Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXIX.

   Настоящій Очеркъ я задумалъ писать по поводу книги М. Г. Моргулиса Вопросы еврейской жизни. Подобравъ матеріалъ и собравшись уже работать, я прочелъ въ Новостяхъ разсказъ о находящемся на парижской выставкѣ сибирскомъ самоучкѣ-механикѣ Растиковѣ-Алмазовѣ. Разсказъ показался мнѣ очень удобнымъ для предисловія и въ такомъ видѣ я имъ и воспользуюсь.
   То, что разсказываетъ въ Revue des Deux Mondes Мельхіоръ де-Вогюэ объ Алмазовѣ, не просто разсказъ о похожденіяхъ русскаго самоучки,-- нѣтъ, тутъ и между строкъ, и прямо изложена цѣлая умственная драма, ужасъ которой для Вогюэ и для всякаго европейца заключается въ младенчески* первобытной и, въ то же время, самодовольной безсознательности какъ тѣхъ, кто направлялъ Алмазова на выставку, такъ и въ безсознательности самого Алмазова, сѣвшаго на парижской выставкѣ съ своими изобрѣтеніями. Конечно, мы думали изумить Европу непочатою даровитостью нашихъ народныхъ силъ; въ дѣйствительности же мы изумили ее лишь нашею неумѣлостью давать зачаткамъ даровитости такое развитіе, которое бы превращало ихъ въ дѣйствительную силу и не сжимало сердца скорбною болью о безплодно пропадающихъ способностяхъ.
   Не Растиковъ-Алмазовъ фигурировалъ на парижской выставкѣ представителемъ русскихъ самобытныхъ изобрѣтеній, фигурировали мы, русскіе, выставившіе Алмазова, какъ печальный результатъ нашей неумѣлости обращаться съ нашими умственными силами, какъ обращикъ нашего собственнаго непониманія и неразвитія, какъ продуктъ нашей умственной атмосферы, какъ плодъ нашей отсталой общественной и умственной культуры.
   Алмазовъ -- это наиболѣе жалкая и обидная антитеза нашимъ самохвально-самодовольнымъ крикамъ о русскомъ умѣ, о нашихъ умственныхъ успѣхахъ и нашемъ интеллектуальномъ ростѣ. Если бы Парижъ былъ выставкой не успѣховъ ума, а выставкой средствъ, которыми всѣ эти умственные успѣхи человѣчествомъ созданы, то мы не могли бы дать болѣе законченной наглядной отрицательной картины этихъ средствъ, какъ отправивъ на выставку Алмазова.
   Патріоты, отправлявшіе" Алмазова въ Парижъ, конечно, меньше всего понимали, что не русскаго изобрѣтателя-самоучку они выставляютъ, а выставляютъ они свое собственное умственное младенчество, выставляютъ мракъ нашей домашней умственной атмосферы, въ которой всякая умственная сила или вымираетъ въ зародышѣ, или развивается въ несовершенную форму, или же становится уродствомъ. Вотъ что выставили мы въ Парижѣ въ образѣ Растикова-Алмазова.
   Исторія умственнаго развитія Алмазова очень поучительна, хотя и не нова. Родился онъ въ Омскѣ, работалъ на фабрикахъ, съ дѣтства чувствовалъ влеченіе къ механикѣ, разсматривалъ машины, придумывалъ въ нихъ разныя измѣненія и усовершенствованія, желалъ учиться, желалъ испробовать на дѣлѣ свои изобрѣтенія. Услышавъ, что на Уралѣ, въ Екатеринбургѣ, устраиваютъ выставку, Алмазовъ рѣшилъ отправиться туда. Благодаря покровительству генералъ губернатора, Алмазовъ добрался до Екатеринбурга, гдѣ и получилъ паевой изобрѣтенія патентъ. Изъ Екатеринбурга Алмазовъ со всѣми своими моделями поѣхалъ въ Казань. Въ Казани встрѣтилъ онъ добродушную барыню, которая довезла его до Харькова. Въ Харьковѣ на выставкѣ онъ опять разложилъ свои изобрѣтенія и получилъ второй патентъ. Въ томъ же Харьковѣ заинтересовался Алмазовымъ актеръ Андреевъ-Бурлакъ и привезъ его въ Москву. Здѣсь какой-то американецъ, осмотрѣвъ модели Алмазова, повыбралъ изъ нихъ нѣкоторыя и предложилъ за нихъ сто рублей. Это показалось Алмазову мало и онъ написалъ Бурлаку. Бурлакъ посовѣтовалъ не связываться съ американцемъ, и пригласилъ Алмазова пріѣхать въ Петербургъ и выслалъ деньги на дорогу. Въ Петербургѣ направили Алмазова къ генералу Рихтеру, который пристроилъ его на заводъ морскаго вѣдомства въ Кронштадтѣ. Приглядѣвшись къ усовершенствованнымъ заводскимъ механизмамъ, Алмазовъ убѣдился, что многія изъ его изобрѣтеній были давно уже изобрѣтены и въ гораздо лучшемъ видѣ. Такъ прошелъ годъ. Пошли толки и приготовленія къ парижской выставкѣ. Алмазову очень захотѣлось показать свои изобрѣтенія Европѣ. Опять помогли добрые люди и Алмазовъ со всѣми своими изобрѣтеніями очутился въ Парижѣ. Здѣсь нашлись новые добрые люди; одни изъ нихъ его кормили, другіе устроили ему на выставкѣ клѣтку, посадили въ нее вмѣстѣ съ его изобрѣтеніями и на клѣткѣ сдѣлали надпись: "Растиковъ-Алмазовъ, изобрѣтатель-механикъ изъ Омска въ Сибири".
   Да, свѣтъ не безъ добрыхъ людей! Но всѣ эти добрые люди не увидѣли въ Алмазовѣ ничего, кромѣ любопытной звѣрушки, выучившейся сама собою дѣлать разныя занятныя штуки, и стали они эту звѣрушку возить на-показъ по всѣмъ выставкамъ и ярмаркамъ, пока не привезли въ Парижъ, гдѣ и бросили.
   И въ то время, когда добрые русскіе люди, возившіе съ тщеславнымъ чувствомъ любопытную звѣрушку на-показъ, наконецъ, довезли ее до Парижа, гдѣ съ тѣмъ же самодовольнымъ патріотическимъ тщеславіемъ посадили въ отдѣльную клѣтку, какъ обращикъ сибирскаго самородка, европейски* просвѣщенный французъ, совершенно случайно замѣтившій клѣтку съ запертымъ въ нее изобрѣтателемъ, смотрѣлъ на него съ сердечною болью и думалъ: "Вотъ человѣкъ, который, за недостаткомъ первоначальныхъ свѣдѣній, затратилъ массу умственнаго труда, чтобы открыть себѣ дорогу, давно уже проложенную человѣческимъ геніемъ, чтобы снова изобрѣсти азбуку науки, подобно геніальному ребенку, который собственный умомъ дошелъ до эвклидовскихъ теоремъ. Онъ и не подозрѣваетъ, какую умственную тяжесть нужно поднять, чтобы создать себѣ мѣсто въ высшемъ умственномъ мірѣ, притягивающемъ его къ себѣ. Полный неунывающей надежды, онъ всю жизнь свою разсчитывалъ на добродѣтельныхъ барынь и благодушныхъ актеровъ, которые, наконецъ, и довезли его до Парижа, гдѣ онъ и затерялся одинокій, почти нѣмой"... "Умоляю нашихъ инженеровъ и ученыхъ, которымъ эти строки попадутся на глаза, -- взываетъ де-Вогюэ, -- чтобы они бросили взглядъ на выставку Алмазова и опредѣлили степень его дарованій. Сибирскій изобрѣтатель напомнитъ имъ предшественниковъ, подговлявшихъ нынѣшнее торжество науки, искавшихъ, догадывавшихся и вѣрившихъ подобнымъ же образомъ въ сравнительно недавнее еще время".
   Между этимъ стройнымъ, законченнымъ, осмысленнымъ и сознательнымъ отношеніемъ къ жизни,-- отношеніемъ, которое каждое явленіе сейчасъ же устанавливаетъ на принадлежащее ему мѣсто, и умственнымъ младенчествомъ "добродѣтельныхъ барынь и благодушныхъ актеровъ", только перевозившихъ Алмазова съ мѣста на мѣсто, лежитъ такая же пропасть, какая раздѣляетъ самого Алмазова... ну, хотя бы отъ Эдиссона.
   Эдиссонъ -- тоже сынъ рабочаго и, подобно Алмазову, росъ тоже на улицѣ. Но этотъ сынъ рабочаго уже одиннадцатилѣтнимъ мальчишкой, торгуя на станціи желѣзной дороги спичками и всякою дрянью, въ свободное время между поѣздами читалъ Гиббона, Юма, энциклопедію, качественный химическій анализъ. Любознательный ребенокъ проникалъ не только въ спеціальныя частности химическихъ явленій, но усиливался этимъ частностямъ подъискать мѣсто въ общихъ явленіяхъ жизни, ввести ихъ въ общую съ ними связь. То была цѣлая умственная школа, которую проходить ребенокъ,-- школа, вырабатывавшая ему полную законченную сѣть представленій, дававшая стройную связь его мышленію и создавшая то, что называется дисциплиною ума.
   Пройдя такую умственную школу, Эдиссонъ на парижской выставкѣ является не изолированнымъ тѣломъ; онъ не теряется въ чудесахъ ея многообразія, для него на ней все ясно и понятно, всему онъ видитъ его надлежащее мѣсто, все отдѣльное частное сливается для него въ общее гармоническое цѣлое, въ которомъ онъ съ тою же сознательною ясностью видитъ и свое собственное мѣсто.
   Это умственное ясновидѣніе, сознаніе своей умственной преемственности и точнаго положенія этой преемственности связываютъ Эдиссона такими опредѣленными и ясными для него узами съ культурными результатами общаго промышленнаго труда человѣчества, что Эдиссонъ среди чудесъ парижской выставки чувствуетъ себя такъ же легко и свободно, какъ рыба въ водѣ, и сознаетъ вполнѣ свою точную чайную опредѣленность среди такой же ясной и точной для него общей опредѣленности.
   Нашъ же Алмазовъ сидитъ изолированною звѣрушкой въ своей клѣткѣ, "затерянный, одинокій, почти нѣмой", подъ особенною сочиненною для него вывѣской, точно экспонатъ какой! И мы, добрые русскіе люди, поставили его дѣйствительно въ это обидное, оскорбительное положеніе, мы сами навели просвѣщеннаго француза къ клѣткѣ съ этимъ русскимъ экспонатомъ, и просвѣщенный французъ, тронутый страдательнымъ положеніемъ несчастнаго, взываетъ къ экспертамъ, чтобы они успокоили этого нравственнаго "ученика и удовлетворили бы его, признавъ въ немъ человѣка. Такимъ образомъ, потребовалась случайность парижской выставки и европейски-просвѣщенные люди, чтобы сдѣлать то, что слѣдовало сдѣлать намъ, когда Алмазовъ былъ еще ребенкомъ и, живя въ своемъ родномъ Омскѣ, занимался изготовленіемъ изъ пробки и проволоки механическихъ игрушекъ.
   Между этимъ просвѣщеннымъ европейскимъ сужденіемъ и сужденіемъ вашихъ "добрыхъ людей", не съумѣвшихъ удовлетворить Алмазова въ самомъ дорогомъ и важномъ для него вопросѣ: есть ли у него дарованіе и каковъ размѣръ его -- лежатъ цѣлые вѣка культуры и умственнаго роста. Какъ Алмазовъ долженъ напомнить современнымъ французамъ ихъ предшественниковъ, подготовлявшихъ нынѣшнее торжество науки, такъ и "добродѣтельныя барыни и благодушные актеры" должны теперешнимъ французамъ напомнить тоже ихъ уже давно пережитыя времена.
   Да, тутъ двѣ разныя ступени роста, двѣ разныя степени развитія общественнаго темперамента. Французъ уже выработалъ себѣ головной, умственный темпераментъ, онъ создалъ въ себѣ сознаніе и умственную дисциплину, поразительные факты которыхъ европейцы имѣютъ возможность наблюдать теперь... ну, хотя бы въ международномъ политическомъ поведеніи французовъ и въ изумительномъ тактѣ этого поведенія.
   Французская печать вполнѣ свободна. Каждый французъ можетъ писать все, что онъ хочетъ. А этихъ каждыхъ пишущихъ французовъ не десятки людей, какъ у насъ, а тысячи, и къ какой бы французъ политической партіи ни принадлежалъ, онъ ни однимъ неосторожнымъ словомъ, ни одною неумѣстною, не относящеюся къ дѣлу мыслью не выйдетъ изъ предѣловъ того, что для этой мысли устанавливается общимъ ходомъ европейскихъ отношеній и политическими цѣлями, которыми задалась Франція.
   Тактъ! Да, тактъ. Но что такое тактъ? Это очень тонкая, сознательная, мелочная работа такой же тонкой и сложной мысли, работа того же сознанія, совершенно ясно и несомнѣнно устанавливающаго для каждаго, что въ данный моментъ возможно и что невозможно, о чемъ слѣдуетъ говорить, о чемъ -- молчать и какъ молчать.
   Даже въ самыхъ, повидимому, обыденныхъ и повседневныхъ отношеніяхъ французъ никогда не теряетъ своего мѣста, не выходитъ изъ предъ ловъ, которые онъ долженъ занимать. Его мысль всегда дисциплинирована сдержана, всегда видитъ ясно связь причинъ и слѣдствій. Вотъ это-то общественное ясновидѣніе, принявшее во Франціи уже наслѣдственную умственную форму, дѣлаетъ французовъ наиболѣе общественно развитые европейскимъ народомъ.
   Шло во время выставки первое торжественное представленіе тріумфальной оды въ честь республики. Громадный зрительный залъ, въ кото ромъ было заготовлено 22 тысячи мѣстъ, настолько переполнился публикой, что многимъ пришлось жаться по двое на одномъ стулѣ. Ровно въ 9 часовъ началась торжественная увертюра, и только что публика стала вслушиваться въ мягкіе, мелодичные ея звуки, какъ загорѣлась одна изъ подвѣшенныхъ къ потолку большихъ электрическихъ люстръ. Особенной опасности пожара не представлялось, потому что огонь не могъ передаться сосѣднимъ части зданія, но, вѣдь, этого же публика не знала, и стоило какому-нибудь растерявшемуся человѣку крикнуть "пожаръ", чтобы многотысячною толпой овладѣла паника и, бросившись къ тѣснымъ выходамъ, она произвела давку со всѣми ея страшными послѣдствіями. "И, несмотря на то,-- разсказываете очевидецъ,-- что всѣ чувствовали себя очень и очень не по себѣ, тѣмъ болѣе, что пожарные почему-то долго медлили и люстра горѣла минутъ 7--10, прежде чѣмъ сообразили спустить ее внизъ, большинство сохрани полнѣйшее присутствіе духа, старалось успокоить и другихъ и изъ зала, въ концѣ-концовъ, вышли очень немногіе, только тѣ, у кого было свѣи впечатлѣніе ужаснаго пожара въ Opera Comique".
   Теперь на мѣстѣ этой умной публики, сознающей и понимающей, что вокругъ ея происходитъ, представьте себѣ многотысячную толпу, состоящую изъ слѣдующихъ обращиковъ зоологическаго типа. Фактъ, который приведу, почти невѣроятный и, въ то же время, несомнѣнный. Кажется, подъ Самарой или подъ какимъ другимъ городомъ, но, во всякомъ случаѣ, подъ городомъ, т.-е. тамъ, гдѣ люди, все-таки, повидимому, и больше думами и больше знаютъ, нѣсколько мѣщанскихъ парней ловили ершей. "А что, ребята, хотите я проглочу ерша?" -- говоритъ одинъ изъ парней, очевидно осѣненный необыкновенною для него, по своей новизнѣ, мыслью.-- Проглоти",-- отвѣчаютъ товарищи. Парень взялъ ерша и проглотилъ. "Да это что,-- говоритъ онъ,-- ершъ небольшой, а я проглочу большаго ерша!" Проглотилъ парень, къ общему удовольствію публики, и большаго ерша. Всѣ пришли въ восторгъ, а парень, упоенный успѣхомъ, предложилъ проглотить ерша противъ шерсти. Выбравъ ерша побольше, парень глотнулъ его, посинѣлъ, зашатался и упалъ. Товарищи всполошились, однако, догадались отнести несчастнаго въ больницу, по дорогѣ куда онъ и умеръ.
   Между этимъ фактомъ и фактомъ умственнаго самообладанія, который я привелъ раньше, лежатъ, конечно, цѣлые вѣка, но этотъ фактъ я, все-таки, не притянулъ за волоса. Прослѣдите его въ ближайшей связи съ другими фактами нашей русской жизни, тамъ, гдѣ она становится, повидимому, интеллигентной, и вы увидите, что это все то же "глотаніе ершей". Развѣ "добродѣтельныя барыни и благодушные актеры" (а ихъ только Алмазовъ и встрѣчалъ повсюду, начиная еще съ Омска) не занимались глотаніемъ ершей? Развѣ многочисленные сотрудники нашихъ охранительныхъ органовъ, всѣ эти галдящіе, шумящіе, кричащіе и не сознающіе ничего Мещерскіе, Окрейцы и ихъ даже, повидимому, болѣе образованное продолженіе не занимаются только "глотаніемъ ершей"?
   Вѣдь, все несчастіе парня, поплатившагося за невѣжество жизнью, заключалось лишь въ томъ, что онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что такое человѣческое горло, что такое ершъ и что можетъ случиться, если этого ерша проглотить противъ шерсти. Парень зналъ только свое "нутро": "захочу -- и сдѣлаю", вотъ весь его законъ. Это законъ -- ощущеній и смутно бродящихъ силъ, толкающихъ человѣка туда и сюда. И толкаемый человѣкъ съ одинаковою легкостью будетъ свершать поступки глупые и умные, честные и безчестные, не понимая и не сознавая, что онъ дѣлаетъ. Въ жизни такого толкаемаго человѣка зависитъ все отъ случайностей, обстоятельствъ, столкновеній съ тѣми или другими людьми. Будетъ человѣкъ окруженъ однѣми случайностями -- онъ будетъ такой, будетъ окруженъ другими -- выйдетъ другой.
   Ну, хотя бы Савинъ, котораго недавно судили въ Берлинѣ за мошенничество и оправдали, развѣ это не человѣкъ той самой "роковой случайности", которая дѣлаетъ русскую жизнь такою неопредѣленной, что у насъ сложилась даже поговорка: "отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся"? Что въ этой жизни опредѣленнаго, яснаго, руководящаго и настолько сознательно установившагося, чтобы для каждой неустановившейся силы создавало общее русло умственной и нравственной порядочности, которымъ бы и опредѣлялось умственное и нравственное поведеніе каждаго?
