Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Белая ночь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

БѢЛАЯ НОЧЬ.

   На стеклахъ оконъ въ верхнихъ этажахъ высокихъ зданій, на позолоченныхъ крестахъ и куполахъ церквей погасли ослѣпительно яркіе отблески заходящаго солнца. Безоблачное небо, мало-по-малу, побѣлѣло, и этою бѣлой мглой окуталась вся столица. Въ окнахъ начали опускать занавѣси, магазины стали закрываться, на улицахъ становится меньше движенія, онѣ пустѣютъ и затихаютъ. Все говорить о приближеніи ночи. Но нѣтъ ни тьмы, ни прохлады. Воздухъ попрежнему бѣлъ, зноенъ, душенъ, неподвиженъ. Это бѣлая іюньская петербургская ночь, томящая и разслабляющая. Отъ нея хочется скрыться за тяжелыми занавѣсями, хочется найти прохладный уголокъ, чтобы уснуть. Душнѣе всего въ жилищахъ подъ накалившимися желѣзными крышами; въ подвальныхъ углахъ, гдѣ до-нельзя скучены люди, гдѣ воздухъ спертъ и безъ того. Не спится здѣсь людямъ послѣ трудового дня, и, мало-по-малу, они выползаютъ изъ своихъ норъ, начинаютъ собираться у воротъ, у подъѣздовъ домовъ. Въ мужицкихъ рубахахъ, въ легкихъ ситцевыхъ платьяхъ, полуодѣтые, полураздѣтые, еще не остывшіе отъ трудового пота, они присаживаются группами на скамьи, на ступени крылецъ, на край тротуара, отдыхаютъ, перекидываются отдѣльными фразами, кто-то мурлычетъ подъ носъ пѣсню, гдѣ-то чуть-чуть начинаютъ наигрывать на гармоникѣ. Истома и тоска охватываютъ всѣхъ, томятъ...
   -- Въ деревнѣ у насъ теперь больно хорошо!-- какъ вздохъ, проносится замѣчаніе молодого парня.
   Это младшій дворникъ большого дома. Онъ сидитъ у вороть, водя обутой въ грубый сапогъ ногою по пыли.
   -- Видно, не очень-то хорошо, что сюда ѣдете, а не сидитѣ тамъ,-- насмѣшливо замѣчаетъ молоденькій франтоватый курьеръ, прислонясь къ стѣнѣ дома и молодцоваго пуская вверхъ колечки дыма.
   -- А ты спроси, великъ ли надѣлъ. Насъ шесть душъ, что-жъ станешь дѣлать? На печи лежать, что ли? Съ землей и трое управятся съ прохладцей,-- лѣниво отвѣчаетъ дворникъ.
   -- То-то и есть, хорошо, хорошо, а безъ хлѣба насидишься, если въ томъ хорошемъ-то мѣстѣ жить будешь,-- опять небрежнымъ тономъ свысока замѣчаетъ курьеръ и для практики кокетливо крутить усики и закатываетъ глазки.
   -- Что говорить, насидишься,-- добродушно соглашается дворникъ и опять болтаетъ по пыли ногой,-- смететъ пыль горкою и снова разравняетъ ее.
   Остальное собравшееся тутъ же общество молчитъ. Курьеръ молодцовато смотритъ на присѣвшую на ступени крыльца худѣнькую, хрупкую дѣвушку-прачку, еще похожую на ребенка. Она понурилась и, повидимому, вся отдалась какимъ-то смутнымъ мечтамъ. Ни одинъ мускулъ не шевельнется на залитомъ румянцемъ лицѣ, глаза сосредоточенно устремлены на мостовую, свѣжія губки остаются полуоткрытыми, и только молодая грудь подъ ситцевымъ лифомъ мѣрно поднимается отъ глубокаго дыханія. Неподалеку отъ нея молодой, кудреватый и грязный, съ ремешкомъ вокругъ головы, мастеровой наигрываетъ на гармоникѣ "Стрѣлочка", но такъ тихо-тихо, точно въ дремотѣ.
   -- Запьешь!-- вдругъ произноситъ онъ ни съ того, съ сего.
   -- Что?-- спрашиваетъ какъ бы очнувшійся дворникъ.
   -- Запьешь, говорю, здѣсь,-- поясняетъ мастеровой, продолжая наигрывать тотъ же мотивъ.
   -- Это онъ вспомнилъ материнское наставленіе,-- отозвалась сморщенная старушонка, закутавшаяся, несмотря на зной, въ темную ватную кацавейку.-- Мать сегодня къ нему изъ деревни пріѣзжала, такъ голову-то и намылила. "Ты, говоритъ, лоботрясъ этакій; затѣмъ развѣ въ ученье тебя отдашь".
   -- А ты, тетка Марина, языкъ-то прикусила бы,-- огрызнулся мастеровой. Не тебя мать учила, такъ не твое и дѣло...
   -- Не артачься, не озорничай! отозвалась тетка Марина.-- Мать-то твоя у меня, чай, въ углу плакалась. "Хоть ты, говоритъ, родненькая, догляди за паренькомъ".
   Мастеровой усмѣхнулся.
   -- Не угоняешься, ноги стары,-- проговорилъ онъ.-- Прежде не доглядѣли, теперь и подавно не доглядите.
   И, уже зубоскаля надъ старухой, спросилъ:
   -- А ты матери-то моей разсказала, какъ за самой присматривали, когда зубо-ты еще цѣлы были? Говорила, какъ сама-то вѣкъ прожила въ этомъ самомъ Пентибрюхѣ?
   Онъ оскалилъ бѣлые зубы, хихикая себѣ подъ носъ.
   -- Она, братцы, монашенкой прожила въ монастырѣ, гдѣ много холостыхъ....
   Кто-кто усмѣхнулся, сонно, лѣниво.
   -- Молоко-то у тебя материнское не обсохло на усахъ. Рано тебѣ старыхъ людей вышучивать. Я, можетъ, такъ въ жисть-то намыкалась, что иной руки на себя сто разъ наложилъ бы отъ такого житья-то...
   -- Что-жъ не наложила? Одного грѣха побоялась, а на сотню грѣховъ пошла. Или семь бѣдъ -- одинъ отвѣтъ?
   -- Тьфу! Озорной!-- отплюнулась тетка Марина.-- Грѣхъ -- грѣху рознь и хуже нѣтъ грѣха смертнаго.
   Помолчали опять.
   Послышался лошадиный топотъ. Щегольская коляска прокатилась мимо, неслышно скользя резиновыми колесами по мостовой. Въ экипажѣ полудремалъ господинъ и къ его плечу приникла молодая нарядная дама. Казалось, они спали въ сладкой истомѣ. Букетъ цвѣтовъ скатился съ колѣней молодой женщины и вздрагивалъ у ея ногъ.
   -- Парочка!-- проговорилъ курьеръ, сладко и умильно улыбаясь.-- Изъ Аркадіи, либо изъ Ливадіи съ оперетки.
   Проѣхалъ еще экипажъ съ пьяной компаніей.
   -- Ну, эти налимонились!-- сказалъ парень съ гармоникой.
   -- Носомъ рыбу удятъ,-- замѣтилъ кто-то.
   Тетка Марина поежилась, зѣвая, и тихо заговорила съ двумя бабами.
   -- И какъ это винище людей губитъ, родимыя, такъ страсть. Вотъ хоть бы взять Парѳена Сидоровича, Нюткинаго отца. Вѣдь изъ чиновниковъ самъ-то. То-есть не то что изъ настоящихъ, а приказный писецъ онъ былъ. А все же кокарду носить... А теперь ни образа, ни подобія. И все отъ винища. Сегодня пьянъ, завтра пьянъ, умъ-то размякнеть, отъ вина это сейчасъ. Дочь родную не жаль. И смотрѣть-то ей на него тошно, а онъ еще съ нея тянетъ. Дай, да дай! А что она прачечнымъ рукомесломъ добудетъ и при ея-то комплекціи? Смотрите, родныя, на что похожа дѣвка. Дите! Никто и не скажетъ, что семнадцать годковъ. Такъ онъ что придумалъ, на что пошелъ...
   Она еще понизила тонъ до шопота:
   -- Купцу ее сватаетъ Щепотьеву, Мирону Константиновичу Щепотьеву. Ей-Богу! Извѣстное дѣло, тому приглянуіась. Старъ онъ, а она дѣвчонка. Лестно! Ну, а за что погибнетъ дѣвка? За то, чтобы отецъ выпилъ лишній разъ? Щепотьеву она надолго не нужна. У него жена и дѣти на возрастѣ. И скряга онъ. Много ли и дастъ-то. А послѣ всю жизнь мыкаться она будетъ. Я это, бабоньки, знаю. Сама была молода. О-охъ, грѣхи наши тяжкіе! Въ молодости разъ, другой споткнешься, а потомъ весь вѣкъ люди глаза колютъ. Вонъ нашъ-то озорникъ, Матюшка-то лоботрясъ, тоже давеча мнѣ сказалъ какія слова, сами слышали...
   Матюшка-слесарь уже наигрывалъ "Лучинушку", медленно вытягивая ноты, точно желѣзо пилилъ. Щемящіе звуки еще болѣе усиливали тоску присутствующихъ. А мимо все чаще и чаще проѣзжали экипажи и извозчичьи дрожжи съ захмелѣвшими людьми изъ Аркадіи, изъ Ливадіи, изъ Царской Славянки.
   Въ бѣлой мглѣ появилась какая-то шатающаяся фигура, оборванная, всклоченная, вываляѣшаяся въ грязи и въ пыли.
   -- Вонъ, вонъ и самъ Парѳенъ Сидоровичъ нашъ шетухается,-- указала на него тетка Марина и обратилась къ молоденькой прачкѣ.-- Нюта, отецъ идетъ! Во хмелю.
   Молоденькая дѣвушка вздрогнула и заволновалась:
   -- Охъ, уйти, уйти!-- торопливо заговорила она, вставая.
   Матюшка выводилъ пронзительно:
  
   Лю-тая све-кро-вушка
   Ва-дой за-ли-ла...
  
   -- Да вы не ажитируйтесь, Анна Парѳеновна,-- галантерейно обратился къ Аннушкѣ курьеръ.-- Отойдите для променажа въ сторону, родитель вашъ пройдетъ домой и заснетъ. Шкандала и не будетъ. Пойдемте-съ, тутъ до Фонтанки рукой подать, провѣтритесь...
   Дѣвушка, накинувъ на голову платокъ, избѣгая встрѣчи съ пьянымъ отцомъ, машинально пошла въ противоположную отъ него сторону. Курьеръ, закуривая папиросу, граціозно склонивъ на бокъ голову, говорилъ ей на ходу:
   -- И сейчасъ безобразничать начнетъ мужичье съ вашимъ родителемъ. Это ужъ безпремѣнно. Кажинный разъ такъ! Нашли тоже потѣху. То-есть самые низкіе нравы.
   Она молчала.
   Старикъ, подходя къ воротамъ и услыхавъ звуки гармошки, крикнулъ:
   -- Играй веселую! Плясать хочу!
   Матюшка тряхнулъ волосами и заигралъ "Казачка". Пьяный старикъ, пошатываясь, заплетая ногами, началъ плясать. Окружающіе смѣялись, подзадоривали:
   -- Ходи вправо, ходи влѣво! Вотъ такъ! Валяй во всю!
   Пьяница спотыкался, покачивался, но продолжалъ плясать, щелкая пальцами и подмигивая однимъ опухнувшимъ глазомъ.
   -- Ахъ, песъ, ахъ, песъ старый! Дочь бѣжитъ, а онъ пляшетъ!-- ахала тетка Марина, всплескивая руками и качая сокрушительно головой.
   Аннушка и курьеръ уже исчезли изъ виду въ бѣловатой мглѣ.
   Она шла, потупясь, накрывъ голову большимъ платкомъ. Онъ, франтовато и граціозно изогнувшись въ ея сторону, занималъ ее разговоромъ:
   -- Тутъ-съ у рѣки не въ примѣръ вольготнѣе дышится. Потому, во-первыхъ, вода и притомъ, во-вторыхъ, сады. Теперь, по нонѣшнимъ понятіямъ, все въ городахъ сады разбиваютъ для благорастворенія воздуховъ.
   Она молчала. Въ ея воображеніи рисовались образы: пьяный пляшущій на улицѣ отецъ; предлагающій ей любовь старый толстобрюхій купецъ; темный душный подвалъ, гдѣ она занимаетъ уголъ съ отцомъ; вонючая прачечная съ грудами бѣлья, съ вѣчной сыростью; бушеванье отца, въ пьяномъ видѣ, съ попытками избить ее за непослушаніе. Ей было тяжело, душно. Она сбросила съ головы на плечи платокъ, и задѣтая имъ коса медленно развернулась, упала на спину, густая, роскошная, оттягивавшая назадъ голову,
   -- Волосы у васъ, то-есть, если бы у барышни, такъ всѣ бы засматривались,-- сказалъ курьеръ, любуясь этой роскошной, повисшей вдоль ея спины косой.-- У нихъ все больше шиньоны, покупныя, да привязныя косы.
   Она грустно усмѣхнулась.
   -- И то паликмахеръ продать предлагалъ. Все хлѣбъ!
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же-съ? Этакую, можно сказать, красоту...
   У него замаслились глаза.
   -- На что она? Тяготитъ только,-- пояснила дѣвушка.
   -- Какъ-съ можно, какъ можно!-- горячо протестовалъ онъ.-- Да за одну такую косу васъ обожать то-есть можно. Ей-Богу-съ!
   И тотчасъ же онъ заторопился.
   -- На лодкѣ вы любите кататься? Или на извозчикѣ предпочитаете?
   Она молча отрицательно покачала головой.
   -- Не знаю. Не ѣздила,-- сказала она, наконецъ.
   Они шли по Цѣпному мосту. Поверхность Фонтанки была неподвижна и казалась полированною сталью. У береговъ застыли барки, челны, лодки. Послышались легкіе удары веселъ и всплески воды, изъ-подъ моста показалось бѣлоснѣжная лодка. Въ ней сидѣли двѣ молоденькія дѣвушки и двое молодыхъ людей въ вышитыхъ рубашкахъ-косовороткахъ. Одинъ, бѣлокурый, кудрявый, раскраснѣвшійся, гребъ, другой, смуглый и блѣдный, правилъ рулемъ. Молодыя дѣвушки, снявъ круглыя шляпы, сидѣли до бокамъ. Одна изъ дѣвушекъ машинально сплетала и расплетала конецъ упавшей на колѣни бѣлокурой косы, другая также машинально расправляла листики и цвѣты на своей шляпѣ. У обѣихъ было серьезное, сосредоточенное выраженіе лицъ. Всѣ молчали, присмирѣли, притихли...
   -- Съ острововъ видно,-- сказалъ курьеръ и пошутилъ:-- Въ меланхоліи!
   Аннушка не поняла.
   -- Какъ вы сказали?
   -- Въ меланхоліи-съ, говорю. Прошедшаго дня жаль.
   И, сентиментально вздыхая, прибавилъ:
   -- Ахъ, молодость, молодость! Все ей мало. День блаженства данъ, такъ хочетъ еще, чтобы и конца ему не было.
   Съ моста свернули на бульваръ у Инженернаго замка. Какой-то старичокъ въ потертомъ пальто, съ космами сѣдыхъ волосъ, ловилъ въ Фонтанкѣ рыбу. Они подошли къ нецу, остановившись у перилъ, стали смотрѣть безцѣльно въ воду.
   -- Много-съ, осмѣлюсь васъ спросить, ловится здѣсь рыбы?-- съ утонченной вѣжливостью спросилъ, курьеръ у старика.
   Тотъ вздрогнулъ, заморгалъ слезящимися глазами, тупо и растерянно взглянулъ на говорящаго и на его спутницу, точно его разбудили отъ сна, и онъ не зналъ самъ,-- гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается.
   -- Рыбы? Нѣтъ, здѣсь какая же рыба,-- смущенно пробормоталъ онъ.-- Охо-хо, какая здѣсь рыба!.. Рыбы здѣсь нѣтъ...
   Онъ вздохнулъ, вытащилъ поплавокъ, посмотрѣлъ на крючокъ, натянулъ плотнѣе червяка, поплевалъ на него и опять забросилъ удочку въ воду, впадая снова въ дремотное созерцательное состояніе. Аннушка и курьеръ тихо отошли отъ него, точно смутившись отчего-то, пошли дальше. У перилъ около моста стоялъ мальчуганъ въ опоркахъ на босыхъ ногахъ, оборванный, какъ нищій, и тоже удилъ рыбу, сонливо смотря на воду.
   -- Дышутъ,-- проговорилъ курьеръ.-- Въ углахъ, значитъ, духота, паръ стоить; ну, и дышутъ здѣсь..
   Аннушка, перейдя Горбатый мостъ, вдругъ прислонилась спиной къ периламъ.
   -- Что вы-съ, что?-- торопливо спросилъ. курьеръ, подскакивая къ ней.
   -- Душно... не могу я...-- пробормотала она, разстегивая у горла крючокъ лифа.
   -- Эхъ-съ, сады заперты?.. На скамеечку бы... Или извозчика взять въ паркъ бы...
   Онъ засуетился, не знай; что дѣлать. Она, пошатываясь, вернулась назадъ, дошла до стуненыш моста и опустилась на нее. Онъ быстро подсѣлъ къ ней, что-то заговорилъ, обнялъ ее.
   -- Не надо, оставьте, кто-нибудь увидитъ,-- тихо и безпомощно бормотала она.
   Онъ, наглый, возбужденный, расхрабрившійся, обнималъ ее все крѣпче, склоняя къ ней молодое, лакейски-красивое, розовое, какъ у вербнаго херувима, лицо, улыбаясь глупой улыбкой, смотря масляными глазами.
   -- Пойдемте! Это ничего-съ!-- говорилъ онъ почти поднимая ее и придерживая за талью.-- Это обморокъ-съ: это бываетъ съ дѣвушками, когда деликатная комплекція. Отъ духоты все...
   Онъ увлекалъ ее къ Симеоновскому мосту, что-то нашептывая ей, близко наклоняясь къ ея пылавшему лицу.
   -- Мнѣ все равно,-- коротко и безсмысленно отвѣчала она.-- Все равно, жить или умереть... хоть въ воду...
   -- Зачѣмъ-съ умирать? Жить будемъ! Такая деликатная комплекція и умирать!..
   Бѣловатая мгла уже рѣдѣла, гдѣ-то въ лѣвой сторонѣ стыдливо алѣла румяная заря ранняго лѣтняго утра.

-----

   Въ подвальномъ этажѣ большого дома помѣщалась прачечная, просторная, низкая, со сводами. Несмотря на отворенныя два окна и дверь, она была полна пара. Онъ валилъ клубами на дворъ въ окна и дверь. Въ воздухѣ пахло грязнымъ бѣльемъ, мыломъ, человѣческимъ потомъ. Десятокъ прачекъ, молодыхъ и старыхъ, сновали среди этого пара, шлепали стоптанными башмаками по мокрому полу, вынимали изъ котловъ бѣлье, бросали его грудами въ лаханки и, согнувшись надъ ними, терли его руками и щетками. Всѣ онѣ, мокрыя, обливающіяся потомъ, были въ полинялыхъ ситцевыхъ платьяхъ, нѣкоторыя въ однѣхъ юбкахъ и рубашкахъ, спускающихся съ плечъ, у всѣхъ были подтыканы,-- приподняты юбки, чтобы онѣ не касались залитаго водой пола. Растрепавшіеся волосы падали на лица, на плечи, на спины. Во всемъ помѣщеніи гудѣло, какъ въ ульѣ; треніе щетокъ о бѣлье, всплески воды, шлепанье бѣлья о лаханки и скорый бабій говоръ наполняли звуками воздухъ. Безмолвствовала только одна изъ трудящихся женщинъ, низко склонившись надъ лаханкой. Худенькая, невысокая, хрупкая, съ большой густой косой, лежавшей вѣнцомъ на ея головѣ, она, казалось, вся была поглощена своей работой. Но она думала не о работѣ. Въ головѣ проносились отдѣльные картины, образы, отрывки рѣчей.
   Вотъ передъ нею сидитъ, граціозно развалясь на трактирномъ диванѣ и ловко пуская въ воздухъ кольца дыма, молодой самодовольно улыбающійся курьеръ въ разстегнутомъ щегольскомъ сертукѣ изъ тонкаго сукна. Красавецъ онъ, какъ кажется ей. Румяный, бѣлый, стройный, талья, какъ у дѣвушки, глаза словно масломъ подернуты, усики маленькіе надъ сочными алыми губами, смѣется,-- зубы бѣлые показываетъ, розовой помадой отъ головы пахнетъ. Фантазируетъ онъ, какъ онъ женится на ней, какъ они жить будутъ. Принарядятся, выфрантятся, пойдутъ зимой въ циркъ, лѣтомъ въ Зоологію, подъ ручку. Тамъ аккрабаты и аккрабатки, музыка играетъ, публика гулясты Самое благородное времяпровожденіе. Конечно, теперь онъ не можетъ еще жениться, потому средствъ у него нѣтъ, и не можетъ онъ допустить, чтобы его жена такой деликатной комплекціи прачечнымъ рукомесломъ занималась, чужое грязное бѣлье стирала. Самое это послѣднее занятіе, и никогда онъ ее до этого не допуститъ. Это было бы очень даже противно ему, и брезговаетъ онъ этимъ. Этакія ручки и вдругъ чужое грязное бѣлье стали бы стирать. Онъ цѣлуетъ эти ручки, пальчикъ за пальчикомъ и, нѣжно картавя, говоритъ:
   -- И этакіе пальциски малюсенькіе вдругъ стилать будутъ!
   Нѣтъ, госпожей его жена должна быть, скламши руки сидѣть. Придетъ онъ изъ должности, пообѣдаютъ они, принарядятся, прифрантятся и -- въ циркъ зимой, либо въ Зоологію лѣтомъ, тамъ аккрабаты и аккрабатки, музыка играетъ, публика гуляетъ... И опять онъ фантазируетъ все на одну и ту же бѣдную разнообразіемъ тему, широко улыбаясь и пуская дымъ колечками. Она слушаетъ и думаетъ: "не женишься ты, не женишься, знаю я это, зачѣмъ ты только говоришь объ этомъ?" Она это думаетъ, она убѣждена въ этомъ, но не возражаетъ ему, не разочаровываетъ его, не разочаровываетъ себя. Ей хочется любоваться его лицомъ -- хочется любоваться имъ именно въ эти минуты разыгравшейся въ немъ фантазіи. Она даже улыбается сама въ отвѣтъ на его мечты, точно вѣритъ въ нихъ или хочетъ вѣрить въ нихъ. Она была безконечно счастлива, не потому, что она на что-нибудь надѣялась въ будущемъ. Нѣтъ, эта было особаго рода счастіе: она на время забывала все подавлявшее ее прошлое и все грозящее ей будущее. Она чувствовала только, что ее голубить и ласкаетъ онъ, молодой, красивый, полный жизни, и она отвѣчаетъ на эти ласки. Подвальное жилище, пьяный отецъ, родительскіе брань и укоры, толстобрюхій купецъ Щепотьевъ, тяжелая работа надъ лаханкой, голоданье по цѣлымъ днямъ, все это забывалось тогда, съ нимъ, во время прогулокъ по паркамъ, въ трактирныхъ комнаткахъ, на скамьяхъ яликовъ, въ эти бѣлыя лѣтнія ночи, томящія зноемъ, разслабляющія истомой. Это былъ ея "сонъ въ лѣтнюю ночь". Она знала, что это только сонъ, и желала одного -- подольше продлить его. Во время его она, забывала горькую дѣйствительность: знала, что эта дѣйствительность горька, но не думала о ней, пока длился этотъ сонъ. Да и теперь вспоминаются ей не горести жизни, а онъ, его личико, его ласки. Горятъ ея щеки, полуоткрываются ея губы, всю ее охватываетъ истома. А кругомъ стоятъ гамъ и шумъ: двѣ какія-то прачки сцѣпились между собою и ругаются отборной бранью; со двора доносятся тоже какіе-то крики ругающейся мастеровщины; гдѣ-то пронзительно визжитъ кѣмъ-то прибитая собака; разносчики и разносчицы то и дѣло оглашаютъ воздухъ выкрикиваньями: "башмаковъ, башмаковъ!" "огурцы зелены!" "халаты, халаты!", "костей, банокъ продать!" Что ей до всего этого за дѣло?
   Въ дверяхъ прачечной среди клубовъ пара появляется мужская фигура:
   -- А, помогать намъ пришли, ваше благородіе!-- раздаются крики двухъ-трехъ молодыхъ прачекъ.-- Милости просимъ.
   -- Протанцовать, можетъ-быть, желаете?-- отзываются другіе голоса.-- Не посклизнитесь, а то носомъ въ лужу угодите!
   -- Насморкъ схватите! Ха-ха-ха!
   Въ прачечной стонъ стоитъ отъ шутокъ и смѣха надъ остановившимся въ дверяхъ человѣкомъ. Оборванный, грязный, всклочояный, грузно привалившійся къ косяку двери, онъ хрипло говоритъ, обводя присутствующихъ мутными глазами съ красными вѣками.
   -- Анна гдѣ?
   Послышались отвѣты:
   -- Сейчасъ экипажъ заложила и къ модисткѣ поѣхала.
   -- По островамъ катается!
   -- Не туда попали! По парадной лѣстницѣ идите! Тамъ квартируетъ!
   Онъ, плохо понимая, что говорятъ, крикнулъ;
   -- Анна!
   Молодая дѣвушка, склонясь надъ лаханкой, разгорѣвшаяся, съ томными глазами, думала въ эту минуту, придетъ ли вечеромъ онъ и скажетъ ли ей, какъ вчера, какъ третьяго дня: "не сдѣлать ли маленькій променажъ для развлеченія". Раздаются возгласы:
   -- Тише! Разбудите! Еще родимчикъ сдѣлается!
   -- Видите, надъ лаханкой спитъ!
   -- Видно, ночью-то не до сна!
   Старикъ снова крикнулъ, сжавъ кулакъ:
   -- Анна! Разражу!
   Какая-то прачка визгливо закричала:
   -- Да ошпарьте его, дѣвушки, кипяткомъ! Можетъ, очухается! А то что, въ самомъ дѣлѣ, безобразничать сюда пришелъ.
   Сосѣдка молоденькой дѣвушки, пожилая женщина, заботливо склонилась къ ней:
   -- Нютка, отецъ пришелъ, зоветъ... Заснула, что-ль?.. Ахъ, ты, горе-горькая!
   Аннушка очнулась и подняла голову, не сразу сообразивъ, въ чемъ дѣло.
   -- Отецъ? Гдѣ отецъ? Что ему?
   -- Что? Нѣшто у пьянаго узнаешь,-- отвѣтила пожилая женщина.-- Извѣстно, безобразничаетъ...
   Аннушка обернулась, и ея голубые глаза словно потемнѣли. Вся душевная буря сказалась въ этомъ взглядѣ. Она съ злобой бросила бѣлье и пошла къ дверямъ, суровая, съ угрозой во взглядѣ, сильно шлепая башмаками по мокрому полу.
   -- Что вамъ? Зачѣмъ пришли?
   -- А! зачѣмъ пришли?-- отозвался старикъ, съ трудомъ отдѣляясь отъ косяка.-- Зачѣмъ пришли? Не любишь этого? Погоди, узнаешь, зачѣмъ пришелъ? Ты это что задумала, а? Гдѣ была вчера?
   Она, вся вспыхнувшая, почти дрожащая отъ гнѣва, съ сверкающими глазами, быстро приблизилась къ нему и вытолкнула его разомъ изъ прачечной.
   -- Ступайте!
   -- Ты это что же?-- крикнулъ онъ.-- Отца бить?
   -- Идите, идите спать! Опять пьяны!
   Она, въ высоко подтыканной мокрой юбкѣ, съ полуразстегнутымъ на груди лифомъ, съ обнаженными выше локтей мокрыми руками, продолжала толкать его по двору все дальше и дальше отъ прачечной, отъ своихъ разнузданныхъ подругъ по ремеслу. Онъ не переставалъ пьяно и безсвязно бушевать и на дворѣ:
   -- Ты думаешь, я ничего не вижу? Я отецъ! Я все вижу! Убью тебя! Ты думаешь, суда нѣтъ на васъ? Жениться заставлю! Молокососъ! Дочь погубилъ!
   -- Спать идите, спать!-- не унималась она, неистово крича на него и толкая его все дальше я дальше.
   Кругомъ нихъ уже собрались дворовые мальчишки и дѣвчонки, грязные, босоногіе, полунагіе, глазѣя на отца и дочь, глумясь надъ нимъ, подьуськивая ее:
   -- Въ спину его! въ спину! хорошенько!
   Полуденное солнце заливало яркими лучами все пространство обширнаго двора. Всюду были открыты окна. Изъ нихъ высовывались головы кухарокъ, горничныхъ, мужиковъ, господъ. Досужіе люди собирались около отца и дочери. Скандалъ -- находка для каждаго среди однообразія и скуки будней. Кто-то изъ ребятишекъ крикнулъ:
   -- Помогай, братцы! Бей его!
   Она обернулась и прикрикнула на нихъ:
   -- Прочь, сволочь!
   И еще больше обозлилась на отца:
   -- Идите! идите! Изъ-за васъ отъ сраму издохнешь! Шкандалистъ!
   А у прачечной среди выбѣжавшихъ къ дверямъ полунагихх, мокрыхъ прачекъ шелъ говоръ, точно въ котлѣ кипѣло.
   -- Не нравится, что накрыли!
   -- Люби кататься, люби и саночки возить!
   -- Дѣвоньки, да съ кѣмъ же грѣха не бываетъ?
   -- А не задирай носа! Изъ благородныхъ, туда же?
   -- Какъ же, кульерша теперь! Чѣмъ не благородная.
   Раздался хохотъ молодыхъ голосовъ, злорадный, безпощадный, хохотъ падшихъ надъ падшею. Подъ звуки шипѣнья пара, шлепанья бѣлья, шарканья щетокъ, въ воздухѣ прачечной уже носилось одно, вызывавшее всеобщій смѣхъ, слово:
   -- Кульерша! Кульерша!
   Его повторяли на всѣ лады съ приправой плоскихъ шутокъ и двусмысленныхъ намековъ, но обращая даже вниманія на то, что среди клубовъ пара въ дверяхъ уже показалась измученная борьбой съ отцомъ, отирающая рукой потъ съ лица, молодая дѣвушка.
   -- Кульерша! кульерша!-- проносилось насмѣшливое названье, и гомерическій хохотъ молодыхъ звонкихъ голосовъ охватывалъ прачечную.

-----

   На дворѣ сгущалась ночь -- темная ночь послѣднихъ чиселъ августа.. Шелъ мелкій дождь, зарядившій, повидимому, надолго, безшумный, частый, холодный. Въ небольшой комнатѣ, съ казенной обстановкой "номера" въ дешевенькомъ трактирѣ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, въ сюртукѣ нараспашку, ходилъ взадъ и впередъ сильно взволнованный молодой курьеръ. Отъ его ходьбы сильно колебалось пламя двухъ горѣвшихъ на столѣ свѣчей, и тѣнь ходившаго по комнатъ человѣка отражалась на противоположной стѣнѣ, то удлиняясь, то укорачиваясь. Онъ, обращаясь къ молоденькой дѣвушкѣ, сидѣвшей на диванѣ, говорилъ тревожнымъ, звучавшимъ гнѣвомъ и ироніей голосомъ, вздергивая отъ негодованія плечами:
   -- Этакъ всю кальеру можно испортить! Шутки ли -- жаловаться по начальству вздумалъ! Одна мараль и больше ничего. Такой низости отъ вашего родителя я не ожидалъ.
   Аннушка улыбалась безсмысленно блаженной улыбкой, смотря на его волненье, и, кажется, любовалась его личикомъ. Ни злобы на него, ни тревоги за его или за свою участь не было въ ея душѣ. Всѣ эти чувства словно замерли въ ней, и ей хотѣлось только смѣяться, подшучивать, дразнить его.
   -- Да вѣдь вы все равно жениться хотѣли на мнѣ?-- проговорила она съ насмѣшкой въ голосѣ.
   Онъ остановился передъ нею.
   -- Хотѣлъ-съ, хотѣлъ-съ,-- отвѣтилъ онъ запальчиво.-- Только-съ теперь я не при средствахъ. Подождать надо. Я вамъ-съ говорилъ объ этомъ. И самъ собою я хотѣлъ, а не такъ, чтобъ по начальству мараль пущали. Я отъ своихъ словъ не отказывался, а только обидно мнѣ, что вашъ батюшка мнѣ кальеру портитъ. Это ужъ, что называется -- мерси баку!
   -- А вы женитесь, онъ и не пойдетъ жаловаться,-- тѣмъ же глумящимся тономъ продолжала она.
   Ей становилось все смѣшнѣо и смѣшнѣе смотрѣть, какъ онъ хорохорится, пѣтушится. Точно малый ребенокъ, когда его дразнятъ.
   -- Вы разговоровъ моихъ понять не хотите, Анна Парѳеновна,-- выяснялъ онъ, стараясь вывернуться.-- Я-съ не отказываюсь. Я съ съ превеликимъ моимъ удовольствіемъ. Я-съ теперь только не могу. Нынче не могу, потому средствъ для бракосочетанія у меня нѣтъ.
   Она засмѣялась,-- звонко, неестественно громко засмѣялась.
   -- И какой же вы трусъ, какъ я погляжу!
   -- Вы это напрасно изволите ругаться!-- вспылилъ онъ.-- Я-съ не трусъ, а...
   -- Нѣтъ, трусъ! трусъ!-- настаивала она, подзадоривая его и смѣясь еще громче.
   -- А если такъ-съ, то я знаю-съ, что я сдѣлаю,-- проговорилъ онъ съ угрозой и въ то же время смотря совсѣмъ растерянно.
   Господи, какой онъ смѣшной! Хочетъ устрашить ее, а самъ труситъ, душа въ пятки ушла. Нѣтъ, на него нельзя смотрѣть безъ смѣху.
   Она опять засмѣялась.
   -- Что же вы сдѣлаете? Уйдете? Да? Ну, уходите!
   Она поднялась съ мѣста, взяла его фуражку и поднесла ее къ нему.
   -- Ну, уходите! Берите же фуражку! Завтра отецъ подастъ жалобу вашему начальству я заставятъ васъ жениться. Непремѣнно заставятъ.
   Онъ растерянно смотрѣлъ на нее, чуть не плача, жалкій, хорошенькій, съ надутыми губками, какъ обиженный ребенокъ. Она любовалась имъ, жалѣя его, готовая броситься ему на шею.
   -- Анна Парѳеновна,-- жалобно, съ мольбой зашепталъ онъ:-- Анна Парѳеновна, я то-есть самый несчастный человѣкъ! И за что такое тиранство!
   Она бросила фуражку и обвила руками его шею.
   -- Красавецъ мой, милый мой, ненаглядный! Никто на тебя не пойдетъ жаловаться! Никто но потащитъ къ вѣнцу! На что? Что мнѣ въ томъ?
   Въ ея душѣ разомъ исчезла потребность смѣяться, въ голосѣ слышались уже слезы, что-то сдавливало горло.
   -- Что вы говорите?-- обрадовался онъ и схватилъ ея руки, припалъ къ нимъ губами. А родитель вашъ? Какъ же такъ? А вы сами?
   Она усмѣхнулась, горько, мучительно.
   -- Я? Что я? Потѣшила себя, ну, и пропадай моя голова! Теперь будь, что будетъ! Сегодня жива, завтра въ воду...
   Она безнадежно махнула рукой.
   -- Что вы, что вы!-- воскликнулъ онъ съ испугомъ.-- Какъ это можно-съ! Зачѣмъ же-съ? Грѣхъ этакій! Потомъ, будутъ средства, поженимся...
   Она разсердилась.
   -- Не ври! Никогда не женишься!-- крикомъ сорвалось съ ея языка.
   И, грубо оттолкнувъ его, она заговорила раздражительнымъ, злымъ тономъ, какъ говорила съ отцомъ:
   -- Радость тоже! Бить бы сталъ, если бы женился! Денегъ нѣтъ -- жена виновата, вырядиться не можешь -- жена отвѣтчица, въ трактиръ нельзя съ пріятелями идти -- жену бить! Знаю я васъ, мужчинское сословіе, насмотрѣлась!
   -- Нѣтъ, у же это вы напрасно! Нѣжилъ бы я и берегъ бы васъ!-- запротестовалъ онъ.-- Я обращеніе деликатное знаю.
   Опять онъ показался ей смѣшнымъ.
   -- Да?-- спросила она, и ея лицо приняло насмѣшливое выраженіе.
   -- Всенепремѣнно-съ!
   -- Ну, такъ женись... въ такомъ случаѣ я рада... Пусть отецъ хлопочетъ, чтобы велѣли тебѣ жениться... Отъ такой доли какъ отказываться... Спасибо, что сказалъ, какъ будемъ въ миру, да въ ладу жить...
   Онъ опять растерялся, взъерошилъ свои кудри и, тяжело переводя духъ, съ отчаяніемъ въ голосѣ заговорилъ:
   -- Что же-съ это такое? То успокоили, то чувства всѣ возвратили, а теперь, точно водой... точно обухомъ...
   Онъ вынулъ платокъ и сталъ отирать съ лица крунныя капли пота, ходя широкими шагами, тяжело отдуваясь всей грудью. Она хохотала.
   -- И ничего-съ тутъ нѣтъ смѣшного! Ровно ничего!
   Она продолжала хохотать все громче. Онъ сердился, повторяя, что тутъ ничего нѣтъ смѣшного, но она не унималась.
   -- Ха-ха-ха! Умора, умора! Вотъ-то трусь! Вотъ-то трусъ! Въ потъ ударило, сблѣднѣлъ! Ахъ, глупый, глупый! Надъ тобой я смѣюсь! Пугаю! Ха-ха-ха!
   Ея смѣхъ дѣлался все громче и громче, звуча рыданіями, прерываясь отъ нихъ. Она уже прилегла на диванъ, не въ силахъ ни стоять, ни сидѣть, и билась, захлебываясь, задыхаясь рыдающимъ хохотомъ.
   Онъ растерянно наклонился надъ нею, опасливо поглядывая на дверь и суетливо бормоча:
   -- Анна Парѳеновна! Анна Парѳеновна! Персстаньте-съ, будетъ-съ! Люди могутъ услышать, придутъ...
   -- Ха-ха-ха! какой глупый... трусъ... Ха-ха-ха!
   -- Анна Парѳеновна! Анна Парѳеновна!
   Она вдругъ очнулась, обвела комнату мутными глазами, точно соображая, гдѣ она и что съ нею.
   -- Воды мнѣ, воды!-- задыхающимся голосомъ прошептала она.
   Онъ побѣжалъ за водой, далъ ей напиться, ничего не понимая, ни ея смѣха, ни ея плача, не зная, на что надѣяться, чего бояться -- свобода ли впереди, супружескія ли цѣпи съ непроглядной, безвыходной бѣдностью. А еще вчера одинъ товарищъ говорилъ ему:
   -- Дуракъ ты, дуракъ, связался съ голой!.. Туда же влюбился! Да лабазникъ Онуфріевъ за тебя дочь бы отдалъ, только мигни. Ишь рожа-то у тебя такая, что у всѣхъ дѣвокъ слюнки текутъ. Такъ за той рябой кукушкой, за Онуфріевой дочерью-то, не одна тысьча будетъ. Капиталъ!
   У него даже сердце сжалось. Тутъ можно не одну тысячу къ рукамъ прибрать, а Парѳенъ Сидоровичъ грозитъ по начальству пойти. Заставятъ жениться на Аннѣ Парѳеновнѣ -- и пропадетъ его голова: недостатки, дѣти, ссоры. Вотъ уже что называется влопался.
   Онъ испуганно глядѣлъ на Анну Парѳеновну, стараясь заглянуть въ ея душу. Она молча закутывала голову платкомъ и натягивала легкое драповое пальто.
   -- Идете-съ?-- робко спросилъ онъ.
   Она молча кивнула головой. Ее охватило странное чувство: въ душѣ былъ холодъ, въ глазахъ было темно. Пока онъ раздумывалъ, что ему дѣлать, не пасть ли со слезами къ ея ногамъ, не умолять ли ее на колѣняхъ не жаловаться на него, не пресмыкаться ли, какъ гадинѣ, предъ нею, чтобы только спасти себя,-- она пошла къ дверямъ, спотыкаясь, оступаясь, пошатываясь. Онъ растерялся еще болѣе, видя, что она уже. уходитъ, бросился къ ней.
   -- Я васъ провожу-съ!
   Она отрицательно покачала головой и вышла, ощупью отыскавъ ручку двери, точно у нея были завязаны глаза. Онъ въ смущеніи остался на срединѣ комнаты, потомъ подошелъ къ окну, бездѣльно взглянулъ въ него. На дворѣ было непроглядно темно, дождь продолжалъ сѣять, какъ изъ сита, жидкій свѣтъ фонарей прыгалъ въ лужахъ, рябившихся отъ дождя и налетовъ вѣтра. Мрачная погода навѣвала еще болѣе мрачныя думы. Остается ему взять камень. навѣсить себѣ на шею и въ воду! А что если бы не онъ утопился, а она -- пошла бы теперь и утопилась бы? Онъ сталъ припоминать выраженіе ея лица, ея походку. Точно разсудокъ она потеряла, такъ смотрѣла. Иной разъ люди въ такомъ положеніи руки на себя накладываютъ. Ему стало жутко, и въ то же время какая-то надежда засвѣтилась въ его душѣ. Онъ машинально перекрестился, самъ не зная почему,-- можетъ-быть, открещиваясь отъ страшныхъ мыслей, можетъ-быть, моляся, чтобы все окончилось счастливо -- для него.

-----

   Ненастная осенняя ночь, непроглядно темно. Дождь льетъ, какъ изъ ведра. Столица, окутанная чернымъ саваномъ тьмы, охваченная леденящимъ холодомъ, заливаемая водой, словно замерла. Только слышны бушеваніе вѣтра, немолчный гулъ льющагося сверху дождя, да глухіе раскаты пушечныхъ выстрѣловъ, возвѣщающіе жителямъ о прибываніи воды. Анна Парѳеновна, несмотря на защиту большого зонтика, вернулась въ свой подвалъ промокшею насквозь.
   Въ подвалѣ всѣ уже спали. Здѣсь царствовала ночью полнѣйшая тьма, и только въ углу у образа, мигая, теплилась лампадка. На полу лежали, какъ черные трупы, люди, храпя, вздыхая, охая во снѣ. По угламъ тянулись ширмы и занавѣски, отдѣлявшія отъ другихъ ночлежниковъ "углы" нѣкоторыхъ изъ привилегированныхъ обитателей и обитательницъ этого вертепа. Въ воздухѣ было смрадно, душно, сыро. Чтобы дышать этимъ воздухомъ, нужна была привычка.
   Молодая дѣвушка пробралась въ передній уголъ, гдѣ теплилась лампадка. Здѣсь за рваной ситцевой занавѣской помѣшалась ея постель. Это было ея собственное жилище. Добравшись до него, она почти со злобой начала срывать съ себя верхнюю мокрую одежду. Какое-то гадливое чувство охватило ее всю при видѣ этихъ спящихъ людей въ этомъ промозгломъ воздухѣ, подъ звуки этого храпа и сопѣнья спящихъ. Она раздѣлась, легла и закинула подъ голову бѣлыя голыя руки, широко открывъ глаза. Въ головѣ мелькала одна мысль: "завтра выберусь отсюда". Она вздохнула облегченнымъ вздохомъ. Такъ вздыхаютъ люди, пройдя тяжелый путь и пріютившись на ночлегъ въ тепломъ углу. "Квартира будетъ своя, служанка будетъ, платья хорошія... Хоть вздохну!" И вдругъ по ея лицу скользнула тѣнь. Какой цѣной все это достанется? Очень ужъ противенъ этотъ Миронъ Константиновичъ. Слонъ точно, а туда же нѣжности разводитъ! Ей вспомнилось, что еще третьяго дня, когда она пошла къ Мирону Константиновичу и разомъ, съ отчаяніемъ, очертя голову, порѣшила свою участь,-- ей захотѣлось утопиться, такъ захотѣлось, что пошла она на Фонтанку и припала въ изнеможеніи къ периламъ. Тамъ, внизу, была вода, черная, холодная, бурливая. Стало ей жутко. "Сама себя потеряла -- не боялась, а тутъ -- сердце захолонуло,-- подумала она.-- Два раза ходила топиться... Тогда, когда отъ того въ послѣдній разъ, не простимшись, ушла, да потомъ, когда у этого впервые побывала... И оба раза жутко было. Вода, видишь, холодна, да черна!.. Смерть-то, видно, не радость! Жить-то хочется!" Въ головѣ пронеслась мысль о молодомъ курьерѣ. Отецъ принудилъ бы его жениться, если бы она не отстояла его, увѣривъ отца, что онъ и такъ въ сентябрѣ на ней женится. Соврала она -- отецъ и рѣшился ждать покуда. "Законной женой стала бы,-- подумалось ей, и тутъ же она съ горькой усмѣшкой рѣшила.-- Да онъ всю душу мою вымоталъ бы, истиранилъ бы за то, что я его кальеры рѣшила... Нѣтъ, Богъ съ нимъ... Ласкалъ, миловалъ -- хорошо было, а бить бы сталъ -- въ воду бросилась бы... его бы убила и потомъ въ воду бросилась бы". И опять ей представилась эта вода, черная, холодная, бурливая. Она вздрогнула. Жить хочется. Вотъ теперь Миронъ Константиновичъ все обѣщалъ дать -- и квартиру, и платье, и служанку нанять. "Кульершей звали, а теперь завидовать будутъ",-- подумала она, вспомнивъ о товаркахъ-прачкахъ, и вся потянулась въ сладкой истомѣ, сознавая, что съ завтрашняго дня она не будетъ жить въ этомъ подвалѣ, не будетъ стирать. "Ахъ, если бы онъ былъ на Андрюшу похожъ... Хоть бы капельку... хоть бы капельку"... Она глубоко вздохнула тяжелымъ вздохомъ и, съ зѣвотой закрывая отяжелѣвшія вѣки, набожно перекрестилась передъ сномъ...
   Мутное утро уже смотрѣло въ окно, когда проснулась Аннушка. Парѳенъ Сидороничъ сидѣлъ въ опустѣвшемъ подвалѣ у грязнаго некрашеннаго стола, опустивъ голову на руки, и въ мрачныхъ думахъ ждалъ ея пробужденія. Когда она вышла изъ-за занавѣски, онъ грубо спросилъ ее:
   -- Что стирки нѣтъ, что ли, что разоспалась? Добрые люди давно на работѣ.
   Она усмѣхнулась, презрительно, свысока.
   -- Что-жъ вы не работаете? Или не добрый, такъ и работы нѣтъ?
   -- Покудахтай еще!-- мрачно сказалъ онъ.
   И отрывисто спросилъ:
   -- Деньги есть?
   -- Воронъ на хвостѣ принесъ за ночь, какъ же!-- отвѣтила она и, забравшись опять за занавѣску, стала собирать свои вещи.
   Онъ смутился еще болѣе. Его томила жажда, мучительная, нестерпимая жажда водки. Убить ближняго, продать свою честь и совѣсть, погубить родную дочь или жену, все можно, когда засосетъ подъ сердцемъ червякъ, когда эта жажда и лжетъ, и душитъ, и мутитъ всего. Кто не испыталъ этого страданія, тотъ не можетъ и представить его. Оно можетъ довести до дикой ярости звѣря, до безпомощныхъ слезъ ребенка.
   -- Снеси что-нибудь заложить,-- сказалъ старикъ.
   -- Закладывать-то что?-- отозвалась дочь.
   Онъ мрачно всталъ и заглянулъ за занавѣску, оглядывая тамъ все воспаленными глазами безумнаго.
   -- Чего увязываешь вещи?-- хрипло проговорилъ онъ.
   -- Переѣзжать собираюсь!-- коротко отвѣтила она.
   -- Не рано ли? твой Андрей Ивановичъ еще не припасъ для тебя угла. Вотъ сегодня, какъ начальству донесу о его негодяйствѣ, тогда, можетъ, и дадутъ ему помѣщеніе для женатаго. Полно ждать!
   Она засмѣялась злымъ смѣхомъ.
   -- Вы и на Мирона Константиновича своего кстати жалобу подайте! За двухъ разомъ выдадите!
   Онъ съ угрозой сжалъ кулаки.
   -- Не выводи меня изъ терпѣнія!-- мрачно произнесъ онъ.-- Миронъ то Константиновичъ и тебя, и меня облагодѣтельствовалъ бы, если бы не твой мерзавецъ Андрюшка.
   -- Васъ то за что ему благодѣтельствовать,-- спросила она.-- Довольно того, что меня отъ этой жизни ослабонитъ...
   Узелокъ съ ея скудными пожитками былъ уже увязанъ. Она вышла изъ за занавѣски. Это была уже не прежняя дѣвушка-ребенокъ. За три мѣсяца въ ней произошла рѣзкая перемѣна. Въ ея взглядѣ, въ выраженіи ея лица, во всей ея фигурѣ было что-то новое, серьезность и отвага, суровость и рѣшительность.
   -- Вы только не вздумайте ко мнѣ ходить! Не припасено у меня денегъ на кабаки!-- проговорила она, надѣвая на голову платокъ.
   Онъ ничего не понялъ и спросилъ:
   -- Да ты куда?
   -- А вамъ что? На мѣсто.
   -- На какое мѣсто? Куда?
   Она усмѣхнулась.
   -- Отсюда не видать!
   Онъ схватилъ ее за руку, стиснулъ эту руку до боли и крикнулъ:
   -- Говори толкомъ!
   Она вырвала свою руку изъ его руки.
   -- Говорить-то нечего. Сами готовили мнѣ мѣсто, ну, теперь и иду на него. Миронъ Константиновичъ нанялъ квартиру, чтобы я за ней смотрѣла. Такихъ-то, какъ вы, пущать не велѣно...
   -- Да я тебя!-- крикнулъ старикъ.
   -- Ну, что: я тебя? Что?-- грубо спросила она и въ сильномъ возбужденіи заговорила: -- Что вы мнѣ? Отецъ? Какой отецъ? Куда меня толкали? Къ чему принуждати? Бить хотите -- руки коротки! Жаловаться пойдете -- все разскажу! Я теперь вольная птица, захочу -- направо полечу, захочу -- поверну налѣво. Никого не боюсь.
   И, глумясь надъ отцомъ, чуть не плача и громко смѣясь, она прибавила:
   -- Андрею Ивановичу кланяйтесь, успокойте, что жаловаться не будете на него, что теперь онъ вольный казакъ... Тоже, такой же, какъ вы, сталъ бы, женимшись; запилъ бы, пожалуй; бить, можетъ, сталъ бы... Нѣтъ, теперь меня пальцемъ никто не тронетъ... руки у всѣхъ коротки... гулящая я теперь... слышите...
   Она закрыла лицо руками и, рыдая, припала головой къ столу, опустившись на деревянный табуретъ.
   -- Гулящая!
   Старикъ безпомощно опустилъ трясущіяся отъ пьянства руки и смотрѣлъ растерянными глазами на рыдающую дочь. Подъ сердцемъ засосало сильнѣе, стало мутить отъ жажды выпить, ноги подламывались отъ слабости.
   -- Нюта... Нюточка!.. А я-то... какъ же я?.. Охъ, жжетъ меня, жжетъ... шкаликъ бы... шкаликъ... одинъ...
   Онъ стоялъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, слабый, какъ ребенокъ, съ растеряннымъ видомъ, и крупныя слезы катились по его опухнувшему, сине-багровому лицу. Она очнулась, рѣшительнымъ движеніемъ поднялась съ мѣста и швырнула на полъ свой узелокъ съ пожитками.
   -- Берите! Мнѣ ничего не нужно!
   Онъ, какъ подстрѣленный, свалился на колѣни, съ алчностью скряги, ползая и шаря въ полутьмѣ на полу, чтобы отыскать добычу, ощущая отъ одной надежды на выпивку уже слюну въ пересохшемъ на минуту горлѣ, и даже не слышалъ, какъ захлопнулась дверь за его дочерью.

-----

   Въ этотъ же день подъ вечеръ Андрей Ивановичъ, розовый, сіяющій, припомаженный и расхрабрившійся, пировалъ со своими пріятелями въ трактирѣ.
   -- Пейте, пейте, братцы!-- угощалъ онъ ихъ, наливая имъ вина.
   -- Да чего ты раскутился-то?-- допрашивали они его.
   -- На радостяхъ!-- говорилъ онъ, громко смѣясь.-- То-есть такой это для меня день, такой... Всей кальеры, всей судьбы своей чуть не рѣшился по своей увлекательности -- и вдругъ...
   Онъ, потирая руки отъ радости, въ волненіи заходилъ по комнатѣ.
   -- Нѣтъ, въ сорочкѣ я родился, право, въ сорочкѣ! Такой, можно сказать, пассажъ, что я вамъ и изобразить не могу...
   Къ нему приставали съ разспросами:
   -- Да что случилось-то?
   Онъ остановился, покручивая усики.
   -- Анна-то Парѳеновна... Знаете ее?
   -- Ну?
   -- Увлекся я, въ забвеніи чувствъ накуролесилъ...
   Раздались голоса:
   -- Ну, знаемъ, знаемъ... Что дальше-то?
   -- Родитель-то ея еще тебя притянетъ къ Іисусу.
   -- Напляшешься еще, какъ велятъ жениться.
   Онъ смѣялся, махая руками.
   -- Чего? Чего? Все кончено! На квартиру къ купцу Щепотьеву пошла и мнѣ руки развязала...
   Никто не повѣрилъ сразу:
   -- Что ты! Врешь!
   -- Ей-Богу!-- увѣрялъ онъ.-- То-есть это, я вамъ говорю, мое счастье нужно имѣть: Въ сорочкѣ я родился, какъ есть въ сорочкѣ! Такой пассажъ -- и сухъ изъ воды вышелъ! Вотъ ужъ истинное счастье!
   Всѣ обрадовались его радости, загорланили разомъ:
   -- Праздравляемъ!
   -- Молодецъ, Андрюшка! За твое здоровье, подлецъ!
   -- Везетъ шельмецу!
   Онъ молодцовато пріосанился и заходилъ по комнатѣ, щеголеватый, развязный, поощряемый друзьями и поощряющій ихъ:
   -- Пейте! Пейте! Слава Богу, ничего не жалѣю. Генералъ меня любитъ, денегъ даетъ. Пейте! Пейте! Я теперь, кажется, всю столицу напоилъ бы на радостяхъ...
   И, покручивая усики, онъ таинственно, дѣлая глазки и кокетничая, какъ уличная кокотка, добавилъ:
   -- А влюблена она въ меня была, братцы, вотъ какъ, то-есть по-уши. Конечно, красивъ я. Тоже образованіе. Прельстилась. Я и теперь, коли тамъ что, готовъ. Дѣвчонка она смазливая. Конечно, съ Щепотьевымъ она ради антиреса связалась. Можетъ, нѣтъ-нѣтъ, да и меня вспомнитъ. Мнѣ вѣдь везетъ. Ахъ, какъ везетъ.
   Онъ сдѣлалъ серьезную мину.
   -- А если насчетъ женитьбы, такъ я такъ разсуждаю: съ моими вкусами и образованіемъ никакъ мнѣ на бѣдной жениться не возможно. И на что поспѣшность? Бракъ это, такъ сказать, супружескія узы, цѣпи то-есть. Что-жъ закабалять себя? Съ моей наружностью и съ моимъ обращеніемъ надо ли мнѣ еще какія комбинаціи могутъ представиться. Была бы фартуна...
   Онъ развалился на диванѣ, ломаясь и интересничая, и съ закатываньемъ глазъ повторялъ:
   -- А ужъ и счастливъ я, чертовски счастливъ!
   Пріятели, шумя и звеня рюмками, пили за его дальнѣйшіе успѣхи.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru