Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

   Лѣтъ сорокъ назадъ мы знали очень хорошо, что такое Петербургъ и что такое Россія. Тогда объ этомъ можно было прочитать у Карамзина, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Соловьева. Теперь о Петербургѣ, и Россіи ни у кого ничего не прочитаешь. Тогда и Петербургъ, и Россія были что-то цѣльное, и люди ихъ были цѣльные. Человѣкъ, только что родившійся, имѣлъ уже свое опредѣленное мѣсто въ природѣ, впереди его лежалъ готовый путь, по которому онъ шелъ и соотвѣтственно которому думалъ и поступалъ. Передъ теперешнимъ человѣкомъ готовыхъ дорогъ нѣтъ, нѣтъ у него и мѣста готоваго, все это нужно найти, да и думать нужно научиться, думать по-своему. Тогда у каждаго была готовая ниточка, за которую онъ держался, теперь большинство старыхъ ниточекъ порвалось, новыхъ еще не свили, и очень немногіе знаютъ, за что имъ держаться.
   Теперешнее время прозвали временемъ хаоса и шатанія мысли, и всѣхъ, кто выступилъ въ жизнь послѣ того, какъ порвались прежнія ниточки, обвинили въ нравственномъ и умственномъ безпутствѣ, безъидейности, безпринципности, въ отсутствіи идеаловъ и устоевъ. Тутъ есть недоразумѣніе, вслѣдствіе оптическаго обмана. Обвиненіе падаетъ на теперешняго человѣка, потому что никого другаго и обвинить больше нельзя. Вѣдь, нельзя же обвинять мертвыхъ? Но теперешній обвиняемый, все-таки, мертвый человѣкъ, хоть онъ и стоитъ передъ нами во весь ростъ. Онъ, этотъ теперешній, есть собственно человѣкъ прошлаго, онъ кость отъ кости к плоть отъ плоти того времени, которое прошло и которое смѣнилось временемъ новымъ и такимъ же новымъ человѣкомъ. Тѣ же, теперешніе, которыхъ обвиняютъ, только родились ныньче, но они то, чѣмъ были люди тогда, съ тѣми же принципами и нравственными устоями, съ тѣми же понятіями и воззрѣніями, которыя они и внесли въ новый открывшійся передъ ними просторъ жизни. Просторъ этотъ для нихъ оказался слишкомъ великъ и они въ немъ потерялись, потому что у нихъ не нашлось никакой внутренней, нравственной и умственной дисциплины. Съ старою же, дореформенною дисциплиной на этотъ просторъ выступать было нельзя. Вотъ эти-то люди, съ которыхъ сняли шоры, и натворили неустройства.
   Шатается не новое, что вступило въ новое, шатается старое, что вступило въ новое съ своимъ старымъ. Наши публицисты правой, обрушивающіеся на шатающихся и распущенныхъ людей, даже и не подозрѣваютъ того, что они указываютъ лишь на себя и на своихъ, составляющихъ общественно-идейный анахронизмъ. Кто всѣ эти фигурирующіе въ позорныхъ процессахъ, кто эти расхитители общественнаго сундука, кто эти насильники и злоупотребители, кто эти дѣльцы новой формаціи, кулаки и піявки, высасывающіе отовсюду живые соки? Кто ихъ создалъ, какая идея дала имъ жизнь и содержаніе и опредѣлила ихъ поведеніе? Реформы создали только просторъ, въ который они и влѣзли съ тѣми идеями, понятіями, стремленіями и аппетитами, истребить которые изъ русской жизни и должны были реформы.
   Оптическій обманъ, въ которомъ будто бы пребываютъ наши "правые", обманъ не для нихъ, а для ихъ противниковъ. "Правые", зная все, что они звали, въ обманъ впасть не могли и разыграли твердо свою партію, какъ по нотамъ.
   Всегда во всѣ времена и у всѣхъ народовъ консерваторы гораздо лучше понимали свое дѣло и искуснѣе вели свою игру, чѣмъ либералы. И это понятно. Консерваторы стояли всегда твердо на практической, личной почвѣ, умѣли хорошо мѣрить и считать, и знали, что именно нужно имъ мѣрить и считать. Блага, къ которымъ они стремились, были всегда блага осязательныя. Освобожденіе крестьянъ было для нихъ вопросомъ о даровой силѣ и землѣ, которая отъ нихъ отходила. Судъ присяжныхъ былъ пугающимъ голосомъ общественнаго мнѣнія, которое могло извлечь на свѣтъ Божій то, что хотѣлось бы имъ оставить безгласнымъ, и т. д. И они были послѣдовательны и громили безъ передышки и пощады новыя учрежденія, нарушавшія ихъ выгоды.
   А что могли противупоставить имъ либералы? Идеи братства, любви, гуманныхъ человѣческихъ правъ? Идеи! Но много ли на свѣтѣ людей, для которыхъ идеи были бы чѣмъ-то жизненно-осязательнымъ, органически-дѣльнымъ, неотдѣлимою принадлежностью всего ихъ нравственнаго и умственнаго существованія? Вѣдь, сила идеи, за которую люди шли на костры, только въ этакой органической цѣльности и заключается. "Вотъ тутъ я весь передъ вами", сказалъ Мартинъ Лютеръ на Вормскомъ соборѣ, и онъ былъ дѣйствительно "весь", цѣльный, сплоченный, не разъединимый отъ идеи, которую онъ высказывалъ и за которую вышелъ на борьбу.
   Эта цѣльность въ первой молодости не дается. Она создается многолѣтнею, согласною работой сердца, ума и поведенія, слагающею ничѣмъ неустранимую привычку быть именно только цѣльностью безъ всякихъ разрывовъ и противорѣчій между словомъ и дѣломъ. Кромѣ того, въ первой молодости мѣшаетъ цѣльности еще и "исканіе истины", исканіе того "ключика жизни", который, какъ думаетъ молодежь, откроетъ ей всѣ тайны бытія. Эта истина еще не ясна, во многомъ она даже спорна, чувство правды и справедливости ищетъ еще своего выраженія въ той или другой формулѣ, которую нужно создать и вложить въ нее житейскій смыслъ практической осуществимости. Эта работа не простая. Какже тутъ не уступить правымъ, у которыхъ совсѣмъ нѣтъ этой работы и программа которыхъ ясна и пряма, какъ таблица умноженія, какъ простой счетъ выгоды и убытка?
   Но если это такъ, если правые знаютъ и свой счетъ, знаютъ, что для этого счета нужно, чтобы въ новыхъ мѣхахъ было старое вино, то чѣмъ же они возмущаются, что это за комедія негодованія и игра въ благородные порывы? Ложь это, что ли? Да, это ложь, но по-ихнему это во ложь, а "политика".
   Любопытный фактъ припоминаю я изъ пушкинскаго торжества въ Москвѣ. Достоевскій, заготовивъ свою извѣстную рѣчь, отправился съ нею къ одному вліятельному петербургскому критику, чтобы выслушать его замѣчанія. Въ рѣчи Достоевскій ссылался на Пророка, Спуталъ ли онъ, измѣнила ли ему память, но, вмѣсто пушкинскаго Пророка, онъ вставилъ въ рѣчь Пророка Лермонтова. Критикъ это ему замѣтилъ, Достоевскій заспорилъ, навели справки, и критикъ оказался правъ. Вотъ эту-то исторію критикъ и разсказывалъ мнѣ со смѣхомъ, и трунилъ при этомъ надъ самимъ Достоевскимъ, надъ его рѣчью и надъ тѣмъ энтузіазмомъ, который она вызвала въ Москвѣ. Все это было на другой день по возвращеніи критика изъ Москвы, а на третій -- явился въ газетѣ его фельетонъ, въ которомъ исторія московскаго торжества и эффектъ Достоевскаго "всечеловѣка" были разсказаны съ такою патріотическою восторженность" и искреннимъ увлеченіемъ, точно авторъ самъ былъ полонъ энтузіазма, которымъ онъ хотѣлъ наэлектризовать читателя. Что же, это ложь? У обыкновенныхъ людей, конечно, ложь, но на языкѣ людей печати правой это тоже только "политика" и "тактъ".
   Говорятъ, что мы народъ не политическій. Правда, у насъ нѣтъ политической жизни, и, все-таки, едва ли найдется въ Европѣ другой народъ, у котораго было бы столько политики во всемъ его обиходѣ, въ мыслятъ, въ стремленіяхъ, въ жизни, въ практическихъ отношеніяхъ во всѣхъ мелочахъ, среди которыхъ мы каждую минуту вращаемся. У насъ политъ даже каждый мужикъ. Крестьяне въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ гораздо тоньше и осторожнѣе, чѣмъ мы, интеллигенты, потому что живутъ міромъ, гдѣ больше требуется взаимной бережливости, чѣмъ при индивидуалъ* ной жизни интеллигентовъ. По за то наша политика посложнѣе, похитрѣе и отличается восточнымъ лукавствомъ и большою неискренностью. Повторяется это и въ нашихъ личныхъ дѣлахъ, повторяется и въ дѣлахъ покрупнѣе. Всегда у насъ волчій зубъ да лисій хвостъ.
   Въ Европѣ, напримѣръ, политическая газета только и есть, что газета политическая, то-есть она вѣдаетъ лишь внѣшнія общественная отношенія и условія, да порядки, которые къ нимъ относятся, и добивается силы и вліянія своей партіи. Мы, въ сущности, хотя и не живемъ внѣшнею политическою жизнью, но ведемъ въ своихъ газетахъ ту же игру. А такъ какъ наша жизнь представляетъ кое-какія особенности, то онѣ-то и заявляютъ свои трудно удовлетворяемыя требованія. Возьмите хоть Новое Бремя или Недѣлю, эти двѣ наши самыя ловкія и изворотливыя газеты. Посмотрите, сколько въ нихъ тонкаго лукавства, такъ называемой русской смѣты и русскаго себѣ на умѣ, сколько умѣнья двоиться и лавировать между опасностями, обходить всякую мель, всякій подводный камень! Нѣтъ такой Оциллы и Харибды, между которыми онѣ не съумѣли бы найти фарватера. По, вѣдь, для такого плаванія требуется не только извѣстное историческое воспитаніе и наслѣдственность историческаго характера, но и громадное спеціальное знаніе всѣхъ теченій жизни и всѣхъ воздушныхъ теченій, и знаніе не однихъ общихъ и внѣшнихъ условій, требуется еще и большой практическій тактъ, большой практическій смыслъ, умѣнье общее свести на личное, заслужить, расположить, сказать иногда "да", когда требуется сказать "нѣтъ", и сказать "нѣтъ", когда требуется сказать "да". По, вѣдь, все же опять ложь, лицемѣріе, обманъ. Нѣтъ, читатель, это только наша житейская, практическая политика, въ которой насъ воспитала жизнь.
   Теперь для этихъ органовъ "политика" въ томъ, чтобы пропагандировать "средняго человѣка", простаго смертнаго, который только одинъ все и съумѣетъ сдѣлать. Если бы въ этой проповѣди не заключалось "политики", то столковаться съ Новымъ Временемъ и Недѣлей было бы еще возможно. Но дѣло въ томъ, что пропаганда направлена противъ всего предъидущаго умственнаго настроенія, когда "средними людьми" и "средними дѣлами" считалось не то, что считается теперь.
   Заговоривъ о новыхъ мѣхахъ и старомъ винѣ, о политикѣ и среднемъ человѣкѣ, я собственно передаю то общее впечатлѣніе, которое въ этотъ пріѣздъ произвелъ на меня Петербургъ. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ я живу въ немъ при особыхъ условіяхъ, имѣя возможность наблюдать Божій міръ только изъ форточки, которая смотритъ на чужое, незастроенное мѣсто, выходящее на тихую улицу* Положеніе, повидимому, не особенно удобное для обильныхъ впечатлѣній. но какъ разъ это-то положеніе и личныя обстоятельства, въ которыхъ я нахожусь, и дѣлаютъ то, что хотя многое до меня не достигаетъ, но за то нѣкоторыя впечатлѣнія доходятъ въ такой полнотѣ, что г могу говорить безъ всякой боязни за невѣрность выводовъ.
   Петербургъ, поистинѣ, "новые мѣха", въ которыхъ орудуетъ старый человѣкъ, и основной центръ дѣятельности "средняго человѣка", котораго пропагандируютъ Новое Время и Недѣля. "Средній человѣкъ" есть собственно боевой кличъ людей новаго катехизиса, ихъ формула протеста противъ людей катихизиса предъидущаго. Въ этой борьбѣ передъ нами встаютъ разные масштабы мышленія, разный уровень требованій, разная сила стремленія впередъ, разныя условія удовлетворенія, разныя высоты душевнаго резонанса, разные взгляды на формы общественности, и не на одни только общественныя права, а на весь строй матеріальнаго, душевнаго и эстетическаго существованія. Сторонники новаго катехизиса говорятъ, что для жизни нужны не подвиги и геройства, не возвышенныя и священныя слова, а трезвенное, простое, прямое пониманіе жизни и такое же къ ней отношеніе, что жизнь слагаетъ средній человѣкъ, и какой онъ есть, такою будетъ и жизнь, что жизнь есть фактъ, а не мечта, и потому нужно считаться съ фактомъ и брать его такимъ, какой онъ есть, потому что сколько бы ни проповѣдывалось непреклоненія передъ нимъ, онъ, все-таки, охватитъ своею несокрушимою силой и заставитъ каждаго поступать такъ, какъ онъ того требуетъ, а не такъ, какъ о томъ мечтаетъ этотъ каждый. Самый же всемогущій фактъ и есть "средній человѣкъ". Некультуренъ онъ у насъ, вялъ, дикъ, распущенъ, ничего не знаетъ, хотя и умничаетъ, ничего не понимаетъ, хотя и во все суется, самъ не въ состояніи ничего ни устроить, ни сдѣлать для себя, и во всемъ винитъ только независящія обстоятельства. И вотъ такой-то "средній человѣкъ" всегда и во всемъ обнаружитъ свою властную руку, все-то онъ повернетъ по-своему, всему придастъ свой цвѣтъ и видъ, всякому преобразованію сообщитъ свой собственный характеръ, повернетъ жизнь на свой путь, такъ что ни въ герояхъ, ни въ подвигахъ ихъ нужды никакой не потребуется, и величіе поступковъ окажется уже ни къ чему ненужнымъ.
   Ну, ужь будто бы все это такъ? Вѣдь, не одна общественная жизнь, но и всякая личная жизнь течетъ по болѣе сильному руслу, которое ее увлекаетъ. Это законъ настолько извѣстный, что его и повторять не отбить. А вотъ что напомнить слѣдуетъ. Напомнить слѣдуетъ, что никакой законъ не есть нѣчто неизбѣжное, законъ не есть то, что обязательно должно свершиться при всякихъ обстоятельствахъ и случаяхъ. Законъ есть то, что неизбѣжно должно случиться лишь при наличныхъ, установившихся данныхъ, влекущихъ за собою, какъ извѣстная причина, непремѣнно и извѣстное послѣдствіе. Тутъ ужь открываются и просторъ, и выборъ, и разныя возможности.
   Послѣдователи новаго катехизиса, говоря о "среднемъ человѣкѣ", умалчиваютъ, какое зеркало они наводятъ на жизнь и въ какія очки на нее смотрятъ. Но даже статистика отказалась теперь отъ средняго человѣка, потому что онъ -- вздоръ, фикція. Точное понятіе о жизни даютъ только минимумы и максимумы, то-есть дорога вверхъ или внизъ, и вопросъ лишь въ томъ, слѣдуетъ ли подниматься или опускаться. Кромѣ того, "средній человѣкъ" еще и потому ничего не даетъ точнаго, что онъ не можетъ быть дѣйствительно обще-среднимъ, въ особенности у насъ, при нашемъ сословномъ составѣ. Какого же средняго человѣка сторонники новаго катехизиса хотятъ взять за силу, которая всему должна дать свой цвѣтъ и окраску? У насъ есть правящее сословіе, имѣющее своего средняго человѣка, есть образованная городская интеллигенція тоже со своимъ среднимъ, есть интеллигенція внутренней Россіи, помѣстная, земская, есть бытовая -- подъинтеллигентный слой купеческій и мѣщанскій, придерживающійся Домостроя, наконецъ, внизу всего лежитъ громадный пластъ сермяжной деревенской Россіи, который своимъ грознымъ стомилліоннымъ численнымъ составомъ образуетъ такую "среднюю", что передъ нею становится жутко всему остальному среднему.