   Посмотрите, съ какимъ апломбомъ держалъ себя Савинъ. Для этого нужна большая нравственная увѣренность въ жизненныя основы, которыя его выработали и сложили. Когда предсѣдатель берлинскаго суда вздумалъ обвинить Савина въ мошенничествѣ, онъ съ достоинствомъ отвергъ это обвиненіе, какъ клевету. Его никогда и нигдѣ не судили за мошенничество или обманъ. Въ Брюсселѣ его судили за оскорбленіе должностныхъ лицъ; въ Парижѣ хотѣли арестовать по подозрѣнію въ сношеніи съ нигилистами; въ Константинополѣ у него было столкновеніе съ оберъ-полицеймейстеромъ, котораго онъ вынужденъ былъ побить. Чтобы окончательно ниспровергнуть всѣ эти клеветы, оскорбительныя для его нравственнаго достоинства, Савинъ съ гордостью заявилъ, что онъ "настоящій русскій, патріотъ и никогда не былъ нигилистомъ".
   Наши газетные патріоты по поводу объясненій Савина замѣтили, что онъ будто бы очень хорошо зналъ, "что чѣмъ болѣе онъ будетъ клеветать на свое отечество, тѣмъ снисходительнѣе отнесется къ нему нѣмецкій судъ". Но развѣ Савинъ клеветалъ? Развѣ факты, на которые онъ ссылался, но общеизвѣстные у насъ факты? Савинъ, конечно, рисовался и своимъ патріотизмомъ, и своими политическими замыслами, и своимъ притязаніемъ въ интересахъ Россіи на болгарскій престолъ. Ну, а Ашиновъ, который чуть было не произвелъ международнаго политическаго инцидента? Ну, а наша московская и петербургская патріотическая печать, принявшая Ашинова, во имя православія и русскихъ интересовъ, подъ свое покровительство? Распутайте-ка этотъ клубокъ! Гдѣ въ немъ начинается Савинъ, какъ онъ переходитъ въ Ашинова и какою идейною, нравственною, политическою я патріотическою связью сливается все это въ нѣчто однородное съ цѣлою массой представителей печати, пытающихся руководить общественнымъ мнѣніемъ и поучать его истинному патріотизму? Какими таинственными путями мысли лично-замотавшаяся безнравственность можетъ связать себя съ идеей патріотизма, самое обыденное проходимство поставить себя на пьедесталъ государственныхъ и политическихъ интересовъ, да найти еще и поддержку въ руководящихъ людяхъ? Это, можетъ быть, любопытная особенность мошенническаго мышленія, ищущаго себѣ опоры въ патріотизмѣ.
   Защитникъ Савина охарактеризовалъ его коротко и вѣрно. Онъ назвалъ его легкомысленнымъ и заносчивымъ славяниномъ, "малооблизаннымъ" культурой полуазіатомъ, надѣлявшимъ турецкихъ нашей затрещинами просто для удовольствія, вообразившимъ себѣ, что онъ можетъ быть претендентомъ на болгарскій престолъ, и думавшимъ, что съ помощью затрещинъ и наводокъ можно прожить вѣкъ. "Такую скобелевскую натуру, -- сказалъ защитникъ,-- нельзя считать простымъ обманщикомъ".
   И Сайина, дѣйствительно, нельзя считать обманщикомъ, какъ нельзя считать обманщикомъ Ашинова, какъ нельзя считать обманщиками и людей печати, которые думаютъ какъ Савинъ и Ашиновъ, да могутъ и поступать, какъ они. Это все люди "нутра". Конечно, ихъ не разожжешь проглотить живаго ерша, потому что они, все-таки, учились въ гимназіи и знаютъ, что ершей глотать нельзя. Но это все тотъ же "первобытный" темпераментъ, которому извѣстенъ лишь одинъ законъ его внутренняго, смутнаго "хочу", темпераментъ не упорядоченный ни познаніями, ни умственною дисциплиной, которому никогда не бываетъ ясно, что онъ дѣлаетъ, и для котораго мы сами придумали очень мѣткую формулу: "русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ".
   Въ Европѣ этотъ первобытный, безсознательный темпераментъ давно уже уступилъ мѣсто темпераменту умственному, головному, выработавшему внутри себя извѣстную сдерживающую силу, приводящую въ равновѣсіе смутные, скорые порывы "нутра".
   Въ Ниццѣ мнѣ случилось разъ быть свидѣтелемъ такой сцены. У станціи желѣзной дороги, въ ожиданіи поѣзда, съѣхались извощики и два изъ. лихъ изъ-за чего-то начали браниться. Брань становилась все запальчивѣе, крупнѣе и, наконецъ, одинъ изъ бранившихся соскочилъ съ козелъ, то же моментально сдѣлалъ и другой и, остановившись въ угрожающей позѣ, занесъ надъ противникомъ руку. Этимъ все дѣло и кончилось. А вотъ и анекдотъ на эту же тему, конечно, русскій, придуманный въ насмѣшку надъ иностранцами. Два англичанина побранились и одинъ изъ нихъ, не вытерпѣвъ обиды, говоритъ своему противнику: "Я васъ вызываю на дуэль".-- "А я васъ убиваю",-- отвѣтилъ противникъ. Ну, конечно, все это смѣшно. И проглотить ерша противъ шерсти не смѣшно, выворотить, ради шутки, глазъ пріятелю -- не смѣшно, довести газетную полемику до того, что читатель объявляетъ печатно: "я васъ побью" -- не смѣшно. Дѣйствительно, не смѣшно, даже совсѣмъ не смѣшно!
   И вотъ, живя-то весь свой историческій вѣкъ подобнымъ "нутромъ", и выработались совсѣмъ въ особенный типъ, "великорусскій", ничего общаго, пока, съ европейскимъ впечатлительнымъ типомъ не имѣющій.
   Обыкновенно, "великорусскій" типъ зовутъ холоднымъ, головнымъ. И типъ этотъ, дѣйствительно, холодный, въ томъ смыслѣ, что для возбужденія въ немъ чувствительности требуются усиленныя воздѣйствія. Но это типъ вовсе не головной въ европейскомъ смыслѣ. Титъ Титычъ и кулакъ -- вотъ его наиболѣе яркіе представители.
   Еще болѣе характернымъ и разностороннимъ представителемъ великорусскаго типа является наше духовенство. Оно сохранило въ себѣ въ наиболѣе чистомъ, традиціонномъ видѣ всѣ этнографическія, культурныя и историческія черты русскаго кореннаго человѣка, какимъ его сложила первая, до-петровская половина нашей исторіи.
   Духовенство составляетъ у насъ единственную народную группу, жившую настолько изолированно и замкнуто, что въ нее почти совсѣмъ не проникали постороннія расовыя и племенныя примѣси, изъ сліянія которыхъ сложился теперешній великорусскій типъ. Точно также оно было менѣе доступно и гражданскимъ культурнымъ вліяніямъ и развивалось преимущественно бытовымъ образомъ. Къ сожалѣнію, этотъ любопытный и своеобразный типъ у насъ мало обработанъ художественною литературой, да остался въ сторонѣ и отъ ученаго изслѣдованія.
   То, что въ "великорусскомъ" типѣ кажется намъ головнымъ, есть именно его слишкомъ слабая нервная возбуждаемость, его трудная доступность чувствительности. Грубость, прямота, неделикатность, холодность, практичность, переходящая въ безжалостность и неумолимость,-- всѣ эти "головныя" черты великоросса, особенно рѣзкія въ кулакѣ, происходятъ исключительно отъ малой чувствительности его нервной системы.
   И это черты не одного только кулака. Тотъ нашъ интеллигентъ, который по развитію стоить въ ближайшей связи съ великорусскимъ типомъ, созданнымъ московскою историческою культурой, тоже мало доступенъ нервной впечатлительности, онъ даже надъ нею смѣется, какъ надъ ненужною сантиментальною чувствительностью. Нашу "охранительную" печать и такъ называемую "русскую партію" составляютъ именно люди этого маловпечатлительнаго типа. Даже въ интеллигентѣ болѣе развитой формы, если онъ находится еще въ переходномъ состояніи, наблюдаются тѣ же особенности.
   Являясь въ видѣ такой своеобразной человѣческой формы въ средѣ иной умственной культуры, иной нервной впечатлительности, другаго умственнаго движенія и роста, мы образуемъ дѣйствительно какое-то инородное тѣло, съ людьми этой культуры и нервности не сливающееся.
   Мы, русскіе, на парижской выставкѣ всѣ были Растиковы-Алмазовы. Каждый являлся въ собственной клѣткѣ, подъ собственною вывѣской и изъ своей клѣтки не выходилъ. Корреспонденты столичныхъ и провинціальныхъ газетъ, описывавшіе русскихъ на парижской выставкѣ, всѣ одинаково, въ той или другой формѣ, подъ тѣмъ или другимъ соусомъ, преподносили все ту же суть, для которой культурная умственная и душевная среда Европы еще слишкомъ тонка и деликатна. То они заставляли русскихъ вздыхать о пирогахъ и кашѣ, то объ очищенной, то о невозможности распуститься по душѣ, потому что попадешь въ полицію, то о неумѣлости найти и создать себѣ мѣсто въ европейской природѣ, раствориться въ той европейской культурной общности, частью которой чувствуетъ себя всякій другой пришлый европеецъ -- нѣмецъ, англичанинъ, итальянецъ, испанецъ (даже японецъ) и въ которой только мы, русскіе, чувствуемъ себя инороднымъ тѣломъ, "затеряннымъ, одинокимъ, почти нѣмымъ". Въ сентябрьской книжкѣ Недѣли г. Дѣдловъ рисуетъ остроумную, вполнѣ вѣрную и, увы, далеко не льстящую нашему самолюбію картину Россіи на парижской выставкѣ. Прочтите, читатель!
   И, странное дѣло, этотъ самый русскій человѣкъ, недоступный тонкимъ ощущеніямъ и тонкимъ мыслямъ, неспособный устроить такую простую вещь, какъ русскій отдѣлъ на парижской выставкѣ, можетъ творить иногда дѣйствительно великія дѣла, вродѣ петровской реформы, освобожденія крестьянъ, составленія судебныхъ уставовъ. Какимъ-то чудомъ великорусскій типъ выскакиваетъ внезапно въ подобныхъ случаяхъ изъ себя и достигаетъ до высоты вполнѣ европейскаго умственнаго, просвѣщеннаго, прогрессивнаго и глубоко-гуманнаго типа.
   Въ чемъ же причина этой странной двойственности: съ одной стороны крайней тупости чувства и неспособности справиться съ самыми простыми и односложными комбинаціями мысли, а съ другой -- поразительной глубины мышленія, проникающаго въ самыя сокровенныя и сложныя соотношенія и созидающаго совершенно новый, невиданный порядокъ вещей?
   Причина все въ той же малой чувствительности нервовъ великорусскаго человѣка, держащаго въ рукахъ судьбу своихъ собственныхъ общественныхъ дѣлъ. Нуженъ именно громъ небесный, чтобы великороссъ, наконецъ, перекрестился. Сколько вѣковъ крѣпостное право било насъ по самымъ чувствительнымъ мѣстамъ, сколько намъ нужно было вынести и перетерпѣть жестокостей этого страшнаго, нечеловѣческаго быта, сколько вѣковъ томила и мучила насъ московская волокита, сколько пришлось намъ выстрадать отъ невозможности найти хоть мало-мальски человѣческую правду и справедливость, чтобы, наконецъ, почувствовать, что такъ жить нельзя, а нужно покончить и съ крѣпостнымъ бытомъ, и съ прежнею судейской волокитой! Для всякаго другаго болѣе впечатлительнаго народа даже половина этихъ неустройствъ оказалась бы невыносимой, а у насъ во время самаго освобожденія находились люди, которые говорили, что съ крѣпостнымъ правомъ можно было бы прожить и еще много лѣтъ.
   И вотъ, когда громъ грянетъ и великороссъ перекрестится, онъ открываетъ ходъ своей умственной и душевной напряженности, и получаются результаты даже для него самого неожиданные. Затѣмъ, когда громъ немножко поутихнетъ и креститься больше ненужно, русскій человѣкъ примиряется съ остальными тучками, закрывающими небосклонъ его жизни, и рѣшаетъ, что креститься больше незачѣмъ, потому что маленькія тучки пока не гремятъ.
   Это время, когда маленькія тучки накопляются и креститься пока незачѣмъ, называется у насъ временемъ вопросовъ, и едва ли у какого нибудь другаго народа въ мірѣ имѣется столько вопросовъ, и, притомъ, самыхъ элементарныхъ, сколько ихъ у насъ: вопросъ о малоземелья и многоземельи, вопросъ переселенческій, продовольственный, пожарный, кустарный, фабричный, школьный, вопросъ о классическомъ, реальномъ, техническомъ и ремесленномъ образованіи, вопросъ о школьномъ переутомленіи и школьной гимнастикѣ, вопросъ объ отношеніи школы къ семьѣ и семьи къ школѣ, вопросъ о женскомъ образованіи, о перепроизводствѣ и недопроизводствѣ интеллигенціи и объ интеллигентномъ пролетаріатѣ, вопросъ желѣзно-дорожный и тарифный, о хлѣбной торговлѣ и элеваторахъ, вопросъ земскій и объ упорядоченіи мѣстнаго самоуправленія, вопросъ судебный и мироваго института, вопросъ объ осушеніи, орошеніи и облѣсеніи, вопросъ о сельскомъ хозяйствѣ и о поднятіи сельско-хозяйственной производительности, вопросы окраинъ -- остзейскій, финляндскій, польскій, малороссійскій, еврейскій...
   Большинство изъ этихъ вопросовъ превратились давно уже въ вопросы сезонные, такъ что каждому извѣстно, что весной онъ будетъ читать въ газетахъ о переселеніи, лѣтомъ -- о деревенскихъ пожарахъ, осенью -- о народномъ продовольствіи, о наплывѣ учениковъ въ учебныя заведенія, въ которыхъ не оказывается мѣста для всѣхъ желающихъ, объ учебникахъ и т. д.
   Основное свойство нашихъ вопросовъ въ томъ именно и заключается, что они подлежатъ закону безконечной повторяемости, точно непрерывная дробь, что мы можемъ 20, 30, 40 лѣтъ (даже цѣлое столѣтіе) говорить изъ года въ годъ все объ одномъ и томъ же и что единоличной жизни бываетъ зачастую далеко не достаточно, чтобы дождаться конца "назрѣвающаго вопроса. Найдите хотя одинъ вопросъ, который бы разрѣшился при жизни любаго изъ насъ. И я говорю не о молодежи, а о старикахъ, которые всю жизнь свою прожили на этихъ вопросахъ, состарились съ ними, умрутъ, а вопросы все останутся неразрѣшенными. И съ молодежью повторится то же -- и она состарится на своихъ вопросахъ и умретъ раньше ихъ разрѣшенія.
   Въ этомъ "назрѣваньи" есть одна любопытная особенность, и тоже исключительно русская, или, точнѣе, "великорусская",-- наша враждебность къ вопросамъ. Мы точно сердимся на каждый изъ нихъ, считаемъ каждый вопросъ своимъ врагомъ, чѣмъ-то лежащимъ внѣ насъ, какою-то помѣхой, съ которой приходится возиться. Мы даже крестьянъ винили, что нужно ихъ освободить. Между разрѣшаемымъ и разрѣшающимъ у насъ всегда стоитъ какая-то стѣна и чувствуется антагонизмъ, разрѣшаемое всегда есть нѣчто пассивное, страдательное, всегда оно точно не наше, а свалившееся на насъ внезапно съ крыши или съ неба.
   Эта враждебность и даже озлобленность чувствуются въ особенности въ крайнихъ органахъ печати "русской партіи", какъ наиболѣе чистой представительницы великорусскаго центральнаго начала. Печать эта никакъ не умѣетъ понять, что всѣ эти вопросы, какую бы они кличку ни носили, всѣ безъ исключенія наши собственные, и именно великорусскіе вопросы, что дѣло заключается не во внутренней сущности вопросовъ, которую слѣдуетъ признать за фактъ, а въ нашемъ умственномъ отношеніи къ этой сущности, что это-то умственное отношеніе и есть именно то самое искомое, которое прежде всего нужно установить и опредѣлить, и что въ немъ-то собственно и заключается вопросъ всѣхъ нашихъ вопросовъ. Если взглянуть на наши неустройства и на трудности, которыя они для насъ представляютъ, даже въ пустякахъ, именно съ этой точки зрѣнія, т.-е. со стороны нашихъ способностей справляться съ неустройствами, это дѣло, очевидно сведется къ нашей душевной и умственной непроницаемости, къ трудностямъ, съ которыми мы поддаемся новымъ ощущеніямъ, чувствамъ, понятіямъ, представленіямъ.
   О непроницаемости, напримѣръ, Гражданина и вообще людей его умственныхъ средствъ говорилось у насъ столько, что кн. Мещерскій и его органъ (да и другіе органы того же направленія) стали уже нашимъ сезоннымъ вопросомъ, вродѣ неурожаевъ, голодовокъ и пожаровъ. Какъ не разрѣшить намъ при жизни этихъ вопросовъ, такъ, конечно, не придумать намъ никакихъ страховыхъ средствъ и противъ князей Мещерскихъ.
   Одно намъ только и остается продолжать съ мужествомъ, "заслуживающимъ лучшей участи",-- ни въ чемъ, никогда и нигдѣ не дѣлать ни малѣйшей уступки этой общественной и личной толстокожести, гдѣ бы и въ какой бы формѣ она ни проявлялась. И не объ уступкѣ тутъ, конечно, разговоръ, потому что какую же уступку можно сдѣлать людямъ ископаемой формаціи! Можно и не уступать, но можно и замолчать, а замолчать -- значитъ самимъ ослабить въ себѣ душевную и умственную впечатлительность, самимъ начать обростать мохомъ и становиться тоже тостокожими. Еще недавно мы были гораздо впечатлительнѣе къ ненормальнымъ явленіямъ нашей жизни, они насъ безпокоили, тревожили, раздражали, а теперь все спокойнѣе и неуязвимѣе начинаемъ къ нимъ относиться, все больше и больше утрачиваемъ непосредственность ощущеній и душевную свѣжесть и начинаемъ смотрѣть не только равнодушно на разныя общественныя и личныя мерзости, но еще и обростающему шерстью современному русскому человѣку стараемся печатно внушать, что его время -- очень хорошее время (Недѣля, No 38). Усиливаясь обезчувствить себя въ отношеніи общаго воспріятія нашей жизни, мы этимъ обезчувствимъ себя для воспріятія частностей и утратимъ не только связь между ними, да разучимся понимать и то, что намъ бы и хотѣлось понять. Ну, хотя бы тотъ же самый Растиковъ-Алмазовъ, которымъ я началъ этотъ очеркъ. Вдумайтесь, читатель, въ положеніе этого глубоко-несчастнаго молодаго человѣка. Что сдѣлали мы съ нимъ? Съумѣли ли мы заглянуть въ живую душу его, когда онъ былъ еще ребенкомъ? И просилъ-то этотъ способный ребенокъ только одного -- школы, знанія. Мы же оставили его дѣлать игрушки изъ пробокъ и проволоки, а затѣмъ стали возить его на-показъ. Не нашлось ни въ Сибири, ни въ Россіи, ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ никого, въ комъ бы обрѣлась хоть малѣйшая крупица умственной проницательности и способности увидѣть и понять, какое начало какого конца стоитъ тутъ передъ нимъ, не нашлось способности увидѣть, что этотъ маленькій даровитый мальчикъ есть зародышъ цѣлаго общественнаго явленія, что онъ нашъ текущій вопросъ, надъ разрѣшеніемъ котораго мы стоимъ въ безпомощномъ недоумѣніи..
   Все, что мы дѣлали съ Алмазовымъ, была лишь хирургическая операція; мы освобождались отъ него, какъ отъ занозы, мы выростили его въ неудачника, да еще и выставили на-показъ на парижской выставкѣ въ кустарномъ отдѣлѣ, какъ обращикъ загубленныхъ способностей, которымъ не съумѣли дать правильнаго развитія. Алмазовъ, пока, еще надѣется и вѣритъ, но надолго ли у него достанетъ и этой вѣры, и этой надежды? Присяжные эксперты уже прошли разъ мимо его, не останавливаясь, и это его глубоко огорчило. Вогюэ замѣтилъ его совершенно случайно и, тронувшись его страдательнымъ положеніемъ, придумалъ только одно средство помочь бѣдняку, болѣющему непризнанностью: "умолять" французскихъ инженеровъ и ученыхъ обратить на него вниманіе, потому что Алмазовъ напомнитъ имъ "предшественниковъ, подготовлявшихъ нынѣшнее торжество науки". Вѣдь, такъ къ нормальнымъ явленіямъ не относятся.
   И Алмазовъ, дѣйствительно, болевой продуктъ русской жизни, это -- чистокровный неудачникъ, заѣденный средой и не нашедшій себѣ въ ней мѣста. Въ этомъ или въ другомъ видѣ мы можемъ насчитать тысячи, если не десятки тысячъ людей, воображающихъ себя выше среды, которая ихъ создала, рвущихся изъ нея вонъ и не подозрѣвающихъ, что для нихъ будетъ невозможна борьба за умственное и нравственное существованіе въ той высшей области, для которой они считаютъ себя призванными. И когда въ человѣкѣ проснется сознаніе и онъ пойметъ, что то, чего онъ хочетъ, ему не по силамъ, а отъ посильнаго онъ совсѣмъ отвернулся и разорвалъ съ нимъ,-- наступаетъ моментъ мучительнаго душевнаго состоянія, за которымъ зачастую слѣдуетъ острый конецъ.
   Вотъ въ этихъ-то случаяхъ мы -- общество, писатели, проповѣдники нравственности, гуманности и прогресса и руководители общественной мысли -- обнаруживаемъ свое полнѣйшее непониманіе смысла фактовъ и явленій и выставляемъ въ сугубомъ видѣ ту толстокожесть и непроницаемость для живыхъ чувствъ и понятій, съ которой мы съ самаго начала толкаемъ человѣка или на ложный путь, или же закрываемъ отъ него путь истинный, а затѣмъ, когда человѣкъ очутится, растерянный, на распутіи, мы еще съ большею толстокожестью начинаемъ побивать несчастнаго каменьями и предаемъ его анафемѣ.
   Подобнаго рода общимъ врагомъ, на котораго мы накидываемся съ ожесточеніемъ и озлобленіемъ, нерѣдко даже личными, сталъ у насъ несчастный интеллигентъ въ разныхъ его непристроившихся къ жизни формахъ. Призадумавшись надъ неудачниками, лишними людьми и интеллигентомъ, ищущимъ мѣстъ, мы необыкновенно просто и легко сообразили слѣдующее. Если я, интеллигентъ, пристроившійся, положимъ, въ газетѣ или журналѣ, т.-е. имѣю занятіе и кусокъ хлѣба, то я несомнѣнно почетный гость на пиру природы и имѣю всѣ права на существованіе; а если вы, совершенно такой же интеллигентъ, мѣста не имѣете, то очевидно, что вы -- "перепроизводство", и потому должны быть сокращены.
   Этотъ хирургическій способъ разрѣшенія всѣхъ общественныхъ недоразумѣній и неустройствъ примѣняется преимущественно въ такихъ случаяхъ, когда фактъ, явленіе (вообще результатъ извѣстныхъ причинъ) можно ощупать и взять въ руки, показать на него пальцемъ: напримѣръ, женщины, ищущія высшаго образованія, интеллигентъ, отыскивающій мѣста, неудачникъ, внезапно учиняющій что-нибудь неподходящее. Тутъ виноватые всегда налицо и самому незамысловатому репортеру Гражданина или подобной ему газеты совершенно ясно, въ чемъ должно заключаться разрѣшеніе. Разрѣшеніе, прежде всего, заключается въ томъ, что этотъ самый незамысловатый репортеръ (про самого князя Мещерскаго, разумѣется, и говорить нечего) несомнѣнно почетный гость на пиру природы, ну, а затѣмъ онъ такой же несомнѣнный судья и вершитель судебъ всѣхъ тѣхъ, кто на пиру природы прибора еще не получилъ. При такомъ хирургическомъ способѣ мышленія разрѣшеніе получается всегда самое простое и всегда доступное незамысловатымъ способностямъ незамысловатаго репортера или его газетнаго шефа.
   Но получается тутъ еще и нѣчто другое. Возникаетъ болѣе важный вопросъ: въ сущности ли разрѣшаемой задачи заключается трудность разрѣшенія, или же трудность лежитъ исключительно въ нашихъ отношеніяхъ къ этой сущности? И отвѣтъ получается одинъ, ибо другаго отвѣта и быть не можетъ: трудность разрѣшенія въ нашихъ отношеніяхъ.
   Поэтому-то мыслящему читателю, для котораго вопросы русской жизни и явленія современнаго умственнаго порядка представляютъ интересъ, книга М. Г. Моргулиса Вопросы еврейской жизни дастъ богатый матеріалъ для весьма поучительныхъ размышленій. Не говоря уже о томъ, что онъ познакомится съ сущностью положенія у насъ евреевъ и узнаетъ объ этомъ положеніи полную безпристрастную правду, онъ призадумается и надъ тѣмъ, о чемъ р. Моргулисъ, повидимому, не говоритъ, призадумается надъ правдой человѣческихъ отношеній и надъ тѣми изумительными препятствіями, которыя самыя естественныя, простыя, элементарныя требованія справедливости встрѣчаютъ еще въ понятіяхъ людей.
   Помимо общаго интереса, книга М. Г. Моргулиса является въ сей моментъ кстати еще и потому, что, какъ сообщаетъ Судебная Газета, министерство государственныхъ имуществъ, въ которомъ имѣется проектъ разселенія евреевъ, командируетъ на югъ Россіи гг. Трирогова и Случевскаго для изученія на мѣстѣ быта еврейскихъ колоній. Кромѣ этихъ лицъ, то же министерство и для этой же цѣли командируетъ чиновниковъ еще и на западъ Россіи. Не подлежитъ сомнѣнію, что богатая содержаніемъ книга г. Моргулиса послужитъ для командированныхъ лицъ очень цѣннымъ и неизбѣжнымъ матеріаломъ при изслѣдованіи и того вопроса, изученіе котораго на нихъ возложено.
   Но такъ какъ въ этомъ очеркѣ я говорю не объ еврейскомъ вопросѣ и не о бытѣ еврейскихъ земледѣльческихъ колоній, а о самыхъ элементарныхъ требованіяхъ справедливости и общественной нравственности, то и обращу вниманіе читателя на слѣдующее.
   Судебная Газета, сообщая о командировкѣ чиновъ министерства государственныхъ имуществъ, говоритъ, что "задача командировокъ клонится къ тому, чтобы болѣе наглядно выяснить вопросъ о способности евреевъ къ земледѣльческому труду и къ ассимиляціи ихъ въ этомъ дѣлѣ съ русскою націей. Средствъ на это предпріятіе министерство ассигновало довольно много. Но вопросъ вотъ въ чемъ: вознаградятся ли всѣ эти труды и затраты? По исторіи развитія еврейскихъ колоній на югѣ Россіи мы (т.-е. Судебная Газета) знаемъ, что семиты неспособны заниматься сельскимъ трудомъ; они могутъ только владѣть землею, но обрабатываютъ ее малороссы. Еврей же, какъ человѣкъ, рожденный, по его понятію, для господства въ мірѣ, только ходитъ съ бичомъ по полю и подгоняеіъ къ работѣ христіанина"
   Елизаветградскій Вѣстникъ, изъ котораго я беру эти свѣдѣнія, не безъ ироніи замѣчаетъ: "Мы убѣждены, что редакція Судебной Газеты хорошо освѣдомлена насчетъ воззрѣній евреевъ, и спорить противъ заключительныхъ словъ редакціи не будемъ, хотя, конечно, было бы болѣе умѣстно съ своими категорическими заявленіями подождать до выясненія этого вопроса командированными ревизорами. Мы можемъ только добавить, что обобщеніе юридической газеты относительно неспособности семитовъ къ физическому труду, по меньшей мѣрѣ, неосновательно. Въ городахъ и селахъ есть десятки тысячъ семитовъ, занимающихся физическимъ трудомъ, а въ селахъ среди еврейской молодежи, выросшей уже среди крестьянъ, встрѣчаются тоже заправскіе косари и жницы, которыми восхищаются сами малороссы, которые не доктринерствуютъ, а сами трудятся..."
   И дѣйствительно, почему Судебная Газета такъ категорично предрѣшаетъ, что расходы министерства (и, какъ видно, значительные) будутъ сдѣланы напрасно, а труды и затраты едва ли вознаградятся, ибо вопросъ о неспособности семитовъ къ земледѣльческому труду уже рѣшенъ исторіей? Вѣроятно, министерство государственныхъ имуществъ знаетъ исторію евреевъ не хуже Судебной Газеты и, вѣроятно, въ этой-то самой исторіи и усмотрѣло необходимость подвергнуть тотъ же самый вопросъ новому и, какъ видно, весьма тщательному изслѣдованію. Вѣроятно, и Судебной Газетѣ извѣстно, что семиты, прежде чѣмъ они стали тѣмъ, что они теперь, были и пастушескимъ, и земледѣльческимъ народомъ. Ужь если такъ предвзято разсуждаетъ серьезная юридическая газета (для которой полагается знать, что если правительство предполагаетъ такое трудное и обширное изслѣдованіе и тратитъ на него массу труда и средствъ, то очевидно, что оно руководствуется весьма серьезными мотивами), то въ какомъ бы видѣ явилось толкованіе тѣхъ же самыхъ извѣстій о командировкѣ въ Гражданинѣ, Лучѣ, Новомъ Времени?
   Надо отдать справедливость этимъ газетамъ, что онѣ ведутъ свою борьбу съ евреями, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. Окажется ли по ихъ соображеніямъ необходимымъ обвинить евреевъ въ небываломъ поджогѣ или аграрномъ преступленіи,-- онѣ выдумаютъ и то, и другое; нужно ли обвинить въ небываломъ смертоубійствѣ,-- сочинять и смертоубійство. И ради чего все это дѣлается? То-то ради, чего!
   Я знаю нѣсколько петербургскихъ барынь, которыя никогда не выѣзжали изъ Петербурга, въ жизнь свою не видѣли ни одного еврея и, несмотря на то, не могутъ слышать равнодушно слова "еврей". И эту непостижимую ненависть къ евреямъ, доходящуіо до идіосинкразіи, онѣ вычитали исключительно въ Новомъ Времени. Конечно, это барыньки-патріотки, т.-е. онѣ уже были попорчены предрасположеніемъ къ исключительно-національнымъ симпатіямъ и антипатіямъ. Онѣ недолюбливаютъ поляковъ, остзейцевъ, финляндцевъ и вообще всѣхъ нерусскихъ и, слѣдовательно, на подобной благопріятной почвѣ сѣять всякую національную ненависть уже не трудно. И, тѣмъ не менѣе, когда вы видите, что барынька-патріотка, не слушая никакихъ доводовъ, затыкаетъ уши и уходить, вы, все-таки, озадачиваетесь. Вамъ ясно лишь одно, что никакими разсудочными средствами тутъ ничего не достигнешь и что вы все равно ничего не понимаете въ этомъ недоконченномъ умственномъ и душевномъ организмѣ. Совершенно такія же женскія, первичныя и недоконченныя душевныя движенія овладѣваютъ Гражданиномъ, Лучомъ и Новымъ Временемъ, когда въ нихъ возбуждается національное чувство. Всякое усиліе ихъ укротить, успокоить, убѣдить или вразумить оказывается не только безплоднымъ, но и приводитъ къ совершенно противуположнымъ результатамъ. Возраженія ихъ только раздражаютъ и, чтобы ихъ успокоить, съ ними, какъ и съ барыньками, нужно согласиться. Къ счастію, судьба общественныхъ вопросовъ зависитъ и у насъ, какъ во всемъ свѣтѣ, не отъ барынекъ и отъ газетъ, страдающихъ разными идіосинкразіями, а. потому опасность отъ нихъ въ настоящее время не такъ велика, но за то тѣмъ несомнѣннѣе ихъ дурное вліяніе на чувства и понятія той части общества, для которой онѣ имѣютъ воспитательное значеніе. Эта часть общества не передовая, она масса, она то, что называется "собирательною посредственностью", но у нея есть свое несомнѣнное значеніе, своя сила если не въ настоящемъ, то въ будущемъ. Поэтому-то совсѣмъ не все равно, какой для будущей передовой Россіи подготовляется въ настоящее время фундаментъ изъ "собирательной посредственности", на который этому будущему придется опираться. Вотъ въ чемъ главный вредъ современныхъ органовъ печати, служащихъ приготовительнымъ классомъ нашей общественности и издающихся для менѣе образованной массы. Противъ этого вліянія нужно бороться всѣми силами, чтобы въ приготовительномъ классѣ обще, ственныхъ понятій не было бы учителей, приносящихъ только вредъ.
   Рисовать картины приниженнаго положенія евреевъ, чтобы возбудить въ читателѣ Русской Мысли чувство общественной справедливости, я, конечно, не стану. Ни убѣждать, ни поучать мнѣ его не въ чемъ. Но я обращу вниманіе читателя на нѣкоторые факты, которые, возьму изъ книги г. Моргулиса, и читатель оцѣнитъ ихъ самъ.
   Евреи достались намъ въ наслѣдство въ видѣ законченнаго цѣлаго вмѣстѣ съ присоединеніемъ западныхъ губерній и Царства Польскаго. Такое же законченное цѣлое мы пріобрѣли съ присоединеніемъ и всѣхъ остальныхъ нашихъ разнообразныхъ народностей: Малороссіи, Польши, Остзейскаго края, Финляндіи, Кавказа. Но дѣло въ томъ, что всѣ остальныя народности поддавались легче изученію и были для насъ понятнѣе, чѣмъ евреи. Кромѣ того, съ присоединеніемъ другихъ народностей, къ намъ не переходили разныя предвзятыя на нихъ воззрѣнія и средневѣковыя понятія, а съ присоединеніемъ евреевъ ихъ вошла цѣлая масса. Вѣдь, Лучъ и Гражданинъ (да, кажется, и Новое Время) до сихъ поръ вѣрятъ, что евреи, пьютъ на Пасхѣ христіанскую кровь. Попробуйте ихъ въ этомъ разувѣрить. Ну, вотъ съ подобными-то предразсудками и приходилось всегда бороться, когда дѣло касалось евреевъ. На нихъ всегда глядѣли какъ на враговъ христіанства, какъ на людей, которымъ ихъ еврейскій законъ предписываетъ смотрѣть на христіанина, какъ на врага, и у которыхъ выработалось даже цѣлое особое учрежденіе -- кагалъ, превращающій евреевъ въ какую-то замкнутую республику, враждебную и государственной власти, и общественному порядку, котораго кагалъ не признаетъ и которому онъ запрещаетъ подчиняться.
   А, между тѣмъ, и этотъ "республиканскій" кагалъ (теперь уже не существующій), и всѣ остальныя еврейскія корпоративныя учрежденія были для нихъ не больше, какъ страховыми средствами, подъ защиту которыхъ они укрывались отъ внѣшняго гнета и утѣсненій. Совершенно подобное же значеніе имѣли въ Западной Европѣ въ феодальныя времена гильдіи. Только подъ защитой ихъ оказывалось еще возможно дышать нѣсколько свободно и спасаться отъ господствовавшаго кулачнаго права. Государство оказывалось безсильнымъ ограждать интересы своихъ собственныхъ гражданъ отъ анархіи и произвола сильныхъ, и гражданамъ поневолѣ приходилось замыкаться въ корпораціи и придумывать средства самозащиты. Вотъ именно такимъ-то средствомъ самозащиты и служилъ для евреевъ кагалъ, учрежденіе средневѣковое, но которое еще въ XVIII и даже въ XIX вѣкѣ имѣло фактическое основаніе для своего существованія именно въ томъ безправіи, отъ котораго приходилось евреямъ спасаться.
   Главное обвиненіе, которое всегда взводили на евреевъ, заключается въ томъ, что они сдѣлали себѣ обособленную общественную организацію, что они составляютъ государство въ государствѣ. Но если бы евреи сами себя не оберегали, кто сталъ бы ихъ оберегать? У евреевъ есть масса благотворительныхъ учрежденій (которыя евреи обязаны содержать и по закону), дающихъ пріютъ и образованіе дѣтямъ, призрѣвающихъ сирыхъ и безпомощныхъ, дающихъ ремесленное образованіе, безплатное лечеше. Укажу на одно изъ подобныхъ учрежденій.
   У евреевъ грамотность и элементарное знаніе закона развито очень сильно и евреи почти поголовно всѣ грамотные. Когда въ сороковыхъ годахъ правительство задумало заняться еврейскимъ образованіемъ, оно нашло уже цѣлую готовую школьную организацію: низшія школы ("талмудъторы"), высшія ("ешиботы") и цѣлую армію частныхъ учителей ("Меламедовъ"). Низшія школы и меламеды учили грамотѣ и давали элементарныя познанія въ еврейскомъ законѣ, а въ высшихъ школахъ изучался талмудъ и другіе богословскіе предметы съ религіозною цѣлью. Меламеды обучали за плату и обыкновенно ничтожную. Талмудъ-торы же посѣщались или круглыми сиротами, или дѣтьми такихъ родителей, которые, по бѣдности, не могли давать дѣтямъ никакого образованія. Школы эти не только обучали дѣтей даромъ, но давали имъ пищу, одежду, обувь.
   Несмотря на учрежденіе для евреевъ спеціально-еврейскихъ казенныхъ школъ и открытіе евреямъ доступа въ общія учебныя заведенія, народныя еврейскія школы удержались повсюду и до сихъ поръ. Даже меламеды, противъ которыхъ вооружался не разъ и законъ, существуютъ до сихъ поръ. Очевидно, что есть же какая-нибудь народная потребность, и потребность неустранимая, которой они удовлетворяютъ.
   И потребность эта дѣйствительно есть, и они ей дѣйствительно удовлетворяютъ; но потребность эта не религіозная, потребность не въ обособленіи, а попросту нужда. Евреи, какъ извѣстно, всѣ благословлены многолюдными семьями. Отецъ работаетъ, мать работаетъ,-- кому же смотрѣть за ребятишками? Вотъ удовлетвореніе этой-то потребности и взяли на себя меламеды. Они посылаютъ за дѣтьми на домъ своихъ помощниковъ, держатъ дѣтей въ школѣ цѣлый день, а зимой даже и вечеромъ, доставляютъ дѣтямъ изъ дому пищу два раза въ день и разводятъ дѣтей по окончаніи занятій по домамъ. Все это дѣлается за самую ничтожную плату. Меламедъ не учитель, онъ просто нянька, нянька общественная, дешевая, избавляющая родителей отъ хлопотливаго, а подчасъ и невозможнаго надзора за дѣтьми и за которой не родителямъ приходится ходить, а она сама придетъ къ нимъ. Пускай меламедъ и невѣжественъ, и не умѣетъ учить, и держитъ дѣтей въ невозможной гигіенической обстановкѣ,--всѣ эти его недостатки перевѣшиваются удовлетвореніемъ такой настоятельной народной потребности, которую нельзя оставить безъ удовлетворенія. Конечно, Меламедовъ можно запретить,-- ну, а куда же дѣнутся безпризорныя дѣти?
   Еврейскія учрежденія, какъ бы они ни были несовершенны, даютъ еврейской массѣ столько благодѣяній, что безъ нихъ она совершенно бы погибла. Учрежденія эти даютъ грамотность, элементарное образованіе, облегчаютъ участь больныхъ и немощныхъ, призрѣваютъ дѣтей организаціей надъ ними надзора,-- можетъ быть, и не особенно совершеннаго, но, все-таки, достаточно спасительнаго,-- чтобы держать дѣтей въ первые годы въ извѣстной нравственной дисциплинѣ, не предоставляя ихъ улицѣ и разнузданной праздности. Наконецъ, еврейскія учрежденія, насколько это для нихъ возможно и доступно, сдерживаютъ распространеніе еще въ болѣе широкихъ размѣрахъ несчастнаго еврейскаго пролетаріата западныхъ губерній.
   Еврейскій пролетаріатъ происходитъ не отъ одной скученности еврейскаго населенія, но и отъ особенностей его историческаго наслѣдства, съ которымъ оно, между прочимъ, досталось намъ. Одна изъ такихъ особенностей, напримѣръ, общественные долги, которые на нихъ лежатъ и фигурируютъ до сихъ поръ въ русскихъ законахъ. А долги эти образовались такъ. Въ Познани евреи выстроили разъ синагогу, а рядомъ съ нею стоялъ доминиканскій монастырь, на который отъ синагоги падала тѣнь. Вотъ за эту-то тѣнь евреевъ и заставили платить ежегодную подать. Евреи ее частью совсѣмъ не платили, а частью платили неисправно, и на нихъ накопился долгъ. Въ той же Познани случился разъ падежъ скота и одинъ изъ доминиканскихъ монаховъ причину его объяснилъ тѣмъ, что евреи обокрали доминиканскую церковь и закопали гостіи въ полѣ. Возникъ цѣлый процессъ, запылали костры, на которыхъ жгли евреевъ. Изъ этого процесса возникъ еще процессъ съ доминиканцами о судебномъ убійствѣ, тянувшійся 120 лѣтъ и кончившійся тѣмъ, что познанское еврейское общество было приговорено къ платежу ежегодно къ празднику Тѣла Христова налога въ 800 злотыхъ и къ выполненію позорной церемоніи. Церемонія заключалась въ томъ, что три еврейскихъ представителя, одѣтые въ черную кожу и въ цѣпяхъ, шли впереди торжественной процессіи, неся большую доску, на которой была изображена исторія о трехъ гостіяхъ. Эту позорную церемонію евреи выполняли 170 лѣтъ, а затѣмъ она была переложена въ натуральную повинность. Повинность эту, однако, оказывалось платить невозможно и на евреяхъ накопилась громадная недоимка. "Краковская духовная академія имѣла обезпеченный на разныхъ кагалахъ капиталъ въ 550,000 польскихъ золотыхъ, а въ другихъ провинціяхъ Великой и Малой Польши суммы, обезпеченныя на разныхъ еврейскихъ кагалахъ, доходили до 6.000,000 польскихъ золотыхъ" (не злотыхъ ли?). И у насъ въ Россіи,-- говоритъ, г. Моргулисъ,-- долги, слѣдовавшіе католическимъ монастырямъ и перешедшіе затѣмъ къ русскому правительству, образовались подъ вліяніемъ тѣхъ же условій, такъ что и до сихъ подо на евреяхъ лежитъ религіозная контрибуція въ память прошлой средневѣковой нетерпимости.
   Но исключительность экономическаго и юридическаго положенія евреевъ не въ этомъ одномъ. Евреи, какъ поданные Русскаго государства, облагаются податями и налогами наравнѣ съ другими подданными, но, какъ евреи, они облагаются еще особыми сборами -- коробочнымъ и свѣчнымъ, для поддержанія казенныхъ еврейскихъ училищъ. И рядомъ съ этимъ тѣ же, повидимому, свободные подданные составляютъ въ западныхъ губерніяхъ крѣпостное населеніе владѣльческихъ городовъ и мѣстечекъ въ силу чиншеваго права владѣльцевъ. Въ нѣкоторыхъ городахъ особые сборы доходятъ до 28 статей, а въ другихъ городахъ и болѣе. Въ Бердичевѣ сборы и пользу владѣльца составляютъ ежегодно 70,000 руб. Сколько платятъ евреи разныхъ чиншевыхъ съ нихъ сборовъ, г. Моргулисъ не говоритъ, но, суда по тому, что въ юго-западномъ краѣ считается до 347 владѣльческихъ городовъ и мѣстечекъ, нужно думать, что сборы эти очень велики.
   Коммиссія, учрежденная въ 1868 г. въ Кіевѣ для составленія проекта устройства земледѣльческихъ городовъ и мѣстечекъ юго-западнаго края, нашла, что бытъ крестьянъ упроченъ положеніемъ 19 февраля, но что затѣмъ "остается масса еврейскаго населенія, живущаго въ мѣстечкахъ, на основаніи обычнаго права, почти безъ всякаго опредѣленія закономъ ихъ правъ по владѣнію недвижимымъ имуществомъ и отношеній къ владѣльцамъ, и подъ дѣйствіемъ разнообразныхъ монополій, отчасти утвержденныхъ закономъ, большею же частью существующихъ по обычаю, вопреки закону, но стѣсняющихъ торговлю и промыслы и ложащихся тяжестью на потребителей сельскихъ продуктовъ". А Судебная Газета увѣряетъ, что мы такъ хорошо знаемъ исторію евреевъ, что узнавать о нихъ что-нибудь совсѣмъ ужь больше и не нужно. Въ томъ-то и бѣда, что мы никакоі исторіи не знаетъ, какъ слѣдуетъ, даже своей собственной. Ужь еврея" такое счастье, что мы о нихъ кричимъ больше, чѣмъ о другихъ національностяхъ, составляющихъ Россію; но если бы пришлось заговорить о полякахъ, остзейцахъ, финляндцахъ, малороссахъ, кавказскихъ племенахъ, то оказалось бы, что мы и о нихъ знаемъ столько же, сколько объ евреяхъ.
   И пока такъ ли, сякъ ли, но обычный, установившійся ходъ жизни евреевъ, къ которому они притерпѣлись, не нарушается, все идетъ, повидимому, благополучно, такъ же, какъ и съ русскимъ деревенскимъ обитателемъ, къ жизни котораго впроголодь мы (особенно изъ петербургской дали) присмотрѣлись и привыкли. Но чуть явится хоть небольшой минусъ, нарушающій это установившееся равновѣсіе, и тогда начинается чисто-народное бѣдствіе.
   Такъ было съ евреями въ 1869 году, когда они цѣлыми массами питались кочерыгами, брюквенною и картофельною шелухой и умирали тысячами отъ тифозной горячки. Помощь несчастному населенію пришла не изъ Россіи, а изъ-за границы. Участіе европейцевъ было поистинѣ замѣчательное и доходило до энтузіазма. Въ Мемелѣ, Лыкѣ, Кенигсбергѣ образовались центральные комитеты дли помощи, а въ Кобленцѣ, Берлинѣ, Гамбургѣ, Франкфуртѣ-на-Майнѣ, Кельнѣ, Мюнстерѣ, Ахенѣ и друг. городахъ--мѣстные. Какой-то ремесленникъ въ Гамбургѣ прислалъ въ комитетъ 15 зильбергрошей при запискѣ: "для страждущихъ евреевъ въ Россіи. Отказывающій себѣ въ удовольствіи посѣщать циркъ. Да найдутся подражатели".
   Прежде всего, оказывалось необходимымъ хоть какъ-нибудь накормить голодныхъ и спасать больныя мѣстности отъ дальнѣйшаго распространенія заразы. И въ видѣ временной мѣры остановились на переселеніи, которое и было направлено въ иностранныя государства и въ Америку. Мѣра дѣйствительно любопытная, точно евреевъ хотѣли спасти отъ Россіи. Но скоро иностранные евреи догадались, что такое переселеніе ни къ чему не поведетъ, и докторъ Рюльеръ, предсѣдатель мемельскаго комитета, прибывшій въ Россію по приглашенію нашего правительства, подалъ ковенскому губернатору князю Оболенскому записку, въ которой, между прочимъ, говорилъ: "Намъ нечего скрывать передъ вашею свѣтлостью, что всѣ пожертвованія, если бы они составляли даже милліоны, могутъ доставить только временное облегченіе. Къ сожалѣнію, нужно опасаться, что при настоящемъ порядкѣ вещей бѣдствія западно-русскихъ евреевъ не только могутъ, но и должны повторяться. Противъ такой возможности мы, конечно, безсильны. Если мы даже въ третій разъ возьмемъ на себя заботу о вспомоществованіи, мы, все-таки, будемъ находиться въ положеніи того врача, который, леча по наружнымъ признакамъ болѣзни, думаетъ такимъ образомъ устранить зло. Мы должны направить свои упорныя и продолжительныя усилія къ тому, чтобы придумать такой способъ леченія, который уничтожилъ бы зло въ самомъ корнѣ. Не говоря уже о необходимости введенія такого порядка вещей, который мы, съ нашей отечественной, прусской точки зрѣнія, находимъ лучшимъ и который, однако, очень трудно привить къ чужой почвѣ, я осмѣливаюсь обратить теперь ваше вниманіе на одно только обстоятельство. Чуть только мы переходимъ русскую границу и вступаемъ на прусскую почву, уже замѣтно различіе въ положеніи евреевъ. Въ пограничной чертѣ Пруссіи они далеко не такъ скучены, и еврейскія общины, находящіяся тамъ, отличаются большимъ благосостояніемъ и образованностью и не уступаютъ своею дѣятельностью на поприщѣ ремесленнаго и промышленнаго труда никому изъ внутреннихъ прусскихъ городовъ. Кромѣ того, въ значительной части большихъ и малыхъ прусскихъ городовъ, отъ Мемеля до Ахена, отъ русской до французской и бельгійской границъ, находится весьма большое число евреевъ, уроженцевъ прусскихъ провинцій, лежащихъ вдоль русской границы, которые -недавно тамъ поселились и занимаютъ тамъ почетное положеніе, какъ купцы и промышленники. Они существеннымъ образомъ способствуютъ поднятію и оживленію прусской торговли и промышленности въ этихъ мѣстностяхъ. Чѣмъ же объяснить такое полное и рѣзкое отличіе въ положеніи тѣхъ евреевъ, которые въ былыя времена жили вмѣстѣ съ пограничными русскими евреями? Причину найти не трудно: она обуславливается господствующимъ въ Пруссіи полнымъ, неограниченнымъ правомъ свободнаго передвиженія"
   Бывали и русскіе государственные люди, которые смотрѣли на еврейскій вопросъ такимъ же образомъ. Въ 60-хъ годахъ, когда вся русская жизнь провѣрялась идеей свободы, существовавшему тогда еврейскому комитету было поручено "пересмотрѣть всѣ существующія о евреяхъ постановленія для соглашенія ихъ съ общими видами сліянія ихъ съ коренными жителями".
   Комитетъ этотъ, состоявшій подъ предсѣдательствомъ графа Киселева, потребовалъ черезъ министра внутреннихъ дѣлъ соображенія губернаторовъ по еврейскому вопросу и вотъ отвѣты, которые получились.
   Могилевскій губернаторъ писалъ, что между евреями много отличныхъ мастеровъ, произведенія которыхъ отличаются изяществомъ отдѣлки и прочностью работъ, но что все искусство евреевъ безплодно, потому что еврейскіе ремесленники не пользуются правами, предоставленными мастеровымъ внутреннихъ губерній, и что число мастеровъ-евреевъ несоразмѣрно съ потребностями бѣднаго Могилевскаго края.
   Кіевскій, подольскій и волынскій генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ находилъ необходимымъ предоставить еврейскимъ ремесленникамъ право заниматься своими произведеніями во внутреннихъ губерніяхъ и учредить въ юго-западныхъ губерніяхъ ремесленно-техническія школы.
   Графъ Строгановъ, новороссійскій и бессарабскій генералъ-губернаторъ, писалъ, что существованіе какихъ бы то ни было ограниченій въ гражданскихъ правахъ евреевъ, сравнительно съ христіанскимъ населеніемъ, не сообразно ни съ духомъ времени, ни съ стремленіемъ правительства къ сліянію евреевъ съ кореннымъ населеніемъ имперіи, и потому полагалъ дозволить евреямъ жить во всѣхъ мѣстахъ имперіи и заниматься безъ всякихъ ограниченій, на одинаковыхъ со всѣми русскими подданные правахъ, ремеслами и промыслами, добровольно ими избираемыми, соотвѣтственно ихъ способностямъ.
   Черниговскій губернаторъ писалъ, что въ. малороссійскихъ губерніяхъ евреи слились почти совершенно съ коренными жителями и потому всѣ существующія для малороссійскихъ евреевъ ограниченія слѣдуетъ измѣнить.
   Графъ Шуваловъ, генералъ-губернаторъ эстляндскій, лифляндскій и курляндскій, находилъ, что географическое и экономическое положеніе Остзейскаго края обусловливаетъ необходимость, постояннаго жительства въ немъ евреевъ и потомъ онъ считаетъ желательной наивозможно скорѣйшую отмѣну существующихъ въ Остзейскомъ краѣ ограничительныхъ для евреевъ законовъ, исполненіе которыхъ въ дѣйствительности оказывается невозможнымъ, и разрѣшеніе евреямъ права повсемѣстнаго жительства въ Россіи.
   Наконецъ, министерство внутреннихъ дѣлъ, въ которомъ сосредоточивался еврейскій вопросъ, высказывалось не только за разселеніе евреевъ-ремесленниковъ въ общихъ экономическихъ интересахъ Россіи и интересахъ производителей и потребителей, но, ссылаясь на отзывъ полтавскаго губернатора, указывало на то, что проживаніе евреевъ-ремесленниковъ въ другихъ мѣстностяхъ, гдѣ они теперь не имѣютъ права жить и гдѣ будутъ составлять незначительное меньшинство, совершенно исчезающее въ массѣ кореннаго населенія, послужитъ къ скорѣйшему смягченію ихъ національныхъ особенностей.
   Необходимость разселенія евреевъ доказывалъ и министръ финансовъ, который въ подробной запискѣ по этому вопросу, между прочимъ, писалъ: "Внесеніе въ массу земледѣльческаго населенія промышленнаго еврейскаго элемента оказало бы неисчислимую пользу, съ одной стороны, самимъ евреямъ, облегчивъ и обезпечивъ имъ добываніе средствъ къ существованію, а съ другой -- не только Западному краю, который освободился бы отъ излишка еврейскаго населенія, но и прочимъ мѣстностямъ имперіи, куда евреи внесли бы свои капиталы, свою предпріимчивость и полезную конкурренцію въ положеніи труда".
   Совершенно такъ же просто, логически, умно и безъ предубѣжденій смотрѣли тогда на еврейскій вопросъ общество и печать.
   Но вотъ прошло 25 лѣтъ и воцарившаяся было терпимость опять смѣнилась нетерпимостью, точно мы сразу перескочили изъ XIX вѣка въ средніе вѣка.
   Что же такое случилось? Или евреи въ эти двадцать пять лѣтъ дали какой-нибудь особенный поводъ, что противъ нихъ потребовалось снова воздвигать костры?
   Что-то дѣйствительно случилось, но только не съ евреями. Евреи въ это время не только не подали ни малѣйшаго повода для нетерпимости,-- напротивъ, они дѣлали самыя энергическія нравственныя и умственныя усилія, чтобы вывести еврейство на новый путь, и даже выставили цѣлую законченную программу для сліянія еврейскаго прогресса съ началами прогресса общечеловѣческаго.
   "Но такъ какъ экономическій строй обществъ и государствъ измѣняется только вѣками, а предразсудки -- тысячелѣтіями", и, слѣдовательно, даже при самой лучшей теоретической программѣ быстрыхъ перемѣнъ въ положеніи евреевъ ждать никакъ нельзя, то рядомъ съ этою идейною программой явились и программы болѣе непосредственно-практическія, нѣчто вродѣ ученія объ уніи, предлагающаго перемѣны въ обычаяхъ и религіозныхъ установленіяхъ, напримѣръ, замѣна субботы воскресеньемъ и т. д.
   Казалось бы, что причины, вызвавшія подобную уступку, просты и понятны. Но кн. Мещерскій и тутъ ухитрился найти поводъ бить себя въ грудь и требовать костровъ. Онъ не усмотрѣлъ въ этомъ движеніи мысли ничего, кромѣ отступничества и нравственной мерзости, превращающей въ гешефтъ даже религію. Я знаю одно интеллигентное, образованное и умное еврейское семейство, въ которомъ всѣхъ дѣтей крестятъ православными, чтобы избавить ихъ въ будущемъ отъ всякихъ несчастныхъ случайностей. Неужели это ренегатство, вѣроотступничество и самоотреченіе? Что сказалъ бы кн. Мещерскій, если бы, вслѣдствіе внѣшняго гнета, ему пришлось бы обращать своихъ дѣтей въ католичество или въ протестантство? Вѣроятно, призадумавшись надъ обстоятельствами, заставляющими его поступать такимъ образомъ, князь просвѣтлѣлъ бы умственно и сталъ бы говорить меньше вздоровъ.
   И любопытно, что всѣ вздоры, всѣ завыванія, всѣ безшабашныя требованія преслѣдованія стали раздаваться именно тогда, когда, повидимому, слѣдовало бы радоваться прогрессивной программѣ сліянія, выставленной евреями, и помогать ея осуществленію.
   Но дѣло въ томъ, что за эти двадцать пять лѣтъ въ самой русской жизни обнаружилось умственное теченіе, ранѣе незамѣтное. Въ образѣ кн. Мещерскаго и его многочисленныхъ соратниковъ выступилъ ископаемый человѣкъ, провозгласившій себя не только проповѣдникомъ истины и прогресса, но вотъ уже пятнадцать лѣтъ занимающійся безъ помѣхи пропагандированіемъ своихъ ископаемыхъ понятій. Это явленіе, поистинѣ позорящее Россію послѣ того, что она освободила крестьянъ и создала у себя гласный судъ, замѣчательно, можетъ быть, еще болѣе тѣмъ равно-* душіемъ, съ которымъ къ нему относится лучшая часть общества и печати, точно и мы-то, еще недавніе живые люди, освободившіе крестьянъ, стали тоже ископаемо-неуязвимыми для всякой нравственной и умственной мерзости.
   Еврейскій вопросъ тутъ, конечно, не причемъ, потому что для ископаемыхъ людей и всѣ русскіе вопросы -- такой же еврейскій вопросъ. Имъ бы только заткнуть всѣ щели отъ Божьяго свѣта. А мы сидимъ въ сторонкѣ, сложа руки, да смотримъ, какъ они конопатятъ!

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.X, 1889

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru