Въ Петербургѣ есть очень много домовъ, гдѣ вы встрѣтите изящное общество, изящную обстановку, изящные разговоры, изящный столъ и, тысячу лѣтъ ломая голову, не поймете, изъ какихъ средствъ изящные хозяева этихъ домовъ достигли этого изящества. Встрѣчая въ ихъ кругу юнаго князя Душкина и ловкаго барона Швальбе, секретаря при посольствѣ какого-то герцогства, записаннаго въ готскій альманахъ дворянскихъ фамилій, вы начинаете считать достопочтенныхъ хозяевъ аристократами высшаго полета вы, при первомъ удобномъ случаѣ, говорите въ аристократическомъ кругу стараго князя Душкина объ этихъ милыхъ, любезныхъ людяхъ. Но каково же должно быть ваше изумленіе, когда старый князь Душкинъ насмѣшливо прищуритъ свои, и безъ того насмѣшливые, холодные, свинцовые глаза и, пожавъ плечами, скажетъ: "извините, я не имѣю удовольствія ихъ знать. Даже самая ихъ фамилія какъ-то ускользнула изъ моей памяти. Впрочемъ и немудрено, въ старости помнишь, что было за сто лѣтъ, а какой нибудь вчерашней комедіи и названія не припомнишь." Вы начинаете чувствовать, что вы промахнулись, что ваши любезные, милые знакомые составляютъ для аристократіи неизвѣстное племя, столь же неизвѣстное, какъ людоѣды какого нибудь острова Фиджи. Вы бьете себя мысленно по лбу, обзываете свою приличную особу неприличнымъ именемъ "телятины", каетесь за свою несообразительность и припоминаете только теперь, что у вашихъ знакомыхъ на серебрѣ, на каретахъ, на печатяхъ нѣтъ даже фамильнаго герба, а просто виднѣется шикарный, по своей неразборчивости, вензель изъ славянскихъ буквъ, что уважаемый вами хлѣбосолъ и его супруга воспитывались въ казенныхъ учебныхъ заведеніяхъ, а не дома, не подъ надзоромъ трехъ гувернантокъ и двухъ гувернеровъ, что они не имѣютъ входа ко Двору, что ихъ лакей носитъ общую всѣмъ лакеямъ простыхъ смертныхъ гороховую ливрею, постоянно украшивающую собою церемонію чиновничьихъ и купеческихъ свадебъ, что, наконецъ, все это ясно доказываетъ ихъ неаристократическое происхожденіе, и вамъ дѣлается ясною, какъ самый ясный лѣтній день, ихъ принадлежность къ міру биржи, спекуляцій, торговыхъ сдѣлокъ и капитала. На музыкальномъ вечерѣ биржевого маклера Размѣннаго, постоянно дающаго въ теченіе пяти или шести послѣднихъ лѣтъ музыкальные вечера, гдѣ собираются лучшіе заѣзжіе артисты и куда недопускаются армейскіе офицеры, вы тонко справляетесь о размѣрахъ денежныхъ дѣлъ безпокоющаго васъ изящнаго знакомаго.
"Какія у него тамъ дѣла! восклицаетъ Размѣнный.-- Эти аристократы проѣдаютъ свое наслѣдственное, а не акціями живутъ." Въ эту минуту вы изображаете своею особою восклицательный и вопросительный знаки, и сомнительно смотрите съ одной стороны на брилліанты супруги изящнаго господина, съ другой на его свободное обращеніе съ юнымъ княземъ Душкинымъ и барономъ Швальбе. Вамъ кажется, что Размѣнный сейчасъ же шепнетъ вамъ: "а вѣдь это просто оконныя стекла на ней!" Вы ждете, что вотъ-вотъ юный князь Душкинъ нагло скажетъ изящному господину: "ну довольно шутить Васька, прикажи-ка подавать мнѣ карету!" Но все идетъ по старому: брилліанты и признаются за брилліанты, свободное обращеніе съ княземъ и остается свободнымъ. Васъ подмываетъ желаніе поговорить посерьезнѣе съ княземъ и барономъ о вашихъ общихъ знакомыхъ.
-- Далеко пойдетъ нашъ милый Василій Павловичъ, говорите вы имъ про изящнаго господина.-- Въ министры смотритъ.
-- Ну, не такую нужно голову, чтобы изъ его круга далеко пойдти, двусмысленно и колко улыбается князь.
-- Однако его связи обширны, вы сами такъ коротко сошлись съ нимъ,-- добиваетесь вы разрѣшенія загадки.
-- Да, у него прехорошенькая жена, смѣется князь, вставляя въ глазъ стеклышко и разсматривая жену вашего общаго знакомаго.
Баронъ Швальбе вклеиваетъ тоже какую-то французскую фразу, но вы, къ величайшему своему горю, не понимаете ее, такъ какъ на его французскомъ языкѣ одинаково выговариваются je и chez, faim и femme, что заставляетъ васъ предполагать, будто баронъ видитъ возможность утолять свой голодъ у изящнаго господина и въ тоже время вамъ чудится, будто ему нравится жена этого господина. Въ концѣ концовъ вы начинаете слѣдить за каждымъ взглядомъ этой жены, глядите на нее подозрительными глазами, отыскиваете во всемъ ея существѣ какое-то пятнышко, еще невидимое для вашего глаза, но уже угаданное вашимъ свѣтскимъ чувствомъ. Горе ей, если она лишній разъ взглянетъ на кого нибудь при васъ! Уловивъ этотъ взглядъ, вы вдругъ повеселѣете, и изъ вашей груди вырвется многозначительное, страшное, роковое "а!"
Обѣды же и музыкальные вечера продолжаются, въ ожиданіи этого а! по прежнему; князь Душкинъ, баронъ Швальбе и вы сами обѣдаете, наслаждаетесь музыкой, любезничаете, танцуете въ домѣ изящныхъ знакомыхъ и, мало по малу, перестаете тревожиться, когда васъ спрашиваютъ:
-- Да что онъ такое?
-- А чортъ его знаетъ, отвѣчаете вы,-- у него жена хороша.
-- Аа!!
Вы ни на что не намекаете этою фразою, вы ни на кого не клевещете ею, вы просто выражаете этимъ свое мнѣніе о красотѣ такой-то личности, потому что можно же сказать, не клевеща на ближнихъ, не оскорбляя ихъ, что у такого-то есть прекрасная картина, чудесная лошадь, красавица собака? Отчего же нельзя сказать, что у такого-то хороша собою жена?..
Таковъ былъ домъ Виктора Владиміровича Доброво. Въ немъ все блестѣло заманчивостью новой игрушки,-- мебель, серебро, обои, разговоры, сами хозяева и ихъ гости. Каждый гость былъ невиданною игрушкою, по крайней мѣрѣ, для его жены, Катерины Ивановны.
-- Это, мой другъ, такой-то, а это моя жена, говаривалъ Доброво при каждомъ посѣщеніи того или другого лица, и Катерина Ивановна, какъ дитя, радовалась "игрушкѣ," разсматривала эту "игрушку", дѣлала о ней свои заключенія и иногда мѣшала имена этихъ "игрушекъ". Такъ иной еще плохо говорящій ребенокъ называетъ солдатика собакой.
Первый балъ въ дворянскомъ собраніи былъ тоже невиданною игрушкою для Катерины Ивановны, и она сама, въ свою очередь, была такою же невиданною игрушкою для собранія. Ее болѣе всего занималъ ея новый брилліантовый фермуаръ,-- собраніе не замѣчало его, какъ вещь давно знакомую всѣмъ, и занималось болѣе всего тѣмъ, что было подъ нимъ. Разбитый на ноги графъ Баумгрилле осклабилъ свои единственные два зуба улыбкой удовольствія, увидавъ Катерину Ивановну, провожаемую съ балу десяткомъ молодежи, и попросилъ ея мужа познакомить его съ него. Онъ былъ ей представленъ и, всю дорогу, она хохотала надъ его единственными двумя зубами...
-- Право, я не знаю, что ты могла найти смѣшнаго въ такой почтенной, достойной уваженія особѣ, удивлялся Викторъ Владиміровичъ смѣху жены.
-- Помилуй, эти клыки... Ха, ха, ха!...
-- Вотъ это-то и дурно, что пріучили васъ въ институтѣ смотрѣть только на внѣшность. Вы готовы хвалить каждаго негодяя, дурака за хорошенькіе глазки, да за бѣлые зубы....
Катерина Ивановна хотѣла посмотрѣть на мужа посерьезнѣе, но вспомнила клыки Баумгрилле, и засмѣялась снова.
На слѣдующій балъ графъ Баумгрилле искусно устроилъ свиданіе Катерины Ивановны съ своею женою такимъ образомъ, что ни графиня не была подведена къ Катеринѣ Ивановнѣ, ни Катерина Ивановна къ графинѣ, но обѣ сошлись какъ-то случайно, неожиданно, на срединѣ залы. Ловкій маневръ былъ устроенъ такъ, по той причинѣ, что безобразная, старая графиня, по своему положенію въ свѣтѣ, не могла подойти первая къ какой нибудь madame Доброво, а madame Доброво, по своей поражающей, выходящей изъ ряду вонъ красотѣ, могла пробить себѣ путь въ свѣтѣ и безъ покровительства какой нибудь знаменитой (по лѣтамъ свѣтской жизни) графини Баумгрилле. Здѣсь красота выскочки сравняла ее съ безобразною извѣстностью.
-- А съ вами графиня, кажется, уже знакома, сказалъ, осклабляя свои два зуба, Баумгрилле, Виктору Владиміровичу, представивъ его жену графинѣ.
-- Да, поклонился Доброво, мы...
-- Мы знакомы, прервала его графиня, увидавъ утвердительный поклонъ Доброво, и по ея язвительнымъ, тонкимъ губамъ пробѣжала ѣдкая усмѣшка, ясно говорившая, что графиня подумала: "да, голубчикъ, я видала тебя, когда ты таскался съ бумагами къ моему мужу, и много подобныхъ тебѣ гусей я видала, голубчикъ,-- ты не первый..."
Викторъ Владиміровичъ почувствовалъ это, хотя и не подозрѣвалъ, что графиня очень неразборчива на выраженія въ бесѣдахъ съ самой собою. Но онъ, въ тоже мгновеніе поспѣшилъ увѣрить себя, что онъ бывалъ въ домѣ графини не только по дѣламъ, но и какъ гость, какъ знакомый, и, утѣшившись этою мыслью, которой самъ не вѣрилъ, снова улыбнулся привѣтливою улыбкою.
-- Ты отплатишь ей когда нибудь визитъ? спросилъ Баумгрилле жену по уходѣ новыхъ знакомыхъ.
-- Да, если не забуду, когда поѣду мимо ихъ дома, равнодушно отвѣтила жена.
-- Вы намѣрены сойдтись съ Доброво? спросилъ какой-то гвардеецъ графиню.
-- Сойдтись! переспросила графиня и пожала плечами.-- Она будетъ на. нашемъ балу. Вы знаете мое пристрастіе къ хорошенькимъ ненужностямъ. Кстати, видѣли вы мою новенькую собачку?
-- Нѣтъ-съ.
-- Чудесное созданье! Я и ее покажу вамъ во время нашего бала.
ГраФиня съ саркастическою усмѣшкою кивнула головой, и отошла отъ гвардейца.
-- Ха, ха, ха, разразился онъ смѣхомъ.
-- Что съ тобой? спросилъ его стоявшій вблизи пріятель.
-- Графиня Баумгрилле будетъ показывать на своемъ балу свою новенькую собаченку и... Ха, ха, ха, захохоталъ онъ снова, увидавъ проходившихъ мимо Катерину Ивановну и ея мужа.-- Я и ее вамъ покажу, и ее, c'est adorable! Ха, ха, ха, заливался гвардеецъ.
Что вы думаете, когда видите человѣка въ тонкой батистовой манишкѣ? Не то-ли, что у него подъ ней надѣто плохое бѣлье, что у него нѣтъ средствъ носить лучшее бѣлье и есть непреодолимое желаніе, по крайней мѣрѣ, хоть на однихъ видныхъ мѣстахъ, показать образчикъ того сорта полотна, въ который ему хотѣлось бы нарядить свою особу? Не чувствуете ли вы всю неизмѣримую глупость этого человѣка, прикрывшаго грубую дерюгу батистовой заплатой? Кого онъ обманываетъ? Или онъ хочетъ обмануть себя? Но какъ же обмануть себя? И не составляетъ ли именно эта батистовая заплата для него источникъ вѣчныхъ тревогъ и волненій, не боится ли, не трепещетъ ли онъ каждую минуту, что гдѣ нибудь высунется ея предательскій клочекъ обличитель, не видитъ ли онъ въ ней, и только въ ней одной, "удостовѣрительнаго свидѣтельства въ своей бѣдности?" Но сколько тысячъ человѣкъ изъ насъ имѣютъ подобныя манишки, какъ усердно изобрѣтаемъ мы новые сорты подобныхъ манишекъ!
Роль такой батистовой манишки у Доброво играла изящность внѣшней стороны его дома, его гостей, его манеръ. Подъ этой манишкой таилось нѣчто другое, очень грубое. Оно усердно скрывалось отъ постороннихъ людей, и посторонніе люди еще усерднѣе докапывались до него. Никому, даже и Катеринѣ Ивановнѣ, не были извѣстны матеріальныя средства Виктора Владиміровича, и это безпокоило всѣхъ, за исключеніемъ каретниковъ, портныхъ и другихъ ремесленниковъ, имѣвшихъ дѣло съ Викторомъ Владиміровичемъ, хотя, можетъ быть, они-то именно и имѣли болѣе всѣхъ другихъ людей основанія безпокоиться на этотъ счетъ. Сверхъ того у Доброво была мать. Сынъ отлично одѣвалъ старуху, въ церкви у нея было опредѣленное мѣсто, гдѣ ставился стулъ и разстилался коврикъ. Она раздавала гроши нищимъ, милостиво разговаривала съ сторожемъ, съ благодарностью принимала даровую просфору и, выходя отъ обѣдни, кланялась безчисленному множеству знакомыхъ по церкви, всегда готовыхъ проводить ее до кареты, чтобы поднять носъ передъ тѣми, кому некого провожать до каретъ. Эта старуха родилась въ конурѣ отца -- дворника, вышла замужъ изъ палатъ отца почетнаго гражданина. Она едва знала грамоту, но ей казалось, что она отлично образована, такъ какъ у ея покойнаго мужа и у ея еще здравствовавшаго сына собирались отлично образованные люди. Она была пятымъ колесомъ въ колесницѣ этихъ трехъ близкихъ ей существъ, но она показывала всѣмъ, кому могла, и можетъ быть увѣряла даже себя, что она играла и играетъ очень важную роль въ родныхъ гнѣздахъ.
-- Когда я у батюшки конторою управляла, начинала она разговоръ съ новой личностью и, если ее слушали, по цѣлымъ часамъ передавала свои воспоминанія о веденіи конторскихъ дѣлъ, о дружбѣ ея батюшки съ архіереемъ Ѳеодосіемъ, говорившемъ, что ея батюшка могъ бы любой епархіей управлять, о томъ, какъ это было ей лестно, такъ какъ дѣла велись собственно ею, и о другихъ тому подобныхъ и не менѣе интересныхъ событіяхъ минувшаго. Доброво не разрушалъ ея мечтаній. Онъ не рѣшался и выгнать ее вонъ, но просто сказалъ ей:
-- Пожалуйста, не говорите вы объ управленіи конторой. Что кому за дѣло до этого?
Съ этого времени старуха стала жаловаться на боль въ ногахъ и, повидимому, вполнѣ была довольна новою темою безконечныхъ вздоховъ и описаній болѣзни, такъ какъ слушатели невольно проникались участіемъ, слыша, что у старухи здѣсь стрѣляетъ, тутъ колетъ, а вотъ тамъ такъ ноетъ, такъ ноетъ, что свѣта божьяго не видать,-- и, судорожно скрывая зѣвоту, предлагали расказчицѣ руку, если ей было нужно дойдти отъ дивана до дверей.
-- Что это вы все о своихъ ногахъ толкуете, вѣдь это тоску наводитъ, сказалъ Доброво, и посовѣтовалъ матери сидѣть въ своей комнатѣ, если она больна.
Съ этого времени старуха не появлялась между гостями, но только изрѣдка, во время собраній у сына, рисковала медленною, разслабленною походкою протащиться черезъ гостиную и, кивая головой тѣмъ и другимъ изъ знакомыхъ, говорила, махая рукой:
-- Совсѣмъ расклеилась, совсѣмъ расклеилась, батюшка, не могу даже и посидѣть съ вами.
Знакомые поддерживали ее подъ руку и доводили до дверей.
-- Спасибо, спасибо вамъ, говорила она.-- Ужь видно не долго мнѣ бродить по бѣлу свѣту.
Всѣ приходили въ уныніе, а Доброво косился и чутко слушалъ, не скажетъ ли мать какой нибудь чепухи, не заговоритъ ли объ управленіи батюшкиной конторой или о болѣзни своихъ ногъ съ людьми, занятыми послѣдней рѣчью Жюля Фавра противъ Луи-Наполеона и распоряженіями Линкольна относительно южанъ. Старуха приходила въ свой уголъ и говорила какой нибудь горничной или знакомой, посѣщавшей ее съ черной лѣстницы:
-- Не могу я съ ними сидѣть, а ужь какъ упрашиваютъ, какъ жалѣютъ. И что я имъ? Ужь не пара, кажется, молодежи дура-старуха...
-- Ахъ, что вы, матушка! восклицала собесѣдница, думая, про себя: ужь дѣйствительно дура ты старая, только что вотъ у тебя въ сундукѣ-то хотѣлось бы знать.-- Да вы, матушка, добавляла она вслухъ,-- всѣхъ молодыхъ за поясъ заткнете.
-- Ну нѣтъ, не то теперь время, а вотъ, когда я у батюшки конторой управляла...
-- Такъ чего же его не посадятъ въ тюрьму за такія рѣчи? Удивляюсь я, право, что тамъ за люди, съ этакой мелюзгой справиться не могутъ, говорила старуха.
Викторъ Владиміровичъ смотрѣлъ въ тарелку, гость кусалъ губы, а старуха продолжала соображать, въ комнатѣ воцарялась неловкая тишина...
Тяжелымъ бременемъ лежало это существо на плечахъ Доброво. Это понимали всѣ и тщетно старался онъ говорить при разговорѣ о матери: "да вотъ мы съ матушкой все не можемъ за-границу собраться, а ей нужно бы, она все хвораетъ". Слушая эту фразу, люди думали, что сынъ радъ бы отправить мать не за границу Россіи, но за границу міра сего, гдѣ нѣтъ ни батюшкиныхъ конторъ ни больныхъ ногъ, и всѣхъ мучилъ вопросъ: почему онъ держитъ ее у себя? Прислуга, съ свойственнымъ ей цинизмомъ, говорила, что не будь у старой барыни кованаго сундука и ее вытурили бы изъ дома...
Старуха берегла этотъ сундукъ пуще глаза, никому не довѣряла отъ него ключей, никому не говорила, что въ немъ есть, и при переѣздахъ на новыя квартиры заботилась пуще всего объ немъ, такъ что его отправляли обыкновенно не на возу, а перевозили въ коляскѣ вмѣстѣ съ старухой. Чтобы въ немъ ни было, но мы можемъ сказать одно, что между другими сокровищами тамъ, вѣроятно, лежалъ дорогой для старухи ключъ отъ сыновней привязанности и сыновняго уваженія Доброво... А еще что? Да можетъ быть больше ничего, вѣдь и передо мной она не открывала своего сундука.
II.
Въ этомъ микроскопическомъ мірѣ, гдѣ люди требуютъ комедій и играютъ ихъ сами, Катеринѣ Ивановнѣ, какъ мы видѣли, жилось нескучно. Жизнь была, повидимому, такъ полна содержаніемъ, захватила такое широкое пространство въ своемъ теченіи, что не оставляла ни на минуту человѣка одного въ жертву праздной скукѣ. Новый балъ, первое представленіе неигранной пьесы, заказъ платья для предстоящаго вечера въ собраніи, хлопоты по устройству оффиціальнаго обѣда, интересный романъ, толки о газетныхъ извѣстіяхъ, пикантныя выходки однихъ ближнихъ на счетъ другихъ ближнихъ, наконецъ даже смѣшная старуха, мать мужа, съ своими наивностями,-- все это занимало Катерину Ивановну, и какъ-то странно, какъ-то мелочно казалось ей житье невѣсты ея брата, Лизаветы Васильевны Глазовой, которую она иногда посѣщала, чтобы сдѣлать удовольствіе брату, жившему въ то время въ деревнѣ. Въ этомъ житьѣ-бытьѣ было что-то слиткомъ будничное, прозаическое, даже мѣщанское, всѣ появлявшіеся здѣсь люди хлопотали только о хлѣбѣ, и съ чувствомъ грусти прислушивалась Катерина Ивановна къ разговорамъ этого кружка.
-- Достала ли работу Тибенькова? спрашивала какъ-то Лизавета Васильевна у одного изъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, Семенова.
-- Достала.
-- Ну, значитъ, перебьется покуда. А что Лобковъ?
-- Чортъ дернулъ его сойтись съ спекуляторами, за переводъ денегъ не отдаютъ шельмецы. Жрать нечего. Вчера книги сбылъ.
Воцарилось тяжелое молчаніе. Катерина Ивановна попробовала заговорить о литературѣ, потомъ о театрѣ, и увлеклась воспоминаніями о послѣднемъ спектаклѣ. Лизавета Васильевна слушала ее молча и, кажется, думала совсѣмъ о другомъ.
-- А вотъ у насъ такъ свои драмы разыгрываются, и денегъ за смотрѣнье платить не нужно, неожиданно процѣдилъ сквозь зубы Семеновъ.
Разговоръ прервался. Катеринѣ Ивановнѣ стало какъ-то неловко, ей было досадно на безцеремонность Семенова. Черезъ нѣсколько минутъ она уѣхала домой, и всю дорогу жалѣла о своемъ братѣ, Ванѣ, которому суждено жить въ этой жалкой средѣ съ жалкими стремленьицами и узенькимъ кругозоромъ. Послѣ одного изъ подобныхъ визитовъ, которые были очень рѣдки, она пріѣхала домой какъ-то необыкновенно торопливо, и поспѣшно вошла въ залу.
-- Витя, братъ пріѣхалъ, сказала она, и въ туже минуту воскликнула: -- Ваня, да ты уже здѣсь, а я такъ спѣшила.
-- Я узнала о твоемъ пріѣздѣ у Лизы, говорила сестра.-- Ну, что наши?
-- Хандрятъ.
-- Гдѣ вы остановились? спросилъ Викторъ Владиміровичъ, желая изъ приличія предложить Ивану Ивановичу переѣхать на время къ нимъ.
-- Въ семействѣ моей невѣсты.
-- Мм... почему-то смѣшался приличный Доброво и поспѣшно всталъ.-- Вы меня извините, я уѣду на полчаса по дѣламъ. Надѣюсь, что вы пробудете у насъ до вечера.
-- Нѣтъ-съ. Съ часъ, можетъ быть, посижу.
Викторъ Владиміровичъ откланялся.
-- Такъ я тебя и отпущу, воскликнула Катерина Ивановна, обращаясь къ брату.
-- Нужно побывать у товарищей.
-- Вѣрно кому нибудь хлѣба недостало, разсмѣялась Катерина Ивановна въ отвѣтъ на слова брата.
-- Какъ хлѣба недостало?
-- Да, Ваня, ты меня извини, но мнѣ право смѣшно, что въ кругу Лизы только и толкуютъ о рубляхъ и о хлѣбѣ.
-- Чтожь тутъ смѣшнаго? Объ этомъ вездѣ толкуютъ.
-- Знаю. Но не объ одномъ этомъ толкуютъ другіе, иные говорятъ и о другомъ. Знаешь ли, мнѣ становится иногда скучно у нихъ, такъ и напоминаютъ эти толки о хлѣбѣ нашъ деревенскій домъ, гдѣ только объ ѣдѣ и думали.
-- Нашла сходство! Тамъ людямъ ѣда въ горло не шла, а тутъ люди не знаютъ, гдѣ пайдти кусокъ хлѣба.
-- Да чтожь они не служатъ?
-- Ты бы поискала имъ хорошихъ мѣстъ!.. Однако, мнѣ пора ѣхать, нечего золотое время терять. Заѣзжай, если хочешь, въ воскресенье, ко мнѣ на свадьбу. Не опоздай только, я въ два часа вѣнчаюсь.
Въ обращеніи Ивана Ивановича съ сестрою былъ какой-то холодный, отчасти пренебрежительный тонъ. Они не видались давно, веселая болтовня писемъ Катерины Ивановны убѣдила ея брата въ томъ, что она неисправима, и онъ не считалъ нужнымъ серьезно убѣждать ее въ чемъ бы то ни было. Его немного барская натура не была способна къ откровенности; расходясь съ человѣкомъ во взглядахъ, онъ дѣлался съ нимъ холоденъ, но оборвать связи или перетянуть человѣка на свою сторону не могъ.
Черезъ недѣлю, послѣ своего пріѣзда въ городъ, Иванъ Ивановичъ женился; мѣсяца черезъ два онъ пристроился при редакціи одной газеты и зажилъ той тихой жизнью, на какую былъ способенъ по своему мягкому податливому характеру. Вокругъ него собирался кружокъ молодежи, онъ давалъ ей по возможности работу, работалъ самъ для газеты, не мирился съ обществомъ, но мирился съ своей судьбою и радовался, что въ его домѣ собираются честные люди. Иногда онъ заѣзжалъ для чего-то къ сестрѣ, иногда она заѣзжала къ нему, оба были довольны исполненіемъ обряда родственныхъ свиданій, хотя и не чувствовали въ этомъ никакой необходимости,-- они могли видѣться чаще, могли видѣться рѣже -- и все-таки никто не замѣтилъ бы отъ этого никакой перемѣны. Однажды выдался такой день, что Катерина Ивановна не знала, какъ бы его убить (а такіе дни въ послѣднее время являлись все чаще и чаще); вслѣдствіе этаго она рѣшилась заѣхать къ брату. Въ его маленькой квартиркѣ она застала совершенно незнакомую ей личность. Это былъ человѣкъ лѣтъ двадцати восьми или девяти, красивый и мужественный; его загорѣлое лице было холодно и спокойно. Подобная отталкивающая холодность и спокойствіе могли бы очень непріятно подѣйствовать на встрѣчнаго, если бы на лбу незнакомца не было слѣдовъ двухъ, трехъ морщинъ, говорившихъ о чемъ-то тяжеломъ, пережитомъ имъ. Разговоръ шелъ о разныхъ разностяхъ; Лизавета Васильевна сообщала гостю о событіяхъ послѣдняго времени, точно это существо явилось съ того свѣта, и потому не знало ничего о происходившемъ на землѣ въ послѣдній годъ. Мало по малу разговоръ коснулся лицъ, знакомыхъ и Катеринѣ Ивановнѣ, и сдѣлался общимъ. Лизавета Васильевна хвалила знакомую ей молодежь за трудолюбіе.
-- Не говори, пожалуйста, съ такимъ пафосомъ объ этой молодежи, сказала ей Катерина Ивановна.-- Старики побольше ихъ работаютъ, я это знаю по Витѣ, а эти больше проповѣдуютъ о трудѣ, вотъ какъ Андреяновъ проповѣдывалъ.
-- Чтожь изъ этого? Андреяновъ не составляетъ всей молодежи, возражала Лизавета Васильевна,
-- Конечно не составляетъ, но подобныхъ ему очень непривлекательныхъ личностей много. Вотъ и любимый твой шутъ Семеновъ....
-- Онъ не шутъ, рѣзко произнесъ незнакомый Катеринѣ Ивановнѣ человѣкъ.-- Шутовствомъ не накормишь себя, не поднимешь на ноги брата. Тутъ нужно что нибудь побольше шутовства.
Катерину Ивановну немного покоробило отъ этой рѣчи, не слишкомъ приличной для перваго знакомства.
-- Ну, не шутъ, такъ еще хуже,-- пьяница, раздражилась она.
-- Вы, вѣрно злы на этихъ людей, такъ и даете имъ клички негодяевъ и пьяницъ. А еслибы кто нибудь изъ тѣхъ, кого вы любите, нажился взятками, или пріѣхалъ домой пьянымъ изъ собранія, то вы вѣрно сказали бы про перваго, что онъ пользуется безгрѣшными доходами, а про второго, что онъ подкутилъ. Только выраженія благородныя.
Катерина Ивановна закусила губу, вспомнивъ, что ея мужъ живетъ на неизвѣстныя ей средства и два раза въ недѣлю возвращается домой подкутившимъ. Она разсердилась на незнакомаго ей гостя и мысленно назвала его грубіяномъ, мужикомъ; не предполагая, что онъ привелъ свои примѣры безъ всякаго умысла обидѣть ее лично.
-- Ну, да что вы не толкуйте, а я все-таки не упаду на колѣни передъ вашей молодежью, сказала она съ гримасой.
-- И я не надаю передъ ней на колѣни. Тутъ дѣло идетъ не о томъ, у кого нужно валяться въ ногахъ. Вездѣ свое хорошее, вездѣ свое дурное. А и сердиться на молодежь за то, что Андреяновъ баклушникъ, или за то, что бѣдный Семеновъ пьетъ,-- я не стану. Этакъ мнѣ пришлось бы бросить камнемъ и во всѣхъ молодыхъ женщинъ за то, что вотъ вы, напримѣръ, принадлежа къ молодому поколѣнію по лѣтамъ, ненавидите молодежь и не считаете необходимымъ жить на трудовыя деньги. Все дѣло среды, воспитанія, развитія. Бросивъ камень въ молодыхъ женщинъ за вашу ненависть къ молодежи, я попалъ бы имъ, пожалуй, и въ Лизавету Васильевну, которая вотъ и теперь считаетъ за лучшее шить чужое платье, а не бить баклуши, подобно намъ съ вами.
-- Вы это называете битьемъ баклушъ? А можетъ быть я начала разговоръ, чтобы вы меня убѣдили въ истинѣ своихъ взглядовъ, сдѣлали своею сторонницею, улыбнулась Катерина Ивановна.
-- Для чего-же? холодно спросилъ незнакомый человѣкъ.-- Не все-ли равно для меня, такъ или иначе будете вы смотрѣть на дѣло?
-- Однако всѣ люди съ убѣжденіями вербуютъ себѣ адептовъ.
-- То есть помощниковъ, ну а вы-то плохой помощникъ были бы для насъ. Намъ нужны работники и работницы, а къ этому нужна привычка.
-- Вы изгоняете ученика, пришедшаго къ вамъ учиться,-- съ ироніею воскликнула Катерина Ивановна,-- и онъ уйдетъ въ лагерь вашихъ противниковъ, примкнетъ къ старикамъ.
Она мелькомъ взглянула въ зеркало на свое молоденькое личико и улыбнулась при мысли, что она будетъ принадлежать къ числу стариковъ и старухъ. Незнакомецъ, повидимому, не любившій ни барынь, ни кокетливыхъ фразъ, ни битье баклушъ, нахмурилъ брови и взялся за фуражку.
-- Это вы отъ меня пускаетесь въ бѣгство? спросила, смѣясь, Катерина Ивановна.
Незнакомецъ хотѣлъ было сказать: что ты на шею-то вѣшаешься ко мнѣ?-- но удержался и, сухо раскланявшись съ нею, пожалъ руку Лизаветы Васильевны и вышелъ.
-- Вотъ звѣрь-то, воскликнула Катерина Ивановна послѣ его ухода.
-- Это Бурнаковъ. Онъ добрый и честный человѣкъ, отвѣтила Лизавета Васильевна.-- Я ему многимъ обязана. Онъ доставлялъ мнѣ работу до моего замужества, заботился обо мнѣ. Онъ всѣмъ намъ помогалъ...
-- Вотъ ужь не думала я, чтобы онъ могъ о комъ нибудь заботиться, онъ кажется такимъ черствымъ.
-- Онъ очень практиченъ, но не черствъ. Правда, онъ пальца о палецъ не стукнетъ для человѣка, не разсчитавъ прежде, можно ли пособить или нѣтъ.
-- То есть, если кто нибудь будетъ тонуть, то онъ сперва станетъ расчитывать шансы успѣха и рѣшится на спасеніе ближняго, когда тотъ уже захлебнется?
-- Ну, этого-то я не думаю, а все-таки онъ говоритъ, если не умѣешь плавать, то не бросайся спасать утопающаго, чтобы не утонули два человѣка вмѣсто одного.
Катерина Ивановна вздрогнула, услышавъ это черствое, безпощадное правило.
-- Съ этими правилами героевъ не выйдетъ, сказала она съ отвращеніемъ, и въ тоже время, неизвѣстно почему, подумала: а какое у него геройское лицо!
-- Онъ и не любитъ героевъ, какъ неестественныя явленія, вызываемыя неестественнымъ положеніемъ обществъ.
-- Однако и безъ нихъ нельзя обойдтись.
-- Конечно? Это и онъ признаетъ. Въ прошломъ году ему даже пришлось поплатиться за свое геройство. Мы годъ не видали его.
-- Аа! Въ каменномъ идолѣ сказалось сердце!
Лизавета Васильевна разсмѣялась.
-- Чему ты смѣешься, Лиза?
-- Ты, душа моя, дала ему кличку, которою онъ обозначаетъ всѣхъ васъ, богатыхъ женщинъ.
-- Ну, ужь мы-то не каменные идолы!
-- По его выходитъ такъ. Ихъ, говоритъ онъ, одѣваютъ, поятъ, кормятъ на свой счетъ мужья, братья, отцы, и въ нихъ никогда не пробуждается ни малѣйшаго чувства горечи или стыда передъ тѣмъ, что онѣ принимаютъ эти жертвы, иногда стоящія и поту, и крови, и чести...
-- Почему онъ знаетъ, что не пробуждается? раздражительно замѣтила Катерина Ивановна.-- Что онъ за сердцевѣдъ? Всѣ они такъ про другихъ судятъ!
-- Но, другъ мой, богатыя женщины принимаютъ жертвы, имѣя всегда возможность не принимать ихъ,-- значитъ имъ это пріятно. Кто же заставилъ бы ихъ дѣлать непріятное имъ?
Катерина Ивановна опустила голову и сконфуженно начала перебирать бахрому широкой ленты отъ кушака. Лизавета Васильевна продолжала шить и не замѣтила этого, но черезъ четверть часа ее внезапно поразило длившееся молчаніе, она взглянула съ удивленіемъ на Катерину Ивановну, оставившуюся въ томъ же положеніи глубокаго раздумья. Катерина Ивановна инстинктивно почувствовала этотъ пристальный взглядъ, тряхнула головой, какъ бы желая стряхнуть что-то давившее ее, и встала.
-- Куда ты? Подожди Ваню; онъ скоро будетъ сказала Лизавета Васильевна.
-- Нѣтъ; мнѣ что-то не по себѣ, отвѣтила Катерина Ивановна и провела рукой по лбу.
-- Голова болитъ?
-- Нѣтъ... да... такъ что-то...
Лизавета Васильевна покачала головой, проводила невѣсту и снова принялась за работу.
III.
Графъ Баумгрилле чаще другихъ посѣтителей появлялся въ гостиной Катерины Ивановны. Это была странная, оригинальная личность. Отъ своихъ сверстниковъ по лѣтамъ, по положенію въ свѣтѣ, но мѣсту въ балетахъ онъ отличался очень рѣзко. Те подбивали себя въ приличныхъ мѣстахъ ватою, раскрашивались карминомъ, бѣлилами и черною краской, рядились въ парики, набивали ротъ вставными зубами,-- онъ же ничего этого не дѣлалъ и являлся въ полномъ блескѣ своего старческаго безобразія, съ желтой, сухой кожей, съ рѣзко выдававшимися костями и осклаблялъ свои единственные два желтые клыка, когда про его лицо говорили его же словами: ah, c'est une belle laideur! Катерина Ивановна иногда едва сдерживала свой смѣхъ при видѣ его лица, иногда же невольно заслушивалась рѣчей старика. Часто, облокотясь на каминъ, онъ бросалъ свои остроты, насмѣшки и сарказмы знакомымъ, часто вызывалъ неудержимый хохотъ мѣткой обрисовкой какого нибудь событія или лица, еще чаще пугалъ своимъ безпощаднымъ презрѣніемъ къ лучшимъ стремленіямъ человѣческой личности. Катерина Ивановна назвала однажды при немъ кого-то честнымъ.
-- Что же онъ очень глупъ или очень сытъ? спросилъ Баумгрилле.
Какъ-то разговоръ зашелъ о смерти одного великаго моралиста.
-- Я его видѣлъ только разъ, ввернулъ Баумгрилле свое словцо,-- это было въ тотъ вечеръ, когда его били за передернутую карту.
О произведеніяхъ русской литературы онъ отзывался слѣдующимъ образомъ:
-- Это все переводы, лучшіе переведены на русскій языкъ съ иностранныхъ языковъ, худшіе съ русскаго.
Разъ онъ злословилъ одну женщину, Катерина Ивановна вступилась за нее.
-- Клеймить другихъ легко, сказала она.
-- Напротивъ того, это просто невозможно, отвѣтилъ Баумгрилле.-- Клеймо человѣкъ всегда кладетъ на себя самъ, общество только, изъ чувства самосохраненія, старается замѣтить, кто уже заклеймилъ себя и кто еще не успѣлъ.
О любви онъ говорилъ съ полнымъ презрѣніемъ:
-- Красота, молодость, честность тутъ ненужны,-- нужны только деньги и умъ.
-- Однако деньгами купить не всякаго можно, возражали ему.
-- Я этого и не говорю, осклаблялъ онъ свои клыки,-- но тщеславнымъ очень лестно, если ихъ полюбитъ сильный умъ, тутъ самолюбіе заставитъ забыть самую безобразную внѣшность. Ну, а подленькихъ всегда купить можно...
Слушая подобныя выходки, Катерина Ивановна желала понять, что въ нихъ таилось,--сильный ли умъ, обширная ли начитанность или просто высокомѣрное, циническое презрѣніе ко всему окружающему. Но всякомъ случаѣ ее забавлялъ старикъ, а забавляться было необходимо нужно, такъ какъ ей начинала немного надоѣдать однообразная, даже въ самомъ своемъ разнообразіи, жизнь: сегодняшній балъ походилъ на вчерашній, новый скандалъ на старый, послѣдняя рѣчь Жюля Фавра, Тьера на прошлогоднюю, а впереди стояли еще многіе, несчитанные годы съ тѣми же балами, скандалами и рѣчами Жюля Фавра, Тьера или кого нибудь другого. Чего же было нужно еще? Катерина Ивановна не могла отвѣтить на это, но она уже понимала, что то, чѣмъ она живетъ, ей не нужно и могло бы существовать, не сдѣлавъ ее болѣе несчастною. Разъ она не поѣхала на балъ, провела вечеръ за книгою, на другой день она не замѣтила въ себѣ отъ этого никакой дурной перемѣны. Другой разъ ей передали не во время, а только черезъ недѣлю, объ одномъ скандалезномъ происшествіи и она пила, ѣла и была по обыкновенію въ хорошемъ расположеніи духа въ эту недѣлю. Былъ еще случай, что ей не подали газетъ съ парламентскими рѣчами и громящими фельетонами, и она вспомнила объ этомъ только на драгой день при видѣ газеты въ рукахъ мужа. Что же это за необходимыя потребности жизни, безъ которыхъ можно обойдтись? Гдѣ же лучшая жизнь? Въ молодой головкѣ снова начали роиться вопросы...
Въ началѣ зимы 1862 года у графа Баумгрилле былъ балъ. Катерина Ивановна, по совѣту мужа, появилась на этомъ балу вся въ бѣломъ. По его же совѣту, она не надѣла ничего изъ своихъ золотыхъ вещей, кромѣ простенькихъ серегъ, состоящихъ изъ двухъ крупныхъ брилліантовъ. Эта простота произвела желанное впечатлѣніе на общество. Общество увидало, что такой красавицѣ, какъ madame Доброво, не нужко украшеній и удивлялось ей, какъ удивлялась когда-то провинціяльная публика, глядя на нее въ тотъ достопамятный день, когда съ нею познакомился Викторъ Владиміровичъ. На другой день, послѣ бала, Катерина Ивановна сидѣла съ своимъ мужемъ за чайнымъ столомъ, въ своей роскошной столовой. Мужъ пробѣгалъ глазами столбцы только-что полученныхъ газетъ, изрѣдка прихлебывая чай. Наконецъ онъ отложилъ въ сторону газету.
-- Да, да, со всѣми... Но, знаешь, старика надо потѣшить...
На минуту Викторъ Владиміровичъ замолчалъ.
-- Ты, дитя мое, началъ онъ ласково,-- не все знаешь, что дѣлается кругомъ тебя. Ты живешь, веселишься и не думаешь, что можетъ случиться что нибудь такое, что прерветъ твое веселье. Для того чтобы этого не случилось, нужно беречь, привязывать къ себѣ извѣстныхъ людей...
Катерина Ивановна съ изумленіемъ поглядѣла на мужа, и потомъ съ какимъ-то отвращеніемъ встала изъ-за стола.
-- Ты больше не будешь пить чаю? сухо спросила она.
-- Я думаю, ты самъ знаешь, что твои слова отвратительны. Мнѣ совсѣмъ не хочется играть роль удочки, на которую ловится расположеніе начальства.
-- Экъ какъ въ тебѣ развили воображеніе-то въ институтѣ! Тебѣ сейчасъ кажутся разные ужасы и драмы. Тебя просятъ быть любезной съ нужнымъ человѣкомъ, а ты выдумываешь чортъ знаетъ что. Пора выйдти изъ ребячества и понять, что если мы любезны съ ненужными людьми, то тѣмъ болѣе должны мы быть любезными съ нужными. Или ты думаешь, что надо ласкать незнакомыхъ, безполезныхъ людей, а если человѣкъ дѣлаетъ намъ пользу, заботится о насъ, то за это нужно его вытолкать въ шею?
Послѣднія слова были сказаны насмѣшливымъ тономъ. Катерина Ивановна безмолвно дослушала ихъ и вышла изъ комнаты. Викторъ Владиміровичъ взялся снова за газету и, удобно развалившись въ креслѣ, сталъ дочитывать новѣйшія политическія извѣстія. Его благообразное лицо было безмятежно спокойно, но намъ нельзя было узнать, что дѣлалось внутри этой административной головы, украшенной англійскимъ проборомъ.
Въ тотъ же день, когда Виктора Владиміровича не было дома, пріѣхалъ Баумгрилле и велѣлъ доложить о себѣ Катеринѣ Ивановнѣ. Въ этомъ визитѣ не было ничего необыкновеннаго, по молодая женщина смотрѣла въ этотъ день на посѣтителя съ недовѣріемъ и взвѣшивала каждое его слово. Ее покоробило, когда онъ сталъ разсыпаться передъ него въ любезностяхъ, назвалъ ее восхитительною, воздушною феею, побожился, что еще послѣ двухъ, трехъ баловъ она сведетъ съ ума петербургское общество и проч. и проч. Все это было кругло и ловко выточено на французскимъ языкѣ и высказано съ такимъ жаромъ, какъ будто у этого человѣка не было никакого другого дѣла, болѣе важнаго и близкаго его сердцу. Хозяйка хмурилась, это не ускользнуло отъ вниманія гостя.
-- Не сердитесь на старика, что онъ любуется вашею цвѣтущею молодостью,-- замѣтилъ Баумгрилле мягкимъ голосомъ. Мнѣ позволителенъ мой восторгъ, я гожусь вамъ въ дѣды. Сверхъ того вы пробуждаете во мнѣ столько не то тяжелыхъ, не то сладкихъ воспоминаній. Вѣдь мы старики только прошлымъ и живемъ.
Баумгрилле помолчалъ.
-- Кто не живетъ полной жизнью, началъ онъ снова,-- тотъ хочетъ по крайней мѣрѣ видѣть, какъ живутъ ею другіе. Это только и можетъ радовать насъ. За то и отзывается на насъ больнѣе, чѣмъ на другихъ, когда вдругъ случайно померкнетъ какая нибудь, подобная вашей, цвѣтущая жизнь... Вѣдь это мы своихъ дѣтей хоронимъ?...
Въ голосѣ Баумгрилле звучала какая-то искренняя, тихая грусть. Это изумило и отчасти заинтересовало Катерину Ивановну, незнавшую никакихъ свѣтскихъ закулисныхъ событій прошлаго, а значитъ и событій изъ жизни Баумгрилле. Молодая женщина вертѣлась въ свѣтскихъ кружкахъ, носила приличное своему положенію въ обществѣ платье, но въ душѣ она была все тою же неопытною институткою.
-- Скажите, вы... вы потеряли кого нибудь изъ близкихъ? спросила она, запинаясь.
-- Какъ вамъ сказать, задумчиво проговорилъ Баумгрилле.-- Мы не были родными... Но передо мной разцвѣталъ прекраснѣйшій цвѣтокъ. Въ теченіи десяти лѣтъ я привыкъ лелѣять его. Это было прекрасное, нѣжное созданіе. Мнѣ думалось, что я, закрывая навсегда свои старые глаза, буду любоваться на его цвѣтущую весну, благословлять его на жизнь,-- и вдругъ простуда, горячка, смерть -- и у меня было отнято все... И какъ это все переживаетъ сердце!... Вотъ вѣдь и живъ, и здоровъ, и снова шатаюсь праздно по гостинымъ.
Баумгрилле опустилъ голову на грудь. Онъ стоялъ, прислонясь спиной къ камину, засунувъ руку подъ жилетъ. Катерина Ивановна была серьезна и молчала, разсѣянно глядя на коверъ. Она не видала выраженія лица гостя, но если бы и видѣла, то едва ли бы съумѣла прочитать по немъ то, что происходило въ этой старой, хитрой головѣ.
-- Госпожа Бѣльская, доложилъ лакей.
-- Проси, очнулась Катерина Ивановна какъ будто отъ долгаго, тяжкаго сна, и лѣниво приподнялась съ кресла.
-- Прощайте! проговорилъ Баумгрилле, проводя рукой но лбу.-- Я нагналъ на васъ скуку, хорошо еще, что не уснули. Не веселы бесѣды стариковъ; -- теперь отдыхайте за толками о модахъ!
-- Вы ошибаетесь, это не чувство скуки, пробормотала Катерина Ивановна и пожала руку гостя, голосъ котораго уже дрожалъ его обычной злобной ироніей. Его пожатіе было крѣпкое, долгое, казалось, онъ благодарилъ за что-то хозяйку. Въ дверяхъ онъ встрѣтился и раскланялся съ госпожеіо Бѣльскою.
-- Что съ вами? спросила она у Катерины Ивановны послѣ обычныхъ привѣтствій.
-- А что?
-- Вы блѣдны и въ слезахъ.
Катерина Ивановна вспыхнула и только теперь замѣтила, что по ея щекамъ катились двѣ, три слезинки.
-- Баумгрилле виноватъ, сказала она, поднося къ лицу платокъ.-- Онъ мнѣ разсказалъ грустную исторію... Вы не слыхали, кого онъ потерялъ?
-- Я думаю, это и вы слышали.
-- Нѣтъ... Откуда же?
-- Откуда? Объ этомъ весь городъ говоритъ. Это скандалъ. Ея фамилія -- Гордѣева... Онъ жилъ съ нею... Онъ бросилъ жену и дочерей для нея...
-- Но онъ же живетъ съ ними...
-- Да, теперь, съ прошлаго года... Но онѣ были брошены имъ со дня ея смерти... Боже мой, что было въ этотъ день, что было послѣ... Онъ на улицахъ плакалъ, онъ въ обществѣ не стѣснялся говорить: "Кто меня полюбитъ?" Это было что-то такое позорное, такое наглое...
-- Но вѣдь онъ любилъ ее! вырвалось изъ глубины души у Катерины Ивановны.
-- Любилъ? холодно пожала плечами Бѣльская.-- Нѣтъ, онъ по обыкновенію бросалъ перчатку въ лицо своимъ знакомымъ, нарушая ихъ нравственность, ихъ приличія, онъ ехидно радовался, когда общество бѣгало утѣшать его въ его безнравственномъ горѣ, и ехидно смѣялся, зная, что эти люди боятся потерять одного изъ послѣднихъ остряковъ, развлекающихъ праздную скуку. Любилъ! Но до Гордѣевой онъ также любилъ mademoiselle Laurent, и прежде Наташу Толкачеву... И тогда были слезы, и тогда десятки людей своими утѣшеніями какъ бы признавали за нимъ право имѣть любовницъ при женѣ... Бѣдная жена и теперь ждетъ, кто займетъ мѣсто Гордѣевой... Желающихъ много...
Въ послѣднихъ словахъ было что-то, что заставило вздрогнуть Катерину Ивановну. Она страннымъ взглядомъ оглядѣла комнату, точно боялась, что гдѣ тшбудь за портьерой притаился Баумгрилле и ехидно осклабляетъ свои единственные два зуба, какъ постоянно осклабляются они въ обществѣ ехидною усмѣшкою. Въ этой усмѣшкѣ графа, кромѣ ехидства и насмѣшливости, обыкновенно выражалось сознаніе своего умственнаго превосходства надъ всѣмъ окружающимъ, и вслѣдствіе этого сознанія выражалось въ ней и презрѣніе къ умственному и нравственному убожеству большей части человѣчества. Катеринѣ Ивановнѣ представлялась теперь въ полномъ блескѣ и во всей своей силѣ эта усмѣшка, и слышался ей, дрожащій внутреннимъ, саркастическимъ смѣхомъ, голосъ Баумгрилле, шептавшій:
-- Глупое дитя! Только такими глупостями и можно вызвать твои слезы!!
IV.
Катерина Ивановна негодовала на себя за неумѣнье жить въ свѣтѣ, за то, что она поддалась хитрой выходнѣ стараго Донъ-Жуана Баумгрилле и не кстати разчувствовалась; за то, что не умѣла во время скрыть своихъ непрошенныхъ слезъ и такъ неловко заступилась за графа передъ Бѣльскою. Еще болѣе негодовала молодая женщина на мужа, и впервые закралось въ ея душу какое-то непріятное чувство къ нему. Подъ вліяніемъ этихъ ощущеній она поѣхала къ брату, чтобы разсѣяться и забыться. У брата сидѣло нѣсколько человѣкъ гостей и шли обычные разговоры о бѣдности, о трудности свести концы съ концами и не умереть съ голоду.
-- Да стоитъ ли столько заботиться, чтобы жить! воскликнула Катерина Ивановна.-- Право жизнь такъ пуста, что изъ-за лишняго дня существованія не стоитъ биться.
-- Что это ты такъ разочаровалась въ прелестяхъ жизни, или какой нибудь слезный романчикъ прочитала? разсмѣялся Иванъ Ивановичъ.
-- Неужели ты думаешь, что я живу одними романами? обидѣлась сестра.
-- Нѣтъ, какъ это можно, ты и въ театрахъ драмы смотришь, продолжалъ шутить братъ.
-- Да, и на балахъ танцую, и визиты дѣлаю, раздражительно прибавила она и, развернувъ книжку журнала, лежавшую на столѣ, начала безцѣльно перелистывать ея страницы. Ей было видимо тяжело и обидно.
-- Странный вы человѣкъ, тихо замѣтилъ Бурнаковъ Ивану Ивановичу,-- жизнь Катерины Ивановны можетъ быть дѣйствительно невесела. Балы, театры, романы, все это кажется веселымъ, а въ концѣ концовъ можетъ нагнать и скуку на свѣжаго человѣка.
-- Да, толкуйте, разсмѣялся Яценко,-- идеализируйте людей, жалѣйте ихъ, что они пляшутъ до усталости, бѣдняжки!
Катерина Ивановна оставила книгу и обратилась къ Бурнакову.
-- Вотъ вы это понимаете, начала она.-- Но я вѣдь не объ одной своей жизни говорю; я говорю, что жизнь вообще очень скучна.
-- Ну, этого нельзя сказать, отвѣтилъ Бурнаковъ.
-- Значитъ вы не знаете, что такое скука?
-- Не знаю.
-- Чтоже вы дѣлаете, чтобы избѣжать ее? Это интересно знать.
Катеринѣ Ивановнѣ дѣйствительно было интересно знать это; она хотѣла добиться прямого отвѣта на счетъ того, какъ устроить жизнь такъ, чтобы избѣжать скуки.
-- Живу, отвѣтилъ на ея вопросъ Бурнаковъ.
-- Это ничего не объясняетъ.
-- Напротивъ того, это объясняетъ все. Для того чтобы жить, мнѣ нужно работать,-- вотъ я и работаю.
-- То есть сегодня работаете, завтра будете работать, послѣ завтра тоже,-- убійственно однообразно, убійственно скучно!
-- Что-же тутъ однообразнаго и скучнаго? Работу я могу выбирать по своему вкусу и разнообразить ее до крайности. Скучать мнѣ некогда и не отчего. Цѣль у меня есть -- это наслажденіе всѣмъ тѣмъ, что можетъ дать жизнь...
-- Ахъ, Боже мой, да и я пользуюсь всѣмъ, что можетъ дать жизнь!
-- Извините, вы не пользуетесь самымъ главнымъ. Вы не можете сказать, что ваши занятія кому нибудь нужны. Если вы не будете танцевать, то на мѣсто васъ будутъ танцовать другія, если вы не прочтете романа, то его авторъ плакать не станетъ, и міръ ничего не потеряетъ, если вы не узнаете его политическихъ событій. Вы даже не можете утверждать, что вы сами нужны кому бы то ни было...
Катерина Ивановна вспыхнула.
-- Я думаю, если я совершенно лишняя для всѣхъ, обидчиво произнесла она скороговоркою,-- то, по крайней мѣрѣ, я нужна хоть одному человѣку -- это моему мужу.
-- Вы думаете, что онъ не могъ бы вывозить на балы другую женщину точно также, какъ вывозитъ васъ? холодно спросилъ Бурнаковъ и еще болѣе холоднымъ тономъ прибавилъ:-- но, можетъ быть, я ошибаюсь, можетъ быть, вы помогаете ему въ его тяжелыхъ занятіяхъ.
-- Если судить такъ, то и всѣ мы не нужны, замѣтила Катерина Ивановна и снова съ сильнымъ раздраженіемъ развернула книгу.
-- Нѣтъ съ. Вотъ Иванъ Ивановичъ не написалъ бы половины своихъ статей безъ своей жены. Да онъ бы не рѣшился, можетъ быть, и съ крестьянами такъ разсчитаться, если бы не былъ увѣренъ, что его будущей женѣ не понадобятся лишнія деньги...
Бурнаковъ посмотрѣлъ на нее пристальнымъ взглядомъ.
-- Вы, кажется, во всемъ видите какія-то затаенныя цѣли, началъ онъ.-- Если вамъ говорятъ горькую правду,-- вы принимаете ее за колкость. Если хвалятъ кого нибудь,-- вы считаете это за лесть, за комплименты. Но знаете ли вы, что покуда вы будете придерживаться этого взгляда на вещи, до тѣхъ поръ ни одинъ честный человѣкъ не будетъ говорить съ вами откровенно, вамъ будутъ говорить въ глаза, что вы прекрасно поступаете, а за глаза очернятъ каждый вашъ поступокъ, каждое ваше движеніе. Такія рѣчи пріятны, но не желалъ бы я вамъ слышать только ихъ.
Катерина Ивановна наклонилась къ книгѣ, и повидимому, вполнѣ заинтересовалась какимъ-то стихотвореніемъ, попавшемся ей на страницахъ журнала. Разговоръ, между тѣмъ, принялъ другое направленіе, она уже не вмѣшивалась въ него и черезъ нѣсколько минутъ встала. Лизавета Васильевна и братъ простились съ нею, она подошла къ Бурнавову.
-- Вы не думайте, что я на васъ разсердилась, сказала она ему тихимъ голосомъ.-- Я не привыкла къ правдѣ, но я хотѣла бы ее слышать...
Бурнаковъ стоялъ безмолвно, опустивъ голову и засунувъ руку за жилетъ. Онъ не видалъ, что передъ нимъ была протянута рука.
-- Ахъ вы, вѣжливый кавалеръ, съ вами прощаются, а вы и не видите, засмѣялся Яценко.
"Что же это за люди? думала Катерина Ивановна по возвращеніи домой.-- Впрочемъ, что и говорю. Не люди, а одинъ человѣкъ. Они всѣ непохожи на него. Они вонъ Базарова хвалятъ, а онъ и его бранитъ и смѣется надъ тѣмъ, что тотъ Бюхнеромъ стариковъ цивилизовать хочетъ. Онъ говоритъ, что именно этою чертою Тургеневъ убилъ своего героя. Почему онъ не боится высказывать мнѣ, какъ и другимъ, горькую правду въ глаза и приходитъ въ смущеніе, когда я ему искренно протягиваю руку? Вѣдь онъ мнѣ, кажется, желаетъ добра? Онъ же упрекаетъ брата и его друзей, что они только о своемъ муравейникѣ заботятся и холодно относятся ко всѣмъ, кто не принадлежитъ къ ихъ кружку. Онъ говоритъ, что люди вездѣ люди и, лаская ихъ, можно сдѣлать ихъ друзьями, а, отталкивая, врагами. И отталкиваютъ-то люди отъ себя другихъ больше всего за мелочи, за ничтожныя разногласія, за которыми и гнаться не стоитъ. Ну такъ и сошелся бы со мною, научилъ бы меня, что дѣлать. Вѣдь заботился же онъ о Лизѣ... Счастливая, счастливая Лиза!.." За этими думами шли планы о какой-то дѣятельности, о какой-то новой жизни, о какихъ-то преобразованіяхъ въ своемъ житьѣ-бытьѣ. Молодой женщинѣ казалась уже пустою та жизнь, которою она жила. Она рѣшилась, во что бы то ни стало, допроситься совѣтовъ у Бурнакова на счетъ различныхъ плановъ, занимавшихъ ее. При первомъ визитѣ къ брату, она спросила будетъ ли у нихъ въ этотъ день Бурнаковъ?
-- Едва ли, отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ -- Бурпаковъ теперь почти все время проводитъ у Семенова.
-- Затѣмъ это? изумилась сестра.
-- Братъ Семенова болѣчъ.
-- Такъ Бурнакову-то что за дѣло до этого?
-- Какъ что за дѣло? Семеновъ и безъ того иногда попиваетъ, а если его братъ умретъ, то онъ совсѣмъ упадетъ духомъ. Вѣдь онъ только для брата и живетъ. Теперь-то его и надо поддержать.
-- Развѣ тотъ такъ опасно болѣнъ? полюбопытствовала Катерина Ивановна.
-- Теперь есть надежда на выздоровленіе, но очень слабая.
Катерина Ивановна сдѣлалась чрезвычайно грустною, но, кажется, она тосковала не за участь Семеновыхъ, а потому что ей представлялся въ перспективѣ долгій рядъ дней, въ которые нельзя будетъ повидать Бурнакова. Дѣйствительно прошла недѣля, Катерина Ивановна три раза побывала у брата, а Бурнаковъ все не являлся. Катеринѣ Ивановнѣ показались эти дни вѣчностью, точно она боялась, что пройдетъ то время, когда еще можно приняться за серьезную работу, на счетъ которой могъ дать совѣтъ Бурнаковъ. Между тѣмъ дома шла у нея обычная жизнь, Баумгрилле ѣздилъ къ ней съ визитами, и день-ото дня дѣлался любезнѣе, хотя уже и не вызывалъ ея слезъ своими воспоминаніями объ угасшей молодой женщинѣ. И въ обществѣ смѣялись Катеринѣ Ивановнѣ на счетъ того, что Баумгрилле готовъ пасть къ ея ногамъ. Эти шуточки были милы и остроумны, графъ представлялся въ смѣшномъ видѣ, но Катеринѣ Ивановнѣ было нелегко шутить въ эти минуты. Въ одинъ изъ своихъ визитовъ Баумгрилле снова встрѣтился у Катерины Ивановны съ Бѣльскою и поспѣшилъ уѣхать. Говорливая Бѣльская была особенно любезна въ этотъ день съ хозяйкою.
-- А у меня есть къ вамъ просьба, сказала она послѣ тысячи разсказовъ о новостяхъ.
-- Что такое? спросила хозяйка.
-- У меня есть одинъ знакомый юноша, онъ служитъ въ военной службѣ, теперь переходитъ въ гражданскую. Ему хотѣлось бы найти мѣсто и онъ просилъ меня похлопотать о немъ. Я знала еще его мать, мнѣ хотѣлось бы оказать ему помощь.
-- Что же я могу для него сдѣлать? спросила Катерина Ивановна.
-- Много, очень много, съ жаромъ воскликнула Бѣльская.-- Вы и вашъ мужъ такъ коротко знакомы съ Баумгрилле, онъ для васъ все сдѣлаетъ, а у него есть мѣста,-- это я знаю.
-- Извините, а не имѣю никакого права безпокоить Баумгрилле, воскликнула Катерина Ивановна и раскраснѣлась до ушей.
-- Помилуйте, какія-же тутъ нужны права? улыбнулась Бѣльская, замѣтивъ промахъ хозяйки, неумѣвшей держать себя въ свѣтѣ.-- Если бы я была такъ коротко знакома съ Баумгрилле, то я сама попросила бы его. Вамъ онъ не откажетъ ни въ чемъ, онъ у васъ такъ часто бываетъ, такъ привязанъ къ вашему семейству.
-- Что вы хотите этимъ сказать? запальчиво спросила хозяйка, не владѣя собою.
-- То, что вы скорѣе, чѣмъ кто нибудь, можете просить Баумгрилле о моемъ protégé.
-- Я также не хочу его просить, какъ и всѣ другіе, отвѣтила Катерина Ивановна.
-- Какъ вамъ угодно, пожала плечами Бѣльская.-- Но мнѣ странно, прибавила она насмѣшливымъ голосомъ,-- что вы сердитесь за то, что я сочла Баумгрилле вашимъ хорошимъ знакомымъ. Я думаю, нѣтъ ничего позорнаго въ знакомствѣ съ нимъ, тѣмъ болѣе, что вы сами продолжаете принимать его...
-- Чтоже вы заключаете изъ этого? дрожа всѣмъ тѣломъ отъ волненія, поднялась Катерина Ивановна съ мѣста и оперлась о столъ.
-- Что и вы тоже считаете знакомство съ нимъ дѣломъ очень обыкновеннымъ.
Бѣльская смотрѣла съ презрѣніемъ, на взволнованную Катерину Ивановну. У послѣдней голова шла кругомъ, она даже не замѣчала того, что дѣлала промахъ. Она опустилась въ изнеможеніи на диванъ.