   Установивъ всѣ эти группы и въ каждой изъ нихъ выискавъ настоящаго, точнаго "средняго человѣка", какому изъ нихъ мы ввѣримъ историческія, общественныя и всякія другія судьбы Россіи? Какому среднему каждый изъ насъ отдастъ надъ собою и судъ, и право и построитъ свою жизнь по правдѣ этого человѣка, а не по своей? Должна ли Россія опроститься до средняго сермяжнаго обитателя деревни, или подняться до средняго вельможи правящаго сословія? Вверхъ ли намъ тянуться, или опускаться внизъ? Держаться ли каждой группѣ своего "средняго человѣка", или забираться за среднимъ человѣкомъ въ сосѣднюю, болѣе многочисленную группу, а то и совсѣмъ сѣсть на дно народной жизни? Нѣтъ, все это что-то не такъ, и проповѣдники средняго человѣка едва ли сами найдутъ выходъ изъ сочиненнаго ими лабиринта.
   Казалось бы, что именно Петербургъ меньше всего и можетъ дать матеріала для политической программы о среднемъ человѣкѣ. Петербургъ по преимуществу городъ аристократическій. Только богачамъ да людямъ съ положеніемъ, талантливымъ, способнымъ, изворотливымъ и умѣлымъ, вообще людямъ съ надежными средствами для борьбы, въ немъ и живется по-человѣчески. Все же среднее, заурядное въ немъ только мыкается и крутится, переколачивается и бѣдствуетъ, подавленное всякими трудностями, съ которыми ему бороться не подъ силу. Весь шаблонъ петербургской жизни направленъ на то, чтобы все обезличить и обезформить, вытравить всякую яркость и оригинальность, окрасить все въ одинъ общій сѣрый цвѣтъ, насадить повсюду томящую всѣхъ скуку и ослабить пульсъ жизни. И "средняго"-то человѣка, создающаго такой шаблонъ и такъ легко опускающаго все книзу, предлагаютъ какъ идеалъ общественнаго благополучія и какъ дѣятельную силу для организаціи этого благополучія!
   Казовой Петербургъ, который вы видите, проѣзжая по улицамъ, совсѣмъ не Петербургъ дѣйствительный: это -- Петербургъ въ его стремленіяхъ и будущихъ возможностяхъ. Фасадный, лицевой, показной Петербургъ изображается меньше, чѣмъ десятою частью населенія. Дѣйствительный же Петербургъ, считающій отъ 800 до 900 тысячъ жителей, живетъ за фасадами. Если бы съ Петербургомъ случилось чудо такого превращенія, что всѣ его наружные фасады исчезли, то получилась бы картина первыхъ, вторыхъ и третьихъ дворовъ, то-есть узкихъ глубокихъ колодцевъ, съ выгребными ямами на днѣ, съ неподвижнымъ, отравленнымъ воздухомъ, съ грязными, холодными, крутыми лѣстницами, для которыхъ не существуетъ ни швейцаровъ, ни цвѣтовъ, ни ковровъ, украшающихъ входы парадныхъ этажей. Квартиры въ этихъ колодцахъ полусвѣтлыя, небольшія, затхлыя, въ которыя не проникаетъ ни воздухъ, ни солнце. И постояннаго-то обитателя этихъ квартиръ и составляетъ "средній человѣкъ". Въ квартирѣ "средняго-человѣка" все чахнетъ и вянетъ, начиная съ него и кончая его дѣтьми. Цвѣты даже не держатся въ такихъ квартирахъ. И вотъ несчастный "средній человѣкъ", у котораго недостаетъ тысячи рублей на квартиру, исчахнувъ зиму въ своемъ колодцѣ, бѣжитъ весною на поправку на такъ называемыя дачи. Ужь одинъ тотъ фактъ, что подъ Петербургомъ выросъ цѣлый рядъ дачныхъ мѣстностей, образующихъ городки въ 30--40,000 лѣтняго населенія, показываетъ, какъ живется среднему человѣку въ петербургскихъ великолѣпныхъ домахъ и въ той внѣшней обстановкѣ, лучше которой Петербургъ пока ничего выдумать не съумѣлъ. А сторонники новаго катехизиса хотятъ, чтобы вся Россія жила въ такихъ же колодцахъ и убѣгала изъ нихъ на лѣто на дачи!
   И вся матеріальная жизнь средняго петербургскаго человѣка отвѣчаетъ вполнѣ его промозглому жилью. Все въ этой жизни скомкано въ одинъ комокъ, въ которомъ не доберешься ни до начала, ни до конца. Одно цѣпляется за другое въ такой взаимной неустранимой зависимости, которой предѣла не видно. Не богатство и не обиліе свободныхъ капиталовъ создаетъ Петербургу его картинную внѣшность и его магазинную торговлю, придающую ему жизненность и разнообразіе. Не богатство торгуетъ въ этихъ нескончаемыхъ вереницахъ магазиновъ, не богатство ихъ и завело. Что такое всѣ эти маленькія табачныя, да суровскія, да башмачныя, да швейныя, которыми заняты вторыя и третія улицы Петербурга и особенно его концы? Это не торговля, а переколачивающаяся нужда, простое и болѣе легкое средство для жизни. Здѣсь тоже орудуетъ "средній человѣкъ", и этотъ средній человѣкъ создаетъ и свою среднюю торговлю. Вся петербургская жизнь сшита красными нитками переколачивающейся нужды "средняго человѣка", которому, потому что онъ "средній", жить еще труднѣе. Начиная съ квартиръ и кончая продовольствіемъ и одеждой, все для средняго человѣка устанавливается по иному, именно "среднему" размѣру.
   Я могъ бы сообщить читателю изумительныя на этотъ счетъ подробности, но онѣ сюда не идутъ. Я могъ бы сообщить, какъ кочанъ кислой капусты обходится среднему человѣку въ 70 коп., потому что настоящую, хорошую кислую капусту достанешь только у Штурма или Зайцева. Штурмъ (говорятъ, отставной офицеръ), еще недавно рекламировавшій только свой уксусъ, теперь сталъ готовить капусту и огурцы и явился сильнымъ соперникомъ Зайцева, который прежде одинъ вѣдалъ это дѣло на весь Петербургъ. Казалось бы, посолить огурцы и заквасить капусту не особенно хитрая наука, и всякая баба могла бы сдѣлать то же самое. И въ Петербургѣ есть сотни мелочныхъ лавокъ, раскинутыхъ повсюду, въ которыхъ продаются кислая капуста и соленые огурцы. По тотъ же средній человѣкъ, на этотъ разъ "бытовой", который орудуетъ лавочною торговлей, даже и не хочетъ дѣлать того, что дѣлаетъ всякая баба. Когда ему говорятъ, что просто стыдъ, что за кочаномъ кислой капусты нужно посылать къ Штурму, и почему онъ не дѣлаетъ такой капусты, онъ отвѣчаетъ: "Это намъ нейдетъ",-- вотъ и двигайся впередъ съ такимъ среднимъ человѣкомъ и по его идеалу строй общественные порядки!
   Этотъ-то самый средній бытовой человѣкъ, занявшій всѣ первые этажи своею торговлей и забравшій въ свои руки снабженіе Петербурга всѣмъ необходимымъ, устроилъ торговое благоустройство такъ, что настоящее масло вы найдете только у одного Чистякова въ Морской, сметану только у одного Маркса, творогъ только у одного Леонова на Невскомъ, настоящій французскій хлѣбъ только въ одной французской булочной, тоже въ Морской, а хорошаго молока, несмотря на то, что молочная лавка есть почти въ каждомъ домѣ, нигдѣ не найдете. И какой бы предметъ первой необходимости вамъ ни потребовался, если только вы не желаете имѣть ни суррогата, ни гнили, ни дряни, а вещь настоящую, хозяйственную, хорошую, вы должны непремѣнно отправляться за нею въ центръ города, въ магазины съ установившеюся репутаціей. Гдѣ же среднему человѣку платить за кочанъ капусты по 70 коп., и понятно, что этотъ средній человѣкъ, въ особенности живущій гдѣ-нибудь на окраинѣ, долженъ пользоваться только подмѣсями и поддѣлками. И ничего "средній человѣкъ" противъ этого и подѣлать не можетъ. Жизнь для него сложилась и устроилась раньше, чѣмъ онъ въ нее вступилъ такимъ же, какъ и онъ, "среднимъ человѣкомъ", и ему, среднему человѣку, изъ этой жизни не выскочить и ни на какую новую дорогу ее не повернуть.
   Средній пошибъ петербургской жизни, начинающійся съ квартиръ въ молодцахъ, на задворкахъ и съ продовольствія всякою вредною дрянью, только нижній, первый фундаментъ того всеобщаго средняго строя, который охватываетъ петербургскую жизнь во всѣхъ ея мелочахъ и развѣтвленіяхъ. Хуже всего, что эта средняя жизнь, съ ея наклоннымъ положеніемъ книзу, все ширится, ростетъ и захватываетъ все крѣпче и крѣпче петербургскаго человѣка, принижая его и матеріально, и умственно, и нравственно. Не вверхъ, не къ свѣту, не къ развитію, не къ большому и разнообразному росту идетъ петербургскій человѣкъ, а опускается все ниже и ниже и становится все сѣрѣе и однороднѣе.
   Эта постоянно понижающаяся жизнь создала въ Петербургѣ особую отрасль существованія, которой прежде не бывало. Несомнѣнно, что эта "отрасль существованія" создалась прогрессивными причинами; но, Господи, что это за прогрессъ и куда онъ ведетъ! Прогрессъ этотъ, впрочемъ, создалъ не самъ средній петербургскій человѣкъ, его создалъ новый читатель, а новаго читателя создало въ Петербургѣ развитіе школьнаго дѣла, пустившее свои корни даже въ мѣщанскую и крестьянскую избу. Теперь въ Петербургѣ читаетъ всякій дворникъ, и всякая швея, писарь и извощикъ, и вотъ для этого-то читателя, поднимающагося съ низовъ, создались особая литература и необходимый для нея работникъ. Литература эта дешевая, двухъ-трехрублевая: тутъ и трехрублевыя газеты, и трехрублевыя иллюстрированныя изданія, и даже двухрублевыя собранія романовъ, чуть ли не по 24 книжки въ годъ. Для такой дешевой литературы требуется, конечно, и такой же дешевый литераторъ, и вотъ этотъ-то дешевый литераторъ и составляетъ ту особенность, которой прежде въ русской литературѣ не бывало. Литераторъ-ремесленникъ смотритъ на свое дѣло только какъ на простой механическій заработокъ. Идейный, интеллигентный трудъ сведенъ тутъ къ простому счету буквъ и листовъ и къ задѣльной платѣ, какъ за шитье сапоговъ и печеніе булокъ. Что бы такому работнику ни приходилось писать или переводить, ему рѣшительно все равно. Требуется народная сказка,-- онъ будетъ писать сказку; требуется романъ или поваренная книга,-- онъ будетъ дѣлать романъ или поваренную книгу. Отъ одного изъ подобныхъ работниковъ мнѣ пришлось услышать, что прежде всего нужно "пить и ѣсть". И этотъ несчастный работникъ правъ. Ему дѣйствительно прежде всего нужно пить и ѣсть. Воровать или поддѣлывать векселя онъ не станетъ и не сдѣлаетъ никакого дѣла, за которое сажаютъ на скамью подсудимыхъ, а что онъ сегодня работаетъ въ Гражданинѣ, завтра въ Новостяхъ и вообще не справляется съ направленіемъ изданій, затѣмъ пишетъ кухонную книгу или дѣлаетъ переводъ, какой ему закажутъ, тоже не справляясь, какого направленія издатель, лишь бы онъ платилъ деньги, то, вѣдь, какъ же ему и поступать иначе?
   И, тѣмъ не менѣе, именно этотъ ремесленникъ-литераторъ, созданный читателемъ, поднимающимся съ низовъ, очень понизилъ и значеніе литератора, и значеніе литературнаго труда. "Середина", въ которую намъ предлагаютъ теперь сѣсть, только одна этому и причиной. Прежде, когда отъ литератора требовались талантъ, искра Божія, идея, познанія и начитанность, подобному ремесленнику не нашлось бы мѣста въ литературѣ. Такъ какъ ему рѣшительно все равно, чѣмъ добывать деньги, то онъ давалъ бы уроки музыки, служилъ въ какой-нибудь "статистикѣ" или конторѣ, и въ литературу бы не забирался. До ныньче его въ литературу возьмутъ, потому что и литература стала тоже рынкомъ для труда, и тому, кто знаетъ языки и умѣетъ писать достаточно литературно, всегда найдутся на этомъ рынкѣ занятія.
   Вы скажете, что и въ читателѣ, поднимающемся съ низовъ, тоже нужно воспитывать и честныя мысли, и честныя чувства, высказанныя убѣдительнымъ словомъ, просвѣщающимъ, очищающимъ, облагораживающимъ и поднимающимъ. Вѣрно! По, къ сожалѣнію, читатель низовъ имѣетъ совсѣмъ иныя умственныя потребности, которыя, однако, нужно тоже удовлетворить. И вотъ эти-то потребности, которыя нужно удовлетворить и для удовлетворенія которыхъ всегда пріищутся люди, оттягиваютъ книзу литературныхъ работниковъ, которымъ "пить и ѣсть" надо. Ну, и кто же этотъ читатель низовъ? Онъ, пожалуй, тоже "средній" человѣкъ, котораго намъ будутъ рекомендовать въ вожди прогресса и въ творцы общественнаго благоустройства.
   "Пить и ѣсть", несмотря на то, что оно въ Петербургѣ въ высшей степени скверно, стоитъ среднему человѣку очень дорого, потому что у него есть, все-таки, кое-какія интеллигентныя потребности и привычки, которыя неизбѣжно удовлетворить, есть у него и положеніе, ниже котораго ему тоже нельзя быть. И, все-таки, семья, имѣющая 150 рублей въ мѣсяцъ или около 2,000 р. въ годъ, живетъ въ Петербургѣ вполнѣ по-нищенски. Одинъ человѣкъ на 2,000 еще проживетъ, но я говорю о семьѣ, въ которой двое-трое учащихся дѣтей. Семья изъ двухъ лицъ, имѣющая 120 р. въ мѣсяцъ, нанимаетъ квартиру уже на второмъ дворѣ, надъ помойными ямами. Семья, имѣющая 80 р. въ мѣсяцъ, живетъ на подобномъ же второмъ дворѣ, но. уже подъ небесами. Продовольствіе семьи, имѣющей 100, 120 и 150 р., состоитъ изъ кофе съ булками утромъ, вечерняго чая съ булками и обѣда изъ двухъ блюдъ; но семья, получающая 80 р. въ мѣсяцъ, можетъ имѣть обѣдъ только изъ одного блюда. Эти цифры я не сочиняю.
   Нищенское существованіе, начинающееся съ двухтысячнаго годичнаго расхода, падая все ниже и ниже, кончается настоящимъ ниществомъ -- жизнью въ углахъ, въ подвалахъ, заливаемыхъ водою, въ ночлежныхъ пріютахъ, да питаніемъ въ проголодь всякою дешевою, испорченною дрянью. Фасадные обитатели замаскировываютъ всю эту жизнь нужды и бѣдственнаго переколачиванья; но этихъ фасадныхъ обитателей въ Петербургѣ, какъ я уже сказалъ, не больше десятой части, то-есть тысячъ сто, и занимаютъ они всего тысячъ одиннадцать квартиръ, зафасадные же обитатели и жители концовъ составляютъ почти девятьсотъ тысячъ и занимаютъ 105,000 квартиръ. Цвѣтъ же Петербургу даютъ его фасады и фасадные обывателя. Ужь такова Сѣверная Пальиира съ ея всепокоряющимъ закономъ красоты. Человѣкъ, имѣющій 80 р. въ мѣсяцъ, ѣстъ только одно блюдо, а на улицу выходитъ въ цилиндрѣ и въ щеголеватомъ пальто, точно фасадный обитатель. Одинъ изъ подобныхъ зафасадныхъ обитателей говорилъ мнѣ, что изъ десяти дней только два дня здоровъ;' то у него плевритъ расходится отъ петербургской погоды, то сердце бьется, то слабость, то общее недомоганье, а изъ Петербурга уѣхать нельзя, потому что человѣкъ живетъ литературною работой. И подобныхъ, привязанныхъ къ Петербургу людей, можетъ быть, сотни тысячъ. Тутъ и литераторы, и чиновники, и музыканты, и художники -- вообще всѣ тѣ, кому работу можетъ дать только Петербургъ. Въ провинціи эти люди умерли бы съ голоду, въ Петербургѣ же, если они умрутъ и отъ Петербурга, за то имѣя работу. Вотъ что значитъ "пить и ѣсть надо"!
   Едва ли, однако, легко интеллигентному человѣку опускаться до этого низкаго уровня. Умственный трудъ, ставшій ремесленнымъ трудомъ, понижаетъ и самъ себѣ плату до ремесленной поденщины. А значить это вотъ что: одинокая интеллигентная переводчица, чтобы заработать тридцать руб. въ мѣсяцъ, на которые она проживетъ, ограничивая себя во всемъ, должна перевести 10 печатныхъ листовъ. Семейной нужно вдвое. Но, вѣдь, 20 печатныхъ листовъ въ мѣсяцъ не перевести, считая, что переводчица сама должна выискать и матеріалъ для перевода.
   Положеніе аристократовъ этого рынка лучше, но тоже тяжелое. И аристократка живетъ переводною работой, но, кромѣ того, она еще и компилируетъ, работаетъ на дѣтскія изданія, составляетъ книги для дѣтскаго чтенія, пишетъ оригинальные разсказы и романы. Есть между этими аристократками такія переводчицы и писательницы, къ именамъ которыхъ въ объявленіяхъ о сотрудничествѣ издатели прибавляютъ "талантливая", "извѣстная". Но эти талантливость и извѣстность окупаются только двадцатью, много тридцатью руб. за листъ оригинальнаго писанья, а въ мѣсяцъ, чтобы прожить, нужно заготовить не менѣе шести печатныхъ листовъ.
   И тяжела же эта работа,-- ой, какъ тяжела! Вы прочитаете ее не только въ каждой складкѣ лица такой работницы, прочитаете и въ ея торопливой походкѣ, и въ ея постоянно озабоченномъ видѣ. Для такой работницы "время -- деньги", и не только для нея "время -- деньги", но и весь интересъ ея жизни только въ деньгахъ, потому что если это мать семейства, то не о себѣ одной ей приходится думать, но и о дѣтяхъ, которыхъ она роститъ и воспитываетъ. Человѣкъ долженъ работать для того, чтобы прокормить себя и семью, а прокармливаетъ онъ себя для того, чтобы работать, -- вотъ и вся жизнь этихъ людей. Они только существуютъ. Читать имъ некогда, и читаютъ они только для выискиванья работы. Кое-когда театръ, концертъ, вечеръ у знакомыхъ, да то, что они прочитаютъ въ Новомъ Времени,-- вотъ вся ихъ умственная жизнь и умственное удовлетвореніе. Исключительныя натуры еще сберегаютъ при такой жизни остатки своей души, остальныхъ условія существованія подавляютъ до того, что они глохнутъ и застываютъ для всего, что не касается прямо ихъ денежнаго интереса. Серединная жизнь совсѣмъ заѣдаетъ въ нихъ живаго человѣка. Остается лишь одно своекорыстное и черствое "я". Такихъ-то именно людей и плодитъ петербургская жизнь, а проповѣдники "средняго человѣка" хотятъ наплодить ихъ и еще больше, даже законъ жизни такой устанавливаютъ. Ну, вотъ этотъ "средній человѣкъ" и передъ вами. Хорошъ?!
   Нескончаемое труженичество и неустанная мучительная забота о деньгахъ, деньгахъ и только о деньгахъ дѣлаютъ петербургскаго человѣка необыкновенно впечатлительнымъ къ тому, что рисуютъ ему иныя жизненныя возможности. Поэтому только въ Петербургѣ романъ Беллами могъ выйти тремя почти одновременными изданіями. Больное мѣсто сказалось.
   Но сказалось и мѣсто здоровое. Сказалось оно въ благородной природѣ человѣка, въ его здравомъ смыслѣ, въ его чувствѣ справедливости, которые рано или поздно всегда выдвинутся впередъ и возьмутъ верхъ надъ другими теченіями жизни.
   Восьмидесятые годы начались подъ гнетущимъ впечатлѣніемъ 1 марта, и поколѣніе, воспитавшееся въ это десятилѣтіе, слагалось умственно подъ исключительными вліяніями. Оттого ли, что въ поколѣніи восьмидесятыхъ годовъ не нашлось особенно умныхъ, даровитыхъ и образованныхъ представителей, или по другимъ причинамъ, но только оно выросло умственно и нравственно однобокимъ.
   Органомъ восьмидесятниковъ явилась Недѣля, въ которой вожди этого поколѣнія и излагали свои общественныя и художественныя теоріи. Теорій этихъ я повторять не стану, потому что о нихъ пнеалось уже довольно, но я отмѣчу одну особенность восьмидесятниковъ. Имъ показалось, что та работа мысли, которую они свершали при ненормальныхъ условіяхъ, но потому, что это ихъ собственная работа, и потому, что они народились въ восьмидесятыхъ годахъ, должна исключить и 40-е, и 60-е, и 70-е годы и составить эру въ нашемъ общественномъ мышленіи, а сами восьмидесятники должны занять мѣсто новыхъ общественныхъ вождей и обновить наше общественное развитіе. Для подобнаго честолюбиваго стремленія у восьмидесятниковъ, конечно, имѣлся прецедентъ, потому что если были люди 40-хъ, 60-хъ и 70-хъ годовъ, то почему же не быть и людямъ 80-хъ? Въ силу этого они провозгласили представителей даже наличнаго предъидущаго поколѣнія отжившими и рѣшили, что теперь наступило ихъ время. У меня есть письмо одного восьмидесятника, кончающееся такъ: "да не смущайте насъ, тѣни прошлаго, и вы, отцы, поймите своихъ дѣтей,-- шире дорогу: восьмидесятникъ идетъ!" И восьмидесятники, дѣйствительно, могли бы занять широкую дорогу, если бы между ними нашлись люди съ умомъ, образованіемъ, талантами, вообще люди выдающіеся, а не преисполненные только претензіи занять первое мѣсто. Такъ какъ все это были люди не умные и все ихъ міровоззрѣніе было не умное, то восьмидесятники и не обнаружили замѣтнаго вліянія, хотя, нечего скрывать, съ ихъ направленіемъ пришлось, все-таки, побороться и посчитаться, и оно несомнѣнно имѣетъ еще и теперь послѣдователей. По крайней мѣрѣ, Недѣля еще не думаетъ складывать оружія и даже нашла себѣ союзника въ Сѣверномъ Вѣстникѣ, который тоже желаетъ похоронить писателей предъидущаго поколѣнія и замѣстить ихъ своими молодыми сотрудниками. Конечно, все это не представляетъ ни для кого и никакой опасности и, къ сожалѣнію, получило характеръ литературнаго скандала, ненужной, безцѣльной полемики, у авторовъ которой не нашлось ни такту, ни литературной чистоплотности, ни нравственной порядочности, а, главное, не нашлось ума, чтобы понять литературное и общественное неприличіе подобнаго поведенія.
   Недостатокъ проницательности лучше всего указываетъ на размѣръ умственныхъ средствъ этихъ людей, назвавшихъ себя "партіей дѣйствія" (хорошо дѣйствіе, когда партія избрала своимъ лозунгомъ: "сиди у моря и жди погоды"!). Они не сообразили ни обстоятельствъ, при которыхъ развивались и вступили въ жизнь, ни случайнаго характера этихъ обстоятельствъ. Почему имъ показалось, что русская жизнь рѣзко откололась отъ своего прогрессивнаго предъидущаго и что для нея наступило время новаго откровенія, тайны котораго дано постигнуть и провозгласить восьмидесятникамъ, это ихъ секретъ. Но, не понявъ, что они захвачены случайнымъ токомъ жизни и измолоты имъ, что они, въ сущности, лишь "пожертвованное поколѣніе", они собственную измолотость превратили въ общественный принципъ и общественную теорію и начали проповѣдывать нирвану. И еще передъ кѣмъ! Передъ тѣми, кто горитъ и кипитъ жизнью, кто полонъ всякими личными и общими вопросами, кто ищетъ на нихъ отвѣтовъ и указаній, кто ищетъ повсюду пророка и учителя, который бы указалъ путь дляистинной, человѣческой дѣятельности! И въ отвѣтъ"то на эти страстные вопросы людей, жаждущихъ дѣятельности, имъ предлагается теорія "маленькихъ дѣлъ", "средняго человѣка" и будущей хорошей погоды, ecu люди будутъ скромно дремать на берегу моря! Что же удивительнаго, что отъ восьмидесятниковъ отвернулось готовящееся смѣнить ихъ поколѣніе, и пророкамъ Недѣли теперь уже въ Петербургѣ не внемлятъ даже въ тѣхъ кружкахъ, въ которыхъ еще недавно газета эта принималась за общественно-руководящій органъ.
   Ученіе о "малыхъ дѣлахъ" и "среднихъ людяхъ" -- ученіе очень не новое, и его можно проповѣдывать только въ новомъ видѣ, а не переиначивая и придумывая свое, какъ это дѣлаютъ восьмидесятники Недѣли. Еще Иванъ Аксаковъ много Злѣть тому назадъ призывалъкъ "малымъ дѣламъ", потомъ этимъ занимался Тургеневъ. Но, говоря о "малыхъ дѣлахъ", люди эти говорили не о томъ, о чемъ говорятъ теперь. Тогда было время крѣпостное, и задача руководящихъ умовъ заключалась въ томъ, чтобы обратить на крѣпостное право и на положеніе не только народа, но и всей Россіи общественное вниманіе. Это была очень важная и очень опасная работа, на которую могли идти лишь смѣлые люди. Проповѣдь о малыхъ дѣлахъ была тогда тѣмъ болѣе необходима, что даже болѣе умные люди тогдашняго общества упражнялись въ діалектическихъ спорахъ объ "абсолютѣ", объ "я -- не я" и т. д.,-- однимъ словомъ, вродѣ того, какъ въ 60-хъ годахъ г. Страховъ больше интересовался жителями луны и сухими туманами, чѣмъ вопросомъ о жителяхъ Россіи и объ отмѣнѣ подавлявшаго ихъ крѣпостнаго права. Вотъ противъ этого-то направленія мысли и ратовали писатели, призывавшіе къ "маленькимъ дѣламъ", которыми они считали улучшеніе господствующихъ порядковъ, смягченіе положенія крѣпостныхъ, водвореніе правды и справедливости въ судѣ и администраціи.
   И дѣла эти, дѣйствительно, маленькія, земныя, повседневныя, которыми каждый изъ насъ или самъ занятъ, или приходить съ ними въ постоянное соприкосновеніе. Вся наша жизнь только и состоитъ что изъ подобныхъ мелочей, вся она ими запутана и перепутана, точно также какъ и мы всѣ спутаны и запутаны взаимно въ одно нераспутываемое цѣлое сѣтью этихъ тонкихъ, многообразныхъ и многочисленныхъ мелочей и ниточекъ, которыхъ не разорвешь и отъ которыхъ неизбѣжно подчасъ освободиться, если онѣ гдѣ-нибудь ужь черезъ-чуръ давятъ и рѣжутъ.
   И всѣ эти дѣла -- мелкія дѣла, и становятся они большими, когда захватываютъ большое число людей. При крѣпостномъ правѣ освобождай крестьянъ отдѣльные владѣльцы по-одиночкѣ зачастую, освобождали и цѣлыми деревнями. Но освобожденіе стало "большимъ дѣломъ", когда оно захватило 122 милліона народа. И, въ то же время, это большое дѣло свершилось очень мелочною, единоличною работой, работой мысли въ каждой отдѣльной головѣ, что крѣпостныхъ освободить нужно, и послѣдовавшей затѣмъ рѣшимостью осуществить эту мысль, дать на нее отдѣльное согласіе. Вотъ эти-то отдѣльныя согласія и явились цѣлымъ, большимъ широкимъ дѣломъ, хотя все оно состояло изъ отдѣльныхъ маленькихъ частицъ. И въ нашей общей перемѣнѣ понятій бытовыхъ, семейныхъ, общественныхъ повторилось то же. Пока во время крѣпостнаго права только отдѣльные піонеры задумывались надъ бытовыми и общественными понятіями, дѣло это было очень маленькое, а желаніе Ивана Аксакова, чтобы всѣ занялись такимъ маленькимъ дѣломъ, не осуществилось. Но вотъ, когда, во время реформы, нѣсколько милліоновъ людей, составляющихъ интеллигенцію и такъ называемое общество, задумались надъ тѣмъ же, и при этомъ каждый думалъ только своими маленькими мыслями о маленькихъ дѣлахъ, которыя его касались или которыя онъ могъ выполнить, получилось и дѣло большое, потому что оно захватило уже цѣлую сѣть взаимныхъ отношеній и создало не отдѣльныя, а общія перемѣны.
   Всѣ эти малыя дѣла, большія только по ихъ большимъ результатамъ, создаютъ не титаны и не верстовые гиганты, а обыкновенные средніе люди, имѣющіе чувство справедливости и человѣческія понятія о человѣческихъ правахъ. И это тоже "средніе", да только не тѣ "средніе", которые создали "средній" уровень Петербурга, не тѣ "средніе", которые создали и крѣпостное право, и многое другое, что опять тоже "средніе" измѣнили на нпое положеніе отношеній.
   Казалось бы, что все это настолько просто и общедоступно, что никакихъ бы недоразумѣній и двойныхъ толковъ о "среднемъ человѣкѣ" и "малыхъ дѣлахъ" и явиться не должно. Ни о чемъ особенномъ, ни о какихъ подвигахъ и геройствѣ и вдохновенномъ трепетѣ нѣтъ тутъ рѣчи: простое и небольшое для каждаго отдѣльнаго человѣка дѣло, и дѣлается просто. Зачѣмъ же эта проповѣдь о "малыхъ дѣлахъ", о подвигахъ и геройствѣ, вдохновенномъ трепетѣ, сакраментальныхъ дѣлахъ и даже поющихъ минералахъ? Нѣтъ, не одно тутъ недоразумѣніе, не одинъ тутъ общественный индифферентизмъ,-- тутъ еще и особенности чисто-личныя, всей категоріи людей этого направленія. Это они собственную серединость возводятъ въ законъ для всѣхъ, собственныя малыя дѣла хотятъ сдѣлать дѣломъ всѣхъ.
   Малыя дѣла и большія! Всякое дѣло будетъ ничтожно и мало, и всякій человѣкъ будетъ ничтоженъ и малъ, если онъ между своимъ дѣломъ и общимъ дѣломъ не находитъ связи и не творитъ своего дѣла въ этой связи. Петръ Великій создалъ государство и, въ то же время, шилъ сапоги и плелъ лапти. Онъ зналъ и понималъ, что онъ дѣлаетъ, и какое мѣсто и лапти, которыя онъ плелъ, и сапоги, которые онъ шилъ, занимаютъ въ обще-государственной экономикѣ жизни. А вотъ сапожникъ, живущій на Охтѣ и работающій на петербургскій Гостиный дворъ, этого не понимаетъ какъ не понимаютъ той же разницы учителя наши въ Недѣлѣ, когда они смѣются надъ великими дѣлами и предлагаютъ заняться маленькими.
   Да не о малыхъ и большихъ дѣлахъ они тутъ и думаютъ, а то бы они нашли и указали и для настоящаго времени такія маленькія дѣла и маленькія задачи, о подобныхъ которымъ, напримѣръ, думалъ Иванъ Аксаковъ и другіе, когда они усиливались тянуть общественное вниманіе изъ отвлеченныхъ высотъ на практическую почву общественныхъ перемѣнъ. Но объ этомъ восьмидесятники и думать не думаютъ, и такое думанье не входитъ даже и въ программу ихъ мышленія. Они совершенно искренно, подобно г. Абрамову и другимъ, считаютъ желательнымъ, чтобы люди не занимались никакими такъ называемыми идейными вопросами и оставили бы въ покоѣ "идеи высшаго порядка", т.-е. такое мышленіе, которое между сапожнымъ ремесломъ и государственно-общественнымъ строительствомъ видитъ и умѣетъ найти связь и при которомъ каждый, кромѣ своего маленькаго, дѣлаемаго имъ, дѣла, знаетъ и понимаетъ, какое мѣсто и оно, и онъ самъ занимаютъ въ общемъ строѣ гражданской жизни. Они просто выкорчевываютъ общественное сознаніе, учатъ тому, чтобы не думать и се глядѣть дальше своего носа. Вотъ съ какимъ "новымъ словомъ" они выступили и желали бы покорить этимъ словомъ подъ свою власть всю Россію!
   Лично-логически они и не могли поступить иначе. Они развивались и росли въ такую пору, когда легко могла привиться къ нимъ боязнь всякаго мышленія, выходящаго изъ заурядности. Вотъ почему они, какъ г. Абрамовъ, признаютъ только физическій и мѣщанскій идеалъ и свою боязнь мысли хотятъ сдѣлать общею, но ужь не боязнью,-- нѣтъ, хуже, а руководящимъ принципомъ. Но, вѣдь, въ то же время, они, казалось, должны бы понять, что жизнь приходить въ равновѣсіе, что у нея есть нормальный уровень и нормальное теченіе, а то, что они проповѣдуютъ, ужь и совсѣмъ ненормально. Должны понять! А если они понять не въ силахъ? Тогда имъ не слѣдуетъ выступать и съ проповѣдью "новаго слова". Но они и этого не понимаютъ. Даже хуже, чѣмъ не понимаютъ, потому что при непониманіи они имѣютъ еще мужество кричать всѣмъ встрѣчнымъ: "шире дорогу -- восьмидесятникъ идетъ!"
   Конечно, они и тутъ лично-логически не могутъ поступить иначе. Они, вѣдь, все-таки, "поколѣніе", знаютъ они, что всегда бывали "отцы" и "дѣти", и что дѣти всегда смѣняли отцовъ. Вотъ они и заявляютъ о своемъ желаніи превратиться въ отцовъ изъ дѣтей и стать хозяевами положенія.
   Но и здѣсь по условіямъ своего развитія они обнаруживаютъ своеобразность тоже вполнѣ личную -- злобность. Замѣтьте -- злобность, а не озлобленіе. Озлобленіе есть идейное чувство и оно направляется на общія условія, на общія причины или ихъ слѣдствія. Злобность же есть чувство личное и предметомъ его бываетъ всегда человѣкъ. Посмотрите, въ кого и въ какую сторону направили они свои стрѣлы. Развѣ тутъ ихъ враги, развѣ здѣсь стоятъ помѣхи движенію? Для нихъ, конечно, здѣсь, потому что для нихъ движеніе въ тонъ, чтобы занять другое мѣсто. Можно даже думать, что у нихъ составленъ и списокъ писателей предъидущаго времени, которыхъ слѣдуетъ выпустить въ тиражъ, чтобы писатели-восьмидесятники, жаждущіе литературной власти, авторитета и роли, могли бы встать впереди.
   На восьмидесятникахъ я остановился такъ долго потому, что мы присутствуемъ при ихъ отходной и говорить, о нихъ еще едва ли придется.
   Въ концѣ прошлаго года, упоминая о смѣняющихъ восьмидесятниковъ, (фракція восьмидесятниковъ, резидирующая въ Недѣлѣ) людяхъ девятидесятыхъ годовъ, я говорилъ только предположительно. Теперь же, на основаніи точныхъ фактовъ, которые проникли ко мнѣ изъ большаго Божьяго міра въ форточку, я говорю объ этомъ утвердительно. По закону нашихъ десятилѣтій такъ оно хронологически и должно быть, но оно должно быть, еще и по закону общественной психологіи и общественнаго равновѣсія. Восьмидесятники всѣмъ своимъ умственно-нравственнымъ существомъ составляютъ порожденіе тѣхъ ненормальныхъ условій, которыя должны были создать и ненормальное теченіе мысли. Кончилась или кончается эта ненормальность -- должно кончиться или кончается и его послѣдствіе. Это, впрочемъ, не значитъ, что восьмидесятники будутъ стерты съ лица земли. Если Недѣля останется имъ вѣрна, они могутъ еще долгіе годы изображать въ ней пустое пространство нашей публицистики. Если же двери гостепріимства Недѣли для нихъ закроются, то они проживутъ свой вѣкъ въ болѣе скромной роли молчаливаго протеста подъ кущей своей домашней смоковницы, подъ которой они всѣмъ совѣтуютъ теперь сидѣть, выжидая хорошей погоды. Погоды девятидесятыхъ и послѣдующихъ годовъ они, конечно, хорошей не признаютъ, потому что это, все-таки, не ихъ. погода.
   Изъ той же форточки я имѣлъ возможность установить и еще одинъ отрадный фактъ, уже народившійся въ умственномъ состояніи Петербурга: объ окончательной утратѣ толстовскимъ вѣроученіемъ всякаго авторитета среди нарождающихся девятидесятниковъ. И въ этомъ тоже сказалась неустранимая логика событій, потому что толстовство есть порожденіе тоже восьмидесятыхъ годовъ. Къ сожалѣнію, я не могу сообщить подробности факта, потому что меня просили не оглашать письма графа Толстаго.
   Это все очень важные признаки наступающаго иного движенія мысли, указывающіе, что девятидесятые года будутъ формировать людей уже совсѣмъ не похожихъ на восьмидесятниковъ. И теперь дѣйствительно слагается формація иного поколѣнія, которая въ девятидесятыхъ годахъ, можетъ быть, еще и не выработаетъ точной и рѣзкой умственной физіономіи. Тѣ, кто слагается теперь и кончаетъ гимназію и университетъ, готовятся для жизни болѣе отдаленнаго десятилѣтія. Это будетъ поколѣніе собственно тысяча девятисотыхъ годовъ, когда, достигнувъ тридцатилѣтняго возраста, поколѣніе получитъ право на активную общественную дѣятельность. Вотъ это-то обстоятельство, т.-е. что ростущая, развивающаяся теперь молодежь дождется своей очереди еще, можетъ быть, лѣтъ черезъ десять, кобязываетъ ее помнить это и знать свою очередь, для которой она и должна готовиться.
   Среди этой молодежи будущаго замѣчается одна умственная особенность, которой нѣтъ совсѣмъ у восьмидесятниковъ. Восьмидесятники думали изъ себя, думали практически, соображая лишь опасности и трудности, которыя ихъ окружали. Они мало учились, мало читали, и, растерявшись въ заключеніяхъ и выводахъ, остановились на идеѣ общественнаго индифферентизма.
   Урокъ этотъ, вѣроятно, не пропалъ даромъ. По крайней мѣрѣ, теперешняя молодежь начинаетъ на съ этого, не съ общаго и послѣдняго, представляющаго уже выводъ и практическую программу общественнаго поведенія, а съ частнаго -- съ изученія тѣхъ общественныхъ фактовъ, изъ которыхъ, какъ логическій выводъ, должно послѣдовать уже и само собою -- что дѣлать?
   Теперь въ Петербургѣ очень распространяется самообразованіе и спокойное, серьезное научное изученіе общественныхъ вопросовъ. Изученіе это обыкновенно кружковое, заключается въ простомъ накопленіи знаній по всѣмъ отраслямъ общественно-государственнаго вѣдѣнія и соціальной экономики. Кромѣ юридически-государственныхъ и экономическихъ свѣдѣній, входитъ еще и изученіе соціально-экономическаго, административнаго и государственнаго состоянія Россіи. Однимъ словомъ, всѣ отдѣлы обширной области общественной науки нашли себѣ тутъ мѣсто. Конечно, не вся эта громадная масса знаній обхватывается сразу каждою отдѣльною группой. Изученіе спеціализируется какъ бы факультетски, и каждый кружокъ занимается преимущественно однимъ отдѣломъ, выдвигая его впередъ, а другіе ставитъ на второе мѣсто. Такая программа и умна, и практична.
   Движеніе это пока возникающее и вполнѣ оно еще не организовалось. Но если все пойдетъ такъ и дальше, то нужно думать, что для тысячи девятисотыхъ годовъ оно создастъ поколѣніе дѣятелей просвѣщенныхъ и образованныхъ, какого до сихъ поръ Россія еще не выставляла. Говорятъ, что наше вѣдомство просвѣщенія смотритъ благосклонно на это движеніе. Да и думается, что другаго, кромѣ благосклоннаго, взгляда на это движеніе и быть не можетъ.
   Возникшее серьезное самообразованіе важно не по одному тому, что подниметъ и расширить уровень общественныхъ понятій. Оно еще важнѣе потому, что подниметъ уровень общественной и личной нравственности. Съ тѣхъ поръ, какъ пошла пропаганда о "малыхъ дѣлахъ" и "малыхъ і среднихъ людяхъ", явилась у насъ какая-то фальшивая приниженность, приниженность не искренняя, замаскировывающая другія чувства, смѣшанная съ гордыней, крайности чего такъ рѣзко совмѣщались въ Ѳедорѣ Достоевскомъ. Любопытно противорѣчіе, въ которое впадаютъ восьмидесятники между теоріей и практикой своего ученія. Казалось бы, имъ-то, поприжатымъ, и слѣдовало бы протестовать противъ "малости" во имя человѣческаго достоинства. Они же свою приниженность возводятъ въ законъ. И, получая "жалости", тѣ же проповѣдники для подъема общественнаго духа постоянно толковали о "свѣтлыхъ явленіяхъ" и "бодрыхъ впечатлѣніяхъ", точно для пришибленнаго человѣка они могутъ существовать. Наконецъ, проповѣдуя малыя дѣла и приниженность другимъ, они сами возглашаютъ: "прочь съ дороги -- восьмидесятникъ идетъ!" -- и пытаются выкинуть за бортъ всѣхъ, кто думалъ, работалъ и писалъ раньше ихъ.
   Ученіе о "малости" принесло уже свои плоды, въ особенности въ провинціи, гдѣ труднѣе самообразованіе, да труднѣе, пожалуй, найти себѣ и дѣло. У меня есть нѣсколько письменныхъ документовъ, авторы которыхъ говорятъ не только за себя, но и вообще за духъ унылости, овладѣвшій провинціальною молодежью, точно намѣренно старающейся себя принизить и даже считающей себя не въ силахъ выполнять то, что проповѣдуетъ графъ Толстой. Вотъ, напримѣръ, въ какомъ видѣ выражается иногда это душевное состояніе. Въ одномъ письмѣ говорится: "Вы, можетъ, уже догадываетесь, о чемъ я намѣренъ говорить съ вами, я. навѣрное, думаете: опять мелочи, Господи!" Вы угадали. Да, мелочь. И знаете, что я нисколько не обижаюсь на это; я знаю, что я мелкій, маленькій человѣкъ и даже напираю на эту мелочность, -- это мой удѣлъ. "Выше лба не прыгнешь",-- говорить русская пословица, и я это знаю хорошо, даже очень хорошо, почему и не задаюсь никакими большими планами жизни, развѣ только иной разъ помечтаешь въ темнотѣ, но это дѣло тихое, безгрѣшное... Я вамъ откровенно скажу, что мнѣ, напримѣръ, да, пожалуй, и многимъ другимъ, быть работниками мысли совсѣмъ не подъ силу. Ну, посудите сами, что я могу работать въ области мысли? Развѣ заниматься фантазерствомъ, строеніемъ воздушныхъ замковъ или вообще праздномысліемъ? Да, вѣдь, это смѣшно и жалко. Пожалуй, чего добраго, вообразишь себя работникомъ мысли, станешь работать, да и выработаешь такой проектъ: "недовольные нашею землей, полѣзайте на луну и устраивайтесь тамъ по-своему". Воображаю, какое благодѣяніе принесешь такимъ проектомъ!"
   Да, это все практическіе плоды теоріи "малости". И, въ то же время, тотъ же человѣкъ, въ томъ же письмѣ, набрасываетъ чуть ли не цѣлый проектъ соціальнаго переустройства Россіи. Ему представляются двѣ такія параллели: столица или вообще большой городъ, куда стекаются всѣ даровитые, всѣ образованные и гдѣ кипитъ могучая энергичная работа. Каждый по своимъ силамъ и средствамъ будитъ общественное сознаніе и заставляетъ общество мыслить и работать. Вездѣ кипитъ и бьетъ ключомъ умственная жизнь, являются все новыя и новыя общественныя [мысли, а администраторы схватываютъ ихъ налету и воплощаютъ въ цѣлесообразныя формы общественнаго управленія.
   Другая параллель;такого рода: интеллигентная деревня, устроенная на началахъ простой крестьянской деревни и окруженная подобными же селеніями. Въ нихъ есть хорошія образцовыя школы, библіотеки, хозяйство ведется научно, раціонально, земля пашется усовершенствованный орудіями, а дѣти, окончившія деревенскую школу, часто продолжаютъ свое образованіе въ городскихъ заведеніяхъ и затѣмъ остаются въ городѣ, а другіе возвращаются въ деревню. Между этою деревней и окружающимъ ее населеніемъ существуютъ дружескія простыя отношенія, почвой которымъ служатъ обыкновенныя житейскія нужды. И въ деревнѣ идетъ работа скромная, упорная, и въ деревнѣ будятъ сознаніе; но вся разница только въ томъ, что въ деревнѣ все дѣлается непосредственно, либо самою жизнью. "Вы, можетъ быть, скажете: "идиллія!" -- пишетъ авторъ.-- Не знаю, идиллія это или нѣтъ, но скажу откровенно, что меня прельщаетъ такая картина не своею идилліей, а возможностью честно поработать на этомъ пути и осмысленно приложить свои малыя силы къ благому дѣлу".
   Все это пишетъ человѣкъ, несомнѣнно, съ душевными задатками и нутромъ. Правда, идиллія, до которой онъ додумался самъ, давно уже извѣстна и чуть ли не съ 60-хъ годовъ имѣла сторонниковъ "города" и "деревни". Но дѣло не въ этомъ, дѣло въ томъ, что такое громадное общественное преобразованіе, какъ "счастливая деревня", населенная счастливыми людьи, ему кажется чѣмъ-то "маленькимъ" и что онъ находится подъ очевидныхъ вліяніемъ ученія о "малыхъ дѣлахъ" и "малыхъ людяхъ". Это ученіе, какъ бы придавливая собою, принуждаетъ его смотрѣть на деревню и на деревенскія дѣла, какъ на что-то микроскопическое, а себя считать "маленькимъ человѣчкомъ", потому что онъ разночинецъ, и большимъ администраторомъ, профессоромъ или умственнымъ вождемъ не будетъ. И, въ то же время, въ этомъ "маленькомъ человѣкѣ" внутренняя присущая ему сила, работающая въ направленіи общественнаго сознанія, именно та самая сила, которая маленькое дѣло превращаетъ въ большое, выражается въ смѣлыхъ проектахъ грандіознаго, всеобщаго общественнаго переустройства. Эта-то двойственность заставляетъ человѣка не только страдать нравственно, но, принижая, она или убиваетъ въ немъ достоинство, если по натурѣ онъ слабъ, или же озлобляетъ, если онъ хотя и не слабъ, но не имѣетъ силъ средствами своего ума освободиться отъ ея вліянія и стать самостоятельнымъ. Вотъ въ чемъ заключается чуть ли не самая вредная сторона поученія восьмидесятниковъ, и противъ этого теченія мысли слѣдуетъ протестовать и бороться изо всѣхъ силъ. Нельзя не прибавить, что и графъ Толстой влилъ въ это направленіе не одну каплю своего собственнаго меда. Поэтому поворотъ въ мысляхъ петербургской молодежи, на котору" и вліяніе восьмидесятниковъ, и вліяніе графа Толстаго уже утратило свою силу и молодежь начинаетъ думать самостоятельно, не прицѣпляясь ни къ чьему хвосту, составляетъ очень крупное и отрадное явленіе въ теперешней умственной жизни Петербурга.

Н. Шелгуновъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru