратить отца сыну и сына отцу и сдѣлаю это.
   -- Дѣлайте, ваше превосходительство, что вамъ угодно, но я сказалъ, что умываю руки въ этомъ дѣлѣ,-- проговорилъ генералъ.-- Слышите? Умываю руки!
   Они начинали слегка ссориться.
   -- Я пойду даже дальше: я помирю Ивана Ивановича съ его несчастною женою,-- продолжала настойчиво генеральша. -- Я десять лѣтъ знаю ея безупречную, можно сказать, святую жизнь... Нѣтъ, нѣтъ, я, во что бы то ни стало, сведу ихъ снова...
   -- Матушка,-- воскликнулъ въ отчаяніи генералъ:-- не своди ты никого, не мири ты никого! Пусть ихъ, чортъ ихъ всѣхъ возьми, ругаются, ссорятся, дерутся, расходятся; намъ-то что до нихъ за дѣло! Наше дѣло сторона, наша изба съ краю! Пойми ты...
   -- Молчи! молчи!-- заговорила раскраснѣвшаяся генеральша, затыкая себѣ уши.-- Я и слушать не хочу! И зачѣмъ ты противъ себя говоришь? Зачѣмъ ты прикидываешься какимъ-то грубымъ эгоистомъ? Самъ о каждомъ послѣднемъ солдатишкѣ всю жизнь заботился, самъ за какого-нибудь кантонистишку всю жизнь распинался, а теперь...
   -- Они мнѣ ввѣрены были, сударыня,-- перебилъ ее мужъ: такъ я не могъ не заботиться о нихъ, не имѣлъ на это нрава, а ты не полковой командиръ надъ всѣми людьми, чтобы о нихъ хлопотать...
   -- Я христіанка!-- воскликнула не безъ паѳоса Марьи Аркадьевна, постучавъ сжатой выхоленной рукой въ грудь.
   -- Ну ужъ, матушка, лучше бы ты язычницей была, все меньше бы людей подъ руками было, за которыхъ тебѣ приходилось бы распинаться...
   Генералъ, круто повернувшись на каблукахъ и слегка отдуваясь отъ волненія, направился къ выходу изъ столовой, ступая тверже, чѣмъ онъ ступалъ обыкновенно, и сильно хлопнувъ за собою дверью, чего онъ не дѣлалъ въ мирное время. Онъ, видимо, старался какъ можно яснѣе показать, что онъ очень сердитъ, и, вѣроятно, окончательно махнулъ бы рукою на свое неумѣнье "задавать страху" въ домѣ, если бы вздумалъ теперь обернуться назадъ: онъ увидалъ бы такое веселое выраженіе на лицѣ своей жены, что понялъ бы, какъ мало боится она его вспышекъ. Въ полку онъ всегда зналъ, что надо дѣлать для острастки солдатъ и офицеровъ: засадить подъ арестъ, послать на гауптвахту, зачислить въ штрафованную роту, дать розги, наконецъ. Для всего были свои правила, для всякой вины было опредѣленное наказаніе. А здѣсь, "въ бабьемъ царствѣ", какъ онъ называлъ семью, онъ окончательно терялся, видя на каждомъ шагу неповиновеніе и безпорядки. И еще хорошо, если при окрикахъ генерала домашніе только дѣлали серьезныя и сдержанныя физіономіи, смотря на него изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ смѣющимися и веселыми глазами. Но бывало и хуже: онъ раскричится, а они примутъ это за серьезное, надуются и потомъ цѣлый день "играютъ въ молчанку", смотря невинно-угнетенными жертвами; тогда вѣчно говорливый генералъ окончательно смущался и уже не зналъ, какъ развязать ихъ языки. Марья Аркадьевна особенно склонна была отъ времени до-времени, хотя и очень рѣдко, вдругъ вообразить себя настоящею жертвою деспота-мужа и поразнообразить свою жизнь убѣжденіемъ, что она дѣйствительно несчастна. Первымъ слѣдствіемъ этого бывало то, что у нея, какъ ей казалось, начинала болѣть голова, а значитъ и являлась необходимость слечь въ постель. Это совершенно сбивало съ толку генерала и онъ чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ, ругалъ себя мысленно "старымъ хрѣномъ", "неотесаннымъ бурбономъ", "мелочнымъ самодуромъ" и ходилъ мокрой курицей, не зная, какъ и чѣмъ загладить свою вину. Впрочемъ, генеральша всегда была ангеломъ невинности и доброты и ей тотчасъ же надоѣдало быть несчастной, страдать головною болью и лежать въ постели и потому между мужемъ и женою начиналось нѣчто въ родѣ медоваго мѣсяца; генералъ веселѣлъ и восторженно, немного захлебываясь и облизываясь, говорилъ всѣмъ про жену: "божественная женщина!" На этотъ разъ генералу не грозила продолжительная семейная вспышка, такъ какъ Марья Аркадьевна была счастлива, какъ никогда, при мысли о томъ событіи, которое должно было произойти не далѣе какъ сегодня въ ея домѣ. Это событіе было ея завѣтною мечтою въ теченіе цѣлаго года или, какъ она съ паѳосомъ говорила, "всей жизни".
   Въ прошломъ году, когда въ январѣ мѣсяцѣ оба сына генеральши стали приносить дурныя отмѣтки изъ гимназіи и генералъ сурово рѣшилъ, что завтра же надо приказать денщику Козыреву хорошенько выдрать мальчишекъ, генеральша совсѣмъ растерялась. Она сдѣлала бурную сцену генералу, строго-на-строго приказала Козыреву отнюдь не исполнять никакихъ "глупостей", которыя прикажетъ сдѣлать генералъ, и помчалась въ конторы двухъ большихъ газетъ. Она распорядилась, чтобы на первыхъ газетныхъ страницахъ -- непремѣнно на первыхъ!-- было "не позже, какъ завтра же" напечатано объявленіе о томъ, что "требуется немедленно и какъ можно скорѣе репетиторъ для двухъ мальчиковъ, обучающихся въ гимназіи". Она, вся раскраснѣвшаяся, спѣшащая и торопящая другихъ, походила на человѣка, застигнутаго наводненіемъ и бросающагося изъ стороны въ сторону, ища спасенія. На другой же день явилось съ дюжину молодыхъ людей, гимназистовъ, кончающихъ курсъ, студентовъ, находящихся въ медицинской академіи и въ университетѣ, какихъ-то статскихъ господъ съ красными носами и одутловатыми лицами, повидимому, нигдѣ не обучающихся и, можетъ-быть, нигдѣ не обучавшихся, и генеральша впопыхахъ и въ разсѣянности пригласила двухъ репетиторовъ сразу, а потомъ, когда умолкли надоѣдливые звонки кандидатовъ на репетиторское мѣсто и когда она слегла въ постель отъ сознанія своего несчастія и отъ головной боли, она въ ужасѣ вспомнила:
   -- А Петръ Ивановичъ-то!
   О Петрѣ Ивановичѣ она совершенно забыла, ошеломленная неожиданнымъ рѣшеніемъ генерала, а между тѣмъ она же сама постоянно спрашивала всѣхъ и каждаго, не нуженъ ли кому-нибудь учитель для дѣтей, очень бѣдный и примѣрный молодой человѣкъ, поддерживающій несчастную мать, старушку двоюродную бабушку и двоюродную тетку, жалкую калѣку. Этотъ примѣрный человѣкъ и былъ Петръ Ивановичъ Селезневскій. Генеральша знала его мать еще дѣвочкой; потомъ онѣ какъ то долго не встрѣчались; затѣмъ опять встрѣтились, когда мать Петра Ивановича была уже не дѣвочкой, а несчастной брошенной мужемъ женой. И что это былъ за мужъ: онъ еще въ корпусѣ былъ однокашникомъ генерала Шурыгина и они вмѣстѣ продѣлывали возмутительныя штуки; потомъ года два они вмѣстѣ служили въ полку и этотъ кутила и ловеласъ "чуть не погубилъ нравственность генерала". Генеральша, не видавшая, впрочемъ, его въ глаза, говорила о немъ съ содроганіемъ и, казалось, ненавидѣла его даже больше, чѣмъ ненавидѣла его брошенная имъ жена. Генеральша очень любила читать чувствительные романы, но еще болѣе любила ихъ выслушивать изъ устъ ихъ героевъ и героинь, видѣть ихъ въ дѣйствительности, принимать въ нихъ личное участіе въ качествѣ "судьбы", "рока", "наперсницы". Романъ брошенной мужемъ Ольги Дмитріевны Селезневской тоже заинтересовалъ ее и такъ растрогалъ, что она даже обѣщала "несчастной женщинѣ" все, все для нея сдѣлать. Въ чемъ заключалось это "все" -- этого не знали ни сама генеральша, ни Селезневская, фамильярно говорившая про генеральшу въ домашнемъ кругу: "вретъ тоже, что на умъ взбредетъ". И вдругъ персть Божій, какъ говорила генеральша, указалъ, что можетъ сдѣлать она, Марья Аркадьевна, для Петра Ивановича. Года четыре тому назадъ Марья Аркадьевна Шурыгина и ея мужъ Александръ Капитоновичъ Шурыгинъ рѣшились не ѣхать ни за границу, ни въ Петергофъ, ни въ Павловскъ, а провести лѣто въ своемъ имѣніи, и неожиданно встрѣтили тамъ у своихъ сосѣдей по имѣнію Анучиныхъ самого Ивана Ивановича Селезневскаго. Онъ, какъ оказалось, былъ близкимъ родственникомъ Анучиныхъ и служилъ въ губернскомъ городѣ, верстахъ въ восьми отъ имѣнія Анучиныхъ. Иванъ Ивановичъ былъ моложе Шурыгина всего на три года, дѣтство они провели въ одномъ корпусѣ, затѣмъ когда-то служили года два въ одномъ полку. Селезневскій въ ранней молодости былъ кутилой и весельчакомъ, потомъ въ его жизни случился какой-то переворотъ; генералъ, по правдѣ сказать, не помнилъ, какой переворотъ: не то проигрался онъ, не то женился, во всякомъ случаѣ произошло несчастіе. Затѣмъ Селезневскій, какъ говорили, вышелъ въ отставку и исчезъ изъ Петербурга. Многіе даже думали, что онъ просто умеръ. Теперь, встрѣтивъ въ провинціи стараго пріятеля, Александръ Капитоновичъ едва могъ узнать его; сильно посѣдѣвшій, хотя все еще прекрасный собой, онъ смотрѣлъ задумчиво и озабоченно, былъ неразговорчивъ и, видимо, избѣгалъ говорить о своемъ прошломъ, отдѣлываясь отъ разспросовъ одной фразой о томъ, что онъ "много глупостей надѣлалъ въ жизни". Далѣе онъ не распространялся о своей прошлой жизни, разъ только мелькомъ замѣтивъ у Шурыгиныхъ, что онъ разошелся съ женою, которая живетъ въ Петербургѣ съ своимъ сыномъ. Этой фразы было довольно, чтобы Марья Аркадьевна, косившаяся на этого "изверга рода человѣческаго", забила тревогу и дала волю своему любопытству: "почему разошелся? какъ разошелся?" Ей хотѣлось узнать отъ него самого, какъ онъ объяснитъ свое преступленіе, и потомъ высказать ему прямо, что она знаетъ его жену -- эту святую женщину и его сына -- этого примѣрнаго молодого человѣка. Она вообще не понимала, какъ могутъ расходиться мужья и жены, и глубоко негодовала на совершающихъ подобныя преступленія. Она вотъ, напримѣръ, и моложе она своего мужа лѣтъ на десять, и вспыльчивъ онъ до послѣдней крайности, и грубаго деспотизма у него въ характерѣ много, и относительно красоты -- развѣ ихъ можно сравнивать!-- а никогда ей и въ голову не приходило разойтись съ нимъ, разъ они дали "священную клятву передъ алтаремъ Божіимъ" жить вмѣстѣ и быть вѣрными другъ другу. Однако, узнать что-нибудь отъ Селезневскаго о его прошломъ было трудно. Это былъ не только "скрытный" человѣкъ, но и ловкій притворщикъ, настоящій Тартюфъ, какъ сейчасъ же убѣдилась Марья Аркадьевна. Онъ смотрѣлъ человѣкомъ женственно мягкимъ, свѣтски вѣжливымъ, осторожнымъ и деликатнымъ до послѣдней степени, до мелкой щепетильности. Никто и никогда не сказалъ бы по его виду, что это бездушное чудовище. Онъ былъ до того хитеръ, что не сказалъ ни одного дурного слова про свою жену, не сдѣлалъ ни одного двусмысленнаго намека на ея счетъ. Онъ не говорилъ никогда, какъ онъ самъ замѣтилъ однажды Марьѣ Аркадьевнѣ, ни о мертвыхъ, ни о врагахъ, такъ какъ, говоря и о тѣхъ, и о другихъ, по его мнѣнію, мы всегда сознательно лжемъ въ ту или другую сторону.
   Когда же Марьѣ Аркадьевнѣ понадобился репетиторъ для ея сыновей и она рѣшилась взять на эту должность Петра Ивановича Селезневскаго,-- у нея сразу явилось убѣжденіе, что это перстъ Божій, что ей указано свыше возвратить отца сыну и сына отцу. Этого было довольно, чтобы она не только отказалась письменно отъ услугъ двухъ другихъ нанятыхъ ею сгоряча репетиторовъ и вмѣсто нихъ пригласила Петра Ивановича Селезневскаго, несмотря на то, что она чувствовала сильное предубѣжденіе противъ всѣхъ рыжеволосыхъ людей, но и нашла сразу всевозможныя достоинства въ этомъ "несчастномъ сынѣ несчастной матери". И генералъ, и Петръ Ивановичъ Селезневскій, и его мать тотчасъ же узнали отъ генеральши, что перстъ Божій возлагаетъ на нее обязанность возвратить отцу сына и сыну отца, что иначе нельзя объяснить всѣхъ этихъ встрѣчъ генеральши съ членами распавшейся семьи, какъ путями Привидѣнія. Правда, всѣ эти люди отнеслись довольно скептически къ ея восторгамъ, но это нисколько не смутило ее. Въ неисповѣдимые пути Провидѣнія профаны рѣдко вѣрятъ. Она же со своей стороны всегда приходила въ умиленіе, когда ей казалось, что она видитъ указанія перста Божьяго и вступаетъ на пути Провидѣнія. Александръ Капитоновичъ въ это время только и слышалъ, что разсказы о матери "молодого человѣка", объ этой удивительной женщинѣ, несущей бодро свой крестъ, добывающей хлѣбъ свой трудомъ и поднявшей безъ чужой помощи своего примѣрнаго сына, находящей еще возможность содержать свою старую тетку и убогую кузину. Изъ деликатныхъ и осторожныхъ разспросовъ объ Иванѣ Ивановичѣ Селезневскомъ у его жены Марья Аркадьевна давно уже поняла, что жена разошлась съ мужемъ, въ сущности, только изъ-за того, что онъ былъ въ молодости мотъ и кутила, что онъ швырялъ и бросалъ деньги направо и налѣво, что онъ могъ оставить семью на мостовой, а теперь, когда, видно, нечего болѣе бросать, "поджалъ хвостъ, по выраженію Селезневской, и поетъ Лазаря". Марья Аркадьевна хотя и морщилась отъ нѣкоторыхъ выраженій несчастной женщины, но все же могла только жалѣть эту страдалицу, которая среди нужды стала нѣсколько рѣзкой и немного вульгарной, оставшись, тѣмъ не менѣе, достойной уваженія, какъ честная труженица и прямая натура, свято чтущая семейныя узы. Шурыгина, увидавъ, какъ измѣнился, по крайней мѣрѣ, по виду, самъ Селезневскій, желавшій казаться человѣкомъ, превратившимся изъ прежняго безпечнаго кутилы въ серьезнаго труженика и примѣрнаго служаку, была увѣрена, что перстъ Божій не только избралъ ее для примиренія этихъ мужа и жены, разошедшихся когда-то только по недоразуменію, но и облегчилъ ей ея миссію. Ее не смущало даже то обстоятельство, что, по достовѣрнымъ слухамъ, Селезневскій уже успѣлъ обзавестись незаконной семьей. Развѣ можно вообще придавать серьезное значеніе этимъ связямъ! Онѣ непрочны уже потому, что онѣ незаконны и безнравственны. Александръ Капитоновичъ только поморщился, когда она нашла нужнымъ высказать ему всѣ свои мечты и только мелькомъ замѣтилъ: "Ты, матушка, не завари какой-нибудь каши". Но когда она рѣшилась взять репетитора и въ деревню, генералъ рѣшительно запротестовалъ. Эти протесты уложили Марью Аркадьевну въ постель на пару дней, послѣ которыхъ послѣднее примиреніе генерала съ генеральшей, и онъ снова называлъ ее "божественной женщиной". У генеральши появилось нѣсколько новыхъ цѣнныхъ бездѣлушекъ, тѣмъ не менѣе, Петръ Ивановичъ въ деревню не былъ взятъ, а поѣхалъ куда-то въ другое мѣсто на кондиціи на болѣе выгодныхъ условіяхъ. "Тоже этой птицѣ пѣвчей въ зубы-то нечего смотрѣть,-- замѣтила ему при этомъ его мать.-- А хочетъ репетитора имѣть, такъ и пусть платитъ настоящую цѣну". Это обстоятельство не помѣшало Марьѣ Аркадьевнѣ на слѣдующее лѣто опять поднять вопросъ о приглашеніи Петра Ивановича въ деревню. Генералъ снова запротестовалъ, но на этотъ разъ безплодно: у Петра Ивановича не оказалось подъ рукой болѣе выгодныхъ кондицій, и онъ поѣхалъ съ семьей Шурыгиныхъ въ ихъ имѣніе. "Пусть теперь милый папаша-то попляшетъ,-- напутствовала его Ольга Дмитріевна.-- Рожу-то, я думаю, перекоситъ". Къ величайшей радости генерала, Иванъ Ивановичъ Селезневскій, видимо, не торопился встрѣтиться съ сыномъ и ни разу не заглянулъ въ началѣ весны въ имѣніе Шурыгиныхъ. Но двадцать перваго мая Шурыгинъ заѣхалъ съ поздравленіемъ къ Анучинымъ и узналъ, что Селезневскій собирается въ этотъ день завернуть "кстати" и къ нему, чтобы повидать сына. Это извѣстіе и произвело переполохъ. Впрочемъ, тревожился одинъ Шурыгинъ, а Марья Аркадьевна только радовалась тому, что въ этотъ день должно совершиться то, что указано перстомъ Божіимъ. Но былъ взволнованъ и молодой Селезневскій возможностью встрѣтиться съ отцомъ. Онъ уже давно зналъ отъ Марьи Аркадьевны о томъ, что Шурыгины знакомы съ его отцомъ, что онъ и его отецъ могли встрѣтиться въ ихъ домѣ, и относился къ этому совершенно спокойно. Вообще Марья Аркадьевна съ восторгомъ видѣла всѣ достоинства въ этомъ молодомъ человѣкѣ и, главнымъ образомъ, восхищалась его сдержанностью и степенностью, развившимися, какъ она хорошо понимала, среди лишеній и трудовой жизни. Она, какъ она выражалась, угадывала женскимъ сердцемъ,-- о, у нея было чуткое сердце!-- что подъ этой спокойной внѣшностью скрывается много затаенныхъ страданій и тревогъ, и потому не безъ нѣкотораго волненія въ день готовящагося событія заявила породъ обѣдомъ молодому человѣку:
   -- А вы знаете, сегодня, можетъ-быть, пріѣдетъ къ намъ вашъ отецъ?
   -- Что-жъ, я вамъ уже докладывалъ, что я ничего не имѣю противъ него.-- отвѣтилъ спокойно и сдержанно Петръ Ивановичъ обычнымъ степеннымъ тономъ.-- Не знаю только, будетъ ли это пріятно ему. Особенно нѣжныхъ чувствъ онъ ко мнѣ не можетъ питать.
   -- Ахъ, вы не знаете, что онъ пережилъ за эти годы, и какъ измѣнился,-- замѣтила горячо Марья Аркадьевна.
   Молодой человѣкъ пожалъ плечами и тѣмъ немного наставническимъ тономъ, которымъ онъ любилъ высказывать великія истины, пояснилъ:
   -- Онъ тѣмъ и отличается, что мѣняется всю жизнь, какъ хамелеонъ. Это, Марья Аркадьевна, удѣлъ всѣхъ, кто прежде совершаетъ поступки, а потомъ обдумываетъ. Первое правило жизни: сначала все обдумывать, а потомъ начинать дѣйствовать.
   Она вздохнула.
   -- Не всѣ же прошли такую суровую школу, какъ вы,-- сказала она.
   -- Да, слава Богу, меня жизнь всему научила, и я не пропаду нигдѣ и не погублю никого ни съ того, ни съ сего, не безъ гордой самоувѣренности отвѣтилъ онъ степенно.
   И, увидавъ вбѣжавшихъ въ комнату двухъ мальчугановъ, обратилъ вниманіе Марьи Аркадьевны на ихъ каламянковые костюмы:
   -- А вѣдь я былъ правъ, Марья Аркадьевна, когда говорилъ вамъ, что не слѣдовало заказывать ихъ портному изъ его матеріи. По-моему и вышло: онъ сшилъ ихъ, не выстиравъ предварительно матеріи, а только смочивъ ее, вотъ она и ссѣлась послѣ стирки. Надо самимъ покупать каламянку и сперва вымыть ее хорошенько, какъ самую грязную тряпку, а потомъ уже шить изъ нея костюмчики.
   Марья Аркадьевна съ нѣкоторымъ смущеніемъ посмотрѣла на костюмчики дѣтей, сдѣлавшіеся дѣйствительно слишкомъ короткими послѣ стирки, и, какъ бы извиняясь, согласилась съ Селезневскимъ:
   -- Я вѣдь человѣкъ непрактичный.
   -- Да, я это замѣтилъ,-- спокойно и невозмутимо сказамъ онъ.-- Богатство вообще пріучаетъ не обращать вниманія на мелочи, а между тѣмъ, оно не вѣчно и уплываетъ, какъ вода, тѣмъ болѣе, что послѣ вашей смерти и смерти генерала оно раздробится на части. Ваши дѣти будутъ уже втрое бѣднѣе васъ. Вотъ и генералъ часто сердится, что не знаетъ, куда деньги выходятъ, а между тѣмъ, стоило бы ему завести приходо-расходную книгу и вписывать въ нее все каждый день, тогда и можно бы было опредѣлить, на что больше всего бросается даромъ денегъ. Не дѣлая же этого, приходится по-пусту волноваться, ломая себѣ голову, куда уходятъ деньги, и иногда заподозрѣвать даже въ воровствѣ ни въ чемъ неповинныхъ людей...
   -- Конечно, это такъ,-- начала въ смущеніи Марья Аркадьевна, никогда не знавшая, сколько и на что тратится въ домѣ денегъ.
   -- Да ужъ это вѣрно, что такъ,-- съ убѣжденіемъ сказалъ молодой человѣкъ.-- Я вотъ читалъ книги Смайльса "о трудѣ", "о бережливости" и "о самопомощи". Прекрасныя книги...
   Въ эту минуту съ шумомъ распахнулась дверь и въ комнату почти вбѣжалъ генералъ, котораго шаловливо тащила за руку его любимица-дочь Лида, дѣвочка лѣтъ девяти. За ними шла бонна, миловидная и черноглазая француженка.
   -- Что проповѣдуетъ господинъ профессоръ политической экономіи?-- шутливо спросилъ генералъ, обращаясь къ Селезневскому нѣсколько ироническимъ тономъ, который онъ всегда принималъ въ разговорѣ съ репетиторомъ обоихъ сыновей, не зная хорошенько, нужно ли ему говорить "вы" или "ты" и слѣдуетъ ли при встрѣчѣ протягивать ему всю руку или давать только два пальца.
   -- Monsieur prêche comme toujours dans le désert,-- со смѣхомъ замѣтила mademoiselle Гюйо и обратилась на страшно ломанномъ языкѣ къ Селезневскому:-- А ви знайтъ, что я дѣлиль со своимъ костюмъ? Я дариль его сегодня Аннушкѣ! C'est bien triste, n'est ce pas, monsieur?
   И она со смѣхомъ разсказала по-французски, какъ уговаривалъ ее вчера вечеромъ Селезневскій перемѣнить вслѣдствіе сырости ея легкій шерстяной костюмъ, который, по его словамъ, долженъ былъ непремѣнно съежиться отъ сырой погоды.
   -- Онъ былъ правъ,-- закончила она безпечно:-- костюмъ сморщился и этимъ осталась очень довольна Аннушка!
   -- Папа,-- начала избалованная любимица генерала, девятилѣтняя Лида:-- онъ мнѣ сказалъ...
   Марья Аркадьевна, уже разливавшая супъ усѣвшейся за столъ семьѣ, строго спросила:
   -- Кто это онъ, Лида?
   -- Онъ!-- отвѣтила Лида, съ гримасой пожавъ плечиками и выразительно указавъ головой на Селезневскаго: monsieur...
   И опять обратилась къ отцу:
   -- Онъ сказалъ мнѣ, папа, что дѣвочкѣ неприлично лазать на гимнастикѣ. Правда это, папа?
   Генералъ немного нахмурился и отвѣтилъ:
   -- Это господинъ профессоръ пошутилъ...
   -- Нѣтъ, генералъ, смѣю доложить,-- началъ серьезно Селезневскій.
   Но генералъ строго перебилъ его внушительнымъ тономъ:
   -- Прежде всего, господинъ профессоръ, самое приличное и самое полезное, чтобы дѣти по возможности дольше оставались дѣтьми и не задавались несвойственными ихъ возрасту вопросами и соображеніями. Я не желалъ бы, конечно, чтобы моя Лида вздумала лѣзть на шестъ гдѣ-нибудь во время гулянья на Марсовомъ полѣ, но я не желалъ бы и того, чтобы она думала, что дѣвочкѣ ея возраста прилично только ходить съ потупленными глазами, сложивъ ручки на животѣ!
   -- Значитъ, папа, мнѣ можно ходить на гимнастику?-- спросила Лида, тряхнувъ головой.
   -- Mais sans doute, mon enfant,-- отвѣтила за генерала mademoiselle Гюйо.
   Видя, что "оппозиція", какъ называлось тріо изъ генерала, Лиды и Гюйо, торжествуетъ, Марья Аркадьевна вступилась косвенно за Селезневскаго:
   -- Но Лида дѣйствительно держитъ себя немного по-мальчишески...
   -- Ахъ, матушка, еще у нея впереди много времени для жеманства,-- отвѣтилъ генералъ, обрывая слова жены.
   Послѣ обѣда генералъ по обыкновенію удалился "почитать газеты" и "разобраться въ дѣлахъ", то-есть плотно поспать; дѣти съ mademoiselle Гюйо направились въ садъ, а Петръ Ивановичъ Селезневскій прошелъ въ свою комнату. Марья Аркадьевна перешла въ гостиную и принялась за свою нескончаемую вышивку, нетерпѣливо поджидая пріѣзда Ивана Ивановича Селезневскаго. Несмотря на убѣжденіе, что предстоящее свиданіе -- свиданіе отца съ сыномъ въ ея домѣ -- указано перстомъ Божіимъ, она теперь, передъ самымъ наступленіемъ торжественной минуты, немного волновалась и тревожилась, точно боясь чего-то. Какъ они встрѣтятся? Точно ли ей удастся соединить ихъ? Какъ она должна вести себя въ этомъ дѣлѣ? Гдѣ приказать Козыреву приготовить постель для Ивана Ивановича -- въ одной комнатѣ съ сыномъ, чтобы они могли все обговорить, или въ разныхъ комнатахъ? И съ чего это ея мужъ, Лида и mademoiselle Гюйо такъ враждебно относятся къ Петру Ивановичу? Правда, онъ не по лѣтамъ степененъ, онъ любитъ давать практическіе совѣты, онъ, можетъ-быть, даже не особенно развитъ и отличается немного смѣшнымъ самомнѣніемъ, но развѣ онъ виноватъ, что онъ самъ всталъ на ноги, самъ выбивается на дорогу и потому увѣренъ въ своихъ силахъ и немного гордится собою? Никто изъ нихъ не хочетъ поставить себя въ его тяжелое и ложное положеніе. Но отецъ, отецъ -- какое право имѣетъ онъ относиться къ своему сыну холодно и безсердечно, будучи кругомъ виноватымъ передъ нимъ? Онъ бросилъ сына и не проявляетъ ни малѣйшаго раскаянія! Прошлымъ лѣтомъ, когда она сказала, что съ ея дѣтьми занимается Петръ Ивановичъ, Иванъ Ивановичъ только процѣдилъ сквозь зубы: "Я очень радъ, что онъ работаетъ". И ни слова болѣе, точно рѣчь шла о совершенно постороннемъ человѣкѣ! Нѣтъ, если на то пойдетъ, то она прямо выскажетъ Ивану Ивановичу всю правду, докажетъ ему...
   Она вздрогнула, заслышавъ въ сосѣдней комнатѣ голосъ самого Ивана Ивановича Селезневскаго, справлявшагося у Козырева, гдѣ барыня.
   -- Вхожу безъ доклада,-- проговорилъ онъ, подходя къ Марьѣ Аркадьевнѣ, и нагнулся поцѣловать ея руку.
   -- Какъ это я не слыхала, какъ вы подъѣхали?-- въ волненіи сказала она, цѣлуя его въ курчавую сѣдую голову.
   -- Я пришелъ пѣшкомъ,-- пояснилъ онъ.-- Хотѣлось немного устать физически, чтобы голова поменьше работала.
   -- Вы но сердитесь на меня?-- спросила она мягко, ласково заглядывая ему въ лицо.
   -- За что? За непріятное свиданіе?-- спросилъ онъ.-- Оно должно было когда-нибудь произойти и лучше пусть оно произойдетъ въ вашемъ домѣ, чѣмъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ... случайно и неожиданно...
   -- Непріятное свиданіе? Съ сыномъ? Что онъ вамъ сдѣлалъ?-- съ упрекомъ проговорила она.
   -- Онъ? Ничего! Я сдѣлалъ ему много дурного,-- отвѣтилъ Селезневскій грустно:-- а встрѣчи съ ходячими упреками совѣсти никогда не могутъ быть пріятны.
   Марья Аркадьевна обрадовалась этимъ словамъ.
   -- О, въ вашей власти все измѣнить, все исправить,-- начала она.
   -- Что поновить?-- спросилъ онъ.-- Вычеркнуть его изъ жизни? Сдѣлать его не сыномъ его матери?
   Онъ сдвинулъ свои брови и отрывисто, твердо проговорилъ:
   -- Не станемъ говорить о томъ, отъ чего я достаточно настрадался и безъ всякихъ разговоровъ.
   Въ его голосѣ была горечь. Марья Аркадьевна немного растерялась и нерѣшительно спросила:
   -- Такъ какъ же?.. Позвать его?..
   -- Пожалуйста,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.
   Она позвонила. Въ гостиную вошелъ стройный и чрезвычайно красивый денщикъ въ бѣлой солдатской рубахѣ, повязанной шерстянымъ шнуркомъ на тальѣ. Генеральша приказала ему:
   -- Козыревъ, попроси сюда Петра Ивановича.
   -- Слушаю-съ, ваше превосходительство!-- отчеканилъ Козыревъ.
   Онъ повернулся по-солдатски, держа руки по швамъ, и вышелъ.
   Иванъ Ивановичъ молча ходилъ по комнатѣ, опустивъ свою большую, кудрявую голову. Высокій и статный, онъ теперь какъ будто немного согнулся и одряхлѣлъ, подавленный душевной тревогой. Заслышавъ звуки ровныхъ и неторопливыхъ шаговъ, онъ вдругъ остановился, выпрямился и, зорко окинувъ глазами появившагося въ дверяхъ рыжеволосаго и румянаго, приземистаго и коренастаго молодого человѣка, протянулъ навстрѣчу ему свои руки со словами:
   -- Здравствуй, Петръ!
   -- Здравствуйте, батюшка!-- спокойнымъ голосомъ отвѣтилъ сынъ, протягивая руку отцу для рукопожатія.
   -- Какъ выросъ, какъ выросъ!-- задумчиво проговорилъ отецъ, вглядываясь въ молодого человѣка.
   -- Мнѣ двадцать три года,-- пояснилъ сынъ.-- Мы ровно пятнадцать лѣтъ не видались. Мнѣ было восемь лѣтъ, когда вы пріѣзжали къ мамѣ...
   -- Да, да, пятнадцать лѣтъ, пятнадцать лѣтъ... но я все-таки...
   Иванъ Ивановичъ не кончилъ начатой фразы, чтобы не сказать, что онъ тотчасъ бы узналъ сына, такъ какъ сынъ -- портретъ матери: тѣ же рыжіе волосы, тотъ же яркій румянецъ, тотъ же тупо-спокойный взглядъ. "Весь въ нее, весь въ нее", мелькало въ головѣ Ивана Ивановича, разсматривавшаго сына, и онъ съ горечью словилъ себя на шевельнувшейся въ немъ враждебности къ сыну. На минуту ему стало и стыдно, и больно за себя. Развѣ онъ имѣетъ право враждебно относиться къ сыну? Это сынъ имѣетъ право питать къ нему вражду, ненависть...
   Марья Аркадьевна засуетилась.
   -- Вы меня простите, что я на минуту оставлю васъ однихъ. Мнѣ нужно распорядиться по хозяйству...
   Она скрылась изъ гостиной.
   Петръ Ивановичъ сѣлъ. Иванъ Ивановичъ въ раздумьи ходилъ по комнатѣ, чувствуя себя неловко, не зная, о чемъ заговорить. Каяться? оправдываться? разспрашивать сына о его житьѣ-бытьѣ? освѣдомляться о матери? Развѣ можно высказать разомъ, что совершалось, что переживалось, что испытывалось въ теченіе многихъ, многихъ лѣтъ?
   -- Вы, можетъ-быть, все еще сердитесь на меня за то, что я пріѣхалъ сюда на кондиціи,-- началъ ровнымъ и степеннымъ голосомъ сынъ, прерывая молчаніе.-- Меня и въ прошломъ году приглашали, но у меня тогда...
   -- Съ чего ты взялъ, что я сержусь? Я и никогда не сердился на тебя за это,-- перебилъ его Иванъ Ивановичъ, останавливаясь передъ нимъ.
   -- Нѣтъ, вы сердились,-- тѣмъ же положительнымъ тономъ настойчиво сказалъ сынъ.-- Это я ясно увидалъ изъ вашего письма. Вы хотя и писали, что это мое дѣло, но очевидно вы не желали, чтобы я ѣхалъ сюда. Но не могу же я упускать выгодныя кондиціи, когда намъ надо зарабатывать деньги на существованіе...
   "Весь въ нее, весь въ нее", мелькало снова въ головѣ Ивана Ивановича, и онъ въ непреодолимомъ смущеніи, тихимъ оправдывающимся тономъ замѣтилъ:
   -- Я, мой другъ, давалъ и даю вамъ столько, сколько могу.
   -- Да, мама мнѣ говорила, что вы совсѣмъ разорились и живете только на жалованье,-- сказалъ сынъ.-- Хотя, какъ я узналъ отъ Марьи Аркадьевны, вы теперь получаете хорошій окладъ. Конечно, работать не легко и особенно это трудно послѣ широкой безпечной жизни. Я вотъ, живя постоянно въ нуждѣ, научился и ограничивать свои прихоти, и не швырять на вѣтеръ денегъ. Конечно, нужду переносить не легко.
   -- Позволь, позволь,-- уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ остановилъ его отецъ:-- твоя нужда не была же особенно велика: я, разставаясь съ твоей матерью, оставилъ ее не безъ гроша, потомъ я высылалъ аккуратно тебѣ по пятидесяти рублей въ мѣсяцъ...
   -- Вы забываете, что у мамы на рукахъ убогая двоюродная сестра и старуха тетка,-- пояснилъ сынъ.
   -- А! не могъ же я всѣхъ ея родныхъ кормить!-- невольно воскликнулъ Иванъ Ивановичъ и по его лицу скользнуло выраженіе брезгливости.
   -- А мама не могла ихъ бросить на улицѣ,-- возразилъ степенно сынъ.-- Мама никогда не броситъ близкихъ, разъ это ея долгъ, ея обязанность.
   Иванъ Ивановичъ промолчалъ, продолжая опять ходить по комнатѣ.
   -- Конечно, я васъ не упрекаю и не виню, тѣмъ болѣе, что у васъ есть и другая семья,-- закончилъ сынъ.
   Иванъ Ивановичъ остановился передъ нимъ, какъ вкопанный, точно онъ не могъ ожидать этой фразы отъ него, отъ сына той ненавистной ему женщины.
   -- Ты и это знаешь?-- проговорилъ онъ съ горечью.
   -- Мама никогда ничего не скрывала отъ меня.
   -- Да? не скрывала? Но говорила ли она тебѣ, что эта другая семья не стоила мнѣ ни гроша?-- горячо заговорилъ отецъ, задѣтый за живое.-- Говорила ли тебѣ твоя мать, что, только благодаря этой другой семьѣ, я могъ аккуратно высылать вамъ деньги въ первое время? Говорила ли тебѣ твоя мать, что, только благодаря этой другой семьѣ, я могъ снова встать на ноги? Говорила ли тебѣ твоя мать...
   Онъ вдругъ, какъ бы опомнившись внезапно, сконфузившись за себя, круто оборвалъ свою рѣчь на половинѣ фразы и презрительно, брезгливо закончилъ:
   -- Впрочемъ, вамъ-то какое было дѣло до всего этого!
   Въ гостиную вернулась Марья Аркадьевна и не безъ любопытства взглянула на обоихъ Селезневскихъ. Отецъ былъ, видимо, взволнованъ, разстроенъ, какъ бы осунулся въ лицѣ; сынъ сохранялъ свое обычное спокойное выраженіе лица. Ничего трогательнаго, повидимому, по произошло между ними. Хозяйка, немного смущенная, не знающая, какъ ей держать себя, поспѣшила пригласить ихъ къ чаю. Въ столовой сидѣла уже за чайнымъ столомъ вся семья во главѣ съ генераломъ, который быстро поднялся съ мѣста навстрѣчу вошедшимъ и какъ-то растерянно началъ пожимать руки Ивана Ивановича, бормоча совершенно безсмысленно:
   -- Да, такъ вотъ, дружище, какія дѣла-то! А? Какъ сажа бѣла? Кто ждалъ! кто ждалъ!..
   Генеральша дѣлала широкіе устрашающіе глаза, смотря на мужа, но была растеряна не менѣе его и не знала въ свою очередь, что дѣлать, что сказать.
   -- Вы мнѣ, Марья Аркадьевна, только по обыкновенію поменьше сахару кладите,-- замѣтилъ ей неожиданно Петръ Ивановичъ, занявъ свое обычное мѣсто, и заставилъ ее вздрогнуть, точно она услыхала нѣчто чудовищное, нѣчто невообразимое, а не ежедневно повторявшуюся имъ фразу.
   

II.

   Марья Аркадьевна, послѣ долгихъ колебаній, рѣшила, наконецъ, что лучше приказать приготовить постели для отца и сына въ разныхъ комнатахъ: нужно имъ будетъ переговорить еще -- они могутъ сойтись; если же они переговорили все -- имъ будетъ спокойнѣе спать отдѣльно. Имъ, какъ оказалось, было не о чемъ болѣе говорить, и они, какъ совершенно чужіе другъ другу люди, тотчасъ же послѣ чаю разошлись по своимъ комнатамъ.
   Войдя въ отведенную ему спальню, Иванъ Ивановичъ почувствовалъ, что въ ней душно, что ему недостаетъ воздуха, что что-то давитъ ему горло, отворилъ балконную дверь и вышелъ на балконъ. Ночь была тиха и тепла. Все въ природѣ точно замерло въ заколдованномъ снѣ. Былъ слышенъ малѣйшій шелестъ листьевъ, малѣйшій пискъ проснувшейся въ гнѣздѣ птицы. Смолистый запахъ молодыхъ листьевъ и ароматъ распустившихся въ саду цвѣтовъ стояли въ неподвижномъ воздухѣ. Иванъ Ивановичъ присѣлъ на перила балкона, прислонившись спиной къ стѣнѣ дома, и устремилъ безцѣльно глаза въ бездонное пространство темнаго, но прозрачнаго неба, слегка откинувъ назадъ разгоряченную голову и развязавъ душившій его теперь узелъ галстука. Онъ чувствовалъ потребность подышать свободно, полною грудью этимъ здоровымъ воздухомъ, пожалѣвъ на минуту, зачѣмъ онъ остался здѣсь ночевать, зачѣмъ не пошелъ обратно пѣшкомъ къ Анучинымъ: моціонъ въ такую ночь сразу разогналъ бы всѣ тяжелыя думы, всѣ безысходныя треноги, поднявшіяся въ его душѣ. Въ его головѣ неотступно, какъ удары молота, еще повторялась одна и та же мысль:
   -- Весь въ нее! весь въ нее!
   Съ этой мыслью связывалась цѣлая масса тяжелыхъ ощущеній: брезгливое презрѣніе барича къ мѣщанскому мелочничеству и лавочничеству; чувство стыда за вульгарность и тупость близкаго человѣка; инстинктивный страхъ, что вотъ-вотъ этотъ близкій человѣкъ неожиданно и безъ всякой нужды выльетъ ему ушатъ грязи на голову; безсильное негодованіе при сознаніи, что отъ этого человѣка нельзя освободиться, что съ нимъ соединяетъ вѣчная цѣпь родства. Всѣ эти ощущенія пробуждала въ немъ она, его жена, его Ольга Дмитріевна, нее это поднималъ въ его душѣ теперь и онъ, его сынъ, его Петръ. Но чѣмъ же виноватъ сынъ, что онъ похожъ на мать? Не виноватъ ли, напротивъ того, передъ нимъ, передъ Петромъ Ивановичомъ, самъ онъ, Иванъ Ивановичъ? Кто далъ жизнь этому существу? кто оставилъ это существо въ такихъ рукахъ, какъ руки Ольги Дмитріевны? Кто въ теченіе пятнадцати лѣтъ, спасая свое спокойствіе, свое счастіе, не сдѣлалъ ни одной попытки повліять серьезно на этого юношу? Иванъ Ивановичъ, какъ сознающій свою великую вину преступникъ, опустилъ голову, даже не пытаясь оправдываться передъ самимъ собою. Онъ уже давно обвинилъ себя въ душѣ и созналъ непоправимость своихъ прошлыхъ ошибокъ. Вмѣсто всякихъ оправданій у него было одно сознаніе своего барскаго безсилія передъ мѣщанской силой этой женщины, сознаніе того, что онъ ничего не могъ предпринять, кромѣ постыднаго бѣгства отъ нея, и при этомъ въ его ушахъ явственно звучалъ ея вульгарно-насмѣшливый, всюду преслѣдовавшій его, звонкій, какъ колокольчикъ, голосъ:
   -- Ахъ, ты, трусишка, трусишка! Наблудить умѣешь, а потомъ только и знаешь, что ляки поясы задаешь!
   Онъ не понималъ даже ея выраженій, ея языка. Ляки поясы -- что это такое? У нея были сотни такихъ словъ, фразъ, выраженій. Сынъ тоже, вѣроятно, говоритъ въ домашней жизни этимъ языкомъ. И для него этотъ жаргонъ, вѣроятно, является тѣмъ засаленнымъ халатомъ, тѣми стоптанными туфлями, въ которыхъ такъ удобно быть дома и которые прячутся не безъ сожалѣнія при чужихъ.
   -- И какъ я могъ, какъ я могъ жениться на ней!-- почти вслухъ воскликнулъ онъ, глядя безцѣльно въ прозрачную мглу ароматной ночи.
   Тогда стояла такая же ароматная ночь -- бѣлая петербургская ночь, похожая на удушливый мглистый день. Онѣ былъ въ гостяхъ у своего молодого женатаго товарища на дачѣ. Въ числѣ посѣтителей было нѣсколько человѣкъ молодежи и среди нея была Ольга Дмитріевна, гимназическая подруга сестры хозяйки дома. Эта семнадцатилѣтняя дѣвочка не поражала красотой очертаній лица, съ вздернутымъ задорно носикомъ, съ узенькимъ лбомъ, но ея темно-рыжіе волосы, падавшіе длинной густой косой чуть не до колѣнъ, ея яркій здоровый румянецъ, ея бойкій разговоръ, обличавшій самоувѣренность и смѣлость еще неопытной дѣвочки, ея звонкій и искренній смѣхъ невольно обращали на нее вниманіе. Казалось, она смѣло пойдетъ въ огонь и воду, какъ дитя, еще но знающее, чѣмъ могутъ грозить ему огонь и вода. Около нея увивалась молодежь, не чувствовавшая при ней того стѣсненія, которое охватываетъ юношей въ присутствіи чопорныхъ и церемонныхъ барышень. Играли къ серсо, бѣгали въ горѣлки, и всѣ были крайне оживлены. Но часовъ въ девять она объявила, что ей пора ѣхать: позже на конкѣ не будетъ мѣста. Иванъ Ивановичъ предложилъ ей свои услуги: онъ возьметъ коляску и довезетъ ее до дому, такъ какъ ему тоже нужно было возвращаться въ городъ, тогда какъ остальная молодежь принадлежала къ числу дачниковъ. Вся молодежь присоединила свои голоса къ его голосу: "останьтесь, не уѣзжайте такъ рано!" Она согласилась тотчасъ же, ни на минуту не задумавшись, ловко ли молодой дѣвушкѣ ѣхать ночью съ молодымъ человѣкомъ, съ которымъ она видѣлась только шесть-семь разъ въ чужомъ домѣ. Этого и никому не пришло въ голову: и хозяинъ, и хозяйка, и гости были изъ той петербургской молодежи, которая уже на школьной скамьѣ увлекается клубными вечерами, гонками въ яхтъ-клубѣ, пикниками съ катаньемъ на тройкахъ, и не считаетъ ни за что пожать колѣнкой подъ столомъ сосѣдку, сорвать украдкой поцѣлуй, сказать дѣвушкѣ двусмысленность. Самъ онъ, Иванъ Ивановичъ, былъ изъ числа почти такихъ же молодыхъ людей или, вѣрнѣе, завертѣлся послѣ смерти своей матери въ этомъ хаосѣ вѣчной масленицы.
   -- Ахъ, я бы всегда ѣздила въ коляскахъ, если бы была богата!-- съ искреннимъ восторгомъ говорила дѣвочка, когда они помчались вдвоемъ по Каменноостроовскому проспекту часовъ въ двѣнадцать ночи.
   -- Объѣзжай черезъ Елагинъ островъ,-- приказалъ онъ кучеру и обратился къ ней:-- Вы не озябнете?
   -- Въ такую-то теплынь!-- отвѣтила она и засмѣялась.-- А озябну, такъ стащу вашу шинель и одѣнусь военнымъ!.. Вотъ-то счастье быть военнымъ: за одинъ ужъ мундиръ всѣ обожаютъ... А это вы отлично придумали покатать меня въ коляскѣ... Мнѣ вѣдь никогда не приходится кататься въ коляскахъ. И послѣ не придется!
   -- Отчего же? Выйдете замужъ за богатаго,-- началъ онъ.
   -- Что вы выдумываете!-- перебила она.-- Такъ богатый и возьметъ меня! Старикъ развѣ влюбится? Такъ я за старика теперь не пойду!.. Вотъ-то я не люблю стариковъ: брюзжатъ, охаютъ, ходи за ними, растирай ихъ... Нѣтъ, Богъ съ ними! Мнѣ вотъ и теперь готовъ сдѣлать предложеніе одинъ старый вдовецъ, только слово мнѣ стоитъ сказать. Но я не хочу. Я такъ и тетѣ сказала. Тетя говоритъ: "глупая ты дѣвчонка, потому такъ и разсуждаешь". Глупая, не глупая, а ужъ не пойду и лучше буду покуда жить самостоятельнымъ трудомъ.
   -- Вы на курсы куда-нибудь поступить думаете?-- спросилъ онъ.
   -- То-есть акушерству хочу учиться,-- отвѣтила она.
   -- Ну,-- началъ онъ:-- къ этому нужно особое призваніе имѣть.
   -- Какое призваніе?-- сказала она.-- Мнѣ надо будетъ хлѣбъ зарабатывать. Я вѣдь сирота. Живу на счетъ тетки, пока ея мужъ живъ, а потомъ придется самой хлѣбъ добывать.
   И она откровенно разсказала, что тетка можетъ содержать ее и свою горбатенькую дочь, пока живъ дядя, состоящій чиновникомъ на службѣ. У нихъ и квартира казенная въ штабѣ. Умретъ онъ -- пенсія тетки будетъ очень не велика. Тогда тетка содержать ее не будетъ. Средствъ не хватитъ -- и хотѣла бы содержать, да средствъ не хватить.
   -- Да, но въ акушерки вы не ходите!-- убѣдительнымъ тономъ сказалъ онъ, точно ему было не все равно, чѣмъ она займется.
   -- А вы найдите мнѣ другое занятіе, чтобы оно кормило!-- задорно попросила она, засмѣявшись.-- Въ продавщицы идти? Цѣлый день стоять за прилавкомъ въ магазинѣ?
   -- Что вы, развѣ это можно въ ваши годы и съ вашимъ лицомъ!-- воскликнулъ онъ, знавшій очень хорошо, какъ скользокъ этотъ путь.-- Это ужъ совсѣмъ невозможно!
   Она опять засмѣялась.
   -- Ужъ не думаете ли вы, что меня тамъ соблазнитъ кто-нибудь? Я не такая дурочка! Я за себя сумѣю постоять. О, вы меня не знаете, какая я смѣлая!
   Экипажъ поѣхалъ шагомъ, доѣхавъ до Стрѣлки. Взморье было неподвижно и гладко, какъ зеркало. Легкій холодокъ почувствовался въ воздухѣ. Оля вздрогнула, передернувъ плечиками.
   -- Вы озябли?-- заботливо спросилъ онъ.-- Здѣсь всегда немного свѣжо и сыро...
   -- Нѣтъ, это такъ... Ахъ, какъ хорошо тутъ...-- задумчиво отвѣтила она, смотря впередъ разсѣяннымъ взглядомъ.-- Счастливы богатые!
   -- Не въ богатствѣ счастье!-- сказалъ онъ.-- Вотъ взгляните на эту пару: сидятъ вдвоемъ, забыли все и счастливы, а можетъ-быть, они вовсе не богаты...
   -- Да, это любовь... Пока молоды -- это хорошо, а потомъ...
   Она опять слегка вздрогнула.
   -- Нѣтъ, бы положительно зябнете,-- обезпокоился онъ.-- Возьмите пока шинель и закутайтесь.
   -- А вы?
   -- Я не озябну!
   -- Вотъ пустяки! Нѣтъ, закутайте лучше меня такъ.
   Она взяла полу его шинели, чтобы закрыть себѣ колѣни.
   -- Подождите, я сдѣлаю удобнѣе,-- сказалъ онъ и, приподнявшись, добавилъ: -- вотъ таки садитесь ближе, на обоихъ хватитъ. Теперь же въ паркѣ нѣтъ никого, и никто не увидитъ.
   -- Да я и не боюсь, пусть видятъ,-- отвѣтила она храбро.-- Что-жъ тутъ такого?
   Онъ молча, почти безсознательно взялъ ея похолодѣвшую руку. Она не отняла руки и только тяжело вздохнула, отдавшись какимъ-то неопредѣленнымъ и неуловимымъ думамъ о богатствѣ, о любви, о немъ.
   -- Вы, должно-быть, очень, очень добрый!-- вдругъ тихо заговорила она, продолжая глядѣть безцѣльно въ пространство да какъ бы думая вслухъ.
   -- Я?-- спросилъ онъ, очнувшись.-- Нѣтъ, не добрый... скорѣе, слабохарактерный...
   -- Ахъ, это большое несчастіе... все можно расшвырять, раздать... такъ задаромъ все и пропадетъ!..
   -- Ну, я объ этомъ не тужу... Я молодъ, могу работать...
   -- Ну, лучше капиталъ беречь, чѣмъ надѣяться на работу,-- наставительно сказала она.-- Отъ работы только горбъ вырастетъ...
   -- Ахъ,-- это милый практикъ!-- разсмѣялся онъ.
   -- Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ!-- серьезно сказала она.-- Что хорошаго все разбросать?.. Кому польза? Дармоѣдамъ? Вотъ васъ бы въ рукахъ надо держать...
   -- Некому, отвѣтилъ онъ со вздохомъ. -- Попробуйте вотъ хотъ вы!
   Она промолчала, тоже тяжело вздохнувъ и чуть-чуть прижавшись къ дасму. Онъ заглянулъ ей въ пылавшее лицо ласковыми глазами и тихо шепнулъ:
   -- Да?
   Она, не говоря ни слова, утвердительно кивнула головой, понявъ его вопросъ. Онъ наклонилъ свою голову да прильнулъ губами къ ея губамъ...
   Эта бѣлая, душная, опьяняющая ночь, когда сонъ бѣжитъ отъ глазъ, когда люди часто бредятъ наяву, рѣшила всю его участь, исковеркала все его существованіе. Не сладко пришлось потомъ и ей, этой легкомысленной семнадцатилѣтней дѣвочкѣ, безумно радовавшейся, что она выходить замужъ за военнаго... Послѣ, черезъ много лѣтъ, въ конецъ изломанный жизнью, платящійся за свои прошлыя ошибки, онъ сотни разъ бесѣдуя съ семнадцатилѣтнимъ мальчуганомъ о вопросахъ жизни, о честности, о нравственности, о самовоспитаніи, чаще и сильнѣе всего указывалъ на гибельность юношескихъ увлеченій, на нравственную распущенность, на неумѣнье молодежи сохранять свое цѣломудріе. Этотъ юноша вспомнился теперь ему. Милый, милый мальчикъ, какъ любитъ его онъ, Иванъ Ивановичъ, его отецъ,-- къ несчастію, незаконный отецъ!.. Черезъ три недѣли послѣ этой роковой встрѣчи, онъ и Ольга Дмитріевна были мужемъ и женою, страстно влюбленные другъ въ друга и отдающіеся своей страсти, но какъ мужъ и жена, а какъ любовники, сошедшіеся только ради наслажденій и связанные только наслажденіями. Имъ, казалось, не о чемъ говорить другъ съ другомъ; имъ, казалось, нечего изучать другъ въ другѣ; съ нихъ, казалось, довольно того, что они теперь имѣютъ право по закону цѣловать другъ друга. Можетъ ли при такихъ условіяхъ создаться счастіе мужа и жены прочно и надолго? Такія ли отношенія называются супружескою любовью? Не есть ли это простое стремленіе удовлетворить свои чисто животные инстинкты. Эти вопросы тогда не приходили имъ въ голову, да и послѣ она никогда не задавала себѣ этихъ вопросовъ, не знала даже о ихъ существованіи. Въ той средѣ, въ которой она выросла, люди рѣдко сходятся иначе. Сперва они наслаждаются медовымъ мѣсяцемъ, потомъ начинаютъ ссориться, грызться, воевать, мало-по-малу, острые углы сглаживаются, и кто-нибудь беретъ верхъ,-- тогда наступаетъ миръ, и мужъ, и жена говорятъ, что они счастливы. Если оба супруга оказываются непокорными, если никто не успѣваетъ захватить въ руки верховной власти,-- то грызня идетъ до гробовой доски, и супружество признается несчастнымъ. Но, присматриваясь къ молодымъ Селезневскимъ поближе, легко было замѣтить, что она сразу рѣшилась держать ею въ рукахъ, сообразивъ, какъ настоящая любовница, боящаяся, что онъ можетъ уйти, измѣнить ей, лишить ее тѣхъ или другихъ удобствъ. "Зачѣмъ ты ручаешься за товарищей?" "Зачѣмъ ты даешь взаймы денегъ первымъ встрѣчнымъ?" "Зачѣмъ ты заходилъ съ друзьями въ ресторанъ?" "Профершпилишь всѣ деньги, а потомъ и свисти въ кулакъ". "Каждый норовитъ слямзить у пріятеля деньги, а потомъ его и Митькой звали". "Я когда-нибудь такъ отбалую этихъ твоихъ амикошоновъ, что у нихъ мальчики въ глазахъ запрыгаютъ". "Тоже рады, что нашли дурака -- дойную корову". Все это онъ слышалъ ежедневно. Онъ сначала не могъ сообразить, что его больше смущало: смыслъ ея рѣчей или эти выраженія, почерпнутыя изъ лексикона кухарокъ, лавокъ, рынка и площади; онъ только чувствовалъ, что ему совѣстно за нее, тѣмъ болѣе совѣстно, что она упорно отстаивала и правильность своихъ взглядовъ, и правильность своихъ "домашнихъ" выраженій, рѣзавшихъ ему слухъ. "Что я на театрѣ, что ли, играю, что и говорить дома не смѣю, какъ хочу? Правда-то, какъ ее ни скажи, все правда. Отъ нея-то и коробитъ, потому что она глаза колетъ. Мнѣ и въ гимназіи за нее доставалось, только меня ужъ врать не заставишь". Она на каждомъ шагу повторяла ему о своей правдивости, и онъ смущался, краснѣлъ, какъ школьникъ, сознавая, что онъ лжетъ передъ нею тоже на каждомъ шагу, чтобы избѣжать ея "правдивыхъ" упрековъ и нравоученій. Дальше пошло дѣло еще хуже, такъ какъ она стала упрекать его за то, что "онъ ее въ коляскахъ каталъ, она и вообразила, что онъ богатъ, а у него на брюхѣ шелкъ, а въ брюхѣ щелкъ, да въ карманѣ одна блоха на арканѣ". Эти слова, какъ всякая ловкая острота, вызывали у ней самой смѣхъ, звонкій, рѣжущій ухо. Онъ выросъ въ хорошей барской семьѣ подъ вліяніемъ доброй и снисходительной къ людямъ матери, и самъ по натурѣ былъ мягокъ, вѣжливъ, щепетиленъ въ отношеніяхъ къ людямъ. Бороться съ этой женщиной ему было не по силамъ, такъ какъ бороться съ ней можно было только ея же оружіемъ, ругаться вульгарными словами, хохотать визгливымъ раздражающимъ смѣхомъ въ отвѣтъ на ея доводы, топать ногами, крича ей: "молчи!", и онъ чувствовалъ себя передъ нею какимъ-то тряпичнымъ человѣкомъ, не смѣющимъ открыть рта изъ боязни наглотаться всякихъ оскорбленій. Но этого было мало: тетка жены овдовѣла и на первое время, до полученія пенсіи, какъ объясняла Ольга Дмитріевна, перебралась со своей горбатенькой дочерью жить къ Селезневскому. "Она за хозяйствомъ кстати присмотритъ, а Лиза (какъ звали горбунью) поняньчитъ ребенка", говорила Ольга Дмитріевна, подарившая мужа черезъ девять мѣсяцъ послѣ свадьбы сыномъ Петромъ. Съ этой минуты Селезневскій попалъ совсѣмъ куда-то на базаръ, на толкучку. Старуха тетка Ольги Дмитріевны, Ульяна Ивановна, была уже чиновницей, но въ душѣ осталась попрежнему писаршей, вспоенной и вскормленной въ подвальномъ жилищѣ писарской команды гвардейскаго Штаба. Ея убогая дочь была желчнымъ и злоязычнымъ созданіемъ, имѣвшимъ способность, подобно ужу, пролѣзть всюду, вездѣ все подслушать и подсмотрѣть, во всемъ найти предметъ для сплетни, толковъ и пересудовъ. Всѣ три женщины новой семьи Селезневскаго жили душа въ душу, хотя и грызлись между собою ежедневно. Эта грызня не мѣшала имъ жить общими интересами, то-есть вѣчными сплетнями о знакомыхъ, Селезневскій повторялъ тысячу разъ слова Шиллера: "Gegen die Dummheit kæmpfen die Gœtter selbst vergebens", и чувствовалъ, что ему надо бѣжать, бѣжать изъ этого семейнаго ада. Но жена была уже беременна вторымъ ребенкомъ. Что же будетъ дальше? Передѣлать, перевоспитать ее онѣ не могъ; онъ не могъ въ то же время выказывать къ ней холодности, жить съ ней на разныхъ половинахъ, такъ какъ это вызывало упреки, подозрѣнія, что не вздумалъ ли онъ еще съ кѣмъ-нибудь "фигли-мигли затѣять", не завелъ ли какой-нибудь "крали на сторонѣ", и угрозы, что эту "шлюху поймаютъ" и сдѣлаютъ ей скандалъ, "косенку ей по волоску выщиплютъ". Все это-сопровождалось опять тѣмъ ж визгливымъ, наглымъ смѣхомъ, одно воспоминаніе о которомъ и до сихъ поръ приводило въ нервное настроеніе Селезновскаго. Селезневскій, не умѣя ни ругаться, ни спорить съ женой и съ ея родней, на третій же годъ послѣ брака, когда умеръ первый ребенокъ, просто сбѣжалъ отъ жены, выйдя въ отставку. Онъ оставилъ ей остававшіяся у него пять тысячъ денегъ и обязался платить ей и ея второму сыну по пятидесяти рублей въ мѣсяцъ. Это было настоящее бѣгство, жалкое, трусливое, постыдное: онъ даже не объяснился съ женой, а уѣхалъ какъ бы на побывку въ провинцію по дѣламъ и оттуда уже написать ей, что онъ больше не вернется. Ему было стыдно за себя, когда онъ читать письма жены, упрекавшей его, что онъ "ляки поясы задалъ, что онъ блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ, что видно знаетъ кошка, чье мясо съѣла, потому и счолъ онъ нужнымъ драеша задать". Съ годъ онъ не могъ опомниться и придти въ себя въ провинціальной глуши. Въ первое же время онъ поселился въ домѣ у своего стараго холостяка-дяди, отставного моряка, Данилы Лукича Селезневскаго. При Данилѣ Лукичѣ жила его дальняя родственница Варвара Михайловна Лучицкая, бывшая такою же "соломенною вдовою", какъ былъ "соломеннымъ вдовцомъ" Селезневскій. Оба несчастные въ супружеской жизни, связанные узами дальняго родства и воспоминаніями далекаго дѣтства, молодые люди сдружились. Варвара Михайловна, зная, что у Ивана Ивановича нѣтъ средствъ, выручала его, когда его жена требовала аккуратной уплаты назначенныхъ ей пятидесяти рублей или присылала счеты сдѣланныхъ ею но время болѣзни сына долговъ. Мало-по-малу, между молодыми людьми сталъ возставать вопросъ: не могутъ ли они оба освободиться отъ связывающихъ ихъ узъ, чтобы начать новую жизнь? Оба они готовы были откупиться -- она отъ мужа, онъ отъ жены. У ней были для этого небольшія средства, онъ тоже получилъ за послѣднее время небольшія деньги со своихъ должниковъ, нашелъ мѣсто и могъ надѣяться, что ему поможетъ въ крайнемъ случаѣ Данила Лукичъ, сильно привязавшійся къ своимъ несчастнымъ племяннику и племянницѣ, хотя и подтрунивавшій неизмѣнно надъ ними по поводу того, что они "тоже въ бракъ вступать вздумали". Старикъ гордился тѣмъ, что онъ подобной глупости не сдѣлалъ въ жизни. Это былъ его излюбленный конекъ. И Лучицкой, и Селезневскому казалось, что за деньги имъ удастся купить свободу. Но всѣ ихъ попытки оказались тщетными: ни брошенный мужъ, ни брошенная жена не соглашались на разводъ, считая болѣе выгоднымъ держать въ рукахъ и Лучицкую, и Селезневскаго. Въ одинъ прекрасный день получилось неожиданное извѣстіе, что Лучицкій скоропостижно умеръ. Варвара Михайловна была свободна. Но свободенъ была, только Иванъ Ивановичъ. Они сдѣлали попытку снова похлопотать о разводѣ съ Ольгой Дмитріевной, но она снова прислала счетъ понесенныхъ ею и ея теткой убытковъ по открытой ими галантерейной лавкѣ, которою онѣ думали поддержать свое существованіе, такъ какъ пятидесяти рублей въ мѣсяцъ имъ было мало для жизни, и въ концѣ письма прибавила: "а согласіе на разводъ я готова дать, если мнѣ будетъ разомъ выплачено двадцать тысячъ, такъ какъ тогда ужъ съ тебя ничего не сдерешь на сына". Тогда-то произошла вторая "ошибка" въ жизни Ивана Ивановича. Это было почти черезъ три года послѣ его бѣгства отъ жены.
   -- Дай Богъ только, чтобы тебѣ, мой Саша, никогда не пришлось поплатиться за нее!-- тихо проговорилъ Иванъ Ивановичъ, вспомнивъ объ этой ошибкѣ и о живомъ доказательствѣ ея, своемъ сынѣ отъ Варвары Михайловны Лучицкой.
   Этому сыну было теперь уже восемнадцать лѣтъ. Въ теченіе этихъ восемнадцати лѣтъ не было минуты, когда бы хоть мысленно пожаловалась на свои взаимныя отношенія эта новая семья, состоявшая изъ старика дѣда, какъ всѣ звали Данилу Лукича, Варвары Михайловны, Ивана Ивановича, ихъ ненагляднаго Саши и взятой ими потомъ въ домъ и состоявшей подъ опекой Селезневскаго двоюродной племянницы Маруси. Они, люди, связанные узами кровнаго родства, одинаковымъ воспитаніемъ, одинаковымъ уметеннымъ развитіемъ, жили, какъ одинъ человѣкъ, душа въ душу, хотя образъ ихъ жизни могъ показаться страннымъ: они жили какъ бы на необитаемомъ островѣ, замкнуто, въ сторонѣ отъ всѣхъ, точно боясь людей, стараясь по возможности ограничить число знакомствъ. Они и точно боялись не людей, а сплетенъ, толковъ и пересудовъ, сознавая, что цѣлые годы совершенно честной семейной жизни не могли смыть съ нихъ одного пятна: Иванъ Ивановичъ и Варвара Михайловна были любовникъ и любовница, ихъ сынъ былъ незаконнорожденный ребенокъ. Правда, въ эти восемнадцать лѣтъ Иванъ Ивановичъ завоевалъ себѣ по службѣ такое видное положеніе, что его волей-неволей должны были уважать окружающіе, независимо отъ его личныхъ достоинствъ, и многіе стали бы смотрѣть сквозь пальцы на его отношенія къ Лучицкой, стали бы принимать ее у себя, какъ его законную жену, но онъ и она уже настолько свыклись со своимъ добровольнымъ затворничествомъ, что имъ было бы тяжело заводить широкій кругъ знакомствъ. Ихъ знали всѣ въ городѣ, къ нимъ относились съ уваженіемъ, но все ограничивалось болѣе шапочнымъ знакомствомъ, встрѣчами въ церкви, на бульварѣ, въ помѣщичьемъ домѣ Анучиныхъ, которые приходились близкой родней Селезневскому и у которыхъ встрѣтилъ Ивана Ивановича Александръ Капитоновичъ Шурыгинъ. Это была роковая для Ивана Ивановича встрѣча, такъ какъ Марья Аркадьевна сейчасъ же начала доискиваться до "тайны" прошлаго Селезневскаго. Узнаваніе тайнъ людей было такою же слабостью Марьи Аркадьевны, какъ и усмотрѣніе сю въ разныхъ дѣлахъ перста Божьяго и путей Провидѣнія. Что тайна въ жизни Селезневскаго существуетъ -- это было бы для нея ясно, какъ Божій день, если бы она даже и не была знакома съ Ольгой Дмитріевной. Не могъ же человѣкъ такъ переродиться, какъ переродился, по словамъ всѣхъ, Селезневскій, безъ тайныхъ причинъ. Не перерождается же ея Александръ, а остается такимъ, какимъ былъ и въ первый день брака, такъ какъ у него нѣтъ тайныхъ причинъ для перерожденія. Не могъ же корпусный товарищъ ея мужа уклоняться такъ настойчиво отъ сближенія его новой семьи съ ея семьею, не имѣя на это тайныхъ причинъ. И вотъ, наконецъ, она добилась того, что свела его съ сыномъ, ну, а ужъ потомъ она разу знаетъ, конечно, все... Семья Анучиныхъ не только близкая по родственнымъ связямъ и съ Селезневскимъ, и съ Лучицкой, но и связанная съ послѣдними узами дружбы, пришла въ негодованіе, узнавъ о поступкѣ Марьи Аркадьевны, о прибытіи въ деревню Петра Ивановича Селезневскаго, и даже сильно настаивала на томъ, чтобы Иванъ Ивановичъ Селезневскій прекратилъ всякія сношенія съ Шурыгиными. Они называли поступокъ Марьи Аркадьевны не только безтактнымъ, но просто нечестнымъ. Болѣе всѣхъ горячилась старушка Елена Константиновна Анучина и ея двоюродный братъ Данила Лукичъ Селезневскій. Однако, Иванъ Ивановичъ вступился за Шурыгину, назвалъ ее просто легкомысленной и безтактной женщиной и рѣшился повидаться съ сыномъ, разъ онъ уже живетъ у Шурыгиныхъ. Съ одной стороны, онъ предвидѣлъ, что встрѣтиться съ сыномъ ему когда-нибудь да придется, съ другой, онъ понималъ, что толки о немъ и его сынѣ возбудятся еще сильнѣе, если онъ будетъ избѣгать встрѣчи "съ сыномъ отъ первой жены". Ну, вотъ они и встрѣтились, познакомились и остались такими же чуждыми другъ другу, какъ были прежде.
   -- А что же будетъ дальше?-- задалъ онъ себѣ тревожный вопросъ и, вздрогнувъ отъ повѣявшей въ воздухѣ сырости, перешелъ въ комнату.
   Онъ затворилъ за собой балконную дверь и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, полный какихъ-то невеселыхъ думъ и мрачныхъ предчувствій, неопредѣленныхъ, безформенныхъ, неуловимыхъ, но, тѣмъ не менѣе, мучительныхъ, угнетавшихъ его и вызывавшихъ въ немъ то ощущеніе, которое бываетъ у нервныхъ людей передъ надвигающеюся грозою. Въ домѣ всѣ давно уже спали, и только въ комнатѣ, смежной cъ комнатою, занятою Иваномъ Ивановичемъ Селезневскимъ, кто-то заворочался спросонья, заслышавх его мѣрные шаги. Иванъ Ивановичъ, поглощенный своими думами, не обратилъ на это никакого вниманія и продолжалъ ходить. Онъ теперь думалъ о поразительномъ, обидномъ сходствѣ старшаго своего сына съ матерью. Сколько зла надѣлала ему она, эта женщина, сколько зла можетъ при случаѣ надѣлать ему этотъ юноша? Какое же зло? Почему онъ знаетъ! И кто же можетъ знать, на что способны подобныя натуры съ ихъ прирожденной нравственной тупостью? Онъ просто предчувствуетъ что-то недоброе, не умѣя опредѣлить, въ чемъ оно можетъ заключаться. Но кто же виноватъ? Жена? Сынъ? Нѣтъ, нѣтъ, виноватъ одинъ онъ, Иванъ Ивановичъ. Онъ это сознаетъ, онъ раскаивается за это. Но развѣ это измѣнитъ совершившіеся факты? Развѣ это предотвратитъ въ будущемъ непредвидимыя непріятности? Ему вспомнились стихи Гете о томъ, что "каждый грѣхъ найдетъ отмщенье".
   -- Вотъ расходился!-- проворчалъ Петръ Ивановичъ, ворочаясь на постели.-- Правду мама разсказывала: "распѣтушится, расхорохорится и цѣлую ночь ходитъ у себя, какъ маятникъ, изъ угла въ уголъ; люди спать хотятъ, а онъ все ходитъ". Все тѣмъ же, видно, остался; наблудитъ, а потомъ самъ же и мечется, какъ ему хвостъ придавятъ!
   

III.

   Въ просторномъ одноэтажномъ каменномъ домѣ старинной барской постройки, съ большимъ мезониномъ и высокимъ теплымъ подваломъ, съ многочисленными надворными постройками дли слугъ, для кладовыхъ, для экипажей и лошадей, съ большимъ тѣнистымъ садомъ, примыкавшимъ къ задней части дома, всѣ жившіе здѣсь люди были уже давно на ногахъ и ждали пріѣзда "молодого барина" къ завтраку. Всѣхъ охватывала нѣкоторая тревога, такъ какъ "молодой баринъ" долженъ былъ привезти извѣстіе о состояніи здоровья "стараго барина", какъ звала прислуга Данилу Лукича Селезневскаго въ отличіе отъ "молодого барина", то-есть Ивана Ивановича Селезневскаго, и отъ "барчука... то-есть Александра Ивановича Селезневскаго. Вся эта прислуга была если уже не изъ старыхъ дворовыхъ, то изъ ихъ дѣтей и смотрѣла на господъ, какъ на свою родню. Болѣе всего опечаливали слугъ, какъ это нерѣдко бываетъ, повидимому, мелкія и ничтожныя сами по себѣ, но казавшіяся всѣмъ очень важными соображенія: "Ну, умретъ старый баринъ на то Божья воля, только какъ же это такъ, если онъ умретъ въ чужомъ домѣ; не у себя въ родномъ гнѣздѣ и отпоютъ; можно ли будетъ всѣмъ побывать, и на похоронахъ; положимъ, Анучино недалеко -- рукой подать, а все же всѣмъ разомъ никакъ нельзя будетъ уйти и домъ бросить". Среди этого настроенія, конечно, никого не удивляло, что сама матушка барыня, Варвара Михайловна, ходить, какъ тѣнь, на себя не похожа. Данила Лукичъ ей вмѣсто отца былъ, какъ же ей не болѣть о немъ душой.
   Варвара Михайловна, дѣйствительно, была сильно озабочена и не могла скрыть своей тревоги. Она вошла въ столовую, гдѣ все было уже приготовлено къ завтраку, и присѣла около стола въ ожиданіи пріѣзда Ивана Ивановича. Это была женщина лѣтъ сорока пяти, сохранившая, несмотря на годы, и гибкость стройнаго стана, и слѣды былой красоты на лицѣ, на которомъ поблекли свѣжія краски молодости, но не измѣнились правильныя и тонкія черты. Нужно было поближе присмотрѣться къ этому лицу, чтобы замѣтитъ и мелкія морщины около черныхъ выразительныхъ глазъ, и рѣдкія серебристыя нити сѣдины въ густыхъ и волнистыхъ черныхъ волосахъ. Какъ всѣ люди, живущіе по натурѣ или, въ силу обстоятельствъ, нервами, а не одной животной и растительною жизнью, она не умѣла смотрѣть, безмятежно спокойно и на ея подвижномъ лицѣ отражалось, все, что происходило въ ея душѣ: и горе, и радость, и смѣхъ, и негодованіе. Озабоченное выраженіе теперь не сходило съ ей лица, и при первомъ топотѣ лошадей на улицѣ она невольно вздрагивала.
   -- Мама, вотъ и отецъ ѣдетъ! -- раздался неожиданно около нея молодой голосъ, и высокій, стройный юноша въ просторной рабочей блузѣ, Подпоясанный ремнемъ, на ходу чмокнулъ ее со смѣхомъ въ шею около затылка и промчался по направленію къ прихожей со словами:-- Бѣгу встрѣчать!
   Съ ея лица сбѣжала краска, точно-она вотъ-вотъ сейчасъ, должна была услышать что-то страшное. Черезъ двѣ-три минуты по дому уже разносился тотъ же молодой голосъ, командовавшій:
   -- Маша, самоваръ несите! Петръ, завтракать! Папа, пріѣхалъ!
   И въ столовую поспѣшными шагами вошелъ Иванъ Ивановичъ Селезневскій.
   -- Ну, что? Видѣлся? Говорилъ съ нимъ? быстра спрашивала Варвара Михайловна, цѣлуя Ивана Ивановича и торопясь до прихода слугъ и сына услышать отвѣтъ.
   -- Видѣлся, говорилъ,-- отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ.-- Ея портретъ во всѣхъ отношеніяхъ, лицомъ, характеромъ, мелочностью...
   -- Ваня, Ваня,-- остановила она его:-- можетъ-быть, это предубѣжденіе...
   Она смолкла. Въ комнату вошли старый лакей Петръ и старая горничная Маша, а вслѣдъ за ними быстро влетѣлъ Александръ и снова обнялъ отца.
   -- Такъ дѣдушка не опасно боленъ? Значитъ, надежда есть? Ну, вотъ видишь, мама, я говорилъ, что опаснаго ничего не можетъ быть. Марусю онъ оставилъ при себѣ, папа? Мнѣ можно будетъ сходить туда навѣстить его? Я живо, ты знаешь, я ходокъ! Восемь верстъ -- это пустяки.
   Молодой человѣкъ говорилъ безъ умолку, обращаясь то къ матери, то къ отцу. Онъ походилъ на мать, такой же нервный, впечатлительный.
   -- А Петръ-то нашъ, Петръ, ужъ и хоронить дѣда вздумалъ... "Въ чужомъ, говоритъ, домѣ помретъ, не на своей постелькѣ"... Ахъ, ты, старый, старый плакса!
   Онъ схватилъ за плечи стоявшаго тутъ же стараго лакея, выняньчившаго его, и поцѣловать его въ блестящую, точно покрытую лакомъ, лысину.
   -- Да ужъ, кабы не барчукъ, всѣ бы мы вчера слезьми изошли,-- пояснила Марья, степенная старуха, одѣтая по-городски и съ нѣкоторой претензіей на щеголеватость.-- Этакое несчастье, захворалъ старый баринъ въ чужомъ домѣ, Марусеньку къ себѣ потребовалъ...
   -- Да, а я сердитъ на дѣда!-- перебилъ его Александръ, обращаясь къ отцу.-- Ее, а не меня вытребовалъ! Что же я ему не такой же близкій, какъ она? Или я ходить за нимъ не умѣю?
   -- Онъ же знаетъ, что у тебя послѣдніе экзамены въ гимназіи,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Ну, я еще съ нимъ объ этомъ поговорю!-- тѣмъ многозначительнымъ тономъ произнесъ Александръ, какимъ говорятъ о серьезныхъ вещахъ юноши, уже сознающіе, что они не дѣти.
   Иванъ Ивановичъ неожиданно всталъ изъ-за стола и заходилъ, по привычкѣ, по комнатѣ. Въ его головѣ опять мелькнула не дававшая ему покоя мысль, что его Александръ поѣдетъ въ Анучино и можетъ тамъ встрѣтиться съ тѣмъ, съ Петромъ. Эту встрѣчу нужно предупредить, нужно предостеречь Александра. Варвара Михайловна хорошо знала эту привычку Ивана Ивановича -- ходить по комнатѣ взадъ и впередъ, обозначавшую сильное душевное волненіе, и поспѣшила заговорить съ Иваномъ Ивановичемъ, стараясь отвлечь его отъ нахлынувшихъ въ его головѣ думъ.
   -- Что, собственно, случилось съ дѣдушкой?-- стала она разспрашивать Селезневскаго.
   -- Легкій параличъ,-- отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ.-- Докторъ говоритъ, что покуда опасности нѣтъ. Ничего они не понимаютъ...
   -- Папа, да вѣдь дѣдъ такую правильную жизнь велъ,-- замѣтилъ Александръ: -- а это, говорятъ, бываетъ отъ невоздержанности...
   -- Отъ разныхъ причинъ бываетъ,-- отвѣтилъ отецъ.-- Отъ непріятностей, отъ нервныхъ потрясеній...
   -- Ну, какія же могутъ быть у дѣда непріятности и нервныя потрясенія!-- воскликнулъ Александръ.-- Онъ и во время винта больше остритъ, чѣмъ сердится...
   -- Въ его годы, мой другъ, всегда найдется какая-нибудь причина для болѣзни,-- замѣтилъ задумчиво отецъ.
   Ему самому не приходило покуда въ голову, съ чего заболѣлъ старикъ.. Правда, онъ въ послѣднее время смотрѣлъ какъ-то странно, былъ чѣмъ-то озабоченъ, кажется, даже духовное завѣщаніе для чего-то написалъ. Предчувствовалъ, что ли, приближеніе конца? Отъ Анучиныхъ Иванъ Ивановичъ не могъ добиться никакихъ объясненій. Они только сказали, что Данила Лукичъ наканунѣ болѣзни, пріѣхавъ къ нимъ, былъ сильно возбужденнымъ и нервнымъ, что онъ долго не спалъ, бродя ночью по комнатѣ и по обыкновенію много куря, а утромъ онъ уже не могъ встать и черезъ силу написалъ на клочкѣ бумаги "Марусю". Анучины испугались и послали за докторомъ и за Марусей, которую къ нимъ и привезъ Иванъ Ивановичъ. Она и Александръ и прежде поочередно исполняли роль сидѣлокъ при Данилѣ Лукичѣ, когда ему случалось слегка заболѣвать, такъ какъ старикъ не могъ жить безъ чтенія газетъ и книгъ, и внучата, чередуясь, читали ему вслухъ, когда онъ болѣлъ.
   Завтракъ кончился, и Иванъ Ивановичъ пошелъ переодѣваться. Варвара Михайловна тоже поспѣшно скрылась изъ столовой. Имъ нужно было скорѣе безъ свидѣтелей переговорить обо всемъ, что случилось наканунѣ. Запершись вдвоемъ въ кабинетѣ Селезневскаго, они заговорили о мучившемъ ихъ обоихъ предметѣ. Иванъ Ивановичъ почти съ отвращеніемъ описывалъ сына:
   -- Приземистый, плотный, какъ обрубокъ дерева, рыжій, краснолицый, съ веснушками на щекахъ и на рукахъ, покрытыхъ, какъ золотымъ налетомъ, рыжими волосами, съ тупымъ выраженіемъ наглыхъ глазъ -- ея глазъ.
   -- Мой другъ, развѣ онъ виноватъ, что онъ ея сынъ?-- со вздохомъ замѣтила Варвара Михайловна.-- Ты ненавидишь ее и несправедливъ къ нему. Дѣло не въ наружности.
   -- О, внутреннія качества еще лучше!--воскликнулъ Селезневскій.-- Это она, она въ образѣ юноши! А сознаю, что я кругомъ виноватъ передъ нимъ, но не могу же я ради этого идеализировать то, что отвратительно...
   Онъ началъ передавать ей всѣ мелочи своего разговора съ сыномъ, придирчивымъ, пристрастнымъ тономъ врага, говорящаго о врагѣ. Варвара Михайловна чутьемъ угадывала, что онъ слишкомъ подчеркиваетъ дурныя стороны сына, что онъ придаетъ слишкомъ много значенія непривлекательнымъ чертамъ въ характерѣ юноши, что онъ въ лицѣ его видитъ ненавистную ему женщину, тѣмъ не менѣе передъ нею вырисовывался неприглядный, отталкивающій образъ. Ей становилось жутко, и она вдругъ прорвала Ивана Ивановича мучительнымъ вопросомъ:
   -- Они могутъ встрѣтиться? Какъ же подготовить Сашу?
   Онъ разомъ смолкъ и быстро заходилъ по комнатѣ. Его лицо сильно осунулось разомъ. Эта мысль, какъ встрѣтятся его сыновья, какъ объяснить Александру всю правду, какъ подготовить его къ встрѣчѣ съ Петромъ Ивановичемъ, была главнымъ источникомъ ихъ мученій. Варвару Михайловну это терзало не менѣе, чѣмъ его: ей все казалось, что наступаетъ день расплаты за ихъ ошибки, и хуже всего было то, что поплатиться долженъ ихъ сынъ за ихъ грѣхи. Сначала они думали, что Петръ Ивановичъ изъ деликатности не пойдетъ на кондицію, и ошиблись въ расчетѣ: Петръ Ивановичъ извѣстилъ отца, что онъ ѣдетъ, такъ какъ урокъ очень выгоденъ. По опыту Иванъ Ивановичъ зналъ, что тутъ нельзя помочь посылкою денегъ: сынъ взялъ-бы деньги, поблагодарилъ бы за нихъ отца и написалъ бы, что деньги за урокъ пригодятся ему. Потомъ, успокаивая себя, они рѣшили, что они не будутъ ѣздить къ Анучинымъ въ тѣ дни, когда можно будетъ встрѣтить у послѣднихъ семью Шурыгиныхъ; наконецъ, они считали вполнѣ возможными, скрыться изъ дома Анучиныхъ въ случаѣ неожиданнаго пріѣзда Шурыгиныхъ. Теперъ они не надѣялись ни на что: этотъ человѣкъ былъ, подобно своей матери, очевидно, способенъ на всякую грубую выходку, и во всякомъ случаѣ ему будетъ пріятно нанести какую н будь обиду Александру. Въ душѣ Ивана Ивановича была и глубокая жалость къ ни въ чемъ неповинному любимому сыну, которому предстояло пережить тяжелое нравственное испытаніе, и стыдъ передъ нимъ за свои прошлыя ошибки -- стыдъ при мысли о необходимости, о неизбѣжности покаянія передъ сыномъ. Какъ отнесется сынъ къ, этому покаянію отца, который столько разъ при даемъ безпощадно осуждалъ людей за безнравственность, за легкомысліе, за ошибки? Имъ не зналъ даже, подозрѣваетъ ли Александръ, что онъ незаконный сынъ: юноша носилъ фамилію Селезневскаго и даже не подозрѣвалъ, быть-можетъ, что онъ записанъ подъ этой фамиліей мѣщаниномъ, а не дворяниномъ. Во всякомъ случаѣ, онъ не зналъ о существованіи другого Селезневскаго, законнаго сына, дворянина. Внезапно вспомнивъ что-то среди этихъ тяжелыхъ размышленій, Иванъ Ивановичъ пробормоталъ:
   -- И когда приводится говорить: во время экзаменовъ, когда юношѣ нужно полное спокойствіе и самообладаніе.
   Это мелкое обстоятельство, казалось, на минуту встревожило его болѣе всего, хотя въ сущности и для него, и для сына было безразлично, когда онъ кончитъ курсъ...
   Былъ восьмой часъ вечера, когда Иванъ Ивановичъ, встрѣтивъ сына въ гостиной, взялъ его подъ руку и дрогнувшимъ голосомъ сказалъ:
   -- Пройдемся, дружокъ, но саду!
   -- Папа, что съ тобой?-- спросилъ тревожно Александръ, пораженный звукомъ голоса отца и заглянувшій черными выразительными глазами, въ лицо старика.
   -- Намъ нужно поговорить о дѣлахъ, отвѣтилъ коротко Селезневскій.
   Они спустились съ задней террасы и прошли въ садъ. Иванъ Ивановичъ шелъ неторопливыми шагами по аллеѣ и долго затруднялся, какъ начать объясненіе. Хотя въ теченіе цѣлаго дня онъ только и думалъ объ этомъ, говорилъ самъ передъ собою длинныя рѣчи, самъ давалъ себѣ отвѣты за сына, тѣмъ не менѣе, теперь нее подготовленное вдругъ куда-то исчезло изъ головы, и чувствовался только стыдъ, неопреодолимый стыдъ передъ этимъ юношей, съ которымъ такъ часто, такъ горячо бесѣдовалъ онъ, Иванъ Ивановичъ, о нравственности, о необходимости строго слѣдитъ за каждымъ своимъ шагомъ, о роковыхъ послѣдствіяхъ легкомысленныхъ ошибокъ. Какую цѣну теперь будутъ имѣть въ глазахъ юноши всѣ эти проповѣди? Не будетъ ли онъ ихъ считать пустымъ фразерствомъ, которымъ прикрывалась душевная дрянность отца? Можно ли будетъ выяснить юношѣ все въ одинъ вечеръ? И зачѣмъ онъ отложилъ этотъ разговоръ на вечеръ? На это объясненіе нужно было посвятить цѣлый день, нѣсколько дней, быть-можетъ, недѣли, чтобы выяснить все, чтобы хоть немного оправдать себя, чтобы не подорвать въ любимомъ сынѣ любви и уваженія къ нему, отцу. Иначе что же пойметъ этотъ юноша изъ короткихъ фразъ? То, что отецъ обманулся въ одной женщинѣ и погубилъ и ее, и свое дитя, постыдно бросивъ ихъ, что онъ увлекся потомъ другой женщиной и, не подумавъ о послѣдствіяхъ, сдѣлалъ ее своей любовницей, и опять-таки погубилъ свое дитя, обрекши его на долю незаконнорожденнаго?
   -- Папа, ты хотѣлъ что-то сказать мнѣ?-- спросилъ Александръ, прерывая тяжелое молчаніе.
   -- Да, да, хотѣлъ,-- проговорилъ Иванъ Ивановичъ, вздрогнувъ при звукѣ его голоса.-- Тяжело мнѣ, мой другъ, говорить... Но... ты уже не ребенокъ... не сегодня, такъ завтра кончишь курсъ въ гимназіи... будешь студентомъ... Ты долженъ знать все...
   Онъ перевелъ духъ, чувствуя, что у него все спуталось въ головѣ.
   -- Ты, можетъ-быть, и не замѣчалъ нѣкоторой ненормальности въ нашей жизни,-- началъ онъ черезъ минуту:-- но, видишь ли, она была... Это бросалось многимъ въ глаза... хотя мы и старались скрытъ... Видишь ли... по разнымъ обстоятельствамъ, мы съ мамой не вѣнчаны...
   -- Я знаю,-- спокойно отвѣтилъ Александръ.
   Иванъ Ивановичъ разомъ остановился, какъ пришибленный, и въ смущеніи спросилъ:
   -- Значитъ, ты знаешь и то, что ты... что ты...
   Александръ не далъ ему договорить и твердо, дѣлая усиліе, чтобы сохранить спокойствіе, отвѣтилъ:
   -- Я все, папа, знаю!
   Иванъ Ивановичъ вздохнулъ широкимъ вздохомъ, точно ему стало легче. Они пошли далѣе, не говори ни слова. въ головѣ Ивана Ивановича вертѣлись мысли: кто сказалъ? когда? какъ тогда принялъ это извѣстіе Александръ? почему онъ тогда, узнавъ это, не сказалъ объ этомъ ни матери, ни ему, отцу? почему скрылъ это? Онъ, однако, не рѣшаясь разспрашивать сына объ этомъ, грустнымъ тономъ началъ:
   -- Но ты, вѣроятно, не знаешь...
   -- Что у тебя есть другая семья?-- перебилъ его Александръ.-- Я все знаю, папа!
   Тутъ уже Иванъ Ивановичъ, совсѣмъ ошеломленный и сбитый съ толку неожиданными открытіями, но выдержалъ и спросилъ:
   -- Знаешь? Когда узналъ? Отъ кого?
   Александръ началъ пояснять.
   -- Я былъ еще совсѣмъ мальчикомъ, когда случайно услышалъ, какъ покойный Дмитрій, камердинеръ дѣда, ругалъ какую-то женщину за то, что она всѣхъ насъ грабитъ... что изъ-за нея ты жениться не можешь на мамѣ, а я не могу считаться законнымъ сыномъ... Тогда, папа, мнѣ это было все равно... Я ничего не понималъ тогда...
   Онъ замолчалъ. Повидимому, ему было трудно справиться со своими чувствами и говорить спокойнымъ тономъ. Иванъ Ивановичъ, глядя куда-то въ сторону, упавшимъ голосомъ, несмѣло спросилъ:
   -- Тогда тебѣ было все равно? Значитъ потомъ тебѣ стало это не все равно?
   Александръ вздохнулъ.
   -- Да, потомъ меня стали мучить вопросы... Ты помнишь, я тебя разъ спрашивалъ, что значитъ незаконнорожденныя дѣти?.. Тогда мнѣ непремѣнно нужно былр это знать... Въ гимназіи часто приходилось слышать отъ мальчиковъ про незаконныхъ дѣтей, про любовницъ... вступаться приходилось... за этихъ несчастныхъ... Ты понимаешь, мальчики это такъ, по глупости, ихъ бранили... ну, а мнѣ больно было, точно это про меня, про маму...
   Онъ перевелъ духъ и продолжалъ:
   -- Потомъ... Ахъ, голубчикъ, какъ мнѣ жаль было и тебя, и маму, когда ты начиналъ послѣ, года полтора тому назадъ, самъ нѣсколько разъ предостерегать меня противъ ошибокъ юности, говорить о тяжелой расплатѣ за нихъ, о томъ, что это отзывается на слѣдующихъ поколѣніяхъ... Знаешь, мнѣ все хотѣлось броситься тебѣ на шею и сказать, что я все, все знаю... И въ то же время было такъ совѣстно, совѣстно... Когда ты получалъ письма отъ нея...
   -- Ты зналъ?-- воскликнулъ болѣзненнымъ голосомъ Иванъ Ивановичъ.
   Александръ кивнулъ головой.
   -- Да, я зналъ ихъ по ея почерку, ненавидѣлъ ихъ, потому что и ты, и мама дѣлались въ эти дни сами на себя не похожи... несчастными дѣлались... Мнѣ каждый разъ хотѣлось бросить въ печку эти проклятыя письма, не отдавая тебѣ... Мальчикомъ я тогда совсѣмъ былъ... не понималъ, что я не имѣлъ права этого дѣлать, что все равно она станетъ писать...
   Онъ вдругъ покраснѣлъ до ушей и сознался:
   -- Разъ, папа, я бросилъ одно изъ нихъ въ печку... тогда пришло отъ нея заказное письмо... и ты, и мама тогда особенно сильно взволновались... даже дѣдъ вслухъ ругалъ "шлюхъ"... Я, папа, понялъ, что это онъ ее ругаетъ, что въ письмѣ было что-то особенно непріятное для тебя и мамы... Тогда я подумалъ, что это изъ-за меня вышло и далъ слово не уничтожать ея писемъ...
   Онъ замолчалъ. Въ головѣ Ивана Ивановича мелькали теперь мысли, сколько пережилъ его сынъ за эти годы. Не оттого ли онъ росъ такимъ болѣзненнымъ, такимъ чуткимъ ребенкомъ? Не оттого ли иногда его ласки были такими трогательными, точно онъ хотѣлъ увѣрить ими, что онъ благоговѣетъ передъ отцомъ и матерью, или хочетъ сказать, что онъ все прощаетъ имъ? Не оттого ли онъ развился не по лѣтамъ рано и сталъ мучительно останавливаться на вопросахъ, о которыхъ нерѣдко даже и не помышляютъ въ его годы? Сколько здоровья, сколько физическихъ силъ, сколько блаженной безпечности унесло все это! Иванъ Ивановичъ молча крѣпко пожалъ руку сына. Объясняться онъ боялся, боялся, что оба они расплачутся, разбередятъ раны, до которыхъ лучше не касаться. Но сынъ зналъ только чисто внѣшніе факты; онъ простилъ въ душѣ сто не потому, что считалъ его правымъ, а потому, что безгранично любилъ и его, и мать. Иванъ Ивановичъ чувствовалъ необходимость высказать ему всю свою душу, всю свою внутреннюю жизнь. Онъ положилъ свою руку на руку сына и началъ свою исповѣдь. Это была горячая, искренняя, правдивая исповѣдь. Александръ не прерывалъ его и слушалъ внимательно и серьезно.
   -- Теперь ты знаешь всю мою жизнь,-- закончилъ Иванъ Ивановичъ свой разсказъ.-- Но ты не знаешь еще, что тебѣ предстоитъ, можетъ-быть, испытать не мало непріятностей. Петръ живетъ теперь бокъ-о-бокъ съ Анучиными. Онъ пріѣхалъ на кондиціи къ Шурыгинымъ и вы можете встрѣтиться. Усадьбы Анучиныхъ и Шурыгиныхъ въ двухъ верстахъ одна отъ другой, и встрѣча ваша можетъ быть чисто случайною...
   Въ воздухѣ уже давно стемнѣло, и Иванъ Ивановичъ не могъ замѣтить, какъ поблѣднѣло лицо его сына. Юноша не ожидалъ подобнаго извѣстія.
   -- Ты его видѣлъ уже, папа?-- спросилъ, наконецъ, Александръ, овладѣвъ собою.
   -- Видѣлъ и, къ сожалѣнію, убѣдился, что онъ способенъ на все дурное,-- отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Что же онъ можетъ сдѣлать мнѣ?-- тревожно спросилъ Александръ и тотчасъ же поспѣшилъ добавить:-- Я, право, думаю, что ты напрасно тревожишься. Ему должно быть здѣсь гораздо тяжелѣе, чѣмъ мнѣ. А здѣсь для всѣхъ свой, а онъ...
   Александръ что-то вспомнилъ и высказалъ мелькнувшую въ его головѣ мысль:
   -- Ужъ не за то ли и дѣдъ въ послѣднее время все ругалъ Шурыгиныхъ, что они привезли этого несчастнаго юношу? Онъ иначе не обзывалъ въ послѣдніе дни генерала, какъ Скалозубомъ, попавшимъ подъ башмакъ жены, а ее...
   Александръ улыбнулся.
   -- У дѣда весь лексиконъ ругательствъ на нее вышелъ: и салопница, и ханжа, и идіотка, и Маремьяна, все это она,
   И вдругъ, остановившись, онъ добавилъ:
   -- Ужъ не отъ этого ли съ нимъ параличъ и случился. Вѣдь онъ поѣхалъ къ Анучинымъ въ сильно возбужденномъ состояніи и все говорилъ про Шурыгиныхъ, что онъ теперь-то доберется до этого стараго Скалозуба, такъ что тотъ носа къ честнымъ людямъ не покажетъ со своей салопницей.
   -- Можетъ-быть, можетъ-быть,-- въ раздумьи согласился Иванъ Ивановичъ,-- Дѣда, дѣйствительно, пріѣздъ Петра страшно встревожилъ ради тебя... ты знаешь, какъ онъ любитъ тебя.
   -- Да, но я все же не понимаю, что можетъ мнѣ сдѣлать этотъ человѣкъ,-- въ раздумьи проговорилъ Александръ.
   -- Какъ знать! какъ знать!-- тихимъ голосомъ повторилъ Иванъ Ивановичъ.
   Они молча, подъ руку, направились къ дому, оба грустные, оба поддавшіеся какой-то неопредѣленной тревогѣ. Изъ потемнѣвшаго сада они вошли въ освѣщенную мягкимъ свѣтомъ лампы, прикрытой абажуромъ, просторную столовую. Александръ быстро выпустилъ руку отца и съ бодрымъ видомъ направился къ сидѣвшей за чайнымъ столомъ и тревожно ожидавшей ихъ возвращенія матери. Она была блѣдна, какъ полотно. Александръ наклонился къ ней и покрылъ горячими поцѣлуями ея руку.
   -- Заждалась, мама?-- съ веселымъ выраженіемъ на лицѣ проговорилъ онъ.-- А мы такъ заговорились съ папой, что и не замѣтили, который часъ. Ты не сердись. Завтра вѣдь въ гимназію не идти и можно спать хоть до полудня...
   Онъ былъ оживленъ, бодръ, веселъ. Варвара Михайловна вздохнула широкимъ вздохомъ...
   

IV.

   Двоюродная сестра и ровесница Данилы Лукича Селезневскаго, Елена Константиновна Анучина, маленькая и толстенькая старушка съ розовымъ кругленькимъ лицомъ, съ гладко причесанными рѣденькими, сѣдыми волосами, въ домашней лѣтней блузѣ, сидѣла на заставленной цвѣтами террасѣ въ мягкомъ креслѣ, съ подставленной подъ коротенькія ноги скамеечкой и вязала деревяннымъ крючкомъ шерстяную косынку, слегка шевеля губами, съ озабоченнымъ выраженіемъ на добродушномъ и мягкомъ старческомъ лицѣ, очевидно, разсуждая сама съ собою о какомъ-то сильно безпокоившемъ ее головоломномъ предметѣ. Она, всецѣло отдавшись своимъ думамъ, даже не замѣтила, какъ кто-то вышелъ на террасу изъ комнаты. Это былъ ея сынъ, Семенъ Семеновичъ Анучинъ, краснолицый, загорѣлый толстякъ, лѣтъ сорока пяти, одѣтый въ парусинную просторную одежду. Этотъ парусинный балахонъ былъ сильно помятъ сзади и запятнанъ спереди и говорилъ объ извѣстной степени неряшливости или беззаботности своего обладателя по части нарядовъ. Анучинъ присѣлъ неподалеку отъ матери и, съ плутоватой усмѣшкой смотря на задумавшуюся мать, сталъ отирать пестрымъ платкомъ съ бѣлой блестящей лысины потъ, пыхтя и отдуваясь, какъ человѣкъ, сильно уставшій отъ хлопотъ и ходьбы. Лѣтомъ у него всегда была масса работы по сельскому хозяйству и еще болѣе нѣсколько безтолковой и торопливой хлопотливости, сдѣлавшейся его характерной чертой съ той поры, какъ онъ бросилъ военную службу и поселился въ деревнѣ, что случилось уже очень давно. Со времени его выхода въ отставку онъ успѣлъ сильно разжирѣть, нѣсколько огрубѣть въ манерахъ и сдѣлаться неряшливымъ по внѣшности, такъ что въ немъ было уже трудно узнать прежняго франтоватаго гвардейца. Старушка взглянула, наконецъ, на него, опустила вязанье, сдвинула на лобъ очки и заговорила, точно продолжая думать вслухъ:
   -- Я, Сеня, положительно отважу его ходить сюда. И какъ онъ самъ не понимаетъ, что ему не мѣсто здѣсь. Гюйо и одна можетъ приводить къ намъ дѣтей, не такія же они малолѣтки, чтобы имъ непремѣнно двѣ няньки нужны были. "Мы, говоритъ, родственники". Какіе же мы родственники, когда мы его отъ самаго рожденія въ глаза не видали, когда и отецъ-то его почти не знаетъ?
   Въ ея голосѣ послышались ворчливыя жалующіяся нотки.
   -- Ну, матушка, знаетъ или не знаетъ, а ужъ все-таки не можетъ сказать, что это не его сынъ,-- возразилъ шутливо Семенъ Семеновичъ, любившій при случаѣ потѣшиться надъ ближними.-- Любилъ кататься, люби и саночки возить... Вы вѣдь это про этого репетитора шурыгинскаго говорите? Мнѣ самому не особенно симпатиченъ этотъ чурбанъ.
   -- Именно чурбанъ: ни чутья, ни деликатности,-- подтвердила старушка.-- Не можетъ понять своего положенія...
   -- Но вѣдь нельзя же его гнать, если онъ съ шурыгинскими мальчиками приходитъ къ моимъ сорванцамъ. Тоже друзья. Водой не разольешь! Имъ-то, этой мелюзгѣ, не объяснишь, что съ нынѣшняго лѣта они должны раззнакомиться... Никакъ нельзя объяснить...
   Его немного забавляла вся эта тревога, произведенная появленіемъ въ деревнѣ "стараго грѣха" Ивана Ивановича.
   -- Да ужъ Богъ съ нею, съ этой дружбой, если такая каша заварилась,-- сказала старушка.-- Никогда я этого не прощу Марьѣ Аркадьевнѣ. Справедливо бѣдный Данила ее салопницей назвалъ. Салопница и есть, хоть и въ генеральскомъ чинѣ считается. Кашу какую заварила, а мы расхлебывай. Вотъ тоже жили-жили до старости лѣтъ, печали не зная, а тутъ... Я, право, и не знаю, какъ держать себя съ нимъ.
   Старушка отложила въ сторону на круглый столикъ, на которомъ стоялъ графинъ съ квасомъ, свое вязанье.
   -- Ты посуди: сегодня привелъ онъ дѣтей, ну, они бѣгать стали съ нашими Васей и Колей,-- начала разсказывать неторопливо старушка:-- а онъ тутъ торчитъ передо мною и тянетъ: "я, бабушка, очень счастливъ, что мнѣ хоть теперь пришлось познакомиться съ вами. Какая жалость, что дѣдушка такъ боленъ, что я не могу его видѣть". Чего захотѣлъ! Да Данила изъ-за всей этой исторіи и въ постель слегъ. Помнишь, какъ раскипятился наканунѣ болѣзни? Извѣстно, у него за Сашу сердце болѣло; Сашу-то онъ выняньчилъ, ночей надъ нимъ не спалъ. Какъ же ему было не волноваться изъ-за пріѣзда этого чурбана? Совсѣмъ нельзя было не волноваться... И какая я тоже ему бабушка? Седьмая вода на киселѣ. А тутъ, какъ на зло, Маруська сидѣла. Я ее и за носовымъ платкомъ усылала, и за табакеркой. Нѣтъ, позоветъ Дашу, а сама сидитъ и слушаетъ. Извѣстно, преупрямая дѣвчонка. Гляжу я это на нее и вижу, что сама она не въ себѣ. Глаза разгорѣлись, раскраснѣлась вся, треплетъ конецъ своей косы -- ужъ вижу я, что все въ ней кипитъ. Это вѣдь у нея первый признакъ волненья, косу-то трепать... Господи, вотъ-то огонь -- дѣвчонка. И все это подавай ей правду и справедливость. А гдѣ это правда-то и справедливость? Нашла тоже чего искать. Птичьяго молока захотѣла... Не знаю я, какъ я и отверчусь отъ нея, коли разспрашивать станетъ объ этомъ чурбанѣ. Отъ нея вѣдь не скоро отдѣлаешься!..
   -- А вы на нее прикрикните!-- посовѣтовалъ лукаво сынъ, чуть замѣтно усмѣхаясь.
   Старушка немного разсердилась.
   -- И что это ты, Семенъ Семеновичъ, глупости все выдумываешь!-- упрекнула его она.-- Я и сроду-то ни на кого не кричала, а вдругъ на нее стану... Совсѣмъ несообразное ты придумываешь... Да и что толку-то въ моихъ крикахъ, развѣ она повѣритъ, что это я въ серьезъ. Меня же вышутитъ, какъ старую дуру.
   Старушка вспомнила что-то и улыбнулась добродушной улыбкой:
   -- Сегодня утромъ Васю и Колю до слезъ довела, все пилила за то, что они какую-то дѣвчонку босоногую вчера тамъ на дворѣ обидѣли: "Вы большіе, а она маленькая. Васъ учатъ, а она деревенская. Какъ вамъ не стыдно беззащитныхъ обижать". Сейчасъ бы проповѣди въ церкви заставить читать, ей-Богу.
   -- Это она отъ Саши научилась,-- замѣтилъ Анучинъ.
   -- Нѣтъ, голубчикъ, нѣтъ, совсѣмъ ты не то говорить,-- степенно возразила старушка тѣмъ тономъ, которымъ наставляютъ дѣтей.-- Извѣстно, ты человѣкъ не наблюдательный; прежде только около женскихъ юбокъ вертѣлся, а теперь все больше съ землей, да съ лошадьми возишься, гдѣ же тебѣ людей различать. У Саши все это головное, отъ серьезности характера, отъ думъ разныхъ, отъ воспитанія, которое Данила ему далъ, а она ужъ отъ природы такой скоропалительный человѣкъ. Въ покойную мать пошла. Та отъ этихъ "какъ", да "отчего", да "почему" и въ гробъ пошла. Это ужъ такіе характеры, что угомониться не могутъ -- разскажи имъ и то, что на звѣздахъ дѣлается. Вотъ и Маруська въ нее. Чуть что -- вспыхнетъ, какъ порохъ, и пойдетъ, и пойдетъ...
   Она еще не кончила, какъ на террасу поспѣшно поднялась изъ сада стройная, бѣлокурая дѣвушка съ быстрыми темно-сѣрыми глазами. Она не была красавицей, но ее красили свѣжесть и здоровье. Прекрасны были только ея густые длинные волосы, тонкія темныя брови, длинныя рѣсницы и большіе оживленные глаза. Она дышала быстро и глубоко, какъ человѣкъ, уставшій отъ скорой ходьбы или сильно взволнованный. Поднявшись быстрыми шагами на террасу, она поцѣловалась съ Семеномъ Семеновичемъ и чмокнула въ голову Елену Константиновну.
   -- Бабушка, такъ онъ точно сынъ дяди Вани?-- сразу безъ предисловій заговорила она задыхающимся голосомъ, не называя по имени Петра Ивановича, точно Елена Константиновна должна была сама знать, о комъ она должна была заговорить въ эту минуту.
   Семенъ Семеновичъ незамѣтно съ плутоватой улыбкой махнулъ рукой, какъ бы говоря про себя: "ну, началось", и поспѣшно взялся за свой холщовый картузъ, ускользая по своему обыкновенію отъ предстоящей бури и оставляя на жертву ей свою мать.
   -- А у меня дѣла, на кирпичный надо,-- объяснилъ онъ на ходу и исчезъ съ террасы.
   У него всегда были неотложныя дѣла, когда начинался въ семьѣ, по его выраженію, "кавардакъ". Тѣмъ не менѣе, онъ очень любилъ самъ подготовлять эти "кавардаки", разнообразя этимъ монотонный ходъ деревенской жизни.
   -- Про кого ты это?-- спросила Елена Константиновна, принимаясь снова за вязанье и дѣлая совершенно равнодушное лицо.
   -- Ахъ, да вы же знаете!-- нетерпѣливо сказала Маруся.-- Про репетитора Шурыгиныхъ, про Петра Ивановича Селезневскаго.
   -- А-а!-- протянула старушка, точно только теперь сообразивъ, о комъ идетъ рѣчь.-- Ты это про него? Да, какъ же, какъ же! Онъ сынъ дяди Вани. Это Петръ Ивановичъ-то? Да, онъ сынъ дяди Вани.
   "Пусть немного поостынетъ",-- мелькало въ головѣ Елены Константиновны.
   -- Странно! И мнѣ никогда не говорили о немъ!-- воскликнула дѣвушка, передергивая плечами.-- Ни дядя Ваня, ни тетя Варя, ни Александръ.
   -- Чего же говорить-то? Ничего онъ такого не сдѣлалъ, чтобы было о чемъ тебѣ говорить! Живетъ онъ себѣ въ Петербургѣ. Учится, какъ всѣ молодые люди изъ порядочныхъ семействъ. Отъ первой жены онъ у дяди Вани,-- равнодушно поясняла старушка.-- Совсѣмъ нечего и говорить было. Вотъ если бы онъ...
   -- Бабушка! бабушка! зачѣмъ вы неправду говорите!-- почти выкрикнула молодая дѣвушка.-- Его мать и теперь жива! Дядя бросилъ и ее, и его!
   -- Голубчикъ, я же не оглохла, что ты такъ мнѣ кричишь!-- остановила ее старушка.-- Со мной можно совсѣмъ тихо говорить: стара я, а слуха Господь Богъ до сихъ поръ не лишилъ...
   Маруся, немного сконфуженная замѣчаніемъ бабки, быстро заходила по террасѣ, въ волненіи теребя конецъ своей густой косы и досадливо покусывая алыя губы.
   -- Не могу же я не волноваться, когда кругомъ всѣ лгутъ,-- отрывисто пояснила она.-- Цѣлые годы лгали, теперь лгутъ! У дѣдушки и у васъ былъ внукъ, брошенный отцомъ, а вы не знали!
   -- Кто тебѣ это сказалъ, что мы не знали?-- возразила старушка, качая головою.-- Это ты совсѣмъ напрасно! Мы всѣ очень хорошо это знали. Тебѣ не говорили, потому что ты еще дѣвочка, почти ребенокъ. Да и знать-то тебѣ тутъ ровно нечего было. Это дѣло дяди Вани. Онъ и исполнялъ...
   -- Всѣ знали! всѣ знали!-- воскликнула Маруся, не слушая старуху и перебивая ее.-- И вы, и дѣдушка знали и были покойны! О, это чудовищно! Это возмутительно, бабушка! Развѣ онъ былъ виноватъ, что дядя Ваня почему-то взялъ и разлюбилъ его мать? Вѣдь это, бабушка, обида, незаслуженная обида! Имѣть отца, имѣть родныхъ и быть съ пеленъ брошеннымъ ими всѣми за то, что кто-то кого-то разлюбилъ. Значитъ, если бы мой покойный отецъ бросилъ мою покойную мать, вы всѣ тоже и знать не захотѣли бы меня, бросили бы, какъ щенка, хоть бы я на улицѣ погибла?
   -- Что это ты, голубка, такое несообразное выдумываешь,-- серьезно возмутилась старушка, видимо задѣтая за живое и оскорбившаяся.-- Никогда твой покойный отецъ и не думалъ бросать твою покойную маму. Слава Богу, душа въ душу жили.
   -- Ну, а если бы бросилъ, если бы бросилъ, такъ вы и меня также не захотѣли бы знать?-- настойчиво повторила дѣвушка.-- Такъ бы я и погибла только за то, что мой отецъ пересталъ любить мою мать?
   -- Фантазіи какія у тебя!-- проговорила растерянно старушка.-- И не поймешь тебя!
   -- Не фантазіи это, бабушка, не фантазіи!-- воскликнула внучка.-- Вотъ онъ живой человѣкъ, такой же внукъ вамъ, какъ и я, а вы никогда и не вспомнили о немъ, какъ о щенкѣ, какъ о дворняжкѣ. "Никто, говоритъ онъ,-- ни разу письма не написалъ, никто не справился, живъ ли, но умеръ ли". И теперь, когда онъ, несчастный, радъ, что встрѣтилъ родныхъ, на него косятся, отъ него сторонятся.
   -- Ну, кто же отъ него сторонится,-- нѣсколько смущенно оправдывающимся тономъ заговорила старушка.-- Просто ради щекотливаго положенія дяди Вани.
   -- Тутъ не о дядѣ Ванѣ идетъ рѣчь,-- строптиво перебила Маруся: -- а о немъ! Дядя Ваня виноватъ передъ нимъ, а косятся на него, его отталкиваютъ. Я нарочно, нарочно пошла провожать его утромъ съ дѣтьми до дома, чтобы онъ понялъ, что я считаю его родственникомъ, что я не такая, какъ всѣ, бездушная, несправедливая! И эта дура, французская мельница, Гюйо осмѣлилась еще подшучивать надъ нимъ при мнѣ. Я ее такъ обрѣзала, что она будетъ помнить. "M-lle, говорю я,-- вы забываетесь: вы не болѣе какъ бонна, а это мой троюродный братъ!" Ахъ, бабушка, бабушка, какіе вы всѣ несправедливые, и какой онъ жалкой мокрой курицей смотритъ!
   Она неожиданно опустилась на колѣни передъ кресломъ старушки, взяла ее за руки и, просительно заглядывая ей въ глаза, начала:
   -- Бабушка, миленькая, вы такая добрая, такъ хоть вы приласкайте его, пригрѣйте, покажите ему, что онъ не чужой. Да? красавица моя?
   Старушка растерялась и отъ ласкъ своей любимицы, и отъ ея просьбы.
   -- Я что же... я, ты знаешь, всякаго готова пригрѣть,-- начала она въ смущеніи.-- Только дядю Ваню и тоже тетю Варю жаль... имъ-то онъ ужъ очень не симпатиченъ и, какъ бѣльмо, у нихъ теперь на глазу.
   Маруся опять загорячилась.
   -- Ну да, ну да, онъ у нихъ бѣльмо на глазу! Хуже бѣльма! Еще бы! Бросили его! Сами счастливы, а онъ...
   -- Маруся, не знаешь ты ничего!-- перебила ее мягко старушка.-- Ничего не знаешь! Его мать негодная женщина...
   -- Зачѣмъ же дядя Ваня женился на ней?
   -- Молодъ былъ, неопытенъ, увлекся,-- пояснила бабушка.-- Любовь-то ослѣпляетъ въ молодости.
   -- Ну, а потомъ, потомъ?.. Вѣдь онъ увидалъ, что она негодная женщина?..-- приставала Маруся.
   -- Конечно, увидалъ, потому и разошелся...
   -- И потому дядя Ваня оставилъ на ея попеченіи своего сына?-- воскликнула дѣвушка.-- Зналъ, что она негодная, и оставилъ ей сына?
   -- Ахъ ты, Господи!-- въ отчаяніи воскликнула старушка.-- Ты пойми, что онъ иначе сдѣлать не могъ: она сына не отдала бы ему.
   -- Какъ не отдала бы?
   -- Да такъ, не отдала бы, вотъ и все.
   -- Значитъ, она его любила, бабушка? Какъ же вы говорите, что она негодная? Значитъ, она добрая мать, гораздо, гораздо добрѣе, чѣмъ дядя Ваня!..
   -- Марусенька, съ толку ты меня, старуху, сбиваешь,-- проговорила растерянно и жалобно старушка, точно прося пощады.-- Закидала вопросами, закружила, спутала и хочешь, чтобы я все объяснила. Такъ, дружокъ, нельзя... Ты ни людей, ни жизни не знаешь, какъ же я тебѣ все это вдругъ выложу и объясню? Пережить все это надо, а ужъ потомъ судить.
   -- О, да я все равно добьюсь правды!-- воскликнула Маруся.-- Мнѣ вашихъ объясненій не надо!
   -- Голубушка, только пощади ты дядю Ваше и тетю Варю,-- попросила умоляющимъ тономъ старушка.-- Имъ ничего не говори... И безъ того у нихъ эта рана всю жизнь на сердцѣ... Ты на дядю Ваню-то взгляни... Прежде времени сѣдымъ онъ сталъ... Развѣ въ его годы такъ люди смотрятъ?.. А тетя Варя, она на что похожа? Красавица вѣдь была такая, что люди заглядывались. А теперь и сѣдина въ волосахъ, и кожа точно прозрачная... Съ радости это, что ли?.. Я еще вотъ не знаю, какъ дядя Ваня все это Сашѣ выяснилъ... отцу-то вѣдь не легки эти объясненія съ сыномъ... виноватымъ-то себя признать передъ сыномъ...
   Съ лица Маруси мгновенно сбѣжала краска. Она въ сильной тревогѣ спросила:
   -- Значить, Саша ничего не зналъ, бабушка?
   -- Гдѣ же знать, милочка! Ребенокъ онъ. Восемнадцать лѣтъ какіе еще годы! Ничего такого и въ голову ему, вѣрно, не приходило!
   Молодая дѣвушка быстро поднялась съ колѣней и снова заходила по террасѣ, опять сплетая и расплетая конецъ своей косы. Ее видимо охватило страшное волненіе. На ея глаза навернулись слезы. Она теперь уже не могла говорить, и съ ея губъ сорвался только горькій упрекъ:
   -- О, дядя Ваня, дядя Ваня, сколько зла онъ надѣлалъ!
   Она уже не продолжала разговора, подавленная мыслью, что ея милый Саша теперь страдаетъ.
   Въ теченіе послѣднихъ пяти лѣтъ, когда она, осиротѣвъ, поселилась у Селезневскаго, отданная подъ опеку ему и Семену Семеновичу Анучину, она жила душа въ душу съ Александромъ. Онъ былъ только на годъ съ небольшимъ старше ея, тѣмъ не менѣе она невольно и незамѣтно для себя самой подчинилась его вліянію. Не по лѣтамъ развитый, начитанный, воспріимчивый, вдумчивый, онъ рано сталъ подчинять себѣ вообще сердца окружавшихъ его товарищей и сверстниковъ, и Маруся не мало гордилась, когда слышала восторженныя похвалы ему отъ своихъ подругъ-гимназистокъ, знавшихъ Александра или слышавшихъ о немъ отъ братьевъ. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ юношей, къ помощи которыхъ прибѣгаютъ товарищи, когда нужно рѣшить замысловатую задачу или сдѣлать трудный переводъ, и которыхъ сверстники, не сговариваясь между собою, избираютъ въ третейскіе судьи при возникающихъ спорахъ и ссорахъ. Нерѣдко такое положеніе развиваетъ въ юношахъ извѣстную заносчивость, нѣкоторое самодурство, сухую нетерпимость по отношенію къ тѣмъ, кто не признаетъ ихъ авторитета. У Александра не развилось этихъ отталкивающихъ чертъ: никому неизвѣстное горе, лежавшее у него на душѣ, и тяжелыя думы, на которыя онъ не могъ спросить отвѣта ни у кого изъ взрослыхъ, наложили на его характеръ печать особенной мягкости, почти женственной чуткости и отзывчивости. Вспыльчивая и увлекающаяся по натурѣ, Маруся, благодаря его мягкости, только передъ нимъ и умѣла сдерживать порывы своей вспыльчивости. Въ домѣ всѣ привыкли къ мысли, что въ будущемъ они будутъ мужемъ и женой. Даже Данила Лукичъ, вѣчный заклятый врагъ всякихъ браковъ, соглашался, что эта пара, пожалуй, и поженившись, можетъ быть счастливой, прибавляя къ этому, въ видѣ неизмѣнной оговорки: "конечно, если Маруська не сломаетъ ему или себѣ шеи". Самъ Александръ уже съ годъ тому назадъ высказалъ случайно Марусѣ свой взглядъ на ихъ будущее: какъ-то, проводя по обыкновенію два лѣтнихъ мѣсяца у Анучиныхъ въ имѣніи, Маруся встрѣтилась съ какимъ-то гостившимъ у Анучиныхъ студентомъ, который сильно увлекся ею и сталъ ухаживать за нею. Шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ это очень польстило, и она, можетъ-быть, вполнѣ безсознательно начала кокетничать съ нимъ, немножко свысока помыкая имъ и заставляя его услуживать ей, какъ лакея. На третій же день Александръ, гуляя съ ней вечеромъ по саду, спросилъ ее:
   -- Тебѣ, Маруся, очень нравится Степановъ?
   -- Степановъ?-- спросила она удивленно.-- Нисколько не нравится! Вѣчно грызетъ ногти!
   -- Такъ для чего же ты кокетничаешь съ нимъ?
   -- Что это ты выдумалъ?-- разсердилась она, вспыхнувъ до ушей.-- Я никому еще не вѣшалась на шею! Онъ любезничаетъ со мной, говоритъ комплименты, что-жъ, гнать мнѣ ого, что ли, зонтикомъ избить?
   -- Не гнать, но и не обманывать!-- замѣтилъ Александръ.-- Скажи прямо, что ты не любишь пошлыхъ любезностей, онъ и не будетъ думать, что тебѣ пріятно слушать эту ерунду, и не станетъ обманывать себя надеждами. Вотъ онъ мнѣ вчера говорилъ, что ты дѣвушка очаровательная или божественная -- право, не припомню, какъ онъ назвалъ тебя,-- и что тотъ можетъ назвать себя счастливымъ и блаженнымъ, кого ты выберешь когда-нибудь въ мужья.
   Она весело засмѣялась.
   -- А ты и приревновалъ?
   -- Я никогда и ни къ кому тебя не стану ревновать,-- отвѣтилъ онъ серьезно.
   -- А я думала, что ты меня любишь,-- сказала она и лукаво взглянула на него.
   -- Думала?-- переспросилъ онъ.-- Я полагалъ, что ты вполнѣ увѣрена въ этомъ, какъ я увѣренъ, что ты тоже любишь меня. Потому только я и сказалъ тебѣ, что ты напрасно позволяешь Степанову любезничать съ тобою и обманываешь его. Двухъ же разомъ нельзя любить.
   Онъ взялъ ее ласково за руку и продолжалъ дружескимъ, мягкимъ тономъ:
   -- Ты еще совсѣмъ дѣвочка и не понимаешь, что въ любовь играть нельзя. Всѣмъ шути, только не этимъ. Ты пошутишь, а кому-нибудь плакать придется. И вообще въ наши годы лучше не думать объ этомъ, не говорить объ этомъ. Мнѣ недавно совершенно вѣрно говорилъ отецъ, что ничто не приноситъ столько несчастій, какъ всякія ухаживанія молодежи, всякое преждевременное кокетство, всякая игра въ любовь, когда мы даже не знаемъ, что она такое. Я въ гимназіи постоянно воюю, какъ только рѣчь заходитъ о всякихъ заигрываніяхъ съ дѣвочками, или сальностяхъ. Тамъ вѣдь это излюбленный предметъ для разговоровъ. Сперва вышучивали меня за это: "ханжа", "монахъ". Теперь перестали и остерегаются хоть при мнѣ гадости говорить.
   И, вспомнивъ что-то, онъ признался:
   -- А ты знаешь, я Степанову вчера, какъ ложились спать, сказалъ: "Зачѣмъ вы, Степановъ, ухаживаете за Марусей? Она еще дѣвочка, ей учиться надо. И вѣдь вы на ней никогда не женитесь". Сначала онъ думалъ оборвать меня: "Что вы женихъ ея, что ли?" спросилъ онъ. "Полноте пошлости-то выдумывать! отвѣтилъ я.-- Гимназисту седьмого класса еще рано о женитьбѣ толковать, да и вы, хоть вы и студентъ, тоже, вѣроятно, не думаете еще о скорой женитьбѣ, а такъ кружите голову дѣвочкѣ, потому что привыкли сальничать и развратничать". "А вы папашѣ и мамашѣ на меня за это пожалуйтесь", сказалъ онъ. "Вы подумайте о томъ, что говорите, потомъ самимъ же стыдно за себя станетъ", отвѣтилъ я и улегся спать.
   -- Такъ вотъ онъ отчего сегодня и на меня дуется, и ехидничаетъ,-- откровенно созналась Маруся.-- Говоритъ, что мнѣ еще въ куклы надо играть.
   -- Пошлякъ! замѣтилъ коротко Александръ.
   Въ кругу товарищей по восьмому классу взгляды Александра на отношенія къ женщинамъ были извѣстны хорошо. Это были уже твердо сложившіеся, вошедшіе въ кровь и плоть, взгляды. Онъ задумывался надъ ними лѣтъ съ шестнадцати, когда его начали мучить вопросы: почему отецъ рано женился и бросилъ жену и сына, почему онъ не вѣнчался съ мамой Варей и прижилъ его, незаконнаго своего сына? Его коробило всего, когда гимназисты толковали съ презрѣніемъ о чьихъ-нибудь гражданскихъ женахъ, возлюбленныхъ и любовницахъ, постоянно замѣняя эти слова болѣе рѣзкими и потому излюбленными названіями "падшая женщина", "проститутка", "потаскушка", "развратница". Онъ вспыхивалъ до ушей, когда они съ легкомысліемъ юношей презрительно говорили: "это незаконнорожденный" и иногда прибавляли къ этому грубые ругательные эпитеты. Нерѣдко послѣ разговоровъ товарищей объ этихъ предметахъ онъ долго не могъ уснуть ночью и отдѣлаться отъ мучительныхъ думъ. Вѣдь и его мать была только любовницей, а не женой его отца, вѣдь и онъ былъ незаконнорожденнымъ, а не законнымъ сыномъ своихъ родителей? Онъ слишкомъ горячо любилъ своихъ отца и мать, чтобы обвинять ихъ за что-нибудь, но ему страстно, мучительно хотѣлось знать, почему, какимъ путемъ дошли его отецъ и мать до сдѣланныхъ ими ошибокъ. Онъ незамѣтно наводилъ отца на разговоръ объ отношеніяхъ молодыхъ людей къ молодымъ дѣвушкамъ, и тогда-то отецъ горячо и настойчиво предостерегалъ его противъ ошибокъ молодости, предполагая, что для сына насталъ возрастъ физической зрѣлости, и потому юноша почти безсознательно, чисто инстинктивно заводитъ разговоры объ этихъ предметахъ. Александру, понятливому и чуткому по натурѣ, мало-по-малу, стало ясно, какъ отецъ женился, какъ отецъ сошелся съ его матерью. Отецъ разсказывалъ сыну, какъ совершаются всѣ эти "ошибки молодости". Начинается все съ шалостей, съ пошлыхъ ухаживаній, съ привычки любезничать съ первой встрѣчной дѣвочкой; потомъ идетъ или простой развратъ, или юноша попадаетъ въ разставленныя ему, можетъ-быть, неумышленно и безсознательно сѣти; а затѣмъ начинается позднее сознаніе сдѣланной ошибки, желаніе освободиться отъ необдуманно заключенныхъ узъ, когда порой уже является третье, ни въ чемъ неповинное существо. Далѣе встрѣчается порой на жизненномъ пути личность, свѣтлая, прекрасная, безупречная, съ которой можно бы пройти рука объ руку всю жизнь счастливо и благополучно. Но на дорогѣ стоитъ уже преградой первая связь или первый бракъ, который нельзя или очень трудно расторгнуть. Нужно много силы воли, много самоотреченія, чтобы бѣжать отъ своего счастія, чтобы отказаться отъ любимаго существа во имя того, что человѣкъ связанъ уже съ одною женщиною и уже имѣетъ обязанности отца. Тогда совершается новая ошибка -- и вотъ человѣкъ заключаетъ незаконную, оправдываемую и освящаемую только глубокой любовью связь, порождаетъ на свѣтъ незаконныхъ дѣтей. Въ словахъ Ивана Ивановича Селезневскаго звучала такая горечь, онъ говорилъ такъ страстно, что сынъ въ эти минуты думалъ: "это онъ о себѣ говоритъ", и давалъ себѣ съ горячностью еще увлекающагося всѣмъ честнымъ, всѣмъ благороднымъ юноши слово никогда не дѣлать подобныхъ ошибокъ. Пьяница, воръ, обманщикъ, разбойникъ казались ему менѣе преступными, чѣмъ соблазнители женщинъ: послѣдніе губятъ не одну личность, а подготовляютъ несчастіе неизвѣстнаго числа ни въ чемъ неповинныхъ людей -- своихъ собственныхъ дѣтей. Иногда Александръ задумывался о своемъ братѣ и задавалъ себѣ вопросъ: "передъ кѣмъ болѣе виноватъ отецъ -- передъ нимъ, Александромъ, или передъ тѣмъ, другимъ своимъ сыномъ?" "И какъ, должно-быть, онъ ненавидитъ меня", приходило въ голову Александру, и онъ вполнѣ понималъ эту ненависть. Онъ самъ возненавидѣлъ бы того, кто отнялъ бы у него отца, отнялъ бы у его матери любовь его отца. Когда отецъ сказалъ ему о пріѣздѣ своего перваго сына, у него болѣзненно сжалось сердце, и ему нужно было сдѣлать надъ собой усиліе, чтобы, повидимому, спокойно выслушать это и не показать отцу, какъ поразила его эта вѣсть о пріѣздѣ его врага.
   Маруся, узнавъ отъ Елены Константиновны, что Александръ только наканунѣ узналъ истину своего положенія, тоже сильно встревожилась, чутьемъ угадавъ, какъ должно быть тяжело ему...
   -- Ихъ бы вотъ помирить,-- носилось въ ея разгоряченномъ мозгу.-- Вѣдь они оба ни въ чемъ не виноваты и оба несчастные, обиженные. Да, вѣдь это обида, ничѣмъ не заслуженная обида: одинъ законный сынъ и брошенъ отцомъ, другой любимъ отцомъ и все-таки незаконнорожденный...
   

V.

   Гюйо и Петръ Ивановичъ снова зашли къ Анучинымъ съ дѣтьми Шурыгиныхъ. Семена Семеновича не было дома, онъ, по обыкновенію, все утро былъ въ хлопотахъ, рыская по своимъ полямъ, на кирпичномъ и конскомъ заводахъ; Елена Константиновна находилась около Данилы Лукича, которому со дня на день становилось все хуже и хуже, и, повидимому, умышленно замѣшкалась около старика, чтобы избѣжать встрѣчи съ Петромъ Ивановичемъ. Она совершенно не знала, какъ держать себя по отношенію къ нему, особенно при Марусѣ. Внукъ тоже явился не прошенный! Вслѣдствіе отсутствія старшихъ, гостей встрѣтила Маруся. Она перецѣловала дѣтей, поздоровалась съ Гюйо и обратилась къ Петру Ивановичу съ привѣтливой улыбкой, крѣпко пожимая ему руку. Въ душѣ она уже рѣшила, что она должна быть ласковой и привѣтливой съ этимъ несчастнымъ, отвергнутымъ всѣми родными, молодымъ человѣкомъ и поправить то, что напортили ея родные. Ея горячая головка создала уже десятки плановъ, какъ она всѣхъ примиритъ и все уладитъ. Развѣ это такъ трудно?
   Какъ только дѣти занялись игрой, она предложила Петру Ивановичу, не хочетъ ли онъ пройтись по саду.
   -- Вы не устали?-- спросила она.
   -- Нисколько, Марья Петровна,-- отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.-- Я привыкъ ходить. Въ Петербургѣ мы живемъ на Петербургской сторонѣ, а въ университетъ надо ходить на Васильевскій островъ.
   -- Это очень далеко?-- спросила она.
   -- Да, версты четыре туда, да столько же обратно.
   -- И это каждый день надо столько ходить?
   -- Да, да, туда четыре версты и обратно столько же,-- сказалъ онъ.-- Я даже въ конкѣ не всегда могу ѣздить.
   Она вздохнула. У нихъ собственные экипажи, а онъ, несчастный, даже въ конкѣ не всегда можетъ ѣздить.
   -- Вы, Петя,-- начала она и заторопилась извиниться:-- простите, что я такъ называю васъ. Мы троюродные братъ и сестра. Зовите и вы меня Марусей, какъ всѣ. Право, мнѣ хотѣлось бы, чтобы вы меня считали близкой, близкой родней!
   -- Я очень вамъ благодаренъ,-- проговорилъ онъ и не безъ удовольствія взглянулъ на ея раскраснѣвшееся личико, подумавъ: "а она, право, славная штучка".
   -- Вы вдвоемъ со своей мамой живете?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, у мамы есть тетка, которая ее вырастила, да еще кузина, горбатенькая, дочь этой самой тетки; мы всѣ вмѣстѣ и живемъ. Мама очень добрая и помнитъ добро, потому ихъ и содержитъ.
   -- Значитъ, онѣ бѣдныя?
   -- Ничего нѣтъ. Тетка получаетъ восемь рублей пенсіи. На хлѣбъ и квасъ недостанетъ. Вотъ и приходится ихъ кормить. А это не шутка: четыре рта. Отецъ присылаетъ пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ и удивляется, что намъ не хватаетъ. Правда, онъ не понимаетъ, зачѣмъ мама держитъ тетку и ея убогую дочь...
   -- Что-жъ, не на улицѣ же ихъ оставить!-- воскликнула Маруся.
   -- А онъ думаетъ, что именно на улицѣ и слѣдовало ихъ бросить,-- сказалъ Петръ Ивановичъ и желчно добавилъ:-- Самъ насъ бросилъ, такъ думаетъ, что и всѣ способны такъ поступать.
   Маруся робко замѣтила:
   -- Петя, милый, не вините его. Это грѣхъ. Онъ тоже несчастливъ.
   -- Онъ, чѣмъ это?-- спросилъ съ удивленіемъ Петръ Ивановичъ.
   Маруся сама не знала, чѣмъ несчастливъ дядя Ваня, но ей хотѣлось непремѣнно всѣхъ оправдать, всѣхъ примирить.
   -- Какое же счастье,-- начала она нерѣшительно:-- имѣть сына и не видать ого... имѣть другого сына и знать, что онъ незаконный... знать вотъ, что вы его не любите...
   -- Все это вздоръ, Маруся,-- коротко отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.-- Коли онъ говоритъ это, такъ онъ это лжетъ, рисуется несчастнымъ. Въ ихъ кругу люди всегда рисуются благородными чувствами. Все это одна фальшь. Его кто дернулъ жениться на мамѣ? Самъ просилъ ея руки, прикинулся влюбленнымъ, потому что мама не стала бы съ нимъ такъ жить, какъ живутъ другія безъ брака. Она сама мнѣ все разсказывала, какъ это у нихъ все сварганилось. А онъ просто вѣтрогонъ былъ, поиграть въ любовь вздумалъ, а самъ вовсе и не любилъ. Любилъ бы, такъ не расшвыривалъ бы послѣднихъ денегъ направо и налѣво. Изъ-за этого все и пошло. Мама его упрекала, что онъ разнымъ прощелыгамъ деньги раздаетъ, вмѣсто того, чтобы о семьѣ думать, а когда мама вздумала голодную свою тетю съ ея убогой дочерью пріютить -- онъ скандалъ поднялъ. Мама, какъ въ аду, прожила съ нимъ три года: она за участь своихъ дѣтей боялась -- насъ вѣдь у нея двое было, да и еще бы было, если бы онъ не сбѣжалъ,-- а онъ только и зналъ, что моталъ деньги...
   Маруся шла рядомъ съ нимъ молча, серьезно, опечаленная тѣмъ, что слышала.
   -- Впрочемъ, что же я вамъ все это разсказываю,-- остановился Петръ Ивановичъ.-- Какое дѣло намъ и до мамы, и до меня? Вамъ, я думаю...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Петя, говорите!-- перебила она его горячо.-- Я все, все хочу знать, всю правду!
   -- Добрая вы, Марусенька,-- сказалъ онъ и пожалъ ея руку.-- Такъ вотъ, поживъ съ мамой три года, онъ сбѣжалъ, когда умеръ мой старшій братъ и когда родился я.
   -- Сбѣжалъ?-- переспросила Маруся и поясняла:-- То-есть онъ разошелся съ вашей мамой?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не разошелся, а сбѣжалъ: сказалъ, что ѣдетъ въ провинцію по дѣламъ, а самъ совсѣмъ уѣхалъ. Онъ потомъ маму же попрекалъ тѣмъ, что оставилъ ей пять тысячъ. Велики деньги! Мама на нихъ попробовала магазинъ галантерейный открыть, задумала на проценты ихъ давать. Да гдѣ же ей! Она была почти дѣвочкой, двадцати лѣтъ ей не было, не была ни къ чему подготовлена, Извѣстно, гимназистка! Все у нея и прогорѣло, а тутъ то я боленъ, то ея тетка сляжетъ, одѣваться, обуваться надо, меня воспитать... Вотъ мнѣ почти двадцать три года, а я только на второй курсъ перешелъ нынче въ университетѣ. Вы думаете, почему? Лѣнивъ былъ? Нѣтъ, я не лѣнивъ былъ и память у меня острая, что начну зубрить -- непремѣнно вызубрю, а жались въ тѣсной квартирѣ вчетверомъ, угла не было для ученья, репетитора не на что было нанять, по лавкамъ приходилось бѣгать, дрова иной разъ самъ кололъ...
   Онъ показалъ Марусѣ свои большія красныя руки, позолоченныя рыжимъ пушкомъ.
   -- Видите, какія у меня руки? Это отъ черной работы. На ладоняхъ кожа, что твой опоекъ.
   У Маруси въ глазахъ стояли слезы.
   -- Я, Маруся, говорить красно не умѣю, я отъ души говорю, а не но книгамъ,-- продолжалъ онъ.-- Иной разъ многое и не складно выходитъ. Отца вотъ и это коробитъ. Мама моя тоже простой человѣкъ, брякнетъ иной разъ что Богъ на душу положитъ, такъ онъ и за это ее поѣдомъ ѣлъ: "такъ порядочные люди не говорятъ", "кухарки такъ говорятъ", "съ Сѣнной площади ты, что ли". Не въ словахъ, дѣло, а въ поступкахъ. Мама правду въ глаза всѣмъ рѣзала, въ этомъ и несчастье ея. Люди правды не любятъ. Я вотъ тоже неотесаннымъ, можетъ-быть, остался, по книжному не умѣю говорить, да и не хочу. Была бы правда въ словахъ, а на всѣ эти вычуры, да экивоки наплевать я хотѣлъ.
   Марусю точно чѣмъ-то пришибло, придавило. Она съ трудомъ переводила духъ и не могла говорить, глотая слезы. Она сама все искала правды, страстно, горячо, сердясь за всякую ложь. Онъ заговорилъ снова еще съ большимъ озлобленіемъ:
   -- Она-то, его любовница, вѣрно, не такъ говоритъ?
   -- Тетя...-- начала прорывающимся голосомъ Маруся.
   -- Да, вѣдь она и вамъ, и мнѣ тетка!-- съ злой усмѣшкой отвѣтилъ онъ.-- Она-то, вѣрно, все парле франсе, и насчетъ тонкости чувствъ, ахи да охи, историки да обмороки.
   -- Вы ее не знаете, Петя!-- горячо вступилась за Варвару Михайловну Маруся.
   -- Какъ не знаю!-- воскликнулъ онъ.-- Кому же и знать ее, какъ не мнѣ! Мужа бросила, потому что онъ деликатныхъ чувствъ ея не понималъ. А раньше чего смотрѣла? Безъ глазъ была? Потомъ чужого мужа,-- чужого отца въ любовники взяла.
   -- Дядя Ваня уже не жилъ съ вашей матерью тогда,-- опять вступилась за Варвару Михайловну Маруся.
   Петръ Ивановичъ совсѣмъ разгорячился.
   -- Да, не жилъ, да вѣдь и мама и я живы были?-- воскликнулъ онъ.-- Можетъ-быть, пожилъ бы отецъ одинъ да и одумался бы. Мама-то вѣдь тоже молодой осталась, а не сошлась же ни съ кѣмъ. Вы думаете, къ ней не подмазывались разные проходимцы? Еще какъ! Сдѣлайте одолженіе! Однако, она честной осталась на всю жизнь. А эта -- какъ ее, Варвара Михайловна, что ли?..-- обрадовалась, что человѣкъ дуритъ, въ помраченіи находится и взяла его въ любовники, отрѣзала и ему путь ко мнѣ, и мнѣ къ нему. Пятнадцать лѣтъ ни я его не видалъ, ни онъ меня. Пріѣзжалъ въ Петербургъ онъ, когда мнѣ семь-восемь лѣтъ было, да и то затѣмъ, чтобы требовать у мамы опять развода да еще заставить ее грѣхъ на себя взять, чтобы онъ жениться могъ. Она-то, Варвара-то Михайловна, на маминомъ мѣстѣ взяла бы на себя грѣхъ, позоръ-то приняла бы на себя? Имъ, значитъ, это стыдно, а мать для нихъ дѣлай это! Вотъ они, ихъ деликатныя чувства, ихъ благородное воспитаніе!
   Марусѣ все хотѣлось заговорить объ Александрѣ, заставить Петра Ивановича полюбить хоть его. Вѣдь Александръ былъ тоже несчастливъ и тоже безъ вины виноватъ. Но она чувствовала, что теперь нельзя заговорить о Сашѣ, такъ какъ Петръ Ивановичъ былъ слишкомъ возбужденъ, слишкомъ разгорячился, разбередивъ свои раны. Прежде всего нужно было завоевать его дружбу, его расположеніе ей самой, показать ему, что къ нему и здѣсь питаютъ родственныя чувства, а потомъ -- она была увѣрена, что потомъ Александръ и Негръ Ивановичъ бросятся другъ другу въ объятія, какъ настоящіе братья, и оба простятъ ошибки старшихъ.
   -- Петя, а на меня вы не будете сердиться,-- ласково сказала Маруся:-- за то, что я разбередила въ вашей душѣ больныя мѣста?
   -- За что же? Я радъ, что могъ все сказать хоть вамъ, сестричка,-- отвѣтилъ онъ.-- Здѣсь мнѣ не съ кѣмъ слова сказать по душѣ. Дома я привыкъ говорить все, что думаю. Иногда мы по цѣлымъ часамъ толкуемъ съ мамой, ея тетей и сестрой обо всемъ, обо всемъ...
   -- И со мной будете такъ говорить? Да?-- спросила она.
   -- Я вотъ такъ бы взялъ и расцѣловалъ васъ, такая вы добрая, хорошая,-- порывисто проговорилъ онъ и прижалъ къ губамъ ея руку.-- Сестренка моя вы? А?
   Она улыбнулась, кивнула утвердительно головой. Она была вполнѣ счастлива, что пригрѣла этого несчастнаго человѣка. Когда они шли обратно къ Гюйо и дѣтямъ, Маруся вся сіяла. Ея горячая головка грезила уже о тѣхъ трогательныхъ сценахъ примиренія всей семьи, которыя должны послѣдовать въ недалекомъ будущемъ, благодаря ей. Петръ Ивановичъ тоже былъ не похожъ на себя. Его и безъ того румяное лицо раскраснѣлось еще болѣе и смотрѣло весело. Даже его каріе глаза смотрѣли не обычнымъ тупымъ взглядомъ, а словно подернулись масломъ и блестѣли.
   На обратномъ пути изъ Анучина въ шурыгинскую Осиповку онъ шелъ молча и улыбался, а когда Гюйо спросила его, отчего monsieur такъ веселъ, онъ съ непривычнымъ для него увлеченіемъ отвѣтилъ:
   -- Что за чудная дѣвушка моя кузина! Красавица собой, здоровьемъ отъ нея вѣетъ, сердце золотое!
   -- О, monsieur, такъ скоро влюбляйтъ въ барышень,-- воскликнула со смѣхомъ Гюйо на ломанномъ русскомъ языкѣ.
   -- Ну, какія барышни!-- отвѣтилъ онъ.-- Она сердечный человѣкъ, а не то, что вы, у которыхъ только и смысла, что на хи-хи, да на ха-ха!
   -- Я васъ не понималь, что за хи-хи и ха-ха, но я понимали, что monsieur грубіянъ!-- сказала Гюйо и надулась.
   Онъ не обратилъ на это никакого вниманія и опять весь отдался думамъ о Марусѣ. Никогда еще не сходился онъ ни съ одной дѣвушкой близко, дружески. Мать всегда предостерегала его отъ разныхъ "хвостотрепокъ", которыя только и норовятъ, какъ бы повиснуть кому-нибудь на шею, лишь бы мужчинишка былъ. Про Маруську мама этого не сказала бы. Это не петербургская барышня; это не голодная дѣвчонка, которой только хочется за кого-нибудь замужъ выйти и сѣсть на мужнину шею. Онъ остановился на какой-то мысли. Она называетъ его братомъ, но вѣдь они троюродные братъ и сестра. Какая же это, въ сущности, родня? Седьмая вода на киселѣ. "Говоритъ такъ ласково: "милый Петя", а у самой слезы въ глазенкахъ стоятъ", мелькнуло въ его головѣ, и на минуту все завертѣлось у него передъ глазами... "Этакая прелесть! расцѣловалъ бы тебя!" -- почти вслухъ проговорилъ онъ. Гюйо посмотрѣла на него искоса, видя, что онъ шевелитъ губами и говоритъ самъ съ собой. Никакъ она не могла вообразить себѣ прежде, что этотъ медвѣдь можетъ когда-нибудь влюбиться. Надъ нимъ даже Козыревъ подсмѣивается, говоритъ: "трусливъ у насъ Петръ Ивановичъ". О, Козыревъ, тотъ вотъ ничего не боится и что за красавецъ. Гюйо задумалась о Козыревѣ: можетъ онъ когда-нибудь сдѣлаться офицеромъ или не можетъ?..
   Въ этотъ же день послѣ обѣда чернымъ ходомъ прошелъ въ домъ Анучиныхъ Александръ. Онъ боялся, что можетъ застать въ саду дѣтей Шурыгиныхъ съ ихъ репетиторомъ и потому прошелъ не черезъ садъ. Поздоровавшись съ Семеномъ Семеновичемъ и Еленой Константиновной, онъ прошелъ въ комнату Данилы Лукича. Данила Лукичъ спалъ, и сидѣвшая около него Маруся молча протянула руку вошедшему въ комнату Александру, особенно крѣпко пожавъ его руку, какъ бы говоря этимъ рукопожатіемъ, что она все уже знаетъ и отъ души сожалѣетъ его. Александръ былъ серьезенъ и смотрѣлъ озабоченно. Онъ сталъ шопотомъ разспрашивать Марусю, каково здоровье дѣда, что говоритъ докторъ. Что докторъ!-- докторъ говоритъ, что старикъ можетъ прожить годъ и можетъ уснуть навсегда сегодня же. Лѣчить тутъ нельзя. Дѣдъ правду всегда говорилъ, что доктора умѣютъ только руки и ноги рѣзать, а по части лѣченья впотьмахъ съ завязанными глазами бродятъ. Александръ съ любовью сталъ всматриваться въ любимое лицо дѣда, обрамленное сѣдой бородой, въ эту львиную голову, покрытую густыми сѣдыми волосами. Сколько разъ этотъ суровый на видъ старикъ носилъ его, какъ нянька, на рукахъ, сколько разъ, какъ зналъ изъ разсказовъ Александръ, дѣдъ увѣрялъ всѣхъ, что никто не умѣетъ такъ няньчить двухлѣтняго внука, какъ онъ. "Прижить дѣтей умѣютъ, а ходить за ними смысла нѣтъ",-- ворчалъ въ этихъ случаяхъ старикъ и таскалъ внука чуть не кверху ногами на своихъ могучихъ рукахъ, убаюкивая его по ночамъ. Ребенокъ такъ привыкъ къ ласкамъ и уходу старика, что капризничалъ напропалую, покуда не являлся дѣдъ, начинавшій громко ворчать на всѣхъ и бравшій на руки мальчугана. Первое слово, которое научился говорить Александръ, было словомъ: "дѣдъ". А потомъ? Отъ кого онъ узналъ географію и исторію, не умѣя еще читать? Не отъ него ли, не отъ дѣда ли, не умѣвшаго разсказывать сказокъ, но зато готоваго съ утра до ночи разсказывать о путешествіяхъ, плаваніяхъ вокругъ свѣта, о нравахъ и обычаяхъ народовъ, о сраженіяхъ на морѣ и битвахъ на сушѣ. Въ двадцать восьмомъ году дѣдъ уже служилъ совсѣмъ мальчикомъ во флотѣ, въ севастопольскую войну онъ уже со слезами утопилъ въ числѣ другихъ кораблей и свой корабль, потомъ онъ бился до послѣдней минуты на Малаховомъ курганѣ, потомъ видѣлъ паденіе Севастополя -- этой славы и гордости русскихъ. Едва научившись читать, Александръ сдѣлался чтецомъ старика, прочитывалъ ему газеты, книги, выслушивая строптивыя замѣчанія дѣда. "Все врутъ подлецы! Вовсе это не такъ было! Историческіе-то факты, какъ ихъ ни подтасовывай, всегда останутся фактами". И, забывая, что его слушатель еще ребенокъ, дѣдъ пускался въ объясненія историческихъ событій. Этого Александръ не могъ забыть...
   Дѣдъ открылъ глаза, узналъ своего любимца и что-то забормоталъ, сердясь на себя за то, что ему не повинуется коснѣющій языкъ. Александръ поцѣловалъ его горячо и быстро сталъ сообщать, что онъ сдалъ экзамены, что теперь только остается осенью вступить въ университетъ, отдохнувъ лѣтомъ отъ занятій. Онъ зналъ все, чѣмъ интересуется дѣдъ, и сообщалъ ему всѣ домашнія новости, угадывая чутьемъ, о чемъ хочетъ спросить старикъ. Дѣдъ былъ видимо доволенъ и сдѣлалъ усиліе, чтобы приподнять руку. Александръ нагнулся къ ному лицомъ, и дѣдъ съ кривой усмѣшкой на парализованномъ лицѣ потрепалъ его по щекѣ. Это была его всегдашняя привычная ласка. Потомъ онъ опятъ закрылъ глаза и сталъ дремать. Онъ дремалъ теперь почти постоянно.
   Александръ не трогался съ мѣста, опустивъ голову на грудь, съ упавшими на колѣни руками.
   -- Саша, я его видѣла! тихо прошептала Маруся.
   -- Кого?-- спросилъ Александръ, очнувшись.
   -- Твоего брата!-- пояснила она.
   -- А-а!-- равнодушно протянулъ Александръ.
   -- Если бы ты зналъ, какой онъ несчастный,-- сказала она.
   -- Я думаю,-- отвѣтилъ Александръ.-- Несчастный уже тѣмъ, что рѣшился пріѣхать сюда. Зачѣмъ?
   -- Ахъ, нѣтъ, не говори этого!-- вступилась она за Петра Ивановича.-- Онъ здѣсь примирится со всѣми, съ отцомъ, съ родными. Тяжело же жить, имѣя родныхъ и чувствуя себя чужимъ имъ всѣмъ.
   Александръ молчалъ. Ему не хотѣлось ни говорить, ни думать объ этомъ человѣкѣ здѣсь, у постели любимаго человѣка, близкаго къ смерти. Она заговорила опять:
   -- Ты вотъ когда-нибудь увидишь его и...
   -- Я никогда его не увижу!-- перебилъ онъ ее рѣшительнымъ тономъ.-- Онъ долженъ ненавидѣть моего отца и мою мать, а я... хоть бы они преступники были, я слова про нихъ не позволю ему сказать.
   Она хотѣла что-то возразить, онъ удержалъ ее движеніемъ руки.
   -- Довольно; безъ него достаточно у меня и горя, и горечи!-- сказалъ онъ необычайно суровымъ тономъ.-- Отецъ и мать на себя въ эти дни не похожи, а тутъ еще онъ умираетъ,-- онъ указалъ на дѣда:-- какое же можетъ быть мнѣ дѣло до какого-то Петра Ивановича, котораго я не зналъ и никогда не узнаю?
   Въ его словахъ было столько неподдѣльной горечи, его лицо такъ измѣнилось, осунулось за тѣ дни, въ которые она его не видала, что она не рѣшилась продолжать этого разговора. Ей стало понятно, что теперь ей еще нельзя говорить съ нимъ о Петрѣ Ивановичѣ, какъ нельзя было утромъ говорить съ Петромъ Ивановичемъ о немъ. Примиреніе, нужно было подготовить исподволь. Это оказывалось дѣломъ далеко не такимъ легкимъ, какъ казалось ей сначала.
   

VI.

   Въ деревенскомъ домѣ Анучиныхъ со времени пріѣзда къ Шурыгинымъ Петра Ивановича Селезневскаго жизнь сильно измѣнилась: этотъ домъ, помимо того, что въ немъ лежалъ медленно угасавшій старикъ, сдѣлался чѣмъ-то въ родѣ притона прячущихся отъ людей контрабандистовъ или воровъ. Сюда тайкомъ являлись Иванъ Ивановичъ Селезневскій и Варвара Михайловна Лучицкая, боясь встрѣтиться съ шурыгинскимъ репетиторомъ. Александръ тоже упорно избѣгалъ этой встрѣчи и коротко справлялся у Елены Константиновны при входѣ въ садъ о томъ, "одни ли они". Старушка понимала этотъ вопросъ и со вздохомъ отвѣчала, что "слава Богу, у нихъ никого постороннихъ нѣтъ", а потомъ, не выдержавъ, начинала жаловаться: "когда же онъ уберется во-свояси, вотъ ужъ наслалъ Господь непрошеннаго гостя, который хуже татарина, и что за человѣкъ-то, точно чурбанъ деревянный, не отдѣлаешься отъ него ни крестомъ, ни пестомъ; кажется, могъ бы сразу понять, что онъ здѣсь чужой и лишній". Между старушкой и Шурыгиными произошло видимое охлажденіе. Генеральша, сдѣлавъ пару визитовъ къ Анучинымъ, поняла, что на нее здѣсь дуются, хотя ей и не высказывалось прямо неудовольствія, а было только замѣчено хозяйкою какъ бы случайно и между прочимъ, что теперь имъ, Анучинымъ, не до гостей, когда въ домѣ умираетъ человѣкъ. Только Семенъ Семеновичъ, у котораго изба всегда и во всѣхъ случаяхъ, кромѣ пировъ, дѣловыхъ сношеній и устройства для собственной потѣхи интригъ, оказывалась съ краю, нисколько не тревожился тѣмъ, посѣщаетъ ли ихъ шурыгинскій репетиторъ или нѣтъ. Для него тутъ не было даже никакого вопроса: "не желательно его присутствіе, ну, и послать его ко всѣмъ чертямъ въ шею". Когда же мать замѣчала ему на это, что все же этотъ самый репетиторъ сынъ Ивана Ивановича, Семенъ Семеновичъ смѣялся утробнымъ смѣхомъ и замѣчалъ, что "можетъ-быть, у Ивана Ивановича и еще есть сыновья. Кто его знаетъ. Тоже, какъ и всѣ, не мало куролесилъ въ юности". И, продолжая по-своему грубовато балагурить, запугивалъ мать, что "вотъ, молъ, подождите, изъ воспитательнаго дома и изъ чухонскихъ деревень явятся къ вамъ еще и родные, и не родные бородатые внуки. Вотъ и разрывайтесь тогда на всѣхъ". Старушка сердилась не на шутку за то, что онъ все такое несуразное говоритъ. Но Семенъ Семеновичъ настойчиво утверждалъ, что "ничего суразнѣе и быть не можетъ", и что онъ "и за Ивана Ивановича не можетъ, поручиться, да и за себя тоже, чтобы въ прошломъ все безъ грѣха было. Тоже и онъ молодъ былъ и мало ли что творилъ". И чтобы довести шутку до крайнихъ предѣловъ, разсказывалъ небывалый случай о томъ, какъ его разъ остановилъ какой-то жуликъ въ Петербургѣ трогательнымъ словомъ "папаша". "И дѣйствительно, шельмецъ былъ, какъ двѣ капли воды, схожъ со мною",-- заканчивалъ онъ разсказъ, заставляя мать набожно открещиваться. Подъ тѣмъ предлогомъ, что въ домѣ находится опасно больной, Елена Константиновна надумала почаще отправлять своихъ внучатъ къ Шурыгинымъ въ сопровожденіи старой няньки или Даши, курносой, красно щекой и большеглазой горничной изъ простыхъ деревенскихъ дѣвушекъ. "Все рѣже будетъ заходить этотъ чурбанъ",-- разсуждала она мысленно про Петра Ивановича. Маруся поняла сразу политику бабушки, и стала почти каждый день дѣлать послѣ, завтрака прогулки по рощѣ, примыкавшей къ довольно большому озеру за анучинскимъ домомъ. Роща въ давно былыя времена широкой барской жизни въ Анучинѣ составляла одно цѣлое съ анучинскимъ садомъ и, отдѣленная отъ него впослѣдствіи проѣзжей дорогой, еще хранила слабые слѣды аллей, походившихъ теперь на простыя, густо поросшія травой просѣки. Она, какъ и усадьба Анучиныхъ, раскидывалась на возвышенной мѣстности и оканчивалась довольно живописными холмистыми берегами озера, противоположный берегъ котораго былъ низменъ и болотистъ. Съ крайнихъ холмовъ песчанаго берега была видна мягкая, то пыльная, то невылазно грязная дорога, ведущая въ село и къ церкви, расположенной въ концѣ села и окруженной густо разросшимся, тонувшимъ въ зелени кладбищемъ.
   Полюбилъ эту рощу, какъ укромное мѣсто для прогулокъ, и Петръ Ивановичъ.
   Онъ былъ теперь неузнаваемъ: иногда онъ впадалъ въ глубокую задумчивость, иногда улыбался въ отвѣтъ на свои свѣтлыя мысли. Его богатырскій сонъ исчезъ, и нерѣдко онъ по цѣлымъ часамъ ворочался на постели и передъ нимъ носился обольстительный образъ его "сестрички". Онъ припоминалъ подробности ея фигуры, ея лица, ея ласковыхъ словъ, ея всегдашней живости. Въ этой живости было что-то заразительное, расшевеливающее его сопливую тупость. Разъ онъ поцѣловалъ руку Маруси, и Маруся коснулась горячими губами его лба. Какъ онъ тогда выдержалъ, чтобы не обхватить ее руками,-- этого онъ и самъ не понималъ. У него тогда все помутилось въ глазахъ, а сердце заколотилось въ груди такъ, точно оно хотѣло выпрыгнуть. Прежде этого съ нимъ не бывало. Въ немъ пробудились животные инстинкты, которыхъ онъ не испытывалъ до этой поры или, вѣрнѣе, противъ которыхъ онъ упорно боролся: его воображеніе было уже давно загрязнено и развращено, какъ только можетъ быть загрязнено и развращено воображеніе молодого человѣка въ той средѣ столичныхъ юношей, гдѣ говорятъ сальности, гдѣ хвастаютъ мелкимъ развратцемъ, гдѣ ходятъ по рукамъ тайкомъ стишки и картинки грязнаго содержанія, гдѣ фактически неопытный въ любовныхъ похожденіяхъ подростокъ знаетъ въ теоріи уже все и даже преувеличиваетъ грязь жизни, считая долгомъ шляться вечеромъ гурьбой съ товарищами по Невскому, заглядывать подъ шляпки жалкихъ женщинъ сомнительнаго поведенія, толкая этихъ несчастныхъ подъ бокъ и смѣясь, когда онѣ ругаются за это осипнувшими отъ простуды, пьянства и болѣзней голосами. Его удерживали отъ всякихъ любовныхъ похожденій, быть-можетъ, только недостатокъ денегъ, да три пары зоркихъ глазъ женщинъ-аргусовъ, боявшихся, чтобы мальчикъ не споткнулся и не "нарвался", какъ онѣ выражались, на какую-нибудь "шлюху", но тѣмъ не менѣе толковавшихъ при немъ о всякой грязи жизни, умышленно разворачивая ее на всѣ лады въ видѣ поучительныхъ примѣровъ для него. Онъ любилъ эти поучительные разговоры, самъ поддерживалъ горячо ихъ, приводя въ примѣръ приключенія изъ жизни своихъ сверстниковъ и выставляя на видъ свою степенность и свою осторожность по этой части. О! онъ прочиталъ не одного Смайльса, не одну книгу "о хорошемъ тонѣ", но и другія не менѣе поучительныя книги, въ которыхъ давались совѣты противъ "ошибокъ молодости". Вообще онъ былъ изъ породы тѣхъ людей, для которыхъ мало знать двѣ основныя заповѣди и десять разъясненій на нихъ, но которые нуждаются еще въ томъ, чтобы имъ сказали не просто: "не укради", а и пояснили: "не укради клѣтчатаго платка у Николая Николаевича". Вслѣдствіе этого, вообще не любя тратить время на чтеніе книгъ, онъ очень любилъ книжки полезнаго, поучительнаго содержанія, и особенно увлекался въ послѣднее время разными "предостереженіями для молодыхъ людей". Эти предостереженія дѣлали его осторожнымъ и въ то же время возбуждали его страсти. Теперь онъ чувствовалъ, что онъ влюбленъ по уши, до безумія въ Марусю, и ликовалъ, такъ какъ къ этому чувству не примѣшивалось ни сомнѣній, ни страха, вѣчно преслѣдовавшихъ его въ другихъ случаяхъ. Она не какая-нибудь голь, она не какая-нибудь горничная, она не какая-нибудь вѣшающаяся каждому на шею безпутница. На ней можно жениться хоть сейчасъ. Противъ этого никто, ни мать, ни тетка матери, ни горбатенькая ея кузина, не будутъ имѣть ничего. Онъ даже написалъ матери, какая прелестная у него троюродная сестра, и мать въ шутливомъ тонѣ поощрительно отвѣтила ему: "Молодецъ Петушокъ, и невѣсту себѣ подцѣпить успѣлъ! Что-жъ, въ добрый часъ! Только насъ позови на свадьбу". Къ этому она прибавляла, что она была бы рада, если бы ему удалось подцѣпить такую невѣсту изъ-подъ носу милаго папаши, который, вѣрно, нагрѣваетъ въ качествѣ опекуна около нея руки. "Ахъ, мама, бѣдная мама,-- подумалъ онъ со вздохомъ, прочитавъ это письмо:-- все-то у нея деньги на первомъ планѣ, а я, кажется, въ одной рубашкѣ Маруську взялъ бы!"
   Зато какъ же и откровенничалъ онъ съ Марусей! Сидя съ ней на холмистомъ берегу вѣчно соннаго и пустыннаго озера или бродя по тропинкамъ рощи, онъ передавалъ ей всѣ мелочи своей сѣренькой, внѣшне-однообразной, но полной внутреннихъ мелкихъ заботъ и огорченій жизни. Это была поистинѣ невеселая, удручающая своею будничною прозой жизнь. Ни умныхъ собесѣдниковъ, ни великихъ произведеній литературы, ни широкихъ замысловъ не было тутъ. Все сводилось къ мелкимъ домашнимъ сплетнямъ, къ мелкимъ анекдотамъ лавочныхъ газетъ, къ мелкимъ заботамъ о мѣдномъ грошѣ...
   Онъ самъ не понималъ ужаса такой жизни, такъ какъ для пониманія этого нужно было не его развитіе, но это могли легко понять тѣ изъ болѣе, чѣмъ онъ, развитыхъ людей, которымъ онъ повѣрялъ свои тайны, какъ Марусѣ.
   Онъ, по его собственнымъ словамъ, росъ золотушнымъ ребенкомъ, то страдалъ отъ насморка и кашля, то отъ лихорадки; его лѣчили разные приглашаемые наудачу, жившіе по сосѣдству съ его семьей доктора, но иногда его пользовали просто домашними средствами, поили топленымъ свѣчнымъ саломъ, натирая этимъ же саюмъ его грудь, заставляли глотать безъ конца сѣрный цвѣтъ и тѣмъ же сѣрнымъ цвѣтомъ присыпали его тѣло, когда высыпала золотуха; доктора вообще лѣчатъ плохо, и домашнія средства лучше -- никакія лѣкарства сразу по помогутъ, напримѣръ, отъ простуды, а вотъ стоитъ выпариться и пропотѣть въ банѣ, и простуды какъ не бывало. Однако, онъ долго былъ слабъ и болѣзненъ, несмотря на лѣкарства докторовъ и всякія домашнія средства. Только необходимость тяжелой, черной работы укрѣпила окончательно его здоровье, когда онъ подросъ, сталъ бѣгать въ лавку, колоть дрова.
   -- Иногда колешь-колешь дрова до того, что разогнуться тяжело,-- разсказывалъ онъ откровенно.-- Мы вѣдь прислуги не держимъ, содержать ее не на что, да и народъ-то это такой, что съ нимъ одно горе и полтора несчастія, а дворники -- имъ подавай три рубля въ мѣсяцъ, тогда они станутъ тебѣ колоть дрова. А у насъ этихъ трехрублевокъ лишнихъ нѣтъ. Тоже приходилось и полы мести, и посуду мыть, и сапоги чистить. Мама одно время въ магазинѣ конторщицей служила, потомъ кассиршей на пароходной пристани пристроилась, цѣлый день въ работѣ, бабушка стара, тетя убогая, ну, на мнѣ и выѣзжали по части всякой уборки въ квартирѣ. Я къ этому привыкъ и всегда былъ радъ замѣнить ихъ. На ученьи, конечно, это отозвалось, засиживался въ классахъ, да что же дѣлать: не воровать же было денегъ на наемъ прислуги. Какъ нужно прокормить четыре рта, да еще за мое обученіе заплатить въ гимназію, такъ на пятьдесятъ восемь рублей не разгуляешься. А придетъ время покупки теплаго платья, сапогъ, калошъ, тогда ужъ и совсѣмъ клади зубы на полку. Зарѣзъ! Тоже вотъ побились мы съ квартирами. Поскакали, я вамъ скажу! Дешевыя петербургскія квартиры, Маруся, это, доложу вамъ, мое почтеніе. Тутъ сырость, тамъ холодъ, въ третьей тараканы и клопы хоть кого выживутъ, точно бѣшеныя собаки нападаютъ. Разъ мы попали въ такую, что наводненіе въ ней осенью пережили, а зимой бывали дни, что только пять градусовъ тепла было. Да извольте представить еще удовольствіе: отдается на годъ по книжкѣ и переѣхать нельзя раньше срока. Не разъ мы судились изъ-за этихъ переѣздовъ съ квартиры раньше годового срока. Что же, развѣ мировые входятъ въ положеніе бѣдныхъ людей? Имъ важна формалистика, законная сторона дѣла. Разъ такъ намъ и пришлось въ одно и то же время три мѣсяца за двѣ квартиры платить. Удовольствіе тоже! Пробовали мы взять побольше квартиру и жильцовъ впускать: бабы попадутся -- сплетни и ссоры, мужчинъ впустишь -- тотъ надебоширитъ, другой задолжаетъ, у третьяго до трехъ, до четырехъ часовъ ночи горланятъ товарищи или женщинъ онъ у себя принимаетъ, съ улицы приводитъ. Бросила мама это, только на меблировку поразорилась: купила мебель дорого, продала за грошъ. Что же -- наука! За нее платить надо!
   Петръ Ивановичъ могъ безъ конца разсказывать о себѣ и своей матери, о ея теткѣ и двоюродной сестрѣ. Онъ самъ любилъ эти разсказы и былъ убѣжденъ, что они интересны другимъ. У нихъ въ домѣ въ ихъ семьѣ, въ кругу ихъ знакомыхъ не было другихъ темъ для разговоровъ, кромѣ разсказовъ о своемъ житьѣ-бытьѣ, о житьѣ-бытьѣ другихъ болѣе или менѣе извѣстныхъ имъ лицъ,-- извѣстныхъ иногда только по наслышкѣ. Они говорили объ этомъ горячо, иногда споря и ссорясь, какъ люди спорятъ объ общественныхъ дѣлахъ, о политикѣ, о научныхъ вопросахъ. Онъ привыкъ къ этому и не могъ бы понять, что для другихъ это можетъ быть неинтересно. Къ счастію, Марусю интересовала его жизнь -- жизнь, незнакомая ей, какъ жизнь какихъ-то людей съ другого полушарія земли, изъ другого міра. Она разспрашивала его сама:
   -- Но у васъ же есть друзья, знакомые?
   -- Друзья до чернаго дня, Марусенька,-- отвѣчалъ онъ.-- Нѣтъ денегъ -- нѣтъ и друзей. Это вѣрно. А знакомые тоже норовятъ, гдѣ бы поѣсть, да попить послаще, поплясать, да въ картишки поиграть. Гдѣ этого нѣтъ, туда знакомыхъ не жди. Мы же не можемъ ни принимать гостей, какъ слѣдуетъ, ни ѣздить въ гости. Конечно, совсѣмъ безъ людей нельзя жить. Ну, и навертываются иногда люди. Есть прелюбопытные субъекты. Бабушка, тетя мамы, давно знакома вотъ съ однимъ старичкомъ, занимавшимъ мѣсто начальника въ сыскной полиціи. Препочтенный человѣкъ, резонный и бывалый. Разсказывать станетъ, какъ онъ воровъ ловилъ, заслушаешься. Онъ ихъ тысячи перехваталъ и помнитъ про всѣхъ. Сколько разъ опасностямъ подвергался. Память у него замѣчательная. Что твои романы его разсказы...
   -- А ваши товарищи? Много у васъ ихъ?
   -- Да, есть, одни по гимназіи, другіе по университету. Только принимать ихъ не могу. Тѣсно у насъ и что имъ за интересъ со старухами сидѣть. Народъ все молодой, развлеченій ищетъ. Такъ иногда встрѣчаемся, гуляемъ, шатаемся гдѣ-нибудь. Народъ это тоже все бѣдный, съ хлѣба на квасъ перебивается, шлендраетъ по урокамъ, за перепиской бумагъ рыщетъ. Богатые со мной не войдутъ въ дружбу. Имъ тоже компанія подъ пару нужна, изъ богачей. Впрочемъ, и бѣднымъ, и богатымъ особенно сближаться со мной не рука: я не курю, не пью, въ карты не играю, на бильярдахъ по трактирамъ не сражаюсь и тоже но ходокъ по разнымъ экскурсіямъ. Молодежь у насъ вѣдь иной разъ безъ сапогъ сидитъ, а къ Доминику бѣжитъ пива выпить, да на бильярдѣ сразиться.
   -- Что же вы, вѣрно, читаете много?-- полюбопытствовала она.
   -- Ну, много не приходится: времени нѣтъ: то по дому работа, то лекціи, то бѣгаешь грошовые уроки давать. Гдѣ же тутъ много читать? Да и мама ворчитъ: "ну, опять уткнулъ носъ въ книгу, поговорить не съ кѣмъ, языкъ проглотишь!" Оно и точно, ей скучно. "Газета" вотъ "Петербургская" или "Листокъ" иногда попадется, ну, тѣ вслухъ читаемъ, забавнаго много, сплетни разныя, что гдѣ дѣлается, кого-нибудь отщелкаютъ на всѣ корки. А изъ книгъ я больше всего люблю серьезныя, вотъ такія, какъ Смайльсъ. Вы читали, Марусенька, его сочиненія?
   -- Нѣтъ.
   -- Отличныя. Это практическая и нравственная философія, какъ жить слѣдуетъ, учитъ. И какъ понятно, шельма, пишетъ: просто все, ясно, какъ дважды два четыре. Это не то, что наши лекціи по философіи права. Ничего не понять, все напутано. "Философія, говорится, есть наука о принципахъ; она основана на гипотезахъ, то-есть на основаніяхъ недоказуемыхъ". Вотъ-то если бы вы знали, что за трудный предметъ "Энциклопедія философіи права". Едва задолбишь, хоть и знаешь, что это такъ просто разсужденія всякія, что кому въ голову взбрело и ни къ чему въ жизни не надо, а попробуй не отвѣтить про какого-нибудь Гобеа, двойку и влѣпятъ. Покорно благодарю! Профессора вѣдь не разбираютъ, нужно это учить или не нужно, а читаютъ лекціи -- и зубри ихъ. Разумѣется, и они разные есть. Умора, когда понаблюдать за ними. Одинъ вотъ старичокъ у насъ всѣмъ пятерки ставить. Разсказываютъ анекдотъ про него, будто бы одинъ студентъ не могъ ему разъ отвѣтить и попросилъ его позволить ему придти другой разъ на экзаменъ, а онъ удивился и, когда тотъ вышелъ, въ раздумья сказалъ присутствующимъ: "какой странный этотъ студентъ, онъ думалъ, что я ему пятерки не поставлю". А другой профессоръ, ну, этотъ рѣжетъ. Коли онъ придетъ на экзаменъ, дѣлая гримасы и крикнувъ: "служитель, сельтерской воды!" тогда лучше и не ходи къ нему -- залѣпитъ двойку или совсѣмъ прогонитъ съ экзамена, потому, значитъ, что вчера былъ на пирушкѣ и проигрался, а придетъ безъ гримасъ и не спроситъ сельтерской воды -- разсчитывай смѣло на пять, какъ ни отвѣчай. Есть тоже одинъ, очень, говорятъ, знающій человѣкъ, но манера у него, я вамъ скажу, преподлѣйшая: говоритъ все съ язвительностью и на лекціяхъ, и во время экзаменовъ. Не люблю я этого, сбиваетъ это съ толку: будь онъ свой братъ -- я бы самъ такъ съехидничалъ въ отвѣтъ ему, что онъ до новыхъ вѣниковъ не забылъ бы, а тутъ начальство онъ, отъ него зависитъ всю карьеру мнѣ испортить, а онъ ехидничаетъ и глумится, когда ты только глазами хлопаешь. жена у него, говорятъ, сбѣжала, не выдержала, значитъ!
   Попавъ разъ на излюбленнаго конька -- на анекдоты, онъ иногда даже проявлялъ нѣкоторую наблюдательность по части чисто внѣшнихъ свойствъ людей, подражая ихъ гримасамъ, ихъ голосамъ, ихъ походкѣ, и не безъ извѣстной соли глумился надъ ихъ нарядами, надъ ихъ обстановкой, надъ ихъ семейной жизнью, проявляя при этомъ если не остроуміе, то злоязычье. Онъ особенно гордился тѣмъ, что онъ умѣетъ ладить съ простымъ народомъ, съ прислугой.
   -- У васъ вѣдь здѣсь слуги все больше хамье, изъ бывшихъ крѣпостныхъ,-- говорилъ онъ.-- Это тоже своего рода собаки: кормятъ ихъ, они и лижутъ руки. А у насъ прислуга давно уже и не знаетъ, какіе такіе крѣпостные были. Сегодня она у однихъ господъ служитъ, не по вкусу они пришлись ей, она поступаетъ завтра къ другимъ. Съ ней тоже нужно умѣть ладить; пальца ей въ ротъ не клади, да и носу передъ ней особенно не задирай! Я вотъ умѣлъ всегда себя поставить какъ слѣдуетъ въ этомъ отношеніи. Дворники, швейцары, слуги въ тѣхъ домахъ, гдѣ учу или бываю на кондиціяхъ, всегда любили меня. "Сердечный, говорятъ, баринъ". Что же, меня не убудетъ, если я съ ними поговорю, какъ, молъ, и что. Вотъ и у Шурыгиныхъ: Козыревъ-то генеральскій, какъ только придетъ утромъ мою комнату убирать, сейчасъ мнѣ все выложитъ, что дѣлалъ, гдѣ былъ...
   Онъ похвалился:
   -- Потому-то я и жизнь такъ хорошо знаю. У меня вѣдь она, какъ на ладони. Писателемъ бы мнѣ быть!
   Разъ во время этихъ откровенныхъ изліяній, когда онъ особенно ярко нарисовалъ убогую обстановку своего дѣтства, когда оба расчувствовались, когда Маруся искренно назвала его "бѣднымъ, бѣднымъ мальчикомъ", а онъ ее "доброй сестричкой", у Маруси сорвалось съ языка невольное восклицаніе:
   -- Ахъ, если бы васъ слышалъ теперь Саша, онъ отъ души пожалѣлъ бы васъ!
   На лицо Петра Ивановича набѣжала тѣнь. Маруся впервые назвала при немъ имя его незаконнаго брата и подняла въ его душѣ цѣлую бурю. Сколько тысячъ разъ тамъ, у него дома, въ теченіе многихъ лѣтъ, въ минуты разныхъ матеріальныхъ недостатковъ, и его мать, и ея тетка, и ея горбунья двоюродная сестра, съ озлобленіемъ судили и рядили въ вечерніе часы, что, небось, сыночекъ-то "шлюхи" -- такъ называли на домашнемъ жаргонѣ въ семьѣ Петра Ивановича Варвару Михайловну Лучицкую -- "въ шелкахъ, да въ бархатахъ ходитъ", "соусы въ разсоляхъ ѣстъ", "фыркаетъ, что и то не такъ, и это не этакъ". Сколько разъ вся семья Петра Ивановича представляла въ своемъ воображеніи, какимъ негодяемъ растетъ этотъ невѣдомый имъ, и приходила къ тому убѣжденію, что онъ еще глаза-то папашѣ протретъ, что отъ него, можетъ-быть, еще придется кулаками слезы-то утирать. Петръ Ивановичъ ненавидѣлъ его, какъ можно ненавидѣть только вора, ограбившаго насъ и веселящагося на наши деньги, пользуясь всеобщимъ уваженіемъ, тогда какъ на насъ смотрятъ, какъ на нищихъ.
   -- Я думаю, онъ и не понялъ бы ничего этого,-- сухо отвѣтилъ онъ на замѣчаніе Маруси какимъ-то хриплымъ, точно но своимъ голосомъ.
   -- Не понялъ бы?-- переспросила она и горячо вступилась за Александра.-- Онъ умный и добрый!
   -- Еще бы и не быть ему умнымъ и добрымъ, когда въ кружевныхъ пеленкахъ росъ!-- желчно сказалъ Петръ Ивановичъ.-- И если воспитать можно такъ, что онъ понятливъ будетъ. А насчетъ доброты -- такъ съ чего человѣку и быть недобрымъ, если у него только птичьяго молока недостаетъ? Будешь тутъ добрымъ!
   Маруся опечалилась.
   -- Петя, милый, онъ-то что вамъ сдѣлалъ, что вы его ненавидите?-- мягко проговорила она.-- Онъ тоже несчастный, передъ нимъ дядя Ваня тоже...
   -- Несчастный?-- воскликнулъ съ жаромъ Петръ Ивановичъ, перебивая ея слова -- Несчастный? Это онъ-то! Мать и отецъ души но чаяли въ немъ, бабушки и дѣдушки няньчили его, учителя и учительницы учили и въ ротъ разжеванное клади, ни голода, ни холода не зналъ.. Нечего сказать, несчастный! Отмочили!
   Онъ засмѣялся желчнымъ смѣхомъ.
   -- А каково ему знать, что онъ незаконнорожденный?-- сказала Маруся.
   -- Э, полноте!-- воскликнулъ Петръ Ивановичъ.-- Мало ли такихъ незаконнорожденныхъ! Не они жалки, если ихъ любятъ и все у нихъ есть, а только брошенныя дѣти жалки, у которыхъ ничего нѣтъ, будь они законнорожденныя или незаконнорожденныя. Незаконнорожденныя дѣти, что въ воспитательныхъ домахъ гибнутъ, вотъ тѣ жалки; законныя дѣти, которыхъ отцы съ матерями бросаютъ для любовницъ -- вотъ тѣ жалки; а такіе-то, какъ онъ... Да онъ съ деньгами, да родственными связями до генеральскихъ чиновъ дослужится, а я -- я, Маруся, можетъ-быть, безъ сапогъ нашляюсь, ища мѣста. Кто за меня хлопотать станетъ? Бабушка Елена Константиновна? дѣдушка Данила Лукичъ? дяденька Семенъ Семеновичъ? Плевать они на меня хотѣли...
   Онъ перевелъ духъ и закончилъ:
   -- Нечего сказать, нашли кого жалѣть! Идола! Что онъ у васъ поетъ хорошо, что ли? На фортепьянахъ чувствительные романсы, вѣрно, играть научился? Вѣдь его, чай, всѣмъ благороднымъ искусствамъ обучали?
   -- Петя, Петя, вы его совсѣмъ не знаете,-- чуть не плача, загорячилась Маруся.-- Это добрый, честный, впечатлительный человѣкъ. Его товарищи души въ немъ не чаютъ, уважаютъ его, какъ учителя, за его прямоту и чистоту.
   Петръ Ивановичъ снова засмѣялся желчнымъ смѣхомъ. Въ душѣ его все бушевало, его душили ненависть къ брату, безсознательная ревность, желаніе втоптать въ грязь этого счастливца, какъ называли въ семьѣ Петра Ивановича Александра, пристегивая иногда къ его имени и болѣе грубые эпитеты.
   -- Всѣ добродѣтели есть, всѣ преклоняются передъ нимъ, даже вы безъ ума отъ него, какъ же не сказать, что онъ несчастный человѣкъ!-- заговорилъ онъ, задыхаясь, чувствуя, что его что-то душитъ, что у него какія-то небывалыя спазмы сжимаютъ горло.-- Точно несчастный! Это вотъ я счастливецъ: законный сынъ Ивана Ивановича Солезновскаго, голь перекатная, вступившая въ должность репетитора, чтобы безъ теплаго пальто зимой не шляться, проходимецъ, отъ котораго скрываются, какъ отъ чумы, и дѣдъ, и бабка, и отецъ, и его любовница, и ихъ сынъ... Ну, что же, уходите и вы заодно, уходите къ ному, къ этому несчастному!.. А то еще васъ, барышня, пожалуй, дома бранить будутъ, какъ смѣли...
   Онъ, захлебываясь, тяжело передохнулъ, сознавая, что его душатъ слезы, и закончилъ:
   -- Ахъ всѣ вы, всѣ вы одного поля ягоды съ вашими тонкими чувствами, съ вашимъ деликатнымъ обращеніемъ... Околѣвающаго съ голоду человѣка увидите -- въ обморокъ упадете, а руки но протянете... отвернетесь...
   И, не помня себя, потрясенный до глубины души наплывомъ какихъ-то еще никогда не испытанныхъ имъ чувствъ, онъ, упавъ ничкомъ на траву, закрывъ лицо руками, разрыдался, какъ ребенокъ, въ нервномъ припадкѣ. Его теперь било какъ въ лихорадкѣ, его плечи вздрагивали отъ рыданій. Съ нимъ еще ни разу въ жизни не случалось ничего подобнаго, и тѣмъ страшнѣе былъ этотъ неожиданный припадокъ. Маруся вся похолодѣла, пугливо съежилась, не зная, что дѣлать, чѣмъ помочь, бормоча какія-то безсвязныя фразы. Этотъ истерически рыдающій и бьющійся передъ нею, такой грубый на видъ и твердый мужчина возбуждалъ въ ней и безконечную жалость, и неопреодолимый страхъ. Наконецъ, онъ утихъ, всталъ, озлобленный, мрачный, озирающійся въ смущеніи, какъ затравленный волкъ, и, отрывисто проговоривъ "до свиданія", пошелъ изъ рощи.
   Маруся робко окрикнула ого:
   -- Петя, куда же вы?
   -- Домой!.. Теперь еще вышучивать будете! Этого только недоставало,-- отвѣтилъ онъ грубо, не оборачиваясь къ ней.
   Она стояла, опустивъ руки, съ поникшей головой, какъ бы не смѣя сдвинуться съ мѣста.
   Всѣ ея ребяческія мечты, всѣ ея воздушные замки, казалось, рухнули разомъ, лопнули, какъ мыльные пузыри. Ее охватила глубокая жалость къ Петру Ивановичу, и она расплакалась горькими слезами. Онъ сказалъ: "увидите умирающаго съ голода, въ обморокъ упадете, а руки не протянете". Вотъ и онъ тутъ бился передъ нею въ слезахъ, а она не умѣла помочь, не нашла слова утѣшенія, только испугалась, глупости говорила: "успокойтесь! воды бы выпить". Теперь онъ никогда, никогда не придетъ, теперь онъ здѣсь будетъ совсѣмъ одинокъ. И зачѣмъ она заговорила съ нимъ объ Александрѣ? Какъ она не могла понять сама, что онъ гораздо несчастнѣе Александра, всѣми любимаго, всѣми избалованнаго? Бѣдный, бѣдный Петя, сколько онъ выстрадалъ, съ самой колыбели выстрадалъ, а между тѣмъ, какъ онъ отзывчивъ на малѣйшую ласку, какъ онъ привязался къ ней, къ Марусѣ, только за то, что она назвала его братомъ. Александръ избалованъ любовью и принимаетъ ее, какъ нѣчто должное, а онъ ловитъ каждое ласковое слово съ горячей любовью. Ей вспоминалось, какъ нѣженъ былъ онъ съ нею, какъ заглядывалъ ей въ глаза, какъ цѣловалъ ей руки. Теперь ничего, ничего этого не будетъ. Онъ не придетъ больше и будетъ жить среди другихъ, одинъ, когда тутъ бокъ-о-бокъ съ нимъ живутъ его родные, богатые, сытые, довольные, счастливые взаимной любовью. Да, они сытые и потому не понимаютъ голодныхъ; они счастливые и потому не понимаютъ несчастныхъ. Никогда прежде ей этого и въ голову не приходило, теперь ей было это ясно. Была минута, когда ей казалось, что она ненавидитъ ихъ всѣхъ, и дядю Ваню, и тетю Варю, и бабку, и дѣда, и даже Александръ, казалось ей, былъ по дорогъ ей со своею сдержанностью, со своею склонностью учить. Маленькій божокъ, вычитавшій изъ книгъ свою мудрость...
   -- Маруся, у тебя, голубчикъ, какъ будто заплаканы глаза?-- заботливо спросила ее Елена Константиновна, когда она вернулась домой къ обѣду.
   -- О чемъ мнѣ плакать?-- отрывисто отвѣтила Маруся.-- Вѣтромъ, вѣроятно, надуло. Вотъ и все!
   Александръ, сидѣвшій тутъ же за столомъ, зорко взглянулъ на молодую дѣвушку и сразу убѣдился, что она дѣйствительно плакала. О чемъ? О больномъ дѣдѣ? Не можетъ быть! Онъ заботливо спросилъ ее:
   -- Надѣюсь, ты здорова?
   -- Что мнѣ дѣлается?-- тѣмъ же отрывистымъ тономъ отвѣтила она.-- Мы, кажется, всѣ живемъ въ такихъ условіяхъ, что хворать не съ чего.
   -- Ахъ, Маруся,-- наставительно проговорила старушка:-- развѣ болѣзнь разбираетъ, кто въ какихъ условіяхъ живетъ! Иной человѣкъ всю жизнь какъ рыба объ ледъ бьется, а здоровъ и сто лѣтъ живетъ, а иной -- птичьяго молока ему недостаетъ только, а, глядишь, едва успѣваетъ расцвѣсти и тотчасъ же зачахнетъ. Болѣзнь не разбираетъ.
   Маруся нетерпѣливо попросила себѣ поданной на столъ ботвиньи, но отвѣчая на разсужденія старушки, и въ ея головѣ мелькнула злая мысль, что если бы бабушка не была сытымъ человѣкомъ, то не такъ бы разсуждала объ условіяхъ жизни: поголодала бы, поработала бы, не разгибая спины,-- не была бы такой розовой, да кругленькой въ семьдесятъ два года!
   -- Саша, а ты не хочешь ли еще ботвиньи?-- спросила старушка.-- Славная ботвинья сегодня. Квасъ удался, такъ и рветъ бутылки.
   -- Нѣтъ, довольно,-- сказалъ Александръ.
   Служанка подала второе блюдо. Всѣ. продолжали ѣсть молча. Болтали только Вася и Коля, сидѣвшіе за столомъ и раскраснѣвшіеся отъ игры. Бабушка попробовала завести обычный разговоръ о томъ, что вотъ Семенъ Семеновичъ всегда опоздаетъ къ обѣду, а потомъ и ѣстъ на ходу все перепрѣлое, да пережаренное. И точно ужъ такія спѣшныя дѣла, что ихъ оставить нельзя. Слава Богу, кирпичный заводъ не убѣжитъ. Эти жалобы повторялись ежедневно. Теперь ни Маруся, ни Александръ не поддержали этого разговора, не пошутили, какъ шутили обыкновенно надъ хлопотливостью Семена Семеновича, который всегда спѣшилъ и всегда опаздывалъ и къ обѣду, и къ обѣднѣ. Кончивъ обѣдъ, Александръ поцѣловалъ руку старушки.
   -- Куда теперь?-- спросила она, цѣлуя его въ голову.
   -- Къ дѣду,-- отвѣтилъ онъ и хотѣлъ уйти.
   -- Ты бы поотдохнулъ, голубчикъ,-- сказала любовно старушка.-- Цѣлыми днями и ночами все около него. Поспалъ бы часокъ, а то и ночи-то не досыпаешь, и днемъ не отдыхаешь. То вотъ Маруся изводилась, а теперь ты..
   Маруся неожиданно вспылила:
   -- Ахъ, что вы говорите! Нужно благодарить Бога, что намъ есть хоть за кѣмъ ходить, есть хоть кого любить. У другихъ и этого утѣшенія нѣтъ , всѣмъ чужіе, всѣми брошенные...
   Александръ удивленными глазами взглянулъ на нее, не понимая ни причины, ни значенія этой вспышки, и пріостановился, точно ожидая объясненія.
   -- Конечно, Марусенька, конечно,-- простодушно согласилась старушка:-- ужъ что за жизнь безъ привязанностей; собака и та привязывается къ своему хозяину.
   -- Привязывается! привязывается!-- еще болѣе загорячилась Маруся, возвышая голосъ.-- Потому привязывается, что ее ласкаютъ. А къ кому привязаться человѣку, когда его всѣ гонятъ? Мы этого несчастія и понять не можемъ, потому что насъ избаловали, изнѣжили, въ глаза намъ смотрятъ, угадываютъ наши желанія...
   Старушка покачала укоризненно головой.
   -- За что же, Маруся, сердиться-то тутъ?-- проговорила она.-- Избаловали, изнѣжили, въ глаза смотрятъ, ну, и надо благодарить Бога за это, а не сердиться на это и не роптать за это.
   Она встала и пошла съ террасы въ комнаты. Александръ, не двигаясь съ мѣста, съ серьезнымъ тономъ въ упоръ спросилъ у Маруси:
   -- Это онъ опять тебя разстроилъ?
   -- Кто это онъ?-- запальчиво спросила она, передергивая плечами.-- Кто онъ?
   -- Ты сама знаешь, про кого я говорю,-- отвѣтилъ Александръ.-- Ты каждый разъ сама выдаешь себя, когда встрѣчаешься съ нимъ.
   У нея сбѣжала краска съ лица, и въ душѣ пробудился гнѣвъ на Александра.
   -- Ну, такъ что-жъ, что выдаю?-- сказала она дрожащимъ голосомъ.-- Я и не желаю ни отъ кого скрывать того, что я дѣлаю. Мнѣ нечего стыдиться своихъ поступковъ. Это вамъ надо краснѣть за себя, а не мнѣ! Ну, да, я вижусь съ нимъ, я рада, что хоть я являюсь не бездушнымъ истуканомъ въ отношеніи его, а человѣкомъ съ сердцемъ. Я рада, что хоть меня онъ не будетъ считать безсердечной эгоисткой. Это ты настолько счастливъ, настолько избалованъ любовью, что можешь равнодушно смотрѣть на брошенныхъ, отвергнутыхъ всѣми, глубоко несчастныхъ людей. Ты сытъ, и потому тебѣ все равно, когда другіе умираютъ съ голоду...
   -- Это все тебѣ сказалъ онъ, даже не зная меня?-- дрогнувшимъ голосомъ спросилъ Александръ и грустно прибавилъ тономъ упрека:-- А ты сейчасъ же и повѣрила?
   И, тотчасъ овладѣвъ собою, уже совсѣмъ твердо добавилъ:
   -- Если ты думаешь сдѣлать его счастливымъ -- дай Богъ тебѣ успѣха,-- а я -- я и совѣтовался съ отцомъ, и самъ вполнѣ обдумалъ за это время наши отношенія, и рѣшилъ, что мы не должны, не можемъ встрѣчаться, какъ не можетъ съ нимъ встрѣчаться моя мать, какъ не желалъ бы больше встрѣчаться съ нимъ мой отецъ.
   -- Ну да, какъ же можно вамъ,-- начала она съ ироніей.-- Вы вѣдь такъ дорожите своимъ безмятежнымъ спокойствіемъ. Вы...
   Онъ, не слушая ее, продолжалъ прежнимъ сдержаннымъ тономъ:
   -- Я уже тебѣ сказалъ, что я убилъ бы его на мѣстъ, если бы онъ хоть одно дурное слово сказалъ про мою мать, про моего отца, а онъ непремѣнно скажетъ это слово, потому что онъ долженъ ихъ ненавидѣть, если даже онъ не таковъ, какимъ онъ представляется моему отцу. Недаромъ онъ сынъ своей матери, ненавидящей моего отца и мою мать. Тебѣ мои отецъ и мать чужіе, и потому ты можешь судить ихъ, слушать, какъ ихъ бранятъ, а я -- я могу только любить ихъ. Хоть бы онъ былъ въ тысячу разъ несчастнѣе, хоть бы они были въ тысячу разъ виновнѣе передъ нимъ, я все-таки буду его врагомъ, если онъ будете ихъ обвинять, судить, ненавидѣть.
   Онъ въ упоръ посмотрѣлъ ей въ глаза и, едва сдерживая свой гнѣвъ, спросилъ:
   -- Его-то ты спрашивала ли, хочетъ ли онъ меня видѣть, можетъ ли онъ меня встрѣтить, какъ брата?
   Она молча стиснула зубы. Онъ угадалъ, что она спрашивала объ этомъ.
   -- Такъ чего же хочетъ онъ отъ насъ?-- проговорилъ онъ рѣзко.-- Чего ты хочешь отъ насъ? Измѣнить прошлое? Вычеркнуть изъ жизни совершившееся? А! да ты ничего не пережила, ничего не передумала...
   Онъ пошелъ, оставивъ ее, смущенную, растерянную, не знающую, что дѣлать, что сказать. Въ ея молодой головкѣ окончательно все перепуталось: жалость къ несчастному Петру Ивановичу, для всѣхъ чужому, всѣми брошенному, и сознаніе, что Александръ правъ, говоря о невозможности примиренія, о невозможности воротить и передѣлать прошлое. На минуту ей показалось, что въ этотъ день она разомъ потеряла двухъ друзей и разошлась съ ними навсегда.
   -- И зачѣмъ онъ пріѣхалъ сюда, несчастный!-- шептала она, не видя исхода ни для него, ни для остальныхъ членовъ семьи въ ихъ враждебныхъ отношеніяхъ.
   

VII.

   Тяжелая утрата, къ которой уже въ теченіе двухъ мѣсяцевъ приготовлялись всѣ въ семьѣ Анучиныхъ и Селезневскихъ, постигла всѣхъ этихъ людей: Данила Лукичъ умеръ.
   Суровый на видъ, рѣзкій на словахъ, любившій, какъ большинство старыхъ холостяковъ, побрюзжать, поворчать и пожурить ближнихъ, которые, по его мнѣнію, на каждомъ шагу дѣлаютъ ошибки -- женятся, дѣтей плодятъ, не умѣютъ потомъ справляться съ ними и надоѣдаютъ, въ концѣ концовъ, всѣмъ и каждому своимъ хныканьемъ, онъ былъ, въ сущности, и простякомъ, и добрякомъ, и любимцемъ всѣхъ родныхъ, знакомыхъ и слугъ. Зная его годы, нужно было, конечно, ожидать, что онъ не сегодня, такъ завтра долженъ сойти въ могилу; тѣмъ не менѣе, его смерть казалась всѣмъ преждевременною, неожиданною, обрушившеюся на его родныхъ, какъ внезапная гроза. Всѣ члены обѣихъ семей сошлись у этого трупа, забывъ всякія другія соображенія и горести и сознавая только одно, что ихъ дѣдушки не стало, что въ ихъ семейномъ кружкѣ сломалось главное связующее звено, которое такъ или иначе соединяло около себя всѣ остальныя звенья семьи.
   Особенно сильно отразилась эта потеря на Александрѣ и Еленѣ Константиновнѣ: Александръ потерялъ въ Данилѣ Лукичѣ свою первую няньку, своего перваго наставника, своего перваго друга, пріучившаго его читать книги, бесѣдовать, какъ бесѣдуютъ взрослые, разрѣшать тѣ или другія сомнѣнія, задумываться надъ разными серьезными вопросами. Елена Константиновна въ свою очередь утратила въ лицѣ старика перваго сверстника своихъ дѣтскихъ игръ, закадычнаго своего друга и наперсника юности и послѣдняго изъ однолѣтокъ въ своей семьѣ, напоминавшаго ей своею смертью, что и ей уже не долго остается ждать своего неизбѣжнаго конца. И внукъ, и бабка по цѣлымъ часамъ теперь вспоминали прошлое, проведенное съ дѣдомъ, и при всѣхъ усиліяхъ не могли сдерживать свои тихія слезы.
   Особенно разстраивали всѣхъ панихиды: удушливый запахъ ладана, вызывающій головную боль, заунывное чтеніе молитвъ, раздирающее душу пѣніе пріѣзжавшихъ изъ города архіерейскихъ пѣвчихъ, громкія рыданія старыхъ слугъ, причитавшихъ вслухъ, оплакивая своего батюшку-барина, все это дѣйствовало сильно на расшатанные и безъ того нервы, искусственно разстраивало ихъ еще болѣе, какъ тихая музыка въ патетическихъ мѣстахъ и безъ того раздирательной мелодрамы.
   Первая панихида прошла въ тѣсномъ семейномъ кругу вечеромъ, когда еще никто изъ сосѣдей и знакомыхъ не успѣлъ узнать о смерти Данилы Лукича. Но на другой день послѣ его смерти въ первомъ часу дня уже начали съѣзжаться и посторонніе люди, дальніе родственники, сосѣди Анучиныхъ по имѣнію и старые знакомые старика изъ города. Къ горю прибавились еще хлопоты чисто хозяйственнаго свойства, не имѣвшія ровно никакой связи съ горемъ и печалью. Среди пріѣхавшихъ были и Шурыгинъ съ женою. Ихъ появленіе крайне смутило Ивана Ивановича Селезневскаго и Варвару Михайловну Лучицкую. У обоихъ разомъ явилась одна и та же мысль: "не вздумаютъ ли они привезти и его?" У Марьи Аркадьевны дѣйствательно могло хватить настолько безтактности, чтобы привезти репетитора отдать послѣдній долгъ дѣду, а у него... О, Иванъ Ивановичъ могъ ожидать отъ него всего! Онъ вѣдь весь въ мать! Она пришла бы на его мѣстѣ, стала бы, занявъ мѣсто впереди всѣхъ, торжествующе оглядывать всѣхъ, съ выраженіемъ на лицѣ, говорящимъ всѣмъ: "что, поджали хвосты!" Селезневскій съ горечью вспомнилъ, какъ часто говорила она ему эту фразу, и со свойственнымъ ей звонкимъ смѣхомъ прибавляла: "Я, батюшка, всякому правду въ глаза отпою! За это меня люди-то и не любятъ!" Она всегда и не безъ основанія гордилась и хвалилась этою жестокою правдивостью. Однако, опасенія Селезневскаго и Лучицкой не оправдались: ни на второй, ни на третьей панихидѣ Петра Ивановича не было. Селезневскій и Лучицкая немного успокоились, рѣшивъ въ душѣ, что Шурыгина хоть въ этомъ случаѣ поняла требованія приличій, и были счастливы при мысли, что къ ихъ святому горю не примѣшиваются никакія грязныя дрязги...
   Среди всей этой массы оплакивающихъ покойника родныхъ, знакомыхъ и слугъ только двое близкихъ къ нему лицъ не могли вполнѣ и всецѣло отдаться въ эти дни горю: Семенъ Семеновичъ Анучинъ и Маруся.
   Семенъ Семеновичъ Анучинъ, обыкновенно ускользавшія отъ всякихъ будничныхъ хозяйственныхъ заботъ и хлопотъ по дому и сваливавшій ихъ всѣ на руки матери, весь отдался имъ теперь съ особеннымъ рвеніемъ и горячностью: неожиданный съѣздъ сосѣдей и знакомыхъ, изъ которыхъ одни завтракали, другіе обѣдали, а третьи даже остались ночевать въ домѣ, превратилъ для него три будничныхъ дня въ сплошной непредвидѣнный праздникъ и далъ возможность между рюмками водки и стаканами вина съ набитымъ ѣдою ртомъ обговорить о сотнѣ дѣлъ и дѣлишекъ, и о конскомъ заводѣ, и о кирпичномъ заводѣ, и о земскихъ выборахъ, и о выписанныхъ имъ зачѣмъ-то японскихъ свиньяхъ, которыя, по его выраженію, и "жить-то по-свински не умѣютъ, а требуютъ, чтобы съ ними няньчились, какъ съ сырымъ яйцомъ". Красный, какъ вареный ракъ, отирающій то и дѣло обильный потъ съ блестящей бѣлой, какъ слоновая кость, лысины, бѣгающій, какъ мальчишка, несмотря на свое тучное брюхо и вѣчную одышку, онъ весь сіялъ, шумя и споря съ гостями на своей половинѣ, и довольно весело отвѣчая на соболѣзнованія вновь пріѣзжающихъ: "что дѣлать, что дѣлать, преклонныя лѣта, два вѣка нельзя жить", и спѣша перейти къ болѣе интереснымъ и жизненнымъ темамъ разговора. Въ три дня онъ успѣлъ незамѣтно перессорить между собою нѣсколько человѣкъ и подготовить кое для кого "прокатъ на вороныхъ" на будущихъ земскихъ выборахъ и благодушно чувствовалъ себя безконечно счастливымъ, сознавая, что онъ еще будетъ свидѣтелемъ "кавардака" и "каши". "Безъ этого въ деревнѣ хоть вѣшайся на первой осинѣ", говаривалъ онъ, смѣясь лукавымъ смѣхомъ, когда начинались эти "кавардакъ" и "каша", отъ которыхъ онъ самъ всегда умѣлъ стоять въ сторонѣ во время ихъ разгара, наслаждаясь "комедіей" въ качествѣ простого зрителя. Другая личность, не имѣвшая силъ отдаться печали, Маруся, смотрѣла далеко но такъ весело, какъ Анучинъ. Сильно впечатлительная, все быстро воспринимающая, вспыльчивая, какъ порохъ, она при вѣсти о смерти дѣда, незамѣтно уснувшаго навѣки, такъ разрыдалась, что у нея сдѣлалась истерика, когда она припала къ груди только-что тихо и незамѣтно скончавшагося старика, и ее, лишившуюся чувствъ, пришлось унести на рукахъ изъ его спальни. На первой панихидѣ истерическій припадокъ повторился съ новой силой, когда раздались причитанія старой прислуги дѣда и протяжное пѣніе: "вѣчная память". Но на слѣдующій день при началѣ второй панихиды, когда въ залу, гдѣ лежалъ покойникъ, окруженный кадками съ живыми цвѣтами и горящими въ траурныхъ подсвѣчникахъ толстыми восковыми свѣчами, вошли Шурыгины, она вздрогнула и словно застыла, ожидая, что вотъ-вотъ появится въ дверяхъ и онъ. Онъ не явился, но она уже не переставала думать о немъ и только о немъ. Всѣ эти люди плачутъ и рыдаютъ о покойникѣ, семидесяти-двухлѣтнемъ старикѣ, уже ничего но чувствующемъ, ни въ чемъ не нуждающемся, и никто-никто изъ нихъ даже не вспомнитъ о его внукѣ, молодомъ двадцати-трехлѣтнемъ человѣкѣ, который брошенъ, забытъ, страдаетъ. Можетъ-быть, онъ хотѣлъ бы хотя мертвымъ увидать своего дѣда, но онъ не смѣетъ придти сюда, потому что отецъ привелъ сюда ту женщину, которая отняла у него отца, а у его матери законнаго мужа, потому что здѣсь находится его незаконный братъ, похитившій у него любовь отца, заслонившій его въ глазахъ отца. Да, чужіе смѣютъ войти сюда, а онъ не смѣетъ! Горе въ ея душѣ смѣнилось жалостью къ нему и почти ненавистью ко всѣмъ этимъ людямъ. Ея темно-сѣрые глаза теперь горѣли и свѣтились лихорадочнымъ блескомъ. Слезъ не было, хотя ей было тяжело,-- тяжелѣе, чѣмъ на первой панихидѣ. Это тяжелое состояніе духа все росло и росло и на слѣдующее утро сдѣлалось, наконецъ, невыносимымъ: она уже чувствовала; и себя чужою среди всѣхъ этихъ людей. Вѣдь и ее знать не захотѣли бы они, если бы ея покойный отецъ бросилъ ея покойную мать? Ея мать вѣдь тоже была взята изъ бѣдной семьи и женитьба на ней ея отца считалась его родней чуть не за mésalliance? Можетъ-быть, и въ гробъ-то свелъ ея мать этотъ взглядъ мужниной родни на ея замужество? Всѣ и до сихъ поръ говорятъ, что только безпредѣльная любовь ея отца къ ея матери дала ему силы ужиться съ такой вспыльчивой и впечатлительной женщиной, которую другой мужъ непремѣнно бросилъ бы. Да, да, бросилъ бы отецъ жену съ Марусей, бросили бы ихъ и всѣ родные отца, какъ они бросили Петра Ивановича...
   Какъ только кончилась утренняя панихида, Маруся загасила свою свѣчу и, ни на коге не глядя, утла въ садъ, вся отдавшаяся своимъ думамъ, идя безсознательно все впередъ и впередъ. Она очнулась отъ думъ, услышавъ знакомый голосъ, воскликнувшій:
   -- Пришли? Милая Маруся, бы пришли! Для меня?
   Она подняла голову, какъ бы очнувшись отъ сна: она была въ рощѣ около озера, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ она встрѣчалась въ эти часы столько разъ съ Петромъ Ивановичемъ. Онъ стоялъ передъ нею.
   -- Я сама не знаю, какъ я пришла сюда, помимо воли,-- откровенно отвѣтила она въ смущеніи.-- Но я думала, Петя, о васъ... только о васъ...
   -- Милая, а я уже думалъ, что вы никогда больше не придете... Я здѣсь вотъ уже почти двѣ недѣли каждый день бываю въ эти часы. Думаю: "нѣтъ, она больше не придетъ", а самъ иду сюда и жду, жду... Одинъ Богъ знаетъ, что со мной творится... Я тогда напугалъ васъ!.. Чортъ знаетъ, что случилось со мной, бабой совсѣмъ сталъ здѣсь, никогда со мной такихъ штукъ не бывало,-- говорилъ Петръ Ивановичъ, впиваясь въ нее блестящими глазами и цѣлуя ея руки.
   -- Ну, не станемъ говорить объ этомъ,-- сказала она въ смущеніи, боясь заговорить о причинахъ, вызвавшихъ тогда нервный припадокъ у Петра Ивановича.-- Вы, конечно, уже слышали: дѣдушка умеръ...
   -- Какъ же, какъ же,-- отвѣтилъ онъ.-- Наши вѣдь на панихиды ѣздятъ... Генеральша толковала вчера, что я долженъ ѣхать... разгорячилась даже... а генералъ свирѣпые глаза сталъ дѣлать, точно проглотить собирался и ее, и меня, если я поѣду...
   Онъ вздохнулъ.
   -- Не очень-то я испугался бы его свирѣпости. Плевать мнѣ на это. А просто самъ не захотѣлъ въ воронье гнѣздо идти. Заклевали бы. Одинъ въ полѣ не воинъ, а они всѣ противъ одного. Виноватъ передъ ними тѣмъ, что родился. Они бы уже лучше задушили меня въ колыбели, вотъ и не мозолилъ бы имъ глазъ великій преступникъ.
   Она, притихшая, придавленная, сидѣла молча. Ей была вполнѣ понятна его злоба. Сама она негодовала на всѣхъ. Теперь онъ могъ говорить про нихъ, что угодно, ни за кого не вступилась бы она. Онъ продолжалъ:
   -- А вы слышали, что дѣдъ оставилъ завѣщаніе?
   -- Завѣщаніе?-- переспросила она.-- Нѣтъ, не слыхала,
   ' -- Наши пріѣхали вчера съ панихиды вечеромъ, а сегодня только и толковали за утреннимъ чаемъ, что объ этомъ. Наша генеральша вѣдь вездѣ носъ сунетъ и все пронюхаетъ. Дѣдъ назначилъ награды слугамъ, а затѣмъ все остальное, и деньги, и домъ, и какую-то пустошь, оставилъ Александру, помимо отца.
   Онъ усмѣхнулся желчной улыбкой.
   -- Какъ же иначе. Ловко придумалъ. По закону все перешло бы къ моему отцу, а онъ, пожалуй, по великой деликатности своихъ благородныхъ чувствъ, могъ бы постѣсниться передать домъ и пустошь-то незаконному сыну и эта недвижимая собственность, которой въ карманъ не спрячешь, какъ какіе-нибудь билеты, перешла бы ко мнѣ въ случаѣ смерти почтеннаго родителя. Вотъ и надо было лишить меня возможности получить это наслѣдство. Грабители, право, грабители! Тоже о святости брака толкуютъ, тоже за разныя основы стоятъ! А что сами дѣлаютъ? Вотъ вы Александра-то жалѣли, что онъ незаконнорожденный! А онъ, между тѣмъ, въ сорочкѣ родился, дѣлишки идутъ на ладъ, состояньице округляется... Видите, ему такъ манна небесная и сыплется.
   Онъ тряхнулъ головой.
   -- Ну, да мнѣ плевать на все! Вы только, Марусенька, не оставляйте меня, любите...
   -- Что вы говорите,-- грустно и ласково сказала она.-- Я никогда, никогда...
   Онъ взялъ ея руку и крѣпко поцѣловалъ.
   -- Добрая вы! Не будь васъ здѣсь -- хоть бѣги отсюда. О родныхъ я ужъ и не говорю, а и чужіе не лучшё: моя генеральша обижена, что ея мечты не сбылись, и чешетъ языкъ про всѣхъ, сердится даже на меня, когда я говорю, что это всегда такъ бываетъ въ подобныхъ случаяхъ. Я ей и примѣры приводилъ. Вотъ недавно одинъ общественный дѣятель праздновалъ свой юбилей, въ газетахъ писали, что у него есть жена и четверо взрослыхъ сыновей. Такъ что-жъ вы думаете; ихъ не только на юбилеѣ не было, а даже не поздравилъ его никто изъ нихъ, потому что жену съ дѣтьми онъ бросилъ, а самъ съ другой связался и отъ нея ребенка прижилъ. Она за хозяйку и распоряжалась на его юбилеѣ... Скандалъ! Да и не въ нашемъ кругу это сплошь и рядомъ видишь, а и повыше насъ... Разсказывали вотъ про одного изъ высшаго круга, что онъ передъ смертью всѣ картины и серебро перевезъ къ своей содержанкѣ изъ танцовщицъ, чтобы это "чужимъ" не доставалось, то-есть дѣтямъ отъ законной жены. Жену упряталъ куда-то въ монастырь, что ли, а законныхъ дѣтей обобрали, какъ могли. Ну, да генеральшу не разубѣдишь, хоть колъ у нея на головѣ теши... Обижена она, что указанія перста Божьяго не сбылись, и дуется отчасти за это и на меня: самъ, видите ли, я недостаточно ласковъ. Надо мнѣ было обнять и расцѣловать при встрѣчѣ папашу: "мерси, молъ, за то, что бросили меня съ матерью и не даете совсѣмъ намъ подохнуть съ голоду..." Меня обидѣли, меня вышвырнули на улицу, а я, по ея мнѣнію, ласковъ долженъ быть! Идіотка, право, идіотка!
   Онъ усмѣхнулся злой усмѣшкой и продолжалъ:
   -- Генералъ тоже косится на меня, что изъ-за меня порвались его добрыя отношенія съ отцомъ, о былыхъ кутежахъ не съ кѣмъ ему вспоминать. Онъ вѣдь съ отцомъ однокашникъ, вмѣстѣ развратничали въ ранней молодости. Какъ же ему не хмуриться на меня. Лишилъ его такихъ свѣтлыхъ воспоминаній! Оселъ онъ, вотъ онъ что! Даже скрыть своихъ чувствъ не умѣетъ. Гюйо вонъ подлаживается къ генералу и старается тоже вышутить меня. Еще бы! но вѣтрогонъ я и не полированный шаркунъ, за ея юбкой не бѣгаю, Я ужъ и то оборвалъ ее: "лучше, говорю, неполированнымъ человѣкомъ быть, чѣмъ простому денщику дѣлать глазки, да шашни съ нимъ втихомолку заводить". Прикусила тогда языкъ. Думала, вѣрно, сперва, что я ничего не замѣчаю.
   Маруся, слушая его съ опущенными глазами, заторопилась идти. Ее могутъ хватиться; трауръ привезутъ сегодня изъ города. Онъ сталъ ее упрашивать, цѣлуя ея руки, придти опять въ условный часъ въ рощу.
   -- Да, да... послѣ похоронъ ужъ,-- растерянно отвѣтила она, охваченная какимъ-то необъяснимымъ смущеніемъ, и пошла.
   -- Завтра хоронятъ-то?-- спросилъ онъ.
   -- Завтра.
   -- Вотъ разодолжилъ бы я всѣхъ, если бы пришелъ вдругъ. И покойника позабыли бы! Папаша-то, папаша мой почтенный рожу скривилъ бы, а эта благородная дама въ истерику бы сейчасъ: "ахъ, ахъ, какой скандалъ!" Тоже премудрый и любвеобильный братецъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не приходите!-- испуганно сказала Маруся.-- Ради Бога!
   -- Ну, вы и испугались!-- проговорилъ онъ, смѣясь.-- Я шучу. Очень мнѣ нужно ихъ травить. Чортъ съ ними!
   Онъ опять наклонился и поцѣловалъ нѣсколько разъ ея руку.
   -- Были бы вы со мною, Маруся, а до остальныхъ мнѣ нѣтъ дѣла. Да, не оставите меня?
   Она что-то пробормотала и торопливо пошла по направленію къ дому. Она глубоко досадовала на себя, не чувствуя въ этотъ разъ къ нему жалости, а сердясь на него за пошлыя выраженія о кутежахъ генерала съ Иваномъ Ивановичемъ, объ отношеніяхъ Гюйо и Козырева. "Онъ, конечно, не виноватъ, онъ такъ воспитанъ, въ такой средѣ выросъ, но все же". Она шла все быстрѣе и быстрѣе, точно боясь, что онъ догонитъ ее...
   Онъ долго смотрѣлъ ей вслѣдъ, любуясь ея граціозной мелькавшей среди деревьевъ фигурой.
   

VIII.

   Рано утромъ въ день похоронъ Данилы Лукича вся семья Шурыгиныхъ поѣхала къ Анучинымъ, захватили и дѣтей съ mademoiselle Гюйо, которой очень хотѣлось взглянуть на "церемонію". Не поѣхалъ только Петръ Ивановичъ, хотя Марья Аркадьевна и распространялась очень много еще наканунѣ о томъ, что въ такихъ случаяхъ христіанское чувство заставляетъ примиряться и враговъ у гроба ближняго, и именно дулась на репетитора за то, что онъ самъ не умѣетъ сблизиться съ отцомъ. Онъ уже давно "обрѣтался не въ авантажѣ" у нея, такъ какъ "съ такимъ деревяннымъ человѣкомъ только себѣ непріятностей нажить можно". Петръ Ивановичъ грубовато и рѣшительно настоялъ на своемъ и отказался наотрѣзъ ѣхать на похороны. Его, однако, одолѣвало любопытство взглянуть на эту "шлюху", какъ онъ называлъ мысленно Варвару Михайловну, и "незаконнаго братца". Мать, когда онъ вернется обратно въ Петербургъ, непремѣнно скажетъ ему: "да ты бы хоть въ щелочку, хоть однимъ глазкомъ посмотрѣлъ на нихъ, какіе они такіе". Его удерживала отъ присутствія на похоронахъ только мысль о томъ, что это можетъ не понравиться Марусѣ. Тоже скоропалительная дѣвчурка, разсердится и помириться до конца лѣта не успѣешь. Времени до его отъѣзда остается не много. Онъ все же рѣшился хоть издали взглянуть на похоронную процессію, забравшись въ рощу и захвативъ съ собой бинокль. Марья Аркадьевна любила любоваться незатѣйливыми окрестными видами, особенно съ бельведера своего дома, называя ихъ съ томнымъ выраженіемъ "поэтическими", и бинокль постоянно служилъ свою службу. Петръ Ивановичъ сообразилъ, что если онъ заберется въ рощу на крайній холмъ около озера, то онъ, невидимый никѣмъ, можетъ хоть отчасти увидать похоронную процессію, которая должна пройти но дорогѣ, ведущей отъ усадьбы Анучиныхъ къ деревенской церкви. Онъ поспѣшно собрался въ путь и торопливо пошелъ лѣсными, значительно сокращавшими дорогу тропинками, боясь опоздать. Эти тропинки были хорошо знакомы ему: по нимъ онъ ежедневно пробирался на свиданія съ Марусей.
   Едва успѣлъ онъ, сильно вспотѣвшій, отмахивающійся отъ жара снятой съ головы фуражкой, пробраться къ опушкѣ анучинской рощи, какъ послышалось вдали стройное пѣніе пѣвчихъ, громко раздававшееся въ прозрачномъ воздухѣ яснаго солнечнаго утра. Онъ почти бѣгомъ добѣжалъ до крайняго холма и, заслоненный кустарникомъ, сталъ смотрѣть въ бинокль на дорогу, тянувшуюся между холмовъ, увидалъ архіерейскихъ пѣвчихъ, движущихся неспѣшно, въ длинныхъ траурныхъ кафтанахъ по-парно, начиная съ маленькихъ мальчугановъ и кончая взрослыми; за ними шелъ человѣкъ, несшій на головѣ крышку деревяннаго гроба, затѣмъ другой человѣкъ несъ образъ, далѣе шли причетникъ, дьяконъ и три священника, изъ которыхъ одного, низенькаго сѣденькаго старичка, Петръ Ивановичъ видѣлъ въ анучинской церкви; два другіе, какъ подумалъ Петръ Ивановичъ, вѣрно, были привезены изъ города; вотъ несутъ, наконецъ, и гробъ на носилкахъ мужики въ синихъ кафтанахъ, подвязанныхъ красными кушаками: золотая парча новаго покрова, закрывающая трупъ и выдающая слегка формы лежащаго подъ ней человѣческаго тѣла, ослѣпительно ярко блеститъ подъ лучами солнца, такъ что на нее больно смотрѣть; тотчасъ за гробомъ подъ руку съ Семеномъ Семеновичемъ идетъ Елена Константиновна, кажущаяся совсѣмъ маленькой, точно съежившаяся, сжавшаяся отъ горя; тутъ же отецъ Петра Ивановича безъ шляпы съ сѣдыми кудрявыми волосами, покрывающими шапкой его голову, ведетъ высокую стройную женщину въ черномъ траурномъ платьѣ. Это она, "шлюха". Ничего, видная барыня, зналъ отецъ, кого подцѣпить. Рядомъ съ этой парой идетъ Маруся, также подъ руку съ кѣмъ-то. Это онъ, милый братецъ! Совсѣмъ баричъ. Точно жердочка, тоненькій, стройный, съ блѣднымъ, какъ полотно, лицомъ, одѣтъ франтомъ. Жаль, разсмотрѣть трудно, на кого похожъ, на отца или на мать, волосы-то, какъ у отца, кудрявятся, черные. У отца, какъ разсказывала мать, тоже были черные волосы. Взглянешь, такъ и не подумаешь, кто онъ. А туда же въ господа вылѣзетъ. Вѣрно, тоже къ Марусѣ подлизывается. Что-жъ, она лакомый кусокъ. Не остаться бы только ему съ носомъ. Лапы загребистыя тоже, все забрать хочетъ... Дальше шла цѣлая толпа гостей, тянулись экипажи пріѣхавшихъ на похороны. Вся эта процессія, ярко озаряемая утреннимъ солнцемъ, подъ сводомъ глубокихъ синихъ небесъ, то ныряла и скрывалась среди ярко зеленыхъ кустарниковъ и холмовъ, то вновь появлялась на бѣловатой лентѣ пыльной деревенской дороги, съ свѣтящимся на солнцѣ золотымъ покровомъ. Но ни живописность этой пестрой картины, ни гармоничное пѣніе пѣвчихъ, то какъ будто стихавшее въ воздухѣ, то вдругъ явственно доносившееся до слуха Петра Ивановича, уже не занимали его. Онъ опустилъ бинокль, присѣлъ на траву и весь отдался думамъ. Образъ Александра, ведущаго подъ руку Марусю, всталъ теперь передъ нимъ. Положимъ, онъ еще мальчишка, девятнадцатый годъ ему пошелъ, четыре года нужно ему еще въ университетѣ пробыть, въ четыре года много воды утечетъ, если даже онъ теперь и ухаживаетъ за ней. Но все же онъ живетъ въ одномъ домѣ съ Марусей, окружающіе будутъ жужжать ей въ уши только о немъ. Долго ли вскружить голову дѣвчуркѣ. Она вонъ и теперь воображаетъ его несчастнымъ и потому чувствуетъ къ нему нѣжность. Наконецъ, и противъ воли могутъ окрутить ее съ нимъ, благо у нея есть состояніе, а они для него на все готовы. Пожалуй, еще соблазнитъ...
   Онъ, не докончивъ мелькнувшаго въ его головѣ предположенія, въ волненіи поднялся съ мѣста.
   -- Ну, нѣтъ-съ, почтеннѣйшій братецъ, ее-то я тебѣ не уступлю!-- проговорилъ онъ со злобой.-- Довольно и такъ обидъ нанесли! Отца отняли, все забрали въ свои лапы, наслѣдство прибагорили къ рукамъ, недостаетъ еще, чтобы ее выкрали изъ-подъ рукъ.
   Онъ тяжелыми, твердыми шагами пошелъ въ обратный путь.
   -- Нѣтъ, завтра же, при первомъ свиданіи, рѣшительно объяснюсь съ ней,-- рѣшилъ онъ.-- Съ бою возьму, а ужъ этому ее не уступлю, благо она меня полюбила. На университетъ мнѣ плевать. Будутъ деньги, и безъ всякихъ университетовъ мѣсто достану. Съ деньгами и мужикъ неотесанный и умнѣй, и ученѣй всѣхъ. Желѣзнодорожники-то и банковскіе заправилы изъ мужичья въ какихъ университетахъ были, о какихъ догмахъ римскаго права понятіе имѣютъ, а попробуй достать до нихъ рукою! Догмы-то эти сами по себѣ, а жизнь сама по себѣ. Даромъ только золотое время на всю эту сушь убиваешь... Да, съ деньгами все можно сдѣлать, до всего дойти... Да что ея деньги! Я ее и въ одной рубашкѣ взялъ бы. Одно слово, вляпался въ дѣвчурку! Вспомню, такъ въ потъ и въ жаръ бросаетъ!..
   Онъ, съ сладкой улыбкой на лицѣ припоминая ея красоту, ея цвѣтущій видъ, вошелъ къ себѣ въ комнату и засталъ тамъ Козырева. Денщикъ генерала, прибравъ въ другихъ комнатахъ соръ и пыль, прибиралъ теперь, по обыкновеніе, комнату репетитора. Это былъ стройный и высокій парень изъ Владимірскихъ фабричныхъ, чрезвычайно красивый собою, въ чистой бѣлой рубахѣ, съ цвѣтнымъ поясомъ. Его немного бабье, румяное лицо постоянно озарялось неопредѣленной, не то блаженной, не то глупой улыбкой. "Все промежду своего смѣха Козыревъ смѣется", какъ говорилъ про него Петръ Ивановичъ. Козыревъ дѣйствительно, казалось, вѣчно думалъ о чемъ-то такомъ, что приводило его въ состояніе туповатаго, счастливаго блаженства. Самъ генералъ выражался про него коротко: "Бабникъ-подлецъ", но любилъ его за расторопность и за "потѣшную рожу". Генеральша терпѣла его, потому что черезъ него можно было узнать все, что за десять верстъ дѣлалось у сосѣдей, но говорила про него брезгливо: "противный". Петръ Ивановичъ заговорилъ съ нимъ:
   -- Ну, что Гюйошка?
   -- Ничего, ваше блародіе,-- развязно, отвѣтилъ денщикъ, очень полюбившій Петра Ивановича за то, что тотъ каждое утро бесѣдовалъ съ нимъ, какъ равный съ равнымъ, о его любовныхъ похожденіяхъ.
   -- Что-жъ, она смазливая дѣвчонка!
   Петръ Ивановичъ вздохнулъ, замѣтивъ:
   -- Валило, видно, тебѣ счастье!
   -- Точно такъ, ваше блародіе,-- согласился Козыревъ.-- Да это только захоти, ваше блародіе! Этого добра вездѣ много.
   -- Ну, тоже нарвешься на такія исторіи.
   -- Какія тамъ исторіи, ваше блародіе! Никакихъ исторій тутъ нѣтъ. Самое то-есть обыкновенное дѣло. Зѣвать только не слѣдуетъ.
   Козыревъ началъ въ сотый разъ передавать свои донжуанскія похожденія. У него былъ ихъ неисчерпаемый запасъ и еще больше бахвальства. Петръ Ивановичъ ходилъ изъ угла въ уголъ, внимательно слушая его и мысленно завидуя этому народу, мастеровымъ, фабричнымъ, денщикамъ, солдатамъ, писарькамъ, дворникамъ, лакеямъ. Въ Петербургѣ сколько онъ слышалъ разсказовъ этихъ людей, сколько сценъ подсмотрѣлъ въ Александровскомъ и Петровскомъ паркахъ, въ захолустныхъ улицахъ Петербургской стороны и на Крестовскомъ островѣ. Просто такъ все это, у нихъ дѣлается, безъ думъ, безъ опасеній, на глазахъ постороннихъ людей. Сходятся, расходятся, дѣти родятся, несутъ ихъ куда-нибудь въ воспитательный домъ, либо такъ при незамужнихъ матеряхъ они растутъ, все равно мужики или мѣщане будутъ, терять нечего. Вопросовъ у нихъ никакихъ по этой части нѣтъ.
   -- А вы тоже, ваше блародіе, маху не даете,-- сказалъ, осклабивъ крупные бѣлые зубы, Козыревъ и лукаво подмигнулъ Петру Ивановичу.-- За барышней-то анучинской пріударили.
   -- Ты съ чего это взялъ?-- съ удивленіемъ спросилъ Петръ Ивановичъ, остановившись передъ Козыревымъ.
   -- Тоже, ваше блародіе, примѣчаемъ, съ чего это, молъ, Петръ Ивановичъ все въ рощу анучинскую сталъ гулять? Ну, и смекнули потомъ, анучинскую барышню повстрѣчавши на дорогѣ.
   -- Я на ней жениться думаю,-- пояснилъ Петръ Ивановичъ.
   -- Что-жъ, дѣло хорошее!-- одобрилъ его Козыревъ.-- Вы вѣдь по-господскому. Это мы -- похороводишься-похороводишься иной разъ, да потомъ и плюнешь. А у васъ, извѣстно, по закону надо. А барышня она точно что хорошая изъ себя. Тоже денегъ, говорятъ, много.
   Козыревъ остановился.
   -- А папаша-то вашъ ничего супротивъ не будутъ имѣть? Сказывали люди тоже... Дашутка анучинская... Видали, можетъ, курносая такая, да лупоглазая, въ горничныхъ у господь Анучиныхъ состоитъ?.. Такъ вотъ она мнѣ говорила, что въ домѣ-то всѣ такъ и прочатъ ее, барышню-то, въ жены Александру Ивановичу, папаши-то вашего сынку незаконному.
   -- А! вотъ какъ! въ жены ему прочатъ!-- воскликнулъ съ раздраженіемъ Петръ Ивановичъ.-- Рѣшенное у нихъ это, значитъ, дѣло! Такъ и говорятъ?
   -- Такъ и говорятъ, ваше блародіе.
   -- Да говоритъ-то кто?
   -- Да и барыня Елена Константиновна, и Варвара Михайловна, и Иванъ Ивановичъ промежду себя это не разъ говорили,-- пояснилъ Козыревъ.-- Тоже Дашутка, даромъ что курносая, все вынюхаетъ. Уши тоже.
   Онъ засмѣялся.
   -- Намеднись, ваше блародіе, вы намъ помѣшали. Мы тоже въ рощѣ были. Къ намъ, значитъ, Дашутка анучинскихъ барчуковъ привела въ гости. Дашутка-то и обозлилась на васъ. Увидала, что вы барышнѣ ручки, прощаючись, цѣлуете, и говоритъ: "цѣлуй, цѣлуй ей ручки, а ее у тебя изъ-подъ носу нашъ соколъ-то и утащитъ". Это она Александра-то Ивановича соколомъ зоветъ. Ужъ и за что только всѣ они его оченно такъ обожаютъ, ума не приложу.
   Петръ Ивановичъ съ трудомъ переводилъ духъ, охваченный злобой.
   -- Ну, это мы еще посмотримъ, кто у кого ее изъ-подъ носу вырветъ! проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, какъ бы думая вслухъ.-- Онъ и такъ у меня не мало уворовалъ. Отецъ-то вотъ все въ него садитъ, а я горбомъ своимъ деньги добываю. Тоже слышалъ, можетъ-быть, дѣдъ-то ему и пустошь какую-то, и домъ, и деньги оставилъ...
   -- Какъ же, какъ же, намъ это все извѣстно, Дашка все узнала, сказывала тоже. Радуется курносая. А ей что онъ? Сватъ, что ли? И что это, ваше блародіе, за женское сословіе -- не поймешь ихъ. На нихъ иной и вниманія не обращаетъ, а онѣ лѣзутъ къ нему. "Тебѣ-то, говорю, лягушка ты лупоглазая, что за корысть, что ему все дѣдъ-то оставилъ?" А она огрызается: "Твоему, что ли, лепетитору подъ хвостъ бросить все слѣдовало". Это она, ваше блародіе, со злобы на васъ. Да еще грозиться стала: "А я вотъ, говоритъ, посмотрю, посмотрю еще, да все, какъ на духу, матушкѣ-барынѣ Еленѣ Константиновнѣ и разскажу, какъ это въ рощѣ-то лепетиторъ-то барышню смущаетъ". И скажетъ, шельма! Ей-Богу скажетъ!
   Но Петръ Ивановичъ уже не слушалъ его или. вѣрнѣе, не понималъ, о чемъ онъ говоритъ...
   Когда Козыревъ ушелъ, Петръ Ивановичъ былъ на себя не похожъ. Кровь прилила ему въ голову, въ вискахъ точно молотки стучали, дыханіе было тяжелое, учащенное. Въ его головѣ не было ни одной связной мысли, носились какіе-то отрывки ругательствъ, проклятій. Это напряженное состояніе окончилось опять безсильными, безпомощными слезами. Онъ злился за нихъ на себя и не могъ сладить съ собою, успокоиться. Прошлое назойливо вставало передъ его глазами и разстраивало его нервы. Вся жизнь его была сплошная обида. Съ колыбели онъ былъ брошеннымъ отцомъ ребенкомъ. Онъ постоянно видѣлъ мать, метавшуюся ради своего матеріальнаго обезпеченія, неумѣло бравшуюся за разныя аферы, чтобы увеличить тѣ пять тысячъ, которыя оставилъ ей мужъ, и спустившую ихъ безъ всякаго толку. Онъ никогда не упрекалъ ее за это, потому что она не была подготовлена къ роли дѣльца и была чуть не дѣвочкой, когда мужъ бѣжалъ отъ нея. Петръ Ивановичъ любилъ ее вообще до безумія, потому что она баловала его и потакала ему даже тогда, когда онъ засиживался въ классахъ: сама она когда-то плохо училась и знала, какъ тяжела эта книжная премудрость. Да и что въ ней, въ этой премудрости? Развѣ географія, алгебра, грамматика, исторія, латынь и греческій языкъ нужны въ жизни? Прежде-то жили же люди, ничего этого не зная? Прежде этого и не было совсѣмъ, это потомъ для чего-то выдумали. Въ жизни-то по-латинскому или по-греческому развѣ говорятъ люди? Вдругъ бы мы всѣ пришли и по-латинскому заталалакали, вотъ смѣхоты-то было бы. Какъ по-латинскому столъ? Mensa. А накрывать? Онъ не зналъ, какъ по-латыни "накрывать", и вывертывался тѣмъ, что объяснялъ:
   -- Тогда не накрывали столовъ, мама.
   -- Ну, вотъ видишь, и столовъ не накрывали, а тоже языку этому учатъ.
   Вся семья хохотала тогда. Мама вѣдь за словомъ въ карманъ не полѣзетъ и мертваго разсмѣшитъ, если захочетъ... Да, да, не въ этихъ глупостяхъ да выдумкахъ дѣло, но въ латыни, не въ греческой грамматикѣ. Никто этихъ Илліадъ и Одиссей и не читаетъ. И пользы въ нихъ нѣтъ, и скучища страшная. Прикидываются только иногда, что знаютъ и любятъ, для того, чтобы пыль въ глаза пустить. А прижми къ стѣнѣ -- окажется, ничего и не знаютъ эти чтецы-то Гомера. Да и не уѣдешь далеко съ этими Гомерами-то. Иной вонъ и образованный, и начитанный, а какихъ-какихъ пакостей не надѣлаетъ. Отецъ-то на трехъ языкахъ стрекотать умѣлъ, а ее, жену-то свою, вотъ погубилъ -- безъ него-то она либо бабкой сдѣлалась бы, да хлѣбъ добывала бы, потому что въ этомъ рукомеслѣ никогда безъ дѣла не останешься, только умѣй дѣло дѣлать, да ласковъ будь, либо замужъ за порядочнаго человѣка вышла бы изъ чиновниковъ, который и послѣ смерти-то пенсію бы ей оставилъ. Ему вспомнились тѣ вечера, когда вся ихъ семья, мать, онъ, старуха тетка матери и ея горбатенькая двоюродная сестра, просиживали у чайнаго стола, пересчитывая обиды, нанесенныя имъ отцомъ. Тоже благороднаго воспитанія человѣкъ, чувства у него деликатныя, а что онъ съ ними, съ женой и съ сыномъ, сдѣлалъ? Она все равно что вдовой осталась на двадцать первомъ году. Ей тоже не легко было себя соблюдать. Другая съ горя-то на все пошла бы. Тоже были люди, что и нравились ей. Ночей изъ-за нихъ не спала, слезы глотая. А все же она изъ-за нихъ сына но бросила, не пошла мыкаться но грязи. Она честная, а не какая-нибудь шлюха. Шлюха-то вонъ та, что ему на шею повѣсилась, да въ шелкахъ, да въ бархатахъ теперь ходитъ. Щенокъ-то ея тоже, вѣрно, въ молокѣ купается, бонны, да гувернеры съ нимъ, какъ съ сырымъ яйцомъ, носятся, а пожилъ бы вотъ здѣсь въ холоду, да впроголодь... А иногда мать начинала съ отчаянія смѣяться надъ нимъ, надъ отцомъ, надъ его любовницей, надъ ихъ щенкомъ. И какъ она умѣла смѣяться!.. Небось, бѣсятся, что повѣнчаться но могутъ. Какъ-никакъ со всѣми ихъ благородными чувствами, а все же любовникъ и любовница, а не мужъ и жена; и сынъ-то ихъ мѣщанинишка, а не баринъ. Грызутъ, должно-быть, ногти; да грызи, не грызи, а ничего не выкусишь. Ужъ и пробовали подъѣзжать къ ней съ предложеніями о разводѣ, да отскочили. Не будь она честною, конечно, но отскочили бы, накрыли бы ее сейчасъ, а тутъ -- попрыгайте, попрыгайте, а ничего не подѣлаете! Кто честенъ, да правдой живетъ, того тоже не скоро слопаешь! Мама потому и не унываетъ. Да, еще на ея улицѣ будетъ праздникъ. Умри только отецъ, да узнай она объ этомъ во-время, такъ она имъ такой карамболь устроитъ, что небо имъ съ овчинку покажется; налетитъ на нихъ, отъ гроба отгонитъ: она законная жена и сынъ ея -- законный сынъ. На весь городъ ихъ ославитъ: къ суду потянетъ, скажетъ, что они ограбили покойника; оправдывайся тамъ, какъ знаешь. Она законная жена -- у нея права и на его вещи, и на пенсію. За обиду всей жизни она разомъ отплатитъ. Одну этакую шлюху, сама мама ее видала, пять лѣтъ по судамъ таскали законные-то наслѣдники, на всю губернію осрамили и еле-еле выкрутилась она отъ тюрьмы. Законъ, какъ-никакъ, все же за правду стоитъ... Теперь всѣ эти толки припомнились ему снова во всѣхъ мелочныхъ подробностяхъ, и онъ съ безсильными, мучительными слезами спрашивалъ:
   -- И за что же это все, за что? Развѣ мама не была честною? Развѣ я что-нибудь сдѣлалъ, чтобы меня Богъ наказывалъ?
   

IX.

   Часамъ къ двѣнадцати на другой день послѣ похоронъ Данилы Лукича домъ Анучиныхъ, наконецъ, опустѣлъ: послѣдніе гости, ночевавшіе у нихъ, разъѣхались, и въ домѣ остались только близкіе родные. Даже на половинѣ Семена Семеновича перестали кричать и спорить ярые винтеры, объявившіе вечеромъ въ день похоронъ, что "дѣдушку и винтикомъ надо помянуть, такъ какъ покойникъ любилъ въ картишки поиграть", и подъ этимъ предлогомъ просидѣвшіе до утра "за зеленымъ полемъ", подбадривая себя водкой и наливочками. Деревенская прислуга Анучиныхъ, не очень привычная къ такимъ многолюднымъ собраніямъ, буквально сбилась съ ногъ и была рада, когда разъѣхалась вся эта компанія пирующихъ господъ. Стало, какъ будто, легче и близкимъ родственникамъ покойника. Когда затихла вся суматоха послѣднихъ трехъ дней, нея сутолока похоронныхъ поминокъ, весь говоръ чужихъ людей, развеселившихся, въ концѣ концовъ, на похоронномъ обѣдѣ и допившихся на немъ до того, что кто-то выпилъ за здоровье покойника.
   Анучинскій домъ былъ неузнаваемъ по отъѣздѣ гостей: всегда прибранный и чистенькій, теперь онъ походилъ на трактиръ, изъ котораго только-что ушла цѣлая масса кутившихъ посѣтителей. Вездѣ валялись груды окурковъ папиросъ и сигаръ, повсюду виднѣлись пустыя бутылки, то тутъ, то тамъ стояли опорожненные стаканы и рюмки, на полу то и дѣло попадались корки хлѣба, куски закусокъ, нанесенные изъ саду песокъ и земля. Казалось, что и въ недѣлю прислуга не приведетъ всего этого въ порядокъ, очищая господскіе покои, какъ загрязненный хлѣвъ. Елена Константиновна, вступившая снова въ свои права домоправительницы, уже суетилась и жалобнымъ голосомъ побуждала прислугу: "Постарайтесь, голубчики, поскорѣе прибрать-то все. Ахъ, Господи, безпорядокъ какой. Точно послѣ непріятельскаго нашествія. Окна-то всѣ отворите, чтобы провѣтрить все отъ дыму. Цвѣты-то мои, цвѣты, какъ замусорили!" И она сама переходила отъ одного цвѣточнаго горшка къ другому, вытаскивая и сбрасывая на полъ окурки, натыканные въ землю. Въ душѣ родныхъ покойнаго ужъ не было остраго горя, но ихъ охватывала тихая печаль объ утратѣ, имъ было пріятно остаться безъ постороннихъ свидѣтелей, чувствовалось желаніе говорить про дѣда въ тѣсномъ семейномъ кругу, тянуло посѣтить его могилу. Тотчасъ послѣ завтрака, поданнаго довольно поздно въ этотъ день и оставшагося почти нетронутымъ, такъ какъ ни у кого не было аппетита, Александръ пригласилъ Марусю сходить къ дѣду на могилу и, прежде чѣмъ она отвѣтила, всѣ члены семьи, за исключеніемъ уже сбѣжавшаго изъ дома по неотложнымъ дѣламъ Семена Семеновича, объявили, что и они всѣ собираются туда же.
   -- А я ужъ туда и цвѣтовъ послала съ Алексѣемъ,-- объявила Елена Константиновна.-- Въ горшкахъ около могилки вроетъ. Вы и присмотрите, чтобъ покрасивѣе было. Я-то ужъ сегодня не дотащусь туда пѣшкомъ, велѣла запрячь лошадь въ дрожки...
   -- Но все же вы пріѣдете?-- спросилъ Иванъ Ивановичъ.
   -- Пріѣду, пріѣду, голубчикъ! Слѣдомъ за вами пріѣду!-- отвѣтила старушка.-- Безъ насъ хоть приберутъ тутъ, а то смотрѣть тошно. Вотъ ужъ истинно непріятельское нашествіе...
   Иванъ Ивановичъ и Варвара Михайловна, Александръ и Маруся по-парно пошли по направленію къ кладбищу. У Маруси мелькало въ головѣ: "А бѣдный Петя, вѣрно, ждетъ! Ему здѣсь и поговорить не съ кѣмъ по душѣ! Но, Господи, Господи, какой онъ иногда странный, отталкивающій. Вотъ третьяго дня началъ говорить пошлости. Противно слушать стало". И, вдругъ разсердившись на всѣхъ, она мысленно закончила: "И они еще смѣютъ не любить его. Дали ему вырасти такимъ, бросили на попеченіе такой матери, которую сами же бранятъ. Да, ужъ онъ по одному тому жалокъ, что онъ такой... не симпатичный. Самъ сознается, что его вышучиваютъ даже такіе дураки, какъ Шурыгинъ, и такая дѣвчонка, какъ Гюйо". Она, занятая своими думами, смотрѣла разсѣянно и отвѣчала невпопадъ шедшему съ ней рядомъ Александру. Самъ не весело настроенный, онъ не обратилъ особенно вниманія на настроеніе ея духа. Въ его головѣ теперь носились мысли о томъ, что скоро ихъ семья совсѣмъ распадется, по крайней мѣрѣ внѣшнимъ образомъ: онъ уѣдетъ въ Москву, въ университетъ, Маруся... Что она предприметъ? Гимназическое образованіе кончепо. По она не остановится на этомъ. Это только подготовка къ настоящимъ знаніямъ. Она этимъ не можетъ удовлетвориться. Какъ часто они толковали объятомъ, строили разные планы насчетъ будущаго.
   -- Ты, Маруся, въ нынѣшнемъ году пойдешь на высшіе курсы или годъ пропустишь?-- спросилъ онъ ее.
   -- Не знаю,-- отвѣтила она разсѣянно.-- Мнѣ бы хотѣлось кончить образованіе въ Петербургѣ...
   -- Въ Петербургѣ?-- съ удивленіемъ спросилъ онъ.-- Я же буду въ Москвѣ... и мы не разъ говорили...
   -- Что-жъ изъ этого?-- отвѣтила она раздражительно.-- Въ Петербургѣ различные женскіе курсы лучше поставлены... выборъ больше... Педагогическіе, Бестужевскіе, фельдшерскіе...
   -- Но у васъ въ Петербургѣ нѣтъ даже родныхъ... Въ Москвѣ животъ хоть сестра мамы Вари...
   -- Я ужъ, кажется, не ребенокъ!.. Могу жить и одна, безъ опеки... Живутъ же другія дѣвушки... даже безъ средствъ...
   Ее охватилъ духъ противорѣчія. Она вовсе не собиралась до этой минуты въ Петербургъ. Она вовсе не имѣла до этой минуты намѣренія жить одна, безъ опеки. Но ее охватывало теперь досадливое чувство на всѣхъ, кто былъ дорогъ ей. Идутъ вотъ на могилу покойнаго дѣдушки украшать ее цвѣтами и ее тащатъ съ собою, а тамъ, въ рощѣ, можетъ-быть, живой человѣкъ ждетъ отъ нея ласковаго слова, одинокій, никѣмъ не любимый, не могущій даже возбуждать чьихъ-нибудь симпатій по складу своего характера, по своей неразвитости, по своей вульгарности, по всему, что развилось въ немъ, благодаря его заброшенности. И ихъ называютъ еще добрыми, честными людьми. Да стоитъ только узнать участь этого несчастнаго, чтобы понять, что и не добрые они, и не честные, а просто черствые эгоисты. Она подъ вліяніемъ думъ о Петрѣ Ивановичѣ невольно обернулась въ сторону рощи и увидала вдали фигуру мужчины, стоявшаго на опушкѣ и смотрѣвшаго въ ихъ сторону. Въ одно мгновеніе она узнала Петра Ивановича, хотя въ такомъ разстояніи и трудно было разглядѣть его. Но она знала, что онъ долженъ быть тамъ, и узнала его. Съ краской на лицѣ она заговорила уже строптивымъ тономъ:
   -- Ужъ очень мы привыкли пришитыми быть другъ къ другу, няньчиться другъ съ другомъ, расти въ теплицѣ. Надо бы и самимъ на ноги встать, самостоятельными сдѣлаться, пожить, какъ другіе живутъ.
   -- Еще будетъ время,-- отвѣтилъ задумчиво Александръ:-- и еще не разъ споткнемся, не разъ узнаемъ горе...
   -- Мы-то?-- воскликнула она съ ироніей и запальчивостью.-- Мы-то? съ нашими средствами? У меня независимое состояніе, ты тоже теперь, благодаря дѣдушкѣ, вполнѣ обезпеченъ.
   -- Моимъ обезпеченіемъ всегда будутъ мои руки; я на чужое не разсчитываю въ будущемъ,-- проговорилъ онъ сухо и прибавилъ:-- И напрасно ты думаешь, что деньги спасутъ и тебя, и меня отъ тысячи ошибокъ, отъ массы разочарованій...
   -- Ахъ, это ты насчетъ благородныхъ и возвышенныхъ чувствъ!-- насмѣшливо и задорно сказала она.-- Какъ же, какъ же! Испытаемъ людскую неблагодарность, перестрадаемъ измѣны коварныхъ друзей, переживемъ разочарованія въ любимыхъ существахъ! Я не объ этомъ! Отъ голода, отъ нужды, отъ чернаго труда, отъ униженій спасутъ насъ деньги. Мы вѣдь ничего этого не испытали, а потому мы и не понимаемъ и не поймемъ до конца жизни всего ужаса матеріальныхъ недостатковъ, нравственныхъ униженій... Эгоистами и бѣлоручками такъ весь вѣкъ и останемся.
   Александру хотѣлось спросить ее, какъ онъ уже спросилъ ее разъ: "Это онъ тебѣ сказалъ?" Но онъ воздержался отъ этого вопроса. Онъ зналъ ее хорошо, зналъ, что она, какъ ребенокъ, еще никогда не задумывалась обо всѣхъ этихъ вопросахъ и теперь говорила, очевидно, съ чужого голоса.
   Ихъ обогнали двумѣстныя старомодныя дрожки, на высокихъ рессорахъ, съ высокою изогнутою и круглою спинкою, выкрашенною темно-зеленой краской, которая, можетъ-быть, сто разъ перекрываясь заново лакомъ, отъ времени потрескалась и казалась съежившеюся и изборожденною во всѣхъ направленіяхъ вдоль и поперекъ морщинами, какъ сморщенная кожа на старческихъ лицахъ. На дрожкахъ ѣхала Елена Константиновна, грузно и мѣшковато расположившись на широкомъ сидѣньи. Въ ногахъ у нея стояла корзина съ цвѣтами.
   -- Засыпать, должно-быть, хотятъ дѣдушку цвѣтами,-- замѣтила отрывисто Маруся, взглянувъ съ легкой гримасой на этотъ новый запасъ цвѣтовъ.
   -- Я радъ бы былъ засыпать его еще своими поцѣлуями, а не только цвѣтами,-- серьезно сказалъ Александръ, смотря грустными глазами на виднѣвшееся впереди кладбище.
   -- Еще бы, онъ такъ позаботился о тебѣ!-- запальчиво проговорила она и вдругъ разомъ смолкла, покраснѣвъ до корней волосъ отъ стыда за свои необдуманныя слова.
   -- Маруся,-- дрогнувшимъ голосомъ сказалъ Александръ:-- если бы я не зналъ тебя и не любилъ бы тебя всей душой...
   -- Ну? ну?-- спросила она вызывающимъ, задорнымъ тономъ, чувствуя въ то же время, что у нея подступаютъ къ горлу слезы отъ злости на себя.
   -- Я счелъ бы тебя за одну эту фразу и жалкой, и ничтожной,-- закончилъ онъ рѣзко.
   У нея брызнули изъ глазъ слезы.
   -- Ну, и считай за кого угодно!-- прерывающимся голосомъ сказала она, каясь въ душѣ за свои слова, оскорбившія Александра, и въ то же время еще продолжая бравировать, чтобы скрыть свое смущеніе.-- Мнѣ все равно, рѣшительно все равно. Ну, да, я и жалкая, и ничтожная, и... и...
   -- Полно!-- остановилъ онъ ее нетерпящимъ возраженіи тономъ.-- Ты съ нѣкоторыхъ поръ говоришь чужими словами.
   -- Что же я по-твоему, попугай... дурочка...
   Она, глотая слезы, хотѣла что-то сказать еще, но онъ почти сурово замѣтилъ ей:
   -- Ты бы вернулась лучше домой. Съ твоими теперешними чувствами ты будешь играть только скверную комедію на могилѣ дѣда. А здѣсь для комедій не мѣсто.
   Они уже подходили къ могилѣ, и Александръ взялъ подъ руку Елену Константиновну, съ трудомъ сошедшую съ высокихъ дрожекъ. Садовникъ Алексѣй съ лопатой въ рукахъ уже врывалъ съ помощью церковнаго сторожа горшки съ цвѣтами вокругъ могилы, противъ которой теперь усѣлись всѣ прибывшіе на скамью и на выступъ около церкви, рядомъ съ которой были могилы Анучиныхъ и Селезневскихъ. Всѣ сидѣли молча, обмѣниваясь только изрѣдка короткими фразами. Маруся отошла въ сторону, присѣла на одну изъ могилъ, спиной къ остальнымъ членамъ семьи, и Александръ, слѣдившій за ней задумчиво смотрѣвшими глазами, увидалъ, какъ стали вздрагивать все сильнѣе и сильнѣе ея плечи. Онъ видѣлъ, какъ она закусила зубами носовой платокъ и, видимо, боролась съ собою, чтобы не огласить воздухъ истерическими рыданіями. Онъ вздохнулъ и въ его головѣ мелькнула мысль: "Господи, скорѣй бы онъ уѣхалъ". Ему было до глубины души жаль Марусю, но онъ не трогался съ мѣста, боялся, что кто-нибудь обратитъ вниманіе на ея слезы. Пусть лучше поплачетъ вволю. Прервать эти рыданія разспросами -- значитъ снова раздражить ее, вызвать Богъ вѣсть какую вспышку. Онъ зналъ ее, какъ свои пять пальцевъ, и могъ всегда предугадать, какъ надо поступать въ извѣстныя минуты, чтобы обезоружить ея гнѣвъ, ослабить ея вспышки, подчинить ее разумному совѣту. Но зная ее, онъ все же терялся въ послѣднее время, чувствуя, что Маруся находится подъ вліяніемъ его брата. Что это за человѣкъ? Отличается ли онъ бойкимъ умомъ? Не обладаетъ ли онъ той наглостью, которая идетъ напроломъ? Чего добивается онъ отъ Маруси? Влюбленъ онъ въ нее, что ли? Бѣдняга! Маруся никогда не полюбитъ ни его, ни кого-нибудь другого. Александръ твердо былъ увѣренъ, что Маруся любитъ только его. А если онъ увлечетъ ее на-время, сумѣетъ сдѣлать такъ, что она сама обманется въ своихъ чувствахъ? Говорятъ, что влюбиться въ кого-нибудь и любить кого-нибудь -- это два совершенно различныя чувства? Отецъ вотъ влюбился въ свою жену и сдѣлалъ несчастными и ее, и себя, потому что любить онъ эту женщину не могъ. Что если Маруся влюбилась въ этого человѣка и приняла это чувство за любовь? Нѣтъ, нѣтъ, онъ скоро уѣдетъ, и тогда все кончится. Тогда она откровенно разскажетъ все, что говорилъ ей этотъ человѣкъ, и онъ, Александръ, можетъ-быть, будетъ въ состояніи разъяснить ей хоть отчасти тревожащія ее теперь сомнѣнія. Онъ старался успокоить себя, а въ душѣ его росла и росла невѣдомая тревога. До этой поры онъ никогда не задумывался, насколько онъ любитъ Марусю, насколько она дорога ему, какъ люди не задумываются о необходимости воздуха, когда имъ дышать свободно. Теперь онъ вдругъ понялъ, что у него отнимутъ половину жизни, можетъ-быть, всю жизнь, отнявъ Марусю. Его началъ охватывать какой-то суевѣрный страхъ потерять ее: можетъ-быть, это будетъ возмездіе Бога за грѣхи отца, за то счастіе, которымъ пользовался онъ, Александръ? Вѣдь это было краденое счастіе? Оно украдено у того, законнаго сына Ивана Ивановича. Но развѣ онъ, Александръ, виноватъ? Да, а все же вотъ и дѣдъ ему одному все наслѣдство оставилъ, видимо опасаясь, чтобы это наслѣдство не перешло никогда въ тѣ руки, въ которыя оно должно было перейти въ концѣ, концовъ. Но развѣ онъ, Александръ, просилъ объ этомъ дѣда? Ничего ему не нужно, ничьихъ наслѣдствъ. Пусть все къ тому перейдетъ, только бы она, Маруся, была всегда съ нимъ. Они прожили бы, какъ отецъ прожилъ съ его матерью, душа въ душу, честными мужемъ и женой, честными отцомъ и матерью, дѣлая свое посильное дѣло въ жизни.
   -- Пора, Саша, пойдемъ!-- окликнулъ его отецъ, долго наблюдавшій за сыномъ грустными глазами.-- Очень ужъ ты, мой мальчикъ, горюешь. Правда, это твоя первая тяжелая утрата...
   Иванъ Ивановичъ потрепалъ его любовно по щекѣ.
   -- Вонъ и Маруся... Мы и не замѣтили, а она тутъ изволила чуть не до истерики нарыдаться,-- сказалъ онъ, обнявъ лѣвой рукой за плечи Марусю.
   Она стояла съ красными отъ слезъ, слегка припухнувшими вѣками смотрѣвшихъ въ землю глазъ, съ опущенной на грудь головой, точно преступница, ожидающая приговора.
   -- Идемте, дѣти!-- проговорилъ Иванъ Ивановичъ, взявъ обоихъ ихъ подъ руки.-- Мама Вцря уѣхала уже съ бабушкой.
   Они направились къ выходу съ кладбища.
   -- Завтра мы вернемся въ городъ,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ, обращаясь къ сыну.-- У меня дѣла...
   -- Я тоже уѣду съ вами,-- проговорила Маруся.
   -- Какъ же?-- удивился Иванъ Ивановичъ.-- А бабушка? Ты же всегда у нея остаешься до конца лѣта...
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- быстро и рѣшительно проговорила она.-- Я здѣсь не могу... Тяжело... Наконецъ, тамъ подруги... къ концу лѣта всѣ разъѣдутся надолго... навсегда, можетъ-быть... Надо же мнѣ послѣдніе дни провести... Это было бы неблагородно.
   Она совсѣмъ спуталась, не зная, что говорить, ища первыхъ навертывавшихся на языкъ предлоговъ для объясненія необходимости своего отъѣзда.
   -- Я, какъ я-то буду радъ!-- сорвалось съ языка Александра.
   -- Я знаю,-- невольно проговорила Маруся и вспыхнула до ушей.
   Александръ словно ожилъ.
   -- Ну, дѣлайте, какъ знаете... Бабушку только жаль,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ.
   -- У нея же, папа, Вася и Коля,-- пояснилъ Александръ.-- Да и мы будемъ съ Марусей навѣщать ее... Правда, Маруся?
   Она молча кивнула въ знакъ согласія головой. Говорить она не могла. Слезы опять душили ее.
   Они вернулись домой. Александръ былъ обрадованъ рѣшеніемъ Маруси; онъ понималъ, что она хочетъ убѣжать отъ него, отъ невѣдомаго ему брата. По почему она такъ неожиданно рѣшилась на это? И опять въ его головѣ зароились тревожныя мысли: что это за человѣкъ? Что онъ говорилъ ей? Какъ додумалась она, что ей нужно бѣжать отъ него? Отвѣта не было. Разспрашивать Марусю онъ боялся: она рѣшилась бѣжать, и слава Богу. Разспрашивать ее, значитъ опять встревожить, ее. Пусть лучше все сначала уляжется, войдетъ въ обычную колею. Теперь онъ будетъ покоенъ за себя, за нее. Весь остатокъ дня семья пробыла вмѣстѣ, и только вечеромъ Александръ и Маруся прошли вдвоемъ въ садъ. Казалось, имъ хотѣлось проститься съ этимъ мирнымъ свидѣтелемъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ ихъ дружескихъ бесѣдъ, полудѣтскихъ грезъ и радужныхъ надеждъ. Богъ вѣсть, когда придется имъ снова проводить здѣсь вечера, да и придется ли вообще? Бабушка стара и тоже можетъ скоро сойти въ могилу, а дядя Семенъ чужой для нихъ человѣкъ по характеру, по складу жизни. Они говорили о будущемъ: онъ поѣдетъ въ Москву, въ университетъ; она годъ останется жить у его отца, подготовится къ слушанію высшихъ курсовъ, а потомъ, вѣроятно, поступитъ на какіе-нибудь изъ этихъ курсовъ тоже въ Москву.
   -- А не въ Петербургъ?-- спросилъ онъ.
   -- Не говори, не говори объ этомъ... ни о чемъ не говори, что я говорила утромъ!-- живо воскликнула она.-- Я и такъ все время плакала на могилѣ... Всѣхъ разомъ разлюбила изъ-за одного человѣка... Нѣтъ, не то, не то... не разлюбила, а вдругъ отшатнулась ото всѣхъ и осталась одна, одна... Нигдѣ правды, нигдѣ справедливости, нигдѣ утѣшенія... точно попала въ узкій душный склепъ безъ просвѣта, безъ выхода... Онъ все спуталъ и ничего, ничего не выяснилъ... Да гдѣ же ему!.. Ахъ, если бы ты зналъ, какъ онъ жалокъ, жалокъ до слезъ... и... и противенъ онъ... противенъ изъ-за нихъ... изъ-за того, что они его бросили.
   Она на минуту перевела духъ и въ какомъ-то отчаяніи за свое безсиліе закончила:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ничего я не умѣю объяснить... Тысячи вопросовъ, сомнѣній, недоразумѣній разомъ встали въ головѣ и ничего, ничего не могу выяснить... Говорятъ, мама зачахла и сошла въ могилу отъ этихъ... ужасовъ жизни... Онъ тоже вдругъ открылъ мнѣ глаза на эти ужасы... а что дѣлать, какъ жить,-- я не знаю... Ты знаешь, я бы ему все, все отдала, что у насъ есть, и... бѣжала бы... бѣжала бы отъ него...
   -- Онъ весь въ мать, какъ говоритъ папа!-- замѣтилъ Александръ, вспомнивъ, какъ отецъ бѣжалъ отъ жены.
   -- Вѣроятно, вѣроятно, потому дядя Ваня и бѣжалъ,-- согласилась она и горячо прибавила: -- Но папа не имѣлъ права бѣжать, папа виноватъ, кругомъ виноватъ, разъ онъ былъ ея мужемъ...
   Александръ вздохнулъ тяжелымъ вздохомъ. Онъ тоже признавалъ отца виноватымъ въ этомъ.
   -- Завтра я прощусь съ нимъ и уѣду,-- сказала она.
   Александръ встревожился.
   -- Простишься? зачѣмъ? что тебя связываетъ съ нимъ?-- спросилъ онъ, мѣняясь въ лицѣ.
   -- Ахъ, голубчикъ, нельзя же такъ!-- воскликнула она.-- Видались все лѣто... онъ считалъ меня за сестру, и вдругъ даже и прощай не сказать! Онъ и такъ всѣхъ насъ ненавидитъ.
   -- И будетъ ненавидѣть, хоть бы ты сто разъ прощалась съ нимъ!-- проговорилъ Александръ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не серди меня!-- загорячилась она.-- Я хочу, чтобы меня всѣ любили, чтобы ни въ комъ не оставить дурной памяти...
   Она засмѣялась.
   -- Ужъ не ревнуешь ли ты?
   -- Маруся!-- остановилъ онъ ее.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я знаю, что ты не любишь этого слова!-- заторопилась она.-- Я шучу! Ты извини!
   И совсѣмъ тихо прибавила:
   -- И что я утромъ сказала... и за то извини...
   Она припала къ его плечу съ нѣжной, стыдливой лаской. Онъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ лобъ, не говоря ни слова болѣе, они медленными шагами пошли къ дому...
   

X.

   Былъ первый часъ дня, когда Маруся, торопливо кончивъ завтракъ, направилась въ рощу. Она была настроена тревожно, предчувствуя, что Петръ Ивановичъ или начнетъ желчно жаловаться на то, что и она уѣзжаетъ, неожиданно оставляя его среди чужихъ людей, или начнетъ озлобленно бранить опять всѣхъ родныхъ. Она, досадуя на себя, сознавала, что у нея нѣтъ прежней жалости къ нему, что при послѣднемъ свиданіи была минутка, когда онъ ей вдругъ сталъ гадокъ и когда ей захотѣлось поскорѣй уйти отъ него. Но развѣ онъ виноватъ въ томъ, что онъ иногда говоритъ пошлости? Нѣтъ, нѣтъ, онъ жалокъ. Тѣмъ не менѣе, она сознавала, что была бы почти рада, если бы что-нибудь непредвидимое и неотвратимое помѣшало ей идти на это послѣднее свиданіе. Но отказаться отъ этого свиданія самой она не считала возможнымъ. Какъ же можно бѣжать отъ Петра Ивановича, какъ бѣжалъ когда-то дядя Ваня отъ его матери? И ради чего бѣжать? Чтобы не слышать его жалобъ, его злыхъ выходокъ, его какихъ-нибудь разсказовъ объ откровенностяхъ съ генеральскимъ денщикомъ и смѣшныхъ похвалъ самому себѣ за свое умѣнье быть равнымъ со всякимъ? Бѣжать, чтобы избавить себя отъ нѣсколькихъ непріятныхъ минутъ? Что за малодушіе! Нѣтъ, она должна идти. Настойчивость взяла въ ней, по обыкновенію, верхъ надъ всѣми другими ея соображеніями, и она пошла. Петръ Ивановичъ уже ждалъ ее и встрѣтилъ особенно радостно, сжавъ ей руки.
   -- А я уже думалъ, что вы, Марусенька, и сегодня опять на могилу дѣда отправитесь,-- сказалъ онъ чуть-чуть насмѣшливо и тѣмъ поучительнымъ тономъ, который онъ такъ любилъ, добавилъ: -- мертвымъ, Марусенька, мы не нужны; о живыхъ надо думать, Марусенька. Недаромъ говорится: "мертвый въ гробѣ мирно спи, жизнью пользуйся живущій". Это истина. А я въ эти два дня познакомился и со своимъ братцемъ.
   -- Познакомились?-- удивленно спросила она.
   Онъ засмѣялся и пояснилъ:
   -- Да, то-есть видѣлъ его фигуру и лицо въ профиль, издали видѣлъ. Я въ бинокль на похоронную процессію смотрѣлъ вотъ оттуда.
   Онъ указалъ на опушку рощи.
   -- Да, вы и вчера тамъ были,-- замѣтила она.-- Я видѣла...
   -- Да, былъ. Я видѣлъ, какъ вы обернулись, когда бабушка васъ обгоняла. Я думалъ, что вы это отъ лошади отсторониться хотѣли; а вы это на меня взглянули. Сердце сердцу вѣсть даетъ. Да?
   Они дошли до того мѣста, гдѣ обыкновенно сидѣли, встрѣчаясь другъ съ другомъ Петръ Ивановичъ опустился на траву. Марусѣ не хотѣлось садиться, она спѣшила. Онъ спросилъ ее:
   -- Что же вы, Марусенька, стоите? Присядьте; не уносите покоя. Знаете, это есть примѣта такая: кто къ кому въ гости придетъ, тотъ долженъ присѣсть.
   Она сѣла. Онъ вернулся къ разговору о братѣ:
   -- А братецъ-то мой ничего, совсѣмъ бариномъ смотритъ и не подумаешь, что онъ какой-то...
   -- Оставьте его въ покоѣ,-- сказала она сухо.-- Я вотъ сегодня ѣду, и мнѣ хотѣлось бы, чтобы мы разстались друзьями... не браня тѣхъ, кто близокъ мнѣ...
   -- Какъ ѣдете?-- съ удивленіемъ спросилъ онъ и взглянулъ на нее широко открытыми глазами.-- Вы же проводите лѣто всегда у бабушки?
   -- Нѣтъ, нынче мнѣ надо быть въ городѣ,-- коротко сказала она, ничего не поясняя.-- Вы, Петя, потомъ пишите мнѣ отъ времени до времени... я хотѣла бы знать, какъ вамъ живется, быть, если могу, вамъ полезной... Вы...
   -- Что вы мнѣ тамъ ноете! Какъ живется! быть полезной!-- рѣзко оборвалъ онъ ее, передразнивъ ея голосъ.-- Уѣзжаете-то вы зачѣмъ? Какая муха васъ укусила?
   -- Я вамъ говорю, что мнѣ нужно быть въ городѣ,-- повторила она.
   -- Нужно! нужно! Почему нужно?-- горячо произнесъ онъ и тотчасъ же сообразилъ причину ея отъѣзда:-- Или боятся васъ оставить здѣсь, потому что я тутъ? Васъ вѣдь этому... братцу-то моему въ невѣсты заготовляютъ!
   -- Что вы выдумываете!-- нетерпѣливо проговорила она.
   -- Ничего я не выдумываю! А всѣ это знаютъ,-- отвѣтилъ онъ.-- Вонъ ваша же Дашка Козыреву разсказывала, что и бабушка, и отецъ, и его Варвара Михайловна рѣшили, что васъ повѣнчать надо. Вотъ и боятся теперь...
   -- Какъ вамъ не стыдно слушать сплетни,-- брезгливо замѣтила Маруся.-- Я вамъ говорю, что мнѣ самой надо ѣхать.
   -- А какъ же я? Я, значитъ, такъ и не увижу васъ больше?-- тревожно спросилъ онъ, чувствуя сильное волненіе.
   -- Ну вотъ... какъ-нибудь еще встрѣтимся... Ахъ, какъ мнѣ жаль, что вы не постарались встрѣтиться еще разъ и сойтись съ отцомъ, съ братомъ... Право, вы слишкомъ озлоблены...
   -- Оставьте вы ихъ въ покоѣ!-- прервалъ онъ ее нетерпѣливо.-- Я не о нихъ, а о васъ теперь говорю... Мнѣ вы нужны, только вы... а они хоть бы сквозь землю провалились... Что мнѣ они? что я имъ?
   Онъ взялъ ея руку похолодѣвшею, покрывшеюся холоднымъ потомъ рукою.
   -- Марусенька, вы уже барышня взрослая, вы должны понять, что я не спроста къ вамъ привязался, что люди такъ съ бухты-барахты другъ съ другомъ не сходятся, что я васъ люблю...
   Ей приходили въ голову, когда она шла сюда, всякія мысли, но этого признанія въ любви она не ожидала. Еще наканунѣ она пошутила, что Александръ ее "ревнуетъ", но, какъ настоящая дѣвочка, она вовсе но думала о любви Петра Ивановича къ ной, но задавалась никакими серьезными вопросами по этой части.
   -- Петръ Ивановичъ, начала она растерянно, не зная, что сказать, и хотѣла встать.
   -- Какой я Петръ Ивановичъ для васъ, сами же Петей стали звать!-- грубо перебилъ онъ ее, удерживая ее за руку.-- Или вы поиграть со мной вздумали отъ скуки, пококетничать для практики хотѣли за неимѣніемъ другихъ кавалеровъ? Такъ я не салонный кавалеръ, не паркетный шаркунъ, всѣхъ этихъ кунштюковъ не признаю...
   -- Я васъ не понимаю, что вы говорите,-- обиженнымъ тономъ сказала она:-- я къ вамъ отнеслась, какъ къ родственнику, какъ къ брату, вы мнѣ такъ же близки, какъ...
   -- Что вы малолѣтокъ, что ли!-- рѣзко возразилъ онъ.-- Въ гимназіи-то не наслушались всякой всячины отъ подругъ? Въ ваша годы у моей матери уже первый сынъ былъ. Слава Богу!.. Къ родственнику! къ брату! Вотъ придумали! Вскружили голову, довели до портиковъ...
   Онъ обхватилъ ее за талію и, переходя отъ необузданной вспышки грубости и гнѣва къ нѣжности, заговорилъ страстно:
   -- Нѣтъ, Маруся, милая, ненаглядная, ты но уѣдешь, не уѣдешь, потому что я жить теперь безъ тебя не могу. Я вѣдь не изъ тѣхъ, что за каждой женской юбкой бѣгаютъ. Я вотъ такой же чистый передъ Богомъ, какъ ты! Вѣрь мнѣ, вотъ всѣми святыми клянусь, что никого я не любилъ! Если я полюбилъ, въ первый разъ полюбилъ...
   Она попробовала освободиться отъ его объятій, испуганная его грубостью и его нѣжностью.
   -- Не пущу я тебя!-- почти крикнулъ онъ, опять охваченный бѣшенымъ гнѣвомъ, видя ея сопротивленіе выслушать его.-- Играть съ собой я не позволю. Никому не позволю! Или мой братецъ оказался милѣе, чувства у него благородныя, обращеніе деликатное? Не въ этомъ душа, не въ этомъ сердце. Прохвосты они съ ихъ благородствомъ, съ ихъ деликатностью... Да пойми ты, что ни онъ, никто другой не сумѣетъ тебя любить такъ, какъ я... Я говорить не умѣю красно, а полюбить почище всякихъ краснобаевъ сумѣю...
   Онъ наклонился къ ней пылающимъ лицомъ, чтобы поцѣловать ее. Она сдѣлала усиліе, чтобы вырваться отъ него, встревоженная, возмущенная.
   -- А, такъ ты хочешь, чтобы я силой тебя взялъ!-- крикнулъ онъ гнѣвно, и ее охватилъ ужасъ при видѣ выраженія его блуждающихъ, какъ у безумнаго, глазъ.-- Всю жизнь вы всѣ наносили мнѣ обиды, вся ваша проклятая семья, а теперь ты еще вздумала въ шуты меня нарядить... Да ужъ я ради того, чтобъ имъ за все отплатить, не отпущу тебя...
   -- Пустите меня, пустите!-- крикнула она, вырываясь изъ его объятій, отстороняя лицо отъ его поцѣлуевъ.
   Онъ казался ей какимъ-то дикимъ звѣремъ, готовымъ растерзать, придушить ее въ припадкѣ бѣшенства.
   -- Молчи, молчи, сама ты не понимаешь, что ты меня любишь!-- задыхаясь, бормоталъ онъ.-- Это они тебѣ наговорили чортъ знаетъ что противъ меня. Подлецы!
   -- Пустите! пустите!-- продолжала она кричать и вырвалась у него изъ рукъ, ударивъ его въ грудь.
   Что-то треснуло у нея на платьѣ, это оборвались складки траурной юбки ея платья, за которую онъ ухватился рукой.
   -- А, такъ ты такъ!-- прохрипѣлъ онъ въ ярости, намѣреваясь удержать ее.-- Силой тебя надо взять!
   Въ эту минуту послышались чьи-то быстрые шаги. Подъ чьими-то ногами ломались сучья. Изъ-за деревьевъ выскочилъ запыхавшійся Александръ и крикнулъ не своимъ голосомъ:
   -- Мерзавецъ! мерзавецъ!
   Ловкимъ ударомъ руки и движеніемъ ноги сбилъ онъ съ ногъ Петра Ивановича.
   Петръ Ивановичъ, растерявшійся на мгновеніе отъ неожиданнаго нападенія, быстро снова вскочилъ на ноги, готовый избить Александра, но Александръ вытащилъ изъ кармана захваченный имъ съ собою револьверъ и крикнулъ:
   -- Хоть шагъ сдѣлай, какъ бѣшеную собаку пристрѣлю!
   Петръ Ивановичъ отступилъ испуганно назадъ: съ безоружнымъ Александромъ онъ могъ легко помѣриться если не ловкостью, то физическою силой, передъ револьверомъ онъ отступилъ назадъ, какъ человѣкъ, никогда даже не державшій въ рукахъ огнестрѣльнаго оружія.
   -- А-а! сговорились!-- хрипло, прерывающимся голосомъ проговорилъ онъ, тяжело дыша.-- Сговорились!
   -- Мерзавецъ! мерзавецъ!-- повторялъ внѣ себя Александръ и поспѣшно взялъ за руку дрожавшую, какъ въ лихорадкѣ, Марусю.-- Пойдемъ, пойдемъ!.. Я предвидѣлъ, что случится нѣчто недоброе... Даша прибѣжала ко мнѣ и посовѣтовала идти за тобой сюда... Тамъ ждутъ... тебя стали искать... Ахъ, голубка моя, голубка, что ты надѣлала!..
   Маруся вдругъ разрыдалась безсильными, неутѣшными слезами.
   -- Успокойся, успокойся... Надо только все скрыть отъ всѣхъ... Побереги моего отца... Онъ способенъ убить его, если узнаетъ!.. Господи, сколько зла, сколько зла легкомысленно надѣлалъ бѣдный отецъ!..
   Онъ заднимъ ходомъ провелъ Марусю въ домъ. Ей было нужно освѣжить лицо, пригладить волосы, скрыть подъ ватерпруфомъ оборванныя складки траурной юбки своего платья. Курносая Даша, суетливо подавая барышнѣ воду, мыло, полотенце и гребенку, заботливо поправляя ея платье, въ то же время успѣла и слезливо повторить "голубчику-барину", что ея сердце такъ и чуяло, что стрясется что-то недоброе, и наставительно пояснить "милой барышнѣ", что ужъ это мужчинское сословіе всегда такое, всего отъ него жди. Молодые люди растерянно и сконфуженно торопились скрыться отъ пытливыхъ глазъ и отъ смущавшихъ ихъ намековъ этой деревенской ходячей газеты.
   Петръ Ивановичъ, между тѣмъ, лежалъ на травѣ и рыдалъ, какъ смертельно раненый, напрасно молящій о помощи. Преслѣдовать Марусю и брата онъ даже и не думалъ. Онъ чувствовалъ только нанесенную ему новую обиду и, истерически рыдая, колотя себя кулакомъ въ лобъ, повторялъ одну и ту же фразу:
   -- За что? за что?
   Передъ нимъ снова проходила вся его жизнь и жизнь его матери.
   -- Обида! сплошная обида!-- повторялось въ его мозгу, точно кто-то равномѣрно колотилъ молотомъ по наковальнѣ.
   И по мѣрѣ того, какъ проходили эти скорбныя воспоминанія въ его мозгу, какъ росло въ его душѣ сознаніе незаслуженныхъ обидъ, выпавшихъ на его долю,-- его рыданія стихали, и горе уступало мѣсто поднимавшейся грозною волною въ его душѣ злобѣ, жаждѣ когда-нибудь отплатить за все. Въ его воображеніи возставала столько разъ уже рисовавшаяся въ его семьѣ картина смерти отца. Кто-нибудь телеграфируетъ его матери объ этой смерти. О, онъ упроситъ объ этомъ въ имѣніи Шурыгиныхъ кого-нибудь,-- старосту, скотницу, ночного сторожа, всѣхъ упроситъ извѣстить его телеграммой объ этой смерти. Мать и онъ соберутъ послѣднія деньжонки и прискачутъ сюда. Тогда они посмотрятъ, какъ подожмутъ хвосты и Варвара Михайловна, и Александръ. Ихъ его мать и онъ будутъ имѣть право выгнать вонъ изъ жилища отца. Ихъ можно будетъ преслѣдовать за расхищеніе имущества покойнаго, про нихъ можно будетъ трубить въ городѣ, что они -- любовница и незаконный сынъ покойнаго -- и воры, и грабители... Онъ повторялъ все то, что столько разъ въ минуты горя и лишеній представляла въ своемъ воображеніи и его мать, находя утѣшеніе за обиды хоть въ мстительномъ чувствѣ; но ему не становилось теперь отъ этой надежды отомстить легче, торжества и радости не было и слѣда въ его душѣ и какимъ-то болѣзненнымъ, надрывающимъ душу стономъ вырвалось изъ его груди:
   -- Да хоть бы они всѣ погибли, черти, мнѣ то развѣ легче отъ этого станетъ!
   Онъ приподнялся, сѣлъ, осмотрѣлся кругомъ. Казалось, онъ долго проспалъ, не помня ничего. Солнце уже скрылось за лѣсомъ. Надъ озеромъ, тамъ, гдѣ оно на противоположной сторонѣ переходило въ болото, поднимался легкій паръ, точно стелющійся по землѣ дымъ. "Должно-быть, поздно?-- подумалъ онъ.-- У Шурыгиныхъ, вѣрно, забили тревогу, куда онъ пропалъ. Козыревъ только плутовато улыбается, но не говоритъ никому, что онъ смекаетъ, гдѣ и почему загулялся такъ долго репетиторъ. Счастливый Козыревъ! Хороводится себѣ вволю по-своему съ Дашками курносыми и плевать ему на все остальное. Выговаривать еще, пожалуй, станутъ Шурыгины, что онъ все оставляетъ мальчиковъ безъ надзора, на рукахъ Гюйо. Плевать! Удивитъ онъ всѣхъ, объявивъ, что онъ завтра утромъ уѣзжаетъ. Да, уѣзжаетъ! Пѣшкомъ бы онъ ушелъ отсюда, сейчасъ бы ушелъ. Мама и удивится его пріѣзду, и обрадуется ему, и станетъ долго-долго по цѣлымъ часамъ говорить съ нимъ обо всемъ случившемся, ругая всѣхъ на всѣ корки. Бѣдная, бѣдная, всю-то жизнь она тоже терпѣла обиды отъ нихъ!.."
   Онъ поднялся и медленно, какъ старикъ, побрелъ впередъ, глядя съ ненавистью исподлобья на окружавшія его мѣста. Болото проклятое! Сюда, къ нимъ, онъ никогда не вернется...
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru