Lib.ru/Классика: Шелгунов Николай Васильевич. Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXXV.

Ну, вотъ, нашлось и "свѣтлое явленіе", читатель...

Въ Харьковѣ, за порогъ векселя, судился извѣстный "дисконтеръ -- грабитель юга Россіи, разорившій многихъ помѣщиковъ и нажившій изъ ничего состояніе въ 500--700 тысячъ" -- ростовщикъ Кравцовъ. За этотъ подлогъ Кравцовъ въ октябрѣ 1887 г. былъ приговоренъ къ ссылкѣ на 8 лѣтъ въ Сибирь, но въ Сибирь не отправился, а подалъ кассаціонную жалобу. 7 и 8 февраля нынѣшняго года дѣло Кравцова разсматривалось вновь харьковскимъ окружнымъ судомъ и Кравцовъ опять приговоренъ въ Сибирь. Защитникомъ Кравцова явился профессоръ уголовнаго права Харьковскаго университета Владиміровъ.

"Признаюсь,-- пишетъ въ Гражданинѣ другой профессоръ того же университета,-- я даже не вѣрилъ этому слуху. Я предполагалъ въ моемъ college больше благоразумія и чуткости. Кравцовъ -- популярнѣйшая личность, разъ уже осужденная присяжными. Громко и много говорили объ этомъ дѣлѣ, пророчили профессору полный провалъ на судѣ; надо отдать справедливость коллегіи,-- лучшіе ея члены громко порицали рѣшимость проф. Владимірова. Когда же слухъ оправдался, изумленію Харькова не было предѣловъ. То, что я видѣлъ, слышалъ и ощущалъ во время суда, не поддается описанію. Совѣстно было сидѣть. Замѣчанія, колкости и ядовитости по адресу профессора-защитника, раздававшіяся въ корридорахъ суда, среди публики, чиновъ судебнаго вѣдомства, адвокатуры и прокуратуры -- не поддаются описанію. Всякій понималъ, что дѣло, не представляя никакого юридическаго интереса, пропитано было грявью. Отъ него разило, какъ изъ помойной ямы; пріемы большинства свидѣтелей Кравцова (исключай 1--2 чел.) были гнусны до невозможности. Прибавьте, каждый сознавалъ, что это -- не даровая защита убогаго и угнетеннаго, а защита сытаго волка, перекусившаго горло множеству мирныхъ овецъ, защита силы противъ слабости, ростовщика противъ разоряемыхъ. Редакція мѣстной газеты, совѣстно признаться, получала письма (наприм., одно, подписанное "Отецъ студента-юриста"), дышавшія негодованіемъ противъ профессора, взявшагося за эту защиту, отъ которой многіе его предостерегали. И если бы еще успѣхъ въ результатѣ (для толпы finis часто coronatopus!), а та провалъ полный! Кравцовъ вновь осужденъ, приговоренъ къ ссылкѣ. Защита же, почувствовавъ, надо полагать, слабость почвы и давленіе общественнаго мнѣнія, вела неважно (и дѣлала грубые промахи) и судебное слѣдствіе, и самыя пренія. Не помогли ей и выставленные ею свидѣтели -- laudatores, доказывавшіе "честность" Кравцова..."

Гдѣ же и въ чемъ тутъ свѣтлое явленіе? Свѣтлое явленіе въ протестѣ общественнаго мнѣнія и въ словѣ осужденія, съ которымъ профессоръ Дановскій выступилъ въ Гражданинѣ противъ своего коллеги.

Но, вѣдь, все это только "шепотъ, робкое дыханье...", да; но мы, не избалованные общественными протестами, скромные русскіе люди, рады и шепоту.

Зналъ я одного неизбалованнаго редактора. Бывало, спросишь его вначалѣ подписки: "Ну, какъ у васъ подписка?" -- "Очень хороша".-- "Сколько сегодня получили пакетовъ?" -- "Восемь",-- отвѣчаетъ онъ съ довольною, благодушною улыбкой, точно у него въ рукахъ восемь тысячъ пакетовъ.

Такой же благодушный былъ онъ и въ сужденіяхъ о людяхъ. Онъ во всемъ видѣлъ только одно хорошее и свѣтлое. Онъ зналъ, что на свѣтѣ есть 8до, но онъ зналъ тоже, что "нѣтъ зла безъ добра", и только это добро и отыскивалъ во всемъ. И этотъ, повидимому, умиротворенный человѣкъ былъ, въ то же время, несчастный и недовольный человѣкъ. То огорчалъ его недостатокъ къ нему сочувствія, то ему казалось, что онъ ни разу въ жизни не испытывалъ любви, то вообразитъ, что къ нему несправедливы, или застрадаетъ, что живетъ въ четвертомъ этажѣ. Вообще, это былъ человѣкъ, которому казалось, что у другихъ всего больше, чѣмъ у него.

Потому, что онъ былъ личникъ, онъ никакъ не умѣлъ увидѣть и въ другихъ, гдѣ кончается "личное" и начинается "общее". Оттого и защита его была всегда личная. Повидимому, онъ судилъ каждаго по его, этого каждаго, совѣсти; но это было лишь повидимому. Въ дѣйствительности же онъ судилъ другихъ только по себѣ. Онъ, такъ сказать, сажалъ самого себя въ чужую душу и, говоря за другаго, говорилъ отъ себя. Вся его справедливость и гуманность были лишь самооправданіемъ и любовью къ себѣ, на перенесенными на другихъ.

Если бы ему пришлось обсуждать поступокъ проф. Владимірова, онъ, конечно, его бы не оправдалъ, но онъ не нашелъ бы удобнымъ его оглашать и дѣлать изъ него "общественный скандалъ". Мало ли какія есть у ученой корпораціи средства для воздѣйствія! Нашелъ бы онъ справедливымъ и общественное негодованіе, но не одобрилъ бы его, если бы оно выразилось въ какой-нибудь крайности. Лучшимъ исходомъ оцъ считалъ бы такой, при которомъ дѣло окончилось "келейно", домашнимъ образомъ s не получило огласки. Онъ согласился бы даже на исключеніе проф. Владимірова изъ университетской корпораціи, но опять-таки, чтобы это сдѣлалось тихо, безъ особенной огласки. Но онъ нашелъ бы много и оправдывающихъ обстоятельствъ, по которымъ на первый разъ можно бы ограничиться "поставленіемъ проф. Владимірову на видъ всей неблаговидности его поступка". И, въ то же время, онъ былъ бы доволенъ, что "поступокъ" не прошелъ нвзамѣченнымъ и вызвалъ порицаніе со стороны общества, что въ этомъ выразилось общественное мнѣніе, котброе необходимо поддерживать, и совершенно искренно радовался бы, что у насъ существуетъ общественное мнѣніе.

И всѣ мы, русскіе люди, болѣе или менѣе похожи на этого редактора. Всѣ мы переносимъ себя на другаго, когда судимъ объ этомъ другомъ. Всѣ мы еще боимся, что если станемъ судить громко и публично другаго, то этимъ самымъ и себя отдадимъ на подобный же судъ. Не профессора Владимірова мы въ этомъ случаѣ защищаемъ,-- что намъ профессоръ Владиміровъ?-- себя мы защищаемъ, себя оберегаемъ отъ суда общества. Того же чувства увѣренности въ себѣ, при которомъ каждый изъ насъ шелъ бы смѣло на судъ общественнаго мнѣнія и могъ бы сказать то, что нѣкогда сказалъ Прудонъ Тьеру, у насъ нѣтъ. А Прудонъ сказалъ вотъ что: "Разскажите публично съ каѳедры всю свою жизнь, а я разскажу свою -- и пускай насъ судитъ Франція". Вотъ этого чувства открытости, этого понятія объ общественномъ контролѣ, этой привычки поступать смѣло и увѣренно, съ полнымъ сознаніемъ, что мы и не можемъ поступать иначе,-- у насъ еще и нѣтъ. Каждый изъ насъ еще ходитъ по двумъ дорожкамъ, качаясь между совѣстью и стыдомъ.

Между совѣстью и стыдомъ качался и проф. Владиміровъ. Еще до суда надъ Кравцовымъ, когда огласилось, что проф. Владиміровъ будетъ его защищать, "лучшіе члены коллегіи" громко порицали рѣшимость проф. Владимірова. Онъ, конечно, это зналъ, и, все-таки, выступилъ на защиту. Очевидно, что человѣкъ рѣшилъ такъ поступить, какъ онъ поступилъ. А если онъ это рѣшилъ, зачѣмъ ему было терять самообладаніе на судѣ? Вѣдь, защищалъ же онъ на военномъ судѣ проворовавшагося ремонтера и не конфузился. Изъ десяти дѣдъ, на защиту которыхъ проф. Вларміровъ выступалъ, можетъ быть, одно или два были "приличны для профессора", и, однако, какъ говоритъ проф. Даневскій, проф. Владиміровъ не терялъ мужества. Или онъ не чувствовалъ тутъ давленія общественнаго мнѣнія? Отчего же общественное мнѣніе молчало? Значитъ, это самое общественное мнѣніе шагъ за шагомъ утверждало проф. Владимірова на пути, на который онъ становился?

"Много лѣтъ назадъ съ удовольствіемъ видѣлъ я,-- пишетъ проф. Даневскій,-- какъ онъ выступалъ на защиту бѣряковъ изъ среды людей случайно преступныхъ, заслуживающихъ состраданія и участія. Весь Харьковъ сочувствовалъ профессору Владимірову, когда онъ выступалъ въ нѣсколькихъ литературныхъ процессахъ, защищая, напримѣръ, товарища своего, высокоуважаемаго профессора Стоянова. Но картина вскорѣ мѣняется, краски розовыя смѣняются красками болѣе мрачнаго колорита..." Но вотъ онъ выступаетъ въ громкомъ интендантскомъ процессѣ, продолжавшемся 24 дня, хотя защитилъ одного изъ подсудимыхъ, но защита эта не прибавила славы къ его авдокатскому имени и не создала ореола его профессорскому достоинству. Общественное мнѣніе молчало. Выступалъ онъ въ процессѣ "проворовавшагося ремонтера" -- и общественное мнѣніе опять молчало. Выступалъ затѣмъ не разъ въ подобныхъ хе дѣлахъ -- и общественнаго мнѣнія онъ ни разу передъ собою не увидѣлъ. Или интендантскія злоупотребленія и злоупотребленія ремонтеровъ внѣ компетенціи общественнаго мнѣнія? Но, вѣдь, общественному мнѣнію приходилось судить не интендантство или ремонтера, а обществественную нравственность профессора Владимірова. Значитъ, само общественное мнѣніе толкало человѣка на путъ общественнаго разврата и воспитывало его въ безстыдствѣ. И только тогда, когда онъ пошелъ на защиту "сытаго волка" противъ "слабыхъ овецъ", оно выступило съ своими протестами. А развѣ онъ раньше защищалъ не "сытыхъ волковъ"?

Качался между совѣстью и стыдомъ и профессоръ Даневскій, выступившій съ обличеніемъ. Онъ молчалъ, пока Гражданинъ не обрушился на всѣхъ вообще профессоровъ-адвокатовъ и не объявилъ съ свойственною ему смѣлостью, что профессура съ адвокатурой не совмѣстима. А если бы князь Мещерскій не "обрушился", выступилъ ли бы профессоръ Даневскій съ обличеніемъ? Сомнительно. И теперь профессоръ Даневскій выступилъ собственно не обличителемъ проф. Владимірова, а обличителемъ своей собственной профессорской корпораціи. Да и не это обличеніе составляетъ центръ тяжести письма, съ которымъ профессоръ Даневскій обратился къ князю Мещерскому. Обличеніе и обвиненіе дѣлаются съ цѣлью оправданія; и не себя, пожалуй, оправдываетъ профессоръ Даневскій, онъ говоритъ о трудности и почти невозможности какихъ-либо протестовъ, если дѣло касается профессорской корпораціи. Вопросъ получаетъ уже болѣе общій характеръ и на скамью подсудимыхъ сажается передъ общественнымъ мнѣніемъ вся корпорація харьковскихъ профессоровъ, не признающая для себя компетенціи этого общественнаго мнѣнія и, въ силу этого, покрывающая и тѣмъ поощряющая всякое неблаговидное, "не профессорское" поведеніе своихъ членовъ.

И почему профессоръ Даневскій написалъ свое обличеніе въ формѣ письма къ кн. Мещерскому? Конечно, г. Даневскій имѣлъ право поступить такъ, какъ онъ считалъ удобнѣе. Но это, все-таки, не отвѣтъ на вопросъ. У насъ есть газеты, распространенныя болѣе Гражданина, которыя читаетъ публика болѣе образованная; къ этой-то публикѣ, казалось бы, и слѣдовало обратиться, а, между тѣмъ, г. Даневскій ее минуетъ и идетъ въ редакцію Гражданина, да и въ ней еще отыскиваетъ князя Мещерскаго и ему вручаетъ свое письмо, начинающееся чисто-личнымъ обращеніемъ: "Прежде чѣмъ изложить мои соображенія по вопросу, поднятому вами, князь, я предпошлю имъ нѣсколько предварительныхъ замѣчаній". М вотъ чисто-общій вопросъ становится полугласнымъ, получаетъ характеръ интимной бесѣды между профессорамъ Даневскимъ и княземъ Мещерскимъ, къ которому профессоръ явился съ объясненіями. А если бы князь Мещерскій не соблаговолилъ напечатать письмо профессора Даневскаго?...

И какую же картину подавленной и приниженной профессорской личности въ Харьковскомъ университетѣ рисуетъ г. Даневскій! "Признаюсь, я нѣсколько колебался, прежде чѣмъ выступить въ печать,-- говоритъ онъ,-- и сознавалъ, что мои искреннія и -- смѣю думать -- правдивыя замѣчанія вызовутъ неудовольствіе среди нѣкоторыхъ изъ членовъ университетскихъ корпорацій. На ряду съ громадными и высокочтимыми мною достоинствами почтенной ученой коллегіи у ней, какъ и у всякой коллегіи и корпораціи, имѣются свои слабости. Многіе члены коллегіи, вообще, лица очень почтенныя, очень не любятъ, чтобы "изъ избы соръ выносили". Они всегда готовы извинить многое, скорѣе то, что мнѣ лично кажется непростительнымъ, но никогда не извинятъ никакого смѣлаго и искренняго слова порицанія, направленнаго противъ ученой, преподавательской и даже сторонней общественной дѣятельности одного изъ профессоровъ. Замѣчено также, что коллегія скорѣе склонна порицать своего сочлена, осмѣлившагося высказать "особое мнѣніе" въ ея совѣтѣ, непріятное его большинству, для того изъ ея собратовъ, кто, вполнѣ подчиняясь взглядамъ и предразсудкамъ коллегіи по вопросамъ ея бытія изъ области ея внутренняго существованія, дозволяетъ себѣ явно и публично во всѣхъ отношеніяхъ внѣ стѣнъ коллегіи колебать достоинство и авторитетъ профессорскаго званія. Другими словами, я опасался навлечь на себя гнѣвъ товарищей по службѣ, высказавшись смѣло и откровенно по вопросу, который не можетъ не интересовать, мало того -- не волновать всякаго мыслящаго и честнаго человѣка, имѣющаго высокую честь быть членомъ университетской корпораціи"."

Я выписалъ цѣликомъ это мѣсто, чтобы читателю было виднѣе, какой толстый слой ваты потребовался для того, чтобы "высокочтимая почтенная коллегія" почувствовала какъ можно слабѣе горошину, которую подъ нее подложили. Если же снять вату и развернуть скобки, то въ прямой рѣчи получится вотъ что:

1) всякое правдивое замѣчаніе вызываетъ неудовольствіе среди нѣкоторыхъ профессоровъ Харьковскаго университета;

2) почтенная коллегія, при всѣхъ ея "громадныхъ и высокочтимыхъ ученыхъ достоинствахъ", не имѣетъ соотвѣтствующихъ имъ общественно-нравственныхъ достоинствъ, а потому

3) высокочтимая коллегія любитъ, чтобы, что ни дѣлаютъ ея члены, не получало огласки и оставалось шито и крыто; поэтому же

4) высокочтимая коллегія скорѣе извинитъ многое непростительное, но не извинитъ ни малѣйшаго, даже самаго правдиваго порицанія кого-нибудь изъ ея сочленовъ; но опять только подъ тѣмъ условіемъ,

5) чтобы этотъ вызывающій порицаніе профессоръ вполнѣ подчинялся мнѣнію большинства коллегіи и былъ его покорнѣйшимъ слугой;

6) затѣмъ, такой покорнѣйшій профессоръ, живущій въ мирѣ и согласіи съ своею высокочтимою коллегіей, можетъ колебать на сторонѣ достоинство и авторитетъ профессорскаго званія, сколько ему заблагоразсудится, и коллегія не только его защититъ, но и наложитъ свое veto на всякаго, кто вздумалъ бы явиться его обличителемъ.

Очевидно, что въ Харьковскомъ университетѣ есть двѣ партіи, точнѣе, два направленія или теченія. Одно направленіе образуетъ крѣпкій устой коллегіи, нѣчто вродѣ неподвижной скалы, а другое прорывается въ видѣ слабаго родничка живой воды, стремящагося къ свѣту и свободѣ. Что родничокъ еще очень слабъ, а скала крѣпка и устойчива, слѣдуетъ съ полнѣйшею непреложностью изъ признанія, которымъ профессоръ Даневскій заключилъ свое письмо.

Когда были вызваны для опроса свидѣтели защиты и стали доказывать честность Кравцова, проф. Даневскій испугался за исходъ дѣла и даже сталъ винить себя въ малодушіи. "Мы, русскіе,-- говоритъ проф. Даневскій,-- не поняли еще, что каждый гражданинъ обязанъ оказывать содѣйствіе правосудію. Вотъ и я, напримѣръ, имѣлъ въ своихъ рукахъ важное данное противъ г. Кравцова и думалъ не разъ, что слѣдуетъ довести его до свѣдѣнія г. прокурора, но потомъ смалодушничалъ. Все проклятый страхъ предъ тѣмъ: "а что скажетъ г-жа Коллегія на то, что я товарищескую защиту топлю?" И рѣшилъ не вмѣшиваться и даже не исполнилъ обѣщанія, даннаго мною свидѣтелю (весьма извѣстному въ Харьковѣ) -- довести до свѣдѣнія прокурорскаго надзора имѣющіяся у него данныя о "честности" Кравцова... Пишу по совѣсти и объявляю,-- заключаетъ проф. Даневскій,-- что на всякое возраженіе на это письмо мое отвѣчу съ удовольствіемъ,-- не страшусь никакихъ раздраженій противъ меня. Нельзя молчать, когда совѣсть и достоинство университета требуютъ кричать и писать. Буду надѣяться, что хотя печатное слово введетъ увлекающихся изъ среды нашей въ предѣлы долга!"

Разберите всѣ слова профессора Даневскаго, вдумайтесь во всѣ подробности его письма,-- сколько въ нихъ ужаса! Письмо проф. Даневскаго есть скорбная исповѣдь болѣвшей совѣсти, колебавшейся между долгомъ и чувствомъ страха. И сколько же въ немъ было этого чувства, сколько разъ приходилось ему подавлять свою совѣсть ради страха передъ коллегіей и какая требовалась борьба, чтобы, наконецъ, отъ этого страха освободиться! Г. Даневскій молчалъ до суда, молчалъ на судѣ, несмотря на то, что далъ слово весьма извѣстному въ Харьковѣ лицу довести до свѣдѣнія прокурора данныя о "честности" Кравцова, молчалъ послѣ суда, пока кн. Мещерскій не вызвалъ его на письмо.

А, между тѣмъ, онъ горѣлъ отъ стыда, болѣлъ душой, ему было "совѣстно сидѣть",-- до того все вокругъ него возмущалось поведеніемъ его коллеги. И это было, какъ говоритъ проф. Даневскій, всеобщее, повальное негодованіе: негодовала публика, негодовали чины судебнаго вѣдомства, негодовала арокатура, негодовала прокуратура. Ужь не въ этомъ ли всеобщемъ негодованіи проф. Даневскій почерпнулъ мужество и рѣшимостъ сбросить, наконецъ, подавлявшее его чувство страха? И ради чего были всѣ эти колебанія совѣсти, ради чего проф. Даневскій такъ усиленно оправдывался передъ "высокочтимою почтенною ученою Коллегіей"? Только ради того, чтобы сказать, что поведеніе проф. Владимірова заслуживаетъ публичнаго осужденія. Крѣпка же, должно быть, скала харьковской университетской коллегіи и велика, должно быть, сила этого устоя!

Елисаветградскій Вѣстникъ дѣлаетъ совершенно вѣрное замѣчаніе, сравнивая Очерки французской жизни и Очерки русской жизни. Вмѣсто того, чтобы жить, мы только разсуждаемъ о жизни, и вмѣсто того, чтобы поступать, мы занимаемся самоанализомъ. Во французской жизни всякій дѣйствительно живетъ, въ ней все кипитъ, все волнуется, все движеніе и нѣтъ никогда покоя. Во Франціи даже расклейщикъ политическихъ афишъ не простой наемникъ, а живой, дѣятельный участникъ своей политической партіи и ея уличный глашатай; тамъ каждый извощикъ имѣетъ "свою" газету, знаетъ, чего онъ хочетъ отъ Буланже и за кого онъ будетъ подавать свой голосъ.

Въ этой кипучей и живой Франціи развѣ было бы возможно, чтобы профессоръ университета выступилъ въ такой роли, въ какой выступилъ профессоръ Владиміровъ? А еслибъ это случилось, развѣ было бы возможно публичное покаяніе другаго профессора за себя и за всю университетскую коллегію?

Сдѣлай профессоръ, или кто бы тамъ ни было, безчестный поступокъ, французы не стали бы разсуждать,-- съ разсужденіями на общія темы они уже давно покончили. У нихъ общественное негодованіе не замкнулось бы въ стѣнахъ судебнаго корридора и противъ негодующаго общественнаго чувства у нихъ не устояла бы никакая скала. Никто не посмѣлъ бы у нихъ явиться защитникомъ волковъ противъ овецъ, мрака противъ свѣта, безчестности противъ свободы совѣсти и принудительнаго молчанія противъ гласности. Со всѣми этими азбучными гражданскими, понятіями французы давно покончили. Оттого-то они и живутъ, а не разсуждаютъ.

У насъ же и въ беллетристикѣ, и даже въ публицистикѣ больше разсужденій, чѣмъ жизни, больше анализу, чѣмъ живой, дѣятельной силы. Такой переживаемъ мы еще историческій моментъ. Поэтому-то люди живаго темперамента, подвижные и дѣятельные, должны быть у насъ чистыми мучениками. Не въ этомъ ли причина, что натуры, не склонныя къ пришпиливанію и разсматриванію жизни, кидаются безъ особеннаго разбора на всякіе практическіе пути, не затрудняя подчасъ своей совѣсти, хотя, правда, я запасъ совѣсти не долженъ быть у нихъ особенно великъ? Вѣдь, совѣсть есть то свѣтлое и хорошее, что вписано въ каждой душѣ какъ идеалъ, какъ цѣль нашихъ человѣческихъ стремленій. А когда ничего не написано ясно,-- куда же идти? Нашъ русскій анализъ, которому начало положили еще наши дѣды,-- анализъ, выступившій съ такою яркостью и силой въ сороковыхъ годахъ,-- анализъ, проходящій черезъ шестидесятые и семидесятые годы и живучій еще до сихъ поръ,-- и есть та теоретическая преемственная работа мысли, которой должна создаться и наша общественная совѣсть, и наши гражданскія понятія. Французы съ этою первоначальною работой ужедавно покончили.

Поэтому-то вся эта харьковская исторія съ ея разсужденіями о томъ, что можно и чего нельзя, всѣ эти страхи и публичныя покаянія и самоизвиняющійся протестъ противъ неправды показались бы французамъ дѣтскимъ лепетомъ. Я для насъ это не лепетъ, для насъ это живое слово дѣйствительности, сама жизнь. Да, наша жизнь пока въ словѣ, а не въ дѣлѣ, въ установленіи понятій о взаимныхъ отношеніяхъ. И пока мы не условимся въ этихъ понятіяхъ, пока мы не установимъ ихъ до того, чтобы уже не быть больше свидѣтелями недоразумѣнія даже профессоровъ университета, что считать честнымъ и что считать безчестнымъ, мы не будемъ жить по-человѣчески.

Все, что для насъ еще такъ близко и что мы переживаемъ съ такою болью, для французовъ настолько далеко и настолько ими забыто, что они останавливаются въ недоумѣніи передъ картинами русской жизни, съ которыми мы ихъ теперь знакомимъ переводами Тургенева, Толстаго, Достоевскаго, Островскаго. Наша мрачная русская драма, нашъ психическій анализъ, наше неустанное рытье въ самихъ себѣ французамъ совершенно непонятны. Власть тьмы не имѣла у нихъ успѣха, Преступленіе и наказаніе выдержало только 20 представленій, Гроза съ трудомъ попала на сцену и прошла едва замѣченной. Нашъ анализъ и дикій мракъ, который мы вытаскиваемъ наружу, ихъ мертвитъ, ничего имъ не даетъ. Они настолько же не понимаютъ нашего самобичеванія, насколько мы не поняли бы самобичеванія индійскаго факира, если бы намъ показали его на сценѣ.

Для русскихъ, говоритъ одинъ французскій критикъ о, "разсердиться, украсть, мстить" и т. д.-- значитъ "грѣшить", и это слово вертится у нихъ на языкѣ такъ часто, что намъ это кажется просто комичнымъ... существенная черта знаменитой "славянской души" это -- позволять себѣ все, что взбредетъ въ голову, но, въ то же время, бить себя въ грудь, повторяя вмѣстѣ съ Мармеладовымъ изъ Преступленія и наказанія: "Я согрѣшилъ, я -- свинья!" такъ какъ вѣчная мысль о грѣхѣ нисколько не мѣшаетъ имъ грѣшить... Что же все это значитъ? А значитъ только то, что эти люди -- только на русскій ладъ -- переживаютъ то душевное состояніе, какое пережили наши отцы въ прежніе вѣка. Въ самомъ дѣлѣ, эту постоянную заботу о грѣхѣ рядомъ съ сильнымъ инстинктомъ можно часто встрѣтить въ нашихъ мистеріяхъ. Оригинальность и особенная прелесть русскихъ драматическихъ произведеній въ томъ, можетъ быть, и состоитъ, что психологическія состоянія, пережитыя нашими предками 400 лѣтъ тому назадъ, описаны въ нихъ не такими же наивными, какъ эти предки, и бездарными людьми, а писателями съ утонченною культурой и проницательною наблюдательностью"... И для француза это не больше, какъ -"мракъ вѣковъ", на который онъ смотритъ какъ на чуждую ему панораму, а для насъ это -- "темное царство", которое мы переживаемъ еще въ дѣйствительности, усиливаясь понять его причины и найти его корень.

Умственное общеніе съ французами, въ которое мы вступили теперь, раскрывъ передъ ними свою душу и введя ихъ въ нашъ внутренній бытъ посредствомъ ознакомленія съ нашими знаменитыми писателями, откроетъ намъ лучше глаза на самихъ себя, чѣмъ это достигалось до сихъ поръ нашими домашними средствами. До этихъ поръ мы смѣялись надъ французами, что они насъ совсѣмъ не знаютъ и настолько невѣжественны въ географіи, что даже Неву увели въ Крымъ. Теперь французы насъ узнали. Пока они изучали насъ по Тургеневу, они видѣли міръ нашей интеллигенціи (или, вѣрнѣе, полуинтеллигенціи) и этотъ міръ понимали. Познакомившись съ Толстымъ, они начали нѣсколько недоумѣвать; но когда мы имъ показали Достоевскаго и въ особенности наше "темное царство", они совсѣмъ пришли въ недоумѣніе.

До тѣхъ поръ, пока вопросъ не выходилъ изъ области искусства и мы знакомили французовъ съ нашими писателями, мы съ гордостью и заносчивостью говорили, что являемся учителями французовъ въ реализмѣ въ искусствѣ, что въ ихъ литературѣ нѣтъ ничего подобнаго, что мы первые... и т. д. По теперь, когда чадъ прошелъ и для французовъ, когда, познакомившись съ нашимъ "реализмомъ въ искусствѣ", французы захотѣли понять, какой "реализмъ жизни" создалъ подобное правдивое и неприкрашенное искусство, вотъ картина, которая передъ ними возникла. "imposa,-- говоритъ другой критикъ,-- одно изъ самыхъ своеобразныхъ драматическихъ произведеній, какія только можно встрѣтить, лишь бы была достаточная доля любознательности и терпѣнія... Ея своеобразность заключается въ чисто-національныхъ характерахъ и въ подробностяхъ быта... Все это (жизнь и нравы семьи Кабановыхъ) переноситъ насъ за тысячи верстъ не только отъ нашихъ западныхъ обычаевъ и нашего умственнаго склада, но и вообще отъ всякой цивилизаціи, такъ какъ эти люди дѣйствительно гораздо ниже въ нравственномъ отношеніи не только нашихъ алжирскихъ арабовъ, но даже куперовскихъ краснокожихъ, которые носятъ перья на головѣ и кольца въ носу".

И для насъ было время, когда мы ужасались этой страшной картины. Тогда и самъ творецъ ея, Островскій, не понималъ ужаса, который онъ изображалъ. Онъ пѣлъ, какъ поетъ птица красоты природы, не зная, что она ноетъ. И только когда нашелся человѣкъ съ живою душой и съ сознательною мыслью и переложилъ пѣсни вольной птицы въ рядъ понятій, мы очнулись отъ умственной летаргіи и поняли весь нравственный ужасъ нашего Темнаго царства.

Вихрь давно уже унесъ многое изъ этого мрака. Бытъ этотъ дрогнулъ, разсыпался, устои его исчезли, въ эти тридцать лѣтъ и въ купеческой семьѣ уже народились иные люди; но осколки темнаго царства лежатъ еще повсюду и нѣтъ для ихъ изображенія ни новаго Островскаго, ни для истолкованія его новаго Добролюбова. А, между тѣмъ, мы нуждаемся постоянно въ истолкователяхъ жизни, въ людяхъ съ свѣжею душой и ясною мыслью, которые толкали бы насъ подъ бока, потому что иначе мы сейчасъ же начинаемъ дремать, да еще и сердимся, что намъ мѣшаютъ заснуть.

Сдѣлайте такой опытъ. Завяжите американцу или французу глаза, пощадите его въ воздушной шаръ, опустите... ну, хотя въ любое мѣсто Бѣлоруссіи, затѣмъ развяжите вашему путешественнику глаза и попросите щго угадать, въ какой онъ части свѣта и среди какого народа.

Если читатель съ Бѣлоруссіей незнакомъ, то картина, которую я нарисую, покажется ему, пожалуй, преувеличенною. Наши бѣлорусскія деревни -- это рядъ бревенчатыхъ кучъ, обсыпанныхъ внизу землею, а сверху покрытыхъ безпорядочно соломой. Чтобы солому не сдулъ первый же вѣтеръ, кладутся на нее ряды жердей. Но вѣтеръ посильнѣе подшучиваетъ надъ этими предосторожностями и, разыгравшись, закручиваетъ солому въ разныя стороны, точно вихры на нечесанной головѣ.

Въ этихъ кучахъ живутъ люди такого фасона. Лѣтомъ и зимой, мужчины и женщины, ходятъ въ бѣлыхъ одеждахъ: лѣтомъ -- въ холщевыхъ, а зимой въ бѣлыхъ нагольныхъ полушубкахъ. На ногахъ у этихъ людей, и лѣтомъ, и зимой, онучи и лапти. Въ избенкѣ, въ 3 сажени длины и ширины, помѣщается иногда три семьи. Это значитъ -- мужиковъ, бабъ и ребятишекъ душъ 15--18. Всѣ эти души спятъ гдѣ придется, и смрадъ въ избахъ стоитъ нестерпимый. Ни постелей, ни одѣялъ, ни подушекъ люди не знаютъ. Ѣдятъ они хлѣбъ, смѣшанный съ землею и всякимъ соромъ, такъ называемый "половый", и даже сложили поговорку: "люди -- не свиньи,-- съѣдуть", т.-е. свинья не станетъ ѣсть того, что съѣстъ человѣкъ.

Лошаденки у обитателей кучъ величиною съ жеребятъ, телѣги зовутся "колесами" и въ двадцати шагахъ дѣйствительно въ нихъ не видишь ничего, кромѣ колесъ; нужно подойти близко, чтобы разсмотрѣть, что на колесахъ лежитъ маленькій, продолговатый ящичекъ, въ который едва уложится теленокъ.

Пашутъ эти люди сохами первобытнаго устройства, а боронятъ -- деревянными боронами. Коровенки у нихъ крошечныя, съ взъерошенною шерстью, съ вѣчно насохшими комьями навоза на бокахъ. Молока коровенки почти не даютъ, такъ что для ребятишекъ матери зачастую покупаютъ молоко горлочами въ сосѣднихъ усадьбахъ.

Теперь, весной, по деревнямъ текутъ ручьи навозной жидкой грязи, и нѣтъ отъ нихъ нигдѣ прохода, а по дорогамъ нѣтъ отъ грязи проѣзда. Такъ вотъ они и живутъ изо дня въ день, изъ года въ годъ, повторяя изо дня въ день и изъ года въ годъ -- что дѣлали ихъ отцы, дѣды и прадѣды.

Спросите своихъ воздушныхъ путешественниковъ, среди какого они народа, и путешественники, ни минуту не задумавшись, отвѣтятъ, что это, должно быть, эскимосы или самоѣды. Перенесите бѣлорусскую деревню цѣликомъ съ ея чумами, грязью, скотомъ, людьми и половымъ хлѣбомъ на парижскую выставку -- и французы рѣшатъ, что это, должно быть, обломокъ какого-то первобытнаго племени, но не охотничьяго, какъ краснокожіе индѣйцы, а пастушескаго, едва вступившаго въ земледѣльческую культуру и остановившагося на ея первой стадіи.

А вотъ обращики другаго быта, который слѣдовало бы поставить на парижской выставкѣ рядомъ съ нашею бѣлорусскою деревней. Съ небольшимъ годъ тому назадъ американцы штата Мичиганъ основали городъ въ честь Гладстона и назвали городъ его именемъ. Gladstone-town -- пока не больше любаго бѣлорусскаго мѣстечка и насчитываетъ всего около 2-хъ тысячъ семействъ. Гладстонъ освѣщается электричествомъ, имѣетъ прекрасную торцевую мостовою, пожарную команду, пять церквей, три учебныхъ заведенія, два банка, шесть фабрикъ и свою собственную ежедневную газету.

Если бы французы могли предположить, что обращикъ первобытной деревни, питающейся половымъ хлѣбомъ, скрывается въ какомъ-либо уголкѣ ихъ милой Франціи, которую они такъ любятъ и умѣютъ любить, что эти звѣриныя шкуры, эти онучи и обувь изъ древесной воры носятъ ихъ соотечественники,-- о, какъ бы поднялось ихъ дѣятельное и живое чувство и съ какою бы энергіей они принялись за устраненіе всего того, что держитъ ихъ въ звѣриномъ образѣ!

Но, вѣдь, мы не французы,-- отвѣтитъ читатель. Вѣрно, что не французы, объ этомъ-то и рѣчь. Оттого-то намъ и полезно духовное общеніе съ французами, полезно побывать на ихъ всемірной выставкѣ и заразиться примѣромъ активной любви.

Только потому, что мы не французы, у насъ и возможенъ тотъ патріотизмъ, которымъ мы щеголяемъ,-- патріотизмъ личнаго самолюбія, а не общественныхъ и гражданскихъ успѣховъ. Французъ, найдя у себя что-нибудь худое, сейчасъ же хочетъ это худое превратить въ хорошее. У насъ же, когда покажутъ людямъ худое, они отвѣчаютъ: "а посмотрите, сколько у насъ и свѣтлыхъ явленій", взгляните на эти "пробивающіеся ростки", "не убивайте же ихъ энергіи", "не проповѣдуйте безнадежности и пессимизма" и поддерживайте "бодрящія впечатлѣнія". Французу придастъ энергію именно то дурное, что онъ у себя видитъ, и онъ это дурное хочетъ непремѣнно знать, чтобы превратить его въ хорошее; мы же смотримъ только на свое хорошее и боимся увидѣть худое.

Французъ, наблюдая свои порядки, выдѣляетъ изъ нихъ свое я и держитъ себя внѣ этого худаго. У насъ же каждый поставитъ въ средину худаго свое собственное я и сейчасъ же ощетинится, точно въ этомъ худомъ обвиняютъ его. Вѣроятно, отъ этого-то французъ всегда недоволенъ своими порядками и всегда отзывается о нихъ дурно, но никогда не позволитъ говорить о нихъ дурно не-французу. Мы же не позволяемъ говорить дурно о своихъ порядкахъ только самимъ себѣ.

Зналъ я одного юношу изъ разночинцевъ, большаго патріота и народника (но разночинствующаго), развившагося на статьяхъ г. Юзова. Часто бесѣдовали мы съ нимъ о русскихъ домашнихъ порядкахъ и о многомъ онъ позволялъ говорить неодобрительно. Но онъ рѣшительно не выносилъ, когда скажешь, что нѣмецъ умнѣе русскаго, что все онъ лучше знаетъ и все онъ лучше умѣетъ. Юноша (онъ былъ механикъ) вспыхивалъ, начиналъ горячиться и доказывалъ, что русскіе такъ же умны, какъ нѣмцы, и знаютъ все не хуже ихъ, да только имъ не даютъ ходу. Теперь жизнь уже поукротила его самолюбіе и онъ допускаетъ, что нѣмецъ, учившійся механикѣ за границей, можетъ знать и больше его, учившагося всего только въ череповскомъ техническомъ училищѣ.

Вотъ этотъ-то личный патріотизмъ, вотъ это-то вѣчное самолюбивое примѣшиваніе своего я, очень мѣшаетъ намъ судить правильно вообще и ведетъ зачастую къ антагонизму внутри группъ людей съ одинаковыми стремленіями. Сошлюсь на журнальное обозрѣніе Екатеринбургской Недѣли по поводу романа Побѣдители, помѣщеннаго въ Сѣверномъ Вѣстникѣ, журнальный обозрѣватель Е. Н. говоритъ, что все, написанное г. Михайловымъ въ 80-хъ годахъ, далеко уступаетъ произведеніямъ, появившимся въ 70-хъ годахъ. "Тотъ же блестящій анализъ личности, масса наблюдательности, тѣ же краски въ слогѣ, но что-то другое въ самыхъ мысляхъ, чувствахъ дѣйствующихъ лицъ и, пожалуй, въ мысляхъ и чувствахъ автора. Это нельзя,-- говоритъ обозрѣватель,-- объяснить однимъ только ходячимъ мнѣніемъ: "другое время -- иныя пѣсни..." Романы 80-хъ годовъ уже не захватываютъ широкихъ общественныхъ задачъ, а типы молодежи, выводимые въ нихъ, или какіе-то недоноски по мысли и развращенные по чувствамъ, или крайне блѣдныя и безцвѣтныя тѣни, представляющія якобы тѣхъ людей, въ которыхъ "современный человѣкъ изображенъ довольно вѣрно". Симпатіи романиста явно склоняются къ тому поколѣнію, которое уже отодвинуто жизнью на второй планъ, и если не составляетъ еще такъ называемаго стараго поколѣнія, то, во всякомъ случаѣ, на пути къ тому. Мы не хотимъ этимъ сказать, что эти люди не могутъ дать интереснаго матеріала для повѣсти, но тотъ, кто такъ плодовито пишетъ, какъ г. Михайловъ, могъ бы проще и симпатичнѣе коснуться и типа людей, не потерявшихъ еще вѣру въ жизнь и идеи и, слѣдовательно, составляющихъ надежду Россіи. Послѣ чтенія текущихъ литературныхъ произведеній г. Михайлова выносишь безотрадное чувство пришибленности, какъ будто жизнь, на вашихъ глазахъ, покрывается плѣсенью".

Совершенно справедливо, что художественное произведеніе не должно производить впечатлѣнія безотрадности и пришибленности. Но не объ этомъ рѣчь, а рѣчь о требованіи, которое предъявляетъ рецензентъ автору романа. Рецензента не удовлетворяетъ то, что даетъ авторъ и что этотъ авторъ желаетъ дать,-- онъ требуетъ отъ него то, что ему самому хочется отъ него получить. А хочется ему увидѣть въ зеркалѣ "типы людей, не потерявшихъ еще вѣру въ жизнь и идеи и, слѣдовательно, составляющихъ надежду Россіи". Но идейное отношеніе къ жизни заключается не въ томъ, чтобы свое я обобщить въ томъ или другомъ поколѣніи или, подобно череповецкому технику, находить себя умнѣе всѣхъ. На этомъ самолюбіи, какъ на дурныхъ салазкахъ, можно сломить себѣ голову или же, скатившись подъ гору, превратиться въ бронзовый устой. Самовосхваляющее удовлетвореніе, привыкающее смотрѣть на себя какъ на творца жизни, въ концѣ-концовъ, выростаетъ именно въ это самое будущее препятствіе. Вотъ и борись съ нимъ тогда!

Современная идейная задача совсѣмъ не въ томъ, чтобы отыскивать "ростки жизни" или людей, не потерявшихъ еще вѣру въ жизнь и идеи", а въ томъ, чтобы расчищать почву для этой самой жизни, для этихъ самыхъ ростковъ, для идей, которыя должны ихъ питать. Занявшись же празднымъ, отыскиваніемъ "ростковъ", мы, пожалуй, потеряемъ изъ вида самое главное, къ чему насъ собственно и призываетъ наша необработанная родная нива.

Ну, какъ не вспомнить опять французовъ и не пожелать, чтобы они вошли къ намъ также въ моду, какъ вошли мы, русскіе, во Франціи. Французъ есть истинный человѣкъ идеи. Было время, когда мы даже смѣялись надъ легкомысліемъ французовъ, надъ ихъ суетностью и пустотой, надъ ихъ ребяческою наклонностью увлекаться словами. Тогда французы увлекались совсѣмъ пустымъ словомъ, не имѣвшимъ для насъ никакого осязательнаго смысла,-- славой. А ради этой славы, ради ея воодушевлявшей идеи французъ шелъ въ пустыни Египта, лѣзъ на пирамиды, погибалъ въ болотахъ Литвы и въ снѣгахъ Россіи, являясь повсюду глашатаемъ новой истины, оставляя вездѣ свой умственный слѣдъ, а иногда давая народамъ и новый "французскій кодексъ". Самъ же этотъ легкомысленный и увлекающійся французъ за всѣ свои лишенія, за смерть на чужбинѣ, среди проклятій, которыя на него сыпались за его ненасытное честолюбіе, удовлетворялся только тѣмъ, что онъ сдѣлалъ человѣческое дѣло, принесъ людямъ новыя идеи, новыя понятія, новые взгляды на жизнь. Надъ этимъ-то мы и смѣялись тогда!

"Слава" во Франціи уже покончила свое дѣло; новыхъ идей теперь по свѣту разносить французской арміи не нужно. Для распространенія идей существуютъ уже другіе способы, а у французовъ явились новыя воодушевляющія ихъ слова. Теперешняя идея французовъ въ томъ, чтобы устроить у себя дѣйствительное, а не фиктивное гражданское равноправіе, да экономическую справедливость, такъ чтобы у каждаго француза за обѣдомъ была настоящая жареная курица, о чемъ еще мечталъ Генрихъ IV.

Мы же каждую идею норовимъ перевести въ болѣе доступное намъ понятіе о личности или поколѣніи, превратить идею въ извѣстный конкретный -образъ. У насъ еще слишкомъ силенъ культъ личности, намъ непремѣнно нужно стоять передъ кѣмъ-нибудь на колѣняхъ или же требовать, чтобы стояли на колѣняхъ передъ нами. Отъ этого, напримѣръ, идею справедливости мы сейчасъ превратимъ въ "новаго" мироваго судью, идею порядка -- въ земскаго начальника, а болѣе живое ощущеніе жизни -- въ молодое поколѣніе. И, превращая такимъ манеромъ идей въ образы, мы, наконецъ, совсѣмъ растериваемъ свои идеи и остаемся при однихъ образахъ, на которые потомъ и обрушиваемъ свое общественное негодованіе за то, что изъ нихъ выдохлась всякая идея.

Вотъ почему у насъ и возможно, напримѣръ, высказывать такія мысли, какія высказываетъ рецензентъ Екатеринбургской Недѣли, хотя онъ, очевидно, одушевленъ самыми лучшими желаніями и самыми благожелательными стремленіями. Какіе же это типы людей, "не потерявшихъ еще вѣру въ жизнь и въ. идеи?" Да развѣ идеи -- вѣра, развѣ ихъ можно терять, если онѣ были? Идеи, это -- точныя представленія, точныя понятія; онѣ -- знаніе, онѣ -- убѣжденіе. Намъ именно нужно вырабатывать и создавать себѣ точныя гражданскія представленія и ясныя понятія о гражданскихъ обязанностяхъ, да формировать граждански-вліятельное общественное мнѣніе, а не жить только "вѣрой въ жизнь". При одной вѣрѣ въ жизнь можно при первой неудачѣ такъ же легко впасть и въ безвѣріе, а затѣмъ и проклясть свою молодость съ ея увлеченіями, мечтами и порывами. Эту игру, въ которую мы такъ давно играемъ, пора ужь и кончить. Въ томъ-то и дѣло, что мы жили до сихъ поръ больше вѣрой, чувствомъ, да ощущеніемъ своихъ молодыхъ силъ, а по части идей бывали слабы и въ этой области хозяевами сдѣлаться еще не успѣли. Оттого-то мы то дѣльцовъ превращали въ идею, то профессоровъ -- въ дѣльцовъ.

Въ журналѣ Дѣло печатался лѣтъ десять назадъ романъ Горе побѣжденнымъ. Это -- хроника гор. Кіева и той идеи, которой онъ явился такимъ яркимъ выразителемъ въ "конкретной дѣйствительности". Въ промежутокъ времени между Севастополемъ и реформами у насъ думали, что благоустройство создастъ добродѣтельный губернаторъ и состоящій при немъ добродѣтельный чиновникъ особыхъ порученій. Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ мы ушли уже дальше и начали думать, что спасеніе, въ наше общежитіе внесетъ просвѣщенный человѣкъ. И въ самомъ дѣлѣ, если повсюду вмѣсто невѣжественныхъ и неспособныхъ людей поставить людей знающихъ, просвѣщеныхъ и способныхъ, то очевидно, что все должно пойти очень хорошо. Но кто же этотъ наиболѣе способный, знающій и просвѣщенный человѣкъ, кто? Кто же можетъ быть просвѣщеннѣе профессора? И вотъ кіевскіе профессора заняли мѣсто въ городской думѣ, въ городской управѣ, нѣкоторые изъ нихъ въ видахъ благоустройства города посвятили себя кирпичному производству и кіевскія зданія; построенныя изъ профессорскаго кирпича, дѣйствительно скрасили Кіевъ; другіе -- построили себѣ собственные дома... и управленіе городскимъ хозяйствомъ стало профессорскимъ и прежніе кабинетные ученые превратились теперь въ практическихъ дѣловиковъ... Это доброе сѣмя, брошенное на хорошую почву, при благопріятствующихъ его прозябенію условіяхъ, дало теперь такой цвѣтъ (плоды еще впереди): какъ сообщаютъ кіевскія газеты, "нѣкоторые кіевскіе профессора-врачи устроили формальную стачку и рѣшили отказывать въ помощи всѣмъ тѣмъ больнымъ, которые не могутъ передъ началомъ докторскаго совѣта внести пять рублей".

"Возникшее у насъ новаторство,-- говоритъ Кіевлянинъ,-- хотя и объясняется слабостью у насъ общественнаго мнѣнія и излишнею терпимостью общества, является нѣсколько непонятнымъ и даже рискованнымъ, въ виду существующихъ у насъ законоположеній. Съ этой точки зрѣнія попытка труппы кіевскихъ врачей установить свою собственную таксу является дѣйствіемъ совершенно произвольнымъ, и вся ихъ конвенція представляется противорѣчащею и закону, и обычаю. Такой характеръ ея сознается всѣми; упорное же бравированіе этого общаго сознанія является ничѣмъ неоправдываемымъ вызовомъ обществу". Вопросъ о "слабости общественнаго мнѣнія и излишней терпимости общества" и о "существующихъ у насъ законоположеніяхъ" я пока оставлю...

Жилъ еще не такъ давно въ Кіевѣ старичокъ профессоръ-медикъ Мерингъ. Никому онъ не отказывалъ въ своей помощи и самымъ раннимъ утромъ, часовъ въ 7--8, вы могли увидѣть его крытыя дрожки, запряженныя парою лошадокъ, гдѣ-нибудь на краю города у воротъ бѣднаго еврейскаго домишка. Больше рубля никакой еврей Мерингу не давалъ, а случалось, что онъ ѣздилъ и даромъ или же еще и самъ помогалъ больному. Ни одинъ больной никогда не слышалъ отъ Меринга отказа... Кіевскіе профессора-врачи, заключившіе теперь "ученую конвенцію", вѣроятно, не забыли похоронъ Меринга и съ какимъ непритворнымъ горемъ благодарные бѣдняки провожали его гробъ. Они точно чувствовали, что со смертью этого добраго человѣка исчезаетъ для нихъ единственный лучъ свѣта и тепла, и, оплакивая Меринга, они оплакивали свое собственное сиротство. "На кого ты насъ покинулъ, добрый человѣкъ?" -- думали, вѣроятно, плакавшіе бѣдняки.

И Мерингъ былъ практикъ, но онъ не былъ дѣльцомъ. Идея дѣловаго направленія возникла еще въ шестидесятыхъ годахъ и имѣла тоже свою свѣтлую идеальную пору. Какъ всѣ идейныя движенія, это направленіе имѣло въ виду благо всѣхъ, благо Россіи. "Довольно хорошихъ словъ, пора перейти къ дѣлу",-- вотъ формула, которую оно провозгласило. Люди, искренно отдавшіеся идеѣ дѣла, видѣли въ ней свой подвигъ. И они вступили на путь его не просто, а съ покаяніемъ за свое прошлое. Не фразы, не "хорошія слова" нужны для жизни,-- нуженъ для нея суровый трудъ, нужно настоящее "практическое дѣло", и только это практическое дѣло спасетъ насъ, проповѣдывали они. И затѣмъ приносили искренне покаяніе въ своихъ увлеченіяхъ "хорошими словами". Покаяніе было не притворное и торжественное,-- это было сжиганіе кораблей, чтобы не сохранилось ни малѣйшаго слѣда пути къ возврату. Прощаясь съ увлеченіями молодости, они хоронили ее всю, они хоронили и свою пришлую любовь, хоронили всѣ свѣтлыя воспоминанія молодыхъ годовъ съ ихъ безконечными спорами и разсужденіями, съ ихъ увлекающимися порывами, подчасъ, правда, безпредметными, но всегда искренними, благородными, полными любви къ людямъ и готовности на самопожертвованіе. Выбрасывалось за бортъ все, что хотя немного напоминало молодость. Все это были только "хорошія слова", ненужныя для дѣйствительной жизни. Душа опрастывалась отъ всего, что ее украшало, что давало ей силу живаго чувства и дѣлало ее способной на живое дѣло. Не въ переносномъ, а въ буквальномъ смыслѣ люди сжигали все, что могло бы напомнить имъ ихъ свѣтлое, счастливое прошлое. Перебирались даже вещи, бумаги, переписки. Вотъ пачка писемъ, въ которыхъ столько "хорошихъ словъ" и которыми упивалась нѣкогда молодая душа. Прочь ихъ! И пачка летитъ въ топящуюся печку. Вотъ пачка писемъ нѣкогда очень дорогихъ, перевязанныхъ розовою ленточкой,-- и эта пачка, безъ колебаній, летитъ въ печку... Душа опоражнивается отъ увлеченій рѣшительно и радикально и не оставляется въ ней ни одного живаго слѣда. Все прошлое выкинуто, сама душа выкинута и потеряна и обновленный человѣкъ чувствуетъ себя вполнѣ готовымъ на "дѣло".

Въ Кіевѣ, какъ разсказывали, представителемъ этого направленія былъ весьма почтенный профессоръ, достигшій потомъ исключительнаго для профессора положенія. Теоретикъ и ученый, онъ съ искренними убѣжденіемъ искалъ и поощрялъ въ молодыхъ начинающихъ людяхъ дѣловыя практическій способности, чтобы создать работниковъ "дѣла". И онъ ихъ создавалъ, онъ ихъ выдвигалъ, дѣловое направленіе проникло въ городское самоуправленіе, профессора и ученые стали городскими хозяевами, духъ наживы нашелъ свое теоретическое освященіе и на могилѣ безповоротно погребенныхъ "хорошихъ словъ" выросли "дѣла". Идея дѣда открыла просторъ всѣмъ щучьимъ наклонностямъ и создала дѣловой прогрессъ "сверху", съ его программой заботъ о мостовыхъ, хорошихъ тротуарахъ, красивыхъ зданіяхъ, прогрессъ внѣшняго городскаго благоустройства, выгодныхъ дѣлъ, прогрессъ денежныхъ помѣщеній, прогрессъ наживы, но не прогрессъ знаній, просвѣщенія и заботъ о нуждахъ тѣхъ, у кого этихъ нуждъ больше всего.

На одного умственнаго человѣка, искренно сжигавшаго корабли, опоражнивавшаго свою душу и не понимавшаго, что онъ дѣлаетъ, приходилось по сотнѣ штукъ, никакихъ кораблей не сжигавшихъ и отлично понимавшихъ, что они дѣлаютъ. Вся эта игра сѣйгралась въ пользу щукъ.

Несомнѣнно, что знающій могъ быть полезнѣе незнающаго и образованный полезнѣе необразованнаго, да сущность-то "идеи" заключалась совсѣмъ не въ томъ, что всѣ хозяйственныя дѣла Россіи нужно поручить профессорамъ, а въ томъ, что общественнымъ поведеніемъ людей должны руководить не прежнія, а иныя общественно-нравственныя понятія, что мѣсто невѣжества должны занять знаніе и образованіе и мѣсто доброжелательныхъ стремленій, этихъ "хорошихъ словъ" -- вполнѣ соотвѣтствующія имъ хорошія дѣда.

Облачивъ эту справедливую идею въ профессорскій мундиръ, мы не создали ровно никакого ручательства, что профессора будутъ свершать именно тѣ хорошія дѣла, которыхъ отъ нихъ ждутъ, а не займутся только постройкой для себя каменныхъ домовъ] да денежными конвенціями. Очевидно, что договоръ на вѣру общества съ профессорами не состоялся.

Кіевлянинъ винитъ общество въ излишней терпимости и въ слабости его общественнаго мнѣнія. Это обвиненіе напоминаетъ одинъ анекдотъ о Фридрихѣ II. Разъ Фридриху говорятъ, что такой-то его бранитъ. "А есть у него 60 тысячъ войска?" -- спрашиваетъ Фридрихъ.-- "Нѣтъ".-- "Ну, такъ пускай себѣ бранитъ". И Наполеонъ III отлично зналъ, что за нимъ стоитъ пятисоттысячная армія, и потому не обращалъ ровно никакого вниманія на общественное мнѣніе Франціи.

Положимъ, что у кіевскихъ профессоровъ-врачей нѣтъ никакой арміи, нѣтъ арміи и у профессора Владимірова; но что и кіевскіе врачи, и проф. Владиміровъ опираются на какой-нибудь крѣпкій устой -- не подлежитъ никакому сомнѣнію. И въ самомъ дѣлѣ, на судѣ все вокругъ возмущалось поведеніемъ профессора Владимірова, негодовала публика, негодовали чины судебнаго вѣдомства, негодовала адвокатура, негодовала прокуратура (а "отецъ студента-юриста" напечаталъ въ мѣстной газетѣ письмо, полное негодованія). Ужъ чего, кажется, больше! И все это негодованіе привело лишь къ тому, что профессоръ Владиміровъ велъ "неважно" свою защиту, а отказаться отъ нея и не подумалъ.

Кіевлянинъ находитъ, что "упорное бравированіе общественнаго сознанія является ничѣмъ неоправдываемымъ вызовомъ обществу". Что поведеніе кіевскихъ врачей и профессора Владимірова ничѣмъ не оправдывается -- совершенно справедливо, но что въ этомъ поведеніи нѣтъ ни бравированія, ни вызова -- тоже совершенно справедливо. Кажущееся бравированіе есть больше ничего, какъ установившееся теченіе, по которому, должно быть, плывутъ нѣкоторые профессора, не встрѣчая никакихъ препятствій. И поплывутъ они еще и дальше, нисколько не предполагая, что кидаютъ "вызовъ обществу", потому что они вовсе и не думаютъ его кидать. Профессоръ Владиміровъ берется за выгодныя для него судебныя дѣла, а профессора-врачи заключаютъ выгодную для себя стачку вродѣ томскихъ винокуренныхъ заводчиковъ -- вотъ и все. Нравственно это или безнравственно, они этого не знаютъ, какъ не знали этого и томскіе винокуры. Люди поступаютъ такъ потому, что видятъ въ этомъ свою выгоду, что стремиться къ выгодѣ никому не запрещено и что подобныя дѣда дѣлать можно. Вотъ они ихъ и дѣлаютъ.

Значитъ, въ чемъ же вопросъ? Кажется, вопросъ въ томъ, что если у людей нѣтъ руководящаго ихъ поведеніемъ нравственнаго чувства, то нужно, чтобы какая-нибудь внѣшняя сила управляла ихъ поведеніемъ. У присяжныхъ повѣренныхъ есть совѣтъ, который и слѣдитъ за корпоративною адвокатскою нравственностью. У военныхъ подобною руководящею силой является военная честь, честь мундира и офицерскій еръ, который и судитъ тѣхъ, кто нарушитъ долгъ офицерской чести.

Кажется, только эти двѣ корпоративныя организаціи и имѣютъ общественное мнѣніе съ дисциплинарною властью. У другихъ корпорацій, особенно у свободныхъ профессій (художники, музыканты, литераторы), подобной организаціи нѣтъ, хотя у каждой изъ нихъ есть несомнѣнное свое корпоративное общественное мнѣніе, есть поэтому и чувство стыда, т.-е. боязнь общественнаго мнѣнія и забота о томъ, чтобы не вызвать его неодобренія или порицанія.

Судя по словамъ профессора Даневскаго, у харьковской ученой коллегіи корпоративное общественное мнѣніе преслѣдуетъ какія-то другія цѣли, а общественную нравственность своихъ сочленовъ выстраняетъ изъ своей компетенціи. Во всякомъ случаѣ, профессорская нравственность заключается для этой коллегіи не въ томъ, что понимается подъ нею обществомъ. Поэтому-то общественное поведеніе профессора Владимірова и не возбуждало въ коллегіи ни неодобренія, ни протеста, а, напротивъ, протестующее коллегіальное чувство поднималось противъ тѣхъ, кто являлся изобличителемъ. То же самое наблюдается и между кіевскими профессорами, потому что если бы кіевская ученая коллегія въ числѣ своихъ корпоративныхъ обязанностей считала наблюденіе за профессіональною нравственностью, то Кіевлянинъ не сталъ бы обвинять въ слабости кіевское общество и требовать отъ него воздѣйствующаго вліянія.

У насъ чувство стыда развито очень сильно. Это чуть ли не главное, основное наше чувство, которое до сихъ поръ и являлось единственною нравственною уздой для каждаго отдѣльнаго человѣка. Больше всего мы боимся, чтобы о насъ не сказали или не подумали дурно. Чувство боязни порицанія и необыкновенная чувствительность ко всякому охужденію и ко всякой похвалѣ -- не только наша личная, но и наша національная черта. Отъ этого мы и обнаруживаемъ такую наклонность къ таинственности, келейности, къ сокрытію своего поведенія (когда не увѣрены въ немъ) и боимся всякой огласки. Отъ этого же и законъ о диффамаціи встрѣтилъ у насъ такое сочувствіе и создалъ столько судебныхъ дѣлъ.

Что же касается совѣсти и чести, то не то, чтобы эти понятія у насъ не существовали, но они находятся пока въ состояніи неполнаго развитія.. И въ самомъ дѣлѣ, стыдъ -- вполнѣ и для каждаго чувство ясное. Если не хочешь терпѣть стыда, не хочешь, чтобы на тебя смотрѣли косо, неодобрительно или даже съ неуваженіемъ,-- поступай такъ, какъ требуетъ общество. Какое это общество, какъ велики его размѣры -- это все равно. Свое общественное мнѣніе имѣетъ и кружокъ изъ 10--15 человѣкъ, и 3--4 деревенскихъ сосѣда.

Въ понятіи объ общественномъ мнѣніи не заключается никакого точнаго представленія объ его нравственномъ содержаніи. И у воровъ есть свое общественное мнѣніе, которому каждый воръ долженъ подчиняться; У нихъ есть и свое понятіе о воровской чести, котораго оскорблять нельзя. Общественное мнѣніе управляетъ и жизнью въ острогахъ, оно есть и у каторжныхъ. Какое бы ни было общественное мнѣніе, оно всегда нѣчто условное, имѣющее свой собственный кругъ понятій и представленій объ одобряемомъ или неодобряемомъ. Такимъ образомъ, общественное мнѣніе есть, въ сущности, внѣшняя контролирующая сила, но сила громадная, наиболѣе подчиняющая себѣ поведеніе каждаго отдѣльнаго человѣка. Ни законъ, ни судъ, ни уголовная кара не имѣютъ надъ людьми такой предупреждающе-контролирующей власти, какую имѣетъ общественное мнѣніе.

Потому, что общественное мнѣніе бываетъ не только честнымъ, но и безчестнымъ, не только двигающимъ человѣка на добро, но толкающимъ его и на зло, не само по себѣ общественное мнѣніе имѣетъ руководящее значеніе, а по тѣмъ требованіямъ, которыя оно предъявляетъ, по тому кодексу личной и общественной нравственности, которымъ оно одобряетъ одно и порицаетъ другое. Тутъ ужъ выступаетъ вопросъ о совѣсти, вопросъ о томъ, что люди считаютъ дозволеннымъ или недозволеннымъ.

Но и совѣсть, взятая вообще, не разрѣшаетъ вопроса о дозволенномъ и недозволенномъ. Совѣсть тоже бываетъ разная; у каждаго человѣка она своя собственная и отвѣчаетъ его нравственнымъ воззрѣніямъ, нравственнымъ понятіямъ, нравственному чувству, нравственнымъ инстинктамъ, привычкамъ и вообще составу его души. И, тѣмъ не менѣе, совѣсть есть внутренній законъ человѣка,-- тотъ его законъ, который человѣкъ самъ признаетъ для себя обязательнымъ. Поэтому-то человѣкъ, нарушившій самъ свой собственный законъ, страдаетъ внутреннимъ неудовлетвореніемъ, страдаетъ иногда ужасно, мучительно-болѣзненно -- и это-то и есть такъ называемое угрызеніе совѣсти.

Чтобы застрадать угрызеніемъ совѣсти, человѣку вовсе не нужно вообразить себѣ, что о немъ скажутъ, и ему не бросится краска стыда въ лицо при мысли, что о немъ подумаютъ люди, мнѣніемъ которыхъ онъ дорожитъ. Совѣсть не есть головное или умственное чувство, какъ стыдъ.

Вотъ эта-то самая совѣсть и служитъ основой общественнаго мнѣнія. Совѣсть есть центральная сила, связывающая въ болѣе или менѣе тѣсную группу извѣстныя нравственно душевныя однородности. Это не условленный и чаще всего безсознательный союзъ людей, сходныхъ цо своимъ инстинктамъ и нравственнымъ тяготѣніямъ и способныхъ понимать только то, что находитъ откликъ въ ихъ душѣ.

Но, вѣдь, и душа человѣка не явилась на свѣтъ Божій во всеоружіи своего гражданскаго и общественнаго величія. Много прошло вѣковъ, прежде чѣмъ дикарь, путемъ постояннаго развитія, превратился, наконецъ, въ величественный обращикъ того гражданскаго героизма, какой исторія даетъ въ лицѣ Вашингтона, этого чистѣйшаго, благороднѣйшаго и лучшаго представителя общественной совѣсти.

Насколько же у насъ развита именно эта совѣсть, насколько тѣсную и вліятельную группу составляютъ люди этого развитія? Что люди съ наиболѣе развитою общественною совѣстью у насъ есть и что они въ приговорахъ своей совѣсти едва ли въ чемъ-нибудь разойдутся -- не подлежитъ сомнѣнію. Но является еще и другой вопросъ,-- вопросъ чисто-практическій: насколько у этого высшаго суда общественной совѣсти есть средствъ и возможностей обнаруживать свое вліятельное воздѣйствіе?

Общество наше живетъ пока отдѣльными мірками и распадается на группы по роду своихъ занятій. Есть у насъ міръ адвокатовъ, міръ судебный, міръ военныхъ, коммерческій міръ, художественные и литературные кружки. Распадаясь по спеціальностямъ, каждый такой отдѣльный міръ, а иногда и мірокъ, живетъ своимъ корпоративнымъ общественнымъ мнѣніемъ и своею собственною общественною совѣстью. Между этими спеціальными совѣстями нѣтъ нерѣдко ни малѣйшей связи. Что, напримѣръ, общаго между адвокатскою совѣстью и совѣстью купеческою или судейскою совѣстью и совѣстью желѣзнодорожниковъ? Каждая изъ подобныхъ спеціальныхъ совѣстей можетъ расходиться съ общею совѣстью, въ чемъ наше общество и имѣло возможность уже не разъ убѣждаться. Еще недавно общество возмущалось нравами и понятіями адвокатскаго міра, дѣйствительно, торговавшаго своею совѣстью. Съ тѣхъ поръ многое измѣнилось въ этомъ мірѣ и нравственная дисциплина его значительно поднялась. Теперь наступила очередь для желѣзнодорожниковъ и для коммерческаго міра. Въ особенности поражаетъ своею тупостью наша коммерческая совѣсть или, вѣрнѣе, наша торговая безсовѣстность. На всю Россію падаетъ за нее стыдъ и, какъ выразился нѣкогда лѣтописецъ о Новгородѣ, "стали мы въ поруганіе сосѣдямъ нашимъ".

Но въ чемъ же имѣетъ возможность выразиться у насъ нравственный союзъ людей въ дѣлѣ той общей гражданской совѣсти, которая иногда не находитъ себѣ мѣста въ частной корпоративной совѣсти купцовъ, желѣзнодорожниковъ, коллегій ученыхъ, общественныхъ воспитателей и т. д.? Чѣмъ и въ чемъ эта совѣсть можетъ обнаружить свой запретъ и какія у нея возможности, чтобы встать во всеоружіи своей нравственной власти и строгаго контроля надъ каждою отдѣльною единоличною или корпоративно-дѣловою нравственностью? Единственнымъ органомъ ея у насъ является въ настоящее время печать.

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.V, 1889

Оставить комментарий Шелгунов Николай Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1889 Обновлено: 01/04/2021. 61k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Шелгунов Николай Васильевич Очерки русской жизни

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXXV.

Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни