Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ

XXXIII.

   Звѣздочетовская исторія хотя и не такой сильный громъ, который могъ бы заставить всѣхъ перекреститься, но подумать по поводу этой исторіи мы, все-таки, подумали. Въ этомъ, конечно, и главный интересъ исторіи. Интересна она какъ поводъ для мышленія, какъ смотръ, который мы сдѣлали нашимъ мыслямъ и понятіямъ.
   Въ девяносто случаяхъ изъ ста мы заявили себя психологами и моралистами. Преобладающее большинство газетъ рѣшило, что Звѣздочетовъ злодѣй, что поступки его позорные и нечеловѣческіе, что холодная и разсчитанная, грабительская система его поведенія хуже открытаго разбоя, что это -- извергъ безпримѣрной жестокости и т. д. Для изображенія Звѣздочетова въ возможно отвратительномъ нравственномъ безобразіи было употреблено столько яркихъ красокъ, что эффектъ воздѣйствія на моральное чувство долженъ былъ получиться полный.
   Итакъ, Звѣздочетовъ -- злодѣй и извергъ. Но что же дальше? Это "дальніе" разрѣшить тѣмъ болѣе важно, что звѣздочетовская исторія есть старая и нескончаемая сказка о бѣломъ бычкѣ. Но старую сказку мы оставили въ покоѣ, вѣроятно, потому, что она всѣмъ извѣстна, и подвели звѣздочетовской исторіи такой разсудочный итогъ. Одни сказали, что фактъ не имѣетъ "важнаго общественнаго значенія" и только характеренъ "въ бытовомъ смыслѣ". Другіе утверждали, что фактъ именно и важенъ въ общественномъ смыслѣ, что у него есть глубокіе и широко распространенные корни не только въ понятіяхъ и нравахъ общества, но и въ цѣлой области знанія, питающей эти понятія и нравы. "... Вся юриспруденція, и практическая, и теоретическая,-- рѣшили эти другіе,-- построена на томъ, что болѣе умный человѣкъ объегориваетъ менѣе умнаго человѣка. А называется это, смотря по обстоятельствамъ дѣла, или узаконеніемъ факта, или мошенничествомъ..." Таковы отличительныя черты профессіи юриста, и съ этимъ нужно примириться. Въ ней все такая сплошная ложь, такое схоластическое крючкотворство, такая область условностей и формализма, что преступленіе юриста есть, въ сущности, только нарушеніе художественнаго закона о свѣто-тѣняхъ. Онъ "перепустилъ" немного,-- это совершенно вѣрно, но если бы онъ не дошелъ до "точки", что бы сказалъ кліентъ? Нравственность, что ли, нужна кліенту? Увы, кліенту нуженъ исполнительный листъ, а не нравственность... Возьмите обвинительный актъ по звѣздочетовскому дѣлу и прочтите его безъ всякой предвзятой мысли. Что такое, въ концѣ-концовъ, Звѣздочетовъ? Ловкій юристъ -- и только. Когда приходится дѣйствовать въ средѣ, у которой только одно помышленіе, какъ бы, путемъ разныхъ ухищреній, кляузъ и проч., урвать кусокъ пожирнѣе или отнять не принадлежащее,-- что остается юристу? Взобраться на каѳедру и прочитать послѣднюю проповѣдь графа Толстаго? Очевидно, это абсурдъ. Юристъ дѣйствуетъ по призванію. Онъ долженъ выговорить себѣ сначала гонораръ и затѣмъ объявить: "все это -- грязь и развратъ, жадность и кляузничество, но по статьѣ такой-то легко выиграть дѣло, а потому зайдемте къ нотаріусу Бизяеву и заключимъ тамъ подробное условіе".
   Неужели и въ самомъ дѣлѣ все это такъ? Неужели юристы и юридическая наука только для того и существуютъ, чтобы подыскивать въ законѣ такія статьи, которыя нужны для объегориванія? Конечно, нѣтъ. Это просто обращикъ умствованія одной большой петербургской консервативной газетѣ "разсудительнаго" направленія, полемизирующей съ Граждал чиномъ и Московскими Вѣдомостями и въ принципѣ признающей даже самоуправленіе.
   Консервативное умствованіе именно тѣмъ и отличается отъ всякаго другаго общественнаго умствованія, что оно строго въ отношеніи морали, особенно личной, что оно всегда желаетъ уничтожить полезныя учрежденія и всегда думаетъ очень сложно и непослѣдовательно. Такимъ оно является и въ настоящемъ случаѣ. По обыкновенной логикѣ, все дѣло въ томъ, что Звѣздочетовъ намошенничалъ, а по консервативному мышленію оказывается, что только одинъ Звѣздочетовъ и поступилъ правильно и что онъ изображаетъ собою такое юридическое учрежденіе, которое обязано помогать "объегориванію" на юридическомъ основаніи и по точнымъ существующимъ для того статьямъ закона. Что тутъ можно возражать? Вотъ ужь истина, что если Богъ захочетъ наказать человѣка, то отниметъ отъ него разумъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, личной ли морали у насъ недостаетъ и мы только потому мало добродѣтельны, что намъ мало о добродѣтели твердятъ, или звѣздочетовская исторія говоритъ что-нибудь другое?...
   Былъ въ пятидесятыхъ годахъ въ Петербургѣ оберъ-полицеймейстеръ Кокошкинъ, больше извѣстный своимъ кучеромъ, отличавшимся такимъ голосомъ, что когда онъ крикнетъ: "пар", "берегись",-- лошади шарахались въ сторону, а народъ, переходившій черезъ улицу, метался въ паническомъ страхѣ, не зналъ куда бѣжать. Порядокъ блюдъ Кокошкинъ строго и полицію держалъ въ ежевыхъ рукавицахъ. За свои способности къ порядку Кокошкинъ былъ назначенъ харьковскимъ генералъ-губернаторомъ. При широкихъ правахъ и полномочіяхъ тогдашнихъ генералъ-губернаторовъ, Кокошкицъ имѣлъ, конечно, полный просторъ выказать свои правительственныя способности и онъ на этомъ просторѣ ихъ дѣйствительно и выказалъ.
   Шла разъ весною 1851 года, въ Харьковѣ, по тротуару вдова полковника Ольшевская и позвала извощика, стоящаго на биржѣ. Вся извощичья биржа поскакала кучей и одинъ изъ извощиковъ ударилъ г. Ольшевскую дышломъ, свалилъ съ ногъ и переломилъ ей два ребра. Старшій полицеймейстеръ довелъ объ этомъ до свѣдѣнія Кокошкина и доложилъ, что виновный не открытъ, потому что извощики отказались его выдать. Въ тотъ же день Кокошкинъ предложилъ губернатору собрать всѣхъ харьковскихъ извощиковъ на Николаевскую площадь и дать, на мѣстѣ происшествія, каждому по двѣсти пятидесяти ударовъ розгами. Распоряженіе это приказалъ исполнить въ двадцать четыре часа и объ исполненіи донести, внушивъ извощикамъ, чтобы они подъѣзжали къ сѣдокамъ по одиночкѣ, шагомъ, начиная съ праваго фланга. "До двухъ сотъ извощиковъ было собрано на Николаевской площади и наказаны розгами подъ наблюденіемъ младшаго харьковскаго полицеймейстера Мерказина".
   Въ томъ же Харьковѣ, на углу Клочковской улицы и Мордвиновскаго переулка, стоялъ, колодецъ, съ невысокимъ срубомъ и Ничѣмъ не огороженный. Въ мартѣ 1853 года упалъ въ колодецъ чиновникъ Аз--кинъ. Хотя воды было въ колодцѣ мало, но бѣдняга до того иззябъ, что едва стоналъ. Стонъ услышалъ случайно проходившій по Клочковской улицѣ квартальный, вытащилъ Аз--кина и доставилъ его въ полицію. Для поданія помощи Аз--кину, находившемуся почти въ безчувственномъ состояніи, квартальный послалъ въ клинику за ординаторомъ. Ординаторъ не пришелъ. Квартальный велѣлъ пригласить фельдшера, но и фельдшеръ, сославшись на ночное время, тоже не явился. Тогда квартальный отвезъ почти полумертваго Аз--кина въ единственную тогда харьковскую больницу на Сабуровой дачѣ и тамъ его оставилъ. Когда донесли объ этомъ событіи Кокошкину (который былъ и попечителемъ университета), то онъ удалилъ ординатора отъ должности, арестовалъ его на мѣсяцъ на гауптвахтѣ, а фельдшеру приказалъ дать при полиціи пятьсотъ ударовъ розгами, "что и было въ точности исполнено",.
   Одна изъ домовладѣлицъ, дворянка, купилна на благовѣщенскомъ базарѣ щуку, заплатила за нее деньги и хотѣла уже уходить, какъ подошелъ полицейскій унтеръ-офицеръ, наблюдавшій за базарнымъ порядкомъ, и сталъ требовать отъ покупательницы, чтобы она уступила ему щуку, потому что другой щуки у торговки не было. Покупательница, конечно, запротестовала. Тогда городовой выхватилъ у нея изъ рукъ щуку и ударилъ ею по лицу покупательницу. Кокошкинъ приказалъ дать унтеръ-офицеру за оскорбленіе дворянки шестьсотъ розогъ въ присутствіи всѣхъ полицейскихъ служителей, и приказаніе опять "было въ точности исполнено", несмотря на то, что унтеръ-офицеръ былъ георгіевскій кавалеръ (Южный Край).
   А вотъ, что было мѣсяца два назадъ, кажется, въ Гдовскомъ уѣздѣ. Волостной судъ присудилъ мужика къ двадцати розгамъ. Старшина былъ золъ на мужика и поспѣшилъ выполнить приговоръ въ тотъ же день, не выждавъ срока для обжалованія. Мужикъ въ жалобѣ на старшину пишетъ, что не физическая боль составляетъ для него обиду, а что надъ нимъ теперь смѣются всѣ деревенскіе мальчишки. И это чувство достоинства создалось въ, какія-нибудь двадцать пять лѣтъ простою отмѣной варварскаго учрежденія. Отмѣна варварскаго учрежденія создала чувство личнаго достоинства не только въ тѣхъ безправныхъ людяхъ, которыхъ можно было прежде сѣчь сотнями на городскихъ площадяхъ, но подняла и достоинство генералъ-губернаторской власти, освободивъ ее отъ подобнаго права. Какой изъ теперешнихъ генералъ-губернаторовъ нашелъ бы совмѣстнымъ съ своимъ достоинствомъ походить на Кокошкина?
   Привелъ я эти факты для того, чтобы показать, насколько простая перемѣна въ отношеніяхъ измѣняетъ нравственность обѣихъ сторонъ. Не моральное воздѣйствіе создало новое чувство достоинства, не перемѣна моральныхъ понятій породила чувство стыда. На тѣлесное наказаніе народъ сталъ смотрѣть какъ на дѣйствіе позорящее и оскорбительное только съ отмѣной розогъ. Но чтобы новыя нравственныя отношенія установились, слѣдуетъ сначала уничтожить тѣ преграды, которыя именно и мѣшаютъ установленію этихъ отношеній.
   Изумительно, что эту азбуку общественности приходится напоминать послѣ отмѣны крѣпостнаго права, тѣлесныхъ наказаній, послѣ введенія суда присяжныхъ, послѣ двадцатипятилѣтія земства. Что-то случилось съ нашимъ общественнымъ мышленіемъ, и точно вѣтеръ какой выдулъ изъ насъ азбуку общественныхъ понятій, которую мы еще недавно знали, повидимому, такъ твердо. Или съ другимъ классомъ учениковъ мы теперь заговорили? Есть и это, но есть и большая умственная понятность, очень замѣтно обнаружившаяся въ одной части либеральнаго лагеря. Во время реформъ эта группа либераловъ думала иначе. Она находила тогда, что только общественными перемѣнами создаются новыя, лучшія и болѣе нравственныя отношенія, а теперь стала сердито проповѣдывать, что лишь личною нравственностью общество можетъ создать перемѣны въ своихъ внутреннихъ отношеніяхъ. Случилось это только потому, что либералы, о которыхъ рѣчь, построили свою формулу прогресса на компромиссѣ, слѣпивъ ее изъ двухъ противуположныхъ понятій,-- вотъ и получился такой абсурдъ, какъ "движеніе" въ "неподвижной дѣйствительности". Изобрѣтя такую изумительную формулу и предложивъ Россіи "двигаться въ неподвижности", названные либералы, однако, не сняли съ себя своего прежняго ярлыка и, конечно, оказались бы очень изумленными, если бы ихъ назвали "консерваторами" Въ то же время, между "либеральными консерваторами", признающими въ принципѣ, что самоуправленіе выше бюрократическаго строя, и "консервативными либералами", проповѣдующими "движеніе въ неподвижности", почти никакой раздѣлительной черты нѣтъ, и очень трудно разсмотрѣть, гдѣ кончаются первые и начинаются вторые. Разница между тѣми и другими только въ оттѣнкахъ. И эта разница въ оттѣнкахъ выражается преимущественно въ томъ, что либеральные консерваторы меньше настаиваютъ на морали и какъ будто больше желаютъ стоять на мѣстѣ, а консервативные либералы хотятъ больше двигаться и хотя сами умственно и стоякѣ на мѣстѣ, но другихъ заставляютъ производить хорошіе моральные поступки и, для возбужденія моральной энергіи, не прочь прибѣгнуть даже къ давленію и понуканію. Въ общемъ же, ни тѣ, ни другіе не идутъ впереди жизни, идейнаго воздѣйствія не обнаруживаютъ, общественной мысли не освѣжаютъ, критической мысли не трогаютъ, а занимаются только "подчистками" и говорятъ устами середины, голосъ которой они изображаютъ въ печати.
   И пускай бы за ними оставался этотъ голосъ, потому что и "серединѣ" нужно имѣть его. Но въ этомъ есть и несомнѣнная общественная опасность,-- опасность, грозящая правильному развитію общественной мысли, ибо и безъ того "середина" даетъ себя слишкомъ чувствовать въ современной жизни. Что же будетъ, если представители середины возьмутъ на себя роль общественныхъ водителей и начнутъ спутывать и такъ небогатый обиходъ нашихъ гражданскихъ понятій (что они по мѣрѣ своихъ силъ и дѣлаютъ), вмѣсто того, чтобы ихъ распутывать.
   А распутать и разложить въ порядкѣ кажущуюся (именно кажущуюся, а не дѣйствительную) путаницу нашего теперешняго умственнаго обихода совсѣмъ легко, если твердо знать свою точку и въ область гражданскихъ понятій не вводить того, что къ ней не принадлежитъ.
   Мы даже и внѣшнюю политику уводимъ въ область чувства. Мы хотимъ быть рыцарями, оказывать услуги и благодѣянія, получать благодарность и преданность. Совершенно какъ Китъ Китычи, благодѣтельствующіе своихъ бѣдныхъ родственниковъ. А когда же окажется, что нашими рыцарскими чувствами сосѣди пользуются для того, чтобы насъ же и провести, мы негодуемъ не на себя, а на сосѣдей, воспользовавшихся нашею довѣрчивостью, чтобы сшить себѣ шубу.
   Только недавно явился въ нашей печати поворотъ, и она начала понимать, что внѣшнія политическія отношенія устанавливаются не симпатическими чувствами, а совершенно безстрастными разсудочными соображеніями о такой организаціи взаимныхъ международныхъ отношеній, при которой ни одинъ народъ не могъ бы давить и эксплуатировать другаго, и чтобы международное развитіе свершалось по закону взаимной солидарности, на равныхъ правахъ, безъ всякаго подчиненія и давленія.
   Этотъ законъ международной политики остается закономъ и для внутренней. Чтовъ первой политикѣ достигается равновѣсіемъ народныхъ группъ, то во внутренней -- равновѣсіемъ внутреннихъ отношеній. И какъ международное равновѣсіе не создается симпатическими чувствами, такъ не создается симпатическими чувствами и равновѣсіе внутреннее. Вся наша теперешняя озадаченность только оттого и происходитъ, что мы никакъ еще не можемъ найти законъ силъ и политическія понятія сваливаемъ въ одну кучу съ личными.
   Правда, мы, кажется, еще никогда не страдали такъ сильно чувствомъ, и именно личнымъ, какъ нынче, и, вѣроятно, оттого-то никогда еще не искали болѣе усиленно утѣшенія и ободренія. Не находя его въ собственномъ сознаніи и въ окружающей жизни, мы стали требовать его извнѣ, отъ печати, преимущественно отъ публицистики, и оставались всегда недовольны, когда утѣшенія не встрѣчали.
   Это все хорошіе признаки. Глубоко задѣтое и наболѣвшее чувство должно создать такую же наболѣвшую и глубокую мысль. И дѣйствительно, никогда еще въ русскомъ обществѣ напряженное чувство, ищущее своего разрѣшенія въ подобномъ же напряженіи мысли, не бывало такъ сильно, даже болѣзненно сильно, какъ нынче. Теперь напряженъ каждый; каждый пытается найти какой-нибудь точный руководящій выходъ для своей мысли. А такъ какъ выходъ этотъ еще не найденъ и напряженіе ничѣмъ пока не разрѣшилось, то и во всемъ обществѣ повторяется то же, что бываетъ съ каждымъ отдѣльнымъ человѣкомъ, когда въ немъ клубятся и борятся разныя нерѣдко противорѣчащія одна другой мысли, и онъ не остановился ни на одной изъ нихъ. Теперешній нашъ умственный моментъ -- великій историческій моментъ. Въ немъ какъ бы повторяются сороковые года, когда въ окружающемъ затишьи работало наболѣвшее чувство и зрѣла широкая общественная мысль. Въ какому разрѣшенію придетъ современная мысль, пока закрыто будущимъ.
   Великая эпоха Петра свершилась какъ бы безъ всякаго участія отдѣльныхъ умственныхъ напряженій. Вся умственная и дѣятельная энергія того времени сосредоточилась, въ колоссальной фигурѣ Петра Великаго, который одинъ своими мощными руками и рубилъ окно въ Европу.
   Вторая великая эпоха русской исторіи -- паденіе крѣпостнаго права -- была тоже только результатомъ предъидущаго напряженія. Это была работа назрѣвшей мысли, перешедшей въ дѣйствіе, оттого-то она и имѣла такой восторженный, ликующій и шумный характеръ. То было побѣдоносное торжество и воодушевленная работа множества работниковъ, рубившихъ уже не маленькое окно, въ которое проходилъ только мерцающій свѣтъ, а снижавшихъ цѣлый заборъ, стоявшій поперекъ русской жизни. Петръ рубилъ одинъ, а тутъ работали уже сотни тысячъ работниковъ.
   Теперь наступило иное время и опять не дѣла, а думы. Конечно, мы могли бы думать нѣсколько погромче, поэнергичнѣе, порадивѣе и больше вслухъ, чѣмъ это у насъ происходитъ. Тогда и думать было бы намъ легче. Но и въ этой своей тихой думѣ мы также ростомъ, какъ росли и въ минуты ликованій. Передъ Петромъ Великимъ было тоже тихо и передъ паденіемъ крѣпостнаго права было тихо и теперь тихо. Есть одна разница въ этихъ тишинахъ. До Петра мы думали подъ спудомъ и не имѣли даже гражданской азбуки, передъ паденіемъ крѣпостнаго права у насъ была уже литература и критика, а теперь есть столичная и провинціальная жизнь.
   Думаемъ мы, однако, не одною столичною и провинціальною печатью, еще больше и напряженнѣе мы думаемъ внѣ печати. И думаетъ теперь каждый не потому только, чтобъ этому каждому стояло что-нибудь въ жизни поперекъ (и прежде всегда что-нибудь стояло), а потому, что наступило такое время, что пришла пора думать каждому. Съ паденіемъ крѣпостнаго права не съ однихъ крестьянъ снялась веревочка, привязывавшая ихъ къ мѣсту. Размножившемуся интеллигенту и народившемуся разночинцу пришлось тоже жить на свой страхъ, какъ свободному человѣку, и создавать, свою жизнь при новыхъ и много болѣе усложненныхъ отношеніяхъ, которыхъ при крѣпостномъ правѣ не было.
   Во всю свою предъидущую тысячелѣтнюю работу русскій умъ для общественной гармоніи не придумалъ другой связующей гражданской идей, кромѣ идеи власти, однимъ изъ средствъ которой было всеобщее крѣпостное право. Теперь, съ отмѣной этого средства, установившаяся прежде "крѣпостная" гармонія нарушилась и для связи освободившихся единоличныхъ произволовъ потребовался новый цементъ, уже не прежній, внѣшній, а новый, внутренній, иного идейнаго состава.
   Сочинять или изобрѣтать этотъ новый цементъ намъ не приходилось. Въ той же тысячелѣтней работѣ русскаго ума нашелся вполнѣ готовый матеріалъ, которымъ оставалось только воспользоваться и затѣмъ продолжать ту же историческую работу. Такъ русскій умъ и поступилъ. Онъ вступилъ въ это было забытое и поросшее историческое русло, и началась новая энергическая работа мысли, которая продолжается и въ сей моментъ.
   "Мужикъ", который былъ выдвинутъ впередъ и данъ, какъ "идеалъ",-- совсѣмъ не тотъ дѣйствительный мужикъ, котораго князь Мещерскій предлагаетъ снова "пороть", какъ поролъ Кокошкинъ харьковскихъ извощиковъ. Этого мужика не выпорешь, ни въ какую кутузку его не посадишь, никакими земными силами его не уничтожишь и въ руки его не возьмешь, потому что это -- мужикъ "историческій", потому что онъ есть "народное" начало нашей исторіи. Для развитія этого начала крѣпостное право было плотиной. И вотъ, когда плотина оказалась снятою, остановленное было теченіе снова пошло своимъ ходомъ.
   Историческій мужикъ есть тотъ мужикъ, сильный чувствомъ взаимности и стойко-крѣпкій въ своемъ единодушіи, который не только создалъ, но и сохранилъ, несмотря на всѣ историческія преграды и противодѣйствія, свой "міръ", свое деревенское "вѣче", въ которомъ и "баба" имѣетъ голосъ. Это мужикъ, сложившій общину, съ которой не разстается никогда, которую онъ несетъ съ собою на край свѣта, когда переселяется, которую онъ хранитъ въ видѣ артели, если на время освобождается отъ власти земли. Это та органическая прирожденность, которая не знаетъ иного дѣйствія, кромѣ сообща.
   Вотъ этотъ-то историческій мужикъ и сохранилъ въ своемъ "мірскомъ" началѣ всѣ основные инстинкты человѣческаго существованія и ту высшую правду и высшую справедливость, которую онъ и самъ назвалъ "божескою",-- г настолько она дѣйствительно чиста и высока въ ея истинно-евангельскомъ разумѣніи, не знающемъ ни знатныхъ, ни богатыхъ, ни избранныхъ, а сливающемъ всѣхъ въ одномъ, единомъ общемъ братствѣ, въ одинаковомъ чувствѣ равнаго человѣческаго достоинства, какъ всѣхъ одинаково званныхъ.
   Но, вѣдь, эта "божеская" правда жива, все-таки, только въ идеѣ, и если у "дѣйствительнаго" мужика ея больше, чѣмъ у интеллигента, то только потому, что дѣйствительный мужикъ живетъ "міромъ", общиной, при менѣе сложныхъ условіяхъ, чѣмъ разсыпчатый интеллигентъ, знающій дока только культъ своего личнаго я. А, между тѣмъ, только разсыпчатый интеллигентъ и изображаетъ собою нашу единственную лабораторію ума, вырабатывающую всѣ формы и отношенія жизни, всѣ порядки для лучшаго общежитія. Только интеллигентъ и есть творецъ нашего общественнаго сознанія: онъ прорубилъ окно въ Европу, онъ свершилъ освобожденіе крестьянъ, онъ въ настоящее время думаетъ свою новую думу.
   Теперь наблюдается одно любопытное явленіе, не для всѣхъ, однако, ясное: одно за другимъ слѣдовали чествованія поэтовъ. Сначала чествовали Полонскаго, потомъ Майкова, теперь Фета. Почему же ихъ стали чествовать, когда еще не такъ давно чествованіе ихъ было бы совершенно невозможно? Въ одномъ петербургскомъ изданіи есть такое этому объясненіе: "Въ это время (время Добролюбова и Писарева) его (Фета) рѣшительно не понимали (это Добролюбовъ-то и Писаревъ, сами поэты и художники слова): его произведенія, по его же собственному справедливому признанію, подвергались строгому остракизму почти во всѣхъ изданіяхъ; почти всѣ считали своею обязанностью смѣяться надъ ними; ихъ знали больше по пародіямъ на нихъ. Для того, чтобы поэзія Фета была оцѣнена по достоинству, нуженъ былъ коренной переворотъ въ общественномъ настроеніи, переломъ жизни, нужно было освобожденіе отъ всего того, что въ недавнее время такъ грубо и крѣпко опутывало наше сознаніе. Въ наши дни такой переломъ совершился".
   Что же это такое опутывало наше сознаніе такъ грубо и крѣпко, отъ чего намъ слѣдовало освободиться? Отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ Русское Дѣло въ статьѣ по поводу чествованія того же А. А. Фета. "Нѣтъ шествія безъ препятствія, какъ души безъ грѣха,-- говоритъ Р. Дѣло,-- и нашъ поэтъ испыталъ всю силу "препятствій"; мы разумѣемъ то гоненіе и глумленіе въ. Свисткѣ, которое выпало на долю А. А. Фета. Тяжелы были тѣ времена и -- грѣшны мы -- мы частью оправдываемъ нападки современниковъ,-- точнѣе, литературы 60-хъ годовъ,-- на "чистую" поэзію. Не "шепотъ, робкое дыханье, трели соловья, не поцѣлуи влюбленныхъ въ тѣни плакучей ивы, не щебетанье пташки" носились въ воздухѣ, въ суровомъ разрѣженномъ воздухѣ того времени: то время жило великими (государственными интересами, жило тяжелою думой о соціальномъ быто-устройствѣ, жило мыслью о реальномъ счастьѣ массы людей... Надо ли вспоминать извѣстныя имена?... Вотъ почему нашъ поэтъ со своимъ субъективнымъ лиризмомъ очутился не au courant... Не то теперь..." И настолько "не то теперь", что въ Петербургѣ стали устроиваться "любительскіе... балетные спектакли" и "лавры Цукки не даютъ спокойно спать нашимъ дамамъ. Сначала онѣ вздумали увлекаться цыганами; теперь увлеклись балетными танцами". Иронизируя надъ этимъ, Южный Край замѣчаетъ, что все это "въ духѣ времени". "Теперь, какъ извѣстно,-- говоритъ газета, хорошо знающая свою провинцію,-- въ числѣ другихъ орудій борьбы съ нигилизмомъ гг. консерваторы возлагаютъ не малую надежду на "широкое распространеніе среди общества и учащейся молодежи страстишки поплясать". И не только поплясать. Не знаю, какъ провинціальные гимназисты, а петербургскіе семи- и восьмиклассники проводятъ свои свободные и праздничные дни за винтомъ. Это несомнѣнный "переломъ", освобожденіе отъ всего того, что въ недавнее время "такъ грубо и крѣпко опутывало наше сознаніе". Понятно, что при подобномъ "переломѣ" можетъ дрогнуть ужасомъ каждая живая душа, и дрогнетъ въ ней даже и не гражданское, а простое, обыкновенное живое человѣческое чувство. Возникаетъ мысль о нравственномъ и умственномъ спасеніи дѣтей,-- тѣхъ младенцевъ и дѣтей, которые въ будущемъ явятся распорядителями нашихъ общественныхъ судебъ. И приходится подумать о спасеніи человѣческой души не ради ея одной. Ради этого спасенія приходится дорожить всѣмъ, что можетъ тронуть ея общечеловѣческія струны и заставить ихъ звучать чувствомъ той "человѣческой красоты и непобѣдимой свободы духа", во имя которыхъ В. А. Гольцевъ поднялъ бокалъ на празднествѣ Фета, напомнивъ обществу, что "идеалы человѣчности, добра и красоты слишкомъ еще слабы въ нашей жизни".
   Это -- положительная сторона отношенія къ поэзіи; а ея сторона отрицательная, личная, выражающаяся уже въ отношеніи не къ поэзіи вообще, а въ поэтамъ, какъ къ проповѣдникамъ этой красоты, въ то время, когда выступаютъ разныя темныя силы, старающіяся убить въ зародышѣ всякіе идеалы человѣчности и взаимной любви, была совершенно точно установлена литературнымъ обозрѣвателемъ Русской Мысли, слова котораго и я повторю: "Спасибо поэту за то (говоритъ авторъ обозрѣнія по поводу стихотвореній Фета), что онъ не отдалъ своей музы на служеніе темнымъ силамъ, что онъ остался вѣренъ себѣ, своему чистому служенію искусству въ пѣсняхъ о горѣ и радостяхъ любви".
   И это не слова "примиренія", какъ выразилось Русское Дѣло по поводу рѣчи В. А. Гольцова, а просто слова вѣрнаго пониманія дѣйствительности,-- слова, въ которыхъ выразилось общественное "страховое" чувство, готовое въ извѣстныя общественныя времена оберегать всякую силу, такъ или иначе сѣющую въ обществѣ сѣмена блага, добра и человѣчности, недостатокъ которыхъ даетъ чувствовать окружающая жизнь.
   Здѣсь же объясненіе и другаго личнаго факта -- теперешняго общественнаго значенія гр. Л. Н. Толстаго. Въ то время, когда, по выраженію Русскаго Дѣла, все "жило великими государственными интересами, жило тяжелою думой о соціальномъ бытоустройствѣ, жило мыслью о реальномъ счастіи массы людей" и субъективный лиризмъ, какъ нѣчто ужъ слишкомъ личное, не могъ быть въ курсѣ, гр. Л. Н. Толстой цѣнился какъ художникъ, но какъ общественный мыслитель, а тѣмъ болѣе какъ гражданскій вождь, никакого передоваго мѣста занять не могъ. Гр. Толстой былъ извѣстенъ какъ основатель ясно-полянской народной школы и педагогическаго журналаЯсная Поляна, и воспитательное вліяніе гр. Толстаго едва ли шло дальше скромныхъ предѣловъ его ясно-полянской школы.
   Если бы не случился "переломъ", гр. Толстой, вѣроятно, и до сихъ поръ оставался бы- въ тѣхъ скромныхъ общественныхъ предѣлахъ, которые ему тогда отмежевала жизнь. Теперь же нѣкогда скромная фигура сельскаго учителя выросла въ строгій величественный образъ авторитетнаго проповѣдника общественной морали.
   Все это случилось оттого, что измѣнился характеръ дѣятельнаго движенія мысли, Въ то время, въ которое все "жило великими государственными интересами", идеи высшей любви, красоты и гармоніи стояли передъ этими всѣми какъ готовый образъ, какъ цѣль, какъ идеалъ для овладѣвшей всѣми "тяжелой думы о соціальномъ благоустройствѣ". Напоминать эти идеалы ужъ было незачѣмъ и учить общественной любви было некого, потому что всѣ и безъ того жили ею, потому что все и дѣлалось во имя этой любви. И въ томъ верховомъ теченіи, которое жило этими идеалами тогда, все и теперь осталось на своихъ мѣстахъ. Въ верхнемъ, не изсякшемъ и теперь слоѣ русской мысли цѣлы, попрежнему, и идеалы любви и красоты, цѣлы и идеалы соціальнаго благоустройства.
   Работа теперешней активной мысли свершается не для этого верхняго слоя. Она идетъ не въ глубь, а въ ширь. Это опять популяризація, но популяризація преимущественно нравственныхъ понятій въ новомъ формирующемся и готовящемся для будущаго слоѣ русской жизни.
   Если это такъ, если теперь все направлено на воспитаніе этихъ низовъ и на подготовку ихъ для будущаго, то достаточно ли мы понимаемъ, что мы дѣлаемъ, и сообщаемъ ли теперешнему умственному моменту его историческое величіе, какъ это было въ сороковыхъ годахъ, подготовлявшихъ наступившую затѣмъ освободительную эпоху?
   Превосходный, истинно-жизненный отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ Гл. Ив. Успенскій въ одномъ изъ своихъ фельетоновъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ. "Жизнь общественная,-- говоритъ онъ,-- идетъ у насъ какъ-то помимо общественныхъ вопросовъ, и всякій современный дѣятель, настойчиво осуществляющій на дѣлѣ какую-нибудь часть общественнаго дѣла, едва ли ощущаетъ удовольствіе неразрывной живой связи своего дѣла съ обществомъ, съ жизнью общественною". Я воспользуюсь второю частью этой замѣтки, которая примѣняется непосредственно къ нашимъ современнымъ идейнымъ вождямъ.
   Читатель, конечно, помнитъ обращеніе гр. Л. Н. Толстаго къ русскому обществу, а, можетъ быть, преимущественно къ молодежи, по случаю "Татьянина дня". Въ моральной своей сущности оно было несомнѣнно справедливо съ перваго и до послѣдняго слова, если бы скромно и въ одиночку сидящая по всѣмъ угламъ Россіи интеллигенція внезапно, 12 января, собралась по всѣмъ трактирамъ, чтобы упиться.
   Но если бы даже и такъ, если бы праздникъ годовщины Московскаго университета походилъ вполнѣ на парадные праздники, т.-е. что люди, какъ выражается гр. Толстой, жившіе буднями и работой, въ одинъ опредѣленный день покидаютъ свою работу и принимаются ѣсть необычныя вкусныя кушанья, пить заготовленное пиво и водку и упиваются до того, что цѣлуются, обнимаются, кричатъ, поютъ пѣсни, то умиляются, то храбрятся, то обижаются; всѣ говорятъ, никто не слушаетъ; начинаются крики, ссоры и иногда драки... то на вопросъ, который ставитъ гр. Толстой: "что это такое? Отчего это?" -- будетъ ли отвѣтомъ: "А это праздникъ"?
   То-то, отвѣтъ ли это? Что значитъ праздникъ? Откуда берется въ народѣ эта неудержимая потребность выскочить изъ будень, что-то сдѣлать такое, чтобы нарушить обычное теченіе, пожить иными ощущеніями, поѣсть и необычайныя вкусныя кушанья и попить пива и вина. Пьянство, конечно, дѣло дикое и не средство для обновляющихъ ощущеній. Но, вѣдь, тутъ дѣло не въ средствахъ, а въ причинѣ, заставляющей искать какое-то средство, чтобы найти удовлетвореніе, котораго обыденная жизнь не даетъ.
   И по отношенію къ интеллигенціи и въ особенности по отношенію къ молодежи задача моральнаго вождя въ томѣ ли, чтобы выступать нынче съ проповѣдью объ аскетическомъ житіи, или же въ томъ, чтобы спросить себя, что создаетъ это тяготѣніе людей другъ къ другу, какая неудовлетворенная и неудержимая потребность ихъ собираетъ, и этой-то потребности и дать моральное удовлетвореніе? У гр. Толстаго же нашелся только камень, вмѣсто хлѣба.
   Даже Русское Дѣло, воспользовавшееся статьей гр. Толстаго, чтобы во 2 No обрушиться на "привычки" интеллигенціи и на "редакцію профессорской газеты", въ 4 No уже усомнилось въ умѣстности "обличенія". "Въ громовой проповѣди гр. Толстаго,-- говоритъ Р. Д.,-- слышится, прежде всего, нотка негодованія не только на излишество, но на полную неумѣстность вообще проводить праздникъ съ чашами въ рукахъ. "Кипѣли чаши, кипѣли съ ними рѣчи наши", какъ говоритъ Пушкинъ... Чтобы двѣ тысячи молодежи собралось иначе почтить 12 января, немыслимо; у насъ это было бы или незаконная сходка, или тошнотворное "засѣданіе". Что же? провести день въ молчаніи, встрѣчая другъ друга словами memento шогі? Что дѣлать, если только бутылка вина разъ въ годъ и сближаетъ людей разныхъ возрастовъ? Что дѣлать, если нѣтъ никакихъ другихъ живыхъ путей общительности,-- не существуетъ ни литературныхъ, ни другихъ кружковъ, гдѣ бы было весело и гдѣ молодежь чувствовала бы себя дома?"
   Въ томъ ли задача современнаго моралиста, чтобы корить ростущую молодежь въ пьянствѣ и въ дурномъ примѣрѣ для народа? Если бы моралистъ имѣлъ передъ своими духовными очами часть русской молодежи, для которой интересы жизни сводятся только къ винту, которая ищетъ своего удовлетворенія только въ танцахъ, любительскихъ балетахъ, а подчасъ въ оргіяхъ и попойкахъ, подобно купеческимъ саврасамъ, -- моралистъ былъ бы вполнѣ правъ.
   Но развѣ онъ обратился къ этой молодежи? Конечно, нѣтъ. Люди искали "единенія и солидарности"; они собирались во имя тѣхъ самыхъ высшихъ цѣлей, во имя которыхъ шли въ университетъ, во имя тѣхъ высшихъ задачъ просвѣщенія, для осуществленія которыхъ именно и учились и вступили въ жизнь. А цѣль была только одна: "знаніе и прогрессъ,-- прогрессъ въ мысли и въ дѣлѣ, въ пониманіи и трудѣ, въ выработкѣ высшихъ идеаловъ и въ неутомимой дружной работѣ къ ихъ осуществленію". Вотъ что именно люди искали въ "единеніи и солидарности", и вотъ для чего они собрались. Поэтому, то ли слово долженъ былъ произнести проповѣдникъ, которое онъ произнесъ, или слово, которое бы обращалось къ разуму и чувству и возбуждало идеи высшей общественной морали, которая зажигаетъ сердца и волнуетъ умы, соединяя всѣхъ въ одномъ общемъ стремленіи къ объединенію духовныхъ силъ на служеніе прогрессу и на дружную борьбу со всякимъ мракомъ, неправдой и насиліемъ?
   У каждаго времени есть свои задачи. Если мы переживаемъ теперь время мысли и дѣло этой мысли впереди, то мы только то и должны свершать, въ чемъ заключается задача времени. Въ разрѣшеніи этой задачи проповѣдники личной морали намъ не помогутъ. Они ужъ совсѣмъ отдѣлились ютъ земли и парятъ въ такой небесной высотѣ, въ которой дѣйствительныя нужды людей перестаютъ имѣть какое бы то ни было значеніе. Поэтому-то, даже опускаясь иногда на землю и желая обмолвиться земнымъ словомъ, онц настоящаго земнаго слова никогда найти не могутъ и понятно, что не отыскиваютъ охотниковъ висѣть вмѣстѣ съ ними между небомъ и землей.
   Наклонность къ личной морали имѣетъ у насъ историческое происхожденіе и сохранило вполнѣ свою старую традицію. Въ настоящее время это больше ничего, какъ дурная привычка безсознательной мысли оставаться въ неподвижномъ положеніи, точно въ Россіи не было никакихъ гражданскихъ реформъ, и мы все еще продолжаемъ времена московской волокиты.
   Въ тѣ времена помышлять о человѣкѣ было некогда. Всѣ государственныя силы уходили на то, чтобы создать и закрѣпить цѣлость расползавшагося общаго, а на внутреннее устроеніе уже не оставалось большихъ силъ. Внѣшнія границы мы создали крѣпкія, и внутри этихъ границъ все стояло поперекъ одно другому. Ни жизнь, ни имущество, ни честь не находили себѣ защиты; народъ бѣжалъ толпами въ лѣса или уходилъ въ количество, чтобы спастись отъ непорядковъ и отъ тѣхъ, кто порядки долженъ былъ создавать и водворять. Правду можно было купить только деньгами, а личный произволъ умилостивить или подачками, или покорностью и смиреніемъ. Все зависѣло отъ лица. Ни гражданская честь, ни гражданскія понятія не были никому извѣстны, правды въ правѣ не существовало, да не существовало и никакихъ правъ, а были лишь обязанности; гарантій -- никакихъ. Это былъ какой-то котелъ, въ которомъ клубилось одно лишь неустроеніе, и каждому приходилось спасаться, какъ онъ знаетъ, своими силами.
   При такой безпомощности каждаго, когда къ самихъ порядкахъ не было никому защиты и никто не впалъ, гдѣ искать спасенія отъ произвола, оставалось одно средство: обращеніе къ личной совѣсти каждаго, въ проповѣди житія по-божески, во взаимной любви и братствѣ, Это обращеніе къ личнымъ чувствамъ только потому и являлось единственнымъ якоремъ спасенія, что безсильный умъ стоялъ въ недоумѣніи передъ непреодолимою для него задачей уравновѣшенія единоличныхъ произволовъ мѣрами гражданскаго устроенія.
   Историческій мужикъ, правда, выработалъ себѣ страховой порядокъ въ общинѣ, слабое начало гражданственности сказалось и въ земщинѣ; но эти инстинктивные зачатки гражданственности такъ и остались зачатками и не нашли своего продолженія въ господствовавшихъ общихъ порядкахъ и отношеніяхъ, не возвысились до государственнаго сознанія.
   Начало государственному сознанію положилъ Петръ Великій. Но въ формахъ, которыя онъ создалъ, преобладала только одна сторона этого сознанія -- исключительно государственная, а для развитія гражданскаго общежитія не было оставлено почти никакого мѣста. Этому развитію открывался только одинъ путь -- путь образованія, одинъ изъ наиболѣе медленныхъ путей при неподвижности формъ. Что могло сдѣлать образованіе, то оно и сдѣлало. Въ особенности помогли университеты. Но это опять былъ культъ личности, хотя и въ иной формѣ.. До Петра весь разсчетъ благоустройства основывался на человѣческой совѣсти и на присущей ей божеской правдѣ. Теперь разсчетъ основывался уже на умственномъ развитіи, на иныхъ понятіяхъ, на сознаніи гражданской чести. Но то, что давали университеты этому сознанію, было каплей въ морѣ и внутри неподвижныхъ формъ жизни клубилось прежнее неустроеніе, въ борьбѣ съ которымъ истощалась всякая энергія и чувствовала себя безсильной самая крутая власть, безплодно требовавшая отъ своихъ органовъ честности, неподкупности и правды. Крайнимъ выраженіемъ этой общественной системы, полагавшей, что благоустройство создается добродѣтельнымъ житіемъ и хорошими примѣрами, явился художественно-литературный идеалъ добродѣтельнаго чиновника и добродѣтельнаго губернатора. Это было послѣднее слово системы, нашедшей себѣ поддержку въ литературѣ въ то время, когда въ воздухѣ вѣяло уже новымъ.
   На другой же день освобожденія крестьянъ, суда присяжныхъ и земства открылись во всѣхъ концахъ Россіи живые ключи и свершилось невиданное чудо: внезапно, какъ бы изъ-подъ земли, явились новые люди, которые прежде, несмотря на всѣ обращенія къ совѣсти и чести, ниоткуда не появлялись: судьи стали судить честно и неподкупно, волокита кончилась, помѣщикъ превратился въ земскаго человѣка и покрылъ Россію десятками тысячъ школъ, больницъ, въ народѣ пробудилась потребность знанія, возникло небывалое чувство личнаго достоинства.
   И все это создалось лишь небольшимъ сравнительно числомъ перемѣнъ. При этомъ надо прибавить, что только освобожденіе крестьянъ и всеобщая воинская повинность являются общими мѣрами. Затѣмъ остальныя реформы, земство, судъ присяжныхъ и даже мировой судъ, составляютъ достояніе лишь великороссійскихъ губерній, а окраины, какъ Западный и Балтійскій край, Царство Польское, Кавказъ, сѣверныя губерніи и вся громадная Сибирь, ихъ или вовсе не имѣютъ, или имѣютъ въ неполномъ видѣ.
   Но и помимо этой количественной неполноты между петровской и послѣдними реформами есть большая аналогія. Петръ прорубилъ только окно въ Европу. И потомкамъ нашимъ заборъ, снятый реформами шестидесятыхъ годовъ, будетъ казаться тоже только окномъ. Дѣйствительно, въ окно шестидесятыхъ годовъ проходитъ не столько свѣта и воздуха, чтобы мы могли догнать Европу, идущую едва ли не вдвое скорѣе, и чтобы у себя дома мы имѣли повсюду столько свѣта, сколько его нужно по нашей темнотѣ.
   Реформы коснулись лишь "органовъ" власти и неоспоримо поставили ихъ сразу на такую высоту гражданскихъ обязанностей, какая была для нихъ прежде недостижима, но не надо забывать, что одно изъ самыхъ наглядныхъ послѣдствій реформъ есть народившійся разночинецъ и размножившійся интеллигентъ. Уже во время реформъ было указано и на народившагося разночинца, какъ на новое явленіе жизни, и на народившагося интеллигентнаго пролетарія, о которомъ прежде тоже не было слышно.
   И вотъ двадцать пять лѣтъ печать говоритъ постоянно о томъ и о другомъ, но ни для того, ни для другаго никто еще не поставилъ прибора на пиру природы, какъ это было, напримѣръ, сдѣлано для народа актомъ освобожденія.
   Съ тѣхъ поръ и разночинецъ, и интеллигентный пролетарій все ростутъ и множатся, все плодятся и наполняютъ Русскую землю. Было время, когда тотъ и другой составили себѣ даже репутацію безпокойнаго элемента. Теперь это время, кажется, кончилось. Но въ виду того, что для разночинца и интеллигентнаго пролетарія на пиру природы никто прибора до сихъ поръ не поставилъ, въ послѣднее время явилось очень настойчивое къ нимъ обращеніе, чтобы этотъ приборъ они сами себѣ поставили, ибо ни отъ кого они его не дождутся.
   Это настойчивое обращеніе, въ сущности, де больше, какъ газетная популяризація давно уже существующаго факта. Вѣдь, не умиралъ же интеллигентный пролетарій до сихъ поръ съ голоду, не понимая въ своемъ интеллигентномъ неразуміи, что всякому человѣку нужно пить и ѣсть, чтобы потребовалось говорить, да еще съ высокой каѳедры: "Господа, пожалуйста, подумайте о насущномъ хлѣбѣ, и если вы его не находите въ городахъ, то идите въ деревню, которая накормитъ всякаго голоднаго, а человѣку безъ дѣла дастъ дѣло".
   А, впрочемъ, если такое слово потребовалось, то очевидно, что и оно вызвано жизнью. Но довольно ли одного этого слова по нашему времени, и именно по нашему времени, вотъ въ чемъ вопросъ? Ну, пускай всѣ интеллигентные пролетаріи и голодные разночинцы займутъ въ деревняхъ мѣста писарей, старостъ, старшинъ; а изъ "міра" ихъ больше не будетъ, а что же дальше-то? Дальше, конечно, не получится ничего, потому что консервативный либерализмъ ничего дальше и не желаетъ, да, пожалуй, и не видитъ. Онъ тоже проповѣдуетъ только "мораль", и было бы любопытно знать, какъ бы прозвучало его слово, если бы оно, подобно "воззванію" гр. Толстаго, явилось программой для бесѣдъ "Татьянина дня"?
   Не для толковъ о "хлѣбѣ" собирались люди во всѣхъ концахъ Россіи, собирались не сельскіе хозяева, собирались бывшіе и настоящіе студенты -- цвѣтъ нашей интеллигенціи. Распредѣлялись они по группамъ во имя того общаго, что ихъ по преимуществу объединяло. Тутъ были и старики и молодые, ростущіе и выросшіе, обезпеченные и бѣдные, создавшіе себѣ положеніе и никакого положенія еще не создавшіе. Старики и люди зрѣлые собирались, чтобы отдохнуть на воспоминаніяхъ своей лучшей молодой поры и припомнить тѣ лучшія времена канувшаго былаго, когда жилось очень широкими надеждами и упованіями. Молодежь искала "объединенія и солидарности", въ свое прошлое не заглядывала, потому что у нея его нѣтъ, но за то со смѣлостью и увѣренностью смотрѣла впередъ и разрѣшала свои вопросы ужь, конечно, не по программѣ о кускѣ "хлѣба". И у теперешней молодежи, можетъ быть, дѣйствительно только одна программа будущаго,-- та программа, до которой она и сама уже додумалась. Эта программа ни предыдущею, ни слѣдовавшею за нею и теперь уже зрѣлою молодежью не была ни придумана, ни разрѣшена. Ее приняла, какъ умственное наслѣдіе пережитаго предыдущаго, интеллигенція нарождающаяся.
   "Бывали хуже времена", но и то молодежь не жила мыслью о хлѣбѣ и не шла за тѣми, кто говорилъ ей о хлѣбѣ и винѣ.
   Въ Екатеринославскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ напечатаны воспоминанія бурсака добраго стараго времени, конечно дореформеннаго. Тяжелое это было доброе время, когда бурсакъ питался впроголодь, когда онъ жилъ подаяніемъ купцовъ и болѣе состоятельныхъ гражданъ, когда многимъ изъ бурсаковъ не въ чемъ было показаться на улицу, когда въ бурсѣ замерзала вода отъ морозу. Вотъ какая была тогда нищета и напасть. Но ни голодъ, ни холодъ не убивали въ юношествѣ "честныхъ стремленій и благородныхъ порывовъ,-- говоритъ авторъ.-- Холодъ и голодъ и другія невзгоды жизни не мѣшали лучшимъ изъ семинаристовъ увлекаться литературою и съ терпѣніемъ переписывать въ толстыя тетради творенія поэтовъ того времени: старика Державина, болѣе современнаго Жуковскаго и гремѣвшаго славой Пушкина".
   "Во времена Помяловскаго,-- прибавляетъ Южный Край,-- "бурсаки" тоже имѣли своего рода "альбомы", но они наполнялись не одами Державина, не балладами Жуковскаго, не геніальными созданіями Пушкина, а извлеченіями изъ пламенныхъ рѣчей Лассаля, изъ блестящихъ памфлетовъ Герцена, изъ зажигательныхъ статей Колокола и Полярной Звѣзды. Чѣмъ-то увлекаются и увлекаются ли чѣмъ-нибудь семинаристы нашихъ дней?..."
   Не намъ, помятымъ людямъ, отвѣчать на этотъ вопросъ не только за семинаристовъ, но и за всю другую молодежь, что ростетъ и готовился для жизни во всѣхъ другихъ мѣстахъ. Теперешняя молодежь счастливѣе былой молодежи, списывавшей Державина и Пушкина. Больше знаетъ она и той молодежи, которая еще въ недавнее время восторгалась Лассалемъ. Та волна отхлынула, идетъ другая волна. Знанія теперешней молодежи полнѣе и шире, ея мысли зрѣлѣе и у нея есть уже опытъ. Это не ея личный опытъ, но она участвуетъ въ немъ наслѣдственно, потому что была свидѣтельницей суровыхъ уроковъ жизни, вынесенныхъ другими. Говорятъ, что эта суровая пора прошла и объ этомъ было заявлено на обѣдѣ харьковскихъ студентовъ въ Петербургѣ. Дай Богъ! Жизнь должна вступить на ровный прогрессивный путь развитія и она на него вступитъ непремѣнно. Но пока мы все еще на этомъ пути и прогрессивное теченіе жизни больше похоже на свѣтлые ключи, скромно и въ одиночку журчащіе подъ поверхностью и еще не слившіеся въ одно общее русло. Слитая въ это единое русло -- задача будущихъ людей,-- тѣхъ будущихъ людей, передъ которыми въ видѣ ихъ жизненной программы уже возникла идея "единенія и солидарности". Въ этой идеѣ лежитъ первое ядро будущаго общества,-- мы же живущіе и до насъ жившіе создавали только прогрессивныхъ людей, партизановъ прогресса.
   Если это такъ (а нужно думать, что это такъ), то всѣ теперешнія обращенія къ обществу и обвиненія его въ томъ, что оно не кладетъ своимъ вліяніемъ преградъ тѣмъ или другимъ противообщественнымъ фактамъ, и должны оставаться гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, какъ это въ дѣйствительности и есть.
   И въ самомъ дѣлѣ, кого мы винимъ, къ кому обращаемся, есть ли что-нибудь реальное въ томъ, къ чему мы обращаемся, какъ къ существующему, или же это только идейный образъ желательнаго, которое каждый носитъ въ своей душѣ, и выраженіе назрѣвающей потребности въ подобной вліятельной, сдерживающей и контролирующей силѣ?
   У насъ было общество, когда существовало крѣпостное право. И это общество являлось такимъ законченнымъ, цѣльнымъ, что едва ли что-нибудь подобное можно встрѣтить гдѣ-либо теперь. Существовало аналогичное общество развѣ въ южныхъ штатахъ Американскаго Союза до освобожденія негровъ;
   Не умственные интересы и, пожалуй, даже не гражданская и государственная идея связывали крѣпостное общество,-- его связывало единство экономическихъ условій, солидарность страховаго чувства и привилегированное положеніе. Оттого-то оно и было такъ однородно. Цѣльность и компактность общества заключались не только въ его внутреннемъ сословно-хозяйственномъ интересѣ, но и въ тѣхъ средствахъ, которыми снабдило и упрочило его государство. Помѣстное дворянство составляло государственный институтъ, охранительное ядро цѣльности самого государства, во всѣхъ своихъ учрежденіяхъ проникнутое и связанное однородною идеей. Это былъ институтъ, скрѣпленный настолько своими правами, и настолько проникнутый идеей собственной цѣльности, что онъ-то и являлся единственнымъ устоемъ, на которомъ покоилось и утверждалось все наше внутреннее годарственное существованіе. Помѣстное дворянство управляло внѣ всякаго контроля крестьянами, оно выбирало исправниковъ, нижній земскій судъ, предсѣдателей гражданскихъ и уголовныхъ палатъ и имѣло въ этихъ палатахъ своихъ дворянскихъ членовъ и засѣдателей. Такимъ образомъ, мѣстная администрація, полиція, судъ находились если и не въ прямой зависимости отъ помѣщиковъ, то косвенно вполнѣ подчинялись ихъ вліянію и служили ихъ интересамъ.
   Конечно, это общество было только крѣпостное и его общественное мнѣніе -- исключительно крѣпостное и сословное. Но рѣчь не объ этомъ, а о цѣльности общества и единствѣ его общественнаго мнѣнія. И мнѣніе это было вполнѣ однородное и точное въ своихъ цѣляхъ, интересахъ и охранительныхъ задачахъ. Его не разъѣдали никакія сомнѣнія, никакія противорѣчія или противуположныя умственныя теченія, возникающія при разнообразіи и несходствѣ интересовъ и задачъ жизни. Тутъ было все однородно и опредѣленно, а потому было опредѣленно и однородно и общественное мнѣніе этого опредѣленнаго и однороднаго общества.
   Съ освобожденіемъ крестьянъ это общество рушилось. Прежнія узкія границы, обнимавшія интересы лишь одного помѣстнаго сословія, разошлись въ туманную даль и какъ бы расплылись, утерявъ всякое очертаніе. Вмѣсто исключительно помѣстныхъ интересовъ, явилась масса интересовъ новыхъ и чрезвычайно разнообразныхъ, а съ ними и масса новыхъ идей, понятій, желаній, стремленій, цѣлей и задачъ, прежде не существовавшихъ.
   Общая идея государственныхъ интересовъ тоже расширилась до необычайности и приняла въ себя массу новыхъ задачъ, возникшихъ изъ новыхъ отношеній, прежде или неизвѣстныхъ, или же поглощавшихся одними помѣстными интересами.-- Простое и немудреное согласованіе простыхъ и несложныхъ интересовъ былаго однороднаго строя превратилось теперь въ такую сложную, а подчасъ и неуловимую въ своихъ границахъ задачу, что должны были измѣниться и самыя задачи государства. Всѣ прежнія границы теперь раздвинулись, а несложно-мѣстные интересы и помѣстныя права, распредѣлившись въ массѣ новыхъ соучастниковъ и возникшихъ новыхъ гражданскихъ группъ, расширились до невиданныхъ еще предѣловъ, открывъ небывалыя возможности для образованія новаго общества съ инымъ общественнымъ мнѣніемъ, на прежнее ужь, конечно, не похожимъ.
   Первое время по освобожденіи свершилось только распаденіе прежняго общества на новыя части и группы, возникавшія изъ процесса распаденія. Этотъ процессъ, кажется, можно считать уже законченнымъ, но новое общество еще не сформировалось, а только къ этому будущему обществу и могли бы быть обращены требованія, которыя такъ часто предъявляются въ печати, и были бы справедливы указанія вродѣ тѣхъ, которыя дѣлаетъ Недѣля по поводу убійства Ковердяковской: "не слѣдуетъ ли, прежде всего, обратить вниманіе на улучшеніе общественной атмосферы въ смыслѣ подъема духа и энергіи въ обществѣ?"
   Конечно, обратить вниманіе слѣдуетъ, но именно въ томъ и вопросъ, на что обратить его прежде всего: на улучшеніе общественной атмосферы (предполагается, что въ смыслѣ "общества", о которомъ собственно и говоритъ Недѣля) или какой-нибудь другой атмосферы? Должна улучшиться
   и общественная атмосфера, это вѣрно; но что значитъ улучшиться? Улучшиться общественная атмосфера въ смыслѣ нравственнаго воздѣйствія можетъ только возможностями для проявленія этого воздѣйствія. Въ энергіи недостатка не будетъ. Подъемъ же духа создастъ сознаніе обществомъ самого себя, какъ дѣятельной нравственной силы, что, напримѣръ, и было при крѣпостномъ обществѣ, державшемъ высоко голову, потому что оно чувствовало свое значеніе и было несомнѣнною силой.
   Въ подобныхъ ли возможностяхъ находится то, что нынче называютъ обществомъ? И если не въ подобныхъ, правильно ли указаніе, съ которымъ Недѣля къ нему обращается?
   Дѣло было вотъ въ чемъ. Вдову священника, Ковердяковскую, убили ея племянники, Богоявленскіе, и чтобы скрыть слѣды преступленія, подожгли квартиру убитой. Слѣды, однако, были настолько очевидны, что относительно наличности преступленія не могло быть никакихъ сомнѣній: перина, одѣяло, волосы жертвы были пропитаны кровью, а по показанію малолѣтняго Богоявленскаго, ее били "какъ-будто вальками по подушкамъ". "На другой день убійства пріѣхалъ становой приставъ, произвелъ бѣглый осмотръ трупа и затѣмъ... роспилъ съ преступниками и ихъ матерью пять бутылокъ вина и отправился къ мѣстному священнику уговорить его похоронить убитую, за что мать преступниковъ при становомъ обѣщала дать 300 руб., а самъ становой пообѣщалъ сдѣлать пожертвованіе на церковь... Затѣмъ пріѣхалъ судебный слѣдователь; вмѣстѣ съ становымъ они переночевали" у священника, выпили полведра водки, и утромъ пьяная компанія, вмѣстѣ съ врачемъ, отправилась на вскрытіе трупа, причемъ ничего подозрительная найдено не было. Въ концѣ-концовъ, слѣдователь представилъ дѣло къ прекращенію, что и было утверждено окружнымъ судомъ. Лишь много времени спустя, по дошедшимъ до прокурора слухамъ о насильственной смерти Бовердяковской, было назначено новое разслѣдованіе. Преступники очутились на скамьѣ подсудимыхъ и приговорены къ каторжнымъ работамъ. Становой приставъ и урядникъ, обвинявшіеся въ умышленномъ сокрытіи слѣдовъ преступленія, были присяжными оправданы".
   "Всмотритесь въ эту картину изъ дѣйствительной жизни,-- говоритъ Недѣля,-- вѣдь, это невѣроятная, ошеломляющая эпопея. Первѣйшіе столпы уѣздной администраціи, столпы уѣздной интеллигенціи, въ рукахъ которыхъ, можно сказать безъ преувеличенія, находятся жизнь и смерть обывателя,-- врачъ, становой приставъ, судебный слѣдователь, отчасти даже священникъ,-- затушовываютъ преступленіе... которое было всенародно извѣстно. И они не только захотѣли,-- они смогли сдѣлать это... становой приставъ нашелъ нужнымъ только уладить дѣло со священникомъ... а всѣмъ прочимъ населеніемъ совершенно пренебрегъ, какъ будто его вовсе и не было... только темнымъ путемъ случайныхъ "слуховъ" дѣло могло дойти до свѣдѣнія прокурорскаго надзора, вовсе не особенно далекаго отъ населенія".
   Что же во всемъ этомъ такого удивительнаго и будто бы совсѣмъ выходящаго изъ ряда вонъ? Ну, конечно, становой приставъ "всѣмъ прочимъ населеніемъ совершенно пренебрегъ, какъ будто его вовсе и не было", потому что его для становаго и въ дѣйствительности не было и нѣтъ. Да и что значитъ населеніе? Развитые въ одиночку по своимъ усадьбамъ владѣльцы, живущіе другъ отъ друга въ 5,10, 15 верстахъ, или крестьяне, раскинутые тоже отдѣльными деревнями? Деревня (т.-е. вообще все населеніе сельскихъ мѣстностей) живетъ только слухами, а вовсе не общественнымъ мнѣніемъ, которое не имѣетъ ни центра для объединенія, ни какого-либо воздѣйствующаго вліянія. Передамъ такой фактъ: отравляется въ деревнѣ (на погостѣ) молодой человѣкъ, и священникъ, чтобы избавить матъ отъ позора огласки, вскрытія, дознанія, хоронитъ покойника. Это дѣло, несомнѣнно неправильное, кончается, однако, вполнѣ "домашними" средствами и никакое "общественное мнѣніе" о немъ ничего не знаетъ, да и узнать не можетъ, какъ оно вообще не знаетъ и дѣдъ становыхъ приставовъ. Уголовныя дѣла и особенно чѣмъ-нибудь выдающіяся оглашаются "слухами" и "стоустою молвой", въ сельскихъ мѣстностяхъ вообще энергичной. Если подобный слухъ дойдетъ до прокурора, какъ это было въ дѣлѣ Ковердяковской,-- дѣло встанетъ на свою дорогу, а не дойдетъ -- кончится тѣмъ, чѣмъ оно кончилось. Чего тутъ, спрашивается, недостаетъ общественному мнѣнію: подъема духа, энергіи, или чего другаго? У тѣхъ, кто хочетъ поступить, нарушая всякую правду и законъ, весь разсчетъ основанъ на недостаткѣ гласности, а подчасъ и. на возможности "выскочить" изъ дѣла. Что же мы, живущіе по деревнямъ, тутъ подѣлаемъ?

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.III, 1889

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru