Шелгунов Николай Васильевич
Очерки русской жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.

XXX.

   Фактически, теперешнее время -- не время широкихъ задачъ, а время мелочей, маленькихъ мыслей и несущественныхъ споровъ.
   Въ числѣ этихъ несущественныхъ споровъ и взаимныхъ обвиненій выплылъ опять старый вопросъ объ отцахъ и дѣтяхъ. Оказывается, что полнаго умственнаго благополучія нѣтъ у насъ только потому, что отцы мѣшаютъ дѣтямъ, а дѣти -- отцамъ. Слѣдовательно, очевидно, что все было бы хорошо, если бы на свѣтѣ не было ни отцовъ, ни дѣтей.
   Пресловутый вопросъ объ антагонизмѣ поколѣній въ тонъ видѣ, какъ онъ установился и живетъ до сихъ поръ въ мнѣніи большинства, утвердилъ Тургеневъ романомъ Отцы и дѣти. Пришпиливъ "отцовъ и дѣтей", какъ пришпиливаютъ бабочекъ, Тургеневъ отразилъ только ту дѣйствительность, которую онъ воспринялъ своимъ художественнымъ зрѣніемъ и переработалъ въ своемъ художественномъ сознаніи. Затѣмъ, нарисовавъ большое полотно, онъ выставилъ его на показъ, публика посмотрѣла на мастерскую картину единоборства новыхъ гораціевъ и куріаціевъ, и борьба "отцовъ и дѣтей" утвердилась въ общемъ сознаніи, какъ окончательное разрѣшеніе вопроса о причинѣ волнообразнаго движенія русскаго прогресса, а легенда о борьбѣ поколѣній стала преемственною истиной.
   Въ то время, когда все это случилось, "дѣти" (хотя между ними были и очень почтенные "отцы") шумно выступили на путь новаго движенія мысли. Моментъ былъ страстный и потому картина, нарисованная Тургеневыми только обострила отношенія. Она устанавливала фактъ въ такихъ необъединимыхъ подробностяхъ, что даже критики новаго движенія при объясненіи истиннаго смысла картины разошлись въ разныя стороны и раздѣлились на враждебные лагери.
   Такимъ образомъ, фактъ остался, попрежнему, только фактомъ. Общество узнало лишь одно, что борьба поколѣній въ русской жизни существуетъ, что она повторяется изъ поколѣнія въ поколѣніе и что фактъ этотъ нужно принять въ такомъ видѣ, какъ онъ установленъ.
   Но Тургеневъ, не только какъ художникъ, но и какъ человѣкъ иной формаціи, никакого разрѣшенія этого вопроса и не могъ дать. Его умственныя симпатіи оставались на сторонѣ такъ называемыхъ "отцовъ", которые были ему знакомы и ясны и которыхъ поэтому онъ могъ нарисовать въ полной ихъ умственной законченности. Новое же движеніе мысли (такъ называемыя "дѣти") настолько еще не сформировалось, что обрисовывалось лишь въ видѣ направленія. Но и какъ направленіе оно было совсѣмъ чуждо Тургеневу. Чувствовалъ онъ въ немъ что-то справедливое, способное создать болѣе удовлетворяющую всѣхъ правду отношеній, симпатизировалъ этой невѣдомой ему правдѣ, но постичь ее умомъ не могъ, что онъ и самъ говаривалъ, да еще разъ сказалъ и своимъ романомъ.
   Вотъ какъ стоялъ тогда этотъ вопросъ и въ какомъ видѣ отравилъ его Тургеневъ. Онъ отыскалъ "новаго человѣка", далъ ему внѣшній образъ, въ двухъ его нарождающихся формахъ -- въ видѣ активной, двигающей сознательной критической умственной силы (Базаровъ) и въ видѣ эмбріона будущей толпы (Аркадій), показалъ равное происхожденіе этихъ двухъ силъ (хотя и невѣрно) и далъ ихъ только въ формѣ движенія "какой-то" новой сильной мысли, получившей "какой-то" толчокъ и двинувшейся въ направленіи, которое ей этотъ толчокъ сообщилъ.
   Художественное изображеніе "дѣтей" не показало ихъ идейнаго происхожденія,-- они явились чѣмъ-то выхваченнымъ и оторваннымъ и ихъ преемственная связь осталась не выясненной. Вопросъ, не изслѣдованный въ этомъ направленіи, такъ и остался неизслѣдованнымъ, общество взяло его только внѣшнимъ образомъ и запечатлѣло въ себѣ, какъ картину борьбы всего стараго со всѣмъ молодымъ. Правда ли это? Выгодна ли для общественнаго развитія подобная, утвердившаяся въ общественномъ мнѣніи, "теорія прогресса"? Всегда ли назадъ идутъ только "отцы", или же назадъ идутъ иногда и "дѣти"? Борьбой ли поколѣній свершается движеніе и потому его нужно узаконить, или оно свершается борьбой идей, совсѣмъ независимыхъ отъ поколѣній, которыя въ этой борьбѣ являются сами лишь только средствомъ? Центръ тяжести понятія о движеніи и застоѣ -- въ борьбѣ ли поколѣній, или его нужно перенести въ другое мѣсто? Наконецъ, существуютъ ли поколѣнія въ видѣ какихъ-то двухъ военныхъ армій: дѣтей и стоящихъ противъ нихъ отцовъ?
   Это вопросы очень важные и разобраться въ нихъ необходимо. Если весь вопросъ -- въ борьбѣ поколѣній, то совершенно ясно, что борьба между ними есть неизбѣжное и неустранимое условіе общественной жизни. Тутъ возникаетъ очень опредѣленный, осязательный образъ препятствія, стоящаго стѣной, и противъ этой стѣны и должны быть направлены всѣ усилія. Но если движеніе создается не поколѣніями, а тѣми или другими идеями, выразителями которыхъ въ одинаковой степени могутъ являться и отцы, и дѣти, то вопросъ становится совершенно иначе. И не только устанавливается иначе весь этотъ вопросъ, но и устанавливается совсѣмъ иная общественная и личная (семейная) нравственность, потому что измѣняется предметъ борьбы. Въ идеѣ и какъ принципъ, "отцы" перестаютъ быть врагами дѣтей, противъ которыхъ нужно бороться, а "дѣти" перестаютъ быть тою непокорностью, противъ которой должны быть принимаемы "мѣры" Общественная мысль вырабатываетъ себѣ другой критерій и получаетъ совсѣмъ другое движеніе.
   Поколѣнія, какъ двѣ какія-то отдѣльныя и враждебныя арміи, есть собственно фикція. Ничего такого въ дѣйствительности не существуетъ и никакой точной раздѣляющей черты между поколѣніями провести нельзя. Графически поколѣнія можно изобразить подвижною наклонною плоскостью. Это -- гора, постепенно и ровно идущая снизу и до верху, безъ всякихъ перерывовъ или рѣзкихъ внезапныхъ возвышеній. Съ высокой стороны горы каждый годъ исчезаютъ "отцы", съ другой, низкой, каждый годъ прибавляются "дѣти", и гора вѣчно двигается въ сторону нарождающихся дѣтей. Гдѣ же тутъ черта, разграничивающая поколѣнія?
   Поколѣніе есть понятіе личное, частное, семейное (психологическое), а не общественное и политическое. Какъ понятіе семейное, оно вполнѣ точно, опредѣленно, а границы взаимныхъ отношеній "отцовъ" и "дѣтей" совершенно ясны. Между родителями и дѣтьми всегда сохраняется извѣстное разстояніе, которое вполнѣ никогда не исчезаетъ и взаимныя ихъ отношенія устанавливаются обыкновенно въ области исключительно семейныхъ чувствъ. Эти чисто-личныя психологическія отношенія въ область общественныхъ отношеній не переносятся, а такъ и остаются въ четырехъ стѣнахъ семьи.
   Общественныя отношенія устанавливаются инымъ порядкомъ понятій, такъ называемымъ идейнымъ движеніемъ мысли, которое стремится всѣ эти частные, личные, семейные эгоизмы слить въ одинъ общій уравновѣшенный интересъ -- общественный или государственный. Въ этой области понятій "поколѣніе", какъ понятіе личное и семейное, вполнѣ заслоняется другимъ высшимъ понятіемъ, въ немъ исчезаетъ и растворяется.
   Такъ бы оно должно быть, но не такъ оно у насъ. У насъ утвердилось и снова повторяется мнѣніе о борьбѣ,-- борьбѣ, въ которой сороковые, годы исключаютъ двадцатые, шестидесятые -- сороковые, а восьмидесятые исключаютъ семидесятые и шестидесятые и всѣ предъидущіе. Въ этой теоріи взаимнаго поглощенія понятіе о поколѣніяхъ является чисто-подставнымъ, фиктивнымъ обобщеніемъ своего собственнаго я. Отдѣльное я, или группа подобныхъ я, обобщаетъ себя въ фикцію поколѣнія, поколѣніе возводитъ въ общество, общество -- въ цѣлую Россію, а свою частную личную истину провозглашаетъ истиной общественной и даже обще-русской. Еще Свифтъ замѣтилъ, что девять десятыхъ человѣческихъ глупостей происходятъ отъ преувеличеннаго о себѣ мнѣнія. Но, вѣдь, если у насъ былъ кружокъ людей сороковыхъ годовъ (который обобщаютъ обыкновенно въ поколѣніе), то его идейное происхожденіе было иное. Онъ именно меньше всего выражалъ собою "индивидуальную мысль", тогда какъ та группа людей, которая беретъ на себя представительство поколѣнія восьмидесятыхъ годовъ, выходитъ исключительно изъ "индивидуальной мысли". Думаетъ ли она сыграть роль людей сороковыхъ годовъ, этого я не знаю; но что люди сороковыхъ годовъ стояли во главѣ идейнаго движенія, а группа, о которой рѣчь, устанавливаетъ и опредѣляетъ условія своего личнаго существованія, это несомнѣнно. Разстояніе между людьми сороковыхъ годовъ и этими (я подчеркиваю -- "этими") людьми восьмидесятыхъ такъ же велико, какъ между небомъ и землей.
   Исторія общественнаго развитія шла другимъ путемъ -- путемъ идейнаго движенія. Идеи же падаютъ не съ неба. Онѣ творятся жизнью и стремленіями людей къ лучшимъ отношеніямъ. Люди же такой "индивидуальной мысли", представителями которой были люди сороковыхъ годовъ, являются только выразителями этихъ стремленій и даютъ имъ идейную формулу. Идея, создавшая Петра Великаго, существовала далеко до него,-- ее можно прослѣдить во всей предъидущей русской исторіи. И шагъ за шагомъ росла и двигалась эта идея въ безсознательномъ русскомъ мышленіи, пока не отразилась во всей своей яркости и силѣ въ сознаніи Петра. Это законъ всякой общественной идеи. Иногда нужны вѣка, прежде чѣмъ идея доростетъ до своего осуществленія и явятся, наконецъ, "руки", способныя дать ей плоть и кровь. И у каждой общественной идеи являлись рано или поздно свои "руки", могущество, сила и величіе которыхъ должны были отвѣчать болѣе или менѣе могуществу, силѣ и величію идеи, ихъ создавшей. Такіе великіе реформаторы, какъ Карлъ Великій, Лютеръ, Петръ Великій, только потому и велики, что ихъ создали великія идеи и что у нихъ были великія личныя силы, чтобы назрѣвшія потребности жизни осуществить въ дѣйствительности. На нашихъ главахъ свершилось два подобныхъ же идейныхъ осуществленія -- наше освобожденіе крестьянъ, постепенно ростущую идею котораго можно выслѣдить въ цѣломъ рядѣ предъидущихъ вѣковъ и установить ея связь съ христіанскимъ порывомъ Башкина при Иванѣ Грозномъ, и объединеніе Германіи, въ которомъ идеально-мечтательный образъ Фридриха III является въ такой благородной, возвышенной, гуманной чистотѣ. Бисмаркъ и Вильгельмъ I были "руки" не той идеи, и исторія сдвинетъ ихъ съ пьедестала, на который ихъ поставки современники.
   Не фиктивный антагонизмъ фиктивныхъ поколѣній создалъ всѣ эти историческія движенія, а поступательная жизнь и преемственность идей въ ихъ непрерывномъ наслѣдственномъ ростѣ. Если бы общественный прогрессъ свершался смѣной поколѣній, то онъ былъ бы непрерывный, какъ ростъ лѣса. Но вотъ что показываетъ исторія. Возьму ее лишь съ Петра. Петръ Великій творитъ реформы -- и вся русская жизнь кипитъ, движется, ростетъ. Послѣ Петра наступаетъ многолѣтнее затишье, прерываемое только золотымъ вѣкомъ Екатерины. Но яркость Екатерининскаго царствованія наблюдается только въ первыя 15 лѣтъ и съ лѣтами императрицы блекнетъ и яркость ея золотаго вѣка. Съ Императоромъ Павломъ наступаетъ въ русской общественной жизни крутой поворотъ. Затѣмъ черезъ пять лѣтъ вступаетъ на престолъ Императоръ Александръ I и даетъ сильный обновляющій толчокъ всей внутренней жизни, наступаетъ эпоха воодушевленія, обновленія, реформъ. Это подвижное шумное время продолжается не болѣе пятнадцати лѣтъ. Царствованіе Императора Николая опять носитъ совсѣмъ иной характеръ. Затѣмъ вступаетъ на престолъ Императоръ Александръ II и создаетъ эпоху реформъ, аналогичную общему воодушевленію и энергіи стремленій съ эпохой Александра I. Теперешнее время разрѣшаетъ опять иныя задачи.
   Гдѣ же тутъ "поколѣнія"? Поколѣнія ли создали эти чередующіяся перемѣны, сроку времени которыхъ не отвѣчаетъ жизнь поколѣній, или что-нибудь другое? Силой ли поколѣній создавались эти иногда очень рѣзкіе переходы въ жизни Россіи, или же, напротивъ, сами поколѣнія подчинялись тому или другому движенію, входили въ него, сливались съ нимъ? Слѣдуетъ, думаю, признать, что наши поколѣнія обыкновенно подчинялись воздѣйствію внѣшнихъ вліяній и силѣ господствующихъ обстоятельствъ.
   То же самое повторилось еще разъ и на той группѣ людей, о которой было заявлено печатно, что она есть идейная представительница поколѣнія восьмидесятыхъ годовъ. И въ чемъ же заключается ея идейность? Вся идейность этой группы заключается только въ томъ, что, признавъ дѣйствительность за свершившійся фактъ и принявъ ее "спокойно и безропотно", она-подыскала своему безропотному спокойствію теоретическое объясненіе -- и получился результатъ поистинѣ изумительный. Такъ какъ идеи и идеалы всѣхъ предъидущихъ поколѣній не соотвѣтствуютъ той дѣйствительности, въ которой группа родилась, и которую она приняла "спокойно и безропотно", то всѣ эти идеи и идеалы ошибочны и ихъ слѣдуетъ вычеркнутъ. Истинная правда заключается только въ настоящемъ и предыдущаго у нея нѣтъ; это настоящее нужно лишь умѣть понять и затѣмъ создастся самъ собою безошибочный законъ общественнаго существованія и тѣ идеалы, которые должны руководить поведеніемъ людей. Если бы эта группа людей была безсмертна, то ей пришлось бы быть свидѣтельницей цѣлаго ряда собственныхъ чудесныхъ превращеній, и у нея явился бы цѣлый сборникъ безошибочныхъ общественныхъ законовъ и цѣлая галлерея идеаловъ. И въ своемъ незлобивомъ художественномъ созерцаніи эти счастливые люди, сидя на одномъ мѣстѣ и любуясь развертывающеюся передъ ихъ глазами панорамой исторіи, считали бы себя "поколѣніемъ", творящимъ все это движеніе.
   Все это я говорю къ тому, чтобы установить, что теорія поколѣній (особенно въ ея подновленномъ видѣ) не даетъ ровно ничего руководящаго. Считая себя творцомъ истины только потому, что оно живетъ въ своей собственной дѣйствительности и эту дѣйствительность желаетъ возвести въ общій законъ, молодое поколѣніе при этой теоріи можетъ послужить другому дѣлу, съ которымъ оно по своимъ нравственнымъ чувствамъ можетъ совсѣмъ и не мириться.
   Очевидно, что законъ движенія нужно искать не въ теоріи поколѣній, не въ томъ, что только всякое послѣдующее поколѣніе является дѣйствительнымъ выразителемъ общественнаго прогресса и что только съ камертономъ этого поколѣнія и должна сообразоваться жизнь. Бетъ нѣчто другое, что стоитъ выше поколѣній, что вліяетъ и на нихъ, что вліяетъ одинаково какъ на поколѣнія, такъ и на всю совокупность жизни всякой страны, всякаго народа, что подчиняетъ себѣ и руководящіе умы и управляетъ "руками" и всякими исполнительными органами, несущими свою механическую службу. Это нѣчто -- идеи. Только принявъ идеи, мысль освободитъ себя отъ всего частнаго, случайнаго, временнаго и пойдетъ верхнимъ движеніемъ, не путаясь въ темныхъ закоулкахъ, которые ее сбиваютъ на нижнемъ пути. Всѣ несущественные, всѣ приставшіе искусственные или временные элементы тогда отпадутъ и установится совершенно ясный общій ходъ движенія, въ которомъ каждый явится безошибочнымъ судьей того, что ему слѣдуетъ понять, какъ слѣдуетъ думать, какъ слѣдуетъ вести себя, какъ жить.
   Если бы при этомъ способѣ пониманія жизненныхъ движеній и пришлось создавать теорію поколѣній, то, конечно, обнаружилась бы между поколѣніями преемственная связь, и вполнѣ стала бы ясна та общая идейная нить, на которую поколѣнія нанизаны какъ бусы и которая ихъ скрѣпляетъ въ одну общую поступательную силу, а не разрываетъ эту нить и не разбрасываетъ бусъ, какъ это дѣлаетъ выступившая теперь съ своею собственною истиной новая теорія.
   Весьма вѣроятно, что объ этой теоріи общество ничего бы не знало, если бы ученіе объ общественномъ индифферентизмѣ не нашло себѣ такой благопріятной почвы въ цѣлой группѣ людей, оказавшейся одаренной литературнымъ талантомъ (Новое литературное поколѣніе). И это тѣмъ болѣе прискорбно, что нѣкоторые изъ этого новаго литературнаго поколѣнія обладаютъ несомнѣнною даровитостью, пишутъ они много и читаютъ ихъ много, и, такимъ образомъ, популяризація общественнаго индифферентизма является школой общественнаго разврата, которая несомнѣнно принесетъ свои плоды въ будущемъ, а, можетъ быть, приноситъ ихъ уже и теперь.
   Эта популяризація общественнаго индифферентизма является тѣмъ болѣе опасной, что "новое литературное поколѣніе" окружено однородною съ нимъ средой, изъ нея лишь черпаетъ свои темы и дышетъ только этою однородною съ нимъ атмосферой. Всѣ непосредственныя впечатлѣнія "новыхъ" писателей воспринимаются только изъ этого видимаго ими міра, а не имѣя никакого другаго критерія (ни въ себѣ, ни внѣ), они, конечно, только этотъ развратъ мысли и чувства и могутъ возводить въ теорію, ны на секунду не сомнѣваясь въ ея безошибочности.
   Какова же атмосфера, которой дышетъ "новое литературное поколѣніе"? Объ этой атмосферѣ даетъ понятіе авторъ очерковъ о современной петербургской молодежи, печатающихся въ Петербургскихъ Вѣдомостяхъ. "Я не вижу въ современномъ молодомъ поколѣніи никакой опредѣленной окраски, никакихъ установленныхъ идеаловъ,-- говоритъ авторъ очерковъ,-- оно такъ же чуждо славянофильства, какъ и западничества; такъ же далеко отъ идеаловъ "моральной личности", какъ и отъ преклоненія передъ научно-соціологическомъ раемъ. Оно разъединено, разрознено, разбито на множество отдѣльныхъ толковъ, которыхъ почти столько же, сколько въ немъ считается единицъ. Въ сущности, всѣ правы и никто неправъ. Послѣдователи и поклонники найдутся у всѣхъ, кто только ни говоритъ о современной молодежи... Я,-- говоритъ авторъ,-- знаю молодыхъ людей, увлекшихся до самозабвенія книгами Ману и буддійскою моралью, но, конечно, не они даютъ тонъ молодому поколѣнію... Да и вообще нѣтъ этого тона. Нынѣшній молодой человѣкъ сотворилъ себѣ, какъ говорится, "келью подъ елью" и въ этой полной изолированности и отчужденности проходятъ его лучшіе годы. Можетъ быть, это протестъ противъ былой стадности, въ которой костенѣла молодежь; можетъ быть, здѣсь сказываются долгіе годы рабьяго трепетанья передъ "передовыми" авторитетами. Не знаю. Ясно только, что работаетъ и главенствуетъ натура, и ничего больше"...
   Фраза о протестѣ противъ былой старости и рабьяго трепетанья передъ передовыми авторитетами вставлена, очевидно, ради полемическаго краснорѣчія. Потому что если ясно, что тутъ работаетъ и главенствуетъ натура и ничего больше, такъ о чемъ же еще и говорить? Если бы молодежь, о которой рѣчь, была недовольна движеніемъ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ, она выставила бы свою собственную общественную теорію, которою бы и протестовала противъ ошибокъ предыдущаго движенія мысли. Въ умственной области и акціи, и реакціи могутъ быть только умственными. А, вѣдь, тутъ оказывается, что люди сидятъ подъ елью и въ нихъ работаетъ и главенствуетъ только натура. Если автору очерковъ о петербургской молодежи кажется, что это -- протестъ противъ былой стадности и рабьяго трепетанья передъ передовыми авторитетами, то, вѣдь, та стадность была, все-таки, стадность "умственная", а это -- стадность зоологическая. При чемъ же тутъ протестъ, а тѣмъ болѣе отрицаніе собственной стадности, когда стадность осталась стадностью и стадо лишь направилось въ другую сторону? Несомнѣнно, что здѣсь приходится наблюдать мысль, сбившуюся съ пути. По какіе же общественные и нравственные результаты получаются отъ этой ошибки и что ждетъ впереди эту самую молодежь, и что ждетъ Россію, когда подобныя "дѣти" станутъ "отцами" и возьмутъ въ свои руки какое бы то ни было кормило, хотя бы просто палку деревенскаго сотскаго?
   Групповый возрастъ, создавшій эту новую теорію, долженъ быть отъ 20--30 или нѣсколько болѣе лѣтъ. Молодежь, принадлежащая къ нему, должна была родиться между 1858--1868 гг., кончить гимназію между 78 и 86 гг., а университетъ между 80 и послѣдующими годами.
   Эти годы были труднымъ временемъ. Общество заметалось, спуталось; оно и прежде было слабо сознаніемъ, а тутъ мысль его и совсѣмъ очутилась подъ спудомъ. Аксаковъ думалъ, что умственный промежутокъ, который открылся тогда передъ обществомъ, и есть именно наиболѣе благопріятный моментъ для того, чтобы общественное сознаніе встало въ томъ направленіи, которое онъ считалъ единственно способнымъ обновить все наше общественно-государственное существованіе. Рядомъ съ этажъ, такъ называемые западники желали усиленія дѣятельности интеллигенціи. Но явилось и еще движеніе, направленное именно противъ интеллигенціи. Это было одно изъ самыхъ злополучныхъ и несчастныхъ самоотреченій, продолжающееся и до сихъ поръ. Интеллигенція была сдѣлана козломъ отпущенія за все -- и кѣмъ же?-- такою же самою интеллигенціей, какъ она. Та самая масса молодыхъ силъ, которая было устремилась за знаніемъ,-- за знаніемъ, которое потребовала теперь сама жизнь, за тѣмъ знаніемъ и образованіемъ, сознанной недостаточности котораго совершенно вѣрно приписывалась вся наша отсталость, всѣ наши внутреннія неурядицы,-- эта самая молодежь, выдвинутая Россіей, какъ необходимая для нея умственная сила, стала внезапно какимъ-то общимъ бременемъ. Даже печать стала травить ее. И явилось нѣчто анормальное, ставшее въ ученіи гр. Толстаго религіей общественнаго обновленія невѣжествомъ. Вопросъ, наконецъ, всталъ въ виду двухъ взаимно исключающихъ положеній. Или рамки жизни не могутъ быть расширены, чтобы принять въ себя обратно ту часть населенія, которую Россія выдѣляетъ, чтобы получить обратно въ формѣ интеллигентной силы, и, въ такомъ случаѣ, интеллигенція, конечно, намъ не нужна, а гр. Толстой правъ, или же намъ нужна интеллигенція, и Россія, выдѣляя силы для интеллигентнаго ихъ развитіи, дѣлаетъ это для того, чтобы ихъ принять въ себя обратно и, слѣдовательно, имъ долженъ быть открытъ просторъ.
   Молодежь, особенно петербургская, которая росла и воспитывалась въ этомъ переполохѣ мысли, на чемъ могла остановиться? На чемъ могъ остановиться искренно стремящійся и ищущій юноша, чувства котораго искали дѣла, а мысль просила разрѣшеній шевелившихъ ее вопросовъ, можетъ быть, тѣхъ самыхъ вопросовъ, которые возбудилъ въ нихъ гр. Л. Толстой, если бы этотъ юноша пришелъ къ своему учителю и спросилъ его: "что же дѣлать?"
   Не знаю, молодой ли человѣкъ корреспондентъ Русскаго Курьера, напечатавшій въ немъ недавно свой разсказъ о посѣщеніи гр. Толстаго. Должно быть, молодой. Пришелъ онъ въ гр. Л. Н. Толстому пѣшкомъ изъ Орла и, немудрствуя лукаво, излился въ откровенной исповѣди. Гр. Толстой слушалъ пришельца внимательно, сочувственно, не спуская съ него своихъ ласкающихъ глазъ и изрѣдка вставляя замѣчанія.
   "-- Какъ же пѣшкомъ-то дошли, небось ноги болятъ?
   "-- Болятъ, Левъ Николаевичъ, но что же дѣлать?
   "-- Да. И рубль только у васъ? И ничего нѣтъ?... Зачѣмъ же въ Москву идете?
   "-- Работать, Левъ Николаевичъ.
   "-- Тамъ трудно искать. Такихъ, какъ вы, тамъ много, очень много, вакансій нѣтъ, а желающихъ много. Идите назадъ, въ Орелъ, и лучше бросьте свою профессію.
   -- "И возвратиться назадъ?!
   "-- Да, именно назадъ. Впереди мракъ. Цивилизація въ томъ видѣ, какъ она идетъ -- мракъ. Назадъ надо. Работа же всегда, но не безцѣльная и корыстная. Цѣль жизни такая: давайте какъ можно больше и какъ можно меньше берите. Тогда спокойствіе и довольствіе; иначе нѣтъ... Ограничьте ваши потребности. Доведите ихъ до минимума. Давайте много и берите мало,-- такъ надо. Это хорошо, что вы идете пѣшкомъ, съ рублемъ. Но не все. Костюмъ у васъ хорошій. Вамъ стыдно идти. Зачѣмъ вы èro надѣли? Рублей тридцать, вѣдь, онъ стоитъ. На эти деньги можно полдесятины купить и живите, кормитесь, работайте. А вы отъ старой профессіи такой же ищете, лишь бы денегъ побольше. Нехорошо..."
   "-- Прощайте! Пишите, если что надо будетъ,-- сказалъ графъ, разставаясь съ пришельцемъ.-- Я всегда готовъ... А лучше назадъ идите... назадъ.
   "И ушелъ я,-- говоритъ юноша,-- съ тоскою на сердцѣ. Дорога предстояла длинная..."
   Какія перспективы могли открываться передъ подростающею молодежью, когда, съ одной стороны, на нее смотрѣли какъ на нѣчто вредное, а съ другой -- ее считали безполезною и безсильною дать жизни какое бы то ни было плодотворное содержаніе и говорили ей: "иди на гадъ, купи себѣ полдесятины земли, живи каторжнымъ трудомъ и кормись, -- чего тебѣ еще нужно, кромѣ корки чернаго хлѣба?"
   И получалось то, что должно было получаться. Молодежь, и преимущественно петербургская, выроставшая, такъ сказать, въ самомъ источникѣ болѣе интензивныхъ условій внѣшней жизни, сложилась преимущественно по тому типу, на который указываютъ Петербургскія Вѣдомости. Одни изъ нихъ сѣли подъ елью, другіе сформировали "новое литературное поколѣніе", третьи начали читать книги Ману и ушли въ буддійскую мораль, четвертые отправились въ паломничество къ графу Л. Н. Толстому.
   Все это были лишь равныя формы личнаго эгоизма, стремленія единоличнаго я создать себѣ мѣсто въ природѣ и найти ублаготворяющую атмосферу въ независимомъ личномъ положеніи.
   Люди съ иною нравственною наслѣдственностью, въ той же самой дѣйствительности, которая создала группу, провозгласившую себя поколѣніемъ восьмидесятыхъ годовъ, нашли совсѣмъ иной матеріалъ для движенія своихъ чувствъ и мыслей. Это была молодежь, стоявшая нѣсколько дальше отъ непосредственныхъ и болѣе острыхъ петербургскихъ вліяній, но за то ближе къ живой жизни и потому сложившаяся по другому умственному типу. Люди этой лучшей натуры въ самихъ условіяхъ окружавшей и не удовлетворявшей ихъ дѣйствительности черпали для себя возбуждающую силу, чтобы для этой самой дѣйствительности найти ея болѣе справедливое настоящее и ея болѣе свѣтлое будущее.
   Приведу два указанія изъ этой дѣйствительности, двѣ черты того нравственнаго образа, который формируется въ живой, настоящій "новый типъ", новыхъ готовящихся работниковъ, имѣющихъ уже очень точныя и ясныя представленія о своихъ задачахъ жизни. Беру эти черты не изъ писаній "новаго литературнаго поколѣнія", а у писателей провинціальныхъ.
   Одинъ изъ нихъ, по поводу Писемъ съ дороги Гл. И. Успенскаго, ведетъ рѣчь о томъ, что намъ необходимо изъ міра грезъ и фантазій вернуться къ настоящей дѣйствительности, и вотъ какъ онъ рисуетъ ту руководящую нравственную силу, которая должна поддерживать и воодушевлять каждаго:
   "Въ нашихъ мечтаніяхъ мы всегда уносимся далеко... Въ эти благодатныя минуты мы живемъ, дышемъ, чувствуемъ себя сильными и бодрыми... Но вотъ грезы улетѣли. Мы снова въ дѣйствительности. Борьба, которая казалась намъ такой высокой и прекрасной въ мечтахъ, сводится на кропотливую, утомляющую возню съ мелочами, съ угнетающими душу ничтожными фактами. Мы видимъ, что наши идеалы должны вынести страшное столкновеніе съ тѣми безпощадными, отравляющими жизнь, частностями, которыми такъ богата мимоидущая жизнь, что на каждомъ шагу намъ приходится испытывать весь ужасъ положенія одиноко стоящаго человѣка, потому что масса незамѣтныхъ мелочей отдѣляетъ отъ насъ тѣхъ, кто идетъ за-одно съ нами. Иногда личныя отношенія заслоняютъ стоящую впереди цѣль, иногда частныя столкновенія вредятъ общему дѣлу, а солидарность и объединеніе исчезаютъ передъ массой незамѣтныхъ, но ежечасно, ежеминутно дающихъ знать о себѣ, пустяковъ, передъ которыми мы оказываемся безсильны, передъ которыми отступаемъ шагъ за шагомъ, и постепенно отказываемся отъ своихъ идеаловъ, считая ихъ несбыточною мечтой, нелѣпою фантазіей, которыми можетъ тѣшить себя только зеленая юность. Наша вѣра гаснетъ, слѣдовательно, гаснетъ и жизнь, и начинается медленное прозябаніе, во время котораго мы пріискиваемъ себѣ суррогаты жизни, тѣшимъ себя тѣмъ, что не имѣетъ никакого значенія, и забываемъ настоящую цѣль и настоящій смыслъ человѣческаго существованія... Мы стараемся даже не задумываться надъ этими вопросами, зная, что они пробудятъ въ душѣ мучительную тревогу, заставятъ насъ утратить на время наше величественное спокойствіе... Но эти вопросы, эти моменты есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, наше единственное спасеніе, единственное доказательство, что еще не все честное и хорошее угасло въ нашихъ сердцахъ, что мы еще не окончательно погрязли въ житейской суетѣ, что въ насъ сохранился откликъ ко всему чистому и высокому... И счастливъ тотъ, кто переживаетъ эти моменты, счастливъ тотъ, у кого не исчезла способность думать и чувствовать! Счастливъ тотъ, у кого сильно бьется сердце при мысли о тѣхъ несообразностяхъ, которыми такъ богата человѣческая жизнь, у кого явится стремленіе выйти изъ этой нескладицы, распутать тотъ узелъ, въ который скрутились житейскія отношенія... Только усиліями этихъ людей и движется впередъ наша жизнь... къ счастію, самая сложность ея, безвыходность многихъ ея сторонъ заставляетъ людей крѣпко задумывайся и искать выхода изъ того положенія, въ которое она ставитъ ихъ... Многіе, конечно, сбиваются, падаютъ, но многіе закаляются и сохраняютъ свѣжесть души и чувства, сохраняютъ неприкосновенность своихъ идеаловъ, безъ которыхъ жизнь человѣка блѣдна и безсмысленна. Только работа въ пользу этихъ идеаловъ, только сознаніе цѣли своей жизни освѣщаетъ всю ее, даетъ связующую нить всѣмъ поступкамъ и дѣйствіямъ человѣка, только тогда эта жизнь не сводится къ перечню не имѣющихъ никакого взаимнаго отношенія фактовъ, не сводится къ погонѣ за эфемерными благами жизни" (Журнальные наброски, Волжскій Вѣстникъ, No 239).
   Это -- теоретическій, идеальный порывъ чистой, истинно-человѣческой, живой, любящей и молодой души, ищущей удовлетворенія въ дѣйствительности, ради этой дѣйствительности и ея мелкихъ заботъ и нуждъ (какъ видите, тоже "дѣйствительность", но уже совсѣмъ не та, которую приняло "молодое литературное поколѣніе").
   А какая это "дѣйствительность", осуществленія которой желаетъ истинно по-человѣчески направленное стремленіе, какихъ практическихъ дѣлъ ждетъ оно отъ той "новой религіи", проповѣдь которой раздается изъ Ясной Поляны, привлекая къ себѣ паломниковъ, читатель увидитъ изъ слѣдующей картины, нарисованной писателемъ тоже молодымъ и тоже не изъ "молодаго литературнаго поколѣнія". Приведу эту выписку съ несущественными сокращеніями и попрошу у автора позволенія говорить его словами, потому что всякій перифразъ отнялъ бы отъ картины ея яркость, рельефность и убѣдительность.
   Въ видѣ вступленія авторъ рисуетъ теперешнюю "дѣйствительную" Ясную Поляну. Старый графскій паркъ стоитъ какъ бы погруженный въ тихую и грустную думу. Спитъ все кругомъ, какъ въ волшебной сказкѣ. Нелюдимо, безжизненно, пустынно. Графскій замокъ стоитъ унылый и мрачный. По пыльной проселочной дорогѣ шагаетъ медленно газетный хроникеръ, въ "его сердцѣ какая-то свѣтлая, заманчивая надежда", а, усталыя ноги еле несутъ его тѣло. Онъ шагаетъ впередъ, а по сторонамъ бѣдныя, жалкія лачужки крестьянъ, убогое сельцо, невзрачная церковь, оборванный мальчишка, грязная и растрепанная баба... Не слышно здѣсь ни пѣсенъ людей, ни щебетанья птицъ, ни громкихъ и веселыхъ дѣтскихъ голосовъ. Все молчитъ. Вотъ, наконецъ, и графъ въ портахъ и грязной рубахѣ... Внимательно, сочувственно, не спуская съ странника своихъ ласкающихъ глазъ, выслушалъ Левъ Николаевичъ исповѣдь и сказалъ ему: "Идите назадъ, назадъ идите. Цивилизація въ томъ видѣ, какъ она идетъ, мракъ"... И странникъ съ тоскою въ сердцѣ зашагалъ опять по пыльной дорогѣ.
   Но вотъ картина мѣняется.
   -- Эй, господинъ,-- крикнулъ кто-то надъ моимъ ухомъ,-- потрудитесь встать, скоро станція Ясенки. Авторъ очнулся и, къ великому удовольствію, сейчасъ же вспомнилъ, что всѣ мрачныя картины, которыя только-что ему рисовались,-- сонъ, иллюзія и что только теперь должна развернуться передъ нимъ свѣтлая дѣйствительность.
   Было сентябрьское утро, свѣтлое и ясное. Какъ только авторъ сошелъ, съ поѣзда на платформу, къ нему подбѣжалъ какой-то прилично одѣтый господинъ съ вопросомъ: "Вы къ графу? Пожалуйте, здѣсь его линейка. Я сейчасъ. Поищу, нѣтъ ли еще гостей". У самаго вокзала стояла прекрасная линейка для десяти человѣкъ съ платформой для багажа. Пріѣзжій бросилъ свои вещи на верхнюю площадку и сѣлъ. Вскорѣ выбѣжалъ тотъ господинъ и, привѣтливо кивнувъ еще разъ, сказалъ: "Ну-съ, сейчасъ ѣдемъ,-- больше никого нѣтъ". Дорогой онъ обернулся къ гостю и сказалъ: "Я сынъ Льва Николаевича. Мы къ каждому поѣзду высылаемъ лошадей, потому что къ папѣ очень много народу ѣдетъ. Иногда я выѣзжаю, иногда мой старшій братъ, или самъ папа, или кто-нибудь изъ гостей,-- потому у насъ никакихъ работниковъ нѣтъ".
   Скоро показалась и Ясная Поляна. Какое прелестное и замѣчательное село! Помню, говоритъ авторъ, когда-то меня привели въ восторгъ нѣмецкія колоніи менонитовъ на Молошной; я тогда думалъ, что лучшаго идеала деревни уже и быть не можетъ. Но то, что я увидѣлъ здѣсь (не забывайте, читатель, что все это "фантазія" автора), превзошло всѣ мои смѣлыя ожиданія. Высокія деревянныя избы, крытыя тесомъ и выкрашенныя разною краской, тянулись двумя правильными рядами. Позади каждой избы большой огородъ, оканчивающійся фруктовымъ садомъ, впереди -- палисадникъ и нѣсколько декоративныхъ растеній. Оказалось, что у Льва Николаевича есть замѣчательный лѣсъ и большой питомникъ, и что онъ никому не жалѣетъ строительнаго матеріала и надѣляетъ всю округу всевозможными полезными растеніями изъ питомника.
   Дальше въ селѣ стоялъ прекрасный домъ, весь утопающій въ зелени, а на крышѣ его большая вывѣска: "Ясно Полянская двухклассная профессіональная школа", еще дальше безплатная лечебница и пріемный покой для приходящихъ больныхъ, еще дальше литейный заводъ и слесарная, потомъ складъ земледѣльческихъ орудій и машинъ для кустарныхъ промысловъ, затѣмъ безплатная аптека, больница -- всѣ палаты построены отдѣльными павильонами. По улицамъ встрѣчается народъ, бойкій, веселый, здоровый и празднично одѣтый. Былъ воскресный день.
   Когда линейка подъѣхала къ усадьбѣ, на встрѣчу гостю вышелъ самъ графъ въ простомъ, но удобномъ и хорошо сшитомъ костюмѣ. Изъ внутреннихъ покоевъ выбѣжали еще какіе-то господа, всѣ такіе хорошіе, добродушно улыбающіеся. Всѣ пожимали пріѣзжему руки, какъ старому знакомому.
   -- Пожалуйте, пожалуйте, дорогой гость!-- говорилъ графъ.-- Сейчасъ идемъ чай пить.-- Въ это время на порогѣ показалась какая-то молодая женщина.
   -- Господа!-- крикнула она,-- пожалуйте скорѣе чай пить,-- мнѣ некогда.
   -- Это дочь моя,-- обратился графъ къ гостю,-- она спѣшитъ въ больницу къ своимъ больнымъ. Я только теперь убѣдился, какую громадную пользу могутъ принести населенію женщины-врачи. Пожалуйте.
   Когда стаканы были налиты, графъ приподнялся съ мѣста и произнесъ слѣдующую краткую молитву: "Господь, Разумъ Вселенной, Свѣтлѣйшій идеалъ любви! Пусть снидетъ Твой разумъ и Твоя любовь на всѣхъ насъ, дабы мы жили между собою по-братски, по великимъ и жизненнымъ законамъ Твоимъ, по законамъ любви и справедливости. И вдохни въ насъ часть творческой силы Твоей, дабы мы могли творить и создавать, трудиться и производить. Аминь".
   Комнаты графа стали наполняться разнородными людьми, которые все прибывали и прибывали, и пріѣзжій тутъ только впервые узналъ, что Левъ Николаевичъ состоитъ предсѣдателемъ губернской земской управы. Пріѣхали нѣкоторые земцы для совѣщаній. Графъ проектировалъ открыть въ губерніи нѣсколько агрономическихъ школъ, для каковой цѣли онъ жертвовалъ своихъ собственныхъ сто тысячъ. Гость удивился, какъ это газеты ничего не сообщаютъ о томъ, что графомъ Толстымъ открыты двѣ учительскія семинаріи для женщинъ, гдѣ, помимо педагогическихъ курсовъ, проходятся также курсы фельдшерскіе и акушерскіе. Гость узналъ также, что, благодаря стараніямъ графа и его крупнымъ пожертвованіямъ, при всѣхъ мужскихъ учительскихъ семинаріяхъ учреждены спеціальныя агрономическія отдѣленія, что всѣ народные учителя въ губерніи уже надѣлены землей.
   Въ это утро графъ очень много и увлекательно говорилъ о земскомъ дѣлѣ; онъ преподавалъ своимъ товарищамъ-земцамъ нѣсколько практическихъ совѣтовъ, какъ вести борьбу съ нѣкоторыми воротилами, которые вели подпольную интригу противъ господствующей земской партіи. Потомъ зашла рѣчь объ учреждаемомъ графомъ обществѣ распространенія полезныхъ ремеслъ среди народа. Уставъ уже былъ выработанъ и, благодаря личному примѣру графа, между помѣщиками была собрана настолько солидная сумма, что можно было сразу открыть 30 ремесленныхъ школъ. Затѣмъ много говорилось объ учрежденіи общества страхованія отъ конокрадства. Въ дебатахъ приняли горячее участіе многіе крестьяне.
   Многіе явились къ графу за совѣтами, кто спрашивалъ, какъ истреблять гессенскую муху, кто просилъ новыхъ сѣмянъ, кто спрашивалъ, какъ разводить какое-то новое растеніе, другіе пришли за медицинскимъ пособіемъ, тяжущіеся приходили мириться. Всѣхъ графъ внимательно выслушивалъ, всѣхъ одинаково привѣтливо принималъ, ко всѣмъ относился съ истинно-христіанскою любовью, всѣхъ по возможности удовлетворялъ.
   Послѣ обѣда, который состоялъ изъ двухъ простыхъ блюдъ и чашки кофе, графъ обратился къ гостямъ съ просьбой не забывать, что въ 6 часовъ должно быть совѣщаніе.
   Ровно въ 6 часовъ всѣ собрались въ кабинетѣ Льва Николаевича. Старикъ былъ, видимо, возбужденъ и взволнованъ.
   -- Дорогіе друзья,-- сказалъ графъ, обращаясь ко всѣмъ,-- я долженъ вамъ сообщить, что получилъ недавно разрѣшеніе издавать газету для народа, подъ названіемъ Крестьянскій Другъ. Нашъ многомилліонный народъ не имѣетъ еще ни одного періодическаго изданія, которое онъ могъ бы читать съ пользою для себя, которое бы давало ему полезныя практическія и нравственно-воспитательныя знанія... Далѣе, я хочу вамъ сообщить, что мнѣ пришла мысль основать передвижной народный театръ. Я уже написалъ для этого будущаго учрежденія нѣсколько подходящихъ пьесъ и послалъ ихъ въ цензуру. Помогите, друзья, это дѣло организовать и устроить,-- оно очень трудное наложное. Наконецъ, я вошелъ въ соглашеніе съ однимъ издателемъ, который долженъ напечатать дешевое изданіе моихъ сочиненій. Всѣ 12 томовъ будутъ продаваться по три рубля. На вырученныя деньги я намѣреваюсь выкупить сочиненія любимыхъ поэтовъ. Я хочу, чтобы ихъ пѣсни сдѣлались общимъ достояніемъ. Посовѣтуйте мнѣ, какъ всѣ эти задачи наилучшимъ образомъ исполнить...
   Сколько по этому поводу было произнесено горячихъ и прочувствованныхъ рѣчей! Многіе, вмѣсто всякихъ словъ, бросились къ Льву Николаевичу и начали его душить въ своихъ объятіяхъ.
   Наконецъ, наступила минута, когда гостю нужно было разстаться съ великимъ и дорогимъ учителемъ. Графъ позвалъ гостя въ кабинетъ, посадилъ противъ себя и ласково сказалъ:
   -- Ну, другъ мой, теперь скажите, кто вы такой и чего отъ меня желаете?
   -- Я -- газетный труженикъ и умоляю васъ, объясните мнѣ, дѣйствительно ли мое занятіе -- безполезное, негодное, подлое? О, не щадите меня!
   И могу ли я такъ устроиться, чтобы жить по вашей заповѣди: "какъ можно больше давайте и какъ можно меньше берите"?
   И положилъ Левъ Николаевичъ свою руку на плечо вопрошавшаго и сказалъ:
   -- Сынъ мой, твое занятіе можетъ быть очень полезно, если ты будешь стараться служить словомъ своему ближнему, если ты будешь просвѣщать его, научать, наставлять, указывать истинный путь жизни. Не продавай своей совѣсти, отстаивай свои убѣжденія, старайся во всемъ блюсти не свои личные интересы, а интересы общіе. Всякій трудъ есть благо, если онъ будетъ вытекать изъ побужденія -- какъ можно меньше брать себѣ лично и какъ можно больше давать другимъ. Иди впередъ, сынъ мой! Впереди свѣтъ и жизнь, и благо, и успокоеніе. Служить истиннымъ задачамъ цивилизаціи -- это работа великая и святая! Иди впередъ и да поможетъ тебѣ Господь... Помни, что впереди свѣтъ и жизнь. Ступай впередъ, впередъ!
   Растроганный и умиленный, обновленный притокомъ новыхъ силъ, гость оставилъ Льва Николаевина (Еще въ Ясной Полянѣ, Одесск. Вѣстн., No 251).
   И такъ, рядощь съ "новымъ литературнымъ поколѣніемъ", созданнымъ Петербургомъ и его умственною атмосферой и рекламирующимъ себя поколѣніемъ восьмидесятыхъ годовъ, Россія, провинція, живущая иною, практическою дѣйствительностью, выдвигаетъ людей и иной формаціи, на это "поколѣніе" не похожихъ. Есть у этихъ людей и живое чувство, и дѣятельная любовь, и стремленія, и потребность дѣла, и совершенно опредѣленныя практическія задачи, которыя они хотѣли бы осуществить.
   Въ Россіи и всегда, во всѣ времена, не переводились эти два сорта людей: одни -- проповѣдывавшіе "назадъ", другіе -- "впередъ"; но, кажется, только нашему времени достался въ удѣлъ такой небывалый случай, что тѣ, кто идетъ и ведетъ "назадъ", шумно, смѣло и самоувѣренно рекламируютъ себя какъ поступательную силу, свое "назадъ" возводитъ въ теорію прогресса, и увы!-- и въ этомъ-то и заключается весь драматизмъ нашего времени -- привлекаютъ къ себѣ молодыя, хорошія, ищущія правды силы, къ сожалѣнію, однако, ни непосредственнымъ чувствомъ, ни умомъ неспособныя распознать, что въ словахъ любви, которыми очаровываютъ ихъ слухъ, нѣтъ никакой любви. И не будь у насъ "теоріи поколѣній", одной молодости было бы еще недостаточно, чтобы присвоивать себѣ право на умственную безошибочность и только себя и только свои личныя стремленія возводить въ истину.
   И въ самомъ дѣлѣ, что такое свершилось въ мірѣ, чтобы правда перестала быть правдой, справедливость -- справедливостью, а любовь -- любовью? И солнце, попрежнему, встаетъ съ востока, и Волга течетъ сверху внизъ, и вся громадная земледѣльческая Россія, этотъ исполинскій нижній пластъ, живетъ тою же жизнью, какою жила, съ тѣми же желаніями и стремленіями, и надеждами, и чаяніями. И не ради этого лежащаго внизу пласта шевелилась усомнившаяся въ себѣ мысль верховъ; шевелилась она только ради себя, и вся теорія "новаго поколѣнія" восьмидесятыхъ годовъ есть только теорія личныхъ заботъ о себѣ, о своемъ собственномъ мѣстѣ въ природѣ. Понятно, что подобное "поколѣніе" должно было разорвать со всѣмъ предыдущимъ идейнымъ движеніемъ, потому что оно и вышло не изъ него. Оно должно было отринуть и сороковые, и шестидесятые, и семидесятые года, ибо только въ этомъ и могла заключаться его послѣдовательность. Но рядомъ съ этою послѣдовательностью есть еще и другая послѣдовательность. Россія жила до насъ и будетъ жить послѣ насъ. Ея поступательная, стремящаяся впередъ жизнь имѣетъ тоже свой законъ движенія, обнаруживающійся въ непрерывности этого движенія. Чтобы увидѣть нить этой непрерывности, не зачѣмъ уходить далеко въ исторію, тѣмъ болѣе, что русло этого теченія еще никогда не опредѣлялось съ такою точностью, съ какою оно опредѣлилось на нашихъ глазахъ.
   Намъ говорятъ (въ поясненіе "новыхъ" идей, "новаго литературнаго поколѣнія"), что сороковые года выставили представителей "индивидуальной мысли". Совершенно вѣрно. Станкевичъ, Бѣлинскій и весь тогдашній московскій кружокъ изображался единицами и его умственное движеніе не было сознательнымъ и общимъ русскимъ умственнымъ движеніемъ. Въ этомъ смыслѣ оно было, конечно, "индивидуальнымъ", какъ и Петръ Великій изображалъ собою тоже "индивидуальную" мысль.
   Если художественная литература не могла изъ данныхъ сороковыхъ годовъ создать живой типъ новаго человѣка и "довольствовалась скромною участью изображать только "канунъ" предполагаемаго пришествія настоящихъ людей, то это было и вполнѣ вѣрно дѣйствительности. Для художественнаго воспроизведенія готоваго "новаго", положительнаго типа не было достаточно матеріала. Имѣлся матеріалъ по преимуществу идейный. Этотъ матеріалъ не поддавался художественному творчеству, а чему онъ могъ бы поддаться, того у насъ не имѣлось. Идейный матеріалъ того времени былъ характера публицистскаго, а публицистики у насъ тогда не существовало. Вслѣдствіе этого, не только въ то время, но и много послѣ, наша художественная критика сложилась въ критику публицистскую, начало чему уже положилъ Бѣлинскій. Особенное положеніе печати заставляло общественные вопросы, уже вполнѣ выступившіе или намѣтившіеся, разбирать въ связи съ вопросами искусства, а литературно-художественными типами приходилось пользоваться какъ матеріаломъ для популяризаціи общественныхъ идей, потому что о нихъ отдѣльно говорить не приходилось. Это, несомнѣнно, вело къ путаницѣ, а не къ разграниченію понятій.
   Но вотъ "индивидуальная мысль" разростается, однако, такъ, что лишь благодаря ей освобожденіе крестьянъ становится не только сознательною идеей, но и фактомъ; это "стремленіе къ героическому", которое отрицаетъ для себя "новое литературное поколѣніе", является именно тою силой, безъ которой и невозможно было бы никакое движеніе. Все освобожденіе крестьянъ было исключительно выраженіемъ "стремленія къ героизму" и безъ него бы не осуществилось. Оно свершилось только группою людей (безъ различія поколѣній), одушевленныхъ именно "героическимъ стремленіемъ" и силою котораго воспользовался Императоръ Александръ И, вставъ въ его главѣ. Безъ этого "героизма" не было бы ничего. Понятно, что, популяризируя новыя идеи и понятія, прямо возникавшія изъ всего освободительнаго движенія того времени, публицистская беллетристика и могла только, да и должна была, создать именно типъ "героя", а не типъ молодаго человѣка, сидящаго подъ елью и читающаго книгу Ману.
   И въ этомъ была опять прямая, непосредственная связь идейнаго движенія, продолжавшаго "индивидуальную мысль", выросшую теперь уже въ возможность своего осуществленія и требовавшую для этого дѣла и людей. Періодъ этотъ не прекратился еще и до сихъ поръ. Теперь больше, чѣмъ когда, расширилось поприще для людей съ умственною силой и характеромъ, изживая жизнь требуетъ именно того, что рисуетъ въ своей "фантазіи" авторъ цитированнаго мною фельетона изъ Одесскаго Вѣстника, представляя графа Льва Николаевича въ томъ идеалѣ земскаго работника и борца, какимъ бы его желала видѣть современная жизнь, ищущая практическихъ, насущныхъ отвѣтовъ на то, что она получить желаетъ. Этой жизни насущныхъ интересовъ именно нужны вожди, чтобы использовать существующія и открытыя возможности для работы въ общественномъ направленіи. Использованы ли онѣ?
   Конечно, и у нашего времени есть свои идейныя задачи, подобныя тѣмъ, которыя въ сороковыхъ годахъ создали только "индивидуальную мысль"; но эти задачи не могутъ быть разрѣшены въ той области идей, въ которой графъ Л. Н. Толстой ищетъ разрѣшены русскихъ общественныхъ судебъ и ужъ, конечно, и практически, и теоретически его общественное служеніе было бы плодотворнѣе, если бы онъ могъ "опуститься" до того идеала земскаго человѣка, котораго въ немъ желаетъ видѣть теперешняя умственно-зрѣлая молодежь, сознательно относящаяся къ задачамъ современной дѣйствительности.
   И въ этой области личнаго поведенія не требовалось тоже никакого особеннаго, новаго слова и новыхъ ученій, точно также какъ не было ничего ранѣе неизвѣстнаго, что вызывало бы необходимость сѣсть подъ елью и выжидать, не придетъ ли со стороны учитель и не укажетъ ли дороги, по которой идти.
   Между тѣмъ, по какому-то непонятному недоразумѣнію (и, по всей вѣроятности, вслѣдствіе той же теоріи поколѣній), даже люди, стоящіе во главѣ періодическихъ изданій, нарушаютъ традиціонную цѣльность нашего общественнаго мышленія.
   По поводу критическаго фельетона А. М. Скабичевскаго, Русское Богатство, полемизируя съ почтеннымъ критикомъ, говоритъ, что Писаревъ установилъ формы "интеллигентной буржуазіи". "Идеалъ Писарева состоялъ въ томъ, что надо отыскать себѣ трудъ, который бы мнѣ правился, который бы удовлетворялъ меня, и только... Писаревъ, -- говоритъ авторъ статьи,-- въ то время не задавался еще мыслью, что дѣло можетъ дойти до того, что всѣ формы интеллигентнаго труда, если ими заниматься исключительно, могутъ стать ненавистными, не удовлетворять нравственно. И Писарева нельзя обвинять въ этомъ; въ то время еще не было такихъ фактовъ, которые бы могли предсказать такое явленіе, въ то время интеллигентный трудъ былъ только обѣтованною землей". Дальше авторъ говорить, что задолго до графа Толстаго H. R. Михайловскій поставилъ формулой прогресса работу всѣхъ органовъ и возсталъ на раздѣленіе труда, что о физическомъ трудѣ говорилъ С. Н. Кривенко въ своей извѣстной книгѣ, а Гл. И. Успенскій потребовалъ даже, чтобы каждый человѣкъ дѣлалъ для себя все самъ. Значитъ, въ чемъ же дѣло? Сначала ставится идея о трудѣ вообще и объ его необходимости, а затѣмъ та же идея разрабатывается въ дальнѣйшихъ подробностяхъ.
   Казалось бы такъ. Но, кромѣ того, думается, что авторъ статьи не совсѣмъ вѣрно приписалъ Писареву "идеалъ грядущей буржуазіи, нынѣ уже пришедшей, который оправдываетъ всякую буржуазную дѣятельность, лишь бы она дѣлалась съ любовью и увлеченіемъ". "И, конечно,-- продолжаетъ авторъ,-- заручившись такою теоріей, современный европейскій буржуа можетъ быть совершенно покоенъ совѣстью и отдаться съ полною страстью проведенію "естественнаго" закона науки объ истребленіи сильнымъ слабаго. Что ему могутъ возразить люди, не признающіе никакого иного критерія, кромѣ той же науки? А буржуазія иного критерія не прознаетъ и не можетъ признать, и у насъ тотъ же принципъ проводилъ Писаревъ". Вмѣсто этого, ошибочно поставленнаго критерія науки, авторъ ставитъ любовь, которая "всегда останется цѣлью и смысломъ жизни".
   Тутъ, очевидно, недоразумѣніе, происшедшее только оттого, что, вмѣсто понятія "науки", поставленъ какой-то ея суррогатъ. Никакая "наука" не устанавливала началомъ жизни истребленіе и не считала благомъ страданіе. Авторъ указываетъ на Манчестерскую школу, но, вѣдь, это "школа" экономической политики, въ интересахъ опредѣленной партіи. Ссылается дальше авторъ на Дарвина, но и Дарвинъ подтянулъ свои наблюденія подъ извѣстную теорію, которая опять не сходится съ теоріей всѣхъ теорій жизни -- теоріей блага, счастья и довольства для каждаго отдѣльнаго человѣка. Пожалуй, будемъ называть идею такого движенія "любовью" и "методомъ сердца", "методомъ любви" (въ моральномъ смыслѣ это вѣрно). Но дѣло въ томъ, что понятіе о любви тоже не говорить ничего въ частности каждому отдѣльному человѣку или, пожалуй, слишкомъ много говорить ему въ его частномъ, личномъ смыслѣ. Сущность вопроса здѣсь не въ томъ, что наука будто бы не даетъ вѣрныхъ указаній: вся сущность въ томъ, что, напримѣръ, Манчестерская школа просто подгоняетъ извѣстную теорію подъ свои групповыя поползновенія. Наука не можетъ сказать и нигдѣ не говоритъ, что люди для своего блага должны поѣдать другъ друга. Противъ такого теченія мысли, вооружившагося даже извѣстными фактами, возстаетъ другое движеніе мысли и съ фактами гораздо большей убѣдительности совершенно уничтожаетъ теорію взаимнаго истребленія.
   Въ этомъ смыслѣ только умственный, идейный критерій представляетъ убѣждающую силу и создаетъ общественное сознаніе, а не голое слово "любовь". Ибо что такое любовь, какъ не идея блага и общаго благополучія, долженствующая составлять цѣль и задачу жизни каждаго отдѣльнаго лица и стремленій общества?
   Я знаю, что почтенный журналъ защищаетъ эти же мысли, но я говорю только о неточности термина, не заключающаго въ себѣ ничего опредѣленнаго и руководящаго, и о невѣрной ссылкѣ на Писарева. Любовь -- тоже понятіе, какъ и всякое другое понятіе. Можно очень хотѣть любить, но что же нужно сдѣлать, чтобы начать любить? А начать любить въ общественномъ смыслѣ можно только тѣмъ движеніемъ мысли, которое научаетъ думать лишь въ направленіи блага ближняго. Другимъ путемъ общественной любви создать нельзя. И развѣ всѣ мы, русскіе, не носимъ въ душѣ любви, и очень много любви? По въ чемъ же намъ эта любовь до сихъ поръ помогла? Только идейнымъ движеніемъ создалось освобожденіе крестьянъ, и гласный судъ, и земство, а не движеніемъ любви, лишенной идейности и общественнаго сознанія. А вотъ въ этомъ-то смыслѣ мы въ настоящее время едва ли сдѣлали какое-нибудь новое открытіе.
   Всѣ эти идеи блага и добра существовали еще до насъ и достались намъ по наслѣдству отъ предъидущаго времени. Намъ только что-то помѣшало ихъ понять, а, можетъ быть, и услышать, и вотъ откуда то великое недоразумѣніе, вслѣдствіе котораго часть людей могла подумать, что въ области общественныхъ идей не было раньше ничего, кромѣ ошибокъ, съ которыми слѣдуетъ разстаться, а для жизни выдумать что-нибудь новое.
   Жизнь пойдетъ не за этими людьми, болѣе склонными къ обособленной личной жизни и къ созерцательности,-- жизнь пойдетъ за тѣми, въ комъ развиты сильнѣе общественные инстинкты и наслѣдственное чувство доброжелательства. Только къ людямъ этихъ чувствъ и инстинктовъ переходитъ умственное наслѣдіе, передающееся и ростущее изъ рода въ родъ. То, что изъ этого наслѣдія уже дозрѣло до практическаго осуществленія, будетъ приспособлено въ требованіямъ своего времени и перейдетъ въ дѣло; что еще не дозрѣло, будетъ дополнено или развито -- и опять двинется дальше, путемъ наслѣдственной передачи, пока не доростетъ до возможности осуществленія. Этимъ путемъ всегда шла жизнь и не знала она никакого другаго закона прогресса. Къ сожалѣнію, сознаніе этого закона у насъ еще слишкомъ слабо, и это-то сознаніе только и слѣдуетъ намъ въ себѣ развивать. При существованіи подобнаго общественнаго сознанія было бы невозможно то, свидѣтелями чего намъ приходится быть, что ори люди или совсѣмъ теряютъ всякую связь съ своимъ собственнымъ наслѣдіемъ и отъ него отказываются, или же, увлекаемые жаждой доброжелательной дѣятельности, идутъ за проповѣдниками, увлекающими ихъ на ложный путь себялюбиваго сепаратизма. Горько будетъ умственное пробужденіе этихъ людей, когда они сознаютъ, что въ "любви", которая ихъ увлекала, нѣтъ никакой дѣйствительной любви.

Н. Ш.

"Русская Мысль", кн.XII, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru