Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Старая крыса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

СТАРАЯ КРЫСА.

   У старика, прозваннаго "старой крысой", было и имя, и отчество, и фамилія; но это никого не занимало; его давно прозвали "старой крысой", и никто не думалъ спрашивать: "А какъ зовутъ эту старую крысу?" Онъ самъ отзывался на эту кличку, а если бы его назвали по имени, отчеству и фамиліи, то, можетъ-быть, онъ понялъ бы не сразу, что это зовутъ именно его: онъ давно отвыкъ, чтобы его звали, какъ человѣка, чтобы съ нимъ обращались какъ съ человѣкомъ.
   -- Ишь, старая крыса, еле ноги волочитъ, а свое дѣло знаетъ: на паперти утромъ Христа-ради копеечки сбиралъ, а теперь къ кабаку, хвостъ поджавши, пробирается мастеровщину потѣшать.
   Такъ толковали жители Измайловскаго полка и Новыхъ Мѣстъ, провожая глазами этого человѣка, пробиравшагося невѣрною поступью по улицамъ и переулкамъ по направленію къ Обводному каналу. Этотъ человѣкъ былъ одинокъ, дряхлъ, бѣденъ. У него давно тряслись руки и ноги; его голова была покрыта косматыми и всклоченными, какъ шерсть стараго полушубка, сѣдыми волосами; щеки и подбородокъ съ давнихъ поръ обросли небритой, щетинистой бородой сѣроватаго цвѣта; его лицо приняло какой-то зеылянистый оттѣнокъ, и только нѣсколько припухнувшій носъ былъ изсинякрасенъ; старческіе глаза съ моргающими вѣками безъ рѣсницъ потухли и слезились, смотря безъ всякаго выраженія впередъ, точно они были оловянные, точно онъ ими ничего не видѣлъ. Одежда "старой крысы" не мѣнялась никогда, ни весной, ни осенью, ни зимой, ни лѣтомъ. На старикѣ были порыжѣвшія панталоны, превратившіяся снизу въ бахрому; не то зеленый, не то синій сюртукъ съ сотнями дыръ и заплатъ всѣхъ цвѣтовъ; какая-то грязная тряпка, замѣнявшая галстукъ и обматывавшая тощую шею, точно веревка сорвавшагося съ висѣлицы человѣка; фуражка неизвѣстнаго цвѣта, съ какимъ-то пятномъ спереди, напоминавшимъ о томъ, что на этомъ мѣстѣ когда-то была кокарда, на ногахъ порыжѣвшіе, дырявые опорки -- вотъ и все. Бывало ли когда-нибудь бѣлье на "старой крысѣ" -- этого никто не зналъ. Никто не справлялся о томъ, гдѣ жило это созданіе; люди встрѣчали "старую крысу" днемъ гдѣ-нибудь на паперти церкви, гдѣ-нибудь на скамьѣ у воротъ, гдѣ-нибудь въ кабакѣ, и никому не приходило въ голову задуматься надъ вопросомъ, гдѣ проводитъ "старая крыса" ночи -- подъ заборомъ на улицѣ, въ ночлежномъ притонѣ или въ какомъ-нибудь подвальномъ углу. И то сказать, этотъ человѣкъ былъ всѣмъ чужой; не всѣ знали его имя, и очень немногіе интересовались его исторіею. Иногда, правда, онъ разсказывалъ отрывочно исторію своей жизни, но эту исторію люди выслушивали безучастно, какъ какую-то незанимательную сказку о событіяхъ при царѣ Горохѣ; никто не зналъ тѣхъ людей, о которыхъ онъ упоминалъ, никто не видалъ тѣхъ сценъ, которыя онъ описывалъ, никто не раздѣлялъ того горя, которое онъ перестрадалъ. Впрочемъ, и онъ самъ говорилъ о своей жизни, точно о чемъ-то постороннемъ,-- говорилъ однообразнымъ и скучнымъ тономъ сказочника, передающаго въ тысячный разъ затверженный на память разсказъ.

-----

   -- Ишь, до старости дожилъ, а все бродяжничаешь,-- тономъ упрека говорилъ ему кто-нибудь.
   -- Что же, было время и не бродяжничалъ,-- равнодушно шамкалъ старикъ.
   -- Ну, да, поди, въ своихъ палатахъ жилъ,-- насмѣшливо замѣчалъ собесѣдникъ.
   -- Въ палатахъ не въ палатахъ, а своимъ домкомъ жилъ,-- бормоталъ старикъ.-- И уголъ свой былъ, и семья была, и все было. Тоже человѣкъ былъ.
   -- Эхъ, ты, старая крыса! Туда же: человѣкъ былъ! Да когда это ты человѣкомъ-то былъ? Когда Иродъ на землѣ царствовалъ, что ли?-- смѣялись слушатели въ отвѣтъ на его слова.
   -- А вотъ какъ служилъ-то, тогда и былъ человѣкомъ... А служить-то я, голубчики, началъ, почитай съ четырнадцати годковъ. Капелюсичка этакій былъ, махонькій совсѣмъ...
   Старикъ, спокойно усмѣхаясь, указывалъ рукою отъ земли, какой онъ былъ тогда "капелюсичка".
   -- Писцомъ поступилъ на службу въ управу,-- продолжалъ онъ разсказъ, уже не дожидаясь приглашенія повѣдать дальше исторію своей жизни.-- Начальство тоже меня, голубчики вы мои, любило, потому бутончикъ этакій былъ, пухленькій, розовенькій, кудреватенькій. Бывало, экзекуторъ нашъ покойный, Спиридонъ Николаевичъ Андреевъ, царство ему небесное, дѣвчонкой все звалъ... "Замужъ, говоритъ, бывало,-- она у насъ скоро выйдетъ". Шутникъ былъ покойный! Да и не онъ одинъ, а и другіе подшучивали. А ничего, шутятъ, шутятъ, а глядишь и покормятъ, и полакомятъ, и какую ни-на-есть работишку постороннюю предоставятъ. Самъ-то я получалъ мало, жить было на эти деньги нельзя, нагъ и босъ остался бы при этомъ самомъ жалованьи, если бы не добрые люди. Добрые люди не оставляли, грѣшить нечего.
   -- Извѣстно, ваше крысиное отродье только взятками и жило,-- замѣчали ему не безъ презрѣнія слушатели.
   -- Взятками, голубчики вы мои, взятками жили, и теперь всѣ ими живутъ,-- благодушно и невозмутимо соглашался старикъ.-- Безъ взятокъ всѣ бы примерли. Жалованья такого казна не давала, чтобъ жить было можно. Холостому, такъ и тому квартира да харчи больше стоили, чѣмъ этого жалованья-то на него шло, а ужъ не говоря объ одежѣ и обуви. Ну, а тоже -- всѣ люди, всѣ человѣки, вѣка безъ бабы никакъ не проживешь; придешь въ должный возрастъ, баба и понадобится. Предѣлъ ужъ такой отъ Бога. А тамъ глядишь, и поросятки вонъ завелись, клопы этакіе махонькіе, молочишка, да булочекъ подавай имъ, пискунчикамъ. Тутъ ужъ вовсе на жалованье жить нельзя. Ну, да что Бога гнѣвить, люди добрые все знали и помогали по силѣ возможности нищему народу. Тоже не звѣри какіе-нибудь дѣла съ нами вели, бѣднаго человѣка по-міру не пускали. Кто бывало, деньгами сунетъ, кто провизіею, потому не помирать же человѣку съ голоду, ради того, что онъ служитъ. Такъ вотъ мы и подкармливались. И жили, жили, вотъ, какъ передъ истиннымъ Богомъ говорю, жили благодѣяніями доброхотныхъ дателей.
   -- Ты-то многихъ нищихъ наплодилъ?-- грубо прерывали старика вопросомъ.
   -- Нищихъ? Нѣтъ, голубчики вы мои, нѣтъ, мои дѣтки по-міру не ходили,-- отвѣчалъ невозмутимо старикъ.-- Двое ихъ у меня было, сынокъ да дочурка, погодочки. Въ покойницу жену, Дарью Андревну, царство ей небесное, вышли,-- умные, смышленые, ко всему способные. И то сказать, для нихъ съ покойницей женой жили. Все бывало терпѣли, куска не доѣдали, ночей не досыпали, чтобъ ихъ поднять. Бывало, самъ всего натерпишься, потому тоже люди добрые за свои деньги и натѣшиться надъ тобой хотятъ, безъ этого нельзя, а дѣти -- дѣти у насъ въ холѣ, не въ обидѣ жили. И сыты были, и одѣты, и обучались, пока силъ хватало, пока на службѣ состоялъ я, ну, а послѣ, не утаю, и пошло все подъ гору.
   -- Выгнали, вѣрно, со службы-то?-- спрашивали "старую крысу".
   -- Выгнали, выгнали, отцы родные,-- добродушно соглашался старикъ.-- Порядки тутъ новые пошли, начальство перемѣнилось, новая метла, извѣстно, чисто мететъ, ну, и вымели старый соръ. Это насъ-то, я говорю, старыхъ служакъ, старый соръ вымели. Вотъ тутъ-то и началось горе: при мѣстѣ я все-таки какъ будто и нужный человѣкъ былъ, иной проситель придетъ и такъ, ни за что, ни про что, суетъ, потому только, что я при мундирѣ и мѣстѣ состою, а тутъ самъ бѣгай, да клянчи, не дадутъ ли какого дѣлишка обдѣлать, не попросятъ ли какой бумажонки настрочить. И все больше по трактирамъ, по кабакамъ съ нужными людьми ходи. Напоить тебя до пьяна они напоятъ, а платятъ-то гроши. Такъ-то вотъ и пошло: пьешь всякій день, а голоденъ; рыщешь повсюду, а домой копейки приносишь. Сжались мы, съежились, жена хворать начала, сыну угла для ученья нѣтъ, книжекъ ему купить не на что; дочь -- учиться-то дочь перестала, а начала матери помогать по домашеству, да шитьемъ заниматься стала. Шитьемъ заниматься -- дѣло-то это не легкое, въ нуждѣ, да въ горѣ ночей не спать молодому человѣку не легко, тоже радостей хочется,-- работаетъ онъ, работаетъ, да и махнетъ рукой: пропадай молъ все, хоть день да мой! Вотъ и моей дочуркѣ, какъ мать, царство ей небесное, умерла, какъ братъ хирѣть началъ, туго пришлось: братъ все кашляетъ да ворчитъ, я -- извѣстно, я цѣлый день по дѣламъ пропадаю, въ ночи едва до постели дорвусь, какая тутъ радость молодой дѣвушкѣ. Свернулась она у меня съ пути: "Я, говорила въ тѣ поры, и вамъ, папенька, помогу, и брату, и сама поживу". Только это, голубчики, одна ея мечта была, потому не все то золото, что блеститъ. Обѣщалъ ей недобрый человѣкъ много, а самъ побаловалъ, поигралъ, да и бросилъ. Оно и всегда такъ бываетъ, потому каждый въ жизни своего удовольствія ищетъ. Къ намъ же пришла моя голубка назадъ угла искать. Хотѣлъ я этого самаго человѣка, губителя ея, къ суду притянуть, потому отецъ его при капиталѣ состоялъ и за безчестье заплатить всегда могъ. Законы я тоже зналъ, и какъ къ чему приступить и съ какой стороны подъѣхать, все это было извѣстно. Да не такъ вышло. Пока я думалъ, какъ за нее вступиться, да какъ дѣло половчѣе повести, она взяла, да и наложила на себя руки. Не могла, значитъ перетерпѣть съ непривычки. Тоже въ жизни привыкнуть ко всему нужно. Безъ привычки сейчасъ въ малодушіе впадешь. Бросился я это къ сыну, говорю ему, что случилось, а онъ лежитъ больной, да только отвернулся къ стѣнѣ и проворчалъ: "И хорошо сдѣлала, а то и ребенку ту же долю терпѣть бы пришлось". Развелъ я, голубчики вы мои, руками, а въ умѣ-то одна только мысль и копошится: "И ребенку ту же участь терпѣть пришлось бы". И ровно мнѣ даже жалко не было, что дочурка моя умерла, что внучка мнѣ Богъ не сподобилъ видѣть. Виномъ это, что ли, чувства всѣ отшибаетъ, или ужъ обколотится такъ человѣкъ, что ровно деревянный станетъ, а только замеръ я словно, совсѣмъ замеръ. Ни горя, ни радости во мнѣ нѣтъ, такъ -- пустота какая-то. Похоронилъ дочь, пошелъ опять дѣла дѣлать: сегодня тутъ, завтра тамъ, въ вечеру домой, прямо на кровать валишься, утромъ только слышишь, что не одинъ въ домѣ, что сынъ еще за перегородкой кашляетъ, встанешь, встряхнешься, и опять за дѣла.
   -- Сынъ-то тоже померъ?-- спрашивали старика слушатели.
   -- Померъ, голубчики, померъ!-- отвѣчалъ старикъ.-- Разъ пришелъ я домой, легъ, выспался, утромъ проснулся, слышу за перегородкой тихо, сынъ не кашляетъ, пошелъ туда заглянуть, а онъ лежитъ, къ стѣнѣ отвернувшись, и не дышитъ. Померъ, померъ, голубчики, вѣрно, еще наканунѣ, потому застылъ совсѣмъ. Я съ той поры и съ квартеры съ этой съѣхалъ. На что одному квартера? Дѣла мои не Богъ вѣсть какія, не ко мнѣ за дѣлами ходятъ, а я за благодарностью хожу, ноги меня кормятъ. Въ одинъ трактирчикъ завернешь, въ другой кабачокъ забѣжишь, глядишь -- Богъ напиталъ, никто не видалъ, а кто и видѣлъ, тотъ не обидѣлъ, хе-хе-хе! Теперь-то вотъ только руки стали слабы, глаза плохо видятъ, ну, такъ и дѣлъ нѣтъ, и такъ какъ-то мотаешься по свѣту, точно въ угарѣ какомъ.
   -- Водки-то налопаешься, такъ угоришь,-- смѣялись слушатели.
   -- Какъ не угорѣть, голубчики,-- соглашался старикъ.-- Иной разъ и себя не помнишь, и кто ты, и гдѣ ты, и что съ тобой было. Ину пору, какъ станешь все это думать, да вспоминать, такъ и не поймешь: во снѣ ли все это видѣлъ, или съ тобой это было, на свѣтъ ли Божій смотришь, или такъ въ сновидѣніяхъ лежишь. Чудно просто станетъ подчасъ: вчера вотъ плясалъ весь вечеръ, а сегодня и тутъ болитъ, и тамъ ломитъ, всѣ косточки изныли.
   -- Ну, да, а къ вечеру опять плясать будешь,-- говорили ему.
   -- Вотъ я то-то и дивлюсь, голубчики мои, теперь вотъ трясетъ, ломитъ всего, хоть въ могилу ложись, а вечеромъ плясать буду,-- раздумчиво говорилъ старикъ.-- Я объ этомъ-то самомъ и говорю, какъ это человѣкъ-то созданъ...

-----

   Въ вечерніе часы субботнихъ, праздничныхъ и воскресныхъ дней, когда въ кабакахъ и портерныхъ близъ фабричныхъ и заводскихъ мѣстностей Обводнаго канала стоитъ стонъ отъ звуковъ гармоникъ, пѣнія, споровъ, ругани и смѣха гуляющей съ горя и голоду, загубленной въ городскихъ вертепахъ мастеровщины, почти всегда можно было въ теченіе многихъ лѣтъ встрѣтить "старую крысу". Дрожащей поступью, какъ бы крадучись, вступалъ старикъ въ помѣщеніе, насыщенное парами и запахомъ водки и пива, и каждый разъ какъ-то трусливо оглядывалъ присутствующихъ, словно боясь не найти здѣсь знакомыхъ. Но знакомые находились всегда, такъ какъ его знали всѣ въ околоткѣ.
   -- Эй, старая крыса!
   -- Наше почтеніе старой крысѣ!
   -- Старая крыса выползла изъ норы!
   Эти возгласы раздавались со всѣхъ сторонъ при появленіи старика, и его лицо вдругъ освѣщалось улыбкою. Къ нему возвращалась теперь увѣренность, что ему непремѣнно поднесутъ водки.
   -- Шкаликъ пропустить хочешь?-- раздавался откуда-нибудь изъ угла желанный вопросъ.
   -- Хочу, хочу, голубчики! Въ горлѣ пересохло!-- отвѣчалъ старикъ.
   -- Получай!
   Старикъ направлялся въ тотъ уголъ, откуда раздалось приглашеніе, и протягивалъ руку за шкаликомъ съ водкой. Потчующій подносилъ ему шкаликъ близко-близко къ лицу и, прежде чѣмъ старикъ успѣвалъ его взять, выпивалъ водку самъ.
   -- Шутникъ, шутникъ!-- бормоталъ въ смущеніи старикъ и неизмѣнно конфузился.-- Надъ старичкомъ потѣшается! я старенькій человѣкъ, старенькій!
   -- Слышали, братцы, какъ нашъ чижъ поетъ!-- хохоталъ пьяный голосъ надъ старикомъ.-- Нѣтъ; а ты прежде заслужи, да попляши, тогда и горло промочишь.
   -- Не могу, отцы-благодѣтели, не могу! Что хотите дѣлайте, а сегодня не могу! Ноженьки не держутъ!-- жалобно говорилъ старикъ.-- Дайте горло промочить, а то ноженьки не держутъ.
   Онъ дѣйствительно едва стоялъ на ногахъ. А онѣ тряслись и словно подламывались подъ нимъ.
   -- Ну, такъ ужъ и быть, пей въ кредитъ!-- кричалъ кто-нибудь, сжалившись надъ нимъ.
   Ему поднесли водки, онъ выпивалъ ее не сразу, кряхтя, смакуя, и оживалъ.
   -- Ну, пляши теперь! Ванька, играй!-- раздавались возгласы.
   Старикъ качалъ головой, усмѣхаясь.
   -- И какой я плясунъ, какой я плясунъ,-- бормоталъ онъ.-- Я старенькій... Плясуны-то молодые бываютъ...
   -- Ну, ну, говори еще!-- грубо останавливали его.-- Валяй!
   Старикъ начиналъ плясать... Онъ топтался на одномъ мѣстѣ, махалъ въ воздухѣ руками, что-то выкрикивалъ и, наконецъ, точно мѣшокъ, запыхавшись, усталый, опускался на первую попавшуюся лавку съ опущенной на грудь головой, съ мутными глазами. Онъ походилъ на мертвеца.
   -- Ванька, подбодри его!-- кричали гуляки.-- Подбодри!
   Старику снова давали водки, и опять онъ слащаво улыбался, медленно ее тянулъ, оживалъ на минуту.
   Чего-чего ни продѣлывали съ нимъ кабачные засѣдатели, ни одинъ шутъ въ мірѣ не выносилъ столько, насмѣшекъ, обидъ, оскорбленій. Онъ выносилъ все покорно, добродушно, и это добродушіе росло тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе шкаликовъ подносили ему. Подъ конецъ вечера онъ уже самъ плясалъ безъ приглашенія; онъ уже самъ разыгрывалъ роль паяца, не ожидая понуканій; онъ уже самъ изобрѣталъ новыя колѣнца, не нуждаясь въ угрозахъ своихъ кормильцевъ-поильцевъ. Когда толпа, мало-по-малу, начинала рѣдѣть и расходиться; онъ приходилъ совсѣмъ въ веселое расположеніе духа, не могъ посидѣть ни минуты на мѣстѣ. Его ноги выкидывали какія-то штуки, руки болтались въ воздухѣ, лицо превращалось въ какую-то смѣющуюся маску. Послѣднимъ выходилъ онъ изъ кабака, приплясывая и напѣвая:
  
   А я во пару была,
   Во пару, да во бесѣдушкѣ...
  
   Вечерній туманъ, осенній дождь, зимній снѣгъ -- ничто не нарушало его веселаго и блаженнаго настроенія, и долго-долго во мракѣ ночи, гдѣ-нибудь около забора или канавы слышался дребезжащій голосъ старика:
  
   А я во пиру была,
   Во пиру, да во бесѣдушкѣ...

-----

   Нерѣдко ночью разные караульные, будочники и городовые находили "старую крысу" завалившеюся куда-нибудь въ канаву, въ лужу, около забора. Иногда на это не обращали никакого вниманія, такъ какъ мало ли разнаго народа по улицамъ валяется; иногда же представителямъ ходячей бдительности приходила блажная мысль вступить въ преніе со "старой крысой".
   -- Ты чего это валяешься на улицѣ, точно свинья какая?-- окликали старика.
   -- Свинья, свинья какъ есть, голубчики вы мои,-- откликался старикъ, очнувшись послѣ нѣсколькихъ вѣжливыхъ попытокъ разбудить его.-- Самый какъ есть непотребный человѣкъ!
   -- Поднимайся! Нечего тутъ валяться! Развѣ это дѣло, безобразіе на улицѣ производить, философствовалъ блюститель.
   -- Не дѣло, не дѣло безобразіе производить,-- бормоталъ старикъ.
   -- Ну, ну, вставай, тебя честью просятъ!
   Старикъ продолжалъ лежать, хотя его просили честью вставать довольно энергично.
   -- Иди домой! Иди!-- кричалъ ему блюститель.
   -- Да куда же я пойду, голубчики вы мои? куда?-- шамкалъ въ полуснѣ старикъ.
   -- Извѣстно куда, домой иди!
   -- Дому у меня нѣтъ, нѣтъ дому, голубчики! въ томъ-то все и дѣло, что дому у меня нѣтъ. Я чуточку здѣсь сосну, чуточку!-- убѣдительно пояснялъ старикъ.-- А дому у меня нѣтъ...
   -- А не то пойдемъ въ участокъ,-- говорила власть, поднимая его насильно.
   Его волокли въ часть, какъ старый мѣшокъ. Онъ не сопротивлялся, не протестовалъ. Переночевать въ "чижовкѣ", выслушать на слѣдующій день площадную брань въ части, получить нѣсколько тумаковъ и пинковъ, все это было для него дѣло привычное. Онъ зналъ, чѣмъ это все кончится: его поругаютъ, побьютъ и отпустятъ. А тамъ опять онъ встанетъ на паперти у церкви, смиренно прося милостыню, вечеромъ опять попадетъ въ кабакъ, гдѣ за пляску его напоятъ водкой, ночью онъ съ пѣсней опять заснетъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ.
   Рѣдко кто-нибудь слышалъ отъ него жалобы, и жаловался онъ только на недугъ, на то, что ему трудно ноги таскать, на то, что, пожалуй, придется идти въ больницу.
   -- Тоже знаю я эти больницы, голубчики вы мои,-- шамкалъ онъ жалобнымъ тономъ.-- Имъ ничего не значить человѣка уморить. Человѣкъ жить хочетъ, а они, доктора-то, эскулапы-то, морятъ его. Ни за грошъ, ни за денежку пропадешь... И тоже не выпей тамъ, ни-ни, сейчасъ это докторъ придетъ, дыхнешь и узнаетъ, потому этой водки не скроешь, разитъ послѣ нея отъ тебя.
   -- Да ты въ больницахъ-то леживалъ?-- спрашивали его.
   -- Не леживалъ бы, не говорилъ бы, голубчики вы мои, а то на своей шкурѣ испыталъ, что значитъ она, больница,-- пояснялъ старикъ.-- Разъ это я оступился... ночью дѣло-то было, осенью, грязища стояла страшная, ну, вотъ я и оступился на мосточкахъ... оступился, а нога-то моя и хрустни... такъ я на землю лицомъ въ грязь и свалился... На улицѣ-то ни души, въ домахъ темно, а я и встать не могу, въ ногѣ-то сломанной боль, точно ее ножами рѣжутъ, изъ глазъ искры сыплются... Ну, натерпѣлся я тутъ страху, голубчики вы мои; думалъ, смерточка моя приходить, а человѣку, сами знаете, жить хочется... Сталъ это я кричать, кричать,-- ни гласу, ни послушанія ни откуда, только псы проклятые по дворамъ лай подняли... Что-жъ, думаю, и въ самомъ дѣлѣ умирать такъ-то приходится безъ помощи. Вотъ собрался я съ силами, да и поползъ, сломанную-то ногу волочу, а на рукахъ, да на одной ногѣ ползу по грязи, а самъ кричу, кричу: "помогите!" Въ дрожь это меня бросило, голубчики вы мои, со страху, что такъ вотъ изойду кровью безъ помощи... И куда я доползъ, кто меня поднялъ, какъ повезли, ничего этого я не помню; а только очнулся я это въ больницѣ... Вотъ тогда-то я и узналъ, что это такая за больница есть. Слыхалъ объ ней, слыхалъ, а самъ извѣдалъ только объ эту пору "первые... острогъ, одно слово! И не дай, Господи, мнѣ еще увидѣть!..
   Но онъ и не попалъ во второй разъ въ больницу. Какъ воинъ умираетъ на полѣ сраженія, такъ и онъ умеръ на улицѣ.
   Разъ утромъ какой-то бдительный сторожъ пришелъ будить и расталкивать его, заснувшаго подъ заборомъ, и не добудился: съ сладкой и спокойной улыбкой на лицѣ "старая крыса" уснула вѣчнымъ сномъ, уснула, быть-можетъ, весело напѣвая:
  
   А я во пиру была,
   Во пиру, да во бесѣдушкѣ...

-----

   Когда онъ умеръ, никто не справлялся, куда онъ исчезъ: гулящіе люди, наслаждаясь въ одномъ кабакѣ, были убѣждены, что онъ пьянствуетъ и пляшетъ гдѣ-нибудь въ другомъ кабакѣ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru