Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Две семьи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ СЕДЬМОЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" на 1904 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

  

ДВѢ СЕМЬИ.

І.

   Мы -- мой отецъ, моя мать и я -- жили въ большомъ, каменномъ казенномъ домѣ. Мой отецъ былъ не важная птица, получалъ одиннадцать рублей съ копейками мѣсячнаго жалованья и пользовался небольшой даровою квартирой. Въ сущности это была не квартира, а просто комната въ два окна, раздѣленная на три части перегородками. Одна часть служила гостиной, другая -- спальней, третья -- передней. Кушанье мы готовили въ общей для пяти семействъ кухнѣ.
   При воспоминаніи о прошломъ, мнѣ постоянно кажется, что мы жили не въ квартирѣ, не въ своемъ углу, а въ тюрьмѣ. Это можетъ показаться страннымъ постороннему человѣку, но все-таки я не могу иначе представить себѣ нашего стараго жилища. Нашъ домъ дѣйствительно походилъ на тюрьму. Длинные, широкіе, полутемные коридоры, гдѣ во время ночного затишья такъ гулко отдавались подъ сводами и крики безчисленныхъ кошекъ, и мѣрные шаги сторожа, и тяжелая поступь запоздалаго жильца; два ряда дверей направо и налѣво, очень близко помѣщенныхъ одна къ другой и свидѣтельствовавшихъ, что у жителей дома очень тѣсны помѣщенія; оборванный и грязный солдатъ инвалидной роты на подъѣздѣ, обыкновенно, грубый и недовольный нещедрыми, запивавшими жильцами; гнилой запахъ отъ нечистотъ и масляныхъ фонарей, смѣшанный съ запахомъ щей, ржаного хлѣба и махорки, которую курилъ и этотъ часовой, и бѣдные обитатели жалкихъ конуръ; вѣчный полумракъ коридора, не выметаемый по недѣлямъ соръ отъ дровъ, разносимыхъ по квартирамъ, и отъ ушатовъ съ помоями, выносимыхъ изъ квартиръ; рѣшетки у оконъ, сдѣланныя съ тѣхъ поръ, какъ убился одинъ счастливчикъ изъ ребятъ нашего дома, вылетѣвшій на мостовую во время отсутствія своей матери; тѣснота въ квартирахъ; бѣдность, часто отсутствіе всякой обстановки въ жилищахъ -- все это сливается теперь вмѣстѣ въ моей памяти, и мнѣ чудится, что я провелъ дѣтство не въ жилищѣ свободныхъ людей, а въ тюрьмѣ, наполненной преступниками, обреченными на семейное заключеніе. Если ваше дѣтство прошло при болѣе счастливой обстановкѣ -- я радуюсь за васъ...
  

II.

   Въ нашемъ домѣ шла невеселая жизнь. Я сказалъ, что при воспоминаніи объ этомъ домѣ я всегда представляю себѣ тюрьму. Я долженъ прибавить, что при воспоминаніи объ этой жизни мнѣ всегда представляется ночь и тьма. Это тоже должно казаться вамъ страннымъ, но это такъ.
   Все мое дѣтство сливается въ моей памяти въ какой-то длинный рядъ ночей, во мракѣ которыхъ мнѣ трудно разглядѣть хотя ясный, сверкающій тепломъ и свѣтомъ день. Порой мнѣ самому дѣлается досадно, что изъ этого непрогляднаго мрака не свѣтитъ ни одного яркаго дневного луча, какъ-будто тамъ дѣйствительно была одна сплошная ночь. Я стараюсь дать себѣ отчетъ, почему это ускользаютъ изъ моей памяти дни, и мало-по-малу, это обстоятельство начинаетъ дѣлаться яснымъ для меня. Я вижу, что они существовали и въ этой тюрьмѣ, и въ моемъ дѣтствѣ, но это были безцвѣтные, однообразные дни. Это были сплошные будни. Бывало, займется утро, я открываю глаза и прислушиваюсь: въ комнатѣ все пусто, все тихо, и развѣ только очень тонкій слухъ можетъ различить, какъ быстро щелкаетъ игла по лощеному полотну, какъ иногда шуршитъ это полотно, быстро поворачиваемое работающею рукою.
   Лежать и не спать въ этомъ затишьи нѣтъ никакой возможности; въ немъ можно только спать или заниматься какимъ-нибудь дѣломъ,-- иначе оно тяготить, давитъ, раздражаетъ нервы. Я поднимаюсь съ постели, выхожу босикомъ въ гостиную изъ-за перегородки; въ гостиной у окна сидитъ моя мать и торопливо шьетъ. Какое у нея озабоченное, худенькое, желтоватое лицо, съ мелкими морщинками около прищуривающихся надъ строчкой глазъ, съ красными и припухшими вѣками, какъ болѣзненно изогнутъ ея тонкій станъ надъ шитьемъ, грудь вдавлена, когда-то стройная спина выглядитъ старческой, сутуловатой.
   Еще мгновеніе -- и я уже нахожусь около матери. Она откладываетъ работу на столъ, поднимаетъ меня на руки, цѣлуетъ и, выпрямляясь, откидывается на спинку стула,-- въ этомъ движеніи ясно видно изнеможеніе. Она рада разогнуть на мигъ свою спину. Еще мгновенье -- и она пошлетъ меня одѣваться, приготовить мнѣ чашку снятого молока, поправитъ въ кухнѣ горшокъ со щами, поставленный въ печку, всполоснетъ и вытретъ руки, и снова, шьетъ, шьетъ, шьетъ.
   Ей двадцать пять лѣтъ; она узко перемѣнила вторыя очки.
   Чай допитъ. Что мнѣ дѣлать? Не почитать ли азбуку? Я подвигаю скамейку къ ногамъ матери и сбоку кладу на ея платье замасленную книжонку.
   -- Бо-то-ро-ди-ца дѣ-во ра-дуй-ея,-- складываю я, медленно и картавя.
   Мать слушаетъ, не переставая шить.
   -- Мама, что значитъ дѣворадоваться?-- спрашиваю я, не понимая смысла складываемыхъ словъ.
   Мать улыбается и объясняетъ мнѣ непонятныя слова.
   Чтеніе начинаетъ мнѣ надоѣдать. Я оставляю книгу, беру лоскутки и шью платье куклѣ. Я игралъ въ куклы. Я не любилъ лошадокъ, касокъ, ружей. Впрочемъ, и то сказать -- куклы изъ тряпокъ можно было шить дома, въ нихъ можно было играть одному, а ружья и каски требуютъ денегъ, и ими непремѣнно нужно хвастать передъ кѣмъ-нибудь -- иначе не выйдетъ никакого удовольствія. Это я знаю по опыту. Разъ мнѣ купили каску, всю покрытую сусальнымъ золотомъ. Я ее надѣлъ, постоялъ передъ зеркаломъ, походилъ по комнатѣ походкою нахохлившагося пѣтуха, присѣлъ въ уголокъ,-- сидѣлъ, сидѣлъ, поглядывая на всѣхъ, и вдругъ разревѣлся.
   -- Что съ тобой?-- спросила съ удивленіемъ мать.
   -- Я... я... не хочу быть въ колпакѣ!-- хныкая, произнесъ я.
   -- Ну, такъ сними киверъ,-- посовѣтовала мать, все-таки не понимая причины моихъ слезъ.
   Только послѣ допытались мои родители, что причиной моихъ слезъ послужила слышанная мною однажды, но вспомнившаяся мнѣ при этомъ случаѣ поговорка: "всѣ люди, какъ люди; одинъ дуракъ въ колпакѣ". Съ этой поры я уже не измѣнялъ кукламъ, покуда онѣ не смѣнились книгой.
   Часы, между тѣмъ, бѣгутъ за часами, а мы съ матерью все шьемъ, вплоть до обѣда; послѣ обѣда мы опять шьемъ до кофе; потомъ меня уже начинаетъ томить дремота. Я радъ вечернему чаю, я радъ наступленію ночи, я радъ возможности уснуть.
  

III.

   Иногда дни немного разнообразились тѣмъ, что я обѣдалъ одинъ. Мнѣ подавалась на блюдечкѣ манная каша и небольшой кусокъ вчерашней говядины.
   -- Мама, а что же ты не кушаешь?-- спрашиваю, бывало, я.
   -- Я не хочу сегодня ѣсть; я напьюсь кофею; готовить было лѣнь,-- отвѣчаетъ мать и приноситъ себѣ кофе.
   Она пьетъ его и ѣстъ полубѣлый хлѣбъ. Я спокойно наслаждаюсь своею ѣдою. Я не знаю, что у насъ нѣтъ ни гроша въ домѣ, что мать голодна.
   Бывало и другого рода разнообразіе: отецъ присоединялся къ намъ, окончивъ свои дежурства на службѣ. Маленькій ростомъ, сильно плѣшивый, съ сѣдыми завитками на вискахъ, съ полнымъ, розовымъ, но обрюзгшимъ лицомъ, ходящій мелкими, торопливыми шажками, онъ выглядѣлъ старше своихъ лѣтъ. Ему не везло по службѣ, потому что онъ былъ низокъ ростомъ и плѣшивъ, а начальство искало высокихъ ростомъ и густоволосыхъ людей. Но, несмотря на это, онъ глядѣлъ на все какъ-то невозмутимо ясно и иногда добродушно улыбался, даже въ самыя горькія минуты. Это не была покорность, это не была апатія; это было холодное, неотразимое сознаніе, что исхода нѣтъ.
   -- Пока живется, будемъ жить; умремъ, и слава Богу. Сынишку бы только поднять на ноги,-- торопливо говорилъ онъ, моргая глазами и улыбаясь.
   А что, если бы я умеръ? О, отецъ горько, горько поплакалъ бы и надо мною и все-таки подумалъ бы про себя:
   -- Все же слава Богу, что умеръ, а не сиротой остался.
   Отецъ, появляясь въ нашей квартирѣ, чинилъ мебель, ходилъ за матушку на рынокъ, стряпалъ за нее, иногда клеилъ, иногда переписывалъ за деньги бумагу. Онъ ухаживалъ за матушкою, которая была гораздо моложе его, какъ отецъ за дочерью. За обѣдомъ, за вечернимъ чаемъ, онъ шутилъ, иногда читалъ вслухъ книги, плача при трогательныхъ сценахъ и хохоча до слезъ при чтеніи смѣшныхъ событій. Никогда не говорилъ онъ только о службѣ, о нашей бѣдности. Это были его больныя мѣста, а онъ боялся бередить раны.
   Только иногда какъ-то испуганно всматривался онъ въ лицо матушки и качалъ головой.
   -- Ты бы отдохнула денекъ, два,-- ласково говорилъ онъ ей.
   -- Да вѣдь до жалованья еще далеко,-- отвѣчала матушка, объясняя этимъ все.
   -- Да, да, далеко!-- вздыхалъ отецъ и вдругъ, суясь по угламъ, суетливо принимался за какое-нибудь дѣло.
   Въ эти минуты, смотря на его безсмысленную, передвигающуюся улыбочку, опытный наблюдатель сказалъ бы: "а вѣдь этотъ человѣкъ боится заплакать".
   Ни одна ссора, ни одинъ рѣзкій споръ не нарушали нашего семейнаго затишья. И изъ-за чего же было ссориться и спорить отцу и матери? Не изъ-за какихъ ли нибудь міровыхъ вопросовъ, не изъ-за различія ли тѣхъ или другихъ взглядовъ или убѣжденій? Боже мой, да какое дѣло до всего этого голодному человѣку, вполнѣ сознавшему, что ему нѣтъ исхода, что онъ не станетъ выше ростомъ, не выраститъ на своей плѣши волосъ, толкуя хоть тысячу лѣтъ о великихъ вопросахъ, и что при маломъ ростѣ и плѣшивой головѣ онъ будетъ получать все-таки не больше одиннадцати рублей въ мѣсяцъ жалованья, точно такъ же, какъ его жена, не имѣя никакихъ особенныхъ талантовъ, не имѣя никакой охоты торговать собою, будетъ все-таки гнуть горбъ по два дня надъ шитьемъ одной рубашки, за что получитъ не болѣе одного рубля серебромъ. Какіе же тутъ могутъ быть споры за убѣжденія? Тутъ человѣкъ благодаритъ Бога за то, что его не загрызаетъ своя собственная семья за съѣденный имъ кусокъ хлѣба... Такъ тихо и мирно, какъ было тихо и мирно въ нашей семьѣ, можетъ быть развѣ только въ кружкѣ приговоренныхъ къ смерти развитыхъ, полныхъ силы личностей. Правда, мой отецъ и моя мать не говорили о близкой смерти,-- но это понятно: между ними стоялъ ребенокъ.
  

IV.

   И ни одного яркаго событія, ни одного яркаго луча по сверкнуло въ длинномъ ряду этихъ сумеречныхъ, безразличныхъ дней! Вотъ почему слились они въ моей памяти въ одно какое-то смутное, безцвѣтное пятно. Но ночи -- о, ночи совсѣмъ иное дѣло! Онѣ ярко смотрятъ на меня своимъ мракомъ. Все темно, все тихо,-- но въ этой тьмѣ блеститъ одинокій свѣтъ мерцающей въ гостиной, оплывшей, сальной свѣчи. Она озаряетъ какимъ-то желтымъ блескомъ и безъ того пожелтѣвшее лицо моей матери, склонившейся надъ работой, и тревожитъ меня. Когда перестанетъ мать шить, когда она ляжетъ? Идутъ минуты, идутъ часы, а она все шьетъ, шьетъ, шьетъ. Закрою я глаза и стараюсь уснуть,-- кругомъ такъ тихо, только игла щелкаетъ, только полотно шуршитъ, а въ коридорѣ слышны пронзительные, какъ дѣтскій плачъ, крики безчисленнаго множества кошекъ. Они то утихаютъ, то снова еще болѣе рѣзко раздаются, словно подъ самымъ моимъ ухомъ. Но вотъ я слышу, кошки бѣшено несутся по коридору, роняя на пути стоящія тамъ бѣльевыя корзины, и въ отдаленіи слышится чей-то невѣрный, но глухо отдающійся шагъ. Шаги ближе и ближе. Мнѣ начинаетъ представляться нашъ темный коридоръ съ безчисленнымъ множествомъ дверей, шкаповъ, корзинъ, ушатовъ, корытъ, приставленныхъ къ стѣнѣ, и мнѣ становится жутко. Я знаю, что ночью эти корыта, стоящія у стѣнъ, похожи на крыши дѣтскихъ гробовъ, которые такъ часто пугали меня въ этой тьмѣ; я знаю, что единственный фонарь, тускло горящій въ концѣ коридора, отбрасываетъ такія длинныя тѣни отъ предметовъ, что я самъ однажды испугался, увидавъ свою гигантскую тѣнь, легшую во всю длину коридора...
   Но вдругъ мои грёзы прерываются: къ намъ въ двери ломится чья-то сильная рука. Я въ ужасѣ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ, вскакиваю съ теплой постели на холодный полъ.
   -- Мамочка, мамочка, это разбойники!-- кричу я, бросаясь къ матери.
   -- Полно, полно, дитя!-- взволнованная говоритъ мать и тревожно направляется къ дверямъ: -- это Антонъ Прохоровичъ ошибся дверями...
   -- Отворяй, Машка, отворяй!-- кричитъ, между тѣмъ, у дверей хриплый и густой басъ.
   Двери трещали подъ ударами кулаковъ, точно кто-то колотилъ по дереву молотомъ.
   -- Вы не въ ту дверь стучитесь; пройдите дальше,-- громко говоритъ матушка изъ-за дверей.
   -- Отворяй, негодная! Двери выломаю!--бушуетъ пьяный басъ въ коридорѣ.-- Опять любовниковъ напустила съ Настасьей.
   Двери снова трещатъ подъ напоромъ сильныхъ рукъ. Матушка начинаетъ волноваться не на шутку, но старается овладѣть собою и уговариваетъ меня не плакать.
   -- Поймите вы, что ваши двери дальше. Здѣсь живетъ Иванъ Андреевичъ Порѣченскій,-- кричала матушка; въ ея голосѣ слышно что-то въ родѣ безпомощнаго отчаянія.-- Вы рядомъ, слышите, вы рядомъ живете!
   Кулаки перестаютъ барабанить въ дверь.
   -- Черти!-- бормочетъ за дверями притихнувшій басъ.-- Черти!... Ну, извините... Барыня тоже важная... Обезпокоилъ!...
   -- Иди спать,-- говоритъ мнѣ матушка.
   Я ухожу, ложусь, кутаюсь въ одѣяло, чтобы согрѣться, и слышу, какъ матушка наливаетъ въ стаканъ воды, пьетъ и снова принимается за работу, слегка покашливая. Но мое вниманіе все устремлено на коридоръ. Я слышу, что умолкнувшій сосѣдъ все еще шарашится у нашихъ дверей. Черезъ минуту, онъ вдругъ начинаетъ быстро и твердо шагать, какъ обыкновенно пьяные, постоявъ гдѣ-нибудь у стѣны. Еще минута, и въ коридорѣ раздается глухой шумъ отъ упавшаго человѣческаго тѣла. Меня бьетъ лихорадка; мнѣ кажется, что сосѣдъ упалъ и убился о каменныя плиты коридорнаго пола. Я рисую въ своемъ воображеніи этотъ обезображенный трупъ, посинѣвшій, съ выкатившимися и остановившимися глазами. Но нѣтъ, онъ не умеръ.
   -- Машка!.. Жена, женна, рракалья!-- гремитъ въ коридорѣ.
   Тамъ начинается возня. Хлопаютъ сосѣднія двери, шлепаютъ стоптанные башмаки, слышатся увѣщанія. Боже мой, какъ ясенъ, какъ отчетливъ каждый звукъ, каждый шорохъ въ этомъ ночномъ затишьи!
   -- Антонъ Прохоровичъ, вставайте!.. Вѣдь я васъ не могу поднять... Вы тяжелый,-- молитъ чей-то женскій, немного сиплый голосъ.
   Слыша этотъ голосъ, вы непремѣнно бы сказали: "эта женщина пьетъ".
   -- А, мужъ тяжелъ!.. Мужъ тяжелъ!-- слышатся басовые звуки.-- Кто же тебѣ легокъ?.. А? Кто тебѣ легокъ? Говори, рракалья!..
   Кого-то тащатъ, кто-то ругается, кто-то плачетъ; опять затворяются сосѣднія двери; въ коридорѣ все утихаетъ, но въ сосѣдней квартирѣ начинается возня. Звуки доходятъ до меня уже глухо, смутно; ихъ трудно различить:-- это не то слезы, не то брань. Но вотъ внезапно раздается страшный ударъ, точно кто-нибудь кинулъ что-то тяжелое. Затѣмъ быстро щелкаютъ и захлапываются двери, и опять въ коридорѣ слышится плачъ -- это хватающій за сердце, неудержимый дѣтскій плачъ... Какъ тяжело спится мнѣ, какія страшныя грёзы смущаютъ мой сонъ!
   Нѣтъ, не позабудутся эти ночи. Ихъ страшные призраки, какъ живые, встаютъ передо мною все снова и снова и проводятъ меня до могилы. Если въ моей жизни выдастся вполнѣ яркій, сверкающій весельемъ и радостью день, то они поднимутся передо мною и напомнятъ мнѣ, что поздно пировать подъ старость тому, кто такъ скорбно провелъ праздникъ жизни,-- годы дѣтства.
  

V.

   Въ одну изъ такихъ ночей, когда все утихло, когда я уже сталъ засыпать, моя мать услыхала, что кто-то шевелится у нашихъ дверей. Она взяла свѣчу и отворила дверь. У самой двери, въ уголкѣ, сидѣли два мальчугана,-- одинъ лѣтъ пяти, другой лѣтъ восьми. Они были въ однѣхъ нижнихъ разодранныхъ рубашонкахъ, босые, съ всклокоченными со сна курчавыми волосами. Они сидѣли, плотно прижавшись другъ къ другу, на каменномъ холодномъ полу, и одинъ изъ нихъ неслышно, беззвучно плакалъ.
   -- Дѣти, что съ вами?-- спросила матушка, наклоняясь къ нимъ и озаривъ ихъ свѣтомъ сальной свѣчи.
   Ее поразилъ видъ ихъ худого, грязнаго тѣла, просвѣчивавшагося сквозь дыры и лохмотья грубыхъ рубашекъ.
   -- Пап-ка... мать... бьетъ,-- прерывающимся голосомъ проговорилъ младшій, бѣлокурый мальчуганъ сквозь слезы.-- Убить... насъ... хоцетъ!
   Старшій братъ, черноволосый, смуглый, какъ кочегаръ, молчалъ и угрюмо исподлобья косился на матушку. У нея навернулись на глаза слезы.
   -- Войдите къ намъ, вамъ здѣсь холодно,-- сказала матушка и ввела дѣтей въ нашу квартиру.
   . Они вошли робкими шагами, дико осматривая исподлобья нашу переднюю; повидимому ихъ изумляли, какъ предметы недосягаемой роскоши, наши потемнѣвшіе стулья, столы и тому подобныя вещи.
   -- Вы спать хотите? Уложить насъ?-- спросила матушка.
   Дѣти хмуро молчали,-- младшій, безпомощно и робко понуривъ голову,-- старшій, косясь куда-то въ сторону. Они не плакали, но были угрюмы. Матушка и они стояли безмолвно другъ противъ друга.
   -- Что же? Пойдемте, я васъ уложу...
   Матушка сдѣлала шагъ впередъ. Дѣти не трогались съ мѣста и сосредоточенно смотрѣли теперь на какой-то бросившійся имъ въ глаза предметъ.
   -- Вы не бойтесь,-- сказала матушка, видя, что они не рѣшаются идти за нею въ комнату.
   Она взяла за руку младшаго брата. Старшій не двигался съ мѣста.
   Но она еще не успѣла сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ бѣлокуренькій мальчикъ вдругъ зарыдалъ.
   -- Что съ тобой?-- съ удивленіемъ спросила матушка, наклоняясь къ нему.
   -- Хьѣбъ.. хьѣбъ... вонъ тамъ!-- вырвалось изъ груди малютки восклицаніе.
   -- Вы голодны?-- спросила матушка и поспѣшно подошла къ столу, на которомъ лежалъ на одной изъ тарелокъ, внесенныхъ изъ кухни, кусокъ хлѣба, приковавшій вниманіе дѣтей.
   Дѣти съ жадностью набросились на хлѣбъ. Они глотали его большими кусками, на которые въ изобиліи падали еще не утихнувшія слезы бѣлокуренькаго мальчугана. Матушка начала рыться въ шкапу, достала еще чего-то изъ съѣстного и дала дѣтямъ. Они ѣли молча. Матушка задумчиво глядѣла на нихъ.
   Тяжелыя думы шевелились въ ея головѣ.
   Матушка постлала постель для дѣтей и уложила ихъ спать. Не успѣли они уснуть, когда матушка услышала, что двери сосѣдней квартиры отворились, и въ коридорѣ раздался сиплый женскій голосъ:
   -- Васька, Митька, гдѣ вы?
   Матушка вышла въ коридоръ. Тамъ стояла мать этихъ дѣтей, Марья Никитишна Степанова. Это была высокая, дюжая, но худая женщина въ неряшливой оборванной блузѣ съ подбитымъ лицомъ, съ растрепанными волосами, матовыми отъ грязи и пыли.
   -- Ваши дѣти у меня,-- сказала ей матушка.
   -- Это что еще за новости? Съ чего вы чужихъ дѣтей заводить къ себѣ вздумали?-- накинулась на матушку Марья Никитишна.-- Вывѣдать, что ли, хотите, что у насъ дѣлается? Въ чужое дѣло нечего носъ совать!
   Матушка не отвѣтила на обвиненіе.
   -- Они озябли въ коридорѣ,-- промолвила она.-- Они не одѣты, а здѣсь дуетъ, и полъ каменный.
   -- Они озябнутъ, они и согрѣются,-- отвѣтила злобно Марья Никитишна.-- Они вѣдь не барченки, какъ ваше золото. Не вы ихъ рожали, такъ не вамъ о нихъ и заботиться.
   -- Мнѣ было жаль, что они могутъ захворать!
   -- Вамъ, что ли, лѣчить ихъ придется? Жалостливы вы больно! Сдохли бы они, бѣсенята, такъ легче бы было. Гоните ихъ домой!
   -- Они спятъ.
   -- Спятъ, такъ разбудить можно.
   -- Оставьте ихъ у насъ до утра.
   -- Да что вы въ самомъ дѣлѣ? Дѣтей у матери отбивать вздумали!-- крикнула Марья Никитишна.-- Не было печали, такъ черти накачали! Мало, что мужъ убиваетъ, такъ еще чужіе въ семейныя дѣла мѣшаются. Небось, вы свое-то золото не отдали бы къ намъ ночевать. Бѣлоручку ростите. И сами-то вонъ расфуфырились, такъ барыней и смотрите.
   Матушка вздохнула.
   -- Вы знаете, что я тоже работой живу,-- тихо замѣтила она.
   -- Работой живете, работой живете!-- съ наглымъ смѣхомъ воскликнула Марья Никитишна.-- Шитьемъ-то занимаетесь? Экая невидаль! Эка работа! Нѣтъ, вы, какъ я, у корыта цѣлый день постойте; вы вонъ въ этакій морозъ на плоту по дрогните... Вотъ работа. У меня вонъ руки полопались.
   Матушка молчала.
   -- Гоните дѣтей, нечего разговаривать!-- проговорила Марья Никитишна.-- Мать мучается, мать изъ синяковъ не выходитъ, а они барничать будутъ!.. Гоните ихъ...
   Матушка видѣла, что уговорить Марью Никитишну нѣтъ возможности, что эта женщина хмельна, и разбудила дѣтей.
   -- Поганые, по чужимъ угламъ шляться вздумали,-- встрѣтила ихъ Марья Никитишна и дала имъ по тумаку.
   -- За что же вы ихъ бьете?-- сострадательно вмѣшалась матушка.-- Развѣ они виноваты, что вы несчастливы?
   -- Да вамъ-то какое дѣло до нихъ? Я мать, хочу -- бью, хочу -- милую! Туда же, объ моемъ несчастьи толковать вздумала! Взяла мужа колпака подъ башмакъ, да надъ другими и издѣвается! Сволочь этакая, право сволочь!
   Матушка тихо удалилась отъ полупьяной женщины. Вслѣдъ ей понеслись слова отборной брани и послышались крики дѣтей.
   -- Мамка дуля... чего делешься? Вотъ ужо тебя самое папка-то...
   Матушка вошла въ комнату, но не принялась за шитье, а, загасивъ свѣчу, стала тихо и задумчиво ходить по комнатѣ, озаренной слабымъ и кроткимъ свѣтомъ лампады. Отъ времени до времени я слышалъ, какъ она шептала:
   -- Бѣдныя, бѣдныя дѣти! Бѣдные люди!
  

VI.

   На другой день послѣ этой ночной сцены матушка, по обыкновенію, встрѣтилась въ кухнѣ съ старшей дочерью Степановыхъ, Настей. Это была семнадцатилѣтняя дѣвушка съ большими, добрыми голубыми глазами, съ темно-русыми волосами, съ прозрачнымъ и нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ. Брови дугою, правильно очерченный ротъ, небольшой тонкій носъ, нѣжность кожи,-- все было въ ней прекрасно, и трудно было повѣрить, что это милое созданіе съ умнымъ и добрымъ лицомъ родилось, выросло и живетъ среди грязи и нищеты. Дѣвушка застѣнчиво поклонилась моей матери и вся зарумянилась. Матушка привѣтливо протянула ей руку.
   -- Не сердитесь, пожалуйста, что вчерась мать у васъ нашумѣла,-- пробормотала Настя, краснѣя еще болѣе.-- Она у насъ всегда не въ своемъ видѣ такая безобразная!
   Глаза у дѣвушки задернулись слезами.
   -- Я не сержусь,-- отвѣтила матушка.-- Что ваши маленькіе -- не простудились?
   -- Что намъ дѣлается! Цыганская жизнь!-- вздохнула Настя.
   -- Отчего вы рѣдко заходите ко мнѣ?-- спросила матушка.
   -- Совѣстно... Видите, какая я лохмотница.
   -- Я не по платью принимаю...
   -- Я знаю; да самой себя совѣстно,-- отвѣтила Настя.-- Кажется, на глаза бы людямъ не показывалась; вѣдь хуже нищей,-- руки есть, а на тѣлѣ порядочнаго платьишка нѣтъ.
   -- Приходите, тамъ потолкуемъ, авось удастся что-нибудь заработать.
   -- Гдѣ ужъ! Аспиды-то все пропьютъ...
   -- Уладимъ какъ-нибудь.
   Настя обѣщала придти. Дѣйствительно, дня черезъ два она зашла къ намъ. На ней было старое ситцевое платье, стоптанные башмаки, на шеѣ былъ накинутъ полинялый клѣтчатый платокъ, но ея ослѣпительная красота заставляла забыть ея нарядъ. Можно даже сказать, что она поражала еще болѣе при этомъ нарядѣ. Матушка встрѣтила, ее радушно, поговорила о ея житьѣ-бытьѣ, предложила ей работу. По словамъ Насти, въ ихъ семьѣ былъ адъ кромѣшный; кромѣ носильнаго платья у нихъ не было ничего; каждая тряпка пропивалась.
   -- Отецъ, какъ получитъ свои шестнадцать рублей, такъ сейчасъ въ кабакъ,-- говорила Настя.-- "На эти деньги, говоритъ, семью не прокормишь, такъ пусть же и добываетъ сама себѣ хлѣбъ". Придетъ домой, ну, мать и начнетъ попрекать его, а онъ ее бить. "Ты, говоритъ, съ любовниками шашни заводишь!" Извѣстно, мы изъ солдатъ: мало ли, что было, когда маменька съ отцомъ въ казармахъ жили? А теперь кому она нужна? Видѣли вы?-- смотрѣть страшно! Вся избита, изъ синяковъ не выходитъ, въ чемъ душа держится. А тоже она цѣлый день у корыта, цѣлый день съ бѣльемъ возится. На плоту теперь это зимой дрогнетъ. Это рематизъ у нея, кости вотъ всѣ ноютъ, кожа полопалась на рукахъ. Ну, и горько ей, тоже иногда съ холоду забѣжитъ выпить, а то и забыться хочется... Вѣдь мы не господа, никакой у насъ компаніи нѣтъ. Отецъ, можетъ-быть, и теперь солдатомъ бы былъ, если бы его за высокій ростъ не взяли сюда на службу. Маменька не можетъ понимать, что ей, по ея теперешнему званію, стыдно по кабакамъ ходить. Да и бѣдность-то насъ одолѣла... Я шью -- да много ли добудешь иглой и гдѣ взять работы? Никто такой-то, какъ я, не даетъ. У насъ грязь, сама я оборвана... А тоже дѣтей кормить надо... Какое тутъ шитье? И вѣдь не приберетъ же ихъ Богъ! Вѣдь тоже ужъ они ли не бьются, ужъ они ли не голодаютъ, а нѣтъ,-- все живутъ. Я ужъ и не знаю, что это за желѣзный народъ! Въ наказаніе это Богъ посылаетъ людямъ, что ли -- я ужъ и не придумаю. Ужъ будто нѣтъ грѣшнѣе насъ людей, что намъ хуже всѣхъ надо жить!
   Воспоминанія о горькой жизни взволновали Настю. Она склонила на грудѣ голову и задумалась.
   -- Либо я надъ собой что-нибудь сдѣлаю, либо уйду, куда глаза глядятъ!-- воскликнула она черезъ минуту.-- Силъ у меня больше нѣтъ эту жизнь выносить! Да я думаю, на каторгѣ люди лучше живутъ, ихъ хоть кормятъ-то всякій день. А тутъ и голодъ-то, и бьютъ-то тебя...
   -- Вы бы на мѣсто пошли,-- посовѣтовала матушка, перерывая ее.
   Матушкѣ было невыносимо слушать эти горькія рѣчи.
   -- На мѣсто? Безъ паспорта-то? Кто меня возьметъ? Отецъ не даетъ паспорта-то. Я ужъ говорила -- избилъ. "Ты, говоритъ, вѣрно, любовниковъ хочешь на сторонѣ завести. Но матери пошла, У васъ однѣ шашни..."
   -- У начальства можно бы похлопотать о паспортѣ,-- снова перебила ее матушка.
   -- Похлопотать? Да вѣдь отцу же скажутъ. Ну, опять изобьетъ. Что имъ до меня за дѣло, начальникамъ-то? Станутъ они со всякой дрянью возиться!
   Матушка опустила голову: она понимала, что Настя права.
   -- Ходите ко мнѣ шить въ свободное время -- сказала матушка.-- Все-таки хоть что-нибудь заработаете.
   Настя поблагодарила матушку, и съ этого дня чаще стала появляться въ нашей квартирѣ, помогая матушкѣ шить. Иногда, разсказывая о своей семейной жизни, о пьянствѣ отца и матери, о вѣчныхъ дракахъ, о нищетѣ и голодѣ, о наготѣ маленькихъ братишекъ, Настя впадала въ тяжелое отчаянье. "Наложить на себя руки" -- было единственнымъ отходомъ, который ясно представлялся ея воображенію. Другого пути къ спасенію, другого будущаго, она не видѣла и не могла видѣть. Покуда будутъ живы отецъ и мать, думала она, до тѣхъ поръ ничто не можетъ измѣниться: ее не отпустятъ изъ дому, а дома лучшей доли не будетъ. Ей даже не приходила въ голову мысль о замужествѣ, такъ какъ знакомыхъ у нихъ не было, да и кто бы взялъ за себя дѣвушку изъ подобной семьи?
   -- Хоть бы Богъ прибралъ ихъ поскорѣе!-- восклицала иногда она,-- хоть руки бы развязали!
   Она такъ же искренно и откровенно высказывала это, какъ высказывала мысль о самоубійствѣ. Въ такія минуты мрачнаго отчаянья матушка не старалась утѣшать несчастную дѣвушку пустыми словами и молчала или перемѣняла разговоръ.
   Но иногда на Настю находило другое настроеніе:-- обсидится она, бывало, въ нашей мирной семьѣ, ободрятъ ее ласковыя рѣчи матушки, пригрѣетъ лѣтнее солнце, и она вся раскраснѣется, просвѣтлѣетъ; на лицѣ блуждаетъ какая-то дѣтская улыбка, глаза свѣтятся, и, смотришь, Настя уже мурлыкаетъ какую-нибудь пѣсню.
   Мнѣ до сихъ поръ памятна одна сцена, когда Настя была въ такомъ настроеніи. Время было послѣобѣденное, праздничное. На дворѣ стояла теплая и сухая осень. Заходящее солнце бросало въ нашу комнату послѣдніе яркіе лучи и золотило все, начиная съ простой мебели и кончая свѣженькимъ лицомъ молодой дѣвушки. Наши окна были открыты. Съ улицы доносились шумъ экипажей, говоръ проходящаго народа, крики играющихъ дѣтей нашего дома, звуки шарманокъ. Настя сидѣла у окна и, дошивая какую-то вещь, тихо мурлыкала пѣсню. Сначала звуки пѣсни были веселые, беззаботные, потомъ, мало-по-малу, они начали дѣлаться все грустнѣе и грустнѣе и, наконецъ, перешли вѣкакіе-то тоскливые не то вздохи, не то стоны и постепенно смолкли. Слушая за стѣной это пѣніе, можно было подумать,-- что пѣвица, выплакавъ въ этой пѣснѣ все свое гнетущее горе, тихо заснула сномъ усталости. Матушка, какъ бы пораженная наступившей гробовой тишиной, взглянула, на Настю. Настя не шила. Облокотившись на подоконникъ и опустивъ на ладонь голову, она задумчиво смотрѣла въ окно.
   -- А вѣдь это все господа на острова ѣдутъ,-- проговорила она, не поворачивая головы и какъ бы почувствовавъ взглядъ матушки.-- Я думаю, весело тамъ, на островахъ-то?.. Господи, если-бъ хоть годикъ, хоть мѣсяцъ такъ пожить!
   -- Какъ?-- спросила матушка.
   -- А вотъ какъ другіе живутъ,-- отвѣтила Настя, все попрежнему не поворачивая головы и оставаясь въ томъ же положеніи задумчивости.-- Куда задумала -- поѣхала, спать легла -- о завтрашнемъ днѣ не думаешь, что захотѣла -- купила. Никто съ тебя отчета не потребуетъ; никто тебя пальцемъ не тронетъ; ни на кого тебѣ смотрѣть не стыдно; никому ты не завидуешь.
   -- Всѣмъ, Настенька, нельзя такъ жить,-- вздохнула матушка.-- Однимъ жизнь -- наслажденье; другимъ -- тяжелое испытаніе.
   Настя вдругъ обернулась къ матушкѣ.
   -- А знаете что, Дарья Семеновна?-- быстро заговорила она.-- Я бы все, все отдала, чтобы такъ пожить!
   Матушка вздрогнула, услышавъ страстный и порывистый тонъ этихъ словъ, увидѣвъ мгновенно вспыхнувшіе глаза и щеки дѣвушки, и тихо промолвила:
   -- Полноте, Настенька, вѣдь вамъ и отдавать-то нечего. Всѣ блага жизни золотомъ покупаются.
   Огонь въ глазахъ Насти быстро потухъ, ея щеки стали блѣднѣе, и она, склонивъ голову, почти съ укоризной прошептала:
   -- Вотъ вы какія, Дарья Семеновна, и помечтать-то не дадите!
   Въ комнатѣ воцарилось молчаніе. Настя безмолвно шила, низко наклонивъ голову къ работѣ.
   -- Оно, правда,-- начала она черезъ нѣсколько минутъ болѣе спокойнымъ тономъ:-- намъ, бѣднякамъ, и отдать-то нечего, чтобъ такую жизнь купить. Только не знаю я, какъ это вы можете въ такой каторгѣ жить и покорствовать.
   -- Въ какой каторгѣ?
   Матушка подняла голову и съ изумленіемъ взглянула на Настю.
   -- Да въ такой,-- сегодня шить, завтра шить, послѣзавтра шить, до гробовой доски шить! Да для чего? Для того, чтобы такъ отъ этого самаго шитья и въ гробъ лечь.
   Матушка опустила на колѣни работу и не вдругъ нашлась, что отвѣтить.
   -- У меня сынъ. Я для него тружусь,-- отвѣтила она, наконецъ.
   -- Да?... Ну, конечно, вы добрая мать,-- согласилась Настя.-- Онъ у васъ счастливый,-- не то, что мы... А вотъ, я все думала, для чего я это работаю, и не придумала. Объясните мнѣ это.
   Настя тоже отложила работу и вопросительно взглянула на матушку своими большими, глубокими глазами. Въ нихъ снова сверкалъ какой-то огонекъ. Матушка опять не вдругъ нашлась, что отвѣчать.
   -- Ни радости мнѣ нѣтъ отъ работы, ни покоя, ни уваженья,-- продолжала Настя.-- Шьешь,-- руки исколешь, грудь изсушишь, а что толку? Почти безъ платья ходишь, ѣшь впроголодь, всѣ надъ тобой чуть не въ глаза смѣются...
   -- Вы семью поддерживаете,-- едва слышно замѣтила матушка.
   -- Чего вы выдумали!-- горячо перебила Настя.-- Семья и безъ меня жила. Я что выработаю, то, почитай, и съѣмъ. А если что и останется, такъ и безъ этого семья не стала бы бѣднѣе. Это что говорить! Это пустое!
   -- Ну, положимъ, что и такъ,-- согласилась немного смущенная матушка:-- ну, просто для того работаете, чтобы жить и...
   -- Жить? да для чего она, жизнь-то? Чтобы шить?-- засмѣялась Настя какимъ-то тяжелымъ смѣхомъ.
   -- Ахъ, Боже мой!-- совсѣмъ растерялась матушка и раз вела руками.-- Ну, будете жить,-- замужъ выйдете...
   -- А потомъ для сына шить буду?-- снова засмѣялась Настя, перебивая матушку.-- Вотъ и придумали! Ха-ха-ха. Это-то и одна я придумала.
   Матушка встала и въ волненіи заходила по комнатѣ. Настя продолжала смѣяться.
   -- Вы, Настенька, не знаете, что значитъ быть матерью,-- заговорила въ волненіи матушка и, остановившись посреди комнаты, обняла меня.-- Вы не знаете, какое наслажденіе работать напролетъ дни и ночи для своего ребенка, для того, чтобы онъ былъ веселъ, здоровъ, счастливъ, чтобы онъ выросъ большимъ, умнымъ, образованнымъ, чтобы онъ могъ, жить лучше, богаче насъ...
   Матушка остановилась: ее началъ душить кашель. Настя уже давно перестала смѣяться. Она задумчиво, грустно смотрѣла на разгорѣвшееся болѣзненнымъ румянцемъ лицо матушки.
   -- Дарья Семеновна, у васъ добрая была мать?-- спросила черезъ минуту дѣвушка какимъ-то страннымъ тономъ.
   -- Да,-- отвѣтила матушка.
   -- Она изъ богатыхъ была?
   -- Нѣтъ.
   -- Тоже работой жила?
   -- Да. А что?-- съ недоумѣніемъ спросила матушка.
   -- Нѣтъ... Это я такъ спросила,-- вздохнула Настя и тихо наклонилась къ работѣ.
   Матушка посмотрѣла на поблѣднѣвшее личико дѣвушки, задумалась, потомъ нервно и горячо поцѣловала меня въ голову, сѣла и принялась за шитье. Отъ времени до времени она украдкой поглядывала на Настю. Дѣвушка шила молча, не поднимая ни головы, ни глазъ, но матушка замѣтила, что изрѣдка съ ея лица падали на работу одинокія, крупныя слезы.
   -- Что съ вами, Настенька?-- спросила матушка.
   -- Ничего... вы не глядите на меня,-- отвѣтила Настя.-- Такъ, съ дуру, взгрустнулось что-то...
   -- Не безъ причины же?
   -- Да извѣстно, у меня одна причина: жизнь тяжела,-- отвѣтила Настя.-- Какъ вотъ подумаешь, что вы для сына по цѣлымъ днямъ шьете, ваша мать для вашего счастья работала, можетъ-быть, и ея мать для нея трудилась,-- такъ бросила бы все и бѣжала бы, куда глаза глядятъ, безъ оглядки.
   Обѣ женщины замолчали; въ комнатѣ снова воцарилась унылая, мертвая тишина, посреди которой слышалось только частое пощелкиванье иголки да шуршанье полотна. Поздно вечеромъ матушка говорила моему отцу:
   -- Боюсь я за бѣдную Настю... погибнетъ она...
  

VII.

   И вотъ опять мнѣ вспоминается ночь,-- не тихая, не мирная, не тоскливая, но полная шума и разгула забубенной толпы голодныхъ бѣдняковъ, вздумавшихъ развернуться хотя разъ во всю ширь своей необузданной натуры. Это рождественская ночь; она не одна, этихъ ночей нѣсколько, но всѣ онѣ сливаются въ моей памяти въ одно разомъ гудящее, какъ сотни голосовъ на сходкѣ, безобразное цѣлое.
   Уже за нѣсколько недѣль въ нашемъ домѣ чуялось приближеніе Рождества и не потому только, что во всемъ домѣ пахло постнымъ масломъ, гнилой треской, кислой капустой, горохомъ. Нѣтъ, болѣе существенные признаки говорили о приближеніи Рождества.
   Въ теченіе всего поста по всѣмъ углахъ коридоровъ, по всѣмъ подоконникамъ, на площадкахъ лѣстницъ, размѣщались группы оборванныхъ и замаранныхъ ребятишекъ и оглашали домъ за душу тянущими звуками:
   -- Ро-жде-ство тво-е, Хри-сте Бо-же нашъ,-- мѣрно и словно по складамъ выводитъ въ одномъ углу группа двѣнадцати- и четырнадцатилѣтнихъ хриплыхъ басовъ, уже искусившихся во всѣхъ сладостяхъ и мерзостяхъ жизни и готовыхъ дать отпоръ каждому встрѣчному.
   -- Волстви-же со звѣздою путешествуютъ,-- заливаются плясовымъ мотивомъ въ другомъ углу семилѣтніе картавые дисканты.
   -- Да замолчите ли вы, черти проклятые!-- раздается изъ какой-нибудь внезапно отворившейся двери заспанный и сердитый голосъ.-- И ночью-то отъ васъ, окаянныхъ, покою нѣтъ!
   Дверь съ трескомъ захлапывается. Дисканты разбѣгаются, какъ вспугнутые зайцы.
   -- Самъ старый чортъ,-- раздается со стороны басовъ.-- Коридоръ-то откупилъ, что ли? Со сна, видно, ошалѣлъ!
   Дисканты, слыша отпоръ старшихъ, прыскаютъ отъ смѣха, и по коридору вдругъ проносится пронзительное долгое:
   -- Мя-у, мя-у!
   На эти звуки откликаются десятки мяукающихъ голосовъ изъ разныхъ угловъ коридоровъ. Это ободрившіеся дисканты изволятъ тѣшиться.
   -- Ну, чего глотки-то распустили!-- кричатъ басы.-- Идите лучше къ намъ пѣть.
   Дисканты прекращаютъ мяуканье и присоединяются къ басамъ. Въ коридорѣ снова несется и гудитъ:
   -- Ро-жде-ство тво-е, Хри-сте Боже нашъ!
   -- Господи, да съ этимъ народомъ просто поколѣешь! Холера-то ихъ не беретъ!-- бормочетъ разсерженный обитатель какой-нибудь изъ конуръ, кутаясь въ одѣяло и стараясь уснуть.
   Но вотъ и праздникъ. На дворѣ еще не разсвѣло, а уже во всѣ двери стучатся десятки дѣтскихъ рукъ. Это "христославы". Это нищіе, стучащіеся за грошомъ къ сослуживцамъ своихъ домовъ. Двери не поддаются натискамъ: жильцы остаются нѣмы и глухи къ дѣтскому стуку.
   -- Скареды окаянные!-- проносятся въ коридорѣ звуки басовъ.
   Но вотъ изъ одной двери юркнула маленькая одинокая фигурка хитраго дискантика, отдѣлившагося отъ толпы "христославовъ" и успѣвшаго проскользнуть въ одну изъ квартиръ и прославить Христа.
   -- Васька, Васька подлецъ!-- накрываютъ его свирѣпѣющіе басы.-- Ты, шельмецъ, откуда?
   -- Я такъ... Я дяденьку Петра Никифолыча плаздлавлялъ,-- съ замираніемъ, сердца оправдывается плутоватый, но трусливый дискантикъ.
   -- Показывай, подлецъ, что дали!-- кричали басы.
   -- У меня... у меня ничего нѣтъ,-- лжетъ дискантикъ, зажимая кулакъ съ гривной.
   -- Врешь! А въ кулакѣ что?-- кричатъ басы.
   -- Братцы, братцы, Порѣченскій вышелъ; дверей не успѣли затворить,-- кричатъ въ толпѣ басовъ, и вся ватага бросается на приступъ къ нашимъ дверямъ.
   Черезъ минуту у насъ въ комнатѣ звучитъ:
   "Рождество твое, Христе Боже нашъ",-- и мнѣ со сна кажется, что кого-то отпѣваютъ, кого-то хоронятъ.
   Ватага получаетъ деньги, нахально смотритъ, много ли дали, и бѣжитъ въ коридоръ искать дверей, открытыхъ оплошавшею хозяйкою. Только къ одиннадцатому часу прекращается пѣніе и на подоконникахъ, на лѣстницахъ собираются группы басовъ и дискантовъ для дѣлежа добычи. Гамъ и шумъ, драка и слезы продолжаются цѣлый день. Шустрый сборщикъ, первѣйшій сорванецъ, воришка, пьяница и развратникъ, успѣвшій взять себѣ львиную часть барыша, подвергается избіенію и своими боками расплачивается за украденную часть поживы. Въ теченіе двухъ дней это четырнадцатилѣтнее enfant terrible дома ходитъ съ синяками и царапинами на дерзкомъ и нагломъ лицѣ; его сопровождаютъ крики: "жила", "жила", "воришка!" -- но онъ все-таки торжествуетъ, ему всѣ завидуютъ, и каждый мечтаетъ о томъ, какъ бы на будущій годъ захватить роль сборщика въ свои руки.
   Въ эти два дня родители этихъ юныхъ воровъ и нищихъ наѣдаются за весь голодный годъ, заливаютъ испорченные желудки сивухой и спятъ. Кажется, что въ домѣ вымерло все взрослое населеніе, и остались одни ребятишки, разнуздавшіеся и развернувшіеся на волѣ. Нѣкоторые изъ этого молодого поколѣнія навеселѣ.
   Но первые два дня прошли, проходитъ и третій день. Снѣгъ валитъ мокрыми хлопьями, съ крышъ льетъ вода, на тротуарахъ и на мостовой рыхлая грязь и лужи. На улицѣ давно стемнѣло. У насъ уже давно готовятся ко сну, а нашъ домъ весь на ногахъ. Распахнулъ онъ настежь сотни дверей своихъ казематовъ, выпустилъ сотни своихъ заключенныхъ, подпоилъ ихъ полуголодныхъ виномъ на радостяхъ -- и гудитъ, и галдитъ на тысячу ладовъ. Кругомъ бренчатъ гитары и десятирублевыя фортепіано, несется топотъ пляски, заливаются голоса пѣснями -- то разгульно гремитъ "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ", то торжественно гудитъ "Спаси Господи люди твоя и благослови достояніе Твое". Толпы замаскированныхъ людей, какъ стая бѣглецовъ изъ сумасшедшаго дома, несутся по лѣсницамъ и по коридорамъ, изъ однѣхъ дверей въ другія. Тутъ придавленные жизнью, забытые и запуганные холопы въ костюмахъ итальянскихъ бандитовъ и надменныхъ "гишпанцевъ"; тутъ вѣчно пьяные, ворующіе, что попало, не имѣющіе никакого понятія о совѣсти и чести, мелкіе мошенники въ костюмахъ пустынниковъ и капуциновъ; тутъ безграмотныя, невѣжественныя созданія въ костюмѣ докторовъ -- одинъ изъ самыхъ любимыхъ костюмовъ нашего дома. И какъ было не любить этого костюма -- онъ такъ дешево стоитъ! Длинный фракъ, мятая шляпа, вязаныя бѣлыя перчатки, высокіе, сдѣланные изъ бумаги, воротнички и очки изъ картона, безъ стеколъ,-- вотъ все, что составляло костюмъ доктора. Дешевле его были развѣ только костюмы колонистихи и "леймона"; первый состоялъ изъ ситцевой юбки, ночной кофты и ночного чепца, обшитыхъ пестрыми каймами изъ ситца же; второй требовалъ ночной кофты съ большими пуговицами, набитыми ватой, бѣлыхъ нижнихъ панталонъ и бумажной треугольной шляпы. Вообще изобрѣтательность нашего дома была не велика. Вся эта пестрая масса смѣшалась въ одно безобразное цѣлое; испанцы пляшутъ трепака, бандиты поютъ "Взбранной воеводѣ", "леймоны" пищатъ "среди долины ровныя", доктора чуть не кувыркаются, высоко откидывая длинныя фалды своихъ допотопныхъ фраковъ. Среди всей этой разгулявшейся массы колесомъ и кубаремъ, съ визгомъ и гамомъ снуютъ дѣти, вымазанныя сажею для изображенія трубочистовъ, вываленныя въ мукѣ для изображенія булочниковъ, украшенныя рогами и масками, сдѣланными дома изъ черной бумаги, для изображенія чертей. На нѣкоторыхъ изъ дѣтей надѣты даже настоящіе костюмы, взятые изъ табачныхъ лавочекъ,-- это значитъ, что эти дѣти уже умѣютѣ воровать гроши у своихъ родителей и сосѣдей или занимаются "христославленьемъ", то-есть нищенствомъ, или употребляются, какъ холопы, на побѣгушки посторонними людьми. Роскошнѣе всѣхъ костюмъ сборщика "христославовъ".
   Звуки раздаются подъ нами -- во второмъ этажѣ, за стѣной -- у сосѣдей, вездѣ, кромѣ нашего жилища и жилища Степановыхъ. Моя семья не принимаетъ участія въ буйномъ весельи, сознавъ вполнѣ, что никакое похмелье, никакая забубенная удаль одного дня не зальютъ, не заглушатъ слезъ трехъсотъ шестидесяти четырехъ дней; семья Степановыхъ мрачно и озиноко, въ своихъ четырехъ стѣнахъ, заливала голодный желудокъ водкой въ теченіе всѣхъ трехсотъ шестидесяти четырехъ дней и уже не находитъ ничего привлекательнаго въ этомъ праздничномъ похмельи нараспашку, въ этомъ пьянствѣ огуломъ.
   Несмотря на увѣщанія матери, въ эти ночи я не могъ преодолѣть любопытства и торчалъ у дверей въ коридорѣ, глядя на эту пеструю толпу замаскированныхъ. Необычайный шумъ въ нашей тюрьмѣ, звуки музыки, пѣсни, хохотъ,-- все это поражало меня, какъ нѣчто выдающееся въ однообразной жизни нашего дома.
   Точно такъ же притаился я у дверей и въ тотъ вечеръ, который особенно ярко вспоминался мнѣ теперь. Время летѣло незамѣтно, и, мало-по-малу, коридоръ начиналъ пустѣть; маски плясали въ квартирахъ, сгруппировавшись тамъ, гдѣ были радушнѣе хозяева, гдѣ нашлись неутомимые музыканты-самоучки, гдѣ лилось больше водки. Наступала ночь. Я еще стоялъ у дверей, прижавшись въ уголъ, когда мимо меня мелькнули двѣ фигуры: какой-то юноша въ богатомъ костюмѣ и дѣвушка, замаскированная колонистихой. Они быстро прошли мимо меня и стали ходить въ томъ концѣ коридора, гдѣ царствовала полнѣйшая тьма; черезъ, нѣсколько минутъ въ тишинѣ я услышалъ звуки горячихъ, поцѣлуевъ. Я не шевелился и не выходилъ изъ засады. Прошло еще нѣсколько минутъ. Наконецъ, мимо меня снова промелькнула эта пара, и еще черезъ минуту я увидѣлъ, какъ эти же двое людей, уже надѣвъ теплую одежду, проскользнули по направленію къ подъѣзду. Въ коридорѣ все затихло. Еще то тамъ, то тутъ раздавались пѣсни и хохотъ только въ квартирахъ; я пошелъ въ комнату.
   Мы уже ложились спать, когда къ намъ кто-то постучался въ дверь.
   -- Кто тамъ?-- спросила матушка.
   -- Настасья у васъ?-- послышался у дверей сиплый женскій голосъ.
   -- Нѣтъ.
   -- О, Господи! Ищу, ищу ее -- и нигдѣ нѣтъ!-- послышалось за дверями восклицаніе сиплаго женскаго голоса.
   Матушка отворила дверь. Передъ нею стояла Марья Никитишна. Она была совершенно трезва и, видимо, встревожена.
   -- И куда она ушла? Ума не приложу,-- заговорила Степанова.-- Пошла на часокъ поплясать, а до сихъ поръ нѣтъ.
   -- Вѣрно затанцовалась гдѣ-нибудь.
   -- Да нигдѣ нѣтъ. Я всѣ квартиры обходила. Въ надворномъ домѣ была и тамъ нѣтъ. Смокла даже вся. Ишь распутица-то какая стоитъ. Снѣгъ такъ и валитъ. Того и гляди, что въ постель сляжешь. И вѣдь ушла-то она налегкѣ. Что у ней за салопчишко,-- рѣшето! Охъ, ты, Господи, не сгубила бы себя дѣвка!
   Матушка взглянула на Степанову не безъ удивленія: Степанова была не озлоблена, не ругалась, но выглядѣла печальной и стояла въ дверяхъ, грустно подперши ладонью щеку.
   -- Вѣдь нашей сестрѣ недолго погибнуть-то,-- говорила она въ раздумьи.-- Первая-то рюмка коломъ, а вторая соколомъ, а тамъ мелкія пташечки пойдутъ.
   -- Но вѣдь Настя не пьетъ.
   -- Да развѣ одно пьянство нашу сестру губитъ? Ей семнадцатый годъ пошелъ, матушка. Сами мы по этой дорогѣ ходили -- сперва-то идешь все въ гору, а потомъ, какъ покинешься подъ гору, такъ до кабака и дойдешь.
   Степанова смолкла. Матушка глядѣла съ сожалѣніемъ на ея испитое, покрытое зеленовато-желтыми пятнами лицо, на которомъ теперь выражалось столько неподдѣльной, столько глубокой тревоги и горя.
   Это была женщина, проторившая дорогу нищеты и мелкаго грошоваго разврата; это была женщина, прошедшая огонь и воду кабачной жизни; это была женщина, уставшая, наконецъ, работать, развратничать, пьянствовать, жить и внезапно увидавшая въ минуту отрезвленія, что ея семнадцатилѣтняя дочь, можетъ-быть, готова пойти по этой же, проторенной матерью, дорогѣ. Это не было раскаянье старой грѣшницы. Нѣтъ, это былъ ужасъ женщины, которая изнемогла подъ бременемъ своей каторжной жизни и увидала вдругъ, что на эту же жизнь идетъ ея дочь.
   -- Что Антонъ-то Прохоровичъ скажетъ!-- вздохнула она.-- Вѣдь я съ минуты на минуту его жду... Придетъ пьяный... Изобьетъ, изобьетъ,-- и меня, и ее изобьетъ... Да что бить-то? Можетъ, и бить-то будетъ поздно... Пойти поискать еще...
   Степанова какъ-то безнадежно покачала головой и пошла.
   Матушка долго стояла въ раздумьи въ дверяхъ со свѣчой въ рукѣ и очнулась только тогда, когда ей стало холодно.
   На слѣдующій день матушка хотѣла справиться у Степановыхъ о Настѣ, но Марья Никитишна была пьяна съ утра, а самой Насти не было дома.
   Матушка зазвала въ наше жилище меньшого брата Насти и стала разспрашивать, пришла ли вчера его сестра.
   -- Пьитья,-- отвѣтилъ чумазый ребенокъ.-- Мамка ее все бия и распласивала. "Ты, говолитъ, плавду скази. Я тебѣ мать". А сама, дулища, ходитъ, ходитъ по комнатѣ, да нѣтъ, нѣтъ, и дельнетъ Настасью за волосы. А Настасья сидитъ и молчитъ. "Да ты сказывай, плистаетъ мать, плавду сказывай". "Что сказывать-то? говолитъ мамкѣ Настасья: сказывать-то нечего. Гдѣ была, тамъ меня нѣтъ". А мамка стоитъ и плачетъ. А потомъ опять за косы ее дельнула. "Лучше бы ты сдохла, говолитъ, въ утлобѣ". "Польноте тиланитъ-то меня, говолитъ Настасья. Легче мнѣ станетъ, что-и?"
   -- А отецъ былъ дома?-- спросила матушка, слушая съ волненіемъ безсвязный разсказъ ребенка.
   -- Пьишелъ опосья,-- отвѣтилъ мальчуганъ.-- Мамку бій.
   -- А Настю?
   -- Тоже хотѣй бить. Мамка не дая. "Дѣвка, говолитъ, тлудится, тлудится, а ей и ладости нѣтъ. Длугіе веселятся, а она всегда дома, все въ четылехъ стѣнахъ".
   Мальчуганъ еще долго болталъ о ночныхъ происшествіяхъ. Матушка хотя не вполнѣ поняла, что случилось съ Настей, гдѣ она была, но все-таки немного успокоилась, узнавъ, что дѣвушка не пропала безъ вѣсти и воротилась домой.
  

VIII.

   Нѣсколько дней матушка не встрѣчалась съ Настей, хотя въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ наша семья совершенно сжилась съ этой дѣвушкой и считала ее почти своимъ членомъ. Можетъ быть, мы очень сильно начали бы безпокоиться этимъ отсутствіемъ нашей любимицы, если бы наше вниманіе не было отвлечено другимъ болѣе серьезнымъ и близкимъ намъ обстоятельствомъ. Матушка начинала въ это время расхварываться, кашляла все сильнѣе и сильнѣе, но шила попрежнему, выходила изъ дому за работой и не показывала намъ виду, что она больна. Но, несмотря на ея молчаніе о болѣзни, я и отецъ ясно замѣчали, какъ она таетъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Насъ уже не на шутку тревожилъ ея мучительный кашель. Отецъ улыбался все жалобнѣе, суетился все болѣе и все чаще говорилъ матушкѣ о необходимости отдыха. Отвѣтъ всегда получался одинъ и тотъ же:
   -- А чѣмъ жить будемъ?
   -- Ну, какъ-нибудь пробьемся, голубчикъ,-- торопливо замѣчалъ отецъ.-- Какъ-нибудь вывернемся, Данечка.
   -- Да какъ же?-- возражала матушка немного раздражительно.-- Вѣдь не голодомъ же сидѣть? Съ голоду-то не только я не поправлюсь, а и Петя нашъ захвораетъ.
   Отецъ начиналъ соваться во всѣ стороны, стараясь избѣгнуть матушкиныхъ взглядовъ. Онъ очень хорошо понималъ, что дѣйствительно вывернуться нельзя, что голодные дни тоже не особенно поправятъ здоровье матушки. Въ душѣ старика происходила какая-то мучительная борьба, какой-то роковой переломъ. Онъ началъ понимать, что жить попрежнему невозможно, что надо найти средства къ существованію помимо одиннадцати-рублеваго жалованья, помимо работъ матушки.
   -- Нѣтъ, честностью, видно, у насъ не выживешь,-- съ несвойственнымъ ему задоромъ говорилъ онъ, разсказывая о доходахъ нѣкоторыхъ изъ своихъ сослуживцевъ.
   -- Полно, Ваня,-- грустно улыбалась матушка.-- Ужъ, гдѣ намъ съ тобой! Себя бы мы только этимъ измучили. Сорвали бы грошъ, а на рубль намучились бы.
   -- Ну да, ну да, дураки мы, дураки!-- суетливо замѣчалъ отецъ.-- Вотъ потому и погибаемъ, потому и голодаемъ, потому и ты больна...
   -- Да, что ты все о моей болѣзни толкуешь?-- раздражительно говорила мать.-- Я здорова. Я кашляю отъ простуды; посижу денекъ, другой дома -- и все пройдетъ. Вѣдь эти вѣчныя опасенія только бодрость отнимаютъ...
   -- Да я, Данечка, не опасаюсь,-- поспѣшно перебивалъ отецъ рѣчи матушки.-- Чего мнѣ опасаться? Мало ли кто можетъ простудиться? Это ничего! Мнѣ только, Данечка, досадно, что вотъ тебѣ съ кашлемъ за работой приходится ходить. А то я ничего... я ничего...
   Онъ заискивающими взглядами заглядывалъ въ лицо матушки и улыбался, но такъ улыбался, что матушка потупляла съ вздохомъ глаза и вся приковывалась къ работѣ. Отецъ съеживался, отходилъ отъ нея на цыпочкахъ, словно боясь напомнить ей о своемъ присутствіи. Два, три раза послѣ подобныхъ сценъ я случайно заставалъ отца сидящимъ въ передней съ опущенной на грудь сѣдою всклокоченною головой, съ сжатыми на колѣняхъ руками, съ безсмысленнымъ неподвижнымъ взглядомъ. Эта поза навсегда врѣзалась въ мою память.
   -- Загубилъ, совсѣмъ загубилъ,-- тихо и машинально бормоталъ онъ, не замѣчая моего присутствія.
   Эту фразу я слышалъ въ послѣднее время столько разъ, что она начала меня тревожить. Я не понималъ, кто и кого загубилъ, но боялся за отца; мнѣ казалось, что онъ сходитъ съ ума. Дѣйствительно, старикъ все болѣе и болѣе походилъ на сумасшедшаго. Онъ, то сидѣлъ въ какомъ-то отупѣломъ состояніи, то суетился и потиралъ лобъ рукою, то вдругъ дѣлался говорливымъ, стараясь развлечь матушку, а можетъ-быть, разогнать свои безрадостный думы.
   Недѣли черезъ, двѣ послѣ праздниковъ матушка увидала Настю въ коридорѣ. Дѣвушка покраснѣла и потупилась, встрѣтивъ матушку. Она немного похудѣла.
   -- А вы все пируете,-- сказала матушка, пожимая руку дѣвушки.-- Пора и за работу.
   Настя вся вспыхнула.
   -- Такъ ли люди пируютъ, Дарья Семеновна!--проговорила она.-- У насъ на часъ веселья, на годъ горя!
   -- Ну, горе-то не отъ веселья,-- замѣтила матушка.
   -- А кто его знаетъ, отъ чего оно; только лучше бы ужъ и совсѣмъ не было этого веселья.
   -- Ну, если оно вамъ надоѣло, такъ приходите работать,-- улыбнулась матушка.
   -- Да вы на меня не сердитесь?-- неожиданно и наивно спросила Настя.
   -- За что же?
   -- Гадкая я дѣвчонка,-- проговорила она.-- Мнѣ бы на хлѣбъ грошъ зарабатывать нужно, а меня танцовать тянетъ... Ужъ оченно мнѣ эта самая работа опостылѣла, не глядѣла бы на нее.
   -- А все-таки придете работать?-- спросила матушка.
   -- Приду, приду; не для работы приду, а душу отвести приду къ вамъ. У насъ-то содомъ просто.
   Вечеромъ Настя зашла къ намъ. Мы сидѣли втроемъ,-- отецъ былъ дома. Онъ все чаще оставался дома, точно сторожилъ матушку.
   -- А я скоро переѣду на мѣсто,-- замѣтила между прочимъ Настя.
   -- Вотъ какъ!-- удивилась матушка и, пристально взглянувъ на Настю, спросила:-- что же, мѣсто достали?
   -- Да,-- нетвердо отвѣтила дѣвушка, взглянувъ въ сторону.
   -- Паспортъ-то, паспортъ-то какъ вы достанете?-- проговорилъ отецъ. Вѣдь батюшка-то вашъ и слышать не хотѣлъ о выдачѣ вамъ паспорта.
   -- Теперь мать хлопочетъ за меня,-- отвѣтила Настя.
   -- А матушка ваша соглашается отпустить васъ?-- удивилась еще болѣе мать.
   -- Да. Изъ-за этого изъ-за самаго у насъ теперь и идетъ баталія,-- отвѣтила Настя.-- Не могу я дольше терпѣть этой каторги. Кажется, если не отпустятъ, я надъ собой что-нибудь сдѣлаю.
   -- Ну, Настенька, отчаиваться-то не должно; отчаянье-то, Настенька, грѣхъ!-- промолвилъ отецъ.-- Не сладка жизнь дома, не сладка она и въ чужихъ людяхъ.
   -- Вы лучше бы вотъ подождали, шили бы покуда у меня,-- замѣтила матушка.-- А то, такъ вдругъ собрались. И какое мѣсто попадется...
   Настя встрепенулась.
   -- Чего ждать-то?-- быстро и страстно спросила она.-- До чего я дошьюсь здѣсь? До гробовой доски?
   -- Мало ли до чего?-- неопредѣленно замѣтила матушка.-- Ужъ одно то благо, что вы независимы будете, достанете честнымъ трудомъ грошъ, никто васъ не оскорбитъ неуваженіемъ...
   Матушка говорила, какъ-то нерѣшительно, какъ-то грустно, словно предчувствуя, что-то недоброе въ намѣреніи Насти и не находя въ своемъ простомъ, неразвитомъ воспитаніемъ умѣ достаточно сильныхъ доводовъ для борьбы съ этимъ намѣреніемъ.
   -- Полноте!-- перебила ее Настя строптивымъ тономъ.-- Какая тутъ воля! Отецъ бьетъ, мать бьетъ, давальцы ломаются. И что это за трудъ, когда на хлѣбъ едва достаетъ. Вы вонъ говорите объ уваженіи. Да кто насъ такихъ уважать-то станетъ? Знаю я, какъ васъ уважаютъ,-- не понравится фасонъ сорочки, которую вы сшили, такъ вамъ ее въ лицо кинутъ. Въ передней васъ принимаютъ. Надъ необразованностью, надъ платьемъ вашимъ смѣются. У васъ шляпка вышла изъ моды, вамъ новой купить не на что, а люди на васъ пальцемъ показываютъ, какъ, на пугало гороховое; лакеишки на васъ зубы скалятъ, "швейка пришла" докладываютъ про васъ господамъ., а сами фыркаютъ отъ смѣха. Да я лучше пропаду, чѣмъ эту муку терпѣть буду.
   Матушка вся вспыхнула.
   -- Что вы говорите, Настя!-- воскликнула она и сильно закашляла отъ волненія.
   -- Ай, Настенька, Настенька!-- укоризненно покачалъ головою отецъ.-- Вы дѣвушка такая славная, добрая -- а такія рѣчи говорите! Не хорошо, право, не хорошо! Помните всегда, что самъ Богъ, самъ Спаситель нашъ терпѣлъ осмѣянія.
   Настя словно замерла и сидѣла, потупивъ голову. Она раскаивалась за невольно сорвавшуюся съ ея языка предательскую фразу. Она не умѣла скрытничать и вѣчно проговаривалась. Разговоры пошли какъ-то вяло. Настя говорила осторожно, боясь о чемъ-то еще разъ проговориться. Отецъ сидѣлъ печальный и думалъ тяжелую думу. Мать въ волненіи ходила по комнатѣ. Всѣмъ было не но себѣ. Когда Настя ушла отъ насъ, матушка вскользь замѣтила отцу;
   -- А вѣдь Настя-то уже погибла, кажется!
   -- Что ты, что ты, Данечка,-- встрепенулся и завозился на мѣстѣ отецъ.--Какъ это можно говорить такія вещи про дѣвушку! Она еще почти ребенокъ, она и знать-то этого не можетъ...
   Матушка пристально взглянула на отца
   -- Она-то не знаетъ?-- раздражительно спросила матушка.-- Да развѣ можно не знать всѣхъ гадостей, живя въ этомъ аду? Развѣ не насмотрѣлась она съ колыбели на примѣръ матери? Вѣдь она слышала изо дня въ день, какъ отецъ-то попрекалъ ея мать. Вѣдь онъ ее заколачивалъ въ минуту пьяныхъ подозрѣній безъ всякой вины. Она не знаетъ! Да ей все это извѣстно лучше, чѣмъ мнѣ, замужней женщинѣ! Несчастное существо! Это не жизнь, это каторга. Пойми ты это!
   Матушка въ волненіи ходила по комнатѣ. Ее душилъ кашель.
   -- И чѣмъ можно ее остановить? Что можно ей возразить, когда ей тяжело жить, когда молодое сердце требуетъ жизни, радостей, веселья, любви? А мы предлагаемъ ей работу и нищету. Предлагаемъ безсонныя ночи и голодные дни...
   Матушка говорила страстно и быстро; ея слова мѣшались съ кашлемъ и были какъ-то жгучи, ложились на душу какъ-то тяжело. Въ ея тонѣ слышалась иронія отчаянія.
   -- И хоть бы былъ одинъ примѣръ трудовой тяжелой жизни, вознагражденной чѣмъ-нибудь. А то передъ ея глазами одни примѣры бѣдняковъ, доводимыхъ работой только до преждевременной могилы. Одни спились съ кругу, надрываютъ грудь у корыта и заливаютъ горе у кабацкаго прилавка, другіе работаютъ ночи и дни и съ работой въ рукахъ идутъ навстрѣчу смерти. Вѣдь она была права, когда говорила, что можетъ дошиться только до гробовой доски. Вѣдь я это поняла сразу. Я возражать не могла. Пойми ты, что не то страшно, что видишь, какъ человѣкъ идетъ на погибель, а то, что помочь ему не можешь. Словъ нѣтъ, словъ нѣтъ у меня, чтобы остановить ее, вотъ, что страшно! Вѣдь и меня трудъ-то довелъ до гробовой доски.
   Матушка смолкла, точно что-то въ ней оборвалось. Ея худое, желтое лицо покрылось багровыми пятнами. Грудь вздрагивала отъ кашля и волненія.
   Отецъ молча слушалъ матушку и все ниже и ниже склонялъ голову. При послѣдней фразѣ матери онъ совсѣмъ съежился, затихъ, замеръ на мѣстѣ, сжавъ руки на своихъ колѣняхъ и опустивъ на грудь свою полуплѣшивую голову. Онъ походилъ на преступника, слушающаго приговоръ. Матушка взглянула на него и остановилась: ей стало невыносимо жаль старика; она вдругъ поняла, что въ ея рѣчахъ ему послышался невыносимый, подавляющій упрекъ. Она тихо подошла къ отцу и поцѣловала его въ голову. Онъ совершенно растерялся, словилъ ея руки и беззвучно припалъ къ нимъ губами.
   -- Довелъ до гробовой доски, до гробовой доски!-- безсознательно бормоталъ онъ, все еще находясь подъ впечатлѣніемъ послѣднихъ словъ матушки.-- И не далъ ничего за это, ничего не далъ! Сегодня трудъ и голодъ, завтра трудъ и голодъ, всегда трудъ и голодъ! А счастья нѣтъ, и не леди счастья... Нѣтъ, пусть ужъ она лучше идетъ по своей дорогѣ, пусть хоть день будетъ счастлива... Что-жъ... отдохнетъ отъ труда, отъ голода, съ молодымъ другомъ отдохнетъ, будетъ чѣмъ помянуть жизнь...
   -- Ваня, что съ тобой?-- отшатнулась матушка отъ отца и взглянула на него.
   Онъ смотрѣлъ на нее мутнымъ, безсмысленнымъ взглядомъ, словно помѣшанный. О, какъ хорошо знакомъ мнѣ. этотъ взглядъ! Какъ часто леденилъ онъ мою кровь!
   -- Я вѣдь, голубчикъ, Данечка, все знаю, все знаю, все понимаю,-- шепталъ онъ.-- Не умѣлъ я цѣнить тебя, запрягъ я тебя въ этотъ тяжелый хомутъ. Старый дуракъ, мало того, что связалъ тебя съ собою, такъ еще засадилъ на дни и ночи за работу, морилъ голодомъ, довелъ до чахотки, до моги...
   Отецъ вдругъ остановился, сдвинулъ брови и дикимъ взглядомъ осмотрѣлъ комнату. Онъ потеръ себѣ лобъ рукою, какъ бы припоминая, что онъ говорилъ, что онъ дѣлалъ за минуту передъ тѣмъ. Матушка смотрѣла на него съ испугомъ.
   -- Водицы, Данечка, водицы дай!-- слабо, по-дѣтски прошепталъ онъ.-- Это ничего, пройдетъ, это пройдетъ.
   Матушка, блѣдная и испуганная, принесла воды.
   -- Ты забудь, забудь, что я говорилъ,-- шепталъ старикъ, глотая воду и конвульсивно улыбаясь.-- Это у меня нервы, что ли, сегодня разыгрались... Это пройдетъ, это пройдетъ!
   Онъ снова понурилъ голону и сложилъ на колѣняхъ руки. Матушка сѣла возлѣ псго и тихо, машинально ласкала его. Прошло довольно много времени въ полнѣйшемъ молчаніи. Наконецъ, отецъ, мало-по-малу, окончательно пришелъ въ себя и, повидимому, успокоился. Онъ какъ будто постарѣлъ въ эти немногія минуты, во всемъ его существѣ проглядывало безпомощное безсиліе. Матушка, несмотря на свою обычную слабость, несмотря на свою болѣзнь, выглядѣла и сильнѣе, и бодрѣе его.
  

IX.

   Съ этого рокового дня въ нашей семьѣ яючно что-то оборвалось, точно что-то дорогое умерло. То слово, та мысль, которыхъ до сихъ поръ никто какъ-будто не сознавалъ, не высказывалъ, наконецъ, высказались и озарили зловѣщимъ пламенемъ ту пропасть, въ которой такъ долго мы хотѣли сознать призракъ честнаго спокойствія и семейнаго счастія. Теперь мы знали, что въ этой пропасти невозможно никакое спокойствіе, никакое счастье. Теперь вдругъ стало яснымъ, что съ каждымъ кускомъ хлѣба мы съѣдаемъ частицу жизни одного изъ дорогихъ намъ существъ. Отецъ ли приносилъ "курочку", объясняя матери, что то ему подарокъ сдѣлали, что ей легкое кушанье полезно,-- матушка понимала, что отецъ выкланялся гдѣ-нибудь, переломилъ себя, и съ раздраженіемъ замѣчала:
   -- Да не заботься ты обо мнѣ! Не помру я безъ этихъ куриныхъ суповъ.
   Матушка ли зарабатывала усиленнымъ трудомъ лишнюю копейку мнѣ и отцу на сапоги,-- отецъ чуть не со слезами замѣчалъ:
   -- Голубчикъ, все-то ты для насъ, все для насъ трудишься! Пожалѣй ты себя: мы съ Петюшей и такъ походимъ. Намъ что! Мы мужчины. Здоровье-то свое, здоровьице свое ты побереги. Грудушку свою пожалѣй!
   Да, мы заѣдали, мы изнашивали жизнь тѣхъ людей, которыхъ мы любили болѣе всего на свѣтѣ, болѣе своей жизни. Это мы поняли вполнѣ легко только теперь.
   Страшнѣе этого сознанія не можетъ быть ничего. При этомъ сознаніи любящимъ другъ друга людямъ хочется отшатнуться, уйти другъ отъ друга или даже посягнуть на что-нибудь недоброе. Но драма приходила къ развязкѣ не въ одной нашей семьѣ, она была въ полномъ размѣрѣ и въ семьѣ Степановыхъ.
   Настя уже жила не въ своей семьѣ. Она изрѣдка появлялась въ гости къ матери и къ намъ. Она теперь одѣвалась недурно, иногда носила своей матери подарки, чаще всего приносила рубашонки своимъ братьямъ. Разговоровъ съ моей матерью о своемъ мѣстѣ она старалась избѣгать и говорила о немъ неопредѣленно, краснѣя и конфузясь. Однажды вскользь она проговорилась, что, можетъ-быть, она скоро выйдетъ замужъ.
   -- Жениха нашла?-- спросила матушка.
   -- Да,-- отвѣтила Настя.
   -- Не обманитесь,-- замѣтила матушка,-- Ухаживателей за дѣвушками много, но не всѣ они женихи.
   Настя промолчала и перемѣнила разговоръ.
   Въ половинѣ Великаго поста мы были смущены необычайнымъ шумомъ въ квартирѣ Степановыхъ. Тамъ бушевалъ самъ Степановъ.
   -- Такъ ты вотъ какъ!-- кричалъ онъ своимъ хриплымъ басомъ.-- По Невскому ѣздишь? Отецъ ногъ подъ собой не чувствуетъ, а ты барыней ѣздишь! Вы заодно съ матерью. Шашни завели! Жена!.. Марья!.. ты чего смотрѣла? Говорри! Что у тебя языкъ отсохъ, что ли? А?
   За стѣной послышались удары кулаковъ и крики сиплаго женскаго голоса:
   -- Батюшка, Антонъ Прохоровичъ, не виновата я. Богъ свидѣтель, ни въ чемъ не виновата.
   -- Ракалья! Разражу! Разражу!-- гремѣлъ пьяный басъ.-- Въ рабочій домъ васъ всѣхъ засажу. Я отецъ, отецъ! Настасья! Отецъ я? А? говори! Пеньку щипать будешь. Въ полиціи драть буду. Рракалья! Косы всѣ выдеру.
   За стѣной начались стоны. Это былъ голосъ Насти.
   -- Господи, будетъ ли этому конецъ!-- сжала съ невыносимой мукой свои руки матушка,-- Ваня, сходи, ради Бога за смотрителемъ. Вѣдь онъ убьетъ Настю. Вѣдь онъ ее изуродуетъ.
   Отецъ схватилъ фуражку и побѣжалъ къ смотрителю нашего дома.
   -- Молчи, молчи!-- бушевалъ за стѣной Степановъ.-- Не дыши! Въ каретахъ ѣздить! Я тебѣ покажу кареты! Я отецъ... Проклятая! Въ каретахъ!..
   Мучительные стоны Насти становились все слабѣе. Матушка то приникала ухомъ къ стѣнѣ, то быстро ходила по комнатѣ, затыкая уши. Она рыдала и стискивала руки въ безпомощномъ страданіи.
   Прошло полчаса томительныхъ ожиданій; наконецъ, въ коридорѣ послышались поспѣшные мужскіе шаги.
   -- Слава Богу, идутъ!-- воскликнула матушка и приникла ухомъ къ стѣнѣ.
   Черезъ минуту въ квартирѣ Степановыхъ начался шумъ многихъ голосовъ. Громче всѣхъ кричалъ Степановъ.
   -- Я отецъ, я убить ее могу!-- бушевалъ онъ.-- Кто мнѣ запретить смѣетъ? Кто? Будь она проклята! Настасья, будь ты проклята!
   Затѣмъ послышалось чье-то приказанье:
   -- Вяжите его!
   Началась возня, кто-то упалъ на полъ, кого-то потащили, послышались шаги въ коридорѣ, потомъ все стихло. Черезъ четверть часа вернулся отецъ. Онъ былъ весь въ поту, одежда его была въ безпорядкѣ.
   -- Отправили!-- лаконически замѣтилъ онъ и напился воды.
   -- Что Настя!-- спросила матушка.
   Отецъ махнулъ рукою и промолчалъ.
   -- Жива она?-- спросила снова матушка.
   -- Жива, жива! Да ты успокойся,-- заговорилъ отецъ, взглянувъ на болѣзненное лицо матушки.
   -- Избилъ ее всю, я думаю!
   Отецъ опять махнулъ рукою.
   -- Беременна она, кажется!-- отвернувшись, пробормоталъ онъ.
   Матушка всплеснула руками.
   -- Несчастные, несчастные люди!-- вырвалось изъ ея груди восклицаніе.
   Она сѣла, поникла головой на руки и затихла. Она безмолвно, горько плакалаю Быть-можетъ, эти слезы были вызваны болѣе всего сознаніемъ того, что она ничѣмъ не можетъ помочь несчастной дѣвушкѣ, что она сама стоитъ на краю пропасти, могилы.
   Нѣсколько дней послѣ этого событія, въ Степановской квартирѣ царствовала мертвая тишина. Самъ Степановъ сидѣть подъ арестомъ, Марья Никитишна переходила отъ корыта къ штофу, отъ штофа къ корыгу и вечеромъ, совсѣмъ пьяная, въ безчувствіи засыпала, забывъ о существованіи дѣтей. Чѣмъ питались они въ это время, что дѣлали, какъ добывали кусокъ хлѣба -- этого никто не спрашивалъ, никто не зналъ.
   Не весело было и у насъ. Матушка въ это время хворала все сильнѣе; нерѣдко она лежала въ постели, хотя и не переставала шить. Отецъ ходилъ, какъ въ воду опущенный; я присмирѣлъ и бросилъ книги, къ чтенію которыхъ уже началъ чувствовать нѣкоторую охоту. Теперь чтеніе не шло мнѣ на умъ, хотя я иногда по цѣлымъ часамъ сидѣлъ съ книгою въ рукахъ, но я не читалъ или не понималъ того, что я читаю. Среди этой тишины однажды снова послышались изъ квартиры Степановыхъ крики самого Антона Прохоровича и Марьи Никитишны.
   -- Опять началось!-- вздохнула матушка.-- И зачѣмъ это его выпустили изъ-подъ ареста?
   Черезъ день буйство у Степановыхъ повторилось снова и начало повторяться каждый день.
   -- Господи, даже переѣхать-то нельзя, чтобы не слыхать этого!-- стонала матушка.-- Это каторга, просто каторга. Хоть бы минуту покоя!
   Отецъ, понуривъ голову, молчалъ. Вдругъ настало затишье въ сосѣднемъ казематѣ. Это было въ концѣ Страстной недѣли. У Степановыхъ вдругъ все затихло: Антонъ Прохоровичъ былъ уже нѣсколько дней на службѣ, Марья Никитишна пила безъ просыпу, въ ихъ квартирѣ словно замерло.
   -- Ну, слава Богу, успокоились,-- замѣтила матушка однажды, не слыша криковъ сосѣдей.
   Я въ то время былъ въ коридорѣ и встрѣтилъ старшаго сына Степановыхъ. Онъ шелъ угрюмо и молча по коридору, сопровождаемый нашимъ тощимъ длиннымъ смотрителемъ, полицейскимъ солдатомъ и свитой мальчишекъ.
   -- Что съ тобой?-- съ любопытствомъ спросилъ я, увидавъ его странную свиту.
   -- Мать умерла,-- хмуро отвѣтилъ онъ, не моргнувъ глазомъ.
   -- Какъ умерла?-- наивно удивился я.
   -- Извѣстно? какъ люди умираютъ: взяла, да и умерла,-- отвѣтилъ онъ.
   Я. подъ вліяніемъ невольнаго любопытства, пошелъ за толпой въ квартиру Степановыхъ. Передо мною предстала страшная и ужасающая картина. Квартира Степановыхъ была совершенно такая же, какъ наша, но стѣны въ ней были грязны, полъ испорченъ; въ передней, среди груды щепокъ и наструганныхъ дѣтьми палочекъ и лопаточекъ, стоялъ некрашенный березовый столъ съ суповымъ горшкомъ, двумя тарелками, нѣсколькими деревянными ложками и обитыми чашками и двѣ скамейки; въ гостиной на исключеніемъ двухъ бѣлыхъ табуретовъ, не было никакой мебели, и только въ углахъ валялось какое-то тряпье, служившее и одеждой и ложемъ дѣтей, да на окнѣ лежала корзинка изъ-подъ бутыли для водки; въ спальной лежала сбитая и вся засаленная перина, безъ одѣяла, безъ простынь, съ двумя большими коричневыми подушками, на стѣнахъ висѣли лохмотья одежды, въ углахъ валялись какія-то разорванныя карточки и двѣ бѣльевыя корзины; все это было грязно, разодрано, сломано. Среди этой страшной обстановки на краю перины подъ старымъ салопомъ, изъ котораго выбивались клочья грязной ваты, лежалъ посинѣвшій, обезображенный трупъ Марьи Никитишны съ всклокоченными волосами. Онъ уже весь вспухъ и выглядѣлъ страшно.
   -- Надо подождать доктора,-- сказалъ смотритель, и его слова какъ-то рѣзко и гулко отдались подъ сводами этой квартиры, лишенной мебели.
   -- Потрошить будутъ,-- произнесъ кто-то въ толпѣ ребятишекъ.
   По моему тѣлу пробѣжала дрожь. Мнѣ было какъ-то страшно слышать, что человѣка будутъ потрошить.
   -- Чего вы сюда набрались!-- крикнулъ смотритель на ребятишекъ. Я поспѣшилъ убраться домой, но ребятишки остались.
   Я возвратился домой въ лихорадочномъ состояніи.
   -- Гдѣ ты былъ?-- спросила матушка, удивленная моимъ долгимъ отсутствіемъ.
   -- Мамочка, Степанова умерла,-- отвѣтилъ я.
   Мать посмотрѣла на меня съ удивленіемъ, какъ бы не вѣря моимъ словамъ.
   -- Отъ удара, говорятъ,-- пояснилъ я.
   -- Господи, что же будетъ съ ея дѣтьми?-- вздохнула матушка.-- Одни, совершенно одни остались. Это ужасно! Что они станутъ дѣлать, куда пойдутъ?
   -- Ну, Данечка, Богъ не безъ милости, Богъ не безъ милости,-- заговорилъ отецъ.
   Матушка бросила на отца какой-то мучительный взглядъ.
   -- Что же, манна упадетъ имъ съ неба?-- какъ-то горько-иронически спросила она.
   -- Ну, Данечка, не то, а все же...-- сконфуженно сталъ подыскивать возраженіе отецъ.
   Но матушка не дала ему времени надуматься.
   -- Погибнутъ, погибнутъ!-- какъ-то рѣшительно и твердо пророческимъ тономъ проговорила она.-- Погибнутъ на каторгѣ, въ арестантскихъ ротахъ!
   Она отвернулась лицомъ къ стѣнѣ и закрыла лицо руками.
   Въ квартирѣ Степановыхъ уже слышался смутный шумъ; тамъ говорили люди, тамъ отбивали гвозди, задерживающіе вторую половину входныхъ дверей, туда что-то тащили. Я не могъ побѣдить свое любопытство и снова прокрался въ коридоръ. Въ коридорѣ стояла толпа мальчишекъ.
   -- Ящикъ принесли. Въ полицію повезутъ.
   Изъ нѣкоторыхъ дверей выглядывали лица обитателей нашего дома,-- заспанныя, худыя, бездушныя, апатичныя лица. Наконецъ, двери квартиры Степановыхъ были открыты, и изъ нихъ полицейскіе солдаты потащили черный длинный ящикъ, обвязанный веревками. Его понесли на крыльцо; передъ крыльцомъ уже стояли розвальни; на нихъ поставили ящикъ; его привязали веревками и прикрыли рогожею; возлѣ ящика примостился полицейскій солдатъ. Мужикъ дернулъ вожжи, и лошадь рысцой потащилась въ путь. Начинало уже смеркаться, шелъ мелкій мокрый снѣгъ. Народъ разошелся. Дѣти возвратились къ своимъ играмъ и разсыпались по всѣмъ этажамъ нашего дома. Только у квартиры Степановыхъ,-- горько рыдая, сидѣлъ одинокій бѣлокурый мальчуганъ. Это былъ меньшой сынъ Марьи Никитишны.
   -- Иди къ намъ,-- позвалъ я его, не рѣшаясь подойти къ дверямъ ихъ жилища: теперь оно мнѣ казалось страшнымъ.
   Онъ, всхлипывая, подошелъ ко мнѣ.
   -- Ты куда?-- угрюмо спросилъ его подошедшій къ намъ его старшій брать.
   -- Къ тетенькѣ Дальѣ Семеновнѣ,-- отвѣтилъ меньшой братишка.
   -- Шелъ бы спать домой,-- хмуро замѣтилъ старшій братъ.
   -- Я боюсь!
   -- Какого чорта?-- усмѣхнулся старшій братъ.-- Я вотъ ничего сегодня не ѣлъ, такъ хоть высплюсь.
   Онъ отворилъ дверь въ свою квартиру, но остановился на порогѣ: напускная, безшабашная удаль, которою видимо хотѣлъ похвастать этотъ ребенокъ, разомъ исчезла при видѣ этого пустого, темнаго жилища, гдѣ еще валялись тряпки и лохмотья одежды его умершей матери. Онъ машинально захлопнулъ двери и пошелъ по коридору.
   -- Куда ты?-- спросилъ его меньшой брать.
   -- Вонъ туда, отвѣтилъ старшій братъ.-- Тамъ, поди, еще не ужинали.
   Онъ быстро пошелъ по коридору и свернулъ на черную лѣстницу.
   Меньшой братишка вошелъ въ нашу квартиру. Черезъ часъ, плотно наѣвшись, онъ уже спалъ въ нашей передней.
   -- Видишь, Данечка, Богъ не безъ милости; кое-какъ прокормятъ ихъ добрые люди!-- замѣтила, отецъ матушкѣ.
   Она ничего не отвѣтила и только вздохнула, взглянувъ куда-то въ сторону недобрыми глазами.
   Съ этого дня дѣти Степанова сдѣлались чѣмъ-то въ родѣ нищихъ нашего дома. Они побирались то въ той, то въ другой семьѣ, и носились слухи, что старшій братишка уже; нерѣдко прибѣгаетъ къ воровству. Но мы очень мало интересовались слухами и разсказами, занимавшими нашъ домъ,-- у насъ было свое горе: моя мать уже не вставала съ постели.
  

X.

   Настали невыносимо-тяжелые, убійственно-тоскливые дни и ночи. Въ нашей квартирѣ пахнетъ лѣкарствами; тишина сдѣлалась еще полнѣе, еще мертвеннѣе; отецъ и я ходили на цыпочкахъ, говорили шопотомъ.
   -- Ну, какъ тебѣ, Петя, кажется?-- шепчетъ отецъ!-- Она сегодня какъ будто бодрѣе выглядитъ? А?
   -- Ну да, ну да, дремлетъ...-- соглашается отецъ торопливымъ тономъ.-- Это всегда передъ выздоровленіемъ такъ бываетъ. Проспится, отдохнетъ человѣкъ,-- ну, ему и станетъ лучше, станетъ онъ бодрѣе... Это, Петя, хорошій знакъ... А? вѣдь это хорошій знакъ? Ты какъ думаешь?..
   Въ голосѣ отца слышится какая-то тоскливая нота нетерпѣливаго ожиданія.
   -- Не знаю, папа,-- грустно отвѣчаю я, Потерявъ всякую надежду на выздоровленіе матери:-- можетъ-быть, это и хорошій знакъ...
   -- Да? знаешь, мы у доктора спросимъ,-- говоритъ онъ.-- Докторъ знаетъ, онъ скажетъ навѣрное... Мы спросимъ...
   Наступаетъ снова тишина. Среди этого затишья вдругъ начинается удушливый, сухой кашель, вырывающійся изъ надорванной груди.
   -- Голубчикъ, дай я тебѣ головку подержу, головку подержу,-- слышится голосъ отца уже въ спальнѣ. Такъ легче будетъ, голубчикъ. Откашляйся, родная, откашляйся. Это пройдетъ, пройдетъ.
   Шопотъ отца -- прерывающійся, дрожащій, похожій на дѣтскій лепетъ; въ этомъ шопотѣ слышатся затаенныя слезы.
   -- Ты, голубчикъ, кушать не хочешь ли?.. Мы съ Петей сами для тебя стряпали. Супецъ приготовили, бульончикъ... Это подкрѣпитъ тебя... У насъ курочка варилась...
   -- Я, Ваня, не хочу ѣсть,-- слабымъ голосомъ отвѣчаетъ мать:-- ты не траться... Вѣдь теперь конецъ мѣсяца... У тебя, я думаю, денегъ нѣтъ...
   -- Ну, голубчикъ, ты не думай о деньгахъ. У насъ деньги есть... Мы, Данечка, богачи...
   -- Да какъ же не думать... Вотъ я васъ разоряю... Свою семью совсѣмъ разоряю! Хоть бы скорѣе ужъ...
   -- Голубчикъ, голубчикъ, да ты не думай!-- торопливо перебиваетъ отецъ.-- Это мнѣ... это мнѣ подарили...
   Отецъ вдругъ суетливо, сконфуженно умолкаетъ и начинаетъ соваться изъ стороны въ сторону, поправляя постель. Онъ чуть-чуть не проговорился, откуда у него берутся деньги на лѣкарство, "на курочку" для больной жены. Ему совѣстно самого себя; ему совѣстно передъ нею.
   -- Измучила я васъ, совсѣмъ измучила!-- безнадежно говоритъ больная, откидывая голову и закрывая глаза.
   -- Что ты, что ты, Дашенька!-- восклицаетъ отецъ.-- Да мы съ Петей веселы, здоровы... Намъ развѣ это трудно? Ходить-то, за тобой-то ходить, развѣ намъ трудно? Вотъ погоди, выздоровѣешь -- поѣдемъ на дачу...
   Отецъ улыбается, такъ жалко, такъ мучительно улыбается, но больная лежитъ съ закрытыми глазами и молчитъ. Черезъ минуту онъ пробирается на цыпочкахъ изъ-за перегородки и шепчетъ.
   -- Голубушка-то наша, мама-то наша совсѣмъ изстрадалась!
   Я вздрагиваю, очнувшись отъ тяжелыхъ думъ.
   Отецъ замѣчаетъ это движеніе и снова начинаетъ говорить торопливо:
   -- Да ты, Петя, не бойся; ты веселѣе на нее смотри, чтобы, знаешь, бодрости ей придать. Оно, знаешь, больному легче при бодрости, когда на него весело смотрятъ, не боятся, не сомнѣваются, что онъ встанетъ... Духъ это укрѣпляетъ. Да!.. Ты виду не подавай, что ты за нее трусишь... И чего трусить? Ну, больна она у насъ, очень больна,-- но вѣдь это покуда ледъ ломаетъ... къ погодѣ... Да! къ погодѣ... Мы вотъ и здоровые въ погодѣ прихварываемъ... Видишь, весна-то какая стоитъ хмурая... Вотъ ледъ тронется и пройдетъ, ну, и все кончится... Кончится, говорю я,-- то-есть знаешь, ну понимаешь, поднимется она... Да ты бодрись, бодрись... Гляди молодцомъ.
   Отецъ суетливо, мелкими шажками удаляется отъ меня, и я понимаю, что онъ уходилъ въ коридоръ, чтобы уткнуться въ уголъ, гдѣ-нибудь между шкапомъ и коридорной стѣной, и наплакаться вволю, тайкомъ отъ меня. Я не плачу, я точно одеревенѣлъ, я точно застылъ, но во мнѣ все ноетъ, у меня каждый суставъ наболѣлъ. Я по цѣлымъ часамъ сижу неподвижно на одномъ мѣстѣ, тупо устремивъ глаза въ какую-то темную даль; мнѣ кажется, что меня окружаетъ не дневной весенній свѣтъ, а непроглядная тьма черной осенней ночи. Я не о прошломъ вспоминаю, я не о будущемъ мечтаю, я просто безцѣльно, безсмысленно гляжу на одну точку, не слышу ничего, ни шума экипажей, ни говора народа, ни звуковъ шарманщиковъ, ни криковъ разносчиковъ, и вздрагиваю только при одномъ слабомъ, едва слышномъ голосѣ моей матери. Онъ словно обжигаетъ меня.
   -- Ваня, Ваня,-- слабо раздается въ затишьи.
   Я бѣгу за отцомъ въ коридоръ, но онъ уже спѣшитъ мнѣ навстрѣчу; старикъ, кажется, также дошелъ до изумительной чуткости относительно этого голоса.
   -- Иду, иду!-- шепчетъ онъ на ходу и, торопливо утирая глаза, бѣжитъ неслышными шагами въ комнату матери, съ улыбочкой на лицѣ, съ красными глазами.
   -- Мнѣ худо, Ваня!-- шепчетъ матушка.
   Я весь превращаюсь въ слухъ.
   -- Сейчасъ, голубчикъ, сейчасъ докторъ будетъ,-- лепечетъ отецъ.-- Не поправить ли подушечки? А?
   -- Нѣтъ, Ваня,-- съ усиліемъ произноситъ больная.-- Священника...
   Я вздрагиваю и удерживаю дыханіе.
   -- Милочка, голубчикъ, что... что съ тобой?-- растерянно говоритъ отецъ и начинаетъ соваться около постели.
   -- Пріобщиться,-- слабо говоритъ больная и откидываетъ въ изнеможеніи голову на бокъ.
   -- Сейчасъ... сейчасъ... Я Петю... Петя пойдетъ... Я самъ...
   Отецъ уже не сознаетъ, что онъ говоритъ, и все суетится около постели, обдергивая и поправляя простыни.
   -- Нѣтъ, кого-нибудь... посторонняго кого-нибудь пошли,-- прерывающимся голосомъ говоритъ мать.-- Умереть... Умереть... боюсь... безъ васъ...
   -- Что ты, что ты, Дашенька!.. Данечка, голубчикъ!.. Что ты!.. Сейчасъ... сейчасъ.
   Отецъ бросается стремглавъ изъ спальни въ коридоръ. Въ коридорѣ галдитъ толпа мальчишекъ.
   -- Скорѣе, родной, скорѣе... Священника!-- захлебываясь слезами, говоритъ отецъ, схвативъ за руку кого-то изъ мальчугановъ.-- Умираетъ... Скажи, пріобщиться хотятъ... Отца Василья... Скорѣе... Вотъ на извозчика...
   Отецъ началъ рыться въ карманахъ. Мальчуганъ, пойманный имъ, былъ старшій сынъ Степановыхъ; этотъ десятилѣтній бука стоялъ, но обыкновенію молча и насупивъ брови,-- и ожидалъ денегъ. Онъ искоса посматривалъ на моего отца и, повидимому, удивлялся, съ чего такъ сильно волнуется этотъ старикъ. Отецъ нашелъ мелкія деньги.
   -- Дяденька, дяденька, я схожу за отцомъ Васильемъ!-- раздались голоса мальчишекъ при видѣ денегъ.
   Степановъ молча сжалъ руку въ кулакъ и съ мрачными видомъ показалъ его толпѣ ребятишекъ: другая рука мальчугана была протянута за деньгами.
   -- Скорѣе, скорѣе, родной!-- торопилъ его отецъ.-- О, Господи, Господи!
   Черезъ мгновеніе отецъ пробрался въ гостиную, гдѣ я сидѣлъ, понуривъ на грудь голову.
   -- Петя, мама-то наша, мамочка-то...-- заговорилъ онъ.-- А?.. Что, Петя?
   -- Ничего, папа,-- успокоилась...-- отвѣтилъ я, не поднимая головы.
   -- Успокоилась?!. Не шевелилась?-- почти съ ужасомъ пробормоталъ отецъ и, какъ помѣшанный, бросился въ комнату матери.
   Онъ впился въ нее глазами, желай подмѣтить хоть малѣйшее движеніе, хоть одинъ вздохъ: она слабо дышала.
   -- Жива! жива!-- шепталъ онъ глухимъ голосомъ, выходя изъ спальни и отирая крупный потъ, покрывавшій все сто лицо, всю его голову.
   Казалось, что въ минуту, прошедшую между предыдущимъ и теперешнимъ появленіемъ отца въ гостиной, онъ пережилъ такую пытку, которой одной довольно для того, чтобы человѣкъ сошелъ съ ума.
   -- Жива! жива!-- повторилъ онъ снова, широко вздыхая.-- Спитъ. Это хорошо... Это къ здоровью... Ледъ вотъ, говорятъ, тронулся... Слава Богу, слава Богу!.. Теперь все пойдетъ на ладъ...
   Отецъ вссь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, а лицо его все передергивалось улыбочкой,-- судорожной, мучительной улыбкой.
   Черезъ нѣсколько минутъ пришелъ священникъ, сѣдой, сухощавый старикъ; онъ перекрестилъ мнѣ на ходу голову и протянулъ руку для поцѣлуя. Началась исповѣдь. Отецъ во время исповѣди все ходилъ взадъ и впередъ по кухнѣ и потиралъ руки. Я сидѣлъ, понуривъ голову, въ уголкѣ. Исповѣдь кончилась.
   -- А кто же ходитъ у васъ за больной?-- спросилъ священникъ у отца, когда тотъ отдавалъ ему деньги.
   -- Мы... я... сынъ,-- забормоталъ отецъ.
   -- Прислуги-то не держите?-- спросилъ священникъ, вытаскивая клѣтчатый бумажный платокъ, завязывая узелокъ на кончикѣ.
   -- Средствъ... батюшка... средствъ не имѣю... не имѣю,-- какъ-то захлебнулся отецъ, глотая слова и слезы.
   -- О-охъ, грѣхи, грѣхи!-- вздохнулъ священникъ, свертывая платокъ и отирая имъ около носа; онъ снова перекрестить мнѣ голову я подставилъ къ моимъ губамъ руку.-- Вотъ расти, слушайся родителей,-- наставительно сказалъ онъ мнѣ и, простившись съ отцомъ, удалился, неслышно волоча несгибавшіяся ноги.
   Матушка тихо позвала насъ къ себѣ.
   -- Спасибо тебѣ!-- промолвила она отцу.-- Береги Петю... Петя... Я благословляю тебя. Расти честнымъ... слышишь... какъ отецъ, будь честнымъ и добрымъ...
   Матушка перекрестила меня и поцѣловала крѣпкимъ долгимъ поцѣлуемъ.
   -- Спасибо тебѣ!-- обратилась она къ отцу.-- Обними меня!
   Отецъ припалъ къ ней головою, упалъ на колѣна передъ постелью и зарыдалъ, какъ ребенокъ, какъ женщина.
   -- Пожить бы еще!-- прошептала матушка, откидывая назадъ голову.
   Прошло нѣсколько минутъ. Матушка начала метаться и стонать.
   -- Голубчикъ, что тебѣ?-- снова очнулся и поднялся отецъ.-- Грудушку не потереть ли, грудушку?
   Матушка не могла говорить, она нетерпѣливо махнула рукой въ знакъ отрицанія и начала рвать рукою сорочку съ груди, точно ее давило даже полотно. Наконецъ, она вдругъ поднялась и на минуту сѣла на постели.,
   -- Воздуху!.. свѣту!..-- вырвался изъ ея груди мучительный, рѣзкій крикъ, и она снова навзничь упала на постель, стиснувъ зубы, затихнувъ, свѣсивъ съ постели безсильную руку. Ея лицо приняло сердитое, угрюмое выраженіе сознанной безпомощности и вдругъ потемнѣло.
   Отецъ безполезно припалъ къ этой свѣсившейся рукѣ, прижималъ къ ней свои губы, что-то безсвязно бормоталъ. Я стоялъ, какъ окаменѣлый, и съ нѣмымъ ужасомъ слѣдилъ за всѣмъ,-- видѣлъ въ сумеркахъ наступавшаго вечера, какъ мать еще разъ мучительно въ конвульсіяхъ приподняла грудь, словно желая вздохнуть широкимъ вздохомъ, какъ скрипнули ея стиснутые зубы, какъ она потянулась, выпрямилась и потомъ совсѣмъ перестала шевелится. Ея глаза, строгіе, почти сердитые до этой минуты, смотрѣли уже не на меня, а куда-то вдаль безсмысленно, тупо; огонь, горѣвшій въ нихъ, потухъ мгновенно. По мнѣ пробѣжала дрожь, но я молчалъ и не трогался съ мѣста, какъ будто не сознавая, что дѣлается передо мною. Въ комнатѣ становилось все темнѣе и темнѣе, а отецъ все еще неслышно плакалъ, прильнувъ къ свѣсившейся рукѣ матушки.
   -- Голубчикъ, озябла ты?.. рученька озябла...-- прошепталъ онъ, наконецъ, поднимаясь съ колѣней и держа въ своихъ рукахъ похолодѣвшую руку матери.
   Онъ поднялся, началъ безсмысленно всматриваться въ полутьмѣ въ лицо матушки; его глаза какъ-будто выкатились, зрачки расширились. Онъ перевелъ тупой, долгій взглядъ на меня и рухнулся на холодный трупъ.
   -- Умерла! умерла!
   Этотъ крикъ, точно молнія, обжегъ меня. Я бросился къ трупу матери -- онъ былъ холоденъ. Я взглянулъ на отца -- отецъ не шеволился.
   -- Помогите! помогите!-- съ отчаянными криками выбѣжалъ я въ пустой, темный коридоръ.
   -- Чего орешь?-- съ просонковъ отозвался съ конца коридора голосъ.
  

XI.

   Мнѣ снятся теперь тяжелые, томительные дни -- дни панихидъ, погребенія. Ярко блеститъ весеннее солнце, но на улицахъ еще стоитъ непроходимая грязь, рѣжущій вѣтеръ дуетъ порывисто, Нева бушуетъ и уноситъ изломанный ледъ, въ воздухѣ холодно. Трое сутокъ проведены мною и отцомъ почти безъ сна. Насталъ и день похоронъ. Началъ собираться народъ, чужой, незнакомый, всѣ жильцы нашего дома. Въ комнату вошелъ гробовщикъ и пробрался къ отцу.
   -- У васъ пропажа случилась,-- объявилъ онъ отцу.
   -- А? что?-- спросилъ безсмысленно отецъ, какъ бы спросонья.
   -- Галуны съ крышки украли.
   Отецъ посмотрѣлъ на гробовщика тупымъ взглядомъ и жалобно улыбнулся.
   -- Прикажете обить новыми?-- спросилъ гробовщикъ.
   -- Да... новыми,-- безсознательно отвѣтилъ отецъ протяжнымъ голосомъ.
   Мы вышли въ коридоръ. Крышка бѣлаго, обитаго коленкоромъ гроба стояла у дверей, ободранная наполовину. Отецъ посмотрѣлъ на нее мутными глазами и машинально пробормоталъ:
   -- Что-жъ... обивайте...
   Гробовщикъ послалъ за новыми галунами. Около крышки тѣснилась толпа любопытныхъ, перешептываясь, обсуждая случившійся казусъ и ругая ребятишекъ нашего дома, этихъ "разбойниковъ" и "головорѣзовъ", эту плоть отъ плоти нашей, кость отъ костей нашихъ. Въ эту минуту къ отцу протискался одинъ изъ "христославовъ", приглашенныхъ на выносъ въ качествѣ пѣвчихъ.
   -- Иванъ Андреевичъ, крышу-то ободралъ Васька Степановъ. Это доподлинно такъ. Его накрыли наши,-- объявилъ "христославъ".
   -- А? Ну, Богъ съ нимъ... Богъ съ нимъ.
   -- Его бы скрутить, да въ полицію отправить,-- посовѣтовалъ христославъ, опытный по части расправы за покражи.
   -- Что мнѣ въ этомъ?.. Что мнѣ?-- махнулъ рукою отецъ.-- Все прахъ, все прахъ... Что мнѣ?
   Отецъ понурилъ голову. Онъ взялъ меня за руку, возвратился со мной въ комнату и подошелъ поближе къ гробу.
   -- Унесутъ сейчасъ... унесутъ... Сиротами мы съ тобой, Петя, остались,-- шепталъ онъ, пожимая мою руку.
   Пришелъ священникъ, началось пѣніе. Принесли крышку, закрыли гробъ; его подняли, понесли изъ квартиры, поставили на дроги. Тощія лошади въ полинялыхъ, рыжихъ попонахъ тронулись. Толпа закрестилась и стала рѣдѣть,-- черезъ нѣсколько минутъ мы остались одни. Сзади самыхъ дрогъ, шлепая по грязи, спотыкаясь на каждомъ шагу, шли только отецъ и я, крѣпко держа другъ друга за руки.
   -- Сироты мы съ тобой, Петя, сироты... Маму нашу везутъ, мамочку нашу,-- шепталъ всю дорогу отецъ, спотыкаясь и увязая въ грязи. У него то выпадала изъ рукъ старая, измятая шляпа, то сваливались калоши.
   На одномъ изъ поворотовъ я увидалъ, что рядомъ съ нами идетъ еще одна личность, нарядно одѣтая, вся въ черномъ. Я узналъ Настю. Она шла безмолвно, опустивъ голову, изрѣдка отирая слезы. Отецъ тоже замѣтилъ ее.
   -- А, Настенька!.. Вотъ хоронимъ... маму нашу хоронимъ,-- пробормоталъ онъ.-- Сироты, совсѣмъ сироты остались!
   Настенька еще ниже опустила голову.
   -- Спасибо, что вспомнили сиротъ,-- вздохнулъ отецъ.
   -- Вы знаете, какъ я любила ее,-- прошептала Настенька, почти рыдая.-- Я такъ хотѣла проститься съ ней... Вы знаете, я не смѣю... Отецъ могъ увидать...
   -- Да, да... А вотъ мы совсѣмъ сироты, совсѣмъ сироты,-- безсмысленно бормоталъ отецъ.
   Онъ уже не плакалъ, не стоналъ; по его лицу снова бродила убійственная, мучительная улыбочка. Но его однообразная, тысячу разъ повторяемая фраза о томъ, что мы сироты, бросала въ дрожь, какъ однообразный бредъ помѣшаннаго. Я впервые почувствовалъ, что я сильнѣе, тверже отца, что я разсудительнѣе его, что не онъ будетъ теперь меня поддерживать, а я его долженъ беречь и лелѣять. Но мнѣ было только девять лѣтъ. Я осмотрѣлся съ какимъ-то ужасомъ: за нами не шелъ никто; по тротуарамъ и по мостовой сновали съ озабоченными лицами чуждые мнѣ люди, торопливо крестившіеся на ходу; по бокамъ тянулись незнакомые мнѣ дома какихъ-то длинныхъ улицъ, въ которыхъ я былъ впервые; подъ ногами лежала утомительная грязная дорога; въ лицо мнѣ дулъ рѣзкій, пронизывающій до костей вѣтеръ; по временамъ начиналъ моросить дождь; солнце, какъ бы нехотя, какъ бы случайно, прорывалось на минуту изъ густыхъ и хмурыхъ тучъ,-- и посреди всего этого двѣ тощія клячи тихо тащили никому не нужный, никому не дорогой гробъ, а за гробомъ плелись столько же неизвѣстныя, столько же ненужныя, столько же недорогія всѣмъ три личности: падшая дѣвушка въ богатомъ нарядѣ, но съ грустнымъ, покрытымъ слезами лицомъ, полуумный старикъ, съ сѣдыми, развѣвавшимися по вѣтру, всклокоченными волосами, и едва вступающій въ жизнь мальчикъ. Этотъ мальчикъ велъ и поддерживалъ старика. И въ будущемъ ему приходилось также вести и поддерживать этого старика и въ то же время пробивать себѣ путь, не ожидая поддержки ни отъ кого въ этомъ мірѣ, гдѣ сочувствовало ему, гдѣ жалѣло его, быть-можетъ, только одно созданье,-- но это созданье была падшая дѣвушка, забросанная грязью, стоящая на краю пропасти.
   -- Будь честнымъ, будь добрымъ!-- звучали, между тѣмъ, въ ушахъ мальчика послѣднія слова его матери...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